ОТ АВТОРА
Что может быть сильнее слова? Сколь велика его роль в жизнях и судьбах отдельного человека и всего человечества! Оно многолико и неоднозначно. Порой – оно наш спасательный круг, вовремя появившийся в пучине житейского урагана, порой – единственная соломинка, не тонущая в омуте суетных будней, за которую хватаешься лишь для того, чтобы удержаться на поверхности.
Нередко слово способно вонзаться в тебя острым кинжалом, принося мучительные страдания, а иногда – и погибель. А то вдруг зажурчит оно в душе весенним ручейком, вселяя надежду, унося прочь печали и терзания, невзгоды и тревоги.
Становясь орудием в руках человека пишущего, слово воистину способно творить чудеса, повсеместно сея добро, проливая свет на ту, возможно, единственную тропинку, по которой следует пройти читателю, чтобы не заплутать в поисках счастья.
Для человека же верующего, кому постулат «вначале было слово» - истина непререкаемая, слово на всю жизнь становится откровением и наитием, с которым он предельно бережен и осторожен.
Исторический опыт землян подтверждает, что в судьбе каждого мыслящего существа заложен некий трагический код его земного существования, также материализованный в словесном выражении.
Найдите хотя бы одного homo sapiens, дожившего до зрелого возраста, кто бы не познал неожиданных, пусть и горестных, минут прозрения, когда приходит осознание того, что вся предыдущая жизнь была прожита неправильно, или, кто бы не пережил измены и предательства, кто бы не мучился и не страдал от наветов и напраслины.
Для всех страждущих и мятущихся нужное слово, вовремя озвученное и услышанное, может стать спасительным. Видимо, поэтому столь велика ответственность писателя, прежде всего, перед своими читателями.
Очень надеюсь, что и моё слово сможет кому-то помочь, если не получить готовый ответ, то хотя бы правильно поставить перед собой вопросы, от ответов на которые, в сущности, зависит, какой путь изберёт для себя человек. Ведь не секрет, что нередко правильная и чёткая формулировка вопроса подсказывает нам верное решение даже самых сложных задач.
В книге, которую я предлагаю вниманию своего читателя, я повествую о судьбе женщины-журналистки, жившей и писавшей на стыке двух веков – века прошлого и сегодняшнего. Собственно, вряд ли вы найдёте в романе что-либо о работе редакций, о той внутренней видовой борьбе, которая так часто наблюдается среди пишущей братии, находящейся в постоянной конкуренции между собой, отстаивая свою приоритетность на страницах местных газет. Вам не придётся познакомиться со служебными романами и интрижками, зачастую являющимися двигателями продвижения по службе. Хотя, нередко, именно благодаря умело расставленным сетям, подножкам, правильно выстроенным отношениям с руководством самая, что ни на есть посредственность из районной газетёнки перешагивает через горы трупов, восходя на Олимп столичной прессы, где и строчка дороже, и хлеб слаще. Вполне правомочен тогда ваш вопрос: «Зачем же главной героиней выбрана женщина-журналистка?» Ответ предельно прост: «Я её не выбирала, скорее, она выбрала меня, заставив превратить себя в собирательный образ зрелой женщины, которая, к своим пятидесяти годам, могла стать кем угодно. И, тем не менее, в силу ряда обстоятельств, я вынуждена сделать её журналисткой – просто, для автора, должна вам честно признаться, это весьма выгодно. Таким образом, с помощью моей героини удаётся познакомить читателей с множеством самых разных людей, из разных слоёв общества, отличающихся по возрасту, по социальному и имущественному положению, с которыми она, по долгу службы, вполне могла бы пересекаться на тропках и дорогах своей судьбы».
В самом начале романа журналистка попадает в жернова властьимущих. Казалось бы, какая удача! Как же это своевременно и современно – вывести на чистую воду чинуш районного масштаба. А если показать читателю всю подноготную местных царьков, дорвавшихся, наконец-то, до вожделенного «разделяй и властвуй!», - успех книге наверняка гарантирован, потому что хоть в ней, наконец, восторжествует справедливость в общечеловеческом, а ещё точнее, в житейском смысле слова. Но только начни писать об этом, роман тут же превратится в около-политический или социальный трактат, коих немало появляется в последнее время на страницах брошюр и журналов. Однако мне думается, что они пишутся исключительно для того, чтобы щекотать нервы тех, кто, слава Богу, продолжает читать по привычке, несмотря на то, что, увы, оказался волею судеб на задворках жизни. Только вряд ли, прочтя что-либо подобное, они в одночасье почувствуют себя отмщёнными за все свои промахи и ошибки, за отсутствие у них способностей «выбиться в люди» - они так и будут продолжать винить в том кого угодно, но прежде всего тех, кто оказался вдруг более удачливым и состоявшимся в карьере и в бизнесе. Увы, такова человеческая природа - и с этим ничего не поделать.
На страницах книги жизненные коллизии сталкивают мою героиню лоб в лоб с единственным сыном. Обнажается извечная проблема отцов и детей. Пожалуй, это одна из тех тем, которая остаётся неизменно насущной, не устаревающей и животрепещущей, ибо она затрагивает интересы всего общества в целом. Однако книга не об этом.
Несколько месяцев из жизни женщины, попавшей в водоворот судьбы, в котором барахтаются вместе с ней её соплеменники, пытающиеся выкарабкаться из обстоятельств, истово и рьяно тянущих их в пучину, чтобы упокоить на дне бытия – вот, пожалуй, главное, о чём повествуется в романе.
Возраст же женщины: пятьдесят лет – выбран совсем неслучайно, ибо он, по сути, является рубежным в жизни каждой женщины. Это, похоже, последняя точка отсчёта, с которой, оглянувшись назад, ещё удаётся обозреть и оценить прожитое. Именно на этот возраст приходит и пора последнего выбора, воспринимать который следует как предоставленный судьбой шанс - сделать ли шаг назад - и кануть в бездну, или решительно шагнуть вперёд, устремившись к обновлённой жизни.
Если мне повезёт, и книга моя найдет молодого и вдумчивого читателя, не в качестве назидания, а в качестве дружеского совета, позволю себе ему напомнить: как это ни печально, река человеческой жизни, увы, скоротечна. Не успеешь оглянуться, - а тебе уже пятьдесят. Станут же оставшиеся годы земной жизни сакраментальным доживанием или временем максимального использования приобретённого за годы опыта для творчества и созидания, зависит только от самого Человека…
Автор предупреждает, что все события и персонажи в романе являются вымышленными. Любое сходство с реально существующими людьми и жизненными ситуациями – случайность.
Слово исцеляет, слово ранит.
Слово и лекарство, и отрава -
То нам веру и надежду дарит,
То бичует, и лишает права.
То спасает, то в пучине топит.
То однажды все грехи прощает,
И набатом помощь к нам торопит,
То блаженство рая обещает.
То нам ядом отравляет души,
То лучом желанным обернётся,
То ласкает и в объятьях душит,
То смертельной бомбой разорвётся.
То кинжалов всех оно острее…
Будьте со словами осторожны -
Ни врага, ни друга не жалеют,
Так держите их до срока в ножнах!
Всё же, если первым было СЛОВО,
Если оно впрямь всему начало,
Подожду его явленья снова,
Чтобы откровеньем зазвучало.
( Из ранних стихов автора)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СМЯТЕНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
УДАР В СПИНУ
« Ещё немного – и наступит новый век. Да что там век, - новое тысячелетие! Какое всё-таки грандиозное событие! Если оно столь значимо для планеты в целом, о чём не умолкая говорят по радио и телевидению, то, что оно такое для отдельно взятого человека?»- Тамара проснулась раньше обычного, будто разбуженная этим вопросом, странным образом пришедшим к ней откуда-то во сне.
- Удивительно,- подумала она,- наяву мне и в голову бы не пришло рассуждать на эту тему. А ведь, если только представить себе, что подобное происходит всего лишь раз в тысячу лет, и мы, вернее, наше поколение, становится счастливым очевидцем столь грандиозного события, может быть, и в самом деле эта тема вполне подходит для обсуждения? Подкину-ка идейку Инге. Есть у неё журналистская хватка, способность к анализу – наверняка что-нибудь толковое придумает. Будет чем наших слушателей расшевелить! Давненько у нас на радио ничего новенького не было, пожалуй, с тех самых пор, как мы плавно перешли по рекомендации сверху к рубрикам, и за их рамки практически не выходим. Да и куда выйдешь, если эфирное время сократили донельзя.
Тамара ещё какое-то время продолжала возлежать в постели, словно на магнитофонной ленте в диктофоне прокручивая только что посетившие её мысли. Раздумывая над тем, как в последний год изменился ритм и весь ход работы в редакции городского проводного радио, она пыталась вспомнить, что заставило её пойти на поводу у чиновников областного радиокомитета. Однако память так и не воскресила причин, по которым она не смогла отказаться от предложенных им избитых рубрик, ставших теперь приоритетными в городском вещании. По истечении времени Тамара, будучи не только главным редактором, но и радиожурналистом с солидным стажем работы в этой системе, поняла, что, приняв такое решение, они не только обеднили эфир, но и связали радио жёсткими рамками, чем-то напомнившими старую советскую цензуру.
- Мам, а мам!- прервал её утренние раздумья сын, появившийся в дверях спальни,- ну, ты, скажу, и даёшь! Представляешь, ты ночью так громко разговаривала во сне, что я, было, подумал, что это ты по телефону, пошёл в прихожую, - а там никого. Я к тебе несколько раз подходил, спрашивал, спишь ли. Только тогда на некоторое время ты умолкала. Но стоило мне выйти из спальни, ты снова начинала говорить вслух. Я никак заснуть не мог. Потом стал прислушиваться, но, если честно, ничегошеньки не разобрал, словно ты даже не по-русски говорила, а на каком-то мне совершенно незнакомом языке. То, что не на английском, французском или немецком – это точно, я бы хоть звуки узнал, если не слова. Ты, часом, мам, не заболела? Я, это точно, встал сегодня с больной головой, потому что, считай, с полуночи глаз не сомкнул. А у тебя, случаем, от ночных разговоров голова не трещит?
- Ну, прости, сынок, что не давала тебе спать. Нужно было просто-напросто разбудить меня. А мне видимо какой-то странный сон снился, правда, о чём, вряд ли вспомню. Хотя нет, постой-ка, под утро я услышала совершенно чётко сформулированный вопрос, вот только не поняла, кто мне его задал. Кстати, сын, а как ты относишься к МИЛЛЕННИУМУ?
- К чему, к чему – не понял?
- К тому, что грядёт новое тысячелетие?
- Нормально, а как к этому нужно относиться? А вот слово, которое ты произнесла только что, классно звучит – красивое, хоть и не русское. Мать, а вот ты мне можешь сказать честно, тебе, как русскому человеку, журналисту, наконец, не обидно, что америкосы и тут нас обставили - снова дали новому понятию свое название. Что-то в последнее время, как я погляжу, они раньше нас успевают всё называть, обозначать, если так дальше пойдёт, они нас во всём обставят.
- Подожди, Костя, а при чём тут американцы? Во-первых, слово это латинское, во-вторых, насколько мне известно, каждый народ вправе называть словами из своего национального языка те вещи и явления, которым дал объяснение или которые открыл, и нет в этом ничего удивительного. Вспомни, например, слово «спутник» - мы его первыми запустили, - мы ему и имя своё дали. Так его теперь на всех языках называют.
- Положим, я сильно сомневаюсь, думаю, что всё, что мы когда-то открыли и изобрели, они уже давно переименовали на свой лад. А мне, например, что за державу свою, что за язык наш – обидно, думаю, я не один такой. Ладно – проехали! Если откровенно, Новый год – он и есть новый год, хоть сотый, хоть тысячный. Для людей это всё равно праздник. И особенно он любим детворой, если ты не забыла. А почему?
- Ну, наверное, потому что под ёлкой их ждут подарки, ты ведь такой ответ хотел услышать?
- Конечно же, мамуль. – Костя подошёл к кровати матери поближе, а если ещё точнее, то подполз к ней на коленях и буквально взмолился, сложив руки так, как обычно складывают их просители у восточных народов. Явно, Константин позаимствовал этот жест из какого-нибудь мультфильма.- Мамуль, мамочка, ну, посмотри же на меня повнимательнее, разве ты не видишь, что я тоже всё еще детишка, ждущая под ёлкой подарочка?- и дальше он продолжал играть роль маленького мальчика, правда, запросы его были весьма взрослыми.- Мам, ты помнишь, какого я просил у Деда Мороза подарка на этот год?- он говорил, нарочито картавя и искажая звуки, подражая чуть ли не двухлетнему ребёнку.
- Ой, Котька, насмешил, её Богу. Ты у меня не «детишка», как ты выразился, а детинушка великовозрастный, как-никак, двадцать четыре годочка вот-вот стукнет. Да и потом, рано ещё о подарочках к Новому году говорить, когда до него два с лишним месяца осталось, так что время есть – что-нибудь придумает твой Дед Мороз, придумывал же все эти годы! И, если мне не изменяет память, ты всегда был его подарками доволен, не так ли?
- Мам, ну, правда,- уже поднявшись с колен, приняв привычную позу и перестав шепелявить, продолжал Константин,- ничуть не рано. Добавь мне, пожалуйста, на видеокамеру – я целый год по чуть-чуть откладывал, но всё равно немного не хватает. Куплю камеру – и уже никаких подарков мне больше не надо. Обещала ведь…
- Раз обещала, значит, добавлю, а сейчас брысь в ванную, а то, я её сегодня надолго займу. Мне в Администрацию с утра, так что необходимо соответствующим образом «намарафетиться», чтобы всё было тип-топ. Должна же я выглядеть подобающе.
- Мамуль,- радостно, видимо оттого, что мать пообещала помочь с деньгами, выпалил Костя,- ты у меня всегда на все сто процентов выглядишь, даже, на сто пятьдесят!
- Не подхалимничай, дружок. И не забудь, что сегодня среда – твой день завтрак готовить, так что вперёд! И не увиливать! Иди же, я встаю, нужно же мне хоть халат накинуть, бесстыдник.
- Ма, я чо, женщин оголённых не видел, что ли?
- Поговори у меня! Какая я для тебя оголённая женщина!? Ни стыда, ни совести, ни ума, ни разума, честное слово. Марш в ванную!
* * *
С работы Тамара Викторовна Коврова пришла поздно, когда было уже далеко за полночь.
Октябрь в тот год побил все рекорды по проливным продолжительным дождям. Вот и в этот день с полудня лило, как из ведра.
Тамара долго не могла попасть ключом в замочную скважину – опять кто-то разбил или выкрутил лампочку в подъезде. Наконец, она вошла в квартиру и теперь стояла в прихожей на коврике из вьетнамской соломки. Дождевая вода, стекая с плаща, шляпы и волос, выбилась из-под коврика и тонкой струйкой потекла дальше, в проходную комнату, где, несмотря на столь позднее время, всё ещё горел торшер. Казалось, пол в квартире имел наклон. Подобно маленькому ручейку, струйка достигла ковровой дорожки у дивана, на котором, подогнув под себя ноги и подложив под голову сразу несколько подушек, сидел Константин с ярким журналом в руках. Читалось с трудом, так как глаза слипались. Вполне возможно, что он задремал, потому что не услышал, как возилась с замком мать, и как она вошла в квартиру. Машинально бросив взгляд на дверь, Костя сразу же увидел струящуюся полоску воды, тут же соскочил с дивана – дрёму как рукой сняло. Почувствовав босыми ногами, что ворс дорожки уже успел намокнуть, он опрометью, не надевая шлёпанцев, бросился из комнаты, с ужасом подумав, что ещё с вечера забыл завернуть кран или, того хуже, лопнула труба – значит, опять жди разборок с соседями.
- Мама!?- не то крикнул, не то громко прошептал Константин, увидев мать, стоявшую в прихожей,- а я и не слышал, как ты вошла.
Отрешённый вид матери и её отсутствующий взгляд, а главное, то, что она была насквозь промокшей, так напугали сына, что он не нашёл ничего лучшего, как скомандовать: «А ну-ка, быстренько раздевайся!», однако, видя, что та и не двинулась с места, начал сам снимать с неё вещь за вещью. Промокшими оказались не только плащ, но и костюм, и блузка, и даже нижнее бельё. Каждую вещь Костя аккуратно развешивал на леске, натянутой в коридоре, так ни о чём и не спрашивая мать и не пытаясь хоть как-то разговорить её. Сын вынес из ванной длинный махровый халат с капюшоном, накинул его на дрожавшие от холода плечи матери, непроизвольно закрыв глаза, смущённый её наготой и какой-то необъяснимой незащищённостью. Туго завязав пояс на её, всё ещё тонкой, талии, сразу же поняв, что иначе она не среагирует, Костя, в приказном тоне, скомандовал:
- Пока я хожу за тряпкой, снимай то, что на тебе осталось, иначе заболеешь! Конечно же, речь шла о трусиках и бюстгальтере, но, ещё утром нисколько не смущаясь матери в её спальне, и даже позволив себе некоторую скабрёзность, теперь он почему-то постеснялся назвать эти атрибуты женского туалета своими именами. Попросту, не таковой была ситуация.
Быстро подтерев пол и повесив бельё над ванной, Костя вернулся к матери, которую по-настоящему бил озноб, что чувствовалось по вздрагиванию её тела и трясущемуся подбородку.
Тамара всё делала по инерции: отжимала пряди волос, смахивала со лба чёлку, массировала рукой затылок, вероятно, пытаясь унять головную боль. Но что пугало Костю больше всего, так это её молчание, которое становилось гнетущим. Понимая, скорее всего, инстинктивно, что нужно что-то срочно делать, чтобы разрядить обстановку, сын властно взял мать за руку и повёл её на кухню.
- Садись. Нет-нет, не сюда, к стеночке садись, в уголочек,- как с ребёнком, заговорил он с матерью, предусмотрительно отодвинув стол, чтобы ей было легче пройти. Он так же легонько задвинул его, испугавшись вдруг, что мать может пошатнуться и упасть - ему показалось, что она пошатывалась.
- Господи, ну, что же могло произойти?- думал сын, зажигая газ и ставя на плиту чайник.
Он всё ещё стоял спиной к Тамаре, раздумывая над тем, что же ему следует делать дальше, не решаясь заговорить первым, когда услышал слабый голос матери:
- Коть, у нас водка есть?
Костя опешил и даже не сразу понял, послышалось ему это, или действительно она упомянула о водке, она, которая, насколько ему помнилось, вообще никогда не пила ничего крепче шампанского, да и то в Новогоднюю ночь, чтобы поддержать традицию – не более того.
- У нас? Водка?- не скрывая удивления, тихо спросил он,- откуда? У нас, её отродясь не было. Вон, в шкафу мерзавчик с алоэ на спирту для компрессов, а что, действительно тебе нужна водка?- чуть ли не заикаясь, спросил он мать,- если очень надо, я могу сбегать. Напротив сбербанка старушка - Божий одуванчик всю ночь обычно торгует, я точно знаю - мужики на работе рассказывали. Только говорят, она палёной водкой промышляет.
- Чёрт с ним – покупай любую – мне всё равно.
Константин выключил газ, не рискнув оставлять его включённым, хотя чайник ещё не закипел, понимая, что мать была, похоже, не в себе, накинул куртку, взял старый чёрный зонт, оставшийся от отца, и стремглав рванул из квартиры.
Улица встретила его шквалистым ветром и проливным дождём. В десяти шагах ничего было не рассмотреть, хотя, собственно и рассматривать было нечего – мостовые были пустынны, на проезжей части – ни одной машины. Ну, кто, скажите, в такую непогодь, да притом ночью, выйдет на улицу. Порывом ветра зонт чуть было не вырвало из рук, потом он и вовсе раскрылся в обратную сторону. Костя понял, что зонтом от такого дождя не спасёшься, поэтому он не без труда сложил его и, взяв под мышку, стал переходить улицу, шлёпая прямо по лужам. Видимо, убоявшись дождя, а может быть, отсутствия клиентов, бабулька эту ночь на свой промысел не вышла. Константину пришлось возвращаться и идти в дежурный магазин, благо, до него было рукой подать.
- Ну, вот, хоть один покупатель за ночь появился, а то впору закрывать магазин,- не то ворчала, не то радовалась продавщица появлению Кости, с которого струями стекала на пол вода. За время, пока он находился в магазине, под ним образовалась весьма внушительных размеров лужа. Вот уж тут стало сразу ясно, как относилась продавец к ночному покупателю. Уходя в кладовую за бутылкой, она шёпотом, но так, чтобы услышал покупатель, зло произнесла: « Принесла нелёгкая – теперь ещё и пол за ним мой!»
В душе Костя даже возрадовался тому, что не придётся пить с матерью палёную водку – не ровён час, такой и отравиться можно. Он взял бутылку «Смирновской», изрядно потратившись, но всё же попросил ещё отрезать кусок ветчины и немного сыра и, специально для матери, купил небольшую баночку оливок, которые та очень любила и ела даже тогда, когда у неё вообще не было аппетита. Он истратил всё, что было в кошельке, вспомнив, что дома кроме тушёной картошки с мясом, до разогревания которой вряд ли дойдёт дело, в холодильнике ничего не было.
Вернувшись домой до нитки промокшим, Константин застал мать всё в той же позе – она сидела в углу, обхватив плечи своими тонкими руками, запрятанными в широкие рукава халата, словно пытаясь удержать хрупкое тело, дрожавшее в ознобе. Прежде, чем пройти на кухню, сын собирался с духом, продумывая, о чём и как начнёт говорить с матерью, которая ему казалась в эти минуты удивительно маленькой, требовавшей опёки и заботы.
- Ну, вот, мамуль, принес,- как можно тише и спокойнее сказал он, выкладывая на стол всё то, что купил, удерживая пакет навесу, так как с того продолжала капать вода.
Пока он нарезал сыр и ветчину, Тамара сидела, словно не замечая его присутствия, и даже стала легонечко покачиваться взад-вперёд, время от времени глубоко вздыхая. Тем временем Костя выложил всё на одну большую тарелку, открыл банку с оливками и опустил в неё чайную ложечку, вспомнив, что мать именно так всегда ела эти солоноватые ягодки, чем-то напоминавшие бусинки, к которым сам он был совершенно равнодушен, не понимая ни их вкуса, ни пользы для организма. А уж насытиться ими, полагал Костя, было вообще невозможно. Откупорив бутылку, он налил по чуть-чуть водки в первые попавшиеся под руку стаканы для сока, решив не искать водочных рюмок или стопок.
- Мне до красной полосочки наливай, сын,- вдруг едва слышно произнесла Тамара, словно выйдя из забытья. Она, наконец-то, перестала сжимать себя за плечи, одной рукой потянулась к стакану, а другой – пододвинула поближе к себе баночку с оливками.
- Ну, колись, мамуль, за что пить будем?- вдруг испугавшись и своего неестественно весёлого голоса, и выскочившего почему-то произвольно «колись», спросил Константин.
- Сегодня будем пить не «за», а «против».
- Против чего? – выпалил сын, обрадовавшись, что мать вообще хоть как-то отреагировала на его вопрос.
- Не против «чего», а «против» кого,- против тех, кто сегодня сломал мою жизнь.
Тамара проговаривала каждое слово медленно, делая между ними паузы, то и дело производя глотательные движения, будто что-то внутри неё мешало ей артикулировать звуки. Наконец, она выпила всё залпом, не ощутив ни запаха, ни горечи, лишь почувствовав, как медленно по груди растекалось тепло. Не проглотив ни кусочка съестного, и даже не взяв ни одной оливки, Тамара сама плеснула себе ещё немножко горячительного напитка, опрокинув содержимое в себя, как заправский выпивоха, вконец напугав сына, ни разу в жизни не видевшего, чтобы мать даже пробовала водку. Заметив в глазах Кости неподдельный испуг, Тамара поспешила успокоить его:
- Не бойся, мальчик мой, сегодня мне не дано опьянеть, даже если я очень постараюсь, а жаль.
Пока она зажёвывала выпитое оливками, Костя неотрывно смотрел на неё, пытаясь хоть что-нибудь понять по её глазам.
- Слава Богу, хоть, заговорила, наконец-то, а то надо же было так напугать! Давай же, рассказывай, что там произошло. Только поешь сначала. Хочешь, я картошку разогрею?
- Спасибо, есть, ну, совсем не хочется. Так тошно на душе, что не то, что есть, – жить не хочется.
- Здрасьте Вам, а жизнь-то чем провинилась? Она нам, по словам классика, один раз даётся, и прожить её надо так, чтобы…
- Хорош, Коть, не продолжай. Не хотела я тебя своими проблемами грузить, честно, не хотела, но, думаю, что будет лучше, если ты всё от меня узнаешь.
Не договорив, она сначала заплакала, потом совсем разрыдалась, уронив голову на стол. Костя с трудом протиснулся к матери, не отодвигая стола, как-то неумело, по-мальчишески обнял её за плечи своими мускулистыми руками. Потом он, как маленькую, стал гладить её по голове, успокаивая: «Ну, мамочка, ну, не плачь, миленькая». Никаких других слов успокоения ему на ум не шло. Кроме того, похоже, не было таких слов, которые могли бы помочь – так безутешно и горько плакала женщина, не стыдясь своих слёз даже перед сыном, с которым обычно была весьма сдержанна, неизменно подавляя свои эмоции.
«Пусть выплачется. Захочет, - потом сама расскажет, если сочтёт нужным,- решил Константин, хотя в голову не шли никакие догадки,- что всё-таки могло случиться, раз она так расстроилась? Мать – главный редактор городского радио, всю себя отдаёт делу. Сколько лет, как с отцом рассталась, мужчину завести нормального – и то времени нет. Одна работа на уме. Хотя нет,- почему-то вспомнил Костя,- был тут один, долго за ней ухаживал, но что-то у них не заладилось».
Он продолжал гладить её по голове, но уже молча, никак не успокаивая, и неожиданно обратил внимание на то, что от корней, особенно у висков и на макушке у матери отрастают седые волосы.
« Надо же,- подумал он,- никогда не замечал, чтобы она подкрашивала волосы, пряча седину. Да, следовало раньше погладить мать по головке, чтобы убедиться в этом. Какой же я эгоист»,- отчитал себя Константин, не заметив, что последние слова произнес, хоть и негромко, но всё-таки вслух. Но Тамара, казалось, их не слышала.
Увлекшись рассуждениями, Костя не заметил, как мать перестала плакать и заснула, так и не подняв головы. Легонько отодвинув ногой стол, Константин взял спящую мать не руки и бережно, как младенца, понес Тамару в спальню, положив её прямо в халате на не разобранную постель, укутав до самого подбородка пледом. Затем он приоткрыл балкон, чтобы комната наполнилась свежим, пропахшим дождём воздухом, пока он будет убирать на кухне.
Он закрутил ополовиненную бутылку водки, поставив её в бар, убрал в холодильник закуску, к которой оба так и не притронулись, после чего вернулся в спальню. Подойдя к кровати и убедившись, что мать заснула, Костя закрыл балкон и отправился в свою комнату, так и не узнав, что произошло, однако, теперь уверенный в том, что при сильных стрессах водка может действительно помочь.
Он взглянул на будильник - спать до подъёма на работу оставалось не более трёх часов. Несмотря на позднее время и на переживания, свалившиеся на его голову, как снег на голову, едва почувствовав щекой подушку, Константин мгновенно провалился в сон. Произошло это то ли от ста граммов выпитой водки, то ли просто потому, что он был молод, здоров и не очень-то сильно обременён лишними заботами и умствованиями, живя, по сути, просто и без особых затей.
Утром, проснувшись и поняв, что оба опоздали на работу, они ещё какое-то время не поднимались с постелей, а лежали с открытыми глазами и молчали. Происходило это по воле неких внутренних подсознательных сил, которые пытались максимально оттянуть на потом объяснения матери, оборвавшиеся ночью столь неожиданно, так, по сути, и не начавшись. Казалось, они оба боялись этой обязательной встречи на кухне, где ещё вчера, а точнее, уже ранним утром, сын был готов выслушать откровения единственного близкого ему человека. Сегодня же, похоже, он не был на это настроен, сам не понимая, почему.
- Чёрт побери! Надо же в контору позвонить, отпроситься, или, по крайней мере предупредить, что задерживаюсь,- подумал Костя и босиком прошлёпал к телефону.- Ма, просыпайся!- крикнул он, переговорив с бригадиром.- Меня на работе ждут. У нас опять целых три аварии, а устранять некому – людей не хватает, так что я завтракаю и бегу. За мной уже наш дрындулет выслали. Ма, ты меня поняла?
- Иду, сын,- услышал он из спальни голос матери,- а я, что, вчера купалась, на ночь глядя? Почему я спала в халате?- спросила Тамара, проходя на кухню.
- Так ты ничего не помнишь?- удивился Костя.
Посмотрев на два стакана, перевёрнутые вверх дном и стоявшие посередине стола, Коврова тяжело вздохнула и столь же тяжело опустилась на табурет.
- Почему же, помню,- шепотом сказала она,- только, видимо, не всё. Я хоть успела тебе сообщить, что меня сокращают?
- Увольняют? Не врубаюсь, как такое возможно? Да, ну, ты, наверное, шутишь!- переспросил Константин, едва не подавившись, и перестав жевать бутерброд с ветчиной.
- Ничуть не шучу – нас сокращают. Я уже вчера и бумаги все подписала. Меня просто-напросто вызвали и поставили перед фактом – вот так, дорогой мой!- в голосе Тамары не сквозило ни растерянности, ни горести, ни до конца ещё осознанной обиды и боли от утраченной работы, ставшей смыслом её жизни. Казалось, сон, хоть и короткий, сделал своё дело – и теперь она говорила, скорее, бесстрастно и безучастно, чем взволнованно, будто она рассказывала о том, что случилось не с ней, а с кем-то посторонним, совершенно чужим ей человеком. Складывалось впечатление, что за время сна она нашла в себе силы воспринять вчерашнее сообщение Администрации, как данность. Более того, где-то в глубинах подсознания она нашла подтверждение тому, что такой конец был неизбежен и предречён, хотя пока она не была способна анализировать истинные причины случившегося. Взглянув на сына, одетого в спецовку с засученными рукавами, на ходу доедавшему завтрак, она со всей очевидностью поняла, что не следует от него требовать сочувствия, кроме того, совсем неоправданно и бессмысленно взваливать на его плечи свои проблемы.
- Мамуль, ты прости, я убегаю. Слышишь, Вовка у подъезда сигналит? – это за мной шеф прислал. Ты, давай тут, ешь, отдыхай и жди меня, хотя я наверняка приду поздно – у нас полнейшая запарка на работе. Но всё равно, ты до моего прихода спать не ложись, вечером поговорим, а то ты толком мне так ничего и не рассказала.
Он завернул в бумажную салфетку надкусанный бутерброд, глотнул воды из носика чайника, второпях не почувствовав, что обжигает губы всё ещё горячим металлом. Чмокнув мать, вышедшую за ним в прихожую, в щеку, Костя сдернул с вешалки рабочую куртку и, даже не накинув её на себя, выскочил в подъезд.
Тамара осталась в квартире одна.
- Скоро девять. Через час у меня в редакции совещание. Надо собираться – и выглядеть нужно, несмотря ни на что, на все сто!- вслух скомандовала она себе самой, возвращаясь на кухню. Взбодрившись чашечкой крепкого кофе, она более тщательно, чем обычно, оделась, сделав лёгкий, едва заметный макияж, уложила феном волосы, после чего выглянула в окно. Убедившись, что дождь прекратился, она не стала закреплять причёску лаком, легонько тряхнула головой, и, увидев, как запружинили пряди волос на голове, улыбнулась своей очаровательной улыбкой, которая в ней многих восхищала, вспомнив реплику Алисы Фрейндлих из кинофильма «Служебный роман»: « Пусть будет живенько!»
В прихожей Коврова ещё раз посмотрела на своё отражение в зеркале, пригрозив ему пальцем и строго произнеся:
-Ну-ну, не распускай нюни! Ты всё-таки руководитель…пока что,- перешла она на шёпот,- а значит, не имеешь права на слабости, по крайней мере, при подчиненных. Вперёд!- всё так же тихо завершила она напутствие себе самой, открывая дверь и приосаниваясь.
Ровно в десять утра она была на месте. По напряженным лицам сотрудников, собравшихся вместе в монтажной, Тамара поняла, что они в курсе вчерашних новостей.
Раздевшись и спешно заняв место за рабочим столом, Коврова пригласила всех к себе в кабинет и предложила выслушать официальное сообщение о том, что с 1 января редакция прекращает своё существование. После паузы, во время которой она пыталась прочесть реакцию на сообщение в глазах тех, с большинством из которых проработала не менее десяти последних лет, она произнесла, будто поставила точку:
- Это решение Администрации следует принимать, как приговор суда, который является окончательным и обжалованию, а в нашем случае, обсуждению не подлежит.
Она не забыла напомнить о том, что о возможном прекращении работы городского радио их предупреждали ещё несколько месяцев тому назад, так что исподволь нужно было к этому себя готовить, а не ждать, что найдётся некий добрый дядя, который в одночасье может всё переиначить.
- Какие у кого будут вопросы?- обратилась она к сотрудникам, уже не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе.
Воцарилось долгое и какое-то недоброе молчание.
« Неужели их не интересует судьба коллектива?- думала Тамара, не отрываясь от бумаг, словно боясь встретиться взглядом с кем-либо из сидевших по кругу кабинета и у стола,- а может, мне только казалось, что у нас дружный коллектив единомышленников?»
Но тут заговорили все разом, будто услышав мысли своего бессменного главного редактора. Они перебивали друг друга, переходили на крик – понять, кто, о чём говорит, было попросту невозможно. И всё же, это обрадовало Коврову, потому что она увидела, что в коллективе нет равнодушных к грядущим в их судьбе переменам. Она была бы рада включиться с ними в полемику и обсуждение, но статус обязывал держать марку, вот почему она решила повернуть процесс в цивилизованное или официальное русло:
- Давайте, друзья мои, возмущения и прочие недовольства оставим и договоримся, что будем задавать вопросы лишь по существу, договорились?
- В принципе, почти всё понятно,- первой заговорила всегда трезвомыслящая и рассудительная, в отличие от творческой части коллектива, бухгалтер. Это была моложавая тридцатилетняя женщина приятной наружности, в строгом сером костюме и белой блузке с маленьким кружевным воротником. Своим нарядом, манерами и речью она напоминала типичную школьную учительницу начальных классов из 70-х годов.- Не совсем понятно только,- продолжила она,- что с нами будет? Какие за нами останутся права? Лично меня очень волнует, кому мне сдавать дела, и, прежде всего, бухгалтерские документы?
Услышав, в сущности, простые вопросы, не окрашенные эмоциями, Тамара сразу же решила, что и отвечать должна подобающим образом – чётко и без эмоций:
- Отвечаю по порядку поступления вопросов:
Первое. Работой всех, кроме главного редактора, обещают сразу же обеспечить, так что, не нужно на сей счёт волноваться. Правда, кого и куда будут пристраивать, мне не сообщили – это будут решать с каждым из вас индивидуально, хотя перечень вакансий мне всё-таки удалось посмотреть.
Второе. Бумаги начинайте готовить прямо с сегодняшнего дня. Хотя, я уверена, что в бумагах у Вас, Валентина Тимофеевна, полный порядок. Единственное, что бы я вас попросила сделать дополнительно, так это до квартального отчёта сделать сводный за октябрь-ноябрь. Видите ли, через неделю здесь будет работать инвентаризационная комиссия, так что будет не до отчётов.
Теперь третье – это для всех. Вся аппаратура, в том числе, диктофоны, микрофоны, флэшки, которые вы привыкли держать дома, должны быть в наличии. То, что числится за редакцией, должно быть на месте. И вот ещё что, хочу попросить всех, чтобы помогли Валентине Тимофеевне до прихода этой самой комиссии пересчитать весь инвентарь, занавески, плафоны, карнизы и прочее. Свои же вещи, принесённые сюда из дома, постарайтесь унести. Освободите подсобку от своей посуды, от банок, а Вы, Геннадий Владимирович, своё королевское кресло тоже увезите – здесь не должно быть ничего лишнего! Всем ясно? Ещё есть вопросы?
- Тамара Викторовна, а кому отойдёт наше офисное помещение?
- Оно как было на балансе Администрации, видимо, так там и останется. Я вообще не понимаю, почему это должно нас интересовать? Если честно, я несколько удивлена, почему никто не спрашивает, какие вакантные должности вам могут предложить на выбор – я что-то вас не узнаю, друзья! У меня складывается впечатление, что вы от меня что-то скрываете. А может, с вами уже побеседовали за моей спиной?
- Тамара Викторовна, Вы же вчера оттуда прямо домой пошли – не зашли в офис,- попыталась внести ясность Инга, самая молодая в коллективе и, пожалуй, самая способная журналистка,- мы Вас тут допоздна ждали. Ну, а эта, что из Администрации, шла мимо, увидела, что у нас свет горит - и зашла. В общем, она нам рассказала, правда, сказала, что официально всё будете Вы до нас доводить.
Коврова поднялась, отодвинув стул от стола, обвела весь коллектив взглядом, после чего на одном выдохе, скороговоркой, завершила совещание словами:
- Ах, вот даже как. Тогда зачем комедию ломать, изображать заинтересованность и полное неведение!? Расходитесь по рабочим местам! Вёрстку передачи на завтра – мне на стол для подписи сразу же после обеда. И запомните, у нас ещё целых два месяца работы. До января всё в редакции будет, как прежде, с той лишь разницей, что каждая передача должна быть лучше предыдущей. Надеюсь, круг своих обязанностей каждый знает – напоминать нет нужды? Вот и приступайте к ним незамедлительно. Совещание закончено.
Никто из сотрудников не тронулся с места. С трудом сдерживая нахлынувшие на неё чувства, стараясь быть как можно спокойнее, главный редактор, не поднимая глаз на подчинённых, тихо и очень медленно произнесла:
- Кто-то меня не понял?
- Ну, зачем же Вы так, Тамара Викторовна?- пришла на помощь сослуживцам бухгалтер,- просто Вы начали так официально, если честно, мы никогда Вас такой не видели, да что там, и представить даже не могли, что Вы вот так можете, извините – опешили. Поэтому и произошли какие-то нелепые непонятки, правда ведь, ребята, скажите?- обратилась она ко всем, теперь уже стоявшим вокруг стола.
- Тамара Викторовна, правда, Валентина права,- отозвался Геннадий Владимирович,- ерунда какая-то получается. Мы как раз хотели Вам рассказать, как с этой дамой из Администрации вчера общались. Мы все возмущались из-за того, что с Вами так поступают. Мы попытались узнать, зачем тогда нас оставляют, если радиовещания не будет.
- Я вообще открыто сказала ей, что мне лично все эти перемены напоминают какие-то закулисные игры, не понятно зачем, а главное, кем устроенные,- следом за звукорежиссёром, выполнявшим по совместительству также обязанности радиоинженера, продолжила Инга.
Коврова, понимая, что перегнула палку, решила-таки вступить с подчинёнными в диалог, хотя заранее не ждала от этого разговора с коллективом не только ничего мало-мальски конструктивного и полезного, но и ничего утешительного. Тем не менее, она несколько изменила тон, в котором улавливалась даже некоторая ирония:
- Ну, коллеги, и что же вам наобещали, если вам не было велено держать это в строжайшем секрете от меня, конечно?
- Какой уж тут секрет!- взялся первым держать ответ перед начальницей Геннадий. Кстати, он дольше всех работал вместе с Ковровой. Они всегда находили компромиссы в решениях множества проблем, которые приходилось решать в редакции. И начав объяснение первым, он почему-то верил, что и на сей раз они придут к тому, что в коллективе снова, несмотря на свалившееся на них несчастье, воцарятся, хотя бы на два оставшихся месяца совместной работы, относительное спокойствие и дружелюбная обстановка.- Я так думаю – наговорить, конечно, многое можно, так не один раз бывало даже на моём веку, когда сверху с три короба наобещают, а потом забудут обо всём. Вспомните, как нам обещали ставку радиоинженера дать ещё лет семь тому назад, а что из этого вышло? Так и пришлось мне за копейки практически выполнять две работы. Я, собственно, не об этом, просто мы так думаем, нет, мы уверены, что выйдет так, как в заезженном афоризме: «Хотим, как лучше, а получается, как всегда».
- Давайте вокруг да около не ходить, говорите прямо, что наобещали. Или, всё-таки, вам запретили мне об этом говорить, может, и подписку о не разглашении взяли – бывало и такое в нашей совсем ещё недавней истории?
- Да нет, что Вы,- наперебой загалдели все разом, обрадованные уже тем, что Коврова всё-таки стала с ними разговаривать, и отказалась от первоначального решения разослать всех по рабочим местам, без каких бы то ни было объяснений произошедшего прошлым вечером в офисе.
- Тамара Викторовна, честное слово, поверьте,- чуть ли не жалобно произнесла своим приятным дикторским голосом Инга,- нас она ни о чём не предупреждала, да и потом, не такая же она дура, на самом деле, чтобы не понять, что мы Вам всё равно всё расскажем, как нас не предупреждай.
- Ну, вот, это уже ближе к истине. Значит, попытка всё-таки была, я сразу почувствовала, а раз так, то, что это за тайны Мадридского двора, кто-нибудь может мне членораздельно пояснить? Говори, Геннадий, только без всяких там штучек, я надеюсь, ты понимаешь, о чём я?
- Конечно, понимаю. Они, одним словом, собираются, якобы, учредить или организовать некий информационный центр. Ну, а мы, вместе с имеющейся у нас материальной базой, должны стать самостоятельным подразделением при нём. Перспективы таковы, что в будущем они планируют некоторые услуги для отдельных граждан и для организаций осуществлять на коммерческой основе, но всё это пока в проекте.
- Подождите, Геннадий, а при чём тут радио? Она вам на этот счёт что-нибудь сказала? Его собираются как-то использовать в дальнейшем, ну, хотя бы для этих самых платных услуг, как ты выразился?
- Объяснила, вернее, попыталась это сделать, правда, невнятно.
- Ген,- перебила звукорежиссёра Инга,- что ты мямлишь на самом деле! И сказала она вполне внятно, что на нас спустят рекламу, анонс, всевозможные объявления и поздравления, платные, разумеется, которые будут заказывать слушатели радиоточек. Вот такую нам уготовили журналистскую стезю. А конкретно относительно Вас и Валентины, она так объяснила, что пока для вас ничего подходящего нет. А здесь главный редактор больше будет не нужен, ну, а бухгалтера просто-напросто сокращают, так как мы будем теперь относиться к какой-то централизованной бухгалтерии.
- Вот теперь всё более или менее понятно, спасибо за разъяснения.
- Простите, а они, что, Вам об этом там, у себя, когда вас пригласили, ничего не говорили?- не могла скрыть своего удивления Валентина Тимофеевна.
- Представьте себе, нет, но давайте об этом больше не будем.- Тамара тут же пожалела, что так откровенно выразила своё отношение к тому, как с ней обошлись, поэтому поторопилась исправиться:
- Вероятно, всё это предназначалось и для моих ушей, но просто меня вчера в это время в офисе не оказалось – значит, со мной ещё будут общаться по этому поводу либо здесь, либо пригласят к себе,- лукавила она, стараясь говорить как можно уверенней, чтобы ни у кого из подчинённых не возникло сомнений в искренности и правдивости её слов. Коврова подсознательно чувствовала, что именно так следовало поступать в данной конкретной ситуации.- Впрочем, для себя я уже всё решила – пока встану на биржу. И вот ещё что, давайте договоримся, ни в глаза, ни за глаза по моему поводу соболезнований не изрекать - это лишь усугубит моё и без того неприятное, если не сказать круче, положение.
Коврова, окинув взглядом всех присутствовавших в кабинете, не могла не заметить, сколь искренне они сочувствуют ей. Но было в лицах работников редакции ещё что-то – Тамаре показалось, что каждый из них исподволь чувствует свою вину в том, что ничем не может помочь своему уважаемому и любимому руководителю.
Ей вдруг захотелось остаться одной, словно она боялась, что вот-вот начнутся утешительные речи, а этого ей уже было попросту не выдержать, не расплакавшись, поэтому, едва скрывая дрожь в голосе, главный редактор произнесла, как выдохнула:
- Видно, отработалась старая лошадка…
Не успела она дать последнюю, напутственную команду, как это всегда делалось после планёрок, началось то, чего Тамара менее всего желала.
-Да не расстраивайтесь так, Тамара Викторовна,- попыталась первой начать успокаивать Коврову Инга,- просто-напросто быть такого не может, чтобы с Вами так обошлись. Вот увидите, Вам обязательно предложат что-нибудь приличное. Вот, например, у меня институтская подруга в Москве в мэрии редактором-корректором правительственных бумаг работает. Кстати, очень даже довольна, говорит, не хуже, чем в газете районной работается, а уж о заработке и говорить не приходится – чуть ли не в пять раз больше прежнего получает ежемесячно. Может, и здесь, у нас, такую должность введут. Должны же их документы быть хотя бы грамматически и стилистически правильно оформлены. Кто, как не толковый журналист может их поправить?
- Спасибо, конечно, за «толкового журналиста», Инга, но мы, кажется, только что договорились, что обойдёмся без соболезнований,- вставая из-за стола, произнесла Коврова. Сделав над собой немалые усилия, окончательно обуздав свои нервы, чтобы дать всем понять, что совещание закончено, она спокойно, по-деловому, впрочем, как всегда ранее, завершила:
- А теперь за работу, друзья! Готовьтесь к эфиру. По-любому, мы обязаны держать марку, и в оставшееся время не позволять себе расхолаживаться. На сегодня - всё. Я должна уйти. Если вдруг позвонят, скажете, что пошла по организациям - искать материал для субботнего репортажа. Инга, ты остаёшься за меня. Вечером не забудь отзвониться, и доложить, как прошёл день.
* * *
До самого вечера бродила Коврова по улицам города, ставшего, как ей ещё совсем недавно казалось, родным за те двадцать с лишним лет, которые были прожиты ею вдали от своей малой родины. Она проходила мимо учреждений и предприятий, на которых пришлось побывать не по одному десятку раз, делая репортажи, беря интервью, готовя праздничные или юбилейные передачи, собирая материал для очередного радиоочерка. Тамаре вспоминалось, как радовалась она, когда ей, совсем ещё молоденькой журналистке, только что появившейся в городке, куда попал служить по окончании военного училища её муж, сразу же предложили возглавить редакцию городского радио. Впрочем, в те поры всё ещё только начиналось, а в штатном расписании редакции числился всего один человек – он же главный редактор, выпускающий редактор, диктор и даже мастер по ремонту аппаратуры. Однако, будучи энергичной и предприимчивой, молодая журналистка вскоре окружила себя целой армией внештатных сотрудников, которые, на первых порах ей во всём охотно помогали. Тем не менее, всю журналистскую работу ей тогда приходилось делать исключительно самой, редактируя и обрабатывая материалы, принесённые помощниками, по сути, делавшими свои первые пробы пера. Не могла она доверить им и множество официальных бумаг, требовавшихся начальниками из горкомов, исполкомов и областного радиокомитета. Это были, в сущности, никому не нужные справки, отчёты, перспективные и календарные планы работы – скучные бумажонки, не имевшие ничего общего с деятельностью журналиста, которая очень нравилась Тамаре, доставляя ей истинное наслаждение, давая возможность самовыражения.
Ноги, казалось, сами привели её к зданию старого узла связи, где двадцать лет тому назад на третьем этаже находилась первая редакция городского радио. Собственно, под редакцию была выделена средних размеров комната, которую Коврова, едва вступившая в должность, вместе с энтузиастами из горкома комсомола и будущими внештатниками, такими же молодыми и энергичными, как она сама, оборудовали самостоятельно, превращая в некое подобие радиостудии. Для того чтобы обеспечить необходимую звукоизоляцию, они несколько дней обколачивали стены старыми ватными одеялами, списанными в детском саду по ветхости. Они сами монтировали и конструировали, а фактически, строили, мебель из массивных столов, подаренных войсковой частью, в которой был столярный цех.
Проходя мимо унылого серого здания, Тамара вспомнила, какую допотопную технику ей тогда выделил горком партии, поручая ответственное задание: «быть у истоков создания городского радиовещания». Именно такими словами напутствовал её секретарь горкома «из рук в руки» передавая громоздкий бобинный стационарный магнитофон и мобильный магнитофон, едва умещавшийся в кожаный портфель мужа, подаренный ему друзьями по окончании учёбы. Правда, то ли видя, сколь хрупка была новоиспечённая редактор радио, то ли просто вспомнив, что он мужчина, секретарь горкома, этакий властный, напыщенный и очень несловоохотливый человек, вызвал в кабинет шофёра и велел погрузить это добро в свою персональную машину и довезти его до редакции радио. Воскресив в памяти этот эпизод, Тамара невольно улыбнулась.
Расскажи сейчас кому-нибудь из молодых, как выглядели первые диктофоны, ничем не напоминавшие современные, вряд ли кто-либо поверил в это. И вот, когда на память Ковровой пришёл эпизод с её первым выездным репортажем, она не могла не вздохнуть. Хотя, если честно, этот эпизод из давно ушедшей жизни, вполне мог заставить её расплакаться. Тогда Тамара получила первую в своей жизни производственную травму, впрочем, она бы и оставалась последней, если бы не вчерашнее сообщение в Администрации, которое Коврова восприняла тоже как травму, только значительно более тяжёлую и болезненную, так как она задевала душу.
Это был первый месяц работы Ковровой Тамары Викторовны в должности редактора городского радио. Тоненькая, лёгкая, удивительно изящная, больше похожая на девочку, чем на молодую женщину, у которой уже был двухлетний ребёнок, она пришла в городскую больницу делать репортаж по случаю Дня медика. Переходя из отделения в отделение, спускаясь и поднимаясь по лестничным пролётам корпусов больницы, где она брала интервью у медперсонала и у пациентов, Тамара не выпускала из левой руки массивный портфель с магнитофоном, а в правой руке держала, крепко в него вцепившись, чтобы не уронить, тяжёлый микрофон. У него была толстая железная ручка, которая с трудом обхватывалась тонкими пальчиками маленькой руки журналистки. И от волнения, и просто от неимоверной тяжести микрофона, ей приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы удерживать его в нужном положении для лучшего улавливания звука. Как результат - она перенапрягла мышцы.
Вернувшись домой, Тамара обнаружила, что запястье руки, сжимавшей микрофон, распухло и даже слегка посинело. Оказалось, это был настоящий вывих, который потом пришлось лечить не одну неделю, пока не исчезли – сначала отёк, а затем и болевые ощущения.
Муж Тамары – отдельная тема для воспоминаний. Ах, как внимателен и бережен он тогда был к своей «Дюймовочке» - именно так, и никак иначе, называл от в ту пору свою жену, в которой души не чаял. Целый вечер мастерил Андрей подставку для микрофона, чтобы не смог тот больше навредить его « милой, родной ручке»…
Было пять вечера, когда Коврова, сама не понимая, как – ведь она ушла в противоположную часть города – вновь оказалась у дверей родной редакции. Ни в одном из окон света не было. «Слава Богу, все уже ушли»,- подумалось ей.
Войдя к себе в кабинет, она, прежде всего, позвонила на пост, чтобы снять офис с сигнализации – ещё не хватало, чтобы охрана всполошилась. Затем она села за стол, не раздеваясь, и стала выдвигать ящики стола, один за другим, не вполне пока отдавая себе отчёта в том, зачем она это делает. Все её движения были буквально автоматическими. Содержимое ящиков стопками выкладывалось на стол. Вскоре вся столешница оказалась заваленной бумагами. Почти каждый листок был исписан её мелким убористым почерком, который редко кто в редакции мог разобрать. Из сослуживцев с этим мог справиться разве что Геннадий, нередко выступая в роли палочки-выручалочки. Взглянув на всю эту груду бумаг, Тамара, не без грусти, вздохнула и подумала: « Теперь всё это никому будет не нужно, так что я смело смогу забрать свои бумаги домой, как-никак, - они часть меня, причём, значительная. Вдруг ещё пригодятся когда-нибудь?»
Она вспомнила, что в подсобке хранились еще два больших ящика с черновиками и всевозможными заметками и зарисовками, которые по той или иной причине не вошли в радиопередачи. Коврова решила, что обязательно попросит Геннадия отвезти и эти ящики с бумагами к ней домой – всё равно, за них ей ни перед какими инвентаризационными комиссиями отчитываться ненужно. Тамара почувствовала, что её очень расстроит, если всё то, что она сама в течение долгих лет работы в редакции написала, вдруг окажется, за ненадобностью, выброшенным на свалку.
За окнами было уже темно, когда в большой полиэтиленовый пакет с пластмассовыми ручками складывались бумаги, разложенные на столе - Тамара сгребла туда же свои «Ежедневники» и даже перекидные календари, на страничках которых практически не было не занятых записями мест. На эти маленькие листики заносились не только номера телефонов людей, звонивших в офис, или имена тех, кому следовало позвонить в указанное время – там можно было найти что угодно. Рядом с анекдотом – чья-то портретная зарисовка, множество всякого рода вопросников для интервью и анкетирования, бесконечные сентенции и собственные умозаключения и выводы по различным поводам. Те, кто когда-либо перелистывал старые календари, наверняка помнят, сколь это занимательное чтиво, особенно, если они не один десяток лет пролежали где-нибудь, так и не востребованными. А как много нового можно узнать в этих, казалось бы скудных записях, о самом себе. Вдруг обнаруживаешь, что в молодые годы ты был более смелым, когда речь шла о принятии решения, например. Или, вот ещё, как щепетилен ты был в отборе слов для простого, рядового письма, приглашая принять участие в радиопередаче старого заслуженного врача или учителя, и как, чуть ли не панибратски, обращался с аналогичной просьбой к молодым офицерам из политотдела или из горкома комсомола.
Машинально взглянув на часы, Коврова, к удивлению своему, обнаружила, что провозилась с бумагами более трёх часов, не вставая из-за стола. Она поторопилась снова поставить офис на сигнализацию и, отягощенная многокилограммовым пакетом, вышла из здания. По дороге Тамара по мобильному телефону позвонила сыну, чтобы тот, как в предыдущую ночь, не волновался, и сообщила ему, что уже находится на пути к дому.
Зная, по какой дороге она обычно возвращается с работы, Костя всё же решил встретить мать, во-первых, потому что на проспекте было темно – вот уже несколько дней, как не горели фонари, во-вторых, он всё-таки не был уверен, что после предыдущей ночи она хорошо себя чувствовала.
Высветив фонариком приближавшуюся знакомую фигурку, Константин ускорил шаги, тем более, увидев в руках матери тяжеленный пакет, из-за которого она шла, согнувшись в левую сторону, видимо, чтобы пакет не волочился по тротуару.
- Ма, ну, неужели нельзя было мне раньше позвонить – зачем же такие тяжести таскать?- отчитал он её так, будто не он, а она была его ребёнком.
- Какой всё-таки ты у меня взрослый стал. Спасибо, сынок, что встретил. Давай поторопимся, а то я что-то вся продрогла – целый день по улицам бродила, а после недели дождей стало прохладно, такое впечатление складывается, что по утрам вот-вот начнёт подмораживать. Честное слово, я что-то вся дрожу.
- Это ты на «сугрев души» намекаешь? – так это можно, у нас больше полбутылки после вчерашнего осталось.
-Ну, вот, похоже, я ошиблась – какой же ты взрослый, если такую ерунду говоришь?
- Да нет, ма, я просто к слову. Кстати, я ужин приготовил – обещал же, что постараюсь вырваться пораньше. Еле отпросился. Ты знаешь, а я тебе звонил, даже несколько раз – и с работы, и из дома. Но твои ребята сказали, что ты ещё с утра ушла, я уже не знал, что и думать после того, как ты вчера под дождём весь вечер ходила. Зато теперь мне можешь ничего не рассказывать – мне ваш Генка всё рассказал. А, по-моему, из этого трагедии делать не нужно – сейчас повсеместно всех увольняют и сокращают. Время такое. Хотя, конечно, такую работу, как у тебя, особенно у нас в городе, трудно будет найти, но ничего, ты у меня умница – обязательно выйдешь из положения. Умные специалисты везде нужны, тем более, тебя столько людей, в том числе, и начальников всяких знают, неужели не помогут? Просто быть такого не может!- попытался, как мог, успокоить мать Константин.
- Увы, сын, я ничего другого делать не умею, не обучена – вот в чём беда!- Коврова на какое-то время замолчала, и они больше квартала прошли молча: сын, не находя нужных слов, мать – думая над тем, как объяснить сыну, что она не хочет ни с ним, ни с кем-либо другим обсуждать её проблемы. Наконец, она вздохнула и, перед тем, как свернуть во двор, приостановившись, скороговоркой произнесла:
- Да, вот ещё что, раз тебе и так всё известно, давай к этой теме больше не возвращаться, а то я могу начать себя жалеть, а хуже и пакостнее чувства, чем жалость к себе самому, я просто не знаю – видимо, такого пока не выдумали…
Ну, договорились, сынок?
- Замётано. Подожди, я посвечу, а то здесь бордюр высокий – ноги сломать можно.
Ещё несколько минут – и мать с сыном вошли в подъезд.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПРОБЫ ПЕРА
Полтора месяца пролетели для Ковровой, как один день. Привыкшая строго следовать годами отлаженному ритму: редакция, перерыв на обед, снова редакция, возвращение домой – теперь она должна была всё кардинально изменить.
Константин на целый месяц уехал в командировку и обещал вернуться лишь к Новому году, так что Тамара не утруждала себя приготовлением обедов, а тем более, ужинов, перейдя, в основном на овощные салаты, фрукты, изредка позволяя себе отбивную или копчёную «ножку Буша», да и то купленную в кулинарии.
Почти неделю разбирала она бумаги, наконец-то, привезённые Геннадием с работы. Ненужное она откладывала, однако, не выбрасывая, чтобы, в случае необходимости, использовать обратную сторону для черновиков – привычка, сохранившаяся с тех, незапамятных советских времён, когда бумага была большим дефицитом.
Как-то вечером среди бумаг она наткнулась на записи, сильно напомнившие ей сюжетные зарисовки. Она никак не могла вспомнить, по какому случаю они делались, а тем более, - когда. Тамара давно для себя решила: «Перестану ходить в контору, - начну писать, или я не журналист, в конце-то концов? Да и потом, помнится, лет пятнадцать тому назад писалось с охотой и, главное, легко».
Она стала замечать, что, смирившись с неизбежностью, всё чаще стала именно так называть свой офис.
Коврова вечера напролёт просматривала исписанные, что называется, от корки до корки, личные блокноты, хранившиеся ещё со студенческой поры – их она тоже все эти годы держала в редакции. Часть записей из них, особенно на первых порах, она использовала для вставок в тексты радиопередач, но большинство заметок, порой похожих на наброски очерков, рассказов и дневниковых записей так и остались невостребованными.
Мысль начать писать рассказы, родившаяся как наитие, как откровение, пришла к Ковровой словно вовремя брошенный утопающему спасательный круг. На какое-то время у неё даже улучшилось настроение. Пока, правда, ей было не ведомо, для чего и для кого она станет писать, но, по крайней мере, одно она знала наверняка: это даст ей возможность не умереть от тоски, оставшись один на один со своими новыми проблемами, переживаниями и воспоминаниями. А то, что они неизбежно будут посещать её, когда ей не нужно будет привычным маршрутом ходить на работу, и большую часть времени проводить дома в полном одиночестве, - в этом Тамара была почему-то уверена.
Содержательного и интересного материала, не вошедшего ни в одну из радиопередач, оказалось так много, что он едва уместился в коробку из-под телевизора. Во вторую же - она сложила бумагу для черновых записей. Ковровой нравилась эта работа, исподволь готовившая её к творчеству, и, в то же время, отодвигавшая его, словно специально предоставляя ей дополнительное время для раздумий и размышлений, - теперь она проводила за старыми бумагами всё своё свободное время.
В редакции после того дня, когда было проведено последнее совещание у главного редактора, всё кардинальным образом изменилось: не трезвонили, как раньше, телефоны, не носились из кабинета в кабинет репортёры, нагруженные аппаратурой, готовясь отправиться в очередную мини-командировку, чтобы записать материал на месте событий, пустовала комната звукозаписи, были выключены все стационарные магнитофоны. Сотрудники всё больше молчали, сидя на своих рабочих местах. Одни разгадывали кроссворды, на которые прежде просто не хватало времени, другие пытались читать, но главное, чем были озабочены все, - это ожидание скорейшего окончания рабочего дня. В первые дни после официального сообщения по радио о скором прекращении радиовещания в редакцию толпами шли возмущённые слушатели, предлагая свою помощь – приносили коллективные письма в защиту городского радио, высказывали свои соболезнования по поводу всего происходившего, спрашивали, что они могут сделать такого, чтобы не допустить беззакония. Возможно оттого, что они так и не смогли получить сколько-нибудь вразумительных ответов на свои вопросы от сотрудников редакции, они перестали осаждать офис, и через какое-то время их визиты сюда, что вполне объяснимо, сначала стали редкими, а потом и вовсе прекратились. Иногда всё же забегали внештатные корреспонденты, которые обычно поставляли к очередной радиопередаче информацию о приближающихся юбилеях своих сотрудников, о мероприятиях, готовящихся на предприятиях и в организациях, где они работали, но, примерно за две недели до наступления Нового года, и они перестали показываться в редакции. Вероятнее всего, подготовка к Новогодним праздникам и к Рождеству отодвинула у горожан все прочие заботы на задний план.
В редакции же приближения нового тысячелетия совсем не чувствовалось, хотя раньше, ежегодно уже 25 декабря у каждого на столе стояли миниатюрные новогодние елочки, некогда привезённые Ковровой из Прибалтики, где она отдыхала на Рижском взморье по профсоюзной путёвке вместе с сыном, когда тот ещё был школьником. На сей раз не вешались гирлянды, не готовились поздравления, коими обычно изобиловали декабрьские радиопередачи.
По кем-то придуманным, совершенно нелепым правилам, несмотря на то, что был произведён полный расчёт со всеми членами некогда дружного коллектива, им предписывалось ежедневно ходить на работу, собственно, ничего там не делая, - они просто просиживали положенное. Хорошо ещё, что разрешили изменить график работы и не делать перерыва на обед, так что домой стали возвращаться раньше обычного.
Каждый вечер, перекусив, Тамара тут же садилась за стол, словно примеряясь к своему новому будущему рабочему месту, окончательно убедив себя, что ничем другим, кроме как писать, она заниматься не сможет. Самым близким по жанру для неё, конечно же, был очерк, поэтому с них она и начала, по привычке записывая каждый завершённый фрагмент на диктофон. За последние двадцать лет работы на радио, так уж сложилось, печатное слово, и слово вообще, стало ею лучше восприниматься на слух. При повторном прослушивании записей ей было легче заметить речевые огрехи, а тем более, ошибки, уловить навязчивые шаблоны, клише и штампы, коими в последнее время грешат все, без исключения, СМИ.
Работа Коврову не могла не увлечь, так как она давно уже соскучилась по творческому журналистскому зуду, который неизбежно появляется, как только под руку попадается интересный материал. Она совсем перестала смотреть телевизор, не включая его даже тогда, когда шли новости или показывались некогда нравившиеся ей «КВН» и «Что? Где? Когда?». Из старых привычек осталась, пожалуй, лишь одна – читать что-нибудь легкое и успокаивающее на ночь.
Попробовав написать рассказ на один из сюжетов, который оказался среди её бумаг, Тамара обнаружила, что испытывает определённые затруднения, описывая природу, состояние погоды, переживания героев – не хватало навыка, что ли. На радио, при ограниченном эфирном времени, чаще всего обходились без лирики, и, тем более, без поэтики, ограничиваясь использованием строгого, четкого, грамотного языка – языка информации и фактов. Однако затею написать-таки рассказ она не оставила, а лишь отложила её на время, взявшись за чтение Тургенева, Пришвина, Бунина.
Несколько вечеров подряд, сначала сидя в кресле, потом – лёжа в постели, Тамара, чуть ли не до утра, вчитывалась в дивные строки, очарованная красотой и богатством языка, способного живописать словами родные русские пейзажи. Они будоражили воображение и воскрешали к жизни самые сильные, потаённые чувства ко всему тому, что с детства люди её поколения воспринимали как Родину. Прочитанное неизменно вставало перед глазами завораживающими картинками лесных пейзажей, необъятных полей, величественных гор и зелёных, залитых солнечным светом долин. Они манили, зовя оставить, бросить всё, и отправиться туда, в описываемые авторами красоты, суля возможность пропахнуть осенними дождями, пропитаться свежестью речных просторов, услышать щебет российских птах, шум ветра в кронах деревьев, насладиться всей палитрой красок земли русской. Вновь и вновь убеждалась Коврова в том, сколь отличны плоды трудов радиожурналиста, в частности, от произведений писателей – настоящих художников и волшебников русского слова. Для неё, с тех самых пор, как она стала работать на радио, пожалуй, самым главным было выбрать наиболее актуальную тему для вещания. Оперативность, злободневность, точное, неукоснительное следование фактам, сжатость и краткость – вот те основные киты, на которых, по её мнению, покоилась журналистика на радио. Попробуй приукрасить или исказить факт, забудь отметить кого-то из передовиков производства, кто вместе с прочими давал журналисту интервью, - редакцию буквально замучают звонками дотошные, а то и недовольные радиослушатели. Ко всему прочему примешивалась и такая немаловажная деталь, как вечная нехватка эфирного времени.
«Писатель же,- этот вывод пришёл к Тамаре как-то неожиданно,- наверняка, счастливее, по крайней мере, свободнее, так как волен бесконечно импровизировать, призывая на помощь свои фантазии, рождающиеся где-то глубоко в подсознании. Мало того, как правило, хороший писатель всегда лично присутствует, если не в написанных им строках, то, хотя бы, в междустрочии, становясь нередко главным героем своих произведений».
Когда до нового года оставалось пять дней, в редакцию позвонили из Администрации, заранее поздравили всех с наступающим праздником и, в качестве новогоднего подарка, разрешили больше на работу не выходить вообще, оставив в офисе одного дежурного, чтобы тот мог отдать ключи представителю, который вот-вот должен был подъехать.
Сослуживцы тихо возрадовались сообщению, и так же тихо разошлись, скупо, без лишних слов, попрощавшись друг с другом и пожелав хороших праздников. Они расставались так, будто их вовсе не связывали прочными человеческими и творческими узами выпавшие на их долю и пережитые вместе за годы совместной работы радости и горести.
Каждое утро теперь Коврова просыпалась в приподнятом настроении прежде всего из-за того, что теперь можно было, никуда не торопясь, понежиться в постели несколько лишних минут, которых вечно не хватало для того, чтобы почувствовать себя полностью отдохнувшей на протяжении всех лет работы. И, тем не менее, она подолгу не залёживалась, а бодрым шагом, чуть ли не бегом, шла принимать душ, после чего торопилась на кухню. Именно кухня была избрана хозяйкой, как самое уютное и тёплое место в квартире, для творческой писательской работы. Фактически эти шесть квадратных метров превратилась в некое подобие кабинета, хотя и места там было маловато, да и функционально всё там не совсем отвечало требованиям кабинетного помещения – не та мебель, не тот дизайн, да и библиотеку расположить негде. Тамара перенесла цветы с кухни в комнату сына, и теперь подоконник стал больше похож на книжную полку, и его заняли всевозможные словари, томики стихов, различная справочная литература, к которой то и дело приходится прибегать, когда пишешь. На обеденный стол была водружена старая настольная лампа, типа «подхалим», кстати, одна из самых подходящих для работы по ночам.
Давно не испытывала Коврова Тамара Викторовна такого творческого подъёма, такого желания работать. Её работоспособности можно было позавидовать. Сон и еда стали казаться ей чуть ли не излишествами. А в эти последние, подаренные Администрацией пять дней отдыха, она словно забыла о злоключениях, приведших её к потере работы. Забыла она и о том, что совсем скоро, после командировки, должен вернуться сын. Тамара вдруг словно очнулась, когда позвонил кто-то из приятелей Константина и спросил, когда тот обещал вернуться и приедет ли к Новому году.
«Господи! Как вовремя позвонил этот парень,- подумала она,- мне же сегодня на биржу. А на обратном пути нужно обязательно заглянуть в магазин, чтобы хоть что-нибудь да взять к праздничному столу».
Что ни говори, а есть-таки в новом времени кое-что утешительно-положительное – ничего не нужно покупать заранее и впрок, даже если речь идёт о приближающихся праздниках. Нет нужды выстаивать многочасовые очереди, чтобы тебе досталась баночка зелёного горошка, консервы с крабами или палочка сыро-копчёной колбасы – всё есть на прилавках, правда, цены «кусаются».
«Может статься, не окажется ростовского шампанского и московских конфет,- вдруг промелькнуло в голове Тамары, но она тут же успокоила себя,- ничего страшного – остановлю свой выбор на чём-нибудь другом, слава Богу, хоть тут проблем нет».
Накинув дублёнку прямо на домашний халат – всё равно нигде не придётся раздеваться – Коврова, взяв необходимые для биржи документы и свой дежурный кожаный рюкзачок, который легким движением руки превращался в миниатюрную дамскую сумочку, вышла на улицу.
Дул северный колючий ветер, Рваные тёмно-сизые облака неслись по небу, словно табун потревоженных кем-то лошадей. Одни из них исчезали за южным горизонтом, другие, еще более грозные и могучие, мчали с севера. Дорога блестела, подёрнутая тонкой ледяной коркой. По ней, подпрыгивая, взлетала с места позёмка, подобно сорвавшейся с цепи злобной собачонке. Казалось, она устремлялась вдогонку за каждым автомобилем, который проносился мимо.
За последние три дня Тамара ни разу не вышла из дома, спускаясь вниз лишь в случае крайней необходимости, чтобы купить что-либо в киоске, стоявшем неподалёку от подъезда. Вот почему, очутившись на промозглой, скорченной от холода улице, она почувствовала жуткий дискомфорт, съёживаясь от каждого порыва ветра. Ей хотелось поскорей оказаться где угодно, но только внутри здания, чтобы ощутить себя защищённой от пронизывавшего всё её существо озноба.
Поскольку до назначенного ей времени регистрации на бирже оставалось около получаса, она сначала решила зайти в «Универсам», в котором не была с самого лета. Глаза буквально рябило от обилия неестественно ярких этикеток, рекламных плакатов и всего предновогоднего убранства, кричавшего своим неумеренным мишурным блеском. Почему-то её всё это раздражало. Наконец, решив-таки пройти в торговый зал, Коврова почувствовала, как кто-то взял её за локоть.
«Господи! Не хватало ещё кого-то из знакомых тут встретить, чтобы выслушивать их «ахи», «охи» и дежурные слова сочувствия».
Едва эта мысль промелькнула в голове Тамары, как она резко повернулась, высвобождая локоть, и оказалась лицом к лицу с киношного вида охранником.
- Женщина,- обратился он к ней совершенно бесстрастным голосом,- положите свою сумку в ячейку и возьмите корзину.
- Собственно мне нужна только бутылочка шампанского, зачем же брать корзину?- попыталась объясниться Коврова.
- Покупайте, что хотите – меня это мало интересует, но порядок – есть порядок. А с сумками в торговый зал вообще проход запрещён! Почитайте наши правила,- и он указал пальцем на стену, вдоль которой рядами стояли ячейки с торчавшими из замочных скважин ключами. С каждого из них свисала большая картонная бирка с номерком, крепившаяся на длинной несуразной верёвке.
Окончательно высвободив руку, Тамара дёрнула за собачку молнии, и её рюкзачок превратился в небольших размеров дамскую сумочку, больше напоминавшую косметичку, после чего она демонстративно протянула её охраннику для обозрения, нарочито медленно произнеся:
- Простите, а такую сумочку, что, тоже надлежит оставлять в вашей камере хранения? И ещё, мне это очень интересно знать, кто мне гарантирует её сохранность, в том числе, и сохранность её содержимого, вместе с документами и прочими ценными вещами?
- Женщина,- всё так же монотонно, словно по заученному, продолжил охранник,- я уже Вам всё, что положено, сказал. Кстати, вот, как раз, идёт наш администратор. Виктор Петрович, обратите, пожалуйста, внимание – эта женщина отказывается подчиняться нашим правилам. Я ей всё по-человечески объяснил, а она ничего не понимает. Как с ней ещё разговаривать!?
В двух шагах от них остановилась статная фигура типичного представителя своего времени в строгом костюме, явно из дорогих, в бледно-голубой рубашке с едва заметной серой полоской. Ультрамариновый галстук, выбранный в тон всему наряду, оттенял цвет его крупных глаз, устремлённых на строптивую покупательницу. И тут Коврова вспомнила, как ещё, казалось бы, совсем недавно приходила она на открытие нового универсама, едва ли не дотягивавшегося до супермаркета, и брала у этого самого Виктора Петровича интервью. Она пристально посмотрела на администратора, словно спрашивая его мысленно:
- Неужели Вы меня не вспомните? Неужели забыли, как были словоохотливы и красноречивы, живописуя прелести торгового рая, возродившегося из старого провинциального, заштатного гастронома?
Но, то ли Тамара Викторовна за последнее время сильно изменилась, то ли, зачехлённую в зимние одежды, её просто стало трудно узнать людям, с которыми она не была коротко знакома? А может быть, всё было совсем иначе – и ему, такому стильному и властному в одном лице, не хотелось делать поблажек никому, кем бы тот ни был? Во всяком случае, он нараспев произнёс:
- Женщина, если Вы не хотите выполнять требования, заведённые в нашем универсаме, - это Ваш выбор. Пользуйтесь услугами других магазинов.
Тамара не испытала ни обиды, ни горечи – она умудрилась посмотреть на ситуацию как бы со стороны. Высоко подняв голову, она с достоинством, сдержанно и очень спокойно проговорила, уже поворачиваясь к выходу:
- У Вас неплохой голос. Могли бы в дикторы пойти – всё лучше, чем таких, как я, неблагонадежных, урезонивать и от воровства предостерегать!
В самый последний момент она словно спиной ощутила, что в ней узнали-таки прежнюю Коврову – главного редактора городского радио. На затонированном стекле входной двери она увидела отражение ухоженного тела, подавшегося вперёд. На красивом лице совладельца магазина, временно выполнявшего ещё и обязанности администратора, вдруг вспыхнул яркий румянец школьника, застигнутого своей учительницей врасплох, курившим в подъезде её дома.
Тамара не стала ждать развязки и решительно сошла со ступенек крыльца.
На бирже её ждали новые, ещё более нелицеприятные события, которые попросту вышибли её из колеи.
* * *
- Тамара Викторовна,- обратилась к ней сидевшая за компьютером инспектор, осуществлявшая регистрацию,- Вам следует пройти в кабинет №2, потом я сделаю соответствующую отметку.
- Простите, а зачем я должна идти в этот самый кабинет?- удивилась Коврова, решив, было, что там ей хотят, наконец, предложить какую-то работу.
- Видите ли, согласно существующим правилам,- начала инспектор свои объяснения, а Коврова подумала: « Вот и приплыли – тут тоже какие-то свои правила, что же это за жизнь такая наступила, где всё – по правилам? Ладно бы, если это были разумные, полезные для человека правила, а то они что-то больше напоминают элементарные ограничения и запреты».- Мы должны предложить Вам познакомиться с рынком вакансий, но ещё до этого,- говорила инспектриса монотонно, заученно, словно читая по бумажке, не поднимая на посетительницу глаз,- Вам надлежит побеседовать с нашим психологом.
- Ну, к психологу, так к психологу,- отрешённо, шёпотом произнесла Тамара, ещё раз взглянув на сотрудницу службы занятости, которую, впрочем, знавала когда-то. Как недалеко ушло в прошлое то время, когда та, при встрече, всегда торопилась первой поздороваться, обязательно назвав Коврову по имени отчеству.- Да, сколь много, оказывается, значит социальный статус, а я по нему – просто одна из безработных, так что нечего хвост и нос задирать,- беззвучно осадила себя Тамара, направляясь в длинный узкий коридор.
Дойдя до нужной двери, она нос к носу столкнулась со своим бухгалтером Валентиной, выходившей из кабинета. Ответив на приветствие бывшей подчинённой, попытавшейся задержать Коврову, чтобы узнать, как у той обстоят дела, Тамара извинилась, сославшись на то, что очень торопится. На самом же деле, она была просто-напросто не расположена к душещипательным беседам. Буркнув что-то мало понятное даже ей самой, она взялась за ручку двери и решительно вошла внутрь.
- Стучаться надо, гражданочка!- едва взглянув на вошедшую женщину из-под толстой роговой оправы массивных очков, недружелюбно выпалил мужиковатого вида служащий биржи в мятом, неопределённого цвета пиджаке, не удосужившись даже выпрямиться, или вылезти из-под стола, где он пытался нащупать упавшую на пол ручку.
Тем не менее, Тамара и не подумала покидать кабинет, а наоборот, не дождавшись на то приглашения, села на стул у большого письменного стола, заваленного бумагами. Она положила было ногу на ногу, так, ей казалось, она должна была почувствовать себя более уверенной, однако, увидев выставившийся из-под дублёнки домашний халат, тотчас приняла более скромную позу, пожалев, что не оделась подобающим образом.
- Вот уж никогда не предполагала, что бывают подобные психологи,- начала она разговор первой, ничуть не скрывая своего раздражения непочтительным к ней отношением со стороны хозяина кабинета. И тут она неожиданно почувствовала, что её уже будет трудно остановить. В подобных случаях она обычно пыталась урезонивать себя, мысленно приказывая, словно приструнивая: «Стоп! Куда тебя понесло?»
По всему было видно, что сейчас она этого делать вовсе не собиралась, тем более что успела получить дополнительный заряд или запал для выхода эмоциям ещё в универсаме.
- Вы наверняка на заочном отделении учились,- продолжила посетительница с вызовом,- иначе бы знали, в чём главное оружие психолога.
- Во-первых,- наконец-то вышел из оцепенения психолог, сделав ударение в слове на последнем слоге, тем самым не на шутку развеселив Тамару, которая поняла, что попала в самую, что ни на есть точку,- мне оружие ни к чему. Я не воевать с такими, как Вы собираюсь, а предложить Вам помощь, так сказать, с нашей стороны.
- Давайте сразу, что там у Вас на «во-вторых» заготовлено,- не скрывая иронического настроя, поддержала разговор Коврова.
- Можно и « во-вторых»! Кажется, Вы считаете, что лучше меня знаете, что является главным, так сказать, в моей работе?- долговязая фигура психолога, теперь уже восседавшая, как на троне, во вращающемся кресле, готова была вытянуться во всю свою длину, возвысившись над столом до последней пуговицы пиджака. Он смешно вытянул шею, видимо, желая продемонстрировать, кто в кабинете хозяин.
Тамара едва сдерживалась от хохота, - так разителен был контраст между грозной фигурой и тем тонким, чуть ли не писклявым голоском, срывавшимся на крик, который от этой фигуры был направлен прямо ей в уши. Всё это Коврову раззадоривало, и ей даже хотелось наговорить сидевшему перед ней мужлану дерзостей. « Господи! Какая же я стерва!»- подумалось ей, но остановиться она уже не могла:
- Начнём с того, что мне это не кажется, а я это точно знаю, как бы и что бы Вы по этому поводу ни надумывали себе,- набирая обороты, все громче и увереннее говорила Тамара. - Чтобы завоевать доверие пришедшего к Вам на приём человека, Вы должны, прежде всего, расположить его к себе, а не грубым тоном выговаривать, что нельзя Вашу персону беспокоить без Вашего на то разрешения или дозволения, как хотите, трактуйте.
Уловив, что психолог набирает в грудь воздух, вероятно, чтобы возразить Тамаре или остановить её, она не заставила себя ждать и перешла к следующему предложению:
- В любом случае, психолог просто обязан быть предельно обходителен, пусть это даже будет получаться на первых порах деланно и неестественно, но лучше так, чем проявлять невежливость. Кроме того, с самой первой минуты, Вам, как психологу, необходимо всеми своими словами и действиями убедить посетителя в своей заинтересованности в проблемах человека, попавшего в трудную ситуацию, ведь именно такие к Вам чаще всего обращаются, разве я не права? Вот с этого, кстати, и начинается проявление компетентности специалиста Вашего профиля, его профессиональных знаний, навыков и практического опыта,- каждое последующее слово Коврова произносила всё тише и тише, привлекая давно испробованный метод удержания внимания.
- Значит, так сказать,- слегка откашлявшись, своим писклявым голоском, словно в бой, бросился хозяин кабинета,- с этого моя работа должна начинаться!? А чем продолжается она, Вы, гражданочка, тоже можете мне рассказать?- Теперь он уже не только кричал, но и грозно жестикулировал, то и дело потряхивая длинными, не умещавшимися в рукава пиджака руками, и даже привстал со своего стула. – А раз такие умные, раз так много всего знаете, может, потрудитесь объяснить, почему Вы без работы, а я, такой, по-вашему, некомпетентный, при работе состою, в отличие от Вашей персоны? И на этом, я думаю, наше знакомство можно закончить, надеюсь, Вы тоже не очень-то против этого, как я погляжу!?
Но не тут-то было – разве могла опытный журналист позволить, чтобы в столь интересной словесной баталии над ней взяли верх – никогда! Она дождалась, пока её противник выскажет всё, на что он себя настроил, и только тогда продолжила, обескуражив и сразив психолога окончательно:
- Простите, какое знакомство? Мы с Вами, в сущности даже не познакомились. Моя фамилия – Коврова. Вот мои документы, а Вашего имени я не имею чести знать. Представляться, кстати, тоже входит в перечень тех обязанностей, которые на Вас по долгу службы возложены,- всё не унималась Коврова. Она попросту не узнавала самоё себя в этой чужой ей женщине, которая, словно ниоткуда, вылезла из глубин её собственного «я». Казалось, прежняя Тамара уже не руководила собой. И, тем более, она не понимала, радоваться этому или страшиться этого, как всегда страшатся неизведанного и непознанного в себе, которое вдруг однажды в нас просыпается в самый неожиданный момент нашей жизни.
- Надо было, гражданка Коврова, прежде чем вваливаться в мой кабинет потрудиться прочесть табличку на двери, но, если Вам без очков трудно было разобрать надпись, что ж, извольте, я – Борис Николаевич,- напористо, но по-прежнему пискляво, представился психолог. – А в мои обязанности, да будет Вам известно, входит, прежде всего, предложить вам для ознакомления список имеющихся на сегодня в городе вакансий и проведение с Вами собеседования на предмет Вашего соответствия тому, что на Ваш взгляд, покажется подходящим. Вот, берите и ознакомьтесь,- он крючковато изогнул свою долговязую фигуру, уперевшись начавшим полнеть животом в край письменного стола, протягивая посетительнице два скреплённых стиплером стандартных листка бумаги.
- Я могу взять эти листики с собой, чтобы изучить их в более подобающей для этого обстановке?- спросила Тамара, принимая бумаги из рук в руки,- у меня действительно слабое зрение, и без очков я вряд ли что-нибудь разберу.
- Да это и неважно,- бросил психолог, протягивая назад руку, чтобы вернуть отданное,- судя по Вашим амбициям, ни одно из предлагаемых нами рабочих мест Вам всё равно не подойдёт. Так что давайте-ка мы лучше предложим Вам пройти курсы переквалификации, чтобы освоить востребованную специальность, впрочем, кем Вы там у нас были?- задал он вопрос не Ковровой, а самому себе, судя по тому, как он уткнулся в документы, которые отдала ему Тамара сразу же после своего представления.- Ах, вот оно что…журналистка, значит!
По этой фразе и тому удивлению, которое нарисовалось на лице психолога, она сразу же поняла, что тот приезжий. Вероятно, он работает в центре занятости от силы месяц, иначе - он должен был бы, если не знать её лично, то хотя бы быть в курсе того, что произошло с редакцией городского радио, так как городок маленький, и об этом мог не слышать, разве что глухой.
По-видимому, прочитав не один раз то, что было записано в специальной анкете безработного, психолог хмыкнул, покачал головой, после чего довольно бодро, словно чувствуя превосходство перед сидевшей у него в кабинете женщиной, продолжил то, что он впоследствии, скорее всего, запротоколирует, как психологическую беседу или собеседование с посетителем:
- А, так Вы у нас не просто журналист, оказывается, Вы были главным редактором городского радио? С трудом верится, что такие должности сокращаются, хотя я у вас в городе уже успел со многими чудными вещами встретиться. Теперь мне окончательно ясно, откуда в Вас такая самооценка и такой непримиримый тон общения. Ну, так вот, мы можем Вам посоветовать освоить, в азах, конечно, работу на компьютере. Оплата за обучение будет производиться из тех перечислений, которые идут на Ваш счёт, как пособие по безработице. Продолжительность учёбы два месяца. Со знанием компьютера Вам и самим может быть удастся найти для себя что-нибудь подходящее.
Ковровой стало жарко сидеть в наглухо застёгнутой дублёнке в душном, хорошо отапливаемом помещении. Она попыталась, было, расстегнуться, но опять вовремя вспомнила, что была не одета. Она решительно поднялась со стула, поправляя полы, выпрямилась, чтобы произнести заключительную фразу перед тем, как покинуть кабинет:
- Раз это всё, что Вы можете мне предложить, позвольте откланяться. Не могу сказать, что беседа с Вами доставила мне удовольствие или, тем более, принесла хоть какую-нибудь пользу.
- Постойте,- попытался удержать её психолог, уже поверивший в то, что он взял-таки над строптивой посетительницей верх,- Вы, что же это, не уверены, что вы в Ваши годы справитесь с компьютером? Совсем зря! Поверьте, у нас женщины даже на пару лет старше Вас успешно проходили курс, да и ещё нас благодарили за то, что мы предоставили им такую возможность.
- Ну, знаете ли,- не сдержалась Тамара и чуть ли не выкрикнула,- это, по крайней мере, бестактно! А что до компьютера, господин психолог, то я за монитором на работе порой по полдня просиживала – мне моих знаний в этой области, надеюсь, и без ваших курсов хватит! А вам за хлопоты спасибо, здорово постарались помочь,- напоследок выпалила Коврова, не отказав себе в удовольствии картинно продефилировать до двери. Она с трудом сдерживалась, чтобы не хлопнуть ею со всей силы.
- Старая стерва!- услышала она вслед писклявый голос, который ещё какое-то время звенел у неё в ушах.
Придя домой, она застала Костю, который совершенно неожиданно вернулся из командировки раньше обещанного.
- Привет, ма! - обнял он мать,- я смотрю, ты на надомную работу устроилась? Печатаешь? Я и забыл, что у нас эта машинка есть.
- Да нет, сынок,- не готовая к расспросам сына, уклончиво ответила Тамара.
- Не понял! Зачем тогда этот антиквариат у нас на кухне, и кругом столько бумажек разных?- не унимался Костя.
- Ах, это? Да так… вот пробую очерки и рассказы писать.
-Теперь более или менее ясно, почему у нас холодильник пустой, на плите ничего сваренного нет и почему сына с дороги покормить нечем. Да и в квартире у нас не разбери-пойми, что творится. Ты зачем все цветы ко мне в комнату перенесла - там теперь просто как в оранжерее? Мне они вообще не нужны. Знаешь, мать, я в этой чёртовой командировке так вымотался… Думал, вернусь домой, а тут ёлочка меня ждёт наряженная; вкуснятин всяких полно перед Новым годом, как это обычно у нас бывало. А тут приехал – даже не пахнет по-новогоднему! Деньги-то хоть в доме есть, а то я в контору свою только завтра попаду – обещали пораньше зарплату выплатить. Представляешь, от тех денег, что с собой брал, ни копья не осталось – всё на еду улетело. Там, я тебе скажу, что ни забегаловка, - то обдираловка!
Тамара молча выслушала сына и достала кошелёк. Костя взял несколько сотен, переоделся и ушёл, даже не попив с дороги чаю.
- Господи!- вслух заголосила Тамара, едва за Константином закрылась дверь,- ну, что за день такой выдался?! Мне бы радоваться возвращению ребёнка, а я, как назло, с самого утра навешала на себя столько всякого негатива, что вспоминать тошно. Дура я дура! Что с собой творю? Надо было подумать головой своей дырявой, что Новый год на носу – нужно же хоть как-то к нему приготовиться было. Да и потом, разве Котька виноват в том, что у меня всё в тартарары полетело? Всё одно к одному! Дом забросила. Пока одна жила, без Кости, даже и этого не замечала. Похоже, мало во мне от хозяйки осталось, да и от женщины, пожалуй, тоже!
Просидев в прихожей на пуфике, так и не сдвинувшись с места после ухода сына, Тамара вдруг встала, рука машинально потянулась к телефонной трубке, а пальцы так же машинально, словно не подчиняясь воле своего владельца, стали набирать знакомый номер. Услышав на другом конце провода до боли родной голос подруги, Коврова не заговорила, а закричала, словно убоявшись, что иначе она не будет услышана – ведь не слышали же её сегодня ни этот молодой охранник, ни администратор в универсаме, ни психолог на бирже:
- Римма, миленькая, как же я рада тебя слышать, ну, куда ты на столько времени запропастилась? Хоть бы позвонила, паразитка! Мне так плохо без тебя, приходи, а?! Мне только ты сможешь помочь, ей Богу. Я тебе тысячу раз звонила, а там никто трубку не брал. Ты не представляешь, Риммуся, в какой я водоворот тут попала – боюсь, не выплыву.
- Да, подруга, уже слышала. Только приехала, тут же доложили, сама знаешь, как у нас в городке – на Ниловского чихнёшь – на Комсомольской жди «будь здоров!» услышать.
- Не поняла, откуда ты приехала, что, правда, уезжала?
-Да я у родителей целых два месяца была, разве ты не знала? Неужели, раз домашний телефон не отвечает, не могла моим девкам на работу позвонить? Тоже мне – подруга, а ещё меня в чём-то обвиняет. А у меня причина самая, что ни на есть уважительная!
-Ну, прости меня, эгоистку – своё горе, как говорится, глаза застит. Подожди, а ты что так надолго ездила, что-нибудь с мамой?
- Отец серьёзно заболел. У него и так диабет, а тут – инсульт. Мы от него все не отходили. Пришлось по очереди всей родне дежурить, чтобы на ноги поднять. Выкарабкался, слава Богу, только надолго ли? Пока он в клинике лежал, у него ещё столько разных болячек обнаружилось – жуть! Ну, чего по трубке-то болтать? Сейчас прискочу – наговоримся.
- Приходи скорей! Тут ещё Котька только что из командировки вернулся, и застал меня – квашню квашнёй, представляешь, у меня даже ничего не нашлось, чтобы с дороги его покормить – сам в магазин побежал, так что поторопись на выручку! Он мне при тебе всё на свете простит. А вообще-то, он, хоть и знает, что у меня с работой произошло, а ничего не понимает – все-таки он у меня ещё мальчишка совсем, женился бы, что ли, может, тогда повзрослел бы?
- Это ты зря. Всё они понимают, вот, только понималка у них от нашей отличается – в этом вся проблема. Ну, всё, я бегу, а то так до скончания века можно на телефоне провисеть. Обещаю, будем твои проблемы вместе решать, а Котьку я на себя беру, вроде мы всегда с ним общий язык находили. Наверное, не зря он своим приятелям и сослуживцам меня, как свою родную тётушку, представляет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПРАЗДНИКИ -
ВРЕМЯ ПЕРЕДЫШКИ
- Привет, Томка,- выпалила Римма, открывая входную дверь ногой, так как обе руки у неё были заняты пакетами. Она смачно выругалась, споткнувшись об отклеившийся в прихожей линолеум, и, сбрасывая с ног короткие сапожки, чем-то напоминавшие унты, ещё громче произнесла:
- Есть тут кто живой?
- Заваливай, давай, я специально дверь приоткрытой оставила,- донеслось из ванной,- я тут решила перед твоим приходом всю гадость и скверну с себя смыть, чтобы не пугать твои чёрные всевидящие глазоньки,- уже выключая душ и натягивая банный халат, объяснилась с подругой Тамара.
- Ну, здравствуй, что ли!- они обнялись так, как это могут делать только очень близкие люди после долгой разлуки, уткнувшись друг в друга лицами.
- Раздевайся же! Под душ хочешь?
- Ты что, для этого меня позвала, чтобы тут на пару ритуальные омовения совершать? Начинай рассказывать, что эта за скверна такая, которую ты так торопилась с себя смыть?
Тамара, правда, без лишних подробностей, рассказала подруге о злоключениях неумолимо шедшего к закату дня. А поскольку Римма была «девушкой с юмором» - так некогда окрестил черноглазую шуструю татарочку её начальник, у которого та работала секретарём-машинисткой, она в лицах пересказала всё то, что только что услышала от подруги. Она представила каждую картинку в виде фарса из взрослого комикса, сделав всё, чтобы Тамара больше не воспринимала это как трагедию, после чего обе долго хохотали, как дети, держась за животы, показывая друг на друга пальцем и вытирая выступившие от смеха слёзы.
- Нет, что ни говори, Римм, я всё-таки дура, форменная дура – мне бы твой взгляд на жизнь! Тогда бы я ни за что не раскисла бы до такой степени,- наконец-то перестав трястись от хохота, - подытожила хозяйка квартиры.
- Так, значит, похоже, нахохотались. Надо понимать, на этом первый акт нашей пьесы закончен? А, собственно, что это ты держишь меня в прихожей? Или, может, пакетики ставь и чеши, откель пришла? Мол, всё, что могла, подруга Римма, ты уже сделала?- в привычной для себя манере этакой «бабёшки из народа» вопрошала Римма.
- А ты что, приглашения ждёшь? Я только чужим предлагаю пройти в квартиру, а ты у меня самая своя, так что входи без приглашения, дорогая! Ой, как же я по тебе и по твоему остренькому язычку соскучилась! И как это тебе удаётся? Три минутки побыла - и уже всем весело, всех растормошила, настроение подняла. Честно говоря, я даже не заметила, что мы до сих пор толчёмся в прихожей. Пойдём, правда, на кухню, хоть что-нибудь приготовим, а то вот-вот Котька придёт, а у меня – шаром покати.
Едва переступив порог кухни, и поставив пакеты с продуктами, Римма, не удержавшись, выпалила:
- Боженьки мои, во что это ты кухню превратила? Тут просто срач какой-то, прости за грубость, хотя, если честно, для меня лично, - это русский современный фольклор.
- Ну, ты даёшь – прямо, как мой Котька, выражаешься.
- А как, по-твоему, надо? Мои мужики и дома между собой, и на работе другого языка не понимают. Надо же с ними хоть какой-то контакт поддерживать – вот и научилась. Кстати, и тебе советую, знаешь ли, помогает во многом. Вот, мне, к примеру, сороковник стукнул, а я себя совсем молодой чувствую и общаюсь с молодыми на равных, а не свысока, как большинство стареющих мамушек именно из-за того, что умею с молодёжью на их языке разговаривать.
- Восемь лет тому назад…
- Каких назад? Ты это о чём, подруга?
- Сороковник, напоминаю, стукнул восемь лет назад.
- Ой-ой-ой! А я не заметила, как эти годы пролетели. А опять же, почему? Да потому, что я всегда в компании молодых. Знаешь же, какие у нас девахи есть молодые на работе. Общение с ними мне кровь горячит, а когда они начинают меня за свою принимать, я «ваще тащусь»! Нет, а что это ты меня от темы увела? Ты мне зубы-то не заговаривай, а отвечай, откуда такое безобразие на кухне? Бог с тобой, не буду я того слова употреблять, которое для тебя плохо пахнет, хотя, срач он и есть – срач!
- Фу, и всё-таки, фу! Если коротко, то я всё своё свободное время пишу, поэтому дом и забросила.
- Жалобы на жизнь, пасквили, фельетоны? Что пишешь? А посылаешь кому – Боженьке на небо? Так до него, как до больших начальников, скажу я тебе, не достучаться, неужели ты этого так и не поняла?
Тамаре не очень понравились сарказм и ирония в расспросах подруги, тем более что та знала, что она когда-то писала вполне приличные вещи, и даже печаталась. Неужели не помнит, как брала читать и журналы, и вырезки из газет с её очерками? Видимо, поэтому Тамара и не стала давать прямого ответа на прямой вопрос:
- Послушай, Римм, ты, вроде, мусульманка, а всё Боженьку поминаешь, это вам разве не возбраняется?
- А кто тебе сказал, что, говоря «Бог», я имею в виду вашего Христа? Аллах – он тоже бог. Нет, всё-таки как ты умеешь мастерски увиливать от ответов на вопросы! Серьёзно, Том, кому и что пишешь? Мне же это интересно, правда! От меня-то чего скрывать?
Выслушав подругу, Коврова поняла, что зря она обижается на Римму, просто они давно не виделись, и за это время она немного отвыкла от её манеры общения – вот и всё.
- Скрывать нечего. Пока пишу для себя. В основном очерки и рассказы. Попробовала маленькую повесть черкнуть. Одним словом, пробую перо. Что-то получается, что-то не очень. Знаешь, это стало моей отдушиной.
- Всё это, конечно же, хорошо, однако, не пойму, что, этим можно заниматься только в хлеву?
- Ладно тебе меня унижать. Мне просто некогда, сама же знаешь, сколько на уборку времени нужно, а у меня его попросту нет. Не поверишь, меня порой так захлёстывает, что поесть времени не нахожу.
- То-то я смотрю, вроде отощала. Ты у нас, конечно, девушка антиллегентная, талантливая, но, увы, бедная. А, значит, денег на прислугу не имеешь, так что, скидывай свой махровый халатик, надевай что-нибудь попроще, рукавочки засучивай – и вперёд, под моё командование! Надеюсь, в комнатах такого беспорядка нет?
- Да не должно быть, если только пыль. Я там практически не бываю, лишь сплю, но и то часа три-четыре в сутки – не больше.
- Ну, если только пыль, с этим, думаю, сама справишься. А кухню давай вдвоём в порядок приводить! Я пока продуктами займусь, а ты начинай разгребать, начни с того, чтобы убрать всё лишнее, чему не место на кухне. Кстати, а Котька-то где, ты, вроде, сказала, что он приехал сегодня из командировки?
- Я же говорила – он в магазин побежал.
На уборку ушло не больше часа, И вот уже скворчат на сковороде котлеты по-турецки, принесённые Риммой. Кухня постепенно наполнялась запахами нормального человеческого жилья.
Тут и Константин вернулся. Он страшно обрадовался, увидев в гостях тётю Римму. Ему всегда нравилось, когда та приходила к ним в дом со своими неизменными шутками-прибаутками, смешными историями и анекдотами, не забывая принести с собой что-нибудь вкусненькое.
- Тётечка Риммочка, как хорошо, что Вы пришли, может, Вам удастся мать образумить, а то она, того и гляди, с катушек съедет.
- Цыц, паршивец! Кто это тебе позволил так про мать свою говорить? Не смей! – Римма ничуть не боялась обидеть его такими нелицеприятными эпитетами – у них давно сложились между собой весьма доверительные, дружеские отношения. Их история восходила к тому времени, когда разваливалась семья Ковровых, и родители, за своими вечными распрями, нередко попросту забывали про мальчишку. Тогда только Римма, да иногда её домашние находили для него время, чтобы выслушать, найти доброе словечко, вовремя покормить, наконец, или сводить вместе со своими пацанятами на речку или в кино. Порой она просто забирала его к себе, где он не только играл с её сыновьями, но и с удовольствием оставался ночевать.
- Костя, где же ты так долго пропадал, не успев с дороги даже приесть и отдохнуть? – вмешалась Тамара в шушуканья подруги с сыном.
- Где, где – жратву покупал. Как-никак Новый год на носу, а продуктов в доме – ноль! Давай, мам, разбирай пакеты, а я хоть пойду с дороги душ приму, а то весь пропах дорожной пылью, как говорится. Кстати, запахи с нашей кухни даже в подъезде слышны. Сразу ясно – тётя Римма ужин готовит.
- Почему, я? Вовсе не я. Вот, забежала к подруге, а она котлетки жарит. Я как всегда, вовремя прихожу, как Вини Пух,- попыталась во благо соврать Римма.
- Так я и поверил! Я же до этого заглядывал в холодильник – не было там ничего съестного, ой, не хорошо детей обманывать, тётеньки,- смешком отпарировал Константин, исчезая в утробе ванной комнаты.
Через несколько минут в кухню вошёл Костя, пахнущий свежим чистым молодым телом, замотанный ниже пояса в махровое полотенце. Женщины ждали его к ужину.
- Сын, ну, что ты в таком виде за стол садишься? Иди и переоденься!- сочла необходимым сделать ему замечание Тамара.
- Видите, тётя Римма, вот так всегда!
- Маму, конечно, слушаться надо, но, Томусь, мы ведь дома, все свои, тем более, Котька из ванной. Вспомни, я тебя в элитную баню водила – мы там тоже в трапезной чай, и не только, пили, замотавшись в простыни – и ничего страшного не случилось.
- Ты, подружка, давай всего-то не вспоминай, и не рассказывай, да и потом, скажу я тебе, ванная – не баня, нечего и сравнивать.
- А чего это ты вдруг так всполошилась? Если мне память не изменяет, всё там было пристойно – чин-чинарём, как говорится – и скрывать тут нечего.
- И рассказывать тоже, да ещё при мальчишке,- попыталась Тамара урезонить подругу.
- Коть, ты ничего такого не подумай,- решила на свой манер ретироваться подруга матери,- мужиков там не было, и вообще мы нормально вели себя, и пили только чай и квас. А рассказала я про этот случай для того, чтобы напомнить о нас грешницах, которые тоже однажды чуть ли не голиком за столом сидели.
- Ну-ну, давай, потакай ему во всём. Я вообще не понимаю, почему ты всегда у него на поводу идёшь, а может, он тебя за это и любит?
- Надеюсь, не только за это. А ты давай ещё поревнуй, если больше делать нечего.
- Ма, ты действительно не права - я нашу тётю Римму совсем не за это люблю!
- Спасибо, родненький, за то, что любишь, а ещё за то, что в свои двадцать три года не стесняешься в этом признаться.
- Слава Богу, разобрались! Милые женщины, а есть-то мы будем, или как? А то от запахов просто слюной изойдёшь, честное слово.
- Ой, друзья мои, как бы мне не поплохело – я ведь без Котьки из горячего только кофе употребляла.
- Будь спок, мамуль, от такой вкуснятины поплохеть никак не может – я это по ароматам безошибочно определить могу. Ма, сознавайся, не ты ведь готовила, а? Или решили меня провести?
- Ну, всё,- колюсь,- решила признаться Римма,- я этих котлеток тоже не готовила, а по пути к вам зашла и купила в новом магазинчике рядом с вами. Вы, челодой моловек, помнишь, Коть, ты маленьким так говорил, и прочие словосочетания подобным образом коверкал, ешь то, что мы нажарили из сочинских полуфабрикатов. Просто, я тоже только что приехала, так что дома и у нас никаких особых разносолов нет. Но, я вам скажу, если прикинуть, приготовление таких котлет в домашних условиях не дешевле обойдется, особенно, если учесть свой труд, а то мы его никогда не обсчитываем, а кухаркин труд, между прочим, дорогого стоит.
- Римм, ты сама-то ешь, а то разговоры разговариваешь, а мы с Котькой всё умнём, пока ты о домашнем хозяйстве толкуешь.
- Если честно, я перед приходом к тебе всё-таки успела перекусить. А потом, я страсть, как люблю смотреть на голодных людей, когда они едят. Я по такому зрелищу даже соскучилась – моих-то мужиков давненько за столом не видела, а у родителей, сами понимаете, не до того было, чтобы на обедах да ужинах рассиживаться. Так о чём я говорила? Ах, да, государство наше уже давно на рыночные рельсы перешло, а женский труд, я имею в виду домашний труд, конечно, даже в семье никак не обсчитывается. Это, по крайней мере, не честно по отношению к женщине. Представляете, сколько женщина от домашнего бюджета должна бы была получить за труд прачки, уборщицы, воспитательницы, любовницы, - никаких бы денег у мужиков не хватило. Это я к тому, что давно пора на полуфабрикаты переходить, а не стоять часами, готовя на целую семью.
- Ну, Вы и завернули, тётя Римма! А что же тогда нам, мужикам останется, если мы все денежки заработанные будем своим женщинам отдавать?
- Вам? Вам остаётся думать, как больше зарабатывать, чтобы хватило на всё.
- Браво, подруга! Так их! А ты посмотри-ка, Котька-то наш себя тоже уже к мужикам причисляет – каков, а?
- Мужик, не мужик, а на мужичка уже тянет!- подмигнула Римма Косте.
- Вот женюсь, будете знать, кто тут мужик, а кто мужичок!
Римма потрепала Константина по загривку, как когда-то, в те поры, когда тот предпочитал длинные волосы:
- А ты и вправду мужаешь, дружок, вон, причёску сменил – под взрослого косишь, никак на самом деле жениться собрался?
- Да нет, пошутил я, какое там - жениться, когда ни кола, ни двора не нажил. Нынче, как известно, молодые барышни на «рай в шалаше» не клюют – им теперь всё и разу подавай! Так что повременим покеда.
- Ну, как, поели?- по-хозяйски спросила Римма, по привычке начав командовать и распределять обязанности – кому посуду мыть, кому вытирать, а кому со стола убирать. Сама же занялась газовой плитой, которая на глазах начинала сиять и блестеть, как новая.
- Коть, мы тут до тебя вопросы конфессиональной принадлежности с твоей матерью обсуждали,- затеяла Римма разговор, который, по её уразумению, должен был послужить созданию атмосферы доверительности и откровения, чтобы потом было легче перейти к тому, о чём она задумала поговорить со своим юным другом.
- Не фига себе! Это что ещё за хреновина такая?
- Да вот, мамуля твоя напомнила мне, что я мусульманка.
- Чо, правда, что ли, в Аллаха верите, тёть Римм?! А я и не знал, хотя, если честно, мне до этих вещей никогда дела не было.
- Вот она и говорит, что мне бы Аллаха поминать надо, а я всё чаще просто о Боге вспоминаю. Но, живя среди русских, мы так ассимилировались, что я, например, свининку ничуть не меньше баранины люблю, а Новогодний праздничный стол без русского холодца даже представить себе не могу. Ну, ладно, не буду вас томить, - это я к тому, что я ушки, ножки и хвостики принесла – будем холодец варить. Ты, Томусь, посуду готовь и начинай – всё в холодильнике лежит. А то завтра последний день перед праздником, думаю, он у нас на салаты и на десерт уйдёт, и ёлка, как я посмотрю, у вас не наряжена. Сколько себя помню, у вас уже к католическому Рождеству в квартире Новый год чувствовался, а сейчас, без моего чуткого руководства совсем, гляжу, от рук отбились!
- Тёть Римм, а мы, что, вместе праздновать будем? – как маленький, обрадовался Константин.
- Ну, да, если вы не против этого, конечно. Мои мужички к старикам мужа в Елабугу отчалили, а я отпросилась, честно говоря, просто по дому соскучилась – вон сколько времени отсутствовала, да и подустала изрядно – отдохнуть хочется.
- Ура!- закричал Костя, обняв и расцеловав свою тётю Римму,- значит праздник удастся на славу!
- Римка, вот за что я тебя люблю, так это за то, что ты моя палочка-выручалочка! Честное слово со своими проблемами я напрочь и о праздниках и обо всём не свете забыла. Подождите, а куда это вы оба намылились, вы что, мне сегодня вообще помогать не собираетесь?
- А чего тут помогать, - ставь, да вари, делов-то! Да и потом, судя по квартире, я поняла, что ты по домашним делам соскучилась, так что, - вперёд, как говорится, и с песнями! А мы попозже присоединимся, может быть,- проговорила Римма, обнимая Костю за полуголый торс и разворачивая его в сторону комнаты,- мы там совет держать будем, какие развлечения придумать, чтобы не только одной обжираловкой всю Новогоднюю ночь заниматься. И вообще, мы посекретничаем, правда, Коть? За одно и марьяжную тему продолжим, ты не против, дружище?- обращалась она уже исключительно к Константину, закрывая за собой дверь в проходную комнату.
- Конечно, тёть Римм. Айда, так, кажется, по-татарски? Ма, мы скоро, не скучай без нас.
Однако скоро не получилось. Римма всё-таки решила поспрашивать, что на самом деле произошло с подругой, как она пережила такой удар, потому как, в сущности, она знала лишь то, что Тамара лишилась работы из-за сокращения редакции. Константин же, в свою очередь, был рад, что в дом, наконец, пришёл нечужой человек, с кем можно откровенно обо всём, без утайки поговорить. Несмотря на разницу в возрасте, они всегда находили общий язык, может, потому что у Риммы были свои взрослые сыновья, с которыми Костя, будучи ребёнком, даже дружил. Это потом они как-то незаметно разошлись – её дети поступили учиться и уехали, а Тамарин сын был почти безвыездно здесь, если не считать того короткого времени, когда он проживал в соседнем городке, учась в профессионально-техническом училище.
- Представляете, тётя Римма,- начал Константин,- она просто помешалась на этой своей писанине - не ест, мало спит. До моей командировки она хоть в спальне этим занималась, и только по ночам, потому что днём их заставляли ходить на работу, правда, не ведомо, зачем. Я с её ребятами из редакции общался, так вот, сами признались, что ни черта там уже не делали, а просто сидели, так сказать, высиживали положенное время. Чего только ни придумают начальники, честное слово. А я так понимаю: нет работы – распускай всех по домам, пусть люди отдыхают, правильно я говорю?- словно пытаясь заручиться поддержкой старшего товарища, обратился Костя к Римме.
- Пока всё верно. Нельзя с тобой не согласиться. Только я ведь тебя не об этом спросила. Ты не уходи, дружок, от темы. Я про мать хочу узнать. Ты ведь всё это время, когда она такое переживала, рядом с ней был – должен лучше других знать, что да как с ней приключилось.
- Ах, это? Да я всего ничего тут побыл, пока она стресс переживала, я же потом. чуть ли не сразу в командировку умотал, слава тебе Господи. Но мне и этих дней с лихвой хватило, чтобы на себе много чего испытать. Придёт с работы, нет, чтобы на кухню пойти. Кстати, сама не ела и для меня перестала готовить. Запрётся в спальне – и всю ночь ходит туда-сюда, шаркая по полу шлёпанцами, а то бубнит по нескольку часов подряд, записывая что-то там на диктофон. Понятное дело, и я вместе с ней не сплю.
- Что, писать помогал?- решила Римма таким вопросом немного остудить пыл молодого человека.
- Вы, наверное, шутите! Не спал, потому что мне каждый звук в ночи, как удар молотком по голове – попробуй, засни. Проворочаюсь до утра, а утром прусь на работу с квадратной головой, словно после пьянки. Я как-то порядок на антресолях наводил – свои старые игрушки выкидывал, школьные тетради, и как я тогда не догадался эту печатную машинку на помойку вынести? Правильно в народе говорят, знать бы, где упадёшь, соломки бы подстелил. Теперь, надо понимать, она ещё и по клавиатуре своей железки каждую ночь стучать будет.
- Ты подожди, дружок, возмущаться. Ты хоть что-то, из того, что она написала, читал?
- А мне, если честно, по барабану, что она там пишет. Я этим не интересуюсь!
- Вот и зря! Она всё-таки журналист, к тому же – хороший. Я верю, что она интересные вещи пишет. Взял бы, да и попросил почитать.
- Да Бог с ним, пусть интересные. Но почему я от этого страдать должен, по крайней мере, не досыпать? Да она вообще на меня перестала обращать внимание, будто меня вовсе нет,- решился всё-таки не только на недосыпания пожаловаться Костя, хотя в начале не хотел касаться этой темы,- честно, я даже не припомню, когда она первое для меня сварила.
- Для тебя? А для себя варила?
- Не хотела есть, наверное. У вас, у женщин такое бывает: то вы на диету садитесь, то какие-то разгрузочные дни делаете для омоложения организма. А нам, мужикам, да будет вам известно, после физической нагрузки иногда кушать хочется. Я, когда шёл с работы на обед, сам пакетики с борщом покупал. Правда, от борща там только одна картинка с красивой тарелкой. Я парочку раз и её пригласил такой обед со мной поесть, думал, поймёт, что нужно что-то в доме менять, хотя бы еду варить, но она ела и нахваливала – вообще ничего не понимаю!
- Не будь эгоистом, Константин. У мамы сейчас очень сложный период, можно сказать, кризис. Кстати, мои мальчишки всё сами сготовить могут, и очень даже часто это с удовольствием делают. Они, хоть первое, хоть второе приготовят, мне кажется, даже не хуже меня. Правда, Ринат мой – тот не по этой части, мусульманин хренов. Всю жизнь из меня старался восточную женщину сделать. Только ничего у него не вышло и не выйдет, я так тебе скажу, скорее, я у попа вашего покрещусь, чем у него под пяткой окажусь! А он пусть себе мечтает – мечтать не грех!
- Да, ну, что Вы такое говорите, Вы хозяйка хоть куда, а то я не знаю! Вот Вы говорите, кризис, а скажите, когда у моей матери кризиса не было? Сначала, разве я не помню, были разборки с отцом – кризис; на работе какая-то творческая запарка – снова кризис; с любовником рассталась – опять кризис. А потом, вообще, что ни день,- то кризис! Так разве можно жить? Ну, оставляй ты все свои кризисы за порогом дома, наконец!
- Котька! Я смотрю, ты вконец что-то оборзел. Думай, что говоришь!
- Я-то как раз думаю, а вот, что она себе думает – ей полтинник скоро,- теперь уже не мог остановиться Константин, поскольку его захлёстывали эмоции.- Я для неё вообще не существую. Вот, к примеру, был я в командировке, так ведь даже не спросила, что там и как. А я, между прочим, считай, новую специальность приобрёл – котлы научился варить. А это, скажу я Вам, очень даже серьёзное дело, и простой сварщик из КЭУ с этим вряд ли справится – тут особая подготовка нужна,- продолжал он на повышенных тонах, похваляясь перед Риммой, а может, хотел, чтобы через дверь его услышала мать.- Теперь у меня и в работе, и в жизни возможны перемены. Недавно приезжал мой однокашник Ромка из Москвы – он там в какую-то крутую фирму устроился. Ему брательник помог, тот давно в Москве, так вот, он обещал и мне помочь туда перебраться. А теперь, после курсов мои шансы ещё возросли. А матери моей, что у меня, или со мной происходит, вообще на фиг не нужно, она, видите ли, в кризисе. Она всегда себя центром вселенной считала и была уверена, что всё вокруг неё вертеться должно, а оно, вон, как получилось!
- То, что ты подучился, это, конечно похвально, дружок, но то, что ты так о матери, - это никуда не годится. Мне кажется, ты перегибаешь палку, Костя. В педагогике, насколько мне известно, подобное состояние именуется юношеским максимализмом, но ты-то уже далеко не юноша и, похоже, вырос из коротких штанишек, сам как думаешь? Кстати, о своей командировке и обо всех своих делах мог бы и сам ей рассказать, - не переломился бы. И потом, ты зря считаешь, что это ей не больно-то интересно.
- Да я точно знаю, она и слушать меня не станет, скажет: «Ступай, сынок, мне некогда, потом расскажешь, когда я освобожусь». А я не хочу потом!
- Эх, друзья мои, как тут у вас всё запущено! Так, кажется, современная молодёжь выражается? А ты про Ромку вспомнил, это, случайно, не Козлов ли?
- Ну.
- Так он же, кажется, военное училище закончил, служить, значит, должен?
- Ой, насмешили, честное слово! Что и кто кому должен? Нашёл, как уволиться из армии – были бы деньги! Да и потом, он же Камышинское кончал, а это строительное училище, вот он теперь по специальности своей и работает. Знаете, какое в Москве и в Подмосковье строительство! Там специалисты нарасхват!
- Тогда, тем более не пойму, чем твои котлы там могут помочь.
- Сейчас объясню. В общем, Ромка с братом промышленным строительством занимаются, а не коттеджи возводят. Частные заводы строят – так что я впишусь как-нибудь,- с бравадой в голосе произнёс Константин.
- Надо же, я думала, что у нас про такое строительство давно позабыли. Какие заводы, тем более новые? Ты что-то путаешь, сынок. Старые - на металлолом сдают – сама видела, когда к родителям ездила, а новых – что-то не наблюдала, хотя весь центр России проехала. Что видела, так это дворцы новых русских, даже как-то видела, как они из своих машин выходили, видно, в гости к кому-то пожаловали. Только, если честно, я среди них ни одного славянского лица не заметила.
- Зря Вы так думаете, тётя Римма – просто Вы не там были. Знаете, сколько в Подмосковье и построенных и строящихся заводиков. Ромка работает на строительстве завода медицинского оборудования. На одном из таких мы как раз были на экскурсии, когда я на курсах учился. Представляете, завод ещё строится, а в корпусах, которые сданы, уже оборудование производят. Там классные вещи делают – качество выше мировых стандартов!
- Неужели, правда? Честное слово, на сказку похоже. А мы здесь, в глубинке, таких перемен что-то не замечаем. Я была уверена, что у нас вся промышленность заморожена, поэтому, когда о росте производства и прочих достижениях по телику вещают, мне это полной лажей кажется. Мне везде одна коммерция видится – вот и весь наш прогресс! Да и то, нашу современную торговлю красивым словом коммерция язык не поворачивается называть, так и хочется вещь эту, по старинке, своим именем окрестить – спекуляция!
- Вообще-то, нет ничего удивительного в том, что Вы, да и все тут, так думаете.
- Это почему же?
- Да потому, что вся настоящая жизнь – в центре! Там и деньги огромные крутятся, и дела делаются. А здесь, что? Здесь затишье – полный застой.
- И на этом, спасибо. Хорошо, что ещё не сказал, как это сейчас у молодых модно – «отстой». Последнее время частенько это слово слышать приходится.
- Да не обижайтесь Вы, тётя Римма, Вы же не виноваты, что здесь задворки цивилизации. А я для себя решил: костьми лягу, а всё равно или в Москву, или в Подмосковье обязательно уеду, причём, навсегда
- Дерзай, сынок! Флаг тебе в руку, только не забудь мать в свои планы посвятить. И ещё раз о матери хочу сказать – ты её постарайся не обижать. Попроси дать что-нибудь из её рассказов или очерков почитать – это ей приятно будет. А то как-то странно у тебя получается, Котька, вот ты всё злишься, что Тома твоими делами не интересуется, а то, что тебя её дела ничуть не волнуют, - это, вроде как, нормально? В конце-то концов, ты молодой – сделай первым шаг навстречу, поверь мне, в будущем это тебе зачтётся.
- Положим, я с этим согласен, только в толк не возьму, для чего она на старости лет писаниной занялась. Ну, ладно бы, где-нибудь печаталась, тогда ещё понять можно – гонорары, там, всё такое, а то ведь выходит пустая трата времени, тем более, в ущерб здоровью и домашним делам. Как хотите, а я этого не понимаю, может, не дорос ещё, шут его знает,- сказал Костя уже без гнева в голосе, который окрашивал всё, ранее им произнесённое.
- Видишь ли,- попыталась Римма заставить молодого человека посмотреть на свою мать другими глазами,- когда-то давно твоя мама, и моя, кстати, самая близкая подруга, весьма плодотворно писала и печаталась в газетах и журналах. А в Нижегородском издательстве даже вышла книга её стихов. Это сейчас, если есть деньги, можешь что угодно напечатать, а тогда, чтобы сборник издали, сначала нужно было доказать, что ты действительно хорошие вещи пишешь, так-то вот! Я сама в стихах не очень разбираюсь, а Тамарины стихи читаю с удовольствием, и на работе у меня женщины их тоже любят – я твою маму к нам на встречу приглашала, правда давненько это было…
- Не может быть! А почему же я этого не знал?
- Я как раз об этом и говорю: мало ты её жизнью интересуешься, и вообще плохо свою мамулю знаешь. Да, сегодня всё деньгами меряется, а таких денег, чтобы издаться, ты, должно быть, понимаешь, у вас с Тамарой нет. Жаль, конечно!
- Подождите, деньги – ладно, их заработать можно, но нужен же ещё и талант!
- А как ты о её таланте можешь судить, если ты не читал её стихов?
- Да я вообще стихи не люблю ещё со школы, если не с детского садика, когда их к утренникам нужно было учить, кстати, Вы тоже только что мне признались, что с поэзией не дружите.
- Не искажай, я сказала, что не очень в ней разбираюсь – а это разные вещи, не так ли?
- Может, и так, но суть не в том. Я вообще считаю, что стихи пишут люди не от мира сего. Понимаю, когда Пушкин сказки рифмовал, это было другое дело – это, чтобы дети легче запоминали, а вся остальная поэзия – это ерунда на постном масле, без которой вполне можно прожить.
- Интересно получается, Константин. Давненько мы по душам не разговаривали, а то может тогда мы бы раньше с тобой выяснили, зачем вообще человеку нужны музыка и балет, театр и литература. Да и Томочка тут в твоём воспитании явно не доработала,- больше для себя, чем для Кости проговорила Римма. Однако Константин не только хорошо расслышал сказанное маминой подругой, но и тут же среагировал на это:
- А когда ей было моим воспитанием заниматься, скажите?
- Может, ты не поддавался?
- Может, и я,- коротко, ответил Костя, словно показывая тем самым, что он не хочет продолжать эту тему, - Бог с ним, хочет писать – пусть пишет, не моё это дело, в конце концов.
Римма вдруг с ужасом поняла, что во многом сын для подруги уже потерян. А ещё она осознала, что, по-видимому, когда-то незаметно порвалась та нить, что связывала, соединяя, словно пуповиной, эти два самых близких и родных во всей вселенной существа.
Оба на какое-то время замолчали, но Римма понимала, что разговор так бросать нельзя, иначе, зачем вообще нужно было его затевать?
- Костик,- как можно спокойнее, чтобы не спровоцировать собеседника на взрыв эмоций, как было в самом начале разговора, первой после паузы начала Римма,- давай всё-таки договоримся с тобой, постарайся быть терпимее. Если не можешь понять или, пусть, не хочешь понять свою мать, то попробуй хотя бы не осложнять ей жизнь. Она человек творческий, с тонкой душевной организацией, легко ранима и подвержена стрессам – сделай на это скидку, будь, наконец, мужчиной!
- Ну, конечно. Я, значит, грубый, неотёсанный, меня можно не кормить. Стирать для меня тоже не обязательно – я и в грязном походить могу, у меня же нет этой самой, как Вы сказали, тонкой душевной организации. В самом деле, разве поэтессам пристало обслуживать таких, как я?
- Вот ты, голубчик, и прокололся, как говорится, сказав «обслуживать». А ведь Тамара тебе не служанка, не прачка и не кухарка, ты об этом когда-нибудь задумывался?
- Она мать, хозяйка дома. Почему у других матери всё это выполняют, там, между прочим, ещё и отцы есть – для них тоже и стирать нужно, и еду готовить, но там, в других семьях, у моих друзей, например, никто не считает, что мать справляется со всем этим потому, что является служанкой или прислугой.
- Костя, миленький, твоя мама от этих женщин наверняка отличается. Она другая, и это со счетов скидывать никак нельзя,- попыталась ещё раз заступиться за Тамару подруга.
- Моей вины в том нет, что она не хочет быть просто матерью и хозяйкой. И потом, я же не Бог весть чего требую.
- Требуешь?- чуть ли не сорвавшись на крик, едва сдерживая гнев, спросила Римма, глядя Константину прямо в глаза, но тот даже не смутился, видимо, так и оставшись при своём мнении.
- Ну, ладно. Прошу.
- Так-то лучше. Знаешь, что, женился бы ты, что ли, побыстрее. Только заранее свою будущую жену предупреди, какие ты к ней, бедняжечке, требования предъявлять станешь. Я не думаю, что найдётся много охотниц отдать себя тебе в рабство.
- Теперь Вы хватанули через край, тётя Римма! Любящая жена должна мужа ублажать, а значит, и обслуживать.
- Ну-ну, дай Бог, перемелется – мука будет, а пока только зёрна с кожицей. Пойдем лучше маме твоей поможем,- вздохнув, и не скрывая своего разочарования результатами беседы, предложила Римма.
- Может, вы без меня обойдётесь - а то я так хотел после дороги лечь и выспаться?
- Я забыла, что ты с дороги. Спи, конечно. Мы одни управимся. Спокойной ночи, Костя,- короткими, обрывистыми предложениями попрощалась Римма, сама лишь утром сошедшая с поезда.
Придя на кухню, она хотела сразу же заговорить с Тамарой о сыне, но, увидев, как та вдохновенно хозяйничает, отвлекшись, наконец, от тягостных мыслей, что были её постоянными спутниками в последние два месяца, она решила не затрагивать этой больной темы. Тем не менее, Римма знала, что они ещё к этому разговору вернутся, предвидя наперёд, что в отношениях Тамары с Костей ещё будут неприятности, а может быть, и беды, как знать.
* * *
Отшумели Новогодние праздники. Тамара была благодарна подруге за всё, что та для неё сделала. Несколько дней они еще встречались после вместе проведённой Новогодней ночи, много гуляли по улицам города. Как по заказу, установилась дивная погода: выпал пушистый снежок, было безветренно. Лёгкий морозец бодрил. Подруги умудрились даже один раз посидеть в кафе, хотя особого удовольствия от этого они не получили. Женщины ели шашлык, пили сухое вино, смотрели, как развлекается молодежь, а мысли у обеих в головах роились печальные: их время всё стремительнее несётся к конечной станции…
Больше всего их поразили две вещи: первая - как всё-таки помолодел контингент, посещающий кафе в вечернее время – всё больше девочки-подростки, нередко в сопровождении солидных дядечек или торгашей с Кавказа; и вторая - как разительно отличается поведение сегодняшних девчушек от того, которому следовали в своё время они. Однако оценки тому, хорошо это или плохо, вслух не давали ни одна, ни другая. Видимо, они обе, не договариваясь, решили, что у каждого времени свои приоритеты, своя оценочная шкала…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ПРИПОЗДНИВШИЙСЯ ВИЗИТ
Тамара Коврова всё чаще стала ощущать, будто она давно прекратила своё земное существование и воскрешалась в каком-то ином, новом, качестве лишь тогда, когда начинала писать.
Она не переставала поражаться тому, как безошибочно выуживались из памяти лица, портретные зарисовки, которые, будто кистью художника на холст, наносились на бумагу слово за словом, штрих за штрихом, рождая вполне осязаемые образы. И вот, герои старых радиоочерков, репортажей и интервью стали оживать, говорить, жестикулировать и двигаться. Они переносились в заново рождённые сюжеты.
Словно сами собой появляются неожиданные выводы и обобщения, открываются смелые, ранее казавшиеся немыслимыми, невозможными, истины, похожие на откровения. Писалось без натуги, без какого бы то ни было насилия над собой, над своим собственным «я».
Тамара не могла отказать себе в удовольствии записать каждый новый рассказ и очерк на кассету, нередко делая музыкальное наложение – всё-таки радиожурналист порой брал в ней верх над всем прочим. Одну из книжных полок она выделила под фонотеку, которая зримо пополнялась.
Прошло несколько месяцев, а на полке не осталось свободного места, так как она писала запойно, не делая остановок и передышек – заканчивала одну вещь – и сразу же бралась за следующую. Видимо из-за такого ритма жизни она даже внешне стала напоминать не то горького пьяницу, не то серьёзно и неизлечимо больного человека: отёчными стали веки, потеряли былой блеск глаза, уставшими казались руки, ноги, тело, не знавшие достаточного ночного отдыха и полноценного и регулярного питания. Порой на впалых щеках вспыхивал болезненный румянец – это происходило по большей части в результате вдруг посетившего её вдохновения или в моменты, когда Тамара остро сопереживала своим героям, буквально перевоплощаясь в них и живя их раздумьями, заботами и болью.
И лишь однажды, когда Коврову навестила бывшая сослуживица, она, прежде чем открыть дверь, задержалась в прихожей и машинально посмотрев на своё отражение в зеркале, ужаснулась, с трудом узнав в нём себя. Вместо некогда ухоженной, моложавой женщины с аккуратно уложенными волосами, ненавязчивым макияжем, подчёркивавшим крупные, с пронзительно-белыми белками красивые глаза, опушённые длинными, загнутыми ресницами, на неё смотрело лицо совершенно незнакомого, чужого ей человека.
Согласитесь, лёгкое прикосновение к волосам, как последний штрих к причёске, мягкое поглаживание бровей указательными пальцами рук, резкое смыкание губ для более равномерного распределения помады – эти, почти священнодейственные, жесты роднят всех, без исключения, женщин на земле. Такое происходит, как правило, перед тем, как следует выйти из комнаты, квартиры или кабинета для встречи с кем бы то ни было. Причём, делается всё, словно само собой, непринуждённо, не зависимо оттого, идёт ли речь о чёрной или белой женщине, молодой или старой; не зависит это и от её материального или социального положения. В этом - все, без исключения, женщины одинаковы, хотим мы в этом признаваться, или нет.
Услышав повторный настойчивый звонок в дверь, Тамара вдруг подумала, что ни один из упомянутых жестов уже ничего не сможет изменить в её теперешней внешности не только радикально, но и от части, поэтому она резко отвернулась от зеркала и решительно взялась за ручку двери.
На пороге стояла молодая, цветущая, улыбающаяся любимица Ковровой – Инга. С того момента, когда они виделись в последний раз, в юной журналистке произошло немало перемен. Всегда придерживавшаяся строгого элегантного стиля в одежде, словно стремясь соответствовать и подражать своему главному редактору, сегодня она была одета, скорее, как мальчишка-подросток, а не как молодая женщина. На ней были широкие мягкие брюки – из-под них выглядывали массивные ботинки на толстой рифлёной подошве. Поверх длинного, чуть ли не до колена, просторного свитера с трудом застёгивалась маленькая, короткая кожаная куртка, будто в тисках, державшая изящную и хрупкую фигурку журналистки. Голову её украшала странного вида кашемировая кепи, сплошь унизанная разноцветными крупными стразами. От той Инги, которую знала Тамара, осталось лишь её лицо. Оно по-прежнему отличалось той редкой красотой, что словно бросало вызов кукольным личикам девочек-пустышек и худосочных моделей, заполонивших своими фотографиями рекламные плакаты, всевозможные обложки, в том числе, и обложки ученических тетрадей.
- Инга! Да тебя не узнать!- не смогла скрыть своего удивления Коврова,- не стой на пороге, проходи же. Какими судьбами, девочка моя?! Я ведь, было, подумала, что твоего мужа перевели, и вы давно уехали. Всё сожалела, что ты так и не пришла попрощаться.
- Здравствуйте, Тамара Викторовна!- пытаясь скрыть недоумение, вызванное внешним видом своей бывшей начальницы, и делая над собой значительные усилия, неестественно бодро поздоровалась гостья.
От опытной журналистки, от её зоркого глаза, конечно же, не ускользнули ни растерянность Инги, ни то, как пристально та рассматривала, чуть ли не изучая, её лицо, впрочем, как она сама это делала, глядя в зеркало, несколькими минутами ранее.
- Раздевайся, голубушка. Я рада, что ты навестила меня. Только умоляю, не смотри на меня, как на привидение. Хотя, если честно, я сама себя чуть было не испугалась.
- Кого испугались?- не поняла Инга.
- Привидения, конечно.
Инга уже начала жалеть, что пришла сюда, так как первое, что пришло ей на ум, так это то, что у Ковровой что-то явно не в порядке с головой.
«Бедная женщина, до чего довели сволочи!»- про себя подумала журналистка, а вслух сказала:
- Да нет, что Вы, Вам показалось, наверное.
- Девочка, милая, меня не обманешь,- это, во-первых, а во-вторых, слава Богу, врать и лукавить ты так и не научилась, хотя только что и попыталась это сделать. Румянец твой тебя выдаёт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Ну, да хватит об этом. Пойдём-ка мы с тобой на кухню – я теперь там живу. У меня там что-то вроде рабочего кабинета. Только давай сразу договоримся, на беспорядок внимания не обращать. Но я почему-то не думаю, что ты стала похожа на тех чистюль-домохозяек, которые, попадая в чужую квартиру, украдкой пытаются скользнуть пальцем по тыльной стороне какого-нибудь шкафчика или холодильника, чтобы проверить, сколько там скопилось пыли со времени последней уборки. Надеюсь, я не ошибаюсь?
Женщины прошли на кухню. Сказать, что там был беспорядок – всё равно, что ничего не сказать. Стол с середины был передвинут к окну. На нём – старая печатная машинка «Optima», рядом несколько стопок бумаги, тут же гранёный стакан с десятком шариковых и гелевых ручек, с карандашами и фломастерами – как только они вообще смогли в нём уместиться. На подоконнике, словно продолжавшем стол, стояли несколько флакончиков с текст-корректорами и клеем ПВА. На краю стола – не допитая чашка кофе и пепельница с окурками, один из которых всё ещё продолжал дымиться, хотя догорел уже до самого фильтра. А кругом, буквально везде – на подоконнике, на табуретках, и даже на газовой плите – блокноты и тетради, газетные вырезки и журналы, и множество скреплённых по старинке стопок исписанных бумаг.
Инга остановила свой взгляд на турке, из которой, по-видимому, недавно выкипел кофе. Улыбнувшись, она вспомнила, как Тамара Викторовна настойчиво отучала их пить растворимый напиток, постепенно пристрастив к настоящему, натуральному, ароматному кофе, за что все они были ей бесконечно благодарны, поняв, что получить истинное наслаждение и взбодриться на самом деле можно лишь кофе, сваренным из зёрен, которые были только что смолоты.
Тамара увидела, как гостья, словно сфотографировав глазами, посмотрела на два мусорных ведра, доверху наполненных скомканными и разорванными бумагами, пластиковыми бутылками из-под минеральной воды, пустыми упаковками от соков и сигарет.
- Инга,- позвала хозяйка гостью, вырвав ту из оцепенения от увиденного,- я же предупредила, что порядка у меня нет, Но не ищи глазами пустой тары от спиртного – мой внешний вид, и всё, что ты видишь вокруг - это не результат того, о чём ты подумала. Я, как и прежде, убеждённая и, даже воинствующая, трезвенница - просто я в творческой запарке, и у меня на самообслуживание просто реально не хватает времени. Если задержишься на часок, я тебе попытаюсь рассказать, чем я сейчас так занята,- успокоила она свою гостью, освобождая для неё табурет.
Ну, а вы-то там как поживаете? Никто из вас не звонит, ничего не рассказывает, вы, что, тоже в состоянии творческого поиска, оказавшись в новом качестве? Насколько я поняла, вы стали чем-то, вроде рекламного агентства?
- Тамара Викторовна, какой там творческий поиск, о чём Вы? Разве Вы ничего не знаете?
- А что я должна знать?
- Все мы, кроме Валентины, остались на прежнем месте. Мы занимаемся не только рекламой, но и анонсируем всевозможные мероприятия, которые планируются учреждениями культуры и просвещения, информируем о спортивных состязаниях. Приходится обрабатывать множество поздравлений с профессиональными праздниками, юбилеями. Всё это сильно напоминает дежурную «заказушную» работу. Причём, бегать приходится ничуть не меньше, чем раньше, так как по телефону ничего толком собрать не удаётся, а вот, творчеством, увы, тут и не пахнет совсем.
Ковровой показалось, что Инге не хочется рассказывать о подробностях, может, её щадила, может, по каким-то другим причинам, поэтому и не стала задавать ей наводящих вопросов.
- Ой,- вспомнила гостья,- я же тортик в прихожей оставила, сейчас принесу.
- Замечательно – тогда я заварю кофе. Вот только разместиться здесь – это проблема. Но ничего, я принесу из Костиной комнаты небольшой журнальный столик, правда, он тоже завален. Ты подожди, пока я его освобожу, кстати, поищи в навесном шкафу кофейные чашки и тарелку для торта.
Пока хозяйка ходила за столом и убирала с него главы повести, разложенные по экземплярам, Инга засучила рукава и, повязав фартук, без лишних церемоний, начала наводить на кухне порядок, аккуратно переложив на стол, убрав с табуреток и плиты, все бумаги. Она утрамбовала мусор в вёдрах, освободив в них место для содержимого пепельницы и упаковок от кефира и сока, которые она нашла в шкафчике, затем приступила к наведению порядка в раковине.
Вернувшись с журнальным столиком в руках, Тамара, ничуть не смущаясь увиденным, пошла выбрасывать мусор. Уже споласкивая вёдра в ванной, Коврова услышала:
- Тамара Викторовна, где тряпку взять?
Всего за полчаса они вдвоём преобразили кухню, оставив не тронутым лишь ставший рабочим стол. И вот, висят уже на окне свежие занавески, радует чистотой газовая плита, сверкают кафель и до неузнаваемости отмытые окна. Преобразились пол, плафон, посуда – всё буквально сияет чистотой. Выполнив всю эту работу, обе женщины разом рухнули на мягкие табуретки и, будто отрепетированное заранее, хором произнесли: « Вот теперь – кофеёк!»
Они дружно хохотали, как две подружки, до тех пор, пока старшая из них не подытожила:
- Господи! В каком же я хлеву жила! Никогда ранее не могла бы предположить, что можно всё так запустить в течение нескольких месяцев! Но о чём и мечтать было невозможно, так это о том, что всего за полчаса удастся навести такой порядок! Какие мы с тобой молодцы, спасибо, Инга. Вот, пришла бы раньше, ткнула бы меня носом в эту грязь, может, и не было бы ничего подобного.
- Ну, что Вы, Тамара Викторовна, зачем Вы так? У меня и в мыслях такого не было,- отреагировала Инга,- я ничего такого в виду не имела, честное слово, простите, если нечаянно обидела Вас такими подозрениями. Я просто хотела помочь.
- Да нет, всё правильно,- сказала Тамара, а Инга так и не поняла, к чему относилось это «правильно» - к тому ли, что она самовольно, без приглашения, начала уборку, или к тому, что она ткнула Коврову носом в грязь».
В любом случае, гостья испытывала от всего произошедшего некую неловкость, поэтому поспешила сменить тему и, нарушив правила этикета, сама предложила разрезать торт, словно торопя хозяйку заварить обещанный кофе.
- Если честно, я думала, что вы уже устроились на работу. По крайней мере, кто-то из наших такую новость в редакцию принёс. Правда, кого я ни спрашивала, никто толком ничего ответить мне так и не смог,- первой за кофе продолжила разговор Инга.
- Нет, я зарегистрировалась на бирже с самого первого дня, так как ничего стоящего мне никто не предложил, правда, и сама я отчаялась найти что-либо подходящее, где бы я могла приложить свои силы и знания. Теперь же, когда я нашла себе дело по душе, я как-то о поисках работы даже помышлять перестала. Хотя, конечно, я понимаю, что в будущем всё равно предстоит что-то делать. Увы, опять всё упирается в эти пресловутые деньги. Вот перестанут мне платить по безработице так, как сейчас платят, придётся искать, чем на хлеб насущный зарабатывать, да простится мне этот штамп. Но у меня есть ещё время, и я хочу максимально использовать его для того, чтобы писать, потому что, ежедневно ходя на работу, это окажется, увы, невозможным, так что ловлю миг счастья, который дарит упоительную возможность творить.
Тамара улыбнулась той своей лучезарной улыбкой, от которой, как прежде, засияли её глаза. Она словно засветилась изнутри. И Инге показалось, что с лица Ковровой исчезли усталость и отёчность, и что она, как в сказке, в одночасье превратилась в прежнюю обаятельную и дивную женщину, одно появление которой никого не оставляло равнодушным. Наконец-то у гостьи отлегло от сердца, будто свалился тяжёлый камень с груди, и она, улыбнувшись в ответ, спросила:
- Скажите, а что пишете, где собираетесь печататься?
- Ты знаешь, на счёт напечататься – об этом как-то даже не думала, да и времени на это нет. А пишу я о том, что успела увидеть, услышать, пережить в детстве, в юности и работая на протяжении двадцати с лишним лет на радио,- Тамара сделала паузу в ожидании дальнейших расспросов девушки, однако, так и не услышав их, перевела разговор в другое русло,- нет, всё-таки хорошо, что ты зашла, я так по вам по всем соскучилась, хотя о редакции вспоминаю всё реже. Вот, заходила бы ты ко мне почаще, глядишь у меня не только кухня так засияла,- вдруг пожалев, что высказала вслух столь очевидную мысль, произнесла Тамара, никак не намереваясь, однако, приглашать Ингу в помощницы по уборке квартиры.
« Господи! Хоть бы она таким образом не истолковала мои слова»,- с ужасом подумала хозяйка, пытаясь в глазах гостьи прочесть реакцию на неосторожно обронённую фразу.
- Чаще не получится, Тамара Викторовна,- сделав вид, что ничего не заметила, отпарировала Инга,- мы уже контейнеры отправили. Наконец-то, Вениамину подписали приказ о переводе. Так что, через две недели, вслед за контейнерами, отправляемся в столицу-матушку и мы. Решили ехать сразу всей семьёй.
- Что ж, поздравляю – дождались-таки. Ну, ты там не пропадай. Адрес мой знаешь, хоть это и немодным стало, черкни как-нибудь своей старой наставнице.
- Какая же Вы старая! Вы ещё о-го-го, тем более – не упали духом после такой жизненной встряски, за перо взялись. Такое не всем удаётся. Я вообще удивляюсь, где Вы сюжеты нарываете в нашем-то захолустье?
- Знаешь, ни копать, ни рыть особо не приходится, по крайней мере, глубоко. Всё на поверхности. Во-первых, использую мои старые блокноты студенческой поры, слава Богу, ума хватило, в своё время не выбросить их. Во-вторых, у меня огромная коробка, полная бумаг из нашей редакции – там множество всего интересного.
- Я, видимо, чего-то не поняла, Вы, что, материалы наших старых передач в качестве исходного материала используете? А потом собираетесь это издавать?
- Ну, что ты, девочка, мне плагиатом честь мундира не позволила бы заниматься, хотя я сейчас без мундира, но журналистская-то этика осталась, как-никак?
- Простите, я совсем не это имела в виду,- вновь залилась румянцем гостья.
- Насчёт плагиата, я, конечно же, пошутила. Дело в том, что я пользуюсь лишь теми заметками и старыми записями, которые делала сама. Знаешь, сколько часов мне потребовалось, чтобы наши бумаги рассортировать. Кстати, от прочих вещей, что были в подсобке, уже успели избавиться?
- Да, в первую же неделю. Новое начальство, как говорится, новой метлой всё заставило вымести в офисе. Там сейчас ничего не узнать! Нам приобрели современную офисную мебель. Но мне кажется, что раньше, с нашими креслами, диванчиками и банкетками было как-то уютнее, теплее и по-домашнему, что ли. По-моему, это называется ностальгией.
- Значит, выбросили, говоришь? А я одну твою папочку всё-таки прихватила, правда, по ошибке, так как на обложке перечень материалов был написан моей рукой. Если хочешь, можешь забрать, вдруг когда-нибудь пригодится?
- Да нет, спасибо, думаю, это мне ни к чему. И всё-таки интересно, откуда Вы станете брать сюжеты, когда исчерпаются все студенческие материалы? Я понимаю, когда человек часто бывает в поездках, когда встречается с большим количеством людей, в этом проблемы не должно быть, а так, сидя дома, причём безвыездно, не представляю.
- Ты, моя хорошая, сбрасываешь со счетов, что у меня за спиной богатый жизненный опыт – столько всего видено-перевидено, перечитано, пережито, что одной жизни не хватит, чтобы описать связанные с этим ощущения и чувства, стоит подключить ко всему перечисленному воображение и немного фантазии – и сюжеты начнут роиться, только успевай, записывай. Да и потом, я активно использую наши черновые материалы, вернее, мои записи, которые, по той или иной причине, не превратились в радиоочерки и репортажи, но я тебе об этом уже, кажется, говорила. Особенно много их скопилось с прежних времён, когда у нас и цензура была, и телефонное право было поважнее буквы закона. Позвонит какой-нибудь начальничек, узнав, например, что о его сотруднице, многодетной матери и чудесной хозяйке собираются сделать радиоочерк, предположим, ко Дню матери, позвонит, и наложит на материал запрет, ничего не объясняя. На самом же деле, когда-то, как оказывается, у него, как у работодателя, был с этой женщиной конфликт, возникший из-за того, что та посмела отстаивать свои законные права, требуя дополнительного отпуска в каникулярное время.
Вот и пропала героиня очерка, и очерк пропал, а материал об этом и множестве других событий, по которым, если по-хорошему, по-настоящему, следовало бы провести серьёзное журналистское расследование, остался в моих папках, блокнотах и ежедневниках. Вам, нынешним журналистам, пожалуй, кое в чём повезло. К счастью, вы не застали того времени, когда главным цензором всего и вся у нас были отделы пропаганды и агитации райкомов, горкомов и обкомов партии. Вот уж кто, не скупясь, кроил все журналистские материалы подряд, не понимая, что вырезают-то они самое ценное, стоящее, самое интересное и живое, оставляя не тронутым лишь тот материал, в котором наличествовали голые факты и напрочь отсутствовали выводы и авторское видение проблемы. Впрочем, это оставлять им было ни к чему. Ведь в то время только им самим разрешалось иметь собственное мнение, а журналисту давалось высочайшее право соглашаться с этим мнением и, не дай тебе Бог, высунуться – пропадёшь ни за грош. Кстати, весь, так называемый, отбракованный материал, по крайней мере, в черновиках я тоже сохранила. Иногда перечитывая эти бумаги, становится стыдно за себя, что я не смогла тогда отстоять многие стоящие вещи, которые даже сейчас остались актуальными. Словно искупая свою вину перед ними, я теперь фрагментами вставляю эти материалы в свои рассказы и очерки.
- Интересно как! Тамара Викторовна, а Вы бы не могли привести какой-нибудь пример из того, о чём Вы только что рассказали?
- Да запросто! Даже далеко ходить не надо. Помнишь, когда ты к нам только что пришла работать, я взяла тебя с собой в наш лучший детский сад – мы тогда готовили передачу по случаю Дня защиты детей?
- Помню, конечно. Вы тогда мне доверили у малышей интервью взять. Это было первое в моей жизни интервью, и я этим жутко гордилась. Мы дома по этому поводу с Венькой даже шампанского выпили. Я, как сейчас, вижу перед собой тех ребятишек – они такие смешные! А когда говорили в микрофон, то начинали важничать, взрослея прямо на глазах. Каждый их них пытался вырвать у меня микрофон, и сам держать его перед собой в руке, видимо насмотрелись телика, там же частенько интервьюируемым передаётся микрофон. Господи! Как же давно это было, а вот, вы напомнили, кажется, что мы только вчера были у малышей в гостях. Не помню только, почему мы именно в этот садик пошли. Валентина всё тогда уговаривала нас пойти в детский сад, куда её дочка ходила.
- Опять же, сделано это было по указке сверху. Мы обратились в городской отдел народного образования с просьбой разрешить нам на базе детского сада подготовить радиопередачу, а место, куда пойдём, намеревались выбрать сами, но нам сразу же указали, куда следует идти, так как по их высокому мнению, этот садик был лучшим, а мы, по понятным причинам, перечить не могли. Так мы оказались там, куда нас направили. Кстати, ты тут даже некоторые мелочи из нашего визита вспомнила, тогда, может, скажешь, как передача называлась?
- Сейчас, сейчас, подождите, кажется, так: «Подарим детям радость!»
- Верно, молодец, что вспомнила, а почему мы на таком названии остановились тогда, затрудняешься сказать?
Инга задумалась, на какое-то мгновение закрыла глаза, и радостно выпалила, гордая тем, что, и на сей раз, память её не подвела:
- Спонсоры в этот день привезли в садик современные качели и карусели, потому что чей-то отец из малышей был крутым бизнесменом, по нашим меркам, конечно. Ну, что, правильно?
- Вот видишь, какие подробности из прошлого могут всплыть. Если поднапрячься, кстати, по такой, или примерно такой, цепочке можно иногда воскресить, казалось бы навсегда стертые из памяти вещи.
- Здорово! Мы ещё тогда ленточку на игровой площадке разрезали – я кусочек её какое-то время хранила, используя вместо закладки. Вот ещё что помню – малышок из средней группы, которому поручили поблагодарить спонсоров, громко-громко сказал, чуть ли не прокричал: « Спасибо Вам, спросоны, за то, что подарили радость детям!» Его пытались воспитатели поправить, но он повторил неверно заученное слово несколько раз подряд в одном и том же варианте, и всё никак не мог понять, чего от него хотят. Как мы тогда от души хохотали! А ведь классная передачка получилась! Мы тогда почти весь утренник записали и все интервью. По-моему все кассеты, что с собой взяли, использовали. Подождите, а какое отношение имеет та наша передача к тому, о чём Вы пишете?
- Ну, как же, я обещала тебе привести пример того, как я использую материал, который был либо отбракован, либо просто не уместился в радиопередачу. Вот и отсюда я взяла то, что, как говорится, осталось за эфиром. В частности, не забыла, как ты начинала приветствие?- Коврова подошла к подоконнику и взяла из самой верхней папки несколько листков – по всему было видно, что они были последними из тех, с которыми она накануне работала,- сейчас я тебе прочту: « Девочки и мальчики! Какие вы сегодня все красивые и нарядные, весёлые и радостные!»
- Точно, точно, это мои слова,- взволнованно выпалила Инга.
- Ну, так вот, сразу же, после сказанных тобой слов приветствия, из строя, неожиданно для всех, вышла девчушка. Она была крупнее прочих детей, и иначе, как «толстушка», казалось, её никак нельзя было назвать. Она была курносой, веснушчатой, с яркими пухлыми губками. Она так стремительно выбежала на середину, что никто из воспитателей не успел остановить её. А она встала рядом с тобой, взялась кончиками пальцев за подол и стала смешно покачиваться на толстых ножках. Затем, перестав раскачиваться, совсем не детским, низким голосом с хрипотцой она громко произнесла, с вызовом глядя на всех собравшихся, высоко подняв голову, всю в жёстких, словно проволочки, кудряшках рыжих непослушных волос: «Посмотрите! Я тоже сегодня красивая!»
- Да, было такое,- произнесла Инга, кивая головой,- только после этого дерзкого поступка девочку, кажется, воспитательница, чуть ли не силой, увела из зала, или я что-то путаю?
В глубине души молодая журналистка понимала, почему этот эпизод не задержался у неё в памяти – то была её первая запись для радио, и она сама волновалась, как девчонка. Это уже потом, много позже, она поймёт, что в записи можно, если понадобится, что-то подчистить, что-то стереть, а может быть, и переписать заново, когда материал будет монтироваться. А тогда - тогда всё было в первый раз.
- Не совсем так, Инга,- поправила её Тамара Викторовна, переворачивая страницу,- вот сюда, на обратную сторону я переписала то, что зафиксировал наш диктофон – преинтереснейшая запись, скажу я тебе, собственно она и стала отправной в моём рассказе об этом эпизоде из нашей с тобой жизни. Прежде, чем девчушку увели с центра зала, она ещё успела сказать о разговоре, который произошёл у воспитательницы и её матери накануне, как же ты самого интересного не помнишь?
- И что она такого сказала, честное слово, не помню?
- А вот что: « Вчера Ольга Михаловна сказала моей маме: «Ищите для своей Вари нарядное платье, а не найдёте, лучше в сад утром не приходите, к нам гости придут из радио, а мы позориться из-за Вашей дочери не хотим – вечно Вы её, как пугало одеваете». Сегодня, почемучто у меня красивое платье». Она ещё тогда успела поклониться, так и продолжая держаться за подол, и только тогда эту самую Варю за руку увели в конец зала, видимо, для проработки.
- Ну, надо же, прямо фельетон, да и только. Теперь я вспоминаю, что была какая-то заминка, и заведующая перед нами как-то нелепо и несуразно извинялась и просила нас запись приостановить.
- Не только приостановить, но и стереть тот кусочек, чтобы, не дай Бог, куда-нибудь не просочилось такое безобразие. Мы же ещё планировали после утренника на игровой площадке продолжить запись, так вот, заведующая настоятельно просила нас, ни в коем случае этой девочке и ещё одному шустрому мальчугану вопросов не задавать. Она тогда вообще высказалась о том, что вполне хватило бы записи сделанной на утреннике, мол, опрос или интервью с детьми – это затея бесперспективная.
- Интересное дело получается! Чего это солидная тётя, целая заведующая детским садом, да тем более, лучшим в городе, убоялась ответов детей? Вот, оказывается, о чём передачу делать надо было!
- Так бы и разрешили нам её сделать! Зато сейчас я вольна использовать все эти факты. И что замечательно, никто никаких опровержений не потребует. Никто не накажет за то, что подрываю авторитет уважаемых руководителей. Теперь я – автор, и вольна делать со своими героями, что захочу, а уж если кто себя в ком-то из персонажей узнает, что ж, это даже хорошо, значит, попала «не в бровь, а в глаз».
- Да, но ведь одного этого факта маловато даже для заметки, а не то, что для рассказа, к примеру, остальное всё равно пришлось додумывать, досочинить, что называется. Тем более, насколько я помню, беря интервью, мы вообще ограничились всего одним вопросом: « Кем ты хочешь стать, когда вырастешь и почему?» Кстати, мне тогда показалось, что все ответы были не только заучены детьми, но и отрепетированы, и, возможно, не один раз.
- Увы, так наверняка и сейчас практикуется перед приходом начальства, комиссий или таких гостей, как радио и телевидение – показуха, как атавизм, неискоренима. Но, согласись, из детских уст каждый ответ всё равно звучал мило и забавно. Наверное, правы японцы, утверждая, что единственное, что мы, как нация, умеем делать качественно, - это дети.
- Классно! Какие приятные воспоминания! Хорошее было время – ничего не скажешь.
- Инга, и, тем не менее, я, наверное, тебя сейчас удивлю: в свой рассказ я взяла совсем не то, что мы записали днём. Это было бы нечестно по отношению к тебе, и попахивало бы, если не плагиатом в чистом виде, то повторением того, что уже было опубликовано, а точнее, озвучено в эфире, что, впрочем, одно и то же.
Вечером, совершенно случайно, мне пришлось встретиться с этой самой Варей и провести с ней почти час. Зайдя на кухню, я, совершенно машинально, выглянула из окна и увидела нашу толстушку, сидящей вместе с нянечкой на скамейке, на той самой площадке, где мы несколькими часами ранее присутствовали на празднике. Не знаю, зачем, я взяла диктофон и спустилась вниз. Через минуту я уже была на территории детского сада.
- И точно, Ваши окна как раз на детсад смотрят, я это ещё тогда заметила, когда мы после записи зашли к Вам на чашку кофе. Помнится, смотрели, как ребятишки катаются на новых аттракционах, а воспитатели строят их в очередь, чтобы каждый успел до обеда хотя бы разок прокатиться. Ну, продолжайте, Тамара Викторовна, простите, что перебила. И что же такого интересного поведала Вам наша толстушка?
- Я рассказывать не буду, так как то, что я написала, ещё требует правок, шлифовки, а вот кассетку я тебе, пожалуй, поставлю, будешь слушать?
- Конечно, интересно же! Ведь уже лет семь с того времени прошло.
- Нет, моя дорогая, уже без малого десять лет – вот так-то!
Коврова заправила кассету в миниатюрный магнитофон, поставив его на краешке стола и пересадив к нему Ингу, а сама решила сварить тем временем ещё одну турку кофе.
* * *
Старый кассетник сначала тихонько заскрипел, затем посторонние звуки исчезли, и Инга смогла прослушать все до самого конца. Сначала говорили двое: Тамара Викторовна и Варя – воспитанница детского сада:
- Ну, здравствуй, Варенька, ещё раз!
-Здравствуйте, тётя. А я Вас знаю – Вы у нас сегодня на празднике с другой тётенькой были.
- Правильно. А ты помнишь, о чём мы деток спрашивали?
- Помню.
- И о чём же?
- Кем стать хочем. Только меня никто не спрашивал – я на скамеечке сидела. Мне Ольга Михаловна Барби из закрытого шкафчика принесла. Раньше никогда не давала, а тут дала. Сказала, сиди и играй молча. Только я Барби не люблю.
- Правда? А почему не любишь?
- Она на куколку не похожа.
- А на кого же она, по-твоему, похожа, скажи.
- На маленькую тетеньку. А я с тётеньками играть не люблю.
- Это почему же?
- Почемучто они меня тоже не любют.
- Ну, что ты, Варенька, у вас в садике такие хорошие воспитатели, они добрые и ко всем деткам хорошо относятся.
- Ко всем хорошо, а ко мне – плохо.
Дальше последовала пауза, а потом послышался стук каблучков. По асфальтированной дорожке приближалась нянечка, хотя, точнее было бы сказать, помощник воспитателя – так с недавних пор стали называть тех, кто приносил детям еду, мыл все помещения в здании детского сада и помогал воспитателям одевать детей на прогулку, с чем никак не могла справиться одна воспитатель, особенно в холодное время года. Узнав Тамару Викторовну, и ещё издали услышав, о чём та говорила с девочкой, она сразу же включилась в разговор:
- Да не слушайте Вы Варьку, простите, запамятовала, как Вас зовут, она вечно околесицу несёт. Или того лучше – мать её с претензиями приходит, мол, мало её дочери внимания в детском саду уделяют. И ведь откуда, что берёт? То, почему её ребёнка на занятиях мало спрашивают, то, почему игрушек не дают, то, вдруг придумает, что стихи к утреннику не те с ней учат. А Вы сами посмотрите на неё! Это ещё сегодня к празднику приодели, и то, Ольга Михайловна тыщу раз должна была напомнить, чтоб сад не позорила. Слава Богу, на сей раз послушались. Нет, вы сами подумайте, что будет, если, скажем, дать ей роль Снегурочки или Дюймовочки – ведь обхохочутся все. Слова-то она выучит, у неё память хорошая, но с её-то внешностью, вы ещё скажите, чтоб ей разрешили снежинку вместе с другими девочками танцевать. А мать всё обижается. А на что обижаться, если раскормила такую деваху.
- Ну, зачем же Вы так? Дети – такие же люди, как и взрослые, а те, как Вы наверное заметили, очень разными бывают. Вы только посмотрите, сколько крупных полных и даже толстых актрис у нас в театрах, а как многие из них талантливо играют – заслушаешься их речью и засмотришься на их красоту, разве не так? Да и потом, детсад – это не театр. И дети в нём – никак не актёры. И ещё, знаете, что, не надо бы было так при девочке говорить. Она хоть и ребенок, но, поверьте, ей обидно такое о себе слышать.
- А что я такого обидного сказала? А про роли – это всё правда. Давала им воспитатель роль Репки или Снеговика, так мать даже учить их отказалась со своим дитём. И вообще, чо тута обижаться, сами раскормют девок, а потом мечтают, чтобы они принцессами были. А то, что при Варьке говорю, так она сопля ещё – ничего не понимает.
- Зря Вы так жестоко.
И тут вдруг снова заговорил детский, но низкий и с хрипотцой, голос девчушки:
- А я всё понимаю. Хочете, я скажу Вам, тётенька, кем я хочу стать?
- Конечно же, хочу, скажи, Варюша.
- Старушкой хочу стать.
- Как старушкой?
- Вот, сами полюбуйтесь, какую ерунду несёт!
- Не ерунду! Старушкой хочу быть. Они толстенькие бывают, и платюшки у них не очень красивые, и личики морщенные, а внучки их всё равно любют и жалеют. И другие все люди их тоже любют и не обижают, и толстыми бочками не дразнют. А другие старушки с ними дружат, и никто не смеётся над ними. Потом чай к ним приходют пить, и конфетки с собой приносют, вот!
- Варенька, ведь бабушки тоже не сразу старенькими стали. Они раньше молодыми и даже маленькими были, как ты, а потом вырастали и где-то работали. Вот, ты, где бы хотела работать?
- Где обзывать не будут, не станут смеяться и ругаться на меня плохими словами.
- Дрянная девчонка – всё она выдумывает, наговаривает, никто её плохими словами не ругает. Ты что же это такое говоришь, а?
- Варя, а как ты думаешь, где к тебе станут хорошо относиться, на какой работе?
- Где собачки, козочки, коровки и овечки, и где тётенек нет. Ой, вон моя мама идёт.
Громко щёлкнуло, и плёнка закончилась.
- Ну, как, понравилось?- спросила Коврова, предложив гостье пересесть к журнальному столику и разлив кофе.
- Да, Тамара Викторовна, грустная история, а как всё радужно утром в тот день начиналось. Правду говорят – жизнь, она полосатая.
- То-то и оно – есть, о чём задуматься, причём не только о жизни вообще, но и о том, как может сложиться судьба ребёнка при таком к нему отношению тех, в чьи обязанности входит делать жизнь воспитанников счастливой и радостной. Теперь тебе ясно, откуда берутся сюжеты, и что можно с этими сюжетами впоследствии делать?
- Здорово, честное слово. Вы просто гений, Тамара Викторовна! А что, вот уеду, не найду никакой подходящей работы, запросто могу попробовать писать. Я ведь, как ни как, журналист! Замечательную Вы мне идейку подкинули.
- Об одном думаю, жизни бы хватило на то, чтобы всё то, что скопила за долгие годы, до ума довести. Вот только бы до пенсии как-нибудь додержаться, а то без денег тяжеловато будет. Я так понимаю, что за то, чем я сейчас занимаюсь, денег не дождаться. Кто захочет стареющую тётку печатать?! Вижу, вижу, хочешь возразить мне – не нужно. Сейчас скажу тебе банальную вещь: вот доживёшь до моих лет, тогда многое по-другому будет видеться и чувствоваться. Ну, а ты, пока молода, красива, энергична, даже не думай без работы сидеть! Впрочем, я уверена, что тебе удастся найти подходящее место, тем более, в Москве. Это же не провинция, где журналисту вообще не найти себе ничего стоящего, да ещё, по специальности, на худой конец, здесь можно устроиться в библиотеку, но и то по блату или по знакомству. Ты только запомни, девочка, куда бы ты ни попала, держи планку высоко, а то, может, на новом месте как не заладится, так потом и пойдёт. А вообще-то, Москва – мечта многих, но она не всегда чужих с распростёртыми объятьями принимает. Это тоже помнить надо. Кстати, жильём вас там обещают обеспечить? А то в столице-матушке, человек с постоянной пропиской – это полноценный гражданин, а все остальные – люди второго сорта.
-С этим вроде всё в порядке. Венькина бабушка на первых порах нам свою однокомнатную квартиру отдаёт. Правда, она в Химках – ездить далековато, но зато своя крыша над головой. Ну, а потом, надеюсь, Министерство обороны к дембелю нам достойное жилье предоставит. Хотелось, конечно, чтобы это произошло раньше, но всякое может случиться. Для нас самое главное сейчас, чтобы у Вениамина по службе сложилось, как он запланировал, а у него амбиций – на десятерых хватит.
- Ну, и что это ты сказала об этом, и засмущалась сразу – все щёки в румянце. Без амбиций, правда, здоровых, в армии, по-моему, вообще нечего делать. А муж твой молодец. Я и раньше о нём прекрасные отзывы от командира слышала, так что, дай Бог, чтобы у него всё получилось – тогда и у тебя проблем не будет. Хуже нет, когда у мужей на работе или на службе что-то не получается – это всегда отрицательно сказывается на климате в семье – начинаются ссоры, разборки, я это не понаслышке знаю. Инга, дружок, может ещё по кофейку, тем более, такой торт вкусный?
- Нет, спасибо, Тамара Викторовна. Я побегу, а то и так засиделась. Я сегодня должна попасть в домоуправление. Мне столько всяких бумажек собрать нужно - кошмар какой-то! Сколько бегаю по инстанциям, а всё конца-края беготне нет, потом нужно ещё выписаться, трудовую книжку на работе оформить, чтобы стаж не прерывался, в связи с переводом мужа.
- Ну, раз торопишься, тогда конечно. Инга, я вот о чём хотела спросить, как всё-таки получилось, что вы совсем про меня забыли? Первое время звонили, чуть ли не каждый день, даже навещали, а потом – всё, как будто, оборвалось. Может, вы чем-то на меня обижены, или, как это нередко бывает, меня оговорили, и вы охотно поверили в небылицы? Честно, когда мне совсем было невмоготу, я порывалась позвонить вам и спросить, что случилось, но заставила себя не делать этого. Я и сегодня не решилась бы об этом спросить, но, вижу, разговор у нас получился доверительный, дружеский, поэтому всё-таки не удержалась.
Гостья, не ожидавшая такого вопроса в конце своего визита, замешкалась с ответом. Если бы Коврова спросила об этом в самом начале, всё бы было иначе, и объяснения на сей счёт прозвучали бы убедительно, так как Инга всё ещё дома спланировала, в том числе, как она ответит, если такой вопрос будет ей задан. Сейчас же, после всего того, что они переговорили и вспомнили, как близкие люди, ответить так, как задумывалось, было попросту невозможно. Наверное, поэтому всё, что она могла сказать и сказала, прозвучало как оправдание и покаяние:
- Видите ли, эта реорганизация – мы даже не думали, что она отнимет у нас столько времени. Пришлось изучать множество различных документов, во всё вникать, знакомиться с нашими новыми обязанностями. Первое время мы даже вынуждены были бегать с бумажками по инстанциям – то в одном месте нужно было что-то подписать, то в другом какие-то немыслимые инструкции получить. Считайте, многому заново учились, в частности, как заключать договоры на рекламу, как работать с предпринимателями. Да что там говорить! Я понимаю, что всё это отговорки, просто, если честно, оправдаться больше нечем. Простите нас, ради Бога – свиньи мы.
Инга, в который раз, покраснела, потупила глаза, и стала похожа на не выучившую урок школьницу, которую вызвали к доске перед самым концом урока.
- Полно тебе, девочка. Я всё понимаю, и зла на вас не держу. Мир стал таков – каждый за себя.
- Да нет же, не совсем так! Понимаете, первую неделю нас вообще не трогали, и мы слонялись по офису, как неприкаянные, не находя себе ни места, ни какого бы то ни было стоящего занятия – просто вовремя приходили на работу, и в положенное время уходили. Мы вознамерились любой их глупый приказ, любое распоряжение, а то, что вообще не по нашему профилю, категорически не выполнять. Но наши новые работодатели и хитрее, и мудрее нас оказались. Они попросту дали нам время на передышку, чтобы сбить с нас спесь, чтобы у нас всё перегорело. Правда, нам иногда позванивали, вроде бы проверяли, все ли на месте. Чуть ли не ежедневно к концу рабочего дня нам заносили документы для ознакомления, всевозможные проспекты с образцами рекламы. Убедившись, что мы стоически, все, как один, находимся на рабочих местах, а не сбегаем домой раньше положенного времени, с нами прощались, елейно улыбаясь, а мы себя чувствовали полными дураками. Как-то после работы все вместе пошли на консультацию к юристу, обрисовали ему нашу ситуацию, но главное, собственно, ради чего мы туда пошли, было разузнать, что нам делать, в какую инстанцию написать, чтобы нам Вас вернули. Юрист нам тогда доходчиво объяснил, что никакие бойкоты в этом деле не помогут, напротив, они многим из нас могут дальнейшую жизнь подпортить. Вы помните, мы как-то к Вам в пятницу все скопом завалили, - так это мы с этой самой консультации шли. А Вам ничего о нашем походе не рассказали, потому что расстраивать не хотели.
- Я почувствовала, что с вами что-то не то, но, смотрю, не делитесь, значит, решила, мне об этом знать не нужно, и сама ни о чём спрашивать вас не стала. Но потом у вас, если мне память не изменяет, настроение улучшилось, и мы прекрасно провели вечер все вместе, как когда-то.
- Да,- наконец-то после всех откровений улыбнулась Инга,- мы действительно чудненько скоротали вечерок. Котька Ваш классно на гитаре играл, а мы пели, как в студенческую пору.
Обе женщины на какое-то мгновение задумались, каждая из них вспоминая что-то своё из того ушедшего в небытие вечера.
- Ну, я пойду, пора,- первой вернулась в реалии дня нынешнего Инга.
- Иди, девочка моя. Счастливого тебе пути. Береги себя. Устроишься в Москве, черкни мне или позвони, дай хоть за тебя порадоваться.
- Писать письма не люблю, честно говорю, поэтому писать не обещаю, а позвонить, - обязательно позвоню. Жаль, что у Вас компьютера нет и что нельзя связаться с Вами по электронной почте. Я и с родителями уже давно только так общаюсь.
Они обнялись, расцеловались, так и не прослезившись, хотя обе знали, что расстаются навсегда.
Коврова ещё долго стояла лицом к закрывшейся после гостьи двери, дав, наконец, волю слезам. Ей показалось, что вот теперь, только теперь, спустя месяцы, закончился, как в пьесе, последний акт, последняя сцена её прощания с прошлой жизнью, и только теперь опустился занавес, чтобы отделить вчера и сегодня, и уже до скончания дней.
* * *
Выйдя из сковавшего её оцепенения, Тамара подошла к телефону, чтобы, в который раз, попытаться дозвониться до подруги. С самого Рождества от Риммы не было никаких вестей. Ринат находился в длительной командировке, мальчики их жили отдельно, а их адресов у Тамары не было, так что она была в полном неведении относительно того, что могло случиться с Риммой, и почему она так давно не заходит и даже не звонит. Вновь услышав в трубке длинные, протяжные гудки, в которых Ковровой мерещилось что-то тревожное, она вздохнула и положила трубку на место. И только сейчас её не успевшие высохнуть от слёз глаза остановились на большом конверте, что лежал под телефонным аппаратом. Она сразу же узнала почерк Инги. Все буквы на конверте были исключительно ровными, крупными, округлыми, начисто лишёнными острых углов или каких бы то ни было загогулин. Почерковед, наверняка, распознал бы в писавшей женщине человека с уравновешенным характером, чья покладистость и сдержанность, граничит с суровостью и педантичностью. Однако отдельные элементы, а особенно соединения между буквами, которые казались непрочными, так как были удивительно тонкими, едва заметными, свидетельствовали о страстности натуры хозяйки почерка, которая скрыта от посторонних глаз и спит в ней, подобно вулкану, чтобы неожиданно, в самый непредсказуемый момент, вырваться наружу всепоглощающей и испепеляющей лавой чувств.
Раскрыв конверт, Коврова прочла:
«Тамара Викторовна, дорогая, я не уверена, что застану Вас дома. Поэтому и решила, на всякий случай, написать письмо. Мы уезжаем отсюда навсегда и, может быть, больше никогда не увидимся. Я хотела сказать, что благодарна судьбе за то, что она познакомила меня с Вами. Вы меня очень многому научили, за что я Вам бесконечно благодарна. Я почему-то подумала, вдруг Вы всё-таки начнёте писать – сами ведь когда-то за чаем у нас в редакции говорили, что на пенсии, когда будет много свободного времени, Вы обязательно займётесь писательской деятельностью. Собственно, поэтому я оставляю для Вас моё эссе. Помните, в тот роковой день, перед походом в Администрацию, Вы зашли в офис и подкинули нам темку для раздумий: «Миллениум». У нас тогда настоящий диспут разгорелся – чего только не выдумывали и о конце света, и о возможности схода Земли со своей орбиты. Генка всё рассуждал о том, как полетит вся электроника – и развалится мировая экономика, прекратят своё существование банки, начнётся всеобщая паника.
Никто не остался равнодушным к предложенной Вами теме - все, как один, горлопанили о судьбоносности момента и т.д. и т.п.
Не уверена, что остальные что-нибудь написали, а я после этого неделю корпела по вечерам в библиотеке, вычитывая в «умных» журналах свидетельства тому, какие изменения, события, что замечательного происходило в мире на стыке времён – веков и тысячелетий. Материалы, которые удалось отыскать, находятся в этом конверте. Здесь же, на десяти листах мои мысли и рассуждения по этому поводу. Я подумала, вдруг всё это Вам пригодится в Вашей будущей писательской работе.
А в том, что Вы, рано или поздно, всё равно начнёте писать, я всегда была уверена. Было бы у меня такое лёгкое перо, я бы не преминула им воспользоваться. Удачи Вам, уважаемая Тамара Викторовна!
Ваша ученица Инга».
«Какая умница!»- подумала, улыбаясь, прослезившаяся, на сей раз от умиления, Тамара, растроганная письмом. До самого вечера сидела она в кресле, читая материалы, принесённые Ингой. В голове роились мысли, пока ещё не стройные, взлохмаченные, но так упорно требовавшие, чтобы их пригладили, привели в систему, чтобы позже превратиться в органическую часть очерка или авторских отступлений в повести или романе. «Вот придёт Котька, покормлю его, вымою посуду, и, как только он заснёт, сяду за работу»,- едва подумала она, как услышала вошедшего в прихожую сына:
- Ма, ты как?
- Нормально. Инга приходила попрощаться. А ты что это так рано сегодня?
- Рано? Ничего себе! Я наоборот, задержался – мы с ребятами в бар заходили пивка попить. Значит ты в своём амплуа, и времени по-прежнему не замечаешь. А ужин-то хоть готов?
- На плите – нужно только разогреть. В холодильнике тортик к чаю, вернее, то, что от него осталось, но тебе, думаю, вполне хватит.
- Понятно. А ты со мной на этот раз за стол сядешь, или, как всегда, в одиночку жевать?
- Ешь один, сынок.
- Ясно всё – снова депрессия или, наоборот, вдохновение подоспело?- как-то не по-доброму прозвучало из уст Кости, заглянувшего в спальню к матери,- ну-ну, а я-то всё жду, когда моя мать эту бредовую идею оставит и начнёт нормальную жизнь, похоже, хрен, дождёшься,- с вызовом произнёс Константин, громко хлопнув дверью кухни.
Ковровой больше не хотелось общаться с сыном – ей всегда было трудно находить с ним общий язык после того, как он приходил навеселе или в подпитии. В такие вечера он становился грубым, непредсказуемым в своих речах и поступках, и даже агрессивным. Впрочем, Тамаре стало ясно, что и писать она сегодня, как намеревалась, тоже не сможет – настрой окончательно пропал, и она вдруг почувствовала, как её стало знобить. « Господи! Только бы не заболеть»,- подумала она, а вслух громко, чтобы через закрытую дверь услышал Константин, сказала:
- Я сегодня лягу пораньше, пожалуй, и постараюсь уснуть. Спокойной ночи, Костя.
Так и не дождавшись от сына ответных пожеланий, которые должны бы были последовать за её словами, Тамара расстелила постель и легла, укутавшись одеялом до самого подбородка. Не спалось. На душе у неё было не просто скверно, как это обычно бывает после подобных высказываний Константина, а ещё и как-то неспокойно и тревожно. Покалывало сердце, ощущалась ноющая боль в левой руке и за грудиной. В голову непрошено лезли разные противоречивые мысли, нагромождавшиеся одна на другую, словно глыбины льда на вскрывшейся перед паводком реке. Казалось, это они заставляли невидимые молоточки дробно стучать в виски, отчего голова Ковровой буквально раскалывалась от боли. Как ни противилась Тамара своим предчувствиям, она должна была признать, что теперешнее её недомогание, всё-таки, связано с тем, что они с сыном окончательно перестают понимать друг друга, будто каждый из них говорит на своём, только ему понятном, языке.
И всё же, прежде чем провалиться в тяжёлый сон, она ещё раз вспомнила об Инге и, закрыв глаза, шёпотом произнесла: «Удачи тебе, девочка!»
* * *
Много позже она случайно узнала от одной из знакомых, встретившейся ей на городском рынке, что у Инги всё сложилось просто замечательно – ей удалось, чуть ли не сразу устроиться в молодёжную редакцию одного из коммерческих каналов ТВ. Впрочем, Тамара всегда была уверена, что её юная коллега сможет найти себе достойную работу, как была она уверена и в том, что вряд ли дождётся писем и звонков от своей милой воспитанницы. Ну, как тут не вспомнить народную мудрость, процитировав одну из пословиц: «Хочешь начать новую жизнь, - безжалостно руби канаты, связывающие тебя с жизнью старой».
ГЛАВА ПЯТАЯ
МАТЬ И СЫН
Сколь непостижимо стремительно мчалось время. Казалось, только вчера приходила с визитом к Тамаре Викторовне молодая журналистка, на самом же деле, прошёл почти целый месяц. За день до своего отъезда она позвонила Ковровой, соблюдя приличия, напоследок пожелав наставнице творческих успехов, рассыпавшись в благодарностях, счастливая, что покидает маленький, затерянный среди полупустынь городок, уверенная в том, что здесь она оставляет все свои несбывшиеся надежды и нереализованные планы.
Теперь любой звонок для Тамары был, чуть ли не событием. Удивительно, без устали трезвонивший ещё совсем недавно телефон, как и сама его хозяйка, будто находился в бессрочном отпуске. Он тихо стоял на полочке, как напоминание о той, прошлой жизни, к которой не было возврата. Коврова тоже крайне редко пользовалась телефоном, исключая те экстренные случаи, когда вдруг пропадало электричество, отключали воду, или нужно было справиться на бирже, не перечислили ей деньги в сбербанк. Иногда она, по старой памяти, звонила в библиотеку, чтобы уточнить, пришла ли заказанная накануне книга, и есть ли в наличии тот или иной журнал, который ей неожиданно понадобился для работы.
Телефон в последние месяцы стал безраздельно принадлежать Косте. Он мог часами общаться с друзьями, всё больше новыми, о которых Тамара ничего толком не знала, а имена их слышала лишь из разговоров сына. Если, правда, крайне редко, в отсутствие Кости кто-либо просил позвать его к телефону, то звонившие не здоровались, не проговаривали принятых в телефонном общении дежурных слов вежливости, ничего не просили передать, лишь узнавали, когда Константин будет дома. Порой, когда Тамаре приходилось отрываться от работы на полу-мысли, полу-фразе, чтобы ответить на подобный звонок, она раздражалась. Как-то вечером мать попросила сына, чтобы тот предупреждал своих друзей о том, когда он бывает дома.
- От писанины, что ли, звонками отвлекают? – бросил он сердито на упрёк матери, по-прежнему не переставая выказывать свое негативное отношение к тому, чем она теперь занималась.
- Я бы попросила, - как можно спокойнее попробовала Тамара высказать свое возмущение и тоном, и содержанием слов, к ней обращённых,- быть хотя бы корректным, думаю, это не так сложно.
- Как сказать,- буркнул Константин, уходя, как это теперь часто бывало, не прощаясь.
Мать с сыном редко общались. Даже встречаясь на кухне по утрам, они почти не заговаривали друг с другом, а молча пили кофе, как совершенно чужие люди, после чего каждый мыл свою чашку. Они так же молча расходились, как два судна в океане, у каждого из которых свой курс следования.
Тамара, после двух уборок в квартире, устроенных Риммой - перед Новогодними праздниками, а Ингой – во время её прощального визита, приучила себя к тому, чтобы каждое утро, после ухода Кости на работу, вместо утренней гимнастики, минут 15-20 тратить на наведение порядка. Это оказалось ей совсем не в тягость, тем более что выполняла она всё под музыку, а движения её чем-то напоминали аэробику.
Все свои коробки, печатную машинку она уже давно перенесла назад в спальню, составив две прикроватные тумбочки, которые служили ей вместо стола. Правда, под ножки пришлось подложить целую стопку справочников, словарей и томов БСЭ – иначе пришлось бы работать сидя на полу. Но даже в таком виде импровизированный рабочий стол был ниже желаемого, и вместо стула она поставила к нему пуфик, который пружинил и создавал определённые трудности в работе. Видимо оттого, что ей подолгу приходилось просиживать в неудобной позе, Тамара стала испытывать неприятные ощущения, граничившие с болью, в области позвоночника и шеи. Просить же сына перенести письменный стол из его комнаты к ней в спальню, она не хотела, несмотря на то, что по прямому назначению Костя им не пользовался с тех пор, как закончил школу. В глубине души мать всё же надеялась, что полоса их отчуждения пройдёт, сын пообмякнет, и сам предложит ей свою помощь. Пытаясь понять, почему он столь негативно относится к её теперешнему занятию, Тамара решила, во что бы то ни стало, найти выход из сложившейся ситуации. Порой, ей становилось нестерпимо обидно за то, что Костя совсем не интересуется тем, что, и о чём она пишет, и не удосужился прочесть, пусть из элементарного любопытства, если не из вежливости, хотя бы небольшой рассказ. Ей не хотелось мириться с таким положением вещей, и, наконец, стало казаться, что она нашла-таки выход, позволив себе некоторую хитрость – будто невзначай стала оставлять на кухонном столе то одну, то другую из законченных и отпечатанных работ.
Однако, уже через неделю она убедилась, что он к ним даже не притрагивается, если не считать того, что отодвигает их подальше, на другой край стола, или и вовсе – убирает на подоконник, чтобы не мешали ему ужинать. Коврова совсем опустила руки, не видя выхода, и не стала больше пытаться найти контакт с сыном.
Однажды вечером она всё-таки настроилась на откровенный разговор, убедив себя в том, что так больше продолжаться не может, в глубине души продолжая надеяться на чудо. Специально, по такому случаю, она приготовила, чуть ли не праздничный ужин, привела себя в порядок, переоделась и стала ждать возвращения Кости с работы. Это был пятничный день – конец рабочей недели. Мать была в спальне и поливала цветы, когда услышала, как открылась входная дверь. Сердце её учащённо забилось, она понимала, что предстоит непростой и, возможно, напряжённый разговор. Но тут она услышала голоса и сразу же поняла, что Костя пришёл с гостями, а это означало, что её затея провалилась. Единственным спасением для её разыгравшихся нервов было сесть за машинку. Костя даже не заглянул к ней, чтобы поздороваться. Они прошли с приятелями на кухню. По звону выставляемой на стол посуды Тамара поняла, что сын собрался кормить своих гостей ужином, который она с таким старанием готовила совершенно для других целей.
«Бог с ними, пусть едят, наверняка за день проголодались»,- вздохнув, подумала Тамара и снова принялась за рассказ.
Двери на кухню и в свою комнату Костя оставил приоткрытыми.
«Странно,- подумала Коврова,- обычно, когда он кого-нибудь приводит с собой, то нарочито наглухо закрывает все двери, мало того, по нескольку раз проверяет, плотно ли закрыта та из них, что ведёт в её спальню». Она тут же перестала стучать на машинке, едва услышав, как очень громко, видимо это предназначалось и для её ушей, сын жаловался приятелям:
- Вот так она стучит, словно дятел, целыми сутками – спасения нет. Рассказики, видите ли, печатает. Ну, раз не может без этого дерьма обойтись, ладно бы, писала что-то стоящее – детективы или что-нибудь о проститутках и бандитах, олигархах с их любовницами, и об их сладкой жизни, - тогда бы может, кто захотел всю эту хрень читать, глядишь, напечатали бы, бабок бы срубила, в конце-то концов. А так, прикиньте, гробит своё и моё здоровье, кстати, тоже, не давая выспаться,- последние слова он просто выкрикнул, чтобы, не дай Бог, они останутся не услышанными.
«Господи! На каком языке они говорят между собой – уши вянут»,- почему-то именно об этом, а не о содержании услышанного сначала подумала Коврова.
Затем кто-то из гостей неестественно, словно заученно, как будто был с Константином в сговоре, так же громко предложил:
- Ну, а ты поговори с ней, скажи, мол, ты не одна в квартире живёшь.
- Да говорил я с ней, а что толку!
Едва оборвался этот короткий, столь нелицеприятный для Тамары разговор, дверь в проходную комнату громко прикрыли, вероятнее всего, толкнув её ногой. Через минуту, ещё более громко, стукнула и входная дверь.
« Дожила!»- вслух произнесла Коврова, сев на краешек кровати.
Ей бы выплакаться в чью-нибудь жилетку, но ни жилеток подходящих не осталось, да и слёз, похоже, тоже. Она сидела, слегка покачиваясь, словно убаюкивая себя, и всё думала, думала. Но думала она не о том, где и когда был сделан первый неверный шаг, приведший их с Костей в тупик, из которого не было выхода. В сущности, это было ни к чему, так как она точно знала, что нить, некогда прочно их связывавшая, начала рваться тогда, когда затрещала, разбиваясь о быт и об амбиции её мужа, их семейная жизнь, когда ушёл из дома отец мальчика. Ей думалось совсем о другом - о том, как посмел Константин обсуждать свою мать и её поступки с совершенно посторонними, тем более, молодыми людьми, которые до недавнего времени вообще не были вхожи в их дом. Это было и больно, и обидно, и противно, но ей ничего не оставалось делать, как всё стоически вынести, сжавшись в комок, или превратившись в туго сжатую пружину.
Всё чаще Костя стал задерживаться после работы, приходя поздно и долго не ложась спать. Он на полную громкость включал магнитофон и начинал ходить из кухни в ванную, оттуда – в комнату, проделывая этот путь по нескольку раз, причём, очень шумно, словно нарочно, задевая мебель и роняя на пол вещи, всякий раз после этого громко ругаясь, вовсе не стесняясь в выражениях. Иногда, побыв час-другой в квартире, он снова уходил и возвращался под утро в подпитии, принося с собой шлейф неприятных запахов и настоящую скабрёзную брань, которая то и дело срывалась у него с губ, когда он наталкивался, пошатываясь, на предметы мебели или ударялся о косяки.
Тамаре он стал во многом напоминать его отца, хотя тот вообще был равнодушен к спиртному, просто и тот, и другой были удивительно настойчивы и неуклонны в демонстрации своего протеста всему тому, что происходило в доме. Суть конфликта, разыгравшегося в те давние времена, можно бы было сформулировать одной фразой: «Борьба за лидерство в семье». Так и не сумев реализоваться на службе, несмотря на весьма приличное образование, сулившее ему беспрепятственное продвижение по карьерной военной лестнице, муж Ковровой всячески стремился удовлетворить свои амбиции дома. Он уподоблялся некоему царьку, тиранившему домашних, мучившему их постоянными придирками, нелепыми поучениями, предъявляя непомерно высокие требования буквально ко всему, будь то чистота белья, порядок в доме или сбалансированное питание. Мало того, успехи жены на работе, её положение, которого та добилась кропотливым трудом, требовавшим немалых затрат ума и души, он воспринимал не иначе, как вызов. При каждом удобном, и не очень, случае он старался унизить её и её профессию, специально делая это при ребёнке и при посторонних, нередко ссылаясь на приевшийся штамп о приоритетности профессий, где проституция и журналистика стоят рядом. Но и этого ему казалось мало,- он то и дело предлагал Тамаре уйти с работы, якобы из-за неё она уделяет недостаточно времени ему и не занимается в должной мере воспитанием сына.
Более пятнадцати лет тому назад именно этот конфликт послужил началом развала семьи - давно уже Тамара не вспоминала его, и казалось, что всё отболело. И вот теперь она с ужасом думала, что вновь стоит перед выбором: то ли, на сей раз, ей следует «наступить на горло собственной песне», и тем самым, сохранить хотя бы последний осколок семьи, чтобы всю оставшуюся жизнь посвятить сыну, то ли вновь, как когда-то, сжечь за собой все мосты. Однако дилемма вскоре решилась сама собой.
Как-то, вернувшись домой после того, как она выстояла длинную очередь, делая платежи за коммунальные услуги и квартиру, Тамара почувствовала недомогание и с разу же поняла, что ничем больше заниматься не сможет. На часах было пять. Обед она уже пропустила, но, несмотря на то, что приближалось время ужина, есть ей совершенно не хотелось. Выпив успокоительное, она прилегла и заснула немедленно, проспав до самого утра. Видимо, организм сам сделал правильный выбор, решив за неё, что нужно сделать, чтобы снять напряжение и усталость. Поймав глазами пробивавшийся через не плотно задёрнутые шторы лучик давно проснувшегося солнца, Коврова улыбнулась ему, откинула одеяло и босиком последовала к окну. Открыв его, она полной грудью вдохнула свежий, бодрящий воздух и, подняв голову, стала наблюдать за кружившими, словно в медленном танце, облаками, то смыкавшимися, то разлетавшимися друг от друга в разные стороны. Май правил бал! Внизу, почти у каждого подъезда, розовыми всполохами сияли в солнечном свете пышные кроны абрикосовых деревьев, усыпанные нежнейшими цветами. Уже брызнули в воздух атласной зеленью листьев исполинские тополя, дотягиваясь макушками почти до восьмого этажа.
- Господи! Хорошо-то как!- вырвалось откуда-то из глубины души отдохнувшей наконец-то женщины,- всё-таки можно жить на этом свете! И шут с ними – с неудачами и обидами, если бывает такое утро!
Бросив взгляд на часы, Тамара с облегчением вздохнула, решив, что сын уже на работе, - значит вполне можно походить по квартире в пижаме и босиком.
Коврова, как нередко замечал ей сын, давно уже плохо ориентировалась во времени, не делая никакой разницы между будними и выходными днями. Не подумав, что наступила суббота, она, так и не надев шлёпанцы, в ярко-розовой шёлковой пижаме, с короткими, не по возрасту, штанишками, пошла через проходную комнату. В присутствии сына она никогда бы не позволила себе подобного неглиже. Как только в их отношениях определённо наметились холодность - со стороны матери, и отчуждённость – со стороны сына, она старалась появляться перед ним в строгой, никак не домашней, одежде, видимо, надеясь, что это послужит сдерживающим фактором, и тогда Костя поостережётся дерзить и откровенно хамить ей. Однако в этот весенний день Тамаре не хотелось думать ни о чём тягостном и удручающем. Казалось, она готова была, хотя бы на немного, порадоваться жизни, не омрачая своего существования на земле.
С такими радужными мыслями в голове она вошла на кухню, но, сделав единственный шаг, покачнулась и вынуждена была прислониться к стенке, испугавшись, что иначе упадёт.
- Я так понимаю, «картина Репина – не ждали»,- бойким, несколько нагловатым, как показалось Ковровой, тоном, с явным вызовом, произнесла незнакомая женщина. Видимо, почувствовав хозяйку спиной, она так и не удосужилась повернуться к вошедшей лицом, продолжая колдовать у плиты.
Даже тогда, когда та вдруг встала вполоборота, чтобы взять из шкафа соль, Тамара не успела рассмотреть её. Ей лишь бросилось в глаза, что незнакомка была пухлой крашеной блондинкой с яркой косметикой на лице – и это утром! Инстинктивно, будто прикрывая наготу, руки Тамары скользнули вниз, к коленям. Она толкнула плечом дверь и опрометью, словно от стихийного бедствия, минуя комнату сына, бросилась в спальню, где несколькими мгновениями ранее любовалась и восторгалась прелестями майского утра, вовсе не сулившего ей беды.
«Господи, Боже ж мой,- забарабанило в голове Ковровой,- как же это я не заметила Костю, возлежавшего на разобранном диване, когда проходила мимо, почему не учуяла запаха жарящейся картошки». И уже вслух, но негромко, произнесла:
- И почему, чёрт побери, на ней мой халат?
Тамара села на краешек кровати, обхватила голову руками, оставаясь сидеть в такой позе до тех пор, пока не услышала, как в прихожей громко захохотали, после чего входная дверь скрипнула, а в опустевшей квартире воцарилась пугающая тишина с медленно растворявшимися в ней чужими, незнакомыми запахами.
- Господи, Господи,- запричитала она, не понимая, почему имя Господне в последнее время так часто стало самопроизвольно слетать с её уст. Ей казалось, что, будучи пусть и не воинствующей, но всё-таки атеисткой, она никогда, сколько себя помнила, не обращалась к Богу.
Бедная, бедная женщина, осознавала ли она в эти минуты, что это была последняя инстанция, в которую обращаются вконец отчаявшиеся люди, не зависимо от того, считают они себя верующими, или нет?..
Ей ничего не хотелось. Казалось, будто всё вокруг, и она сама, очутились вдруг в некоем ином измерении, где всё непонятно и непостижимо с точки зрения земных представлений. Единственное, на что она ещё была способна, - это совершать механические, не требовавшие особых умственных и физических затрат действия. Сначала она занялась уборкой всей квартиры, затем стиркой, делая это очень тщательно, будто стараясь, изо всех сил, избавится от скверны. Затем она заглянула на кухню и, увидев в раковине две не вымытых тарелки, сковородку, с прилипшими ко дну ломтиками картошки и две чашки с остатками чая, передумала завтракать, хотя время неумолимо приближалось к обеду. На столе, в коробке, был оставлен ополовиненный бисквитный торт. Тамара плотно закрыла дверь на кухню и вернулась в ванную, где оставался висеть не выстиранным её халат, тот самый, который она увидела утром на ночной гостье её сына. Не задумываясь, она сняла его с вешалки, брезгливо, двумя пальцами втолкала его в полиэтиленовый пакет, намереваясь выбросить его в мусор, когда понесёт ведро.
Едва наступил вечер, пришёл Константин – на сей раз в одиночестве. Мать сразу же поняла, что он был пьян. Она догадалась об этом и по запаху, неприятно ударившему в нос, и по тому, как начала туда-сюда двигаться дверь в спальню, потому что Костя крепко вцепился в ручку, видимо, чтобы не упасть. Наконец, справившись с дверью, он резко распахнул её и упёрся руками в косяки.
- Ну, что смотришь, мамуля, нотации собираешься читать?
Тамара молчала. Лицо её, словно закаменев, ничего не выражало, что достигалось большими усилиями воли, так как в душе её всё клокотало и бурлило, будто в жерле вулкана. Просто она прекрасно понимала, что молчание и выражение полного безразличия к поступку сына в данный, конкретный момент, было тем единственным, что могло сдержать необузданный нрав Константина, который, похоже, был настроен на семейный скандал.
- Я мужик!- пошатнувшись вперёд, выкрикнул он,- имею право, в конце-то концов. И вообще,- теперь Костя смешно топнул ногой, едва удержавшись от падения,- это и моя квартира тоже! Кого хочу, того вожу, ясно!? Я всё сказал!
Пока сын добирался до своего дивана, он дважды падал, чертыхаясь и грязно бранясь. Тем не менее, едва тот дополз до подушки, Тамара услышала, как он захрапел – то был храп пьяного мужика, чего раньше в своей квартире Ковровой слышать не доводилось.
Утром, как ни в чём не бывало, он заглянул к матери в спальню, буркнув:
- Я ухожу, хватит!
Не ожидая, впрочем, ни ответа, ни какой-либо другой реакции матери, он развернулся и ушёл из дома, правда, не захватив с собой вещей. Константин отсутствовал целых две недели, не давая о себе знать. Коврова металась по квартире, не находя себе места. Она несколько раз звонила его друзьям – вечером, и на работу – утром, однако, не получив вразумительных объяснений о местонахождении сына, решила: «Больше никуда и никому звонить не буду! Нужно выдержать паузу. Наверняка, он у этой своей крашеной красавицы, что ж, - он сам сделал выбор».
Как ни странно, приняв такое решение, Тамара сразу же почувствовала облегчение и тут же принялась за любимое дело, тем более что в последние дни она успела соскучиться по своим героям и персонажам, сиротами оставленными в недописанном рассказе. За первые дни отсутствия сына ей удалось дописать рассказ «Встреча», где она рассказала историю, некогда услышанную от попутчика в поезде, когда она ездила в командировку в Москву на курсы повышения квалификации.
Ковровой так нужно было поделиться с кем-нибудь близким своими переживаниями. Она бы с удовольствием дала почитать уже законченные рассказы, но, так уж сложилось, что кроме Риммы, с которой они странным образом сблизились ещё молодыми, у неё никого не было.
Много лет тому назад они как-то лежали в одной палате с воспалением лёгких. Удивительно, как совершенно разные люди, надолго оказавшись вдвоём в замкнутом пространстве, порой становятся не только друзьями по несчастью, но и друзьями по жизни. Но, так или иначе, именно в больнице Римма с Тамарой, находясь рядом с утра до вечера, почувствовали друг в друге некую потребность. За разговорами без конца и края, право, чем ещё заниматься в больнице между процедурами, они узнали друг о друге больше, чем узнают о своих сослуживцах те, кто проработал вместе, бок о бок десятки лет. Да и потом, как не вспомнить народную мудрость, гласящую, что противоположности сходятся? Об этом феномене, впрочем, можно рассуждать бесконечно, однако, может, всё значительно проще, и было во встрече этих двух женщин нечто от Божьего промысла, вторгающегося в жизни и судьбы людей всегда так неожиданно, но чаще в преддверии роковых событий и больших перемен?
Телефон продолжал молчать, и от Кости по-прежнему не было никаких известий. Тамара целыми днями работала, сидя за своими тумбочками, заменявшими ей стол – каждая мышца её тела от долгого сидения в неудобной позе ныла. Требовалась передышка или, на худой конец, смена деятельности. Вот она и решила, больше с целью поразмяться, пробежать по магазинам, тем более что и продукты к этому времени в доме закончились. На обратном пути она намеревалась обязательно заскочить к Римме, чтобы постараться хотя бы от соседей узнать, где она, и что с ней, однако, Тамара передумала, решив-таки сначала завернуть во двор, где стоял дом Габитовых, а уже после этого отправиться за покупками.
У подъезда дома, где жила подруга, она, на удачу, встретилась с Русланом – старшим из сыновей Габитовых.
- Здравствуйте, тётя Тома! Как хорошо, что я Вас увидел. У меня Вашего телефона нет, а свою записную книжку мама с собой забрала. Я пробовал звонить в справочный отдел, но там почему-то Ваш номер не дают, будто Вы какой-то секретный агент, честное слово. А мама, уезжая, просила меня Вам позвонить.
- Привет, мальчик мой!- ласково поприветствовала Тамара сына подруги, которого помнила ещё дошкольником,- Русланчик, моего номера действительно нет в справочнике. Чтобы его внесли в общий список абонентов, нужно какие-то бумажки подписать, а мне всё недосуг сходить на телефонную станцию. Ну, рассказывай скорее, что у вас приключилось, где мама?
- С мамой всё в порядке, а вот дедушка у нас умер, как раз в старый Новый год. Мы с братом тогда в Елабуге были. Мама сказала, что не успела к вам даже зайти, чтобы предупредить об отъезде, а телефон у нас как раз тогда сломался – мы тоже до неё дозвониться не могли. А я после похорон, как приехал, всё собирался зайти, но, замотался. Простите меня, пожалуйста. Но я, честное слово, всё равно рано или поздно появился бы у вас.
- Да ладно тебе извиняться, разве я не понимаю? Жаль твоего дедушку, Руслан. Прими мои соболезнования – тебя ведь в честь деда назвали, мама говорила?
- В честь дедушки, только не того, что умер, а папиного отца, того, что в Елабуге живёт. Мы с ним тогда на похороны ездили. С мамой, как на перепутье, в Казани встретились. А вот отца с нами не было – Вы же знаете, где он, а оттуда быстро добраться не получится, тем более что у нас сразу хоронят.
- Подожди-ка, Руслан, но после похорон столько времени прошло, что же это Римма не возвращается?
- Да нет, мы как раз все вместе вернулись. Из Волгограда последним автобусом добрались. Ещё не распаковали вещи, пришла срочная телеграмма – у бабушки инсульт. На следующий день, значит, мама, якобы, уволилась с работы, и сразу же улетела назад.
- Не поняла, что значит «якобы»?
- Ой, тётя Тома, давайте в квартиру поднимемся, а то у подъезда об этом не хочется говорить, да и потом, мне до конца обеденного перерыва нужно успеть цветы полить – теперь это моя обязанность.
Они вошли в квартиру, которая всегда поражала Тамару удивительным порядком – в ней всё сияло чистотой, всё было на своих местах. Сколько раз она ни спрашивала подругу, как та умудряется при трёх мужиках, которые, к тому же, ещё и кушать просят, поддерживать такой порядок, Римма неизменно отшучивалась. А ещё чаще в таких случаях она говорила: «Успокойся, дорогая подруга, тебе такое всё равно не грозит, только не обижайся, считай, что это мой национальный пунктик – меня с детства приучали к тому, чтобы в доме всё блестело. Видишь, какие у меня блестящие ладони?- она протягивала при этом свои руки Тамаре,- представь, они отполировались в результате многолетнего стирания пыли,- после этого обе громко хохотали.
Цветов в трехкомнатной квартире было огромное множество: пальмы и фикусы стояли на полу в керамических, расписанных орнаментом кадушках с ажурными обручами; всевозможные лианы росли в длинных, тоже керамических, ящиках. Они поднимались по стенам к потолку, и ниспадали на ковры, висевшие практически на всех стенах, кроме тех, где были окна – это тоже национальная традиция, и многие ковры передавались из поколения в поколение. Чаще всего именно их дарили родственники Габитовых молодожёнам на свадьбу, а позже, - на её годовщины.
Пока Руслан поливал, Тамара опрыскивала цветы и слушала его рассказ. Оказалось, что начальник Риммы взял на себя ответственность, и, в определённой мере, риск – не увольнять её с работы, войдя в её положение. Он раскидал её работу и, конечно, зарплату на двух других сотрудниц, попросив хранить тайну, не вынося её за пределы кабинета.
- Надо же, есть ещё, оказывается, порядочные люди среди начальников! Пошёл на такое, несмотря на то, что это противозаконно.
- Значит, тётя Тома, плохие у нас законы, раз их нужно нарушать, чтобы такое доброе дело сделать - не оставить мать безработной перед пенсией.
- Ох, как ты прав, сынок!
- Тётя Тамара! А Вы знаете, что я женился? У меня теперь есть чудо-девочка!
- Девочка? А мне Римма призналась, что она на пять лет старше тебя, хотя, прости, разве это имеет значение, если любишь?
- Да я это так не о своей Танюшке, а о дочке. Прелесть, что за девочка! На маленькую принцессу похожа! А умница какая – меня сразу же стала папой звать. Я предлагаю удочерить, а жена - против. Говорит, у неё отец есть, любит её, хотя в другой семье у него сын растёт. Но, я скажу, мужик он ничего, только нудный немного. Иногда к дочери приходит. Как ни странно, у меня с ним вполне нормальные отношения сложились, по крайней мере, за руку здороваемся, так как нас Татьянка официально представила друг другу. Между прочим, я не думал, что мама с Вами поделилась, правда, это и не тайна вовсе. Когда только успела - со своими печальными хлопотами и разъездами?
- Тогда, когда просила меня помочь найти тебе квартиру.
- Сплетничали, значит, обо мне, ай-ай-ай.
- Ничего мы не сплетничали, просто у меня, кроме твоей мамы, близких подруг нет, очень надеюсь, что и я для неё чуть больше, чем просто знакомая. А вообще-то ты молодец, я и Римме об этом сказала. Я таких мужиков уважаю. А Надир-то ваш, я слышала, тоже жениться надумал?
- Собирается. Уже невесту себе выбрал. Она у него беременная, так что скоро свадьба. Но девчонке ещё восемнадцати нет. Девочка хорошая, он приводил её домой знакомиться, вроде как на смотрины. Я вообще думаю, что им детей заводить рано, а мать с отцом говорят, раз сообразили, как зачать, пусть радуются и ждут появления ребёнка. Не знаю, как они справятся, когда она учится в колледже, а ему в медицинской академии тоже ещё целых два года доучиваться. Одно хорошо, что в семье скоро появятся сразу два медика - будет, кому всех нас лечить, если, не дай Бог, заболеем.
- Так он с ней в Волгограде, значит, познакомился?
- Представьте себе, нет,- здесь у нас в городке. Девчонка из Новосибирска к своей бабушке на каникулы приехала. Вот тут-то её наш Ромео и увидел. Любовь, говорит, с первого взгляда. Ну, и пошло, поехало. Родители подумали, вот учебный год начнётся, они разъедутся. Она отправится в свой Новосибирск, он – в Волгоград, и прощай, любовь! Но, куда там!? Они оказались такими продуманными – перевели-таки девчонку в Волгоградский медицинский колледж, наш Надир, сами знаете, какой пробивной. Он если какую цель перед собой поставит, костьми ляжет, а достигнет того, что наметил.
- Руслан, а может, это и неплохо, что молодые жить торопятся?
- Поживём – увидим. Вот ведь, как человек устроен, вышло, что и мы с Вами о братце посплетничали.
- По-моему, ты не совсем верно понимаешь, что такое сплетни. Если близкие или родные люди разговаривают между собой о своих делах, в которых нет тайны, то это вполне нормально. В сплетнях обязательно присутствуют оговор, недоброжелательность, желание причинить вред человеку, о котором идёт речь, поспособствовать формированию о нем дурного общественного мнения, всё перечислять не стану – там полно всякой пакости предусмотрено. Так что, не переживай, мы просто мило побеседовали о делах житейских.
- Тёть Том,- закончив с поливкой цветов, напомнил Руслан,- у меня вот-вот обеденный перерыв закончится, мне уже пора. А мама, возможно, скоро приедет. Она звонила, сказала, что врачи пообещали разрешить перевезти бабушку к нам. Здесь ей сразу станет лучше, во-первых, нас много, и мы по очереди будем за ней ухаживать, во-вторых, она у нас крепкая – просто смерть деда так на неё подействовала. Я уверен, она выкарабкается. Ой, пока не забыл, давайте-ка я запишу номер Вашего телефона. Обязательно сообщу, если что от мамы придет. Странно, что она Вам от бабушки ни разу не позвонила.
- Давай, Руслан, пошли, а в том, что Римма не звонит, ничего странного нет – я представляю, сколько у неё там забот, и какой напряжённый режим дня.
Расцеловав Руслана на прощанье, Тамара, как и намеревалась, пошла за покупками. Заходя чуть ли не в каждый магазин, попадавшийся по дороге, она набрала два больших пакета продуктов и прочих товаров, необходимых для хозяйства, так что очень скоро почувствовала ломоту в спине. Она у неё в последнее время частенько побаливала, и не только в случае, если приходилось поднимать тяжести. Медленно, дворами, чтобы можно было остановиться у скамеек и, поставив на них пакеты, хотя бы немного передохнуть, Коврова пошла по направлению к дому.
Подойдя к подъезду, она обратила внимание на объявление, висевшее на входной двери. В нём сообщалось, что до двенадцати часов в доме будет отключена и горячая и холодная вода. Тамара посмотрела на часы. Было два часа дня.
«Вот и славненько,- подумала Коврова,- а я хотела в домоуправление идти - значит, воду уже дали, а то я оставила в раковине посуду после завтрака»
Однако, пройдя на кухню, Тамара не обнаружила в раковине ни тарелки из-под творога, ни кофейной чашки. Она поняла, что Костя, в ее отсутствие, был дома, но радоваться этому или печалиться, не знала. Пока заваривала и пила кофе, Коврова неотступно думала, как все-таки непохожи Руслан и Костя, хотя были одногодками и лет до шестнадцати дружили, мало того, всё своё свободное время проводили вместе.
« Плохая, видимо, из меня мать, раз единственного сына не смогла должным образом воспитать»,- вынесла она себе приговор, делая последний глоток.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, которые снова начали господствовать в её голове, она должна была немедленно взяться за работу.
Достав старые блокноты студенческой поры и те, которые появились чуть позже, когда она уже работала в многотиражке Горьковского автозавода, Тамара набросала план рассказа о молодой, перспективной журналистке. Предполагая, что во многом он станет автобиографическим, Коврова, тем не менее, вознамерилась обязательно сделать свою героиню счастливой, так что без вымысла, всё-таки было не обойтись. Старые записи, которые она предполагала использовать, десятки лет пролежали, так и не востребованными, в одной толстой папке под общим названием «Ради строчки». Но каким-то внутренним чутьём Тамара осознавала, а скорее, ощущала, что присутствовало в этом названии нечто чужое, словно у кого-то позаимствованное, поэтому она решила начать работу с заголовка, чтобы у рассказа он оказался более удачливым, чем у папки. На ум ничего не шло. Рука сама вывела на чистом стандартном листе бумаги: «Рассказ без названия». Работа закипела – вспоминались мельчайшие подробности из той, давно ушедшей в небытие, беззаботной жизни, когда всё ещё было у истоков, а впереди, до самого горизонта, тянулась прямая, широкая дорога, сулившая поиски и находки, раздумья и откровения. И сам горизонт был чист и ясен, не омрачён предчувствиями тяжёлых потерь и горестного разочарования.
За неделю она написала более ста машинописных листов, что даже по размерам выходило за рамки рассказа, тогда, как сюжет требовал дальнейшего развития, а раскрытию выбранной темы не было конца. Всё вернулось на круги своя. Очень скоро раковина заполнилась посудой, так как хотя бы раз в день, но она всё же старалась заставить себя поесть. В ведре не оставалось места для мусора – мимо летели упаковки от соков, чипсов и кофе, а корзина уже не вмещала разорванных исписанных бумажек и скомканной копирки.
Майская пыль заносилась тёплым ветерком, через настежь открытые окна, в квартиру, ложась ровным слоем на мебель, пол, цветы, окрашивая всё и вся в серый унылый и монотонный цвет, но Тамара этого не замечала.
Вконец исписавшись, уставшая и опустошённая, она села в кресло, взяв диктофон и завершённую рукопись, нажала две кнопки на запись, чтобы пополнить свою фонотеку новым детищем, однако, не надиктовав и трёх глав, по-прежнему продолжая сжимать в руке диктофон, она уснула, прямо сидя в кресле. Рукопись медленно сползла с колен, и страницы, одна за другой заплясали по спальне, подгоняемые сквозняком.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПРИСТРАСТНЫЙ ДИАЛОГ
Тамара очнулась ото сна из-за глухого удара диктофона, выпавшего из разжавшихся пальцев на пол. «Сморило,- подумалось ей,- сколько же я проспала? Наверное, долго, так как все три индикатора погасли, а это значит, что батарейки сели. Надо сбегать в магазин и купить новые. А, интересно, который сейчас час?»- вслух произнесла она.
Словно в ответ на свой вопрос она услышала пронзительный настойчивый звонок в дверь. За последние две недели к ним никто не заходил. Костя, судя по всему, жил со своей избранницей либо у неё дома, либо на съёмной квартире, и его возвращения Тамара перестала ждать. Хотя, прерываясь, порой, на короткий отдых, она нередко думала о нём, надеясь на примирение. Направляясь к двери, Тамара вдруг вспомнила, что неделю назад, когда отключали воду, Костя всё-таки заходил, когда её не было дома.
«Может, это он?» - подумала она, открывая дверь. На пороге действительно появился Константин. Буркнув что-то, вроде приветствия, впрочем, слов было не разобрать, он снял робу и бейсболку, повесив их на вешалке у входа и, больше ничего не говоря, вошёл в ванную.
- Костя, ты, что это, ключи на работе забыл? – спросила мать, надеясь, что завяжется нормальный разговор.
- Потерял,- бросил он, не повернув головы, и продолжая мыть руки.
По тону, каким ответил сын, Тамара поняла, что надеяться на перемирие напрасно, и поторопилась уйти из прихожей.
Костя прошёл к себе в комнату, и в квартире сразу же невидимой пеленой повисло напряжение. Казалось, встреться мать с сыном взглядами – и произойдёт короткое замыкание. Тишина становилась гнетущей. Когда Константин вошёл в спальню, нервы у обоих натянулись, подобно струнам, готовым лопнуть в любую минуту, стоит кому-то одному из двоих едва прикоснуться к ним. Сын начал первым:
- Что, опять ночь напролёт не спала?
- А разве сейчас утро?- неожиданно для себя, а поэтому опрометчиво, словно подливая масла в огонь, спросила Тамара.
- Ты даже этого не заметила? Ну, и дела! Мать,- обратился к Ковровой сын так, как раньше никогда к ней не обращался, отчего у Тамары пробежали по спине мурашки,- я никак всё-таки в толк не возьму, зачем тебе эта писанина, что от неё пользы, и кому она нужна?
- Как это, кому? Я только этим сейчас и живу, да будет тебе известно.- Она решила, во что бы то ни стало, сказать ему, наконец, то, что собиралась объяснить ещё тогда, в первый раз.- После того, как я лишилась работы, может быть, только благодаря тому, что начала писать, я не сошла с ума или не наложила на себя руки. Неужели ты не в состоянии понять меня? Неужели не видишь, как это мне сейчас нужно?
- Нужно, чтобы угробить себя? Вся это твоя затея – чушь собачья! Не спишь, плохо ешь. Ты посмотри на себя! На кого ты стала похожа? Ты хоть помнишь, когда ты в последний раз маникюр делала или причёску в парикмахерской? Я вынужден своим пацанам врать, что ты болеешь.
Тамара поднялась с кресла и медленно прошла мимо сына на кухню, словно беря передышку, подобную той, к которой прибегают опытные полководцы перед решающим штурмом.
Похоже, мать с сыном на самом деле собирались вступить в словесный поединок, в котором каждый намеревался одержать верх, уверенный в своей правоте. Но проблема состояла в том, что они, находясь в замкнутом пространстве одного помещения, тем не менее, пребывали в параллельных мирах, и вряд ли были способны найти точки соприкосновения.
- Не понял,- бросил Костя вслед удалявшейся матери,- а что это ты пошла? С сыном не желаешь разговаривать?
- Отчего же,- уже из кухни, после затянувшейся паузы ответила Тамара,- поговорить можно, конечно. В чём-то ты прав, наверное, - я действительно стала уделять меньше внимания своей внешности, но…
Костя не дал ей договорить:
- Меньше? Да ты вообще перестала за собой следить. И это моя моложавая, современная, модная мамуля, которой я всегда восхищался и гордился!
- Значит, по-твоему, восхищаться и гордиться можно только внешностью, правильно я тебя поняла?
- В женщине, представь себе, - да!
- А вот меня сейчас внешняя сторона дела, будь то внешность человека, или ещё что-то, нисколько не волнует. Я пыталась тебе это объяснить, но ты меня ни разу до конца не выслушал, хотя я очень старалась до тебя достучаться. Дай ты мне пережить этот трудный период! Я ведь чувствую себя человеком, которого предали, ударили в спину тогда, когда всё получалось, строились планы на будущее. Мне сейчас очень тяжело,- Тамара старалась говорить сдержанно и спокойно, однако это у неё плохо получалось.
- Скажи, а кому сейчас легко?- словно из избитой шутки юмористов, выбрал Константин самый пошлый, плоский и заезженный вопрос. – Мне, думаешь легко? Горбачусь, как проклятый, прости, Господи, - дерьмом весь пропах с ног до головы, лазая по подвалам ради жалких грошей.
- Нет уж, любезный,- набирая обороты и увеличивая громкость, отпарировала мать,- в том, как ты пахнешь, ничьей, в том числе, и моей вины нет. И не нужно со мной говорить таким тоном, словно твои проблемы – это я, и то, чем я сейчас занимаюсь. Вспомни, как я уговаривала тебя доучиться в общеобразовательной школе по-человечески, чтобы продолжить образование хотя бы в техникуме, если не в институте. Ведь ты далеко не глуп – не в кого, видишь ли.
- И на этом спасибо, матушка, что дураком не считаешь, слава Богу, дождался признания на третьем десятке.
- Не ёрничай, прошу тебя. Ты лучше скажи, слушал ли ты тогда мои советы, слышал ли их? Нет, наверное, признайся себе хотя бы в этом, не кривя душой. У тебя в те поры одна гульба на уме была.
- Ах, вот, значит, как! А то, что мне, даже тогда, когда я в младших классах учился, домой было противно возвращаться, ты знала? Как ни приду, вы всё с отцом собачились. Не дом, а псарня – лаяли друг на друга, не переставая. Думаешь, забыл? А ещё интеллигентами себя считали! Всё – проехали, а то я не Бог весть чего наговорить смогу – не ручаюсь за себя!
- Зря ты так, ой, зря, сын. К тому времени, когда у тебя проблемы в школе начались, семь лет прошло, как отец от нас ушёл. Так что, не вали с больной головы на здоровую. Я смотрю, у тебя так много всего накопилось, что же ты ни разу не попробовал со мной об этом поговорить? Ты ведь уже давно не маленький, должен понимать, что от недоговорённости, даже между близкими людьми, может не только непонимание и отчуждение, но и вражда зародиться – я это из собственного опыта знаю. Не один раз с подобным приходилось сталкиваться во время журналистских расследований, когда я ещё в газете работала.
- В газете? А почему я об этом не знал?- неожиданно, было, изменил тон Костя, однако глаза его по-прежнему были колючими и злыми. Он вдруг попытался взять мать за руку, но та, заметив, как скривился его рот в ухмылке, инстинктивно отдёрнула руку, словно от огня.- И ты искренне считаешь, что мы по-прежнему родные и близкие люди?
- А ты так не считаешь?- вопросом на вопрос отреагировала Тамара, заподозрив, что за скрытым сарказмом сына кроется ещё что-то более неприятное.
- Ах, ну, да, мы же родная кровь, когда-то пуповиной были связаны, только давно это было, и быльём поросло,- глаза Кости сверкнули ледяными холодными искорками,- я так понял, что, наконец-то, получил в этом доме право голоса? Так вот, я желаю этим правом воспользоваться. И выскажусь, что называется, по полной.
Да, я сварщик-сантехник – и ничуть не стыжусь этого, и не хочу этого ни от кого скрывать! Мне ни к чему прикидываться, как всем вам.
Коврова слушала Константина и, похоже, впервые заметила, как он был болезненно самолюбив. Теперь она начинала понимать, что именно в этом причина его ершистости и нескрываемой грубости. Ей захотелось найти такие слова, которые помогли бы ему смягчиться и оттаять:
- Ну, скажи, а почему ты должен стыдиться своей профессии? Это же аксиома – как только человек начинает понимать, что работа, которую он выполняет, кому-то нужна, она перестаёт для него быть непрестижной, как бы, и кто бы о ней не высказывался. Стыдиться следует совсем другого. Впрочем, поясни, что ты имел ввиду, когда говорил всё это? Может, я чего-то не поняла?
- Ещё бы! Это же не высшие материи – как можно такое понять людям столь высокого полёта,- откровенно съязвил Костя,- хотя, в ваше время, насколько мне известно, каждый слесарь, доярка и кухарка не опускались до простых, житейских представлений. Всё в люди пытались выбиться, если не в министры, то уж, по крайней мере, - в председатели колхоза или профкома, а, коли повезёт, то и в депутаты. И ведь вылезали, чёрт побери, добивались своего. А вот нам, сегодняшним простолюдинам, это на фиг не нужно. Нам ни к чему куда-то лезть. И мы не жаждем, чтобы кто-то из нас выбивался в руководители и начальники. Мы знаем своё место, и не хотим, чтобы нами руководили недоучки бестолковые. А вы сами виноваты, что вас, как марионеток, за ниточки дёргают те, кого вы породили, вот теперь поэтому и страдаете, интеллигенты-умники.
- Прости, Костя, но ты меня вконец запутал, при чём здесь всё это?
- А при том. Я хочу объяснить, откуда, в частности, твои беды, в том числе, и с работой. Ты ведь от этого сейчас больше всего страдаешь?
- Слава Богу, хоть это понял. Но куда ты всё-таки клонишь?
- Чего же тут не понять? Как говорится, что заслужил, то получил! Это ведь вы руки вверх тянули, в ладоши хлопали, когда на всяких там собраниях, съездах, или ещё какой-то хрени, впрочем, - не важно, выскочек и недоумков себе в руководители выбирали. Вам, видимо, нравилось, когда вашими судьбами начинали распоряжаться люди малограмотные, из народа, так сказать. Это уже потом они всякие институты без отрыва от руководящей работы пооканчивали, но ума и знаний это им всё равно не прибавило, но зато спеси стало – хоть отбавляй! Вот и давай они вашего брата при всяком удобном случае мордами в дерьмо тыкать, чтобы знали своё место и не высовывались. А вы хавали то, во что вас окунали, хавали и молчали. Домолчались? Доподчинялись? Теперь расхлёбывайте до самого до дондышка, как говорится!
Прислонившись спиной к холодной стене, Тамара почувствовала ноющую боль где-то глубоко внутри. Не то спина, не то ноги, а может, и то, и другое испытывало нечеловеческое напряжение. Но она держалась из последних сил, настроившись на то, чтобы выслушать весь этот бред, не ведомо, как и когда попавший в голову её сына. Вероятнее всего, для того, чтобы скрыть от него своё состояние, набрав полную грудь воздуха, в надежде, что это поможет обрести уверенность и спокойствие, пусть деланное, она быстро заговорила. Тамара старалась не позволять себе пауз между словами и фразами из боязни, что сын снова перебьет её и начнет нести околесицу.
- Господи, Костя, какая же у тебя каша в голове! И где только ты мог всё это вычитать, хотя, если честно, я не помню, когда ты в последний раз книжку в руках держал. Наверняка это результат бездумного сидения перед телевизором. Неужели наши телевизионщики, делая всевозможные околополитические передачки, наконец-то, выиграли сражение в борьбе за души таких, как ты – молодых и зелёных?! И ты ещё что-то говоришь о наличии у вас своего собственного мнения! Затеял разглагольствования о старых управленцах, не понимая того, что их уже давно нет – ты даже во времени путаешься,- высказав всё это на одном дыхании, Коврова вдруг ощутила нехватку воздуха, казалось, ещё немного, и она задохнётся. Но стоило ей сделать секундную передышку, как Константин, улучив момент, не преминул вставить:
- Что ж, всё верно говоришь, те старпёры ушли со сцены, но они на своё место притащили своих деток, успев перед этим дать им образование, нарядить в стоящие шмотки, приучить к хорошей кухне, поднатаскать их в приличествующих их будущему положению манерах и даже языку. Так что изменилось? А я тебе скажу, что: у этих мозгов не прибавилось, зато прибавилось спеси и апломба. А знаешь, в чём они больше всего поднаторели, так это в том, чтобы таких, как ты, умных, интеллигентных, на место ставить, едва голову поднимите. Дорвавшись до власти, они весь народ заставили поверить в то, что они здесь цари и боги. И поставили вас не то, что на колени, как те, прежние, а на карачки, чтобы вы только ползать могли.
Я к чему это говорю? Я, вот, сварщик простой, а на четвереньки – хрен встану. Они мне не указка, да и не достать им до меня – уж больно велико между нами расстояние! А вот, вы, в том числе и ты, слишком близко к ним подошли – в этом ваша трагедия. Им меня с работы не сковырнуть, а до вас стоило руку протянуть – и валяй, сковыривай! Не нужно было жить двойной жизнью тогда, когда папашки да мамашки этих, сегодняшних, страной управляли. Вы же всё видели, понимали, что же, как овцы бессловесные молчали, а? Значит, вас всё устраивало? Теперь уже поздно за голову браться, да и за оружие тоже, механизм запущен. По-моему, у них есть секрет вечного двигателя, и он будет работать на них и на их потомков до скончания века. А виноваты в этом Вы, наши дорогие предки. Низкий вам за это поклон!- Костя ёрнически, пытаясь сымитировать старый русский поклон, приложил руку к плечу и, коснувшись рукой пола, поклонился матери в пояс.
Похоже, Коврова перешла уже не на второе, а, по меньшей мере, на десятое дыхание, но, тем не менее, она старалась парировать уколы сына спокойно и без надрыва:
- Как всё-таки легко обвинять! Не хотелось бы, чтобы наш с тобой разговор превращался в склоку, вроде той, что случается на общей кухне, когда все главные аргументы начинаются со слов: « А ты на себя посмотри…». Но так и хочется спросить: «Что же это вы, молодой человек, в своём глазу бревна не замечаете, а в нашем – даже мелкие соринки видите?» Вот, к примеру, ты с таким пылом, страстно только что обвинял мое поколение в том, что оно жило двойной жизнью. Прости, а вы, сегодняшние обвинители, как живёте? У вас даже двойные стандарты в языке, не говоря обо всём прочем. Со старшими, с непосредственным начальством, кстати, от которого вы весьма зависимы, хоть и пыжитесь, доказывая свою независимость от всех и вся, вы говорите, пусть не на безупречном, но всё же, на литературном языке. Зато между собой, когда находитесь среди, так называемых, своих, вы пользуетесь неким подобием фени, в вперемешку с откровенной матерщиной. Это ли не лицемерие, не двойная жизнь? А, может, это вообще болезненное состояние раздвоения личности – тогда вам нет места в обществе, вас следует от него изолировать.
- Вот ты, значит, как о нас! А знаешь, ты ничего обидного, как ни странно, мне не сказала, хотя и пыталась – просто учителя хорошие были. Научили двойным стандартам, причём не только в языке.
- Ты все-таки жесток, сын.
- А жизнь жестока! Кстати, я устал стоять - навкалывался, видишь ли. Если ты не против продолжить дискуссию, пойдём ко мне в комнату, там хоть есть на что сесть. Ну, это, если ты туда, в моё отсутствие, свои бумажки не перетаскала,- замечал ли он, что наносил матери болезненные уколы, а может, он делал это нарочито, желая причинить ей страдание, не понимая, что превращается в палача?
Не дождавшись её согласия, Константин резко повернулся, направившись в проходную комнату. Он чувствовал за спиной следовавшую за ним мать, однако не мог видеть, как тяжело та ступала, с трудом поднимая ноги и держась рукой за сердце, в надежде, что это уймёт боль.
Рухнув на диван, и заняв вальяжную позу, сын, почему-то глядя в окно, а не на мать, предложил:
- Садись, а то бы не поплохело от всего того, что я ещё собираюсь тебе сказать. Я ведь пообещал, что сегодня решил высказаться по полной программе.
Он удосужился-таки встать и пододвинуть матери кресло, поставив его напротив дивана. Теперь Коврова сидела под прямой наводкой, вроде мишени. Но она была рада и этому, так как сил в ногах не было совсем, и не сядь она, не известно, что бы могло произойти. За последние полгода она нередко испытывала подобные ощущения и научилась по-своему, не обращаясь за помощью к врачам, преодолевать их. Она садилась в таких случаях на стул, прислонившись к спинке, выравнивала дыхание, массировала шею – и через несколько мгновений чувствовала себя вполне сносно. На сей раз подобные манипуляции вряд ли могли бы помочь. Тем временем, Костя продолжал, по-прежнему повернувшись к окну лицом, словно боясь встретить взгляд проницательных, всё ещё красивых, крупных материнских глаз редкого фиалкового цвета:
- Ты не поверишь, как давно я хотел высказать тебе всё это! И представь себе, задолго до того, как ты потеряла работу и начала заниматься писаниной. Я, конечно же, понимал, что от этого тебе будет несладко, поэтому и оттягивал разговор – всё жалел.
- Так всё-таки жалел. Спасибо за жалость,- ухмыльнувшись, произнесла полушёпотом Тамара.- Что ж это, бедный ты мой, так долго мучил себя?- не сдержавшись, глубоко вздохнула Коврова,- только учти, сынок, я ни в чьей жалости не нуждаюсь! Слава Господи, я не убогая, не нищая, и пока не страдаю смертельным недугом. Так что, раз собрался, что ж откладывать, давай, режь правду-матку, надеюсь, я выдержу.
- Я тоже надеюсь,- несколько картинно, вычурно и слишком громко прозвучало из уст Кости, приосанившегося, высоко поднявшего голову и перекинувшего ногу на ногу, - тогда извольте выслушать, что я о вас думаю.
- Ты перешёл со мной на «Вы»?
- Вовсе нет – я имею в виду всё ваше поколение.
- Так, вроде, ты по этому поводу уже всё сказал.
- Далеко не всё.
- Продолжай, что же ты ещё можешь нам поведать о нас.
- Продолжу – не боись! Мне кажется, всю свою жизнь вы были похожи на кастрюли, в которых, не переставая, что-то кипело, но ничего не варилось. И не надо на меня так смотреть! Если не понятно, объясняю: вы, бедняжечки, так много работали, а что наработали в итоге, что оставили своим потомкам? Вы столько всего писали, а что, из написанного вами сегодня читают? Где плоды трудов ваших, скажи? Вы страну профукали, где она, великая держав, - в заднице!? На задворках цивилизации!?
Тамара попыталась привстать, так как то, что она собиралась ответить сыну, говорить сидя было не гоже, но Константин не дал ей такой возможности, продолжая без остановок:
- Извиняйте, запамятовал, где вычитал, что вы капиталов не копили, вы за идею, а не за деньги пахали-сеяли, комсомольцы-коммунисты, передовики производства. И всем-то вы были довольны, всё радовались, да улыбались у себя на работе и на улице, а когда приходили домой, запирались, и шли на кухню. Там вам некого было бояться, кроме тараканов. Вот, где вы секретничали, на чём свет стоит, ругали и своих ретроградов-начальников, и лизоблюдов - маленьких чиновников. А те, что были посмелее, и до правительства добирались, правда, как говорится, маленьким язычком, да и то, - начинали говорить всё больше шёпотом. Разве не так?
Теперь Костя встал с дивана, изогнулся, как знак вопроса, заглядывая в глаза матери, будто пытаясь отыскать в них ответ.
Лицо Тамары Викторовны исказила гримаса, отдалённо напоминавшая усмешку, за которой пряталось всё то, что она пережила, выслушивая не то исповедь, не то откровения сына. Она понимала, что многое в словах Кости было отчасти похоже на правду. Но понимала она и то, что сын лукавил, утверждая, что всё это вычитал. В который раз она подумала о тлетворном влиянии телевидения на становление личности молодого поколения, в сущности, ещё не окрепшего настолько, чтобы быть способными анализировать события и факты прошлого и настоящего, и делать, на основании этого, правильные выводы.
«Суррогат истины или фрагменты из прошлого, подобранные таким образом, чтобы при формировании мнения у молодого телезрителя не было альтернативы или желания обратиться к другим источникам за дополнительными разъяснениями по существу обсуждаемого вопроса, увы, порождают столь однобокие представления»,- не подумай об этом Тамара, вряд ли она захотела бы продолжать разговор с сыном:
- Костя, поверь, несмотря на избранный тобою тон, что, не делает тебе чести, ни как сыну, ни как мужчине, я всё же уважаю твоё мнение. Честно говоря, никогда не подозревала, что тебя могут волновать подобные вопросы и проблемы. Тем не менее, думается, что ты поверил телевизионщикам, которые свалили перед вами всё в одну кучу – отсюда и выводы не совсем верные.
- А я, между прочим, выводов ещё не делал.
- Ну, положим, из всего тобой высказанного, они очевидны. Ты считаешь, что наше поколение виновато перед вами в том, что вам не всё удаётся в жизни, вернее, пока не удалось,- решила Тамара последними словами хоть как-то погасить гнев сына, который, судя по его виду, рвался наружу.
- Пусть будет так,- уже не столь агрессивно, и даже не так громко продолжил Константин, - вернее, примерно так. Но разве я не прав, когда говорю, что вы жили нечестно? Думается, из-за этого большинство ваших проблем. Мало того, что вы их создали, вы их ещё нам по наследству передали, а как их разрешать, сами за всю вашу жизнь не научились, и, понятное дело, не смогли этому научить нас.
- Что ж, звучит довольно грозно, и интонации выбраны соответствующие, вот, только беда, что представления твои строятся не на знании истории, а на киношном и телевизионном восприятии. А они, скажу я тебе, друг мой, ой, как далеки были всегда от реалий жизни, а сейчас, и того хуже, ты реализм с натурализмом перепутал. Пичкают вас, несмышлёнышей, этой кем-то загодя переваренной пищей, лишая возможности самостоятельно всё пережевать, ощутив истинный вкус и аромат предоставленных на ваш суд блюд. Не уверена, что ты всё понял, поэтому попробую упростить. Мы, видишь ли, просто жили – не рвались во власть. Конечно, я исключаю тех выскочек, которых ты упоминал в своей гневной речи. Кстати, таких сегодня стало еще больше. И пробиваются, расталкивая всех локтями, не только неучи или подлецы, но, к тому же, люди с криминальным прошлым или дурной наследственностью, так что в этом смысле сегодняшнее поколение нас ещё и обскакало. А мы, составлявшие большинство, даже не делали попыток хватать звёзды с неба, понимая, что сие занятие бессмысленно, и способно понапрасну истратить нашу жизнь, увы, и так короткую, на химеру. Повторюсь – мы просто жили и радовались отпущенной нам жизни. Радовались, как умели, чаще - без эйфории, без необузданного веселья и без бесовства, не в пример теперешним молодым, у которых ни в чём меры нет, будто они живут с чувством, что завтра наступит апокалипсис, следовательно, сегодня должно прожить, как последний день.
- Я чо-то не понял, а чему вы радовались? Тому, что вы были рабами, задушенными разными запретами? Что за радость – запереться дома и по секрету ото всех читать то, что было запрещено, а прочесть, тем не менее, очень хотелось? Наверняка потому и хотелось, что нельзя было этого читать. Да разве только с книгами такое было – а шмотки, а фильмы, а простые человеческие чувства? Оказывается, у вас, до узаконенных отношений в ЗАГСе, даже секс был под запретом – это уж вообще против природы-матушки. Хотя, наверное, и с этим было, как с книгами: нельзя – а вы читаете, так и тут: запрещено, а вы всё равно трахаетесь. А на словах девственность чуть ли не самой большой добродетелью считали – смех, да и только!
- Ах, ты об этом? Да, были у нас такого рода секреты, только мы их в ранг страданий не возвеличивали. А вы, значит, считаете, что обретаете реальную свободу, срывая со всего покров тайны, обнажая всех и вся до бесстыдства. Я ведь имею в виду не только человеческое тело, ты, надеюсь, понимаешь, но и общественную, и частную жизнь. Вы что думаете, если все вокруг будут знать, кто, как и с кем спит, если вам удастся увидеть изнанку жизни властьимущих, вам станет лучше? Позволь усомниться. Да чем вы кичитесь, тем, что в ранг высокого искусства возвели пошлый бульварный роман и порнографию, а в обнажённом женском теле на полотнах великих мастеров видите лишь плоть, вызывающую похоть?
- Нет, ты меня, точно не хочешь понять или притворяешься, что не понимаешь, и всё сама наизнанку выворачиваешь. При чём тут твои литература и искусство? Ты просто от темы уходишь. А если вас коробит, что по ящику мужики ваши трусики и прокладки увидят, и если ещё какие-то из ваших женских штучек обнародуют, извиняйте, - тогда вы просто ханжи, а не скромницы и, уж никак не интеллигентки – те никогда ханжами не были, насколько мне известно.
- Не извиняйся, Константин. Не стоит. Меня уже трудно ещё чем-то обидеть после всего услышанного. Что же вы всё-таки за люди такие – обо всём судите «с потолка» - а всё оттого, что книг не читаете, ни историей, ни культурой, ни наукой всерьёз не интересуетесь. Есть, конечно, исключения, но, увы, ни ты, ни твои дружки в их число не входят.
- Ты, что, издеваешься? Я битый час доказываю, что история, культура и наука – это прошлое. Всё уже открыто и доказано, всё придумано и построено. Всё лучшее уже нарисовано и написано – никто, слышишь, никто не сможет сделать ничего лучше того, что уже сделано, теперь пришла пора всем этим грамотно пользоваться – вот в чём должны быть наши интересы, цели и задачи. Мы – не такие, как вы, мы другие. И этого уже не изменить. Время, как известно, вспять не ходит. А читать я вообще не люблю, кстати, с тех самых пор, как ты меня насильно в детстве по пятьдесят страниц в день читать заставляла, - иначе гулять не отпускала, так что сама виновата, что все твои книжки мне «до фени».
И вообще, мне свободное время даётся, чтобы от тяжёлого физического труда отдыхать, а чтение – это труд, а не отдых.
- Да, тяжёлый случай! Читать не любишь – опять моя вина! Я, выходит, кругом перед тобой виновата, сынок. Ты наверняка думаешь, сейчас мать начнёт со слов: «Мы в твоём возрасте»… - не начну, не дождёшься! Без толку – поздно, как вы говорите, поезд ушёл.
Тут Тамара замолчала, со всей очевидностью осознав, что зря позволила ввязать себя в столь нелёгкий для обоих разговор, больше похожий на перебранку двух непримиримых спорщиков, оба из которых заранее уверены, что мирной развязки не предвидится.
- Вот тут-то, мамуля, ты, наконец, права,- никак не хотел соглашаться на окончание беседы с матерью Константин,- хватит нам втирать! Мы не хотим на вашем опыте учиться. Будем свой наживать – всё, может, меньше ошибок совершим.
- Странная логика для такого взрослого человека, если не сказать ещё точнее. Дураку известно, что много лучше на чужих ошибках учиться, глядишь,- меньше шишек набьёшь. Неужели в вас инстинктивного любопытства нет, чем и как жили ваши предки на самом деле, хотя бы во имя самосохранения, чтобы, не дай Бог, не наступить на те же самые грабли?
- Представь себе, - не интересно! Вы и ваши родители о своей жизни кроме полуправды ни написать, ни рассказать всё равно не смогли бы – а лжи вокруг и без этого полно, к чему ещё одну выслушивать. Не думайте, что мы такие наивные и несмышлёные, что станем вам на слово верить. Кстати, лично я, и без ваших россказней прекрасно вижу, что хорошо, а что плохо.
- Что ж, значит, я пишу не для таких, как ты.
- Интересно, для кого? Для старух, отживших свой век и страдающих маразмом? Наверняка, они слабы глазами, и книг в руки не берут. Да и сколько их осталось? А таких, как я, - миллионы. Мы теперь большинство! Так что, получается, - ты пишешь исключительно для себя – не слишком ли расточительная трата времени, которое вполне можно бы было использовать с толком и пользой.
- Пока не знаю,- будто не к сыну, а к себе самой обратилась Тамара, попытавшись впервые озвучить то, что уже давно витало где-то рядом и искало выхода.- Не знаю, кому в руки попадут написанные мной книги, однако надеюсь, что кто-нибудь обязательно захочет узнать о нас, живших в это сложное и неоднозначное время, о наших мечтах и идеалах, о наших сомнениях и переживаниях, о наших удачах и ошибках, о наших надеждах. Возможно, кто-то сверит свои чувства и поступки с теми, которыми я наделяю моих современников, и это поможет посмотреть на себя другими глазами, как бы со стороны.
- Так нет же никаких книг и в помине – одни рукописи, и я почему-то думаю, что таковыми они и останутся. Ты только не обижайся, но кто возьмётся их печатать, если такое не продать. Бедная моя мама, трудно тебе будет читателей отыскать,- с триумфом в голосе произнёс Костя, уже готовый торжествовать победу в словесном поединке с матерью.
- А знаешь,- не сдавалась Тамара, услышав браваду в реплике сына,- я вовсе не собираюсь искать читателей и почитателей. Ни учить, ни просвещать я никого не собираюсь. Просто пришла пора, когда я могу позволить себе запечатлеть то, что мне близко и небезразлично, то, что я успела за свою жизнь увидеть и понять – и хорошее, и плохое, и радостное и печальное. И ещё, сынок, сегодня, возможно, благодаря тебе, я поняла, что зря терзалась сомнениями. Я поверила, что написанное мною будет издано, и увидит свет. И давай закончим мусолить тему, которая кроме раздражения, у тебя, похоже, ничего не вызывает. Мне твоя позиция предельно ясна, моя тебе, надеюсь, тоже.
- А я ещё не всё сказал,- произнёс Константин настолько громко, что Коврова вздрогнула,- позволь уж мне до конца высказаться, прежде чем я уйду.
- Собираешься, итог подвести? А, может, приговор вынести? Что ж, валяй, теперь я готова и это осилить.
- Понимай, как хочешь. Одним словом, не имеете вы права учить нас, как жить – ни в душещипательных беседах, ни со страниц своих книжонок. За всё, что вы натворили за последние два поколения, вам должно быть стыдно нам в глаза смотреть. По большому счёту, я считаю, что вы виноваты перед нами. Жили бы честно, по совести, разве довели бы до такого?
У Тамары учащённо забилось сердце, в висках застучало. То ли от обиды, то ли оттого, что с ней так разговаривал её сын – её плоть и кровь, перехватывало дыхание. Она еле сдерживалась, чтобы не перейти на крик, но, пересиливая себя, она постаралась сказать как можно тише и спокойнее:
- Круто ты завернул! Но знай, что виноватым бывает порой ещё тяжелее, чем обиженным. Возможно, то, что я скажу, покажется тебе банальным, но зато в этом нет и намёка на лукавство – мы не могли тогда жить иначе, порой опасаясь сделать что-то не так, чтобы не оступиться, чтобы выжить, наконец.
- Ради чего выжить?- не преминул вставить Костя.
- Что ж ты такой непонятливый, сын? Ради того, чтобы дать вам жизнь.
- Ах, ради нас, значит?! И теперь вы за это ждёте от нас слепого обожания, понимания и благодарности? Да вы должны сначала у нашего поколения прощения попросить за то, что благодаря вам мы в развитии на столетие отстали и на фоне цивилизованных наций выглядим, как аборигены-островитяне.
Коврова перевела дух, пристально, но без тени укоризны, посмотрела сыну в глаза, теперь уже окончательно убеждаясь в том, что выяснение отношений, затеянное Костей, не только не сблизит их позиции, но, возможно отдалит навсегда.
- Не будь циником, Костя! Не ждём мы от вас ничего такого. Мы просто хотим, чтобы вы были счастливы.
Не успела Тамара произнести последнее слово, как Константин выпалил:
- Счастливы - по-вашему? Ну, уж нет, увольте!
- А знаешь, почему я всё-таки не обижаюсь на тебя, и всё ещё продолжаю выслушивать твои упрёки и обвинения?
- Конечно, знаю: « На обиженных Богом не обижаются» - так, кажется, гласит народная мудрость. Ты-то меня именно таковым и считаешь!
- Нет, дорогой, не поэтому. И хватит ёрничать! Не обижаюсь на тебя потому, что, анализируя всё здесь происходящее, поняла, что обижаться я должна только на себя.
- Все верно, а я тебе о чём битых два часа втираю!
- Позволь, всё-таки докончить. Так вот, обижаться я должна на себя, потому что проглядела, когда и как в тебе вызрели эти гнилые зёрна, почему не вырвала с корнями ростки, когда они едва проклюнулись.
Сын, не ожидавший такого поворота, не готов был отпарировать немедля. Воспользовавшись его замешательством, Тамара продолжила:
- Возвращаясь к теме, которую ты затронул, но в коей ничего не понимаешь, - заставить нас думать по чьей-то указке не мог никто. Видимо, поэтому мы ценили мысли выше слов. Понимая же всю несостоятельность, а позднее, и гнилость государственной системы, частью которой мы являлись, тем не менее, мы в душе противились тому, что душило и умерщвляло свободу. И если, что и отдавали на поругание, то только своё тело, которое в те времена, впрочем, зачастую, и сейчас, существует отдельно от души. Это наши тела терпели и молчали, когда, возможно, нужно было противиться и кричать. Но, как знать, не во имя ли спасения души так поступало тело, не во имя ли светлого грядущего, в которое мы до сегодняшнего дня не потеряли веры.
Костя, казалось, не вникал в слова матери, поглядывая то в окно, то на часы, словно с нетерпением ждал, когда же та замолчит, а он сможет сказать своё заключительное слово, тем более что он был уверен, - последнее слово всё равно будет сказано им, а не матерью. И теперь его голос зазвучал ещё более иронично, чем прежде:
- Значит, если я правильно понял, вся ваша жизнь была подчинена одному – борьбе за выживание. Не значит ли это, что вы опустились до инстинктов, подобно животным и растениям, напрочь забыв о высоких человеческих чувствах? Браво! Поистине великие цели: раздобыть любой, даже тошнотворной еды, лишь бы не сдохнуть с голода; найти копеечную тряпку, чтобы прикрыть тело, лишь бы не околеть от холода. Ха-ха, а я-то, глупый, и не подозревал, что в этом состоит человеческое счастье! Так вот, оказывается, на что были потрачены перлы вашей души! Нет, господа предки, мы так жить не хотим - и не будем!
Оба взяли паузу. В комнате повисла, если не зловещая, то гнетущая тишина. Какое-то время никто из них даже не двигался, казалось, было слышно биение их сердец. Наконец, Константин, в который уж раз, посмотрел на часы, встал и направился к двери. Спина его была ровной, голова высоко поднята – он будто не шагал, а вышагивал, подобно победителю на параде.
Тамара же, спокойно, словно только что вообще ничего не произошло, бросила в спину уходящему сыну:
- Ты бы поел. Еда в холодильнике – её нужно лишь разогреть.
Обрадовавшись тому, что мать обратилась к нему ещё раз, Костя решил нанести свой последний укол и, не поворачивая головы, ответил:
- Спасибо – сыт по горло!- он замедлил шаги, ожидая реакции Тамары.
- Фу, как грубо!
- А не получается по-другому,- и, уже одевшись и открыв входную дверь, он завершил, повернувшись-таки лицом к матери, продолжавшей сидеть в прежней позе,- мне простительно – я не лорд Байрон, не так ли, любимая Мамуленька?
В довершение, он так хлопнул дверью, что посыпалась штукатурка со стороны лестничной клетки.
* * *
- Как сорить, - так мы мастера,- услышала Коврова из-за двери ворчание дворничихи Люси,- а как убирать, да мыть, - никого не допросишься. Мать-то твоя даже у своей двери не моет. Тряпочки мокрой у порожка и то не положит, а туда же – интеллигенция!
Никакой реакции на недовольства ворчавшей женщины не последовало ни от Константина, ни от Тамары, которая к тому времени уже вышла в прихожую. Она стояла опустошённая, измученная и, посмотрев в зеркало, шёпотом заговорила со своим отражением:
- Ну, что стоишь и молчишь? Получила урок? Господи! За что? И что это за время такое – будь оно проклято!?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ПОИСКАХ ВЫХОДА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
СОН
Коврова и предположить не могла, что в ней осталось столько физических сил – зеркало, попавшееся ей под руку, треснуло при соприкосновении с её маленьким кулачком, на удивление не поранив его.
« Да уж, дурная примета,- подумалось ей,- ну, и чёрт с ним, не бабка же я, в конце-то концов, невежественная, чтобы верить в приметы».
Наскоро умывшись, переодевшись в подобающую одежду, она, словно робот, стала выполнять ещё совсем недавно столь ненавистную ей работу, начав уборку с лестничной клетки. Через два часа она привела всё в порядок, решив заглянуть в комнату Кости. Но едва она вошла туда, по всему её телу пробежал холодок – и немудрено, ибо всё в ней напоминало недавний разговор с сыном. С тем большим рвением Тамара стала намывать полы и вытирать пыль, словно очищая всё от тягостных воспоминаний. Открыв дверцу шкафа, она обратила внимание, что верхняя полка, на которой обычно лежали летние вещи Кости, – она сама их туда всегда складывала после глажки, была совершенно пуста.
« Видимо, он упаковал их до того, как зашёл ко мне утром в спальню и заранее отнёс сумку в прихожую. Значит, на сей раз, ушёл надолго»,- решила она, тут же вернувшись к себе и на время прервав уборку, в которой в последнее время она зачастую находила отдохновение от печальных и грустных мыслей, которые стали то и дело наваливаться на неё, словно выдавливая из её существа остатки душевного равновесия и физических сил.
Привыкшая за последнее время жить и работать в комнате при свете электричества, женщина буквально ослепла от пронзительно-яркого солнца, будто ворвавшегося внутрь, как только она раздвинула тяжёлые, плотные портьеры. И тут обнаружилось множество огрехов в только что проведённой уборке. Пыль, как оказалось, не поддалась сухой мягкой салфетке, оставшись на мебели и экране телевизора. В плафонах люстры и бра стали отчётливо просматриваться трупики прошлогодних полосатых жучков, попавших в комнату через открытый балкон с листьев вязов, вечно изъеденных этими маленькими созданиями до дырочек. И как ни старались коммунальные службы каждой зимой обрезать эти неприхотливые деревья, они вновь и вновь разрастались, дотягиваясь до пятого этажа. Снова работа закипела. Тамара перестала ею тяготиться – ей даже нравилось, как от прикосновения её рук буквально всё начинало заново блестеть в спальне, залитой яркими лучами весеннего солнышка. А поскольку то, что она делала, было монотонным, не требовавшем особых умствований, мысли запорхали, захороводили, то собираясь, как птицы, в стаи, то разлетаясь и исчезая в облаках подсознания. Порой они стремительно, будто придавленные ветром сомнений, падали вниз, поражая своей мощью и напористостью, требуя немедленного перевоплощения в слова, фразы, предложения, чтобы стать авторскими отступлениями или монологами отдельных персонажей в ещё не родившихся рассказах.
Бросив тряпку на пол, словно освобождаясь от житейского, Тамара подошла к своему импровизированному столу, достала бумагу и начала писать:
« Господи! Как нескладно устроена человеческая жизнь – и это притом, что в мироздании, частью которого сам человек является, всё так гармонично! Следует ли из этого, что для сохранения подобной гармонии, в противовес всей несуразности и никчемности нашего существования на Земле, где-то там, за горизонтом нашего понимания, есть нечто столь совершенное, что оно уравновешивает нашу беспомощность и несостоятельность?
Как же это напоминает официальную статистику: там – прекрасного через край, здесь – его крохи, а в среднем – везде хорошо!
Парадокс, да и только. Ну, почему большинство людей несчастны – одни, прекрасно осознавая этот факт, другие – даже не догадываясь об этом? Может, ответ до очевидного прост, и его можно отыскать на поверхности? А, может, всё дело в нас самих, и мы, зная это, боимся в том себе признаться, потому что разуверились в своих собственных силах, способных изменить нашу жизнь к лучшему? Не путы ли зла и ненависти, зависти и алчности повязали нас, разрушая человеческое в человеке? А наша нетерпимость ко всем тем, в ком нам что-либо не понятно, так как не соотносится с личностными представлениями и убеждениями, знаниями и опытом,- разве не это делает нас чёрствыми, губя в нас душу?
Господи! Остановиться бы для передышки, задуматься бы о том, что нам отпущено так мало, так поразительно мало времени для созидания, а мы, увы, почти весь лимит истратили на разрушение»…
Тамара вдруг перестала писать, углубившись в себя. Она сидела, подперев подбородок обеими руками, и пристально смотрела в одну точку. Сначала перед ней замелькали всполохи, напоминавшие фотовспышки, отчего Ковровой приходилось щуриться, потом она увидела лицо Кости. Казалось, кто-то листал фотоальбом – сначала с его детскими, затем – со школьными фотографиями. Наконец, взгляд её остановился на портрете, с которого на неё смотрели не злые и колючие глаза, что всего несколько часов тому назад льдинками поблескивали на лице покидавшего дом сына, а глаза страждущего и мятущегося человека, молящего о прощении, понимании и помощи.
«Я должна была быть мудрее»,- как откровение, пришло вдруг к ней раскаяние. Тамара тяжело вздохнула, как за соломинку утопающий, взялась за ручку, прочла последнюю фразу, из только что ею написанного, и с красной строки, повинуясь велению каких-то внутренних сил, будто под диктовку, продолжила записывать текст, который озвучивался только для неё одной чьим-то незнакомым тихим баритоном;
« Ну, предположим, что остановились и задумались, а дальше, что? Дальше – осознание бренности бытия. Не эта ли истина, столь очевидная, поселяет в головы и души человека смятение и хаос? Не отсюда ли все наши проблемы?
Думается, что большинство здравомыслящих людей понимают, что никакой другой, загробной или райской, как хотите, назовите, жизни не будет, что после смерти нас ждёт тьма – и больше ничего. Может, потому мы и живём, как в агонии, из боязни, что проживаем последний, реже, – судный день?
Самое же страшное приходит тогда, когда начинаешь предчувствовать, что сражение со смертью неизбежно, и от неё не убежать и не скрыться. Мало того, ты заранее, как бы ни врал себе, знаешь, что исход этого сражения предрешён. Весь вопрос, оказывается, в том, сколь долго будет продолжаться этот последний, не на жизнь, а на смерть, бой!
До смешного наивен человек, по сути своей! Если бы нам дано было увидеть, как неуклюже карабкаемся мы по отвесной скале жизни, будто спасаясь от уже начавшего лизать нам пятки потопа…
Агония же у всех протекает по-разному, точно так же, как у тяжело больных людей, чьи дни сочтены. Одни - начинают обряжаться в немыслимые наряды, однако не из соображений согреться от холода или обжигающих лучей солнца, другие – поедают всё, что попадается им под руку, жадно, давясь и отрыгивая, но снова и снова заталкивая еду в свою утробу, страшась, что завтра житница иссякнет. Третьи - возводят дворцы за крепостными, неприступными валами, и за стенами, упирающимися в небо, теша себя надеждой уберечься, не желая верить, что для смерти нет преград, по крайней мере, возведённых человеческими руками.
И ведь чего только мы ни делаем ради достижения всего перечисленного! Кто-то работает до седьмого пота, кровавых мозолей и иссушения мозга. Кто-то ворует у тех, кто трудами праведными нажил свои богатства. Тот же, кто не успел, ворует у тех, кто оказался проворнее и наворовал чуть раньше.
Воистину слаб человек, если не ищет праведного выхода из тенет столь печальных проблем, поглотивших и запутавших нас, словно паутиной. И вот тут, в самый, казалось бы, неожиданный момент, когда утрачены все надежды и иллюзии, на помощь божью созданию торопится религия. Однако, уготавливая землянам жизнь после смерти, религия лишь укрепляет меня в мысли о том, что люди, как ни стараются, за столь короткий промежуток времени, как человеческая жизнь, всё-таки не успевают ни понять саму жизнь, ни узнать законов, по которым устроено и существует мироздание. Видимо, поэтому жалкие потуги и барахтанья человечества сводятся к борьбе за выживание – не более того.
Тамара на короткий миг оторвалась от записей и подумала: « Раз это столь очевидно, то почему же тогда я отвергла сказанное Костей? Кажется, он примерно такую же мысль высказывал? Хотя нет, - там контекст был другой».
И она снова продолжила писать:
«Не потому ли церковь предрекает нам за веру блаженство в раю, где царит гармония, что сама не имеет в арсенале рычагов, которые необходимо привести в движение, чтобы человек прожил отпущенное ему праведно во плоти, задолго до рая или ада. Видимо, поэтому-то нам так трудно заставить себя поверить тем молодым попикам, коих нынче немало развелось во вновь построенных храмах, что они пытаются предстать перед своей паствой проводниками и поводырями по земной жизни к просветлению. Хотя, не скрою, многие из них производят впечатление грамотных, знающих богословов, не в пример тем попам, которых мы помним по произведениям литераторов прошлого, я уж не говорю о заказной литературе советского периода»...
Коврова поставила три жирных точки и попыталась заставить себя перечитать всё написанное. Однако, начав читать, она окончательно поняла, что мысли, положенные только что на бумагу, как это часто бывало, когда конспектируешь чужие работы, требуют дополнительного осмысления. Ей показалось, что она была слишком многословна, и слог ей явно не принадлежал, будучи не то витиеватым, не то тяжелым, поэтому она решила вернуться к этому занятию как-нибудь попозже, когда зафиксированные мысли, запросившиеся на бумагу, потребуются для какого-либо рассказа или очерка. Пока же Тамара не видела практического применения материализованным в словах мыслям.
Она заметалась по квартире, теперь уже убранной, однако всё в ней её раздражало: отсутствие уюта и простого человеческого тепла, мертвецкая тишина, и это чрезмерно яркое солнце, медленно сползавшее к горизонту и бесцеремонно и нагло заглядывавшее в сверкавшее чистотой окно спальни. Тамара встала у противоположной стены, обхватив руками плечи, словно сжимая себя в объятьях. Она остановила взгляд на раскалённом диске солнца и смотрела на него до тех пор, пока из глаз не выступили слёзы. Коврова не плакала – слёзы сами текли по щекам. Она слизывала солёные капли языком и думала, что хорошо бы было разреветься и забыться, отвлечься от только что написанного, вселявшего беспокойство, тоску и тревогу одновременно.
- Ну, что бы такое придумать, чтобы вырваться из этого кошмара, сжавшего всё моё существо тисками безжалостной судьбы?- вслух, речитативом произнесла Тамара,- есть же какой-то выход, должен быть, в конце-то концов! Ну, почему всё не так, как хотелось бы?
И тут, как молния, в голове проблеснул ответ: « Выход есть! Нужно срочно сменить обстановку – уехать, уехать, всё равно куда, лишь бы подальше».
Решение было принято немедленно: «Еду в Нижний. Позвоню Галке Монаховой. Она мне к Новому году открытку прислала – там и адрес, и телефон».
Весь следующий день ушёл на решение проблем с биржей. Просить инспектрису, кстати, Коврова вспомнила, что ту звали Людмила Григорьевна, - занятие неблагодарное. По всему её поведению, и по тому, как та общалась с Тамарой, было ясно, что она ни за что не согласится, в нарушение инструкций, отмечать явку безработной Ковровой во время её отсутствия. И тогда она пошла в городскую поликлинику, где её, благо, ещё помнили.
Без обиняков, почти ничего не скрывая, не упомянув, правда, о своих душевных потрясениях, она объяснила ситуацию своему участковому врачу, сказав, что ей срочно нужно уехать. Та оформила ей документы на санаторно-курортное лечение, что освобождало её на двадцать четыре дня от еженедельных посещений биржи.
Всё удалось – справка на руках, на бирже сделаны соответствующие отметки, вещи собраны. Вечером Тамара дозвонилась до Монаховой, которая обрадовалась звонку и с удовольствием согласилась приютить её хоть на месяц, хоть на два. Правда, для себя Коврова решила, что лучше будет остановиться в гостинице, но Галке, чтобы та не обиделась, об этом говорить не стала, для себя решив: « Приеду – там видно будет».
Тома успела сбегать в кассы и купить заранее билет на автобус до Волгограда, уверенная в том, что с билетами на поезд проблем быть не должно, так как сезон отпусков ещё не начался, а до школьных каникул была целая неделя.
На ночь глядя, Коврова ещё раз попробовала перечитать написанное накануне, но, то ли оттого, что день выдался суетным, или преддорожное настроение не располагало к серьёзным мыслям, она смогла прочесть лишь первые несколько строк, после чего убрала исписанные мелким почерком листки в папку с названием «Размышления по поводу»…
« Полежите-ка здесь, разлюбезные мыслишки, до моего возвращения,- словно к живому существу, обратилась она к бумагам, закрывая папку,- там будет видно, что с вами дальше делать».
Решив хорошенько выспаться перед дорогой, Тамара сначала приняла душ, искренне веря в то, что это поможет ей быстрее и легче заснуть, проветрила комнату, наполнив её свежим прохладным ночным воздухом. Тем не менее, она, по привычке, положила под подушку диктофон, который мог ей понадобиться, если вдруг ночью посетят её интересные мысли, которые захочется оставить в памяти.
Однако сон не шёл. Она долго ворочалась, потом прибегла к самой же придуманной методе, этакой палочке-выручалочке. Когда одолевала бессонница, Коврова начинала про себя, строго по алфавиту, перечислять имена известных людей, выбирая заранее, причём совершенно произвольно, букву, с которой следовало начинать. Как правило, даже в самые тяжкие времена, она досчитывалась до сотни фамилий – и засыпала. Но сегодня и это не помогало, а перед дорогой выспаться было просто необходимо. Она то и дело отвлекалась от списка знаменитостей и уходила мыслями в пережитое или, наоборот, туда, где, по её уразумению, ждали её перемены к лучшему. В голове буквально всё перемешалось – вчера, сегодня, завтра. Порой дни набегали друг на друга, словно волны, а то вдруг менялись местами, и начиналась полная неразбериха и сумятица. Как нередко случалось с Тамарой в подобных случаях, из глубин её подсознания запросились наружу поэтические строки, которые во время бессонных ночей рождались легко и без натуги. Она инстинктивно просунула руку под подушку, нажала нужные кнопки и, поднеся диктофон к губам, записала:
«Кто-то сквозь асфальт ростком пробьётся, Кто-то сквозь песок водой прольётся, «Кто-то сквозь асфальт ростком прорвётся,Кто-то сквозь песок водой прольётся,
Только мне, придавленной скалою,
Не взмахнуть, не шевельнуть рукою,
Не вдохнуть озона полной грудью… Только мне, придавленной скалою,
Ведь хотела только отдохнуть я, Не взмахнуть, не шевельнуть рукою,
Лишь прилечь хотела и забыться... Не вдохнуть озона полной грудью -
Господи, скажи, что это снится!» Ведь хотела только отдохнуть я, Лишь прилечь хотела и забыться… Господи! Скажи, что это снится
Остановив запись, Коврова с облегчением выдохнула, словно подытожив тем самым прожитой день, и только тогда, с чувством исполненного долга, неожиданно для себя, заснула.
До самого утра она не просыпалась, однако то и дело вздрагивала, постанывала и произносила вслух обрывки фраз.
…Ей снился, скорее жуткий, нежели странный сон. Сначала Тамаре показалось, что она находится в большом зале картинной галереи, где выставили для обозрения одно единственное, огромных размеров полотно, заполненное множеством человеческих фигур. Картина то оживала, наполняясь действом, звуками, и даже запахами, то вдруг так же неожиданно застывала, становясь статичной, напоминая фотопанораму. Но было в этом полотне что-то до такой степени нереальное, фантомное, что, рассматривая её, Коврова чуть было не потеряла во сне сознание. В какой-то момент на заднем плане полотна неожиданно показалось нечто, подобное свечению, которое стало приближаться, постепенно превращаясь во вполне осязаемую фигуру, подстёгиваемую в пути лёгким ветерком. Уже можно было разглядеть едва заметное шевеление складок одежды, и то, как развеваются по плечам незнакомца в белом тёмные вьющиеся волосы.
Тамара сначала заворочалась, потом застонала. Ей стало трудно дышать. Она почти физически, до боли в мышцах и костях, ощущала, как под воздействием неведомых ей сил всё её существо расчленяется, делясь на две половины. И вот она уже стоит и наблюдает за собой со стороны, подталкивая то, второе «Я», к приблизившемуся божеству, настойчиво требуя: «Ну же, ну же, спрашивай – другого шанса не будет!»
Отделившаяся от Ковровой часть, словно пронизав пространство и время, шагнула на полотно и заговорила:
- Господи, если ты сотворил мир, а он оказался так несовершенен, почему ты не уничтожишь его точно так же, как гончар, без жалости и сожаления, уничтожает неудавшийся кувшин или горшок? Почему не хочешь начать творить заново, или ты не уверен, что во второй раз тебе, наконец, всё удастся?
Не доводи всё человечество до Страшного суда. Подумай, может в том есть и твоя вина, что люди – все, как один, погрязли в пороках и грехах. Они вынуждены, в силу обстоятельств, жить в мире хаоса, где невозможно быть праведником. Где твоё всевидящее око, Господи? Разве ты не видишь, что все мы стали безумцами? Не ты ли говорил, что безумцев не судят? Или на твой суд это не распространяется?
Тамара чуть было не проснулась от собственного крика, что даже по тембру был мало похож на человеческий. Это был, скорее, рык разъярённого раненого зверя. И тут, будто испуганный истошным воплем, свет на картине мгновенно погас, а фигура в белых одеяниях исчезла, растворившись или улетев за пределы полотна, на котором в тот же миг всё закопошилось, задвигалось, напоминая разворошённый гигантский муравейник, растекавшийся по всей площади картины шевелящимися ручейками живых существ.
Постепенно глаза женщины начали привыкать к приглушённым полутонам – так после некоторого пребывания в кромешной тьме вдруг начинаешь различать сначала очертания, а потом и отдельные детали своего окружения.
Справа, на переднем плане, выстроилась длинная очередь, состоявшая преимущественно из мужчин, одетых в одинаковые тёмные плащи и чёрные фетровые шляпы. У каждого в руках был жёлтый кожаный портфель, распухший, видимо, от запрятанных в него бумаг. Очередь зигзагом устремлялась к неимоверно высокой двери, венчавшей задний план картины.
В центре полотна были легко различимы знакомые лица известных и популярных людей современности – политиков, государственных деятелей, тележурналистов и писателей, представителей шоу-бизнеса, чаще других мелькающих на экранах телевизоров и на страницах газет и журналов. Отдельно от всех, слева, на рельсах распласталась мощная, внушительная фигура, чем-то напоминавшая первого Президента России Ельцина. Его тяжёлая голова неестественным образом приподнялась над туловищем и стала делать вращательные движения, будто он пытался обозреть всю окружавшую его разноликую толпу. Но, то ли под тяжестью, то ли от усталости, голова неожиданно уронила себя на рельсы, и фигура снова замерла.
Чуть поодаль сгруппировались женщины, некоторые из них – с младенцами на руках.
Подняв глаза к верхнему краю картины, Тамара зажмурилась – так ярко вдруг обозначилась вторая дверь, над которой вспыхнуло неоновое свечение. Молнией сверкнула мысль, неожиданно ворвавшаяся в подсознание Ковровой: вот он – Судный день, вот они – двери ада и рая! Неведомо откуда доносившийся голос выкрикивал имена и называл номера дверей, исчезая за которыми, толпа зримо редела.
Откуда ни возьмись, на переднем плане картины появились две крупных фигуры художников с мольбертами. Самих мастеров кисти можно было видеть лишь со спины, зато всё то, что они рисовали, Тамара смогла детально рассмотреть. Один из них, судя по некоторым деталям уже нарисованного костюма, писал автопортрет, то и дело замазывая уже нарисованное, видимо не довольный плодами своего труда. Другой же – мазок за мазком наносил на холст то, что предстало его взору, детализируя каждую чёрточку увиденных им лиц. Но что удивительно, стоило ему закончить портрет или фигуру в полный рост, как человек, с которого он писал, немедленно исчезал за одной из дверей, словно тенью былого оставаясь на картине художника. Чем быстрее редела толпа на большом полотне, тем больше фигур появлялось на холсте мастера. Ковровой почудилось, что нечто похожее она уже когда-то видела. Ей стало казаться, что на глазах рождавшаяся картина чем-то напоминает «Последний день Помпеи» Карла Брюллова.
Пока Тамара пыталась разобраться со своими ассоциациями, толпа почти полностью рассеялась, а эти неимоверно огромные, по человеческим меркам, двери будто бы придвинулись. И тут незнакомый голос совершенно отчётливо произнёс: «Тамара Викторовна Коврова». Номера двери она не услышала…
Тело Тамары напряглось, а голова стала медленно отрываться от подушки.
- Пробил мой час. Я иду,- неестественно гулко и протяжно вырвалось из уст Ковровой. Потом она вскрикнула, как от острой сердечной боли – и тотчас проснулась, так и не дойдя ни до одной из дверей, так и не шагнув за черту.
«Чертовщина какая-то. Голова трещит. Тело ноет. Дописалась до галлюцинаций»,- подумала Тамара, решив, что ей обязательно следует хотя бы часок поспать, так как она чувствовала себя вконец разбитой.
Но у неё, увы, ничего не получалось. Стоило закрыть глаза, и в мозгу, словно жернова, со скрежетом, начинали работать какие-то механизмы, дробя весь сонм ощущений и переживаний, переполнявших её существо, на чёткие фрагменты мыслей, которые озвучивал всё тот же странный и незнакомый голос, под диктовку которого она записывала на диктофон рифмованные строки накануне вечером. « Господи! – выдохнула она, не столько обращаясь к создателю, сколько ища ответа в себе,- если верить учёным, то во сне к человеку может пожаловать лишь то, что он когда-либо видел, слышал, осязал, или о чём много думал, наконец, о чём когда-то вкратце прочёл. Пожалуй, трудно отыскать здравомыслящего человека, который хотя бы раз в жизни не задумывался о феноменах рая и ада, поэтому немудрено, что они могут иногда приходить во сне. Но они должны хотя бы отдалённо напоминать те, которые до этого были привнесены в сознание из духовного и исторического опыта человечества. Следовательно, чем больше сумел конкретный человек за свою жизнь узнать о рае и аде, тем более полновесным должно быть их отображение во сне».
Казалось, Тамара вот-вот усилиями воли заставит себя провалиться в небытие, потому как ей никак не хотелось смиряться с тем, что её представления, в том числе, и о судном дне, предваряющем путь в рай или в ад, оказались столь примитивными. Ан, нет, она открыла глаза, достала из-под подушки диктофон, и записала: «Все эти вопросы будоражили умы человечества тысячелетия. Может, там всё не так уж однозначно, как представилось мне? А, может, этого «там» вовсе не существует? Может, его выдумали лишь для того, чтобы постараться удержать нас не столько от дурных поступков и даже помыслов, сколько попросту в узде, чтобы, не дай Бог, человек не превзошёл самого себя и не приблизился к Создателю на непочтительное расстояние?»
Однако, вспомнив, что ей предстоит долгая дорога, журналистка поторопилась убрать диктофон в свой рюкзачок и направилась в ванную, намереваясь принять контрастный душ, который, по её уразумению, с последующей чашкой крепкого кофе, способен был сотворить с её организмом настоящее чудо.
Свет зари тем временем стал пробиваться в спальню, хотя солнце ещё не взошло, вернее не поднялось из-за пятиэтажек, заслонявших восточный горизонт.
Прошло совсем немного времени – и вот она сидит на скамейке у подъезда в ожидании такси, благо, они, наконец-то, появились и в этом маленьком, затерявшемся среди полупустынь и степей городке. Долго ждать не пришлось. Лихо затормозила у самой скамейки «девятка». Из автомобиля вышел моложавый статный мужчина, в осанке которого угадывался бывший военный. Он помог уложить дорожную сумку в багажник, после чего они тут же тронулись в путь – сначала через дворы, мимо молочницы с флягами, зычно зазывавшей горожан, через короткие промежутки времени выкрикивая: «Мо-ло-ко-о!» Каждое утро, ни свет, ни заря сбегались к ней разбуженные криком жители микрорайона. Вооружившись бидончиками, каждый шёл за своей порцией пенящегося парного молочка, порой отдававшего лёгкой неповторимой горчинкой степных трав.
Как только вывернули на улицу Волгоградская, водитель спросил, похоже, не из праздного любопытства, а просто, чтобы начать разговор:
- В отпуск?- и, не дождавшись ответа, продолжил,- рановато для отпуска, если только не на самый юг или к иноземным морям. Вот ведь времечко пришло! Раньше из нашего городка даже в Болгарию не выехать было, а сейчас, - хоть в Калифорнию поезжай.
- Нет, я не в отпуск,- с некоторым запозданием решила ответить словоохотливому таксисту Тамара,- скорее, по делам – на недельку – другую.
- Вот и я смотрю, эффектная дама, а с такой маленькой сумочкой – значит, не на курорт, потому как наряды в неё, ну, никак не уместить. Вон, моя, когда я ещё служил, на море каждый раз столько чемоданов брала, что я в дороге больше на вьючного ишака походил, чем на подполковника на отдыхе.
Коврова ехала молча, не включаясь в разговор, впрочем, этого от неё никто и не требовал. Водитель же тем временем не умолкал. И тут она улыбнулась, вспомнив, как совсем недавно прочитала в одной из своих старых записных книжек фразу, неведомо откуда появившуюся среди прочих: «Женщины – это такие существа, которых порой страшно трудно разговорить, но, уж если разговоришь, заставить их замолчать ещё труднее».
« Да, однако, мало сегодняшние мужики от нас отличаются»,- подумала Тамара, слыша, как безостановочно щебечет отставник, и снова улыбнулась своей милой улыбкой. Та зафиксировала едва заметные ямочки на щеках, порозовевших, то ли от свежего утра и дорожного волнения, то ли оттого, что таксист всем своим видом выказывал, сколь приятна ему его первая пассажирка.
Проехали КПП, вот и автостанция, которую, впрочем, так можно бы было назвать с большой натяжкой, ибо она представляла собой маленький домик, где находились билетная касса и нечто, вроде зала ожидания, в котором едва могли бы разместиться десять человек, а, если с багажом, - то и того меньше.
Поблагодарив водителя, Коврова расплатилась и попросила высадить её в стороне от здания, подальше от толпы пассажиров. Ей попросту не хотелось включаться в традиционные околодорожные разговоры с малознакомыми ей людьми, а тем более – со знакомыми, если бы таковые оказались среди тех, кто стоял у здания в ожидании своего автобуса.
Развернувшись на пустыре, «девятка» притормозила около Тамары, и таксист, чуть ли не всем торсом высунувшись из автомобиля через окно, не преминул сказать своей пассажирке прощальные слова:
- Удачной Вам поездки! Вернётесь, я всегда к Вашим услугам! – он ещё какое-то время постоял, видимо, ожидая реакции Ковровой, но, так и не дождавшись её, широко заулыбался, сверкнув крупными, слегка пожелтевшими от табака зубами, что, правда, не бросалось в глаза из-за его густых пшеничных, казацкого вида усов.- Честное слово, впервые в жизни встречаю столь милую и малоразговорчивую женщину. Кстати, моя фамилия Котов. Зовут меня Павел Иванович,- напоследок бросил он, трогаясь с места.
Тамара, решив сделать таксисту приятное, помахала ему вслед рукой, чего тот не мог не увидеть в зеркале. Машина взвизгнула и повернула к городку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОРОГА
Окинув взором всех, собравшихся на пятачке, где обычно разворачиваются междугородные автобусы, Коврова, убедившись, что среди них нет ни одного знакомого лица, с облегчением вздохнула. Она поднесла свою сумку к многочисленному багажу молодой семьи, которая тоже ждала Волгоградского автобуса, и попросила их присмотреть за своей поклажей, решив пройтись по пустырю, благо, времени до прибытия рейсового автобуса было ещё достаточно много. Впрочем, подобная предосторожность была явно излишней – оставь она свою сумку без чьего бы то ни было присмотра хоть до конца дня, на неё всё равно никто бы не позарился. К счастью, этим отличаются маленькие городки, особенно военные, даже в наше, криминальное время. Наверняка, скажи об этом феномене кому-то из столичных жителей, - не поверили бы.
Совершенно не знакомые люди, если они проживают в столь компактном поселении, оказавшись вдруг рядом в аэропортах городов - Москва, Харьков, Питер или Новосибирск, или случайно встретившись на улицах других городов, как правило, узнают друг друга, и даже нередко там здороваются. Правда, вряд ли есть в этом что-то удивительное. Наверняка они не единожды встречались до этого, если на работе, то в коридорах государственных учреждений, ГАИ, на рынке, а значит, будут легко узнаваемы, окажись они вне привязки к своему маленькому и уютному городку.
Пустырь распластался на холме, собственно, как и весь город. Он был плоским, больших размеров – на нём запросто можно бы было разместить несколько десятков высотных зданий, со всей необходимой для микрорайона инфраструктурой. Но сколько Тамара себя помнила, пустырь всегда оставался пустырём. С ранней весны, едва начинает сходить снег, он покрывается разнообразной степной травой. Целыми толпами бегает сюда ребятня собирать нежные жёлтые подснежники. Под утренним ярким солнцем они полностью раскрываются и становятся похожими на маленькие звёздочки, которые, словно отразившись с полотна ночного неба, так и остались на поверхности Земли, как подарок сиявших в ночи далёких миров. Ближе к лету на пустыре вступает в свои права полынь-трава – это и низкая серебристая полынь, и пижма, и тысячелистник, все одинаково горько пахнущие, и подёрнутые, словно сединой, пепельной краской листвы. Монотонно раскрашенным ковром лежит здесь травяной покров до самых холодов. И даже после первого снега, который ещё обязательно растает до прихода настоящей зимы, неприхотливые, выносливые и жизнестойкие степные травы продолжают радовать глаз, резко контрастируя с алебастровой белизной снега. И тогда они даже кажутся не серыми, а нежно-зелёными. Однако вне зависимости от времени года, стоит подуть восточным ветрам, как весь пустырь покрывается толстым слоем сизо-серой пыли, делая ландшафт тоскливым, унылым и неприглядным.
Коврова прошла по узенькой тропке, коих между жёстких стеблей проделано огромное множество, и остановилась над кручей, всматриваясь вдаль. Утреннее солнце ещё не обжигало, и было ласковым и нежным, прячась в жемчужно-розовой пелене зари.
Внизу, плотно зажатый стеной камыша, едва отступив от шоссе, приютился, расположившись вдоль Подстёпки, дачный массив. Впрочем, скорее, это были не дачи, в общепринятом смысле слова, а сравнительно небольшие участки земли с садами и огородами и маленькими домиками, по большей части, смастерёнными из подручного материала – старых досок, кусков шифера и фанеры, некогда бывших в употреблении. Хотя в центре нескольких участков, в глубине выделялась парочка вполне добротных кирпичных, правда, небольших строений, видимо, принадлежавших элите местного общества. Но не это здесь было главным: участки, все как один, просто полыхали яркой зеленью, розовыми облачками начавших цвести абрикосовых и персиковых деревьев и множественными островками разноцветных тюльпанов и ирисов, нарциссов и ландышей. Открывавшийся взору вид радовал глаз и умиротворял душу. На какое-то мгновение Тамаре даже показалось, что оттуда, из-за шоссе, доносятся сладкие ароматы, исходившие от всего этого великолепия.
« Всё-таки, как хорошо, что я сюда заглянула перед поездкой. Красотища-то какая!»- подумала, вдруг забывшая о бессонной ночи женщина. Сделав ещё несколько шагов к обрыву, она заметила автобус, который шёл со стороны Ахтубинска, набирая скорость для преодоления крутого подъёма.
Коврова вернулась на тропинку, которая привела её сюда для обозрения окрестностей, и заторопилась к зданию, где теперь уже собралось немало народа.
«Куда еду? А главное, - зачем?- вопрошала она себя вслух, и, уже вплотную подойдя к своему багажу, мысленно ответила,- еду в прошлое, чтобы постараться изменить будущее. Еду туда, где мне было хорошо и комфортно, где я была свободна и счастлива, потому что тогда у меня всё ещё было впереди»…
Взяв сумку и поблагодарив молодую пару, Тамара поднялась на ступеньку автобуса столь решительно, словно сделала первую подвижку к новой, неведомой жизни. Обрадовавшись, что ей досталось место у окна, она удобно устроилась в кресле и подытожила свои раздумья: «Глупая ты, стареющая женщина. Там, в прошлом тебе было хорошо только потому, что ты была молода, не обременена жизненным опытом и вытекающими из него проблемами»…
Коврова собралась, было, закрыть глаза и подремать те два часа, которые они будут ехать до Волгограда. Однако едва автобус вырулил на шоссе, она, повернувшись к окну и придвинувшись к нему вплотную, так до конца поездки и не смогла оторвать взор от чарующих пейзажей Понизовья, которые особенно пленительны во время половодья, уже начавшего своё торжество в Волго-Ахтубинской пойме, распластавшейся по левую сторону дороги. Иногда, правда, она переводила взгляд на лобовое стекло автобуса, через которое открывалась более широкая панорама.
По правую же сторону шоссе, раскинулась полупустыня, вся сплошь распаханная, изборождённая трубами, напоминавшими гигантских железных удавов, расползавшихся по необозримым просторам. По ним, с помощью мощных насосов подавалась сюда вода из Ахтубы для полива огромных по своим размерам полей. Они были отделены друг от друга ровными длинными полосками посадок золотистой смородины, кустарники которой уже начали пестреть мелкими, но обильными жёлтыми цветами. К июлю те превратятся в крупные ягоды янтарно-жёлтого, брусничного, алого, как кровь, и иссиня-чёрного цветов. Тамара вспомнила, как Римма пригласила её в первый раз в жизни на сбор этой замечательной ягоды. Жившая до этого в средней полосе и не встречавшая подобных кустарников, тем более растущих не в садах, она всё не переставала удивляться, как это, из совершенно одинаковых цветочков могут появляться такие разные ягоды, похожие на бусины. Причём, отличались они не только окраской, но и размером, и формой, и даже вкусом. Отдельные экземпляры, особенно жёлтых полосатых ягод бывают величиной с крыжовник
В первый же год знакомства с Габитовыми Коврова научилась у них делать из степной смородины дивные компоты и желе, но вкуснее всего из неё получалось домашнее вино, терпкое и ароматное. Заметив быстро промелькнувшую посадку смородины, Тамара заулыбалась, вспомнив то время, когда они ездили сюда чуть ли не каждое лето.
Но не доехал ещё автобус до города Ленинска, как ландшафт поменялся: не стало видно располоводившейся Ахтубы, так как, сделав петлю, та ушла к юго-западу, а вдоль шоссе стало попадаться всё больше жилых домов и хозяйственных построек, объединённых в хутора и небольшие посёлки. Сколько ни ездила Коврова в этом направлении, всякий раз ей становилось не по себе, когда видела она доходившие до самой дороги многочисленные свалки мусора и отходов, что начинались прямо за заборами дворов.
Вот и сейчас, автобус значительно снизил скорость, проезжая по Колобовке, мимо местного рынка, впритык разместившегося к дороге. Здесь бойко торговали мясом, яйцами и молочными продуктами. В августе-сентябре сюда съезжаются оптовые покупатели за астраханскими помидорами, дынями арбузами и прочими овощами. В какое бы время года ни подъезжала журналистка к этому месту, у неё сжималось сердце, когда она наблюдала одну и ту же картину. Рядом с рынком, совсем недалеко от последних торговых рядов, никогда не уменьшались кучи свежего навоза, неизменно выбрасывавшегося в одно и то же место: у забора, за которым стоял длинный, покосившийся свинарник.
При одной только мысли о том, что точно так же живут по всей России-матушке миллионы россиян, расселившихся на огромных просторах, во все четыре стороны от державной столицы, Тамаре стало как-то не по себе. Она закрыла глаза, и перед ними побежали кадры из канувшего в небытие прошлого. Ей вспомнилось, как ещё подростком, ездила она с родителями в отпуск на Украину, где всё вокруг поражало своей ухоженностью, где многочисленные сады тянулись вдоль дорог на целые километры, а украинские хаты слепили сверкающей на солнце белизной.
Затем память воскресила ту поездку в Прибалтику по путевке студенческого профсоюза, которую она получила в награду за отличное окончание четвёртого курса в университете. Вот уж поистине незабываемые каникулы! До Минска они ехали поездом, а дальше туристический автобус мчал их через всю Литву к Куршскому заливу – конечному пункту их путешествия, где они пробыли целых две недели. Журналисты, хоть и будущие, как правило, остаются верны себе – сколько стихов, песен, очерков и рассказов об увиденном привезли они тогда с собой из поездки! Уже находясь в полудрёме, вспомнила Тамара и злополучный памфлет, написанный ею на взморье – «Краснодарский виноград для литовских друзей», за который на кафедре получила, что называется, по шапке. Разбирали её тогда и на заседании комитета комсомола, где, кстати, представителем от их курса была Галка Монахова, к которой она теперь направлялась. Ну, и суровое же наказание они ей тогда вынесли – выговор с занесением в учётную карточку, а предварили его короткой, но запомнившейся Тамарой на всю жизнь речью: «Будущему советскому журналисту негоже скатываться до позиций национал-шовинизма! А Вам, Цветова, следует хорошо подумать о своих политических взглядах, которые не совместимы с высоким званием комсомолки». Неожиданно не только для себя, но и для мужчины, сидевшего рядом, так и не открыв глаза, она вслух, правда, негромко произнесла: « Да, вот это времена были!»
- Вы что-то мне сказали? – спросил сосед.
Несколько смутившись, Коврова открыла глаза, покачала головой и, улыбнувшись, ответила:
- Что-то приснилось, похоже, простите.
- Ничего, с кем не бывает,- хоть как-то попытался поддержать разговор мужчина,- сейчас будем к плотине подъезжать. Я в этом месте всегда смотрю, как рыба из бурлящей воды выпрыгивает. Ну, и зрелище, я Вам скажу! А когда взлетают вверх осетры, вообще дух захватывает – до чего красивая рыбина! Вон, вон, посмотрите,- он указал рукой в направлении, где у самой плотины из воды показались, извиваясь в воздухе и сверкая на солнце, несколько крупных рыбин
- Впечатляет,- коротко отреагировала Тамара, неотрывно вглядываясь вдаль.
Автобус быстро проскочил плотину, город Волжский и Мамаев Курган, с высоты которого, как и прежде, взывала к русскому народу Родина-мать. Наконец, они остановились возле привокзальной площади.
Спешными шагами направилась Коврова к центральному входу вокзала в зал, где расположились билетные кассы. Неожиданно она поймала себя на мысли о том, что все вокзалы России, а их она повидала на своём веку немало, похожи друг на друга, однако, не размерами и особенностью архитектуры, а специфическими запахами, которые исходят от дизелей и локомотивов, от тепловозов и вагонов, сохраняющих память обо всех своих пассажирах. Он рождается в суете провожающих и отъезжающих, в неторопливой спешке носильщиков, ловко маневрирующих тележками, в вечной толчее у буфетов с дежурными пирожками и чуть тёплым напитком, почему-то называемым кофе, но даже отдалённо его не напоминающим. Он настолько специфичен, этот запах, что, ориентируясь исключительно по нему, найти вокзал, где бы тот ни находился, можно безошибочно в любом городе, не справляясь о его местонахождении у встречных прохожих.
Как Тамара и предполагала, проблем с приобретением билета не оказалось, мало того, у касс вообще не было очередей – то ли люди стали меньше ездить, то ли, действительно, не подоспел сезон. Зато кругом было полно милиционеров. Они группами ходили по залу ожидания, по двое - по трое патрулировали периметр вокзала и дежурили у каждой двери. Складывалось впечатление, что в городе объявили очередной рейд или задание, типа, «захват-перехват», с каким-нибудь экзотическим названием, позаимствованным из модного детектива.
Коврова прошла к камерам хранения, чтобы оставить там свой багаж, так как до отправления поезда было целых пять часов. Там тоже стоял наряд милиции. « Ну, точно, кого-то выслеживают или ловят»,- решила она и налегке вышла на улицу, остановившись на короткое время на высоких широких ступенях крыльца, тянувшегося вдоль всего фасада здания вокзала, чтобы обозреть площадь и решить, чем занять свободное время, неожиданно свалившееся ей на голову.
Уже нещадно жарило солнце, успел нагреться асфальт, смрадно запахло расплавленной смолой. Как-то раз Тамаре довелось ехать в купе с женщиной весьма почтенного возраста, которая, тем не менее, впервые оказалась в большом городе. Она возвращалась к себе в сибирскую деревню, две недели пробыв в гостях у младшей дочери, которая жила с семьёй в Волгограде. Было это в августе месяце, - жара стояла нестерпимая, а ноги буквально вязли в асфальте. В дорожном блокноте журналистки после той поездки осталась запись с весьма забавным и неожиданным для уха горожанина высказыванием её тогдашней попутчицы, которое она пока так нигде и не применила, но, вспомнив о нём сейчас, решила, что непременно где-нибудь да использует его: « Теперь я точно знаю, что Бог и рай, и ад на Землю перенёс, видать, на небе места раю не нашлось, заняли там всё спутники да станции всякие. Да и аду в глубине земной делать нечего, если там всё шахтами перерыто. Я так думаю, рай - это у нас в деревне. Там и дышится вольно, и запахи из лесу идут не хуже, чем от ладана в церкви, да и люди, что грех на душу брать, по сравнению с городскими жителями, - чистые ангелы. А вот город ваш – это и есть сущий ад. В нём даже пахнет кипящей смолой, ну, прямо, как из котлов адовых. А большинство людей, что бесы, норовят пакость, какую-нето, да сотворить. Один раз без дочери на базар пошла – и то обворовали, а я ведь внуке подарок купить хотела. Оказалось – не на что покупать. И как вы тут все живёте, прости Господи?! Но Татьяна моя ни в какую домой возвращаться не хочет. Неужто, всё-таки привыкла? А может из-за мужа да детей терпит и молчит!?»
Странно, прожив в здешних краях более двадцати лет, и довольно часто, всё больше проездом, бывая в Волгограде, Тамара так и не обзавелась здесь ни хорошими знакомыми, ни тем более, друзьями, у кого можно бы было остановиться или переночевать. А в этом она иногда крайне нуждалась, особенно в зимнее время года, когда порой на сутки задерживали вылет самолёта, или когда она, не успев с поезда к последнему рейсовому автобусу, вынуждена была всю ночь сидеть и ждать утреннего рейса на вокзале. Вот и сегодня ей предстояло пробыть здесь почти полдня. Прежде в подобных случаях она могла посмотреть несколько фильмов подряд, переезжая от одного кинотеатра до другого на троллейбусе, но с некоторых пор после одной из командировок, когда ей, вот так же, до поезда было нечем заняться, у неё вообще пропала охота посещать в Волгограде кинотеатры.
Стояла глубокая осень. На улице было слякотно, грязно, неуютно, а дождь то и дело сменялся мокрым снегом, отчего казалось, что тело пронизывало холодом до самых костей. Дойдя тогда до ближайшего кинотеатра, она была приятно поражена, прочитав анонс на большом красочном панно. В нем сообщалось, что в одном из залов шла неделя «старого кино». Среди прочих был в списке и фильм «Фуэте». Коврова очень обрадовалась тому, что он шёл именно в тот день, а до начала сеанса оставалось всего несколько минут. Так сложилось, что она по каким-то причинам не смогла посмотреть этот фильм в семидесятые, поэтому Тамара сочла, что ей ужасно повезло. Наконец-то, думалось ей, она, не доверяясь критикам и мнениям знакомых, сможет сама узнать, удалось ли авторам органично вписать в колорит и сюжет киноленты роман Булгакова «Мастер и Маргарита».
Зашла она тогда в зал в приподнятом настроении, предчувствуя встречу с настоящим чудом. На первом ряду в одиночестве сидела древняя старушка в смешном капоре, с которого струйками стекала вода. Больше в зале не было ни души. Во всём многомиллионном городе не нашлось и десятка людей, которые пожелали бы скоротать унылый осенний вечер за просмотром этой экранизации ставшего классикой, произведения М.А. Булгакова. А о том, что фильм воистину заслуживал внимания, Тамара узнала несколькими годами позже, когда посмотрела-таки его на телеканале «Культура». Ну, по понятным причинам, в тот раз сеанс отменили, деньги в кассе вернули, и Коврова с тех пор в кинотеатры, попадая в Волгоград, больше не ходила, словно обидевшись на всю киносеть страны за испорченное настроение и обманутые надежды.
Медленно спускаясь по ступенькам, пока так и не решив, чем заняться в ожидании поезда, Тамара подумала, что её бегство от настоящего начинается с того, что она всё чаще возвращается памятью в пошлое, откуда всплывают то один, то другой эпизод из её жизни.
Бесцельно отправившись в обход вокзала к железнодорожным путям, она шла и продолжала думать о том времени, когда коллективный поход в кино был делом обычным для учеников и студентов. По выходным дням кинотеатры посещали семьями, причём, билеты приходилось покупать заранее, так как перед сеансом это было сделать весьма сложно. В шестидесятые и семидесятые годы ХХ столетия по всей стране редко пустовали места в залах консерваторий и филармоний, не говоря уже о театрах. Вспомнив обо всём этом, Коврова вновь, как и в автобусе, вслух непроизвольно произнесла: « Да, вот это были времена!» Однако сейчас у фразы, состоявшей из тех же самых слов, была не только иная интонация, но совершенно другой смысл и эмоциональный окрас.
За воспоминаниями Тамара не заметила, как обогнула вокзал и привокзальную площадь, оказавшись у железнодорожной насыпи. Она прошла весьма почтительное расстояние вдоль неё, продолжая медленно удаляться от здания вокзала.
Становилось всё жарче, так как время перевалило за полдень. От железнодорожного полотна, по которому то и дело проносились составы, тянуло гарью и смолой. Это показалось ей странным, так как старые просмолённые шпалы давно уже заменили железобетонными, а вагоны по этому участку пути, проложенному в черте города, до самой узловой станции тянут электровозы, от которых, ну, никак не могло так пахнуть. И тут она поймала себя на том, что уже во второй раз за день зацикливается на запахах. Она попыталась найти объяснение этому феномену, и сделала для себя неожиданное открытие. Оказывается, одним из самых сильных впечатлений, которые остаются для большинства женщин таковыми на всю жизнь, что бы потом с ней ни происходило, являются беременность и рождение ребёнка, особенно первенца. Именно в этот период в женщине обостряются все чувства, совсем по-новому начинают работать органы вкуса, осязания и обоняния. Так, например, едва забеременев, Тамара стала очень остро ощущать даже тончайшие нюансы запахов, тогда, как до этого, едва ли могла различить между собой даже самые распространённые духи. Удивительно, но с тех самых пор она стала тонко чувствовать оттенки любых запахов, будь то аромат цветов или запах пищи, не говоря уже о том, что теперь для неё каждый человек отличался своим неповторимым запахом, чего раньше ей улавливать не доводилось. Коврова как-то пошутила, рассказывая об этом Римме: «Видимо, такой щедрый подарок сделал мне Господь за то, что я родила землянина».
«Странными свойствами, однако, обладают запахи,- вновь подумала она,- вот уже десять лет, как умерла мама, а оставшиеся после неё носовые платки и шифоновые шарфики по-прежнему благоухают её любимыми духами «Клима» и «Шанель №5». Неужели точно так же и запахи старой железной дороги столь прочно впитались в землю, гравий и придорожную траву, что подобно маминым духам, будут долго служить нам памятью об ушедшем времени?»
Становилось всё жарче. Начала одолевать жажда. И как это она забыла прихватить с собой бутылочку минеральной воды? Здесь же, куда она забрела, сама не зная, зачем, похоже, никаких киосков, а тем более, магазинов встретить не придётся.
«Да, нужно выбираться отсюда поскорее, а то в самом начале своего путешествия сгину от жажды»,- едва Тамара подумала об этом, как громко расхохоталась, вспомнив, как однажды попила, будучи в Волгограде, кваску из бочки.
Лет шесть тому назад, в Москве, на курсах повышения квалификации, она попала в один мастер-класс с волгоградским журналистом, этаким разбитным малым, который, прознав, что Коврова живёт сравнительно недалеко от Волгограда, хотя и не перешёл на «ты», но, ем не менее, стал называть её не иначе, как «землячка». Он опекал её, и даже пробовал заигрывать и ухаживать, оказывая всяческие знаки внимания, что выходило у него весьма забавно и немного наигранно. Он всё каламбурил, пытаясь сойти за остряка, сыпал анекдотами, неизменно садился в аудитории рядом со своей землячкой, изо всех сил пытаясь понравиться ей. Однако Тамаре его ухаживания были не столько неприятны, сколько безразличны, а его красноречие, в коем тот упражнялся во время перерывов, казалось ей надуманным, вычурным и неуместным.
Мастер-класс вёл опытный преподаватель из МГИМО, требовавший от слушателей курсов предельного напряжения сил. К итоговому занятию он предложил журналистам сделать письменное сообщение о судьбе исторических памятников в своём регионе. Кстати, в тот год на курсах были представлены радиожурналисты со всей России – от Калининграда до Камчатки. Причём, жанр каждый должен был выбрать самостоятельно, исходя из собственных пристрастий, но общим требованием ко всем работам оставалось – быть максимально приближенными к реалиям жизни и постараться средствами слова вскрыть всю злободневность предложенной темы. Коврова взялась тогда за фельетон, а волгоградец остановился на очерке.
Апофеозом же должно было стать итоговое занятие, на котором предполагалось рецензирование – жёсткое, хлёсткое и беспощадное, что называется, не в бровь, а в глаз. Единственным ограничением был размер – не более трёх печатных листов, на которых должно было словам стать тесно, а мыслям просторно. К слову, фельетон Тамары получил наивысшую оценку, а сама она заслужила похвалу профессора. Работу же её земляка он без жалости назвал школьным сочинением на «троечку».
Возвращались они из командировки в одном поезде, и даже в одном вагоне. Виктор, так звали журналиста, и там всё пытался мучить коллегу своим усердным вниманием, неоднократно заглядывая к ней в купе. Она же с нетерпением ждала наступления ночи, когда, наконец, можно будет лечь на полку и заснуть, отделавшись от назойливого ухажёра хотя бы таким способом. В то утро, когда они прибыли в Волгоград, было так же нестерпимо жарко. Вот тогда-то, провожая Тамару до автостанции, Виктор, как гостеприимный хозяин, остановил её у бочки, на которой красовалось: «Волгоградский квас».
- Такой вкуснятины Вы нигде не попробуете, честное слово,- отрекомендовал он ей национальный русский напиток, протягивая большую пузатую кружку с пенящимся квасом.
Последствия оказались ужасными. Хорошо ещё, что волгоградцу не пришло в голову сажать Коврову в автобус, тем более что до его отправления было целых два часа. Он простился с ней на привокзальной площади, недалеко от той самой бочки с квасом, не преминув, воткнуть в боковой карманчик дорожной сумки коллеги визитную карточку со своими реквизитами, в тайне надеясь на продолжение знакомства.
Но на автобусе в тот злосчастный день Тамаре ехать так и не довелось, потому что желудок её не сумел справиться со столь рьяно разрекламированным напитком. Несмотря на множество неудобств: более позднее отправление, долгую тряску в душном общем вагоне поезда, кланявшегося каждому верстовому столбу, Тамара вынуждена была предпочесть именно его, проведя большую часть пути в туалете.
Невесёлые воспоминания, однако, пить от этого меньше не хотелось, и жажда становилась попросту невыносимой. Губы обжигал усилившийся калёный ветер, казалось, ещё немного – и они потрескаются. И тут, совершенно неожиданно, мимо пробежали два подростка с пластмассовыми корзинами, заполненными бутылками с пивом, чуть ли не доверху засыпанными мелкими кусочками начавшего подтаивать на солнце льда. Коврова, что есть мочи, крикнула им вдогонку, чтобы те остановились и продали ей хотя бы бутылочку, но ветер уносил её голос прочь, а с грохотом проносившийся мимо товарный состав делал её потуги докричаться и вовсе бессмысленным. Ей ничего не оставалось, как последовать за мальчишками, уже уставшими от бега и перешедшими на шаг. Тамара продолжала идти по насыпи, не теряя из виду корзины с вожделенным ледяным пивом. Однако долго преследовать молодых людей не пришлось. За железнодорожным полотном, в нескольких десятках метров от него, ещё издали Коврова увидела небольшую группу мужчин, окруживших некий круглый предмет. Судя по жестикуляции, они живо что-то обсуждали. Подойдя ближе, но пока всё ещё оставаясь по эту сторону насыпи, на весьма почтительном расстоянии, Тамара распознала в круглом предмете огромных размеров катушку – именно на такие деревянные катушки наматывают многожильные кабели. На сей раз, та была перевёрнута и превращена в некое подобие гигантского стола, на поверхность которого мальчишки бойко выставляли содержимое своих корзин, ловко открывая бутылки. С подростком, что, судя по виду, был старше второго мальчика, расплачивался за доставленное пиво единственный во всей компании бородач.
Женщина в нерешительности остановилась, намереваясь отправиться в обратный путь, но тут её заметил этот самый колоритный, высокий, смуглый бородач, чем-то очень напоминавший старого цыгана. Он громко закричал и характерно замахал рукой, глядя в ту сторону, где за насыпью стояла Тамара. Она невольно огляделась по сторонам, повернулась, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-нибудь за спиной и, лишь убедившись, что рядом никого нет, наконец-то поняла, что бородатый мужчина обращался ней. Тогда она поднялась по насыпи к самым рельсам и прислушалась:
- Эй, гражданочка!- услышала журналистка,- может, с нами пивка холодненького выпьете, а то, вон, какая жара стоит? Я сегодня угощаю! Ну, не бойтесь же!- и он стал ещё более настойчиво махать ей крупной длиннопалой кистью руки.
Коврову, повидавшую за свою журналистскую жизнь немало, бравшую интервью у беженцев, у бомжей и у бывших заключённых, трудно было чем-либо напугать. Она сразу же приняла столь настойчивое приглашение, тем более что жажда была на стороне приглашавших её мужчин. Убедившись, что ни с одной из сторон нет близко идущего поезда, она смело шагнула на железнодорожное полотно и спустилась с противоположной стороны насыпи.
- Вот и славненько, что долго не раздумывали,- по-прежнему говорил лишь бородач,- проходите, а вы, мужики, расступитесь немного. Вы только, дамочка, не брезгуйте, вон у меня целая упаковка разовых стаканчиков, а хотите, можем и бутылочку предложить, если Вы из горлышка предпочитаете, не стесняйтесь, милости просим к нашему столу.
Тамара поздоровалась и, поблагодарив за приглашение, подошла к катушке:
- До смерти пить хочется, честное слово.
Измученная жаждой женщина чуть ли не залпом выпила полный стакан холодного пива, обжегшего сначала рот, потом горло и, наконец, остудившего грудь так, что ей стало тяжело дышать. И тут вдруг она вспомнила, что на самом дне её маленького рюкзачка, больше напоминавшего дамскую сумочку, лежат две коробочки астраханской вяленой рыбёшки, специально не упакованные ею в дорожную сумку, чтобы одежда не пропиталась пряным терпким запахом.
- Угощенье за угощенье,- улыбаясь, сказала Тамара, доставая одну из коробок и водружая её рядом с бутылками пива «Волжанин».
- Ай да угощеньице!- выразил своё восхищение бородач, бывший, похоже организатором и вдохновителем столь странного сборища на пустыре у железной дороги,- а откуда у нас, интересно, такая дивная рыбка?
- Из самой Астрахани.
- Если не секрет, какими судьбами здесь оказались?- вторым обратился к Ковровой моложавый, больше похожий на юношу, мужчина в повидавших виды, выцветших джинсах и в футболке, некогда бывшей не то сиреневой, не то фиолетовой.
- До поезда, видите ли, несколько часов ждать приходится, вот, и решила немного побродить – ноги после автобуса поразмять, а они меня каким-то непонятным образом сюда и завели.
- А сами, надо полагать, из Астрахани?- продолжил опрашивать Тамару всё тот же мужчина.
- Ну, вот что, хватит допрос учинять, не смущайте нашу гостью,- остановил его бородач.
- Да нет, ничего страшного, если интересно – я из Астраханской области, правда, не из самого областного центра. А вы, похоже, волгоградские? Ну, и странное же вы место для встречи выбрали.
- Вот и не угадали,- снова вступил бородач,- мы, как раз, все из разных мест, вот, бродим по свету. Мы ведь, как рыбак рыбака, издали друг друга примечаем. А сегодня, найдя друг друга неподалёку от вокзала, решили время вместе скоротать, тем более что и повод есть – у меня, как раз сегодня, день рождения. Собственно, я всех и пригласил на пивко. Пацаны нам уже по второму разу из вокзального буфета пиво со льдом приносят. Так что, будьте и Вы полноправной гостьей, раз такое дело, скрасьте нашу мужскую компанию своим присутствием.
Мужики быстро разобрали рыбёшку и, обсасывая её, стали попивать пиво маленькими глотками, что называется, смакуя.
- Ты давай-ка, Михаил,- через какое-то время обратился к бородачу самый молодой из странной разношёрстной компании,- рассказывай, что обещал, а то заждались уже.
- Сейчас,- допив последний глоток пива, согласился именинник, только свою погремушку достану – так наглядней будет, да и поверите быстрее, а то я сразу понял, что не все из вас на веру приняли то, что со мной приключилось.
Утолив жажду, Коврова стала отказываться от второго стакана пива, но бородач, на правах хозяина застолья, пододвинув к ней ещё один полный стакан, сказал:
- Тем жажду утоляли, а этим, прошу, за здоровье именинника выпить.
Затем он наклонился и достал из матерчатой сумки, напоминавшей старинную торбу, маленький портативный магнитофон, работавший на батарейках, обтер его носовым платком не первой свежести, и снова обратился к Тамаре:
- А Вы хотите послушать?
- Смотря, что и сколько это займёт времени – я, как-никак, транзитный пассажир. Не опоздать бы на поезд.
- Если часа полтора есть, тогда не опоздаете – это точно. Я, вот, пообещал своим гостям рассказать о моей встрече с Высоцким. Здесь у меня его записи,- не по-мужски нежно погладил он крышку магнитофона,- и писано это не с пластинок. Сам Володя Высоцкий, вот на этот самый допотопный микрофон мне эти песни напел аж в 1968 году,- он достал из чехольчика квадратную коробочку, чем-то напоминавшую мыльницу с той только разницей, что она была на подставке. Затем бородач снова упаковал продемонстрированную в качестве вещественного доказательства вещицу в чехол и втиснул её в боковой карман торбы.
- Во заливает именинник!- недоверчиво буркнул кто-то из присутствовавших.
Михаил, услышав реплику, нисколько не обиделся, или, по крайней мере, сделал вид, что не обиделся, однако отреагировал по-своему:
- Я, собственно, не собираюсь никого ни в чём уверять. А верить мне или не верить – это дело ваше. Но только на самом деле, мне по жизни пришлось дважды с Владимиром Высоцким близко столкнуться. Я ведь не всегда таким был, да и вы, все здесь собравшиеся, не всю жизнь бродяжничали. По всему видно, что большинство из вас люди грамотные, наверняка, у кого-то даже высшее образование имеется. Я об этом по речи сужу. Кстати, к слову будь сказано, по речи я почти безошибочно могу определить, кто их каких.
- Неужели такое возможно?- поинтересовалась Коврова.
- Если желаете, готов попробовать. Можно с Вас и начать, если не возражаете,- Коврова в знак согласия кивнула. - Вот Вы, к примеру, скорее всего журналист, а может, литературу преподаёте, только не в школе, а в техникуме или в институте. Впрочем, Вы сказали, что живёте не в областном городе, значит, института в нём быть не должно, тогда, может быть, в филиале института. Ну, как, я оказался прав?
Тамара была настолько поражена, что ответила с задержкой:
- Вы действительно угадали, я на самом деле журналист.
- Почему же сразу угадал? Я это не считаю случайным угадыванием,- возразил Ковровой бородач.
- А я тогда, кто?- полюбопытствовал молодой человек, разительно отличавшийся ото всех прочих.
- Ты? Ты, похоже, студент или недавний выпускник.
- А ещё определённее можно?
Михаил прищурился, словно не только вслушиваясь, но и всматриваясь в лицо предполагаемого выпускника, картинно почесал затылок и уточнил:
- И всё-таки не выпускник ты, а студент старшего курса.
- Положим, угадал, Борода, а может, тогда ещё скажешь, в каком институте я учусь?
- Ну, вот опять – «угадал». А про институт отчего не сказать, скажу: в медицинском учишься, где-то курсе на четвёртом.
- Ну, ты и даёшь, Борода!- восхитился студент,- а как же ты такой точный диагноз поставил, даже без предварительного опроса, тем более что я Вас вообще впервые в жизни вижу?
- Простите, а разве у медиков уже была летняя сессия, и каникулы начались?- вспомнила Тамара о Риммином сыне, который, со слов его брата, должен был приехать с невестой домой после сессии лишь через полтора месяца.
- Точно, у нас сессия даже не началась, но я уговорил декана, чтобы мне разрешили сдать экзамены досрочно. Сказал, что у меня родители старенькие, тем более, нездоровы и живут на Камчатке. Мне туда добираться, считай, половину своих каникул придётся. Из-за расстояния мне даже не удаётся их каждое лето навещать. Спасибо декану – на слово поверил, не затребовал никаких справок, удовольствовался пропиской в паспорте, и разрешил. Но вообще-то, если честно, я за деньгами отправился.
- К стареньким-то и больным родителям?- с укоризной спросил кто-то из мужчин, стоявших возле катушки из-под кабеля.
- Я вовсе не к родителям иду. Да и потом, про болезнь это я придумал, чтобы сессию разрешили сдать досрочно. Но про возраст не соврал. Я поздний ребёнок, и единственный,- уточнил студент.
-Клад, что ли, ищешь?- явно заинтересовавшись, где можно найти деньги, прошептал маленький угрюмый мужичок с настоящей бродяжьей котомкой за плечами.
- Почему это клад? Вовсе нет! Поспорил я с сыночком одного местного олигарха, что я от Самары до Астрахани, имея всего триста рублей в кармане, пешком дойду.
- А поспорил-то на много, студент?- полюбопытствовал Михаил.
- За учёбу и за квартиру съёмную до конца учёбы заплатить хватит. Собственно, я на это, как раз, и спорил.
- Ну, ты и молодец!- прозвучало сразу несколько голосов.
Тамара, незаметно для всех, включила диктофон, микрофон которого находился у дырочки, некогда специально проделанной для подобных случаев, и сразу же задала юноше вопрос:
- Простите, а чем Вы станете доказывать, что Вы шли пешком, и что по дороге ни у кого не брали в долг?
- А вот чем,- он достал видеокамеру и стал снимать всех, собравшихся по случаю дня рождения бородача Михаила,- кстати, на плёнке и число, и точное время указаны. Съёмку делаю шесть раз в день, строго по часам. Кассеты тоже он дал – так что всё будет по-честному.
Угрюмый мужичок достал из своей безразмерной сумы складной брезентовый стульчик на алюминиевых ножках, подошёл к Ковровой и, поставив его рядом с ней, сказал:
- Садитесь, дамочка! А мы люди привычные – не боимся испачкаться, да и потом, землица – не грязь, не запачкает.
Неожиданный для всех поступок бродяги мужчины приняли и на свой счёт, как предложение наконец-то отойти от катушки и опуститься на землю, тем более, что всё пиво было выпито, а рыбка съедена, так что у стола всё равно делать было больше нечего.
Кто-то нашёл, что подстелить, остальные же уселись прямо на землю, скрестив или подогнув ноги – как кому было удобнее. Все приготовились слушать рассказ Миши-бородача.
Мимо всё так же проносились составы, а здесь, недалеко от насыпи, шла своя, отличная от когда-либо виденной Тамарой, жизнь. Коврова то включала, то, незаметно для постороннего глаза, выключала диктофон, экономя на плёнке, так как боялась, что перевернуть кассету столь же незаметно попросту не удастся. Она сумела записать рассказ бородача, одну из песен Высоцкого, и еще двоих, охотно поведавших о своих странствиях по просторам России-матушки, приведших их, волею случая, в один и тот же день к тому месту, где они все в данный момент оказались. Машинально взглянула на часы. Ещё немного, и нужно будет возвращаться.
«Как, однако, быстро пробежало время, а ведь боялась, что нечем будет заняться до отправления поезда»,- подумала она, улыбнувшись.
В одну из возникших между рассказами бродяжек паузу, студент, достав видеокамеру, стал снимать компанию, видимо, подошёл оговоренный срок, после чего снова обратился к Михаилу, невольно ставшего виновником столь странного пиршества, однако камеру больше не выключал:
- Нет, ты всё-таки скажи, как ты определил, что я медик?
- Да очень даже просто,- ответил тот,- руки у тебя больно чистые, и под ногтями «голландского сыра» не наблюдается – не то, что у нас. Видно сразу, что при каждом удобном случае руки намываешь. А эта привычка - как раз становится у медиков заметной к старшим курсам. Я не удивлюсь, если в твоём рюкзачке найдутся и мыло, и ещё что-нибудь дезинфицирующее. Ну, как, опять я прав?
- Всё верно, снова угадал.
- Вот вы заладили, как один, «угадал, угадал». Мне кажется, я не угадываю, а просто узнаю.
- Ей Богу, никогда в жизни такого умного мужика не встречал. А Вы, случайно, не из оперов будете?
- Нет. Я бывший офицер, но рассказывать об этом не люблю. Это моя прошлая жизнь – с ней покончено. А я хочу жить только настоящим.
Студент так и не выключил камеру, продолжая снимать компанию на фоне железнодорожного полотна, затем повернулся и направил объектив на степь и видневшиеся вдали новостройки. Тамара же, улучив подходящий момент, не удержалась и полюбопытствовала:
- А Вам, если честно, в какой из двух жизней комфортней?
- Ну, если совсем искренне, то – в той, прошлой. Но лучше, хоть и без комфорта, - в этой. Наверняка, следующим вопросом станет: почему? Что ж, отвечу: просто, здесь я свободен, что птица, а для моего «эго» ничего дороже свободы быть не может. Вот так.
Эти слова оказались последними в той записи, что удалось сделать Ковровой в тот день. Она поднялась со стульчика, сложила его, и, поблагодарив, протянула угрюмому мужичку. Сказав прощальное «спасибо» за гостеприимство, Тамара поторопилась к вокзалу.
Удаляясь, она ещё долго слышала голоса бродяг, сначала – громкие, позже, - приглушённые, словно эхо, которое уже исходило не от них, а откуда-то из глубин её собственной души. В голове её начали рисоваться планы будущих рассказов. Она верила, что они обязательно будут написаны по сюжетам, которыми столь щедро, сами того не подозревая, поделились с ней совершенно незнакомые люди, называвшие себя бродягами, а, по мнению журналистки, бывшие просто теми самыми чудаками, которые способны украсить и обогатить своими чудачествами наш суетный, меркантильный и прагматичный век.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВСЁ ДАЛЬШЕ К ИСТОКАМ НАЧАЛ
Состав подали вовремя. Поезд тронулся, а в купе к Тамаре так никого и не подсадили, чему она была несказанно рада. Во-первых, можно будет, совершенно никого не беспокоя, прослушать сделанные накануне записи, во-вторых, просто отдохнуть в тишине под монотонный стук колёс, не отвлекаясь на чужие разговоры, порой так раздражающие в дороге.
Купе было чистым и, по вагонным меркам, весьма уютным. Окно занавесили легкой шёлковой занавеской с эмблемой фирменного поезда, на полу постелили ковровую дорожку с затейливым орнаментом – всё было совсем иначе, чем в те, казалось бы, недавние времена, когда ей приходилось часто ездить поездом в служебные командировки. Даже постельное бельё, упакованное в прозрачный фирменный пакет, не было серым и влажным, как это бывало раньше, а отдавало сладкими запахами отдушек, обычно добавляемых в дорогие стиральные порошки. Правда, и деньги, заплаченные за билет, были не сопоставимы с теми четырнадцатью рублями, которые каждый раз тратила Коврова, когда ездила навестить бабушку или родителей в первые годы своего замужества. Невольно вспомнив о прошлых поездках, она вернулась мыслями в то счастливое время, когда её отпускных вполне хватало, чтобы приобрести путёвку в дом отдыха или санаторий, выкупить билеты в оба конца, кроме того, оставалось немного денег, чтобы вернуться домой с подарком для сына и сувенирами для сослуживцев.
Вот и в третий раз за одни только сутки Тамара поймала себя на мысли, которая так настойчиво рвалась наружу, чтобы превратиться во фразу: « Да, было время!»
Не будучи ретроградом, она не воспевала прошлого ни в мыслях, ни в словах. Скорее, наоборот – она радовалась многим переменам к лучшему. Тем не менее, пожалуй, с того самого рокового октября, когда стало известно о реорганизации городского радио и о сокращении её должности, всё чаще и настойчивее стали появляться в её рассуждениях ностальгические нотки.
«Видимо, просто потихоньку старею,- с грустной улыбкой призналась сама себе Коврова,- старики во все времена были склонны идеализировать прошлое».
Не было ещё и пяти часов пополудни, когда она прилегла, укутавшись простынёй и, убаюканная мерным стуком колёс и монотонным покачиванием вагона, напоминавшего чем-то колыбель, погрузилась в спокойный, почти младенческий сон.
Она не просыпалась до следующего утра, не потревоженная даже тем, что ночью в купе разместилась целая семья, занявшая пустовавшие полки. Фактически, за последние полгода ей редко приходилось так отдохнуть и выспаться.
К вечеру поезд прибыл в Нижний Новгород. Несмотря на то, что это был город её детства, Тамара ступила на перрон, испытав странное чувство, словно она оказалась на незнакомой планете. Сливаясь с толпой, она спешными шагами продвигалась к зданию вокзала, делая это по инерции, и остановилась, лишь оказавшись на привокзальной площади. Осмотревшись по сторонам, журналистка пыталась уловить взглядом хотя бы что-то из того, что было ей некогда так близко и знакомо, что так радовало каждый раз, когда возвращалась она в свой любимый Горький – город детства, юности и студенчества.
То ли оттого, что малая родина встретила её свинцовым низким небом, спрятавшим за толщей сизых туч вечернее майское солнце, то ли потому, что ничто вокруг не напоминало ей старого района Канавино – места встреч и расставаний с городом, Тамара сникла. В многолюдной вокзальной толчее она вдруг так остро почувствовала своё одиночество, что готова была разрыдаться, а губы, помимо её воли, многократно прошептали: «Зачем я здесь?»
Однако здравый смысл побеждал в ней эмоции, и требовал принятия волевого решения. Идея незамедлительно воспользоваться мобильником и позвонить Монаховой отпала сразу же, как только она обратила внимание на столб, сплошь обклеенный объявлениями. Нельзя сказать, что Коврова была человеком, склонным мгновенно переходить от одного настроению к другому, но в этот момент именно так всё и произошло.
«Вот, что тут осталось прежним, родным, близким и знакомым, а главное, не изменившимся»,- чуть было не выкрикнула Тамара, бросившись к столбу, как бросаются к хорошему знакомому или другу, с которым долгое время не виделся. Но, подойдя к нему ближе, она разглядела, что на самом деле старый столб давно заменён на более современный - изящный и ребристый, в отличие от старого – круглого и толстого в обхвате. Зато, вопреки запретам, материализованным здесь же, чуть выше, на официальном щитке: «За расклеивание объявлений – штраф 500 рублей», как и в пору её студенчества, они украшали всю бетонную поверхность столба, куда могла дотянуться рука человека. Обойдя вокруг, и прочитав не одну дюжину бумажек, исписанных шариковой ручкой, и аккуратных листиков с отпечатанными на них текстами, наконец-то Коврова заметила то, что искала: для приезжих предлагалась квартира. Здесь же коротко излагались некоторые ограничения, которые её вполне устраивали: во-первых, срок найма должен был быть непродолжительным, во-вторых, жильё предлагалось исключительно одиноким приезжим. Внизу указывался номер контактного городского телефона, однако, ни об адресе, ни даже о районе, в котором находилась квартира, не было сказано ни слова.
«Сейчас же и позвоню»,- без колебаний решила она и направилась к таксофону. На противоположном конце провода трубку взяли тотчас же, вероятнее всего, этого звонка там ждали. Предлагавшаяся квартира располагалась в многоквартирном доме в районе старого Сенного рынка, хотя Тамару сильно удивил сам факт его существования – столь разительными оказались в городе перемены, сразу же бросившиеся ей в глаза, едва она сошла с поезда. Узнав точный адрес и договорившись о встрече, Коврова тут же села в автобус, ехавший от Канавино в верхнюю часть города.
В студенчестве район этот ей был достаточно хорошо знаком – многие из однокурсниц снимали там комнатки в маленьких, всё больше частных, домиках, на самой окраине Нижнего. В них не было никаких удобств, и даже воду приходилось носить от колонок, порой находившихся одна от другой на весьма почтительном расстоянии. Однако, у стариков, бывших владельцами столь жалких лачуг, отбоя от жильцов и жиличек не было, потому что плата за жильё была весьма умеренной, а студенты, так, по крайней мере, было раньше, в большинстве своём, считали каждую копейку от стипендии до стипендии.
На окраинных улочках Горького в те поры почти все дома были одно- или двухэтажными. Они, похоже, сохранились ещё с дореволюционных времён, и выглядели устаревшими, ветхими и убогими - под стать своим владельцам, которые жили в них испокон веку. Нередко, здесь можно было встретить совсем древних старушек, чуть ли не в чепцах и капорах, чудом не истлевших в их сундуках – этих обязательных атрибутах приданого. Они сидели по вечерам на скамеечках, врытых в землю рядом с домами, и вели нескончаемые разговоры, вспоминая свою молодость, охая и вздыхая. Сколько раз потом Коврова жалела, что записала так мало из их рассказов о той жизни, к которой уже никогда не будет возврата. Тамаре казалось, что почти все они были прямыми потомками нижегородских купцов, о чём красноречиво говорили не только их речь, но и манера держаться, и многие вещицы, выставленные на этажерках, горках и комодах. Порой, когда становилось совсем худо, а мизерной пенсии едва хватало, чтобы купить самое необходимое, они доставали со дна своих сундуков ларцы, откуда выуживали, не понятно, как уцелевшие после всех репрессий и конфискаций, колечки или брошки с рубинами, изумрудами или крохотными бриллиантами, и несли их в скупку на улицу Свердлова. Скупка находилась в большом ювелирном магазине на Свердловке слева от входа. Там всегда толпился народ. Коврова не раз видела, как таких бабушек вылавливали на подступах и умудрялись договориться с ними о приобретении вожделенного старинного кольца, серёг или браслета на обоюдовыгодных условиях, без посредника, в роли которого, по закону, должен был выступать магазин. Сегодня это может показаться неправдоподобным, но в семидесятые Тамара именно там купила свою первую золотую вещицу, остановив выбор на изящном старинном колечке. Оно было выполнено в виде маленького распустившегося цветка, сердцевиной которого был настоящий изумруд, а на кончике каждого лепестка, словно росинки, сверкали крохотные бриллианты. В наши дни такую покупку мог бы себе позволить далеко не каждый, даже весьма состоятельный, человек. А тогда, двадцать с небольшим лет назад, на это приобретение потребовалось меньше половины летней студенческой стипендии. Не правда ли, попахивает фантастикой!? Вот и опять журналистка поймала себя всё на той же мысли: «Да, вот так времена были!» Кстати, именно эти самые старушки и сдавали студентам углы и каморки, разделив единственную комнату, оставшуюся от некогда большой квартиры, или целого дома, фанерной перегородкой или ширмой. Чаще у них селились девочки, так как старушки полагали, что с ними хлопот меньше, и порядок они поддерживать умеют значительно лучше, чем мальчишки. Редко кто расставался со своими хозяйками до окончания института или университета. Так и жили студентки по пять лет в этих убогих домах, скрашивая одиночество доживающий свой век домохозяек, с одной стороны, а с другой, - помогая, пусть немного, поправить их нищенское материальное положение, хотя плата за жильё, даже по тем меркам, была скорее символической.
Тамара всегда любила бродить по окраинным улочкам, от которых веяло стариной. На третьем курсе, в качестве курсовой работы она получила весьма интересное задание: написать цикл небольших очерков под общим названием «Вчера и сегодня». Вот уж когда она вечера напролёт проводила здесь, со стороны наблюдая уходящую в вечность жизнь прошлой эпохи. Сейчас, по прошествии времени, она отчётливо понимала, чем отличается видение явлений жизни студенткой журналистского факультета и зрелой женщины, проработавшей в профессии более двадцати лет. Возьмись она писать об этом сегодня, она бы насытила свои очерки судьбами людей, а тогда – тогда она видела свою задачу совсем в другом. Ближе к самой окраине города, где старые деревянные строения пришли в полную негодность для жилья, их стали сносить, а на их месте, захватив пригородный пустырь, начали возводить современный жилой комплекс из близнецов-пятиэтажек, казавшихся в те поры чуть ли не дворцами, и лишь значительно позже получивших уничижительное название «хрущёвки». Вот на этом контрасте тогда студентка и строила свои умозаключения. Но, то ли оттого, что такой взгляд был в семидесятые актуальным и соответствовал, согласно прописанным законам, правильной гражданской позиции будущего советского журналиста, то ли потому, что язык изложения был легким, а очерки с интересом читались, работа Тамары была оценена на «отлично».
Коврова предавалась милым сердцу воспоминаниям, глядя через окно автобуса, который мчал её к сердцу города – Нижегородскому Кремлю. Видимо, забыв про то, что она уже далеко не двадцатилетняя девушка, которая могла с лёгкостью пробежаться от площади Минина по улице, носящей его же имя, до самого Сенного рынка, она вышла из автобуса, приняв решение - дальше, всё-таки, идти пешком. Тамара даже не вспомнила про дорожную сумку, которая вряд ли могла бы стать помощником в пешем походе, хотя она и была совсем не тяжёлой.
Но, как и следовало ожидать, сил у неё хватило только на то, чтобы пройти до кафе «Бригантина», где она и поймала жёлтое городское такси. Утомлённая дорогой и пешей прогулкой, едва назвав водителю адрес, она, казалось, тут же заснула, хотя, может быть, это была просто дремота, - во время таковых обычно с молниеносной быстротой проносятся мимо не то кадры из снов, не то картинки из прошлого. Ей виделась теперь героиня её студенческого рассказа, который, как и многие другие, был опубликован в университетском альманахе.
Надежда Васильевна, квартирная хозяйка одной из студенток института иностранных языков, с которой поддерживала дружеские отношения Тамара, была колоритной, пышной дамой. Ей уже тогда было далеко за шестьдесят. Правда, возраст свой, как истинная женщина, она всё-таки скрывала, несмотря на далеко не женскую, а, скорее, гренадёрскую внешность. Тем несуразней смотрелись на ней панбархатные платья, украшенные бантиками, кружевными воротничками, манжетами и жабо. Собирая информацию для рассказа, Тома ходила к ней по нескольку раз в неделю, даже тогда, когда её подруги Ангелины не было дома. Хозяйка была неизменно рада каждому визиту журналистки, частенько приглашая к этому времени своих товарок – так, и никак иначе называла она своих приятельниц. Те были столь же древними, как и сама Надежда Васильевна. На них всё было ужасно несовременным: одежда, непостижимо как не истлевшие туфли «времён царя Гороха», больше похожие на изящные ботиночки из тонкой кожи со шнуровкой, причудливые шляпки с вуалетками, ажурные перчатки и носовые платки с вышитым вензелем и обшитые кружевами, явно не предназначенные для сморкания. Но больше всего поражали Тамару немыслимые причёски старушек - с буклями, завитушками и локонами, словно вылепленными из седых волос, отчего очень напоминали парики времён Петра 1. Жеманное поведение старых женщин, манеры, и речь, изобиловавшая архаизмами, старыми пословицами и поговорками, делали их чуть-чуть ли не героинями театральных постановок. Таковыми же, оторванными от реальной жизни, были и угощения, больше напоминавшие театральный реквизит.
Каждый визит Тамары сопровождался затяжным чаепитием с бубликами, «печатными» пряниками и неизменным «кружовенным» вареньем. Тогда ещё диктофонов не было, вернее, они были громоздкими и довольно редкими, поэтому приходилось всё, о чём рассказывали бабульки, записывать ручкой в блокнот. А поскольку старушки были не только речисты и говорливы, но и являлись настоящим кладезем интересных фактов из истории города и его жителей довоенной и даже дореволюционной поры, Тамара исписала, посещая Надежду Васильевну, не один блокнот.
Одна из бабушек, несмотря на свой возраст, тогда всё ещё служила в театре. У неё было довольно редкое имя, которое просто невозможно было забыть, Звали её Текуса Филипповна. Это была маленькая, худая, скорее, сухонькая старушонка, чем-то напоминавшая вязальную спицу – ну, никаких выпуклостей. Бывшая балерина, танцовщица, как она сама себя называла, выйдя на пенсию, так и не смогла оставить театр, утверждая, что без запаха кулис она задохнётся, как рыбка без воды. Вот дирекция и предложила ей сначала место билетёра в театральных кассах, а потом, когда у неё стало плохо со зрением, - гардеробщицы, за что та была бесконечно благодарна своему любимому театру, называя администратора не иначе, как – мой благодетель. Как-то к одной из встреч с молоденькой журналисткой она принесла, как доказательство своего отношения к миру Терпсихоры, свои старые розовые атласные пуанты, больше похожие на миниатюрные и изящные кукольные тапочки. И, хотя те были изрядно поизносившимися, и даже порвавшимися в нескольких местах у самой подошвы, она протягивала их для всеобщего обозрения так, словно держала на ладонях сокровище, краше и дороже которого для неё нет, и быть не могло. Кокетливо улыбаясь, но, тем не менее, ничуть не смущаясь, она поведала тогда о том, как когда-то давным-давно ей привёз эту пару в подарок из «самого Парижу» один из её поклонников.
«Воздыхателей было много, грех жалиться,- призналась она девушке, записывавшей её историю,- а вот мужа среди них так и не отыскалось»,- с грустинкой в голосе закончила она свой рассказ.
Коврова сразу же вспомнила, в каких блокнотах хранились черновые записи, вознамерившись, по возвращении домой, отыскать их и, с позиций дня сегодняшнего, воплотить во что-нибудь стоящее.
Навещая старушек, Тамара, в свою очередь, старалась приходить к ним не с пустыми руками, а с какими-нибудь гостинцами. Она любила удивлять и радовать этих милых, по-своему очаровательных дам из прошлого. Изучив их пристрастия, она частенько специально ездила в кондитерский магазин на Маяковку, чтобы купить для старушек леденцы в металлических коробочках, больше похожих на маленькие сундучки или шкатулки. Но, что странно, всякий раз они почему-то называли эти скромные конфетки, напоминавшие разноцветные льдинки, посыпанные, словно снежком, сахарной пудрой, по-разному: то монпансье, то ландрином, хотя увидеть между теми и другими разницу было весьма непросто. Надежда Васильевна, на правах хозяйки принимая очередной гостинец, с так и не изжитым купеческим колоритом в речи, благодарила свою гостью словами: « Ой, угодила, девонька, знаешь, чем нам потрафить».
Из раздумий о былом Коврову позвал голос таксиста:
- Просыпайтесь, гражданочка, приехали.
Названный по телефону дом был панельной пятиэтажкой, одной из тех, которые были построены на том самом пустыре, который только что пригрезился Тамаре, пока она ехала в такси. Хозяйкой двухкомнатной квартиры оказалась миловидная женщина лет сорока пяти. По всему было видно, что та уже ждала постоялицу.
- Здравствуйте, проходите,- начала она с порога,- вот жильё, которое я сдаю. Смотрите. И давайте познакомимся. Меня зовут Елена Михайловна. Я пенсионерка, временно живу у дочери. Она недавно тройню родила – так что нянчусь с внуками.
- Вы, и пенсионерка?- неподдельно удивилась будущая жиличка.
- Да, я бывший педагог, учитель начальных классов, хотя, говорят, что бывших врачей и учителей не бывает - это на всю оставшуюся жизнь с тобой остаётся. Вот уже год, как на педагогическую пенсию вышла – надо же дочери помочь, раз такое дело, но, если бы не тройня, наверняка ещё не один бы год в школе проработала. Представляете, у нас в роду ни у кого даже двойни не было, а тут такое чудо – тройня! А Вы, наверное, в командировку?
Тамара заранее до мелочей продумала свою легенду и линию поведения. Сначала она представилась, протянув Елене Михайловне паспорт, а когда та отвела от неё взгляд и стала просматривать паспорт, как можно спокойнее и увереннее произнесла свою маленькую, загодя придуманную ложь:
- Я журналист. Приехала в творческую командировку в город своей юности.
- Так Вы из Нижнего?
- Не совсем. У родителей когда-то давно был свой дом в Бору, а вот, бабушка жила и работала здесь. Но все они умерли, а других родственников здесь у меня нет, поэтому и приходится снимать жильё.
Тамара взглянула на хозяйку и поняла, что та ей поверила, впрочем, её ложь была на самом деле ближе к правде, чем она сама об этом в тот момент думала.
- Печально, конечно. Простите, а что же Вы тогда не остановились в гостинице?
- Если честно, то там дороже, правда, о цене мы с Вами ещё не договаривались. Но, где бы я ни бывала в командировках, разница между съёмным жильём и гостиницей везде примерно одинаковая. Ну, а, кроме того, мне для работы нужны будут уединение и домашняя обстановка, чего в казенных апартаментах попросту быть не может, да и атмосфера гостиниц меня всегда угнетала, ещё с советских времён.
- Теперь всё понятно. Пусть это Вас не обижает, Тамара Викторовна, но я всё-таки запишу данные Вашего паспорта – я всегда так делаю, когда ко мне новые жильцы вселяются.
- Почему я должна обижаться? Вы всё правильно делаете. Вполне допускаю, что в таком большом городе, как Нижний Новгород, подобная предусмотрительность - вещь необходимая.
- Пока я пишу, Вы поосмотритесь – пользоваться можно всем, что есть в квартире. Вот только спальню я свою закрою, думаю, раз Вы одна, Вам хватит комнаты – она вполне подходит для работы. Тут и балкон, и окно большое, и письменный стол пригодится – я за ним столько лет и планы писала, и тетради проверяла. Ящички я в нём все освободила, так что, пользуйтесь на здоровье. – Хозяйка говорила без остановки, видимо, торопилась, так как время уже было позднее, а у неё, всё-таки, внуки, да ещё целых трое!- На кухне,- продолжала она,- есть всё необходимое: холодильник, посуда, а вот здесь, в тумбочке – две смены постельного белья и полотенца. Только, Бога ради, ничего не стирайте, стирка – моё дело. Это в оплату входит. Простите, а Вы надолго к нам?
- Думаю, недельки на две, - ответила Тамара, и, не ожидая от себя самой, добавила,- а там, видно будет, как дела пойдут.
- Значит, так, такса здесь, в нашем районе у всех одинаковая – 800 рублей в неделю. Если Вас цена устраивает, распаковывайтесь и располагайтесь.
Коврова предполагала, что квартира ей обойдётся как минимум в два раза дороже, поэтому едва сдержалась, чтобы не высказать вслух своё удивление. Она поторопилась наперёд рассчитаться, словно боялась, что хозяйка передумает и изменит цену:
- Давайте, я за две недели деньги сразу отдам.
- Замечательно. Деньги, они, знаете ли, всегда кстати. Да, вот ещё что, кто бы ни зашёл и ни позвонил, я Вас попрошу говорить, если спросят, конечно, что Вы моя родственница, и приехали погостить.
- Хорошо. Только зачем сюда заходить, если Вы временно проживаете в другом месте?
- Видите ли, мне бы не хотелось никаких официальных бумаг оформлять. Да и дела с налоговой инспекцией иметь хлопотно, сами понимаете. Потом, жильцов я совсем недавно пускать стала, порой месяцами никого нет, а семейным парам я вообще отказываю, потому что тем, как правило, на длительный срок квартира нужна. Вот и боюсь, что выйдет, как в русской народной сказке про зайца и лису. По телевизору о квартирных мошенниках такого насмотришься, что волей не волей приходится опасаться.
- Наверное, Вы правы,- решила поддержать квартирную хозяйку Тамара, в душе соглашаясь с её озабоченностью,- а Вам, надеюсь, пока квартирные аферисты не попадались?
- Бог миловал - всё только порядочные постояльцы обращались: студент-заочник, да два аспиранта уже по нескольку раз квартировали. Они меня обычно заранее телеграммой предупреждают, когда прибудут, чтобы я на это время никого не пускала.
Ну, а так-то здесь хорошо – район тихий, спокойный, не глядите, что на окраине. Тут и воздух хороший – никаких заводов поблизости нет, и Волга, вон, рядом совсем. По вечерам перед сном можно по набережной прогуляться. Вы извините, я уж и так больше положенного задержалась, нам ведь ещё малышей купать, так что побегу, пожалуй. Вот телефон дочери. Если что, звоните.
- Подождите, Елена Михайловна,- удивилась Тамара,- так это же тот самый номер, по которому я сюда звонила.
- Сюда, да не совсем, я ведь здесь редко бываю – вот дочерин телефон в объявлении и написала. Простите, Вы, случайно, завтра в районе вокзала по делам не будете, а то бы объявление снять со столба не мешало, иначе звонками замучают?
Жиличка покачала головой, но, спохватившись, предложила:
- Впрочем, я специально могу съездить.
- Нет, спасибо, специально не надо, я тогда зятя попрошу. Вот Вам ключи. Вы уж не обессудьте, что я ещё раз напоминаю, просто есть тут у нас парочка соседей, хоть и алкаши, но зато с активной жизненной позицией, как говорится, – куда только жалоб не пишут, так Вы уж представляйтесь всем моей родственницей, договорились?
- Какие проблемы, раз так надо, стану на время Вашей родственницей, хотя, если честно, в мои планы не входит общаться с кем бы то ни было, а уж с Вашими соседями, тем более.
Как только хозяйка ушла, Тамара первым делом приняла душ, чтобы смыть дорожную пыль и взбодрить тело.
Пройдя на кухню, она обнаружила на столе нечто вроде инструкции по пользованию съёмным жильем, читая которую, не переставала улыбаться, пока и вовсе не расхохоталась, вдруг вспомнив Мишу-бородача. Журналистка представила, как торжественно тот объявил бы, что, всего лишь по лексике, использованной в инструкции, он безошибочно узнал в авторе учительницу начальных классов, притом с большим стажем работы.
К инструкции прилагался список всего того, что было специально приготовлено для постояльцев, и чем можно было пользоваться, поскольку это входило в оплату. На кухне, действительно, было всё необходимое, в том числе, - коробочка с индийским чаем, банка растворимого кофе, и даже сухарики и сушки на деревянной сухарнице. Всему этому Тамара не могла не обрадоваться, так как по дороге сюда, поглощённая воспоминаниями, даже не удосужилась заскочить в магазин, чтобы купить необходимые продукты, хотя бы для ужина и завтрака. Ещё больше удивилась она, когда, открыв холодильник, нашла в нём несколько маленьких упаковок со сливочным маслом и плавленым сыром, пластиковые коробочки с джемом и сливками – всё для одноразового использования. На всех упаковках стояли логотипы Аэрофлота. Откуда всё это, Коврова узнала позже, в один из визитов Елены Михайловны. Всё оказалось, до банального просто – её зять работал начальником перевозок в городском аэропорту и привозил домой то, что выдавалось ему к обедам или завтракам.
Попив чайку, новая постоялица прошла в комнату и с большим удовольствием посмотрела местные новости. После дороги ничего другого делать не хотелось, кроме, как незамедлительно лечь, что Тамара и сделала, однако, не расстилая постели, подложив под голову маленькую диванную подушку, в халате, укутавшись лёгким пледом.
Она закрыла глаза, и в полудрёме стала планировать своё пребывание в Нижнем. Как ни странно, звонить Монаховой, по крайней мере, в первые дни, в её планы не входило.
Так, в раздумьях о предстоящем, она и заснула. Правда, перед тем, как окончательно провалиться в сон, ей вспомнилось, как студенткой, оставаясь у кого-либо из подружек ночевать, они перед сном загадывали: «На новом месте – приснись жених невесте», позаимствовав это поверие из очень старой книжицы «Девичьи гадания», доставшейся одной из сокурсниц в наследство не то от бабушки, не то от прабабушки. Коврова улыбалась в полусне, пролистывая милые картинки из прошлого, когда девчонки из её окружения, да что греха таить, и сама она, буквально зачитывались потрёпанной временем книжицей без обложки. Хотя вряд ли кто-либо из них всерьёз верил в предсказания и гадания, отчего все дружно хохотали над собой и друг над другом до колик в животе. Уже тогда, будучи ещё совсем ребёнком, Тамара обладала аналитическим складом ума, и находила вполне объективное объяснение этому феномену. «Секс» был, вроде как, вне закона в те поры, но от этого девичья кровь всё равно не переставала бурлить, требовался выход эмоциям. Всё, что касалось отношений между полами, официально обряжалось в две затрёпанные фразы – «узы любви» и «узы брака». Но природа брала своё, а интуиция подсказывала, что есть, должно было быть ещё что-то. Вот почему эта тема так притягивала молоденьких девчонок, что ни говори, запретный плод сладок. Мысли «об этом» бередили подсознание, а организм, каждой клеточкой своей плоти жил предчувствием желаний и страстей. А если учесть, что тогда никакой литературы, способной, хоть как-то, разъяснить, что с ними происходит, не было, а о кинофильмах с эротическими сценами даже не мечталось, становится понятен интерес к «Девичьим гаданиям». В них же, что ни страница, - всё о предчувствиях и ожиданиях любви, о суженых, о разлучницах и прочих страстях-мордастях, как говорили студентки о содержании книги.
Так, с застывшей улыбкой на лице, Тамара и заснула.
Она проснулась отдохнувшей, готовой к новому витку жизни. Её переполняли мысли о том, как содержательно она проведёт день, бродя по знакомым улочкам, отыскивая дома, в которых ей некогда довелось побывать, одним словом, пробежит по волнам своей памяти. Потом, по возвращении, она планировала обязательно сделать записи и зарисовки, навеянные воспоминаниями и теми ощущениями, которые она испытает от встречи с прошлым. Однако, выглянув в окно, Коврова увидела неприглядную картину: дождь лил как из ведра. Небо было сплошь серым, что не предвещало скорых перемен к лучшему. Следовательно, прогулка отменялась автоматически, тем более что она даже зонта с собой не прихватила, привыкшая к тому, что в Астраханской области дождь поздней весной большая редкость. Сезон дождей для Понизовья – это поздняя осень, всё же остальное время года – это период, когда даже короткий тёплый дождичек – случайность, хотя и долгожданная, особенно в начале и середине лета, когда природе без воды становится худо, и она, как и люди, задыхается и жухнет.
Тамара потянулась, затем сделала ещё несколько движений, чем-то напомнивших ей самой традиционную утреннюю зарядку в пионерском лагере – теперь она окончательно отошла ото сна и привела мышцы в надлежащий порядок.
«Нет, сегодня вечером обязательно раздвину диван, достану большие подушки, и буду спать, как человек, а не как скрюченный в дупле зверёк»,- решила для себя она.
Проходя мимо трюмо, она, как это свойственно всем без исключения женщинам, попыталась поймать своё отражение в зеркальной глади стекла, однако, остановившись, почувствовала, будто смотрит не на себя, а вглядывается в зазеркалье, пытаясь что-то оттуда выудить. Тут она расхохоталась, вспомнив о загаданном на ночь. Дело в том, что согласно требованиям гадания, по утру нужно было обязательно долго и пристально смотреть на себя в зеркало, чтобы найти в нём ответ на главный вопрос.
«По-моему, снов никаких не видела и спала, как убитая, хотя нет,- вспомнила вдруг Тамара, не отрываясь от зеркала,- я слышала голос, причём, очень знакомый. Ну, конечно же, это был голос Казимераса – он что-то говорил о вечности, но что, не упомню»,- речитативом произнесла она вслух, представив своё отражение собеседником.
Коврова решила, что не зря загадала перед сном желание, и должна теперь, во что бы то ни стало, через Галку, хотя бы перед самым отъездом, разыскать Казика - как-никак, а ближе друга у неё в пору студенчества не было. Что-то подсказывало ей, может, это был приснившийся голос, что Казимерас должен был быть в это время в Нижнем.
Тамару ещё ребёнком родные часто называли «дитя природы» - так сильно реагировал весь её маленький организм на изменения погоды, которые отражались на её самочувствии, настроении, а позже – и на работоспособности. Но сегодня, на удивление, всё было совсем иначе. Она не ощущала никакого внутреннего дискомфорта – и даже проливной дождь не раздражал и не вселял уныния. «К чему бы это?»- подумалось ей.
Однако ответ был на поверхности: просто, пока всё ещё было так свежо в памяти, она решила что-нибудь, да вылепить из записанного на диктофон при встрече с «бродягами». Предвкушение же столь приятного и желанного занятия отодвигало всё остальное на второй план. Тамара приступила к работе сразу же после душа и завтрака. Прослушав всю запись – от начала, до конца, она достала один из блокнотов. Именно таким блокнотам с металлической пружинкой у основания отдавалось ею предпочтение, потому что из них легко удалялись ненужные листки. Порой, после правок и переделок в них оставалось не более двадцати страниц, так что на рассказ, бывало, тратилось по три – четыре блокнота.
Коврова подошла к столу, поставила стул ближе к окну, отодвинула шторы – и начала писать…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
БРОДЯГИ
Порой мне кажется, что человечество, с той самой поры, когда оно стало объединяться в семьи, племена, общины, княжества, царства и империи, случайно, или же осознанно, шаг за шагом урезало свои свободы. Люди, становясь неотъемлемой составляющей этих сообществ, постепенно теряли свои изначальные права, ограничивая их выдуманными самими же законами, которые, периодически меняясь, обрастали всё новыми и новыми запретами. Придуманные правила поведения нередко стали обряжать в красивые и строгие слова, типа: «Свод законов», «Устав», «Кодекс» или «Конституция».
Наука утверждает, что человек, едва появившись на Земле, изначала был напичкан определённым набором генов. Почему не предположить, что в нём существовал и ген свободы, которому, вместе с прочими, суждено было передаваться по наследству от поколения к поколению? И не он ли, однажды проявившись в людях, гонит их за пределы домашних стен навстречу ветрам, дождям и дорогам, по которым так и бродят они вечными странниками, эти самые свободные из землян, повсеместно именуемые бродягами.
Кстати, нередко, от природы, наделённые пытливым умом, отдельные из них успевают получить весьма приличное образование, и происходит это, по большей части, в те поры, пока ген свободы в них ещё дремлет или затерялся на задворках подсознания будущего бродяги. А может, он и не дремлет вовсе? Может, именно оттого, что он находится в состоянии постоянной борьбы за самосохранение с прочими наследственными признаками, в душах таких людей периодически рождаются смутные предчувствия, сомнения и дерзкие мечтания? Чем дольше продлится такая война внутри самого человека, тем больше успеет для себя получить от жизни этот обречённый на свободу странствий человеческий отпрыск. Тем временем, медленно и поступательно цивилизация продолжает делать всё, чтобы подчинить своим интересам свободу слова и дела, мысли и творчества, наконец, его величество Свободу Выбора. Видимо, всё-таки, именно в этом причина того, что среди бродяг попадаются порой филологи и философы, физики и лирики, певцы и поэты, впрочем, кого только в их среде не встретишь!
Однако если существование подобного гена принять как данность, вполне возможно представить, что он присутствует в коде каждого землянина, просто он до поры до времени спит и ждёт, когда его разбудят. Не он ли, вдруг однажды проснувшись в человеке, пусть на короткое время, помогает, а может быть, и заставляет стать геологом, туристом, путешественником, бродячим музыкантом или паломником. На более длительное время он просыпается в кочевниках, странниках, и даже у отдельных народов, цыган, например. Но вот, бьёт час – и этот ген, словно устав, снова засыпает, у одних – на месяцы, у других – на годы, у третьих – до конца их земной жизни, так и не успев подарить своему обладателю ни своей философии, ни своего представления о нормах другого, отличного от общепринятого человеческого бытия.
Волею случая мне довелось оказаться знойным волгоградским полднем в компании небольшой группы мужчин, распивавших пиво у железнодорожной насыпи. Честно говоря, скажи мне кто-нибудь, что такое возможно, раньше, я наверняка бы удивилась и попросту не поверила бы в это. Но, вот, оказывается, на какие непредсказуемые поступки способна подвигнуть человека мучительная жажда!
Застолье, на которое я была приглашена людьми, оказавшимися настоящими бродягами, тем не менее, ничем не напоминало «трапезу» выпивох, «соображавших на троих», да и водки там не было и в помине. Угощал всех виновник торжества – именинник по имени Михаил. Таким, несколько странным, образом он решил отпраздновать своё пятидесятилетие. По его же предложению вместо подарка каждый должен был рассказать анекдот, байку или интересный случай из скитальческой жизни. Несмотря на то, что я оказалась случайно на этом празднике, мне тоже предложили внести свою лепту. Не успела я выпить стакан пива, как ко мне обратился бородатый именинник:
- Ну, гражданочка, а Вы что к столу подадите? Здесь у нас, видите ли, всё, как в общаке – каждый должен свою лепту внести.
Мне с большим трудом удавалось скрыть испуг, а последний глоток пива буквально застрял у меня в горле, и не только потому, что пиво было ледяным, отчего перехватило дыхание. «Уж не денег ли от меня требуют, вот, старая дура, влипла, так влипла!- ужаснулась я,- надо же было додуматься так слепо поддаться на уговоры присоединиться к их компании».
-Ай-ай-ай, неужто нас за грабителей или разбойников приняли? – услышала я. Меня несколько обескуражил вопрос, думаю, как это он мои мысли прочитал, неужели мой испуг столь отчётливо отпечатался на лице?
Позже оказалось, что Миша-Борода, так тот себя отрекомендовал, умел не только мысли читать. Пообщавшись с человеком совсем недолго, он безошибочно мог сказать, в каких краях его собеседник вырос, какие «университеты прошёл», в каких профессиях за свою жизнь успел поработать, и многое другое – удивительный человек! Вовремя тогда у меня в рюкзачке оказалась коробочка с вяленой астраханской рыбёшкой – она то и заменила мне анекдот, который я должна была внести в «общий котёл».
Поразительнее всего было то, что эти люди не были между собой знакомы и раньше друг с другом никогда не встречались. Вот, видимо, почему, начиная свой рассказ, каждый сначала представлялся.
Угрюмый, небритый мужичок, отягощённый круглым, как шар, животом, отёчными мешками под глазами и тяжёлым двойным подбородком, снял с плеча торбу, поставил её между ног и засучил рукава, словно готовясь к кулачному бою. Он обнажил выше локтя коротенькие ручонки, сплошь покрытые рыжей порослью кудрявившихся волос. Шея у него почти что отсутствовала, а то место, где она должна бы была находиться, было обмотано, несмотря на жару, длинным чёрным рваным подобием шарфа. Вероятно, поймав на себе мой изумленный взгляд, прежде чем приступить к рассказу, он, обратившись ко мне, объяснил, закидывая конец шарфа за спину, подобно тому, как это делал в экранизации Ильфа и Петрова известный всем Остап Бендер:
- Вы, смотрю, моему шарфу удивляетесь, что я его в такую жару с себя не снимаю, угадал? Не удивляйтесь – он мне и платок носовой, а когда надобно, то и полотенце. А главное – он всегда на месте и искать не нужно. А цвета он чёрного, это, чтобы грязь не сразу увидеть можно было – шутка! Я, ей Богу, его стираю. Как до какого ручья доберусь, - тут же и стираю.
- Хорош перед дамой рисоваться, и заливать,- решил прервать его Борода,- где ты здесь в полупустыне ручьи-то находишь, чудак-человек?- ты давай-ка, лучше обещанную байку трави.
Ничуть не смутившись, мужичок, потерев ладони, развёл руки в стороны и со всей силы зачем-то хлопнул ими по своему выпиравшему пузу, оттопыривавшему тонкий, весь в штопке, свитерок, словно возвещая столь странным жестом о начале повествования:
- Прежде чем начну рассказывать, вот ты, борода, по моему животу, и по всему моему обличью, может, фамилию мою угадаешь?
- Ну, это, пожалуй, задачка и для меня чересчур трудная тут я пас…хотя, подожди, попробую всё-таки предположить. Шаров? Нет, скорее, Колобков.
- Батюшки святы, вот это да! Да не бывает такого, может, ты сыщик какой, и всё заранее про нас откуда-то узнал, а, Борода? Ну, нет, тогда бы ты полностью, как по документам моё имя назвал, а тут, так даже небольшая ошибочка вышла. Ну, это, я, значит, Петро Колобов,- отрекомендовался пузатый мужичок, отхлебнув пивка, после чего сразу же продолжил:
- Если так, вношу свой пай в общак. Бродягой стал, как мне однажды сказал один умный мужик, по определению. Ну, скажите, виноват ли я, что меня с рождения Колобком кличут? Мальцом был – Колобок, в школу пошёл – Колобок, в армии до сержанта дослужился, но даже для ротного Колобком был. Вот и подумал, вернусь после армии, женюсь, и фамилию жены возьму, когда в Загсе регистрироваться будем – тогда и попрощаюсь с Колобком навсегда.
- А не побоялся, что этим своим поступком родителей обидишь?- спросил кто-то из слушавших.
- Мне этого бояться было нечего – я детдомовский, и фамилию мне там дали. Говорили, что когда меня к Дому малютки в корзинке подкинули, я был похож на мячик с ручками и ножками. Нянечка одна мне потом рассказывала, что работники предлагали меня, кто Мячиковым записать, кто – Шариковым. Представляете, этого мне только не хватало, с собачьей кличкой жизнь прожить. Вот и остановились на фамилии Колобов, а кто меня спросил? Я, вот, до сих пор уверен, что в детдомах детям, таким подкидышам, как я, если родителей установить не удаётся, нужно давать возможность самим себе фамилию выбирать, когда подрастут.
У нас в детдоме дворником дядька Петро работал, старый, хромоногий и одинокий ветеран. Он-то и упросил, чтобы мне имя его дали, потому что ему жуть, как не нравилась выбранная фамилия, наверное, предполагал, что я от неё в жизни настрадаюсь. Дядька Петро ко мне, как к родному сыну или, скорее, внуку относился, всё сокрушался, что инвалид, а поэтому не может меня усыновить, а то бы, точно, в сыновья взял. А про имя своё он мне так рассказывал, ты, мол, именем таким гордиться должен, и вовсе не потому, что я тебе его, считай, подарил, а потому, что среди Петров и цари, и святые и учёные попадаются. И всё повторял, обнимая меня и вытирая слёзы, когда я покидал детдом: «Живи, не срамя нашего с тобой имени, сынок!» Я первое время каждый год наведывался в детдом к воспитателям, а ребятишкам, что помладше, всегда гостинцы привозил. Так вот, во второй мой приезд я дядьку Петра уже не застал – он от старых ран, говорили, помер. А я так думаю, что люди от тоски помирают, и болезни всякие с людьми тоже от тоски приключаются. Вот, вы, смотрю, хихикаете надо мной. Я ведь на самом деле так думаю – я много всякого народа повидал, в том числе и больных. К примеру, те же самые микробы, к кому первому полезут? Конечно же, к тому, кому одиноко и тоскливо живётся.
Видя, как все смехом реагируют на его умозаключение, Пётр всё-таки немного смутился:
- Да ладно вам, что человек своего мнения иметь на сей счёт не может? А это уж ваше дело, соглашаться со мною или нет.
- А как с женитьбой? Удалось невесту с достойной фамилией найти?- захотелось узнать мне.
- Эх, братцы, не зря говорят, что рыбак рыбака видит издалека. Встретил я дивчину,- рот рассказчика расплылся в улыбке,- хороша была, не поверите, даже жмурился, когда на такую красоту смотрел. Очень она мне понравилась с первого взгляда. Ну, и девушка, к чему скрывать, всем своим видом показывала, что я ей тоже приглянулся. Стал ухаживать за ней - то, да сё. У неё – домик под Тулой, у меня в городу – комната с подселением, что после детдома выделили. Стали, значит, о свадьбе сговариваться, планы строить, как заживём вместе, и так далее, даже о детишках речь как-то завели. Я, поскольку детдомовский, меньше, чем о троих и думать не хотел, а она засомневалась, прокормим ли. Надумали, значит, дом её продать, а мою комнатёнку на отдельную однокомнатную квартиру с доплатой поменять. Тогда, лет двадцать тому назад, случалось, что одинокие старики шли на такие обмены. Видать, и в деньгах, не меньше нынешних пенсионеров, нуждались, а, может, боялись в одиночестве помереть, так, что никто и не узнает. Честно, мужики, тогда ведь такого бандитизма с квартирами не было, и старики таких обменов делать не боялись. Это сейчас, как ни посмотришь, с ними беспредельничают, что бандиты, что правители, а тогда ещё, слава Богу, стариков больше жалели, чем старались от них избавиться.
- Не, Колобок, что ты про политику? Ты, давай, про себя рассказывай, как там дальше всё было?- решил помочь Петру не свернуть от темы кто-то из уже рассевшихся прямо на земле бродяг.
- Итак, значит, собрались на неделе в Загс идти - заявление подавать. Вот, думаю, наконец, настала пора с ней о главном поговорить, хотя нет, главное, конечно же, любовь была, но и о моей задумке забывать нельзя было. Завёл с ней на эту тему разговор, не называя, однако, своей фамилии, мол, надо её поменять – и всё тут. А она – в рёв, и главное, я её никак остановить не могу. Думаю, что за дела такие, неужто жалко своей фамилией с мужем поделиться? Тут, как-то в одночасье слёзы у неё все высохли, рыдания прекратились, и она как выпалит:
-Дурак ты, Петька, и уши у тебя холодные!- думаю, при каких тут делах мои уши,- Да я, может, этой самой свадьбы всю свою жизнь ждала,- продолжает, значит, в голос орать,- чтобы только свою фамилию поменять!
А я-то, дурень, три месяца с девушкой любовь кручу, всё - Зина-Зиночка-Зинуля, и не удосужился у будущей жены даже фамилии узнать, хотя бы из любопытства, раз свою на неё поменять решился.
Вся компания устремила на рассказчика пытливые глаза, ожидая скорой развязки.
- Сопляковй она оказалась, прости Господи. Так что, вышло, други мои, что я собрался шило на мыло променять!
- А как же любовь?- не удержалась я.
-Да какая уж тут любовь! Зинуля мне тут же «от ворот поворот показала», да, в добавок к тому, сказала напоследок, что не любила меня никогда, и что я полный чурбан, раз этого сам не понял. Но что всего обиднее было, так это, что она, уходя, чмокнула меня в лоб, вытерла губы и произнесла: « Неужели ты так и не понимаешь, что такого колобка, как ты, ни одна нормальная девушка полюбить просто так – ни за что, не может, если, конечно, она не слепая?» А вы ведь помните, что я ей своей фамилии так и не открыл. Ох, и разозлился же я тогда! Только не пойму, на кого больше, на себя ли, на неё, или на тех, кто мне такую фамилию дал. Ну, думаю, раз я для тебя и без фамилии колобок, покачусь я, как тот колобок, что в сказке, по земле-матушке, может, где и сгожусь. Взял, что называется, руки в ноги, и покатился. Вот уж и волосы седые, а я всё качусь – остановиться не могу. Правда, у сказочного колобка хоть бочёк румяный был, и корочка хрустящая, а у меня – не то, что румянца, уж и зубов половины нет, а я всё качусь, не останавливаясь.
Колобов закончил рассказ о своей жизни, поднял разовый стаканчик с остатками пива, сказав вместо тоста:
-Поздравляю тебя, борода, а мой рассказ прими в подарок, потому, как больше мне, бродяге, тебе подарить всё равно нечего.
- Спасибо, Петро. Такие рассказы, что от души, да про свою личную жизнь, да без утайки и лукавства, - дорогого стоят. Спасибо, друг-бродяга. Только, если ты считаешь, что всё дело в фамилии, что же ты её не поменяешь – теперь это в любом паспортном столе, я слышал, делают – только деньги плати.
- Я про это знаю. Но теперь это мне как-то ник чему - без надобности. Мне моя фамилия ничуть не мешает. А всё почему? Да потому, что я бродяга – сам себе хозяин! Где как захочу, там так и назовусь. Бродяге с моей фамилией – в самый раз жить!
- Ну, надо же! Друзья, а ведь меня тоже, пусть это не покажется вам странным, фамилия бродягой сделала,- начал высокий, атлетического сложения мужчина средних лет в бейсболке и добротном, всесезонном спортивном костюме. Впрочем, и без этой его спецодежды, любой сразу же принял бы его за спортсмена, или, на худой конец, физкультурника или тренера. Он полулежал на огромном рюкзаке современной конструкции, с яркими, горящими на солнце полосками. Подойдя к импровизированному столу и наполнив стакан пивом, спортсмен сдул с него пену, сделал пару глотков, словно беря паузу перед повествованием, после чего, сделав шаг вперёд, начал:
- Что ж, позвольте представиться, я – Фёдор Конюхов. Как-то вечером сидел я перед телевизором – показывали фильм про Конюхова. А у меня в последнее время как раз всё наперекосяк пошло: в школе работать стало, ну, просто невыносимо, кстати, я учитель. Да и дома такая скукотища, хоть волком вой. Вот и стал подумывать, неужели я для того в университете на филфаке учился, чтобы о падежах да склонениях детям на уроках рассказывать? А в старших классах – и того хуже: приходилось доказывать, что Льва Толстова и Фёдора Достоевского в подлиннике читать надо, а не по пособиям, в которых даются выжимки из произведения, чтобы только сюжет был понятен. И решил тогда – чем я хуже своего знаменитого однофамильца? Тот по морям-океанам рассекает, а я что сижу? Бросил всё – и пошёл скитаться по российским дорогам. По земле – не по морю, конечно, но, я вам скажу, всё равно, здорово! Я, видите ли, кроме своей филологии ничего толком не знаю и не умею, да и любил её ещё со школьной скамьи так, что для меня других наук не существует. Мечтал серьёзно ею заняться. Даже несколько работ написал, но как в школе преподавать начал, там стало не до науки – времени на любимое дело совсем не оставалось, может, поэтому и школой так тяготился. Зато сейчас – благодать! Хожу по сёлам и деревням – собираю песни, сказки и пословицы, одним словом,- фольклор. Кроме того, классифицирую говоры и наречия, прослеживаю, как изменяется речь в зависимости от миграций и вынужденных переселений жителей из одного региона России в другой в разные годы, и даже века. Занимаюсь своим любимым делом! Всё, что записал на бумагу и на плёнки, ношу с собой. Получается, как в изречении греческого философа Бианта – «Всё моё ношу с собой». Если в город попадаю, стараюсь по возможности попользоваться Интернетом. Думаю, к старости, когда сил бродить по свету не останется, вернусь домой, займусь мемуарами, хочу написать антологию фольклора средней полосы России. Удастся, попробую что-нибудь написать о южных говорах и наречиях. Не знаю, откуда во мне такая уверенность взялась, но стало казаться, что вполне возможно всё начать сначала, несмотря на то, что и по возрасту я уже далеко не мальчик, и сил уже немало поистратил.
Я не могла не спросить, удивлённая и восхищенная услышанным:
-Почему же Вы не делаете промежуточных публикаций? Слависты, студенты-филологи всегда испытывали дефицит в живом материале. Это по отношению к ним, по-моему, нечестно.
- Нет, это не моё. Я чувствую, что должен создать что-то фундаментальное и основательное, вот тогда пусть пользуются – не жалко!
- Слышь, Конюхов, - поинтересовался Петро,- если не секрет, конечно, а на что ты живёшь, если, кроме этой своей филогии, ничего другого не знаешь и не умеешь?
- Филологии,- исправил его Фёдор,- а тут всё предельно просто: продал дачу и машину после того, как жена с дочерью в Израиль к родителям жить уехали. В еде я неприхотлив, в одежде – тоже. А на постой в русских деревнях и вовсе бесплатно берут – не перевелись на Руси хорошие и добрые люди. Что бы и кто бы ни говорил, я теперь это доподлинно знаю, доброта и бескорыстие – это наши национальные богатства, а в глубинке богатства эти сберечь сумели до сих пор. Иногда, правда, особенно одиноким старушкам, немного по хозяйству помогаю: воды, если надо, наношу, дров наколю, хоть это делать и не мастак – сколько раз мимо колуна попадал, сельчанам на потеху. И, чаще всего, как узнают, зачем я к ним пожаловал, и что среди народа русского собираю, рады-радёшеньки в дом гостем зазвать. Помню, одна бабушка в Рязанской области, чуть ли не силком к себе затащила, и всю ночь мне старинные колыбельные песни пела, чтобы я и их в свои книжки, как она говорила, всенепременно записал. А колыбельные, скажу я вам, чудо, как хороши, настоящие, крестьянские, такие печальные, заунывные, и все-таки добрые, потому что в последнем куплете обязательно содержится хотя бы одна строчка, вселяющая надежду на счастливое пробуждение, когда всё изменится к лучшему, жизнь наладится, мать с отцом будут рядом, весёлые и беззаботные. Оказалось, она ещё до революции, девчонкой, у господ нянькой при малых детях была. Вот с тех самых времён старинные колыбельные песни и помнила, представляете, сколько бабушка прожила на этом свете?
Но самое интересное, люди-то эти песни специально сочиняли, чтобы под них малыши скорее засыпали, то есть, было в них что-то особенное, усыпляющее, – и в словах, и в мелодии. Бабушка, значит, поёт, я записываю, и сам незаметно поддаюсь этим убаюкивающим звукам и начинаю буквально клевать носом. А старушка, как только увидит, что я в таком состоянии пребываю, и ну меня в плечо толкать: «Не малое, чай, дитё, не для спанья тебе пою, а для дела. Вот когда все колыбельные, что знаю, перепою, тогда и на боковую пойдёшь». В общем, пропела она мне до петухов, я вконец сморился, действительно заснул, как младенец, и до самого вечера проспал. А вечером бабушка моя, звали её Пелагеей Антиповной, пригласила для меня двух своих соседушек. Те меня опять до утра за работой продержали. Я всё удивлялся, как до девяноста лет можно сохранить столько трезвого ума, и такую завидную память.
Так что, Миша-Борода, моя байка тоже тебе в подарок и на добрую память. Я, смотрю, ты всё что-то в тетрадь записываешь, когда наши рассказы слушаешь, тебе это зачем?
- Честно сказать, - бзик у меня такой. Сколько себя помню, всегда мечтал серьёзно заняться коллекционированием.
- А байки-то наши тут при чём?- полюбопытствовал Конюхов.
- Вот их-то я и собираю. Мне сам процесс нравится – раздобыть, чего не достаёт, систематизировать, по полочкам разложить и накапливать то, что собираешь. Я смотрю, вы здесь все люди бывалые, многое на своём веку повидали и знаете, что коллекционеров всяких пруд пруди. В прежние времена всё больше марки да монеты собирали, затем повально увлеклись собиранием книг. Я знавал таких, кто буквально помешался на спичечных этикетках и пачках от сигарет. Видывал и тех, у кого пустые банки из-под пива в гараже все стены покрывают. Я даже времени не хочу тратить на то, чтобы перечислять всё то, что кому взбредёт в голову коллекционировать. У богатых – у тех свои причуды: картины, иконы, антиквариат.
В любом случае, по-моему, кто бы ни были эти люди, все они немного ненормальные. По всем признакам, коллекционирование сродни пограничному состоянию между фобией и манией. Вот и я из таких. На дорогие коллекции, понятное дело, средств у меня никогда не было, но байки разные, ещё со времён службы в армии, всегда собирал, а оттрубил я в ней, родимой, аж целых двадцать пять лет с гаком. Кстати, армейские анекдоты и байки – это вообще отдельная статья.
- Послушай-ка, Борода, а смешные есть?
- А то как же, конечно есть, хотя, я знаю, армейский юмор не все жалуют. Но, раз просите, травану парочку анекдотцев, слушайте!
Значит, так, стоит солдат два часа на КПП под проливным дождём. Мимо проходит прапорщик. Возвращается злой и понурый после того, как его отчитал командир, за то, что тот с Зинкой-буфетчицей Шуры-муры завёл.
Солдат: «Товарищ прапорщик, разрешите обратиться!»
Прапорщик: «Обращайтесь».
Солдат: «Товарищ прапорщик, у меня сапоги насквозь промокли».
Прапорщик: «Сапоги – не репутация – просушить можно».
Увидев реакцию слушателей, на которых анекдот, судя по отсутствовавшим улыбкам на лицах, впечатления не произвёл, Борода продолжил:
- Ну, вот, я же говорил вам, что солдафонский юмор не для всех. И всё-таки, попробую рассмешить, может, следующий анекдот вам понравится?
К построившимся на плацу солдатам вышло тело в чине прапорщика, а за ним – ещё два организма непонятного звания в камуфляже, судя по всему, из новобранцев. Вот и решил он этим двоим сразу показать, кто для них на службе самый главный начальник. Встав перед строем, он начал:
- Ну, какой безрукий сегодня плац подметал?
Сержант: «Да, мы, это, значит…»
Прапорщик: « Молчать, когда вас спрашивают!»
Хихикнул только один Колобок, видимо, вспомнив нечто подобное из своей службы в армии.
- Неужели совсем не смешно?- вконец расстроился Михаил,- понял, про прапорщиков не катит – попробую пройтись по офицерскому составу.
Значит, проводит подпол с подчинёнными «разбор полётов»:
- Теперь о главном, товарищи офицеры! Когда, наконец, вы к службе серьёзно относиться начнёте?! А?! В понедельник, как из штопора на службу выходите, водку пьянствуете, беспорядок нарушаете! Я вот разберусь как-нибудь, и накажу, кого попало… а сейчас, быстро разошлись, кто куда, и чтобы глаза мои вас за версту не видели!
На сей раз заулыбались все, однако, так никто и не засмеялся, а филолог, с грустью и даже укоризной в голосе, заметил:
- Если это зарисовка из реальной жизни современной армии, тогда ясно, почему в ней сейчас такой бардак.
- Ну, это уже ни в какие ворота,- отреагировал Борода с обидой, но не столько на реплику, сколько на то, что реакция всех остальных его никак не устраивала,- где бы ни рассказывал, - везде ржали, а вы – либо в армии не служили, либо у вас с чувством юмора дело «швах». Всё, братцы, последняя попытка.
Два солдата – один старослужащий «дед» по-нашему, другой, значит, салага сбивают лопатами свисающие с крыши казармы сосульки, спаявшиеся из-за дневных оттепелей в настоящие глыбины. Между ними завязался разговор.
- Эй, салага, знаешь, чем несчастье от горя отличается?- спросил первый.
- Шут его знает. Может это, когда…
- Вот-вот – ничего ты пока не знаешь. Представь, что из центральной двери казармы, над которой козырёк, выходит наш прапорщик. Только до последней ступеньки крыльца дошёл, сосулька – бац ему по маковке. Фуражка – в сторону, тело прапорщика – в другую. Что это, по-твоему?
- Понятное дело, несчастье это, то есть, несчастный случай.
- Правильно мыслишь. Ну, а горе тогда что?
Салага пожал плечами.
- А горе, дружок, - это то, что наш прапорщик всегда через боковую дверь из казармы выходит, где, сам понимаешь, ни козырька, ни сосулек.
Бродяги тихо засмеялись, да и то для того лишь, чтобы не обижать именинника – всё-таки он так старался их рассмешит
* * *
На сей раз Тамара изменила своей привычке, и не стала сразу же перечитывать только что написанное. Она лишь пробежала глазами последнюю страницу.
«Смешно и грустно,- подумала она,- и анекдоты отставника оказались скучными, и тема никого из бродяг нисколько не затронула».
Продолжая смотреть на бумагу, но уже ничего не читая, Коврова поняла, что над текстом предстоит еще немало поработать, чтобы из него что-нибудь стоящее получилось. А ещё она пожалела, что не удосужилась полюбопытствовать, чтобы узнать, как «целый» подполковник оказался-таки среди бродяг.
Тамара отложила бумаги, поднялась со стула и подошла к окну. Внизу по улице сновали зонты, по которым нещадно барабанил дождь. Картина эта ей показалась весьма забавной – всё серо и уныло, людей не видно, а яркие пятна зонтов, будто разноцветные воздушные шары или причудливые цветы, приплюснутые ливнем, самостоятельно двигаются по-над землёй с единственной целью – разбавить унылые краски, видимо, надолго пришедшего ненастья. Походив бесцельно по комнате, она вдруг вспомнила о «памятке», оставленной хозяйкой и, решив не нарушать предписанных правил, стала протирать пыль и делать влажную уборку, тем более что больше всё равно заняться было нечем, а прогулка по городу сама собой отпадала. Протирая телефонный аппарат, Тамара, было, собралась позвонить Монаховой и сообщить ей, наконец, о своём приезде. Однако этому противилась даже рука - пальцы, как от открытого огня, сами отстранялись от диска с цифрами.
«Ну, и ладно, совсем ни к чему это насилие над собой»,- успокоив себя подобным образом, она пошла на кухню и заварила кофе, прежде чем опять взяться за работу. Пока пила кофе, а делала это Тамара медленно, маленькими глоточками, смакуя каждую капельку чудодейственного напитка, превращая процесс в некий ритуал, она попыталась ответить себе на вопрос, что же это так сопротивлялось всё её существо звонку, который, в сущности, ни к чему её не обязывал. Впрочем, не найдя сколько-нибудь вразумительного ответа, Коврова быстро справилась с уборкой, намереваясь продолжить работу над рассказом.
Войдя в комнату, она окинула всё вокруг, отметив для себя, что поручение хозяйки выполнено полностью. И тут вдруг глаза её остановились на одном из высоких секционных шкафов. Там, на самом верху, стояла зачехлённая печатная машинка – и как это она не заметила её раньше. Поднявшись на стул, она достала её, сняла чехол и увидела настоящее чудо: машинка была очень старой, вероятнее всего из довоенных, с крупными кнопочками в металлических ободках, буквы на которых сильно отличались от современных. Понятное дело, Тамара не удержалась от соблазна попробовать, исправна ли та, тем более что даже лента оказалась заправленной. Убедившись, что агрегат в полной боевой готовности, она сразу же, спонтанно, позвонила квартирной хозяйке, однако, набрав нужный номер, тут же вернула трубку на рычаг. Будучи по природе своей весьма щепетильной, она вдруг подумала, что сам факт, что она «рыскала» по комнате, может не понравиться хозяйке, хотя та и заявила, что в квартире можно пользоваться буквально всем, что в ней есть. Поэтому, прежде чем позвонить вторично, журналистка заранее обдумала, как будет лучше затеять разговор. Выход из положения был найден незамедлительно – нужно поинтересоваться, где можно поблизости взять печатную машинку на прокат. Так она и сделала. Когда же Елена Михайловна сама любезно предложила воспользоваться старой машинкой мужа, Коврова обрадовалась, как ребёнок, которому, наконец-то, дозволили поиграть желанной игрушкой. Всё-таки, что ни говори, а она была привязана к этой дребезжащей железке, как нередко называл её Константин. Тамара для себя отметила, что, приехав в Нижний Новгород, она впервые вспомнила о сыне. Но, едва почувствовав, как тут же заныло сердце, она решила не углубляться в тему, а то ещё, чего доброго, придётся слечь вдали от дома, а это в её планы, ну, никак не входило. Пожалуй, больше для того, чтобы отвлечься от грустных мыслей, чем по острой необходимости, Коврова засобиралась на улицу, несмотря на не прекращавшийся дождь. Впрочем, правда и то, что теперь, в любом случае, следовало купить бумагу, копирку и свежую ленту, значит, ей волей-неволей предстояло добежать до ближайшего канцелярского магазина.
Найдя в углу прихожей старый чёрный зонт с деревянной ручкой, она накинула плащ и вышла из квартиры, направившись в сторону площади Минина, чтобы потом свернуть на Свердловку, по крайней мере, именно где-то там в пору своего студенчества она как правило покупала всё необходимое для занятий. Но, сделав несколько шагов, Тамара вдруг остановилась.
«Вот дурёха, я же иду, как по проторённой дорожке,- неожиданно пришло ей в голову,- лет-то сколько прошло! Может, там давно уже нет не только этого канцелярского магазина, возможно, нет и самой улицы, а старую часть города взяли – и реконструировали. Да, заплутала я в лабиринтах времени, словно попала на страницы фантастического романа. Надо справиться о магазине у кого-нибудь из прохожих».
Однако, то ли оттого, что день выдался дождливый, то ли потому, что время было неподходящее, и горожане по большей части находились на работе, первый прохожий попался Ковровой на глаза не раньше, чем через двадцать минут ходьбы.
Удивительнее всего оказалось то, что в большом магазине, что занимал весь первый этаж того самого дома, где Тамара снимала квартиру, наряду с другими, был, в том числе, и канцелярский отдел.
«Вот и прогулялась!»- вслух произнесла она, засмеявшись, благо некому было осуждать солидного возраста даму за то, что та что-то бубнит себе под нос, перескакивает лужи и несётся вскачь по направлению к дому, из которого только что вышла. Она смешно, как-то по-девчоночьи манипулировала старомодным зонтом, правда, делая это не из баловства, а чтобы избегать попадания щекочущей струйки дождя, что просачивалась через дырку, образовавшуюся в износившейся ткани.
Попав в универсам, и как это она не заметила его накануне, Коврова купила не только канцтовары, но и продуктов на неделю, которые едва уместились в два пакета. А поскольку руки оказались занятыми, ей пришлось взять мокрый зонт под мышку и до подъезда добираться не защищённой от проливного дождя, который всё так и не прекращался.
Не желая менять привычный ритм и распорядок дня, Тамара, разложив покупки по местам, решила-таки на два часа прилечь и подремать, чтобы со свежими силами вечером взяться писать и проработать до утра с остановками лишь на чашку кофе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
РАССКАЗ БОРОДЫ
« И всё-таки я дитя природы»,- первое, что пришло на ум Тамаре, едва она, проснувшись, услышала бой часов. Было около шести вечера. В комнате стало сумеречно – за весь день солнце так и не смогло пробиться сквозь плотную, почти чёрную завесу туч, продолжавших проливаться на землю дождём, ставшим ближе к ночи частым и мелким, словно уставшим от дневных своих трудов. И теперь стук капель по оконному стеклу выбивал ритм медленного фокстрота, что уж никак не располагало к работе. Хотелось лежать с закрытыми глазами и думать о чём-нибудь приятном, томном, ещё более расслабляющем. Уже к вечеру стало ощутимо прохладнее. Даже тёплый шерстяной плед не согревал. Коврова почувствовала ноющую боль в суставах и пояснице, вставать не хотелось. Она ещё какое-то время пролежала на диване, предаваясь раздумьям о том, что же успела сделать с того момента, как уехала из дома. Стоило ей закрыть глаза, как перед ними возникали лица и фигуры тех мужчин, которых она в записях отнесла к разряду бродяг. Тамаре почему-то подумалось, что расскажи ей о подобной встрече кто-нибудь из знакомых, она наверняка бы не поверила в то, что вполне добропорядочные граждане могли бы, вот так, побросав свои дома и квартиры, сорваться с насиженных мест и отправиться практически в никуда. Ну, ладно, если бы они были падшими, оказавшимися на дне жизни отбросами человеческого общества, погрязшими в пороках и пьянстве, но эти-то – и образованные, и с вполне благородными устремлениями.
«Значит, и мне кто-нибудь, да не поверит, если когда-нибудь прочитает мною написанное,- с некоторой безысходностью в голосе произнесла она вслух,- что ж, тогда нечего разлёживаться, нужно вставать и приниматься за работу. Мало того, следует придумать что-нибудь такое, чтобы рассказ мой не походил на фантазии, зародившиеся в разгорячённом болезнью или старческим слабоумием мозгу».
Она решила, во что бы то ни стало, предварительно прослушав плёнку, изложить рассказ бородача, с таким набором доказательных средств и приёмов, чтобы больше подобных сомнений не появлялось ни в её собственной голове, ни в головах её будущих читателей.
Горячий душ, обжигающий крепкий кофе, плед, наполовину обмотавший туловище и застёгнутый на талии булавкой – и вот Коврова уже за столом, и в машинку заправлен лист бумаги, на котором напечатан заголовок: «Рассказ Бороды»
* * *
- А хотите, я вам тогда не анекдот, а серьёзную байку расскажу?- обратился Михаил к присутствовавшим.
- Не ту ли, что обещал до появления нашей гостьи?- спросил приятным баритоном студент-медик.
- Ну.
- А что, на самом деле, всё равно делать нечего. Похоже, что с ночлегом все определились, раз никто не захотел со мной в палатке у реки переночевать, да и времени до ночи ещё навалом. Так что, давай, трави свою байку, Борода,- от имени всех дал отставнику добро Петро Колобов.
- Впрочем, если честно, это и не байка вовсе. Байки-то, они всегда фантазий полны, вроде им так по жанру положено, а то, что я хочу вам рассказать, самая что ни на есть быль, и приключилась она ни с кем-нибудь, а со мной.
Слушайте, други, пиво-то у нас кончилось - не лучше ли тогда от катушки, что нам столом послужила, вниз спуститься? Посмотрите, там уже травка зелёная пробилась – постелем, что у кого есть, да и сядем кружком. Кроме того, сейчас самое время от железки подальше отойти. Я здесь не в первый раз, знаю, в ближайшие три часа сплошной товарняк пойдёт – они так шумят, что мне будет до вас не докричаться.
Все дружно стали отходить от железнодорожной насыпи, прихватив с собой нехитрую поклажу. Я осталась стоять на месте в нерешительности.
- А Вы, дамочка, с нами, или торопитесь?- обернувшись и заметив мои колебания, спросил отставник.
Я посмотрела на часы. До отправления поезда оставалось ещё достаточно много времени, да и велик был соблазн услышать что-нибудь интересное, хотя по рассказанным Бородой анекдотам, мне не думалось, что это будет что-либо выдающееся, но, чтобы не обидеть именинника, всё же полюбопытствовала:
- А чем на сей раз решили побаловать?
- Моей встречей с Владимиром Высоцким – во как! Устроит такая темочка?- спросил Борода как-то торжественно и многообещающе.
Стараясь вписаться в заданный речевой колорит, как-то неожиданно лихо для себя самой, ответила:
- А то!
Как только все удобно расселись, действительно образовав кружок, рассказчик начал так, словно собирается прочесть или даже продекламировать былину, или, по крайней мере, сказ, проговаривая каждое слово певуче и протяжно:
- А было это в далёком 1968 году, 2 мая – вот и посчитайте, сколько мне тогда лет было – пацан, да и только! Не помню, начал ли я к тому времени бриться, но вот, что бороды не носил, и усов – это факт неоспоримый.
Судя по тому, как он начал: бодро, без запинок, словно хорошо заученный текст, мне стало ясно, что мы – не первые, кого Михаил знакомил с событиями, произошедшими более тридцати лет тому назад. Исходя из своего журналистского опыта, я прекрасно понимала, что когда одна и та же история пересказывается многократно, она со временем не только не забывается рассказчиком, наоборот – обрастает множеством мельчайших подробностей и деталей. Порой они грешат против истины, имеют мало общего с действительными событиями, хотя сам автор постепенно настолько привыкает к излагаемым им фактам, что начинает искренне верить, что всё именно так и было. Но это то, что касается мелочей. В основу же, как правило, положены реальные события, которые на самом деле имели место. Борода тем временем своим пристальным взглядом словно вторгся в мои раздумья и, уловив мои сомнения, продолжил:
- Вы только не подумайте, ради Бога, что я всё это выдумал. Я ведь не всегда бродягой был, да и бродяги далеко не все, как один, - лгуны, выдумщики и фантазёры,- почему-то смешал он всех в одну кучу,- до того, как связать свою судьбу с армией, я жил в Москве, и где бы вы думали, - на самом АРБАТЕ! Дом наш стоял недалеко от Киевского вокзала, считай, в самом центре столицы-матушки. Эх, я вам скажу, и жизнь тогда в Москве была!
А я про себя подумала, что в эти дни не мне одной подобные мысли об ушедшем навсегда времени в голову приходят. Значит, было в нём что-то такое, что так и хочется каждое из воспоминаний о юношеской поре завершить восклицательным знаком.
- Ну, так вот,- тем временем без остановок рассказывал именинник,- было у меня в ту пору два друга – такие же озорные арбатские мальчишки, как и я сам.
Весна. Майские праздники. Кругом иллюминация, правда, не такая, как сейчас, но для того времени, Арбат нам казался очень нарядным – на домах флаги висят, транспаранты; через улицу перетяжка с лампочками сделана – нигде такой не было, одним словом, красотища! Из репродукторов музыка орёт. Настроение – сами, наверное, понимаете! А тут ещё – у всех троих родители по дачам на праздники разъехались. В общем, купили мы бутылочку портвешка – чернил, по-нашему – много ли трём пацанам для куражу надо? Батон докторской колбасы, буханочка бородинского – вот уже и пир горой! И всё-таки для настоящей радости чего-то не хватало.
- Ясное дело, что тут говорить?!. Трём здоровым, крепким парням – не совсем ведь уже малолетки были – беленького нужно было хряпнуть,- вставил Петро,- да девчонок посмазливее пригласить, чтобы вечерок скрасили. Ну, как, прав я, Борода?
- Да нет, Колобок, мы водкой тогда ещё не баловались, не модно это было, что ли. Да и девочек мы в свои мальчишеские посиделки не вовлекали. Ну, а если и встречались с ними, то всё больше на улице. И гуляли целыми группами, а не по парочкам, как это сейчас заведено у малолеток. Они чуть ли не с пелёнок обнимульками нынче занимаются, а мы тогда по-настоящему, по-взрослому, целоваться и то только перед армией начинали, а на серьёзные отношения с женщинами вообще мало кто отваживался, хотя, конечно, были и среди нас исключения. Но в нашей дружной троице, которая в майский вечер собралась у меня в квартире, факт, таких не было. Мы были самыми, что ни на есть обычными арбатскими парнишками.
Рассказчик во время короткой паузы оглядел всех, словно проверяя, внимательно ли его слушают, ну, точно, как учитель на уроке. На самом же деле он, видимо, делал остановку, чтобы перевести дух и перейти к основной части своего рассказа:
- Мы сразу поняли, что нужно что-нибудь такое придумать, чтобы за душу взяло. Тут, значит, Вовка вскакивает – и шмыг за дверь, ничего не объяснив. Ну, думаем, неужели развезло мальца, вроде, как не впервой мы вот так втихаря винцом баловались.
Но не успели мы по этому поводу парочкой реплик перекинуться, смотрим, огненно-рыжая Володькина шевелюра через приоткрытую дверь протискивается – он лбом дверь пытается пошире открыть, а перед собой, на вытянутых руках, магнитофон держит. А тот здоровенный такой, бобинный ещё, может, кто помнит, были такие, да и то - не у всех, скажу я вам. Магнитофон Вовкиного отца назывался не то «Айдас», не то «Астра», врать не буду, – помню только первую букву «А».
Я снова на какое-то время отвлеклась, отдавая должное рассказчику, который умело использовал один из самых верных приёмов для того, чтобы слушатели безоговорочно уверовали в истинность всего того, о чём тот говорил и собирается повествовать далее. Он специально вслух признавался в провалах в памяти, в результате которых какой-то фрагмент из прошлого просто-напросто стёрся, не забыв при этом заметить, что тот, в сущности, не столь важен. Честно говоря, хотя я и слушала бородача достаточно внимательно, всё-таки ждала момента, когда тот перейдёт-таки к основной интриге, собственно, из-за чего, насколько я поняла, и затевался весь его рассказ. Это должна была быть встреча с человеком, ставшим легендой. Я надеялась, что смогу незаметно включить диктофон, если рассказ будет стоить того, чтобы его записать, а потом, при случае, включить его в какую-нибудь из своих повестей. Но, похоже, до этого было ещё далеко, так как он всё продолжал и продолжал рассказывать о вечере, проведённом с друзьями:
- Я всё потом думал, как Вовка тогда с этим магом не упал, как-никак, а под кайфом ведь был – много ли ему, доходяге, надо. А он тащит бандуру к столу, да ещё нам орёт во всё горло, чтобы мы окно настежь открывали, мол, такую музычку будем слушать, что грех с теми, кто на улице, не поделиться. В общем, он нами командовать стал:
- Мишка!- говорит,- тащи переноску, чтобы маг на подоконник поставить можно было.
Я, хоть и выполнял всё безоговорочно, а не удержался, спросил:
- На фига на подоконник-то маг ставить?
А он мне:
- Во, непонятливый! Для веселья, конечно!
Мы громкость на всю катушку врубили. Вы, наверное, догадались, что Володька принёс взятую у кого-то на прокат бобину с записями Высоцкого. Голос на пленке хрипит, бобина почему-то поскрипывает, будто что-то там, в магнитофоне, не смазано. Такой грохот в комнате стоит – жуть, а толком ничего не разобрать. Ну, тогда Сашка – мой второй дружок и говорит: «Дайте-ка, я на улицу выскочу, послушаю, как там слышно».
- Тоже мне, удивил встречей с Высоцким, Борода! Да мы его тогда с бобин все слушали, переписывали друг у друга – и слушали. Вот только записи, и вправду, плохие были, потому что не с пластинок писалось,- разочарованно прокомментировал начало рассказа филолог Конюхов,- а пластинок с его песнями, по-моему, вообще не выпускалось. Если мне память не изменяет, тогда ведь у нас только одна государственная фирма грамзаписи была - «Мелодия». А поскольку Высоцкий с его песнями не был в почёте у властей, кто ж мог дать разрешение на выпуск фирменных пластинок. Он, вообще, вроде, даже как запрещенным певцом-исполнителем считался. Впрочем, может мы его все повально слушали именно потому, что запрещали – всегда так бывает. Например, с книгами, пожалуйста, - то же самое происходит.
- Не торопи события, филолог, лучше послушай, что дальше было,- попытался успокоить слушателей именинник. – Мы хоть и на первом этаже жили, но зато в старом доме, а окна там очень высоко от земли располагались – рукой с улицы нипочём не достанешь. Тут слышим, Сашок снизу орёт, что есть мочи: « Пацаны, спускайтесь! Здесь всё так чумово звучит – каждое слово слышно!»
Понятное дело, мы выскочили – и точно, на улице в сто раз лучше, чем в квартире слышно, вроде и маг не так скрипит. Мы стоим внизу, а сами за прохожими наблюдаем. Они поближе к окну подходить стали, прислушиваются. Кто песни знал, даже подпевать пробовали – вечер всё-таки праздничный, люди, если не навеселе, то просто весёлыми были – вот и пели. Довольные своей выдумкой, мы вернулись в квартиру. Сидим, значит, кайф ловим, не столько оттого, что слышим в этом грохоте, а сколько, что толпу под окном собрали. И что удивительно, никто из соседей ни в стены, ни в потолок нам не постучал, чтобы мы громкость уменьшили, хотя было уже довольно поздно, когда мы бобину на другую сторону перевернули. Целый день после демонстрации из репродукторов на улице то хор имени Пятницкого звучал, то Зыкина, Гуляев или ансамбль песни и пляски советской армии, а тут такое! Вот толпа и не расходилась, а мы сидим и балдеем. Правда мы, все трое, как бы это поточнее сказать, по тем ещё меркам, из благополучных, законопослушных семей были – вот Сашка и говорит: «Пацаны, а вдруг нас мильтоны за то, что мы порядок нарушаем, загребут в милицию? Давайте мы, на всякий пожарный, бобину с записью Майи Кристаллинской приготовим. Пока Мишка пойдёт дверь открывать, мы быстренько бобину поменяем, будто это вовсе не мы Высоцкого крутим».
Я давай на этажерке Кристаллинскую искать. И тут меня, как кипятком ошпарило – я вспомнил, что дверь не запер, после того, как мы с улицы пришли. Перепоручил я Вовке поиски, а сам поторопился в прихожую. Пока по длинному коридору шёл, смотрю, дверь тихонечко открывается и, без стука, в квартиру вваливают два мужика, правда, в штатском, но кто их знает, может, в праздники милиция специально без формы ходит. При виде меня, они остановились, поздоровались, спросили разрешения пройти в комнату, где я друзей оставил, и откуда орал во всё своё железное горло изрядно уставший маг. Я остолбенел – ответить ничего не в состоянии, но они не больно-то моего приглашения или разрешения ждали, так и пошли по коридору. Я из оцепенения вышел – и шмыг мимо них. Первым в комнату вбежал и мальчишкам жестами показываю, чтобы они громкость убрали. Поменять бобины всё равно не успеют, да теперь это уже было без надобности. На моськах наших и ужас, и испуг в момент нарисовались. Всё, думаем, влипли!
- Ну-ну,- начал тот, у которого улыбочка до ушей была,- значится, Высоцкого изволим слушать!- А потом улыбка у него с лица словно сползла, он хитро сощурил глаза, наклонился ко мне, будто заглядывая в самую душу, всё остальное проговорил шёпотом, но так, что он казался громогласным.- Ну, ладно бы втихаря, чтобы никто не слышал. А то, выходит, распространяем? Народ собираем?
- Ничего мы не распространяем,- поторопился оправдаться я,- просто слушаем – и всё. И бобин-то у нас всего одна. И вообще, что в этом такого?!
- А чо,- пришёл мне на помощь Володька,- хорошие песни слушать уже преступлением считается?
- Точно,- не пожелал остаться в стороне Сашка,- где это написано, что Высоцкого слушать запрещается, тем более что песни классные?
- Значит, говорите, хорошие и классные?- всё так же шёпотом продолжал допрашивать мужик, снова заулыбавшись, но как-то странно, словно и не улыбался вовсе, а заставлял себя кривить рот в усмешке.
Потом заговорил второй мужик - тот, что был в чёрном болоньевом плаще с поднятым воротником. Он словно прятался за фигурой первого, так что его было трудно разглядеть, зато было слышно каждое произнесённое им слово. У нас троих шеи от испуга в плечи ушли, так как в голосе его было что-то грозное и зловещее, хотя он говорил ничуть не громче, тем тот, - первый:
- А вы хоть догадываетесь, пацаны, что вам может быть за нарушение общественного порядка, да ещё в день пролетарского праздника?
- Не томи, Борода, это на самом деле менты, что ли приходили?- спросил, наконец-то захваченный рассказом Колобов.
Я же, тем временем, ждала совсем другой развязки, которая мне казалась вполне предсказуемой, видимо, просто потому, что я была журналистом, и много подобного за свою жизнь наслушалась.
- Да не торопись ты, Петро, прежде батьки в пекло, как говорится. Ишь ты, прыткий какой! – Бородач с деланным недовольством покачал головой, прежде чем снова продолжил свою историю,- в комнате у нас полумрак тогда был – только торшер в красном абажуре горел, чтобы нас с противоположного тротуара улицы не было видно. Тут, значит, второй, что за спиной у первого стоял, выходит на свет, на самую середину комнаты, ну, думаем, всё, конец пришёл, сейчас начнет о нашем задержании говорить и всё такое…
Михаил сделал паузу, внимательно обвёл всех слушателей взглядом, словно готовя нас к кульминационному моменту, с одной стороны, а с другой, - чтобы мы сконцентрировали своё внимание на том, что последует дальше. Одним словом, он попытался использовать не то актерский, не то психологический приём, которым частенько пользуются рассказчики.
- Но вместо этого,- как заправский артист, интригующе тихо, произнёс Борода,- тот, что на свет вышел, нам ни о задержании, ни об аресте - ни гу-гу, а как-то хитро улыбнулся, повернулся к первому, дружески хлопнул его по плечу и сказал: «Ладно, Валерка, хорош парней стращать – пуганных и без них хватает. Тащи, давай, лучше гитару!»
А я-то, тоже хорош! Хозяин квартиры называется, как же я не вспомнил, что они, входя в коридор, что-то зачехлённое возле дверей оставили? Ну, а когда он запел, - мы просто обалдели. Представляете, живой Владимир Высоцкий поёт! И где?! – у меня в комнате! Мы рты пораскрыли, уши порастопырили – и стоим, как вкопанные.
- Во заливает Борода!- высказал свои сомнения в правдивости рассказа именинника Колобов.- Хоть одна лампочка, да всё-таки горела, сам говорил. Так как же вы его, такого знаменитого на всю страну, сразу не признали? А кто тогда второй был с ним?
- Ты, что ли, Колобок, спрашиваешь?- уточнил рассказчик, так как все слушатели теперь о чём-то наперебой говорили, то ли обращаясь к Михаилу, то ли просто переговариваясь между собой, и кто задал этот конкретный вопрос, сразу было не понять.- Вроде ты не такой уж и молодой, должен помнить, что в кино Высоцкий в те годы мало снимался, а может, вообще он только в театре играл. В театре портрет-то его, точно, висел, - как же без портрета, но я как-то на него внимания не обратил, хотя на спектакли часто ходили - и с классом, и с родителями. Время, наверное, такое было – мы все повально театры посещали. Тогда это почему-то странным словом «культпоход» называлось. Правда, однажды попался мне в руки журнал «Кругозор», помните, наверное, такой? Вот там, рядом с мягкой голубенькой пластинкой, на которой была записана песня Высоцкого «Парус», вернее, на следующей странице был помещён его графический портрет, но разобрать на нём вообще ничего нельзя, ей Богу – ни глаз, ни губ, так, одни только тёмные и светлые пятна. Одним словом – ну, никакого сходства с оригиналом. Вот и выходит, что песнями его мы уже тогда заслушивались, а в лицо такого человека не знали.
А ты про второго спрашиваешь, так это был Валерий Золотухин.
- Значит, ещё одна знаменитость! И снова у тебя в квартире? Ну, ты и даёшь! Совсем засочинялся, если не сказать точнее, да только обидеть боюсь,- снова, как Фома Неверующий засомневался в правдивости рассказа неугомонный Петро.
- Зря ты так. Я правду говорю, хотя догадываюсь, что не всем в это верится.
- Неужели вот так, - пришёл, и спел для незнакомых пацанов?- удивился студент-медик,- сегодняшние поп-звезды на такое не способны – факт! А много хоть спел-то?
- Ещё сколько! А пел как! – за душу брало! Он стул попросил, сказал, что в кресле, которое мы ему предложили, когда уже поняли, кто перед нами, играть неудобно. Я стул из родительской комнаты принёс, поставил его у стены, и специально бра включил, так что, всё то время, пока он пел, мы его ещё и бессовестным образом рассматривали, счастливые и обалдевшие, словно хотели каждую чёрточку его лица сфотографировать и запомнить.
- Складно всё у тебя, Борода, получается,- снова прервал рассказчика Колобов,- а доказательств нет. А на веру такие вещи как-то не принимаются. Вот если бы ты додумался тогда его у тебя в комнате сфотографировать, да ещё бы попросил кого-то из твоих друзей тебя в компании знаменитостей снять, - вот это бы было на правду похоже, только не говори, что у вас в доме фотоаппарата не было.
- Почему, не было? - был. Мне отец по окончании седьмого класса «Смену» купил. Но мне и в голову не пришло, что это можно сделать – мы ведь тогда в таком состоянии с ребятами пребывали, что, по-моему, так весь вечер с открытыми ртами от изумления и удивления просидели. Я потом об этом сам много раз думал, что же так сплоховал-то, но всякий раз успокаивал себя тем, что моим фотоаппаратом в комнате вечером снимок вышел бы ничуть не лучше, чем тот графический рисунок в «Кругозоре». И покажи я его, к примеру, тебе, Петро, ты бы в нем всё равно Высоцкого не признал. Вот, сбил ты меня своими подозрениями, на чём я там остановился, братцы?
- На том, что ты бра включил, и вы стали его пристально рассматривать,- подсказал филолог.
- Точно, спасибо. Ну, так вот, потом, позже, мне его таким никогда видеть не довелось ни в кино, ни на афишах, ни в газетах, хотя лет через десять его пение, вроде как, легализовали. Мне показалось, что тогда он был удивительно юн, прямо как мальчишка. Представляете, я так близко созерцал человека, имя которого даже после его смерти люди станут произносить с трепетом и волнением, потому, что он уникален и неповторим, как всё неординарное и самобытное, да и потом, Бог ему такой талант даровал! Я, наверное, не понимал, что веду себя бесцеремонно, вглядываясь в каждую чёрточку его лица, но веди я себя иначе, я бы не заметил, например, маленькой родинки у него над бровью. Я потом, глядя на экран, пытался её заметить, но так и не смог. На щеке – та у него большая – её гримом не замажешь, а эту, маленькую, я на всю жизнь запомнил, наверное, как доказательство самому себе, что саму встречу я не выдумал, и что она мне не приснилась.
Временами именинник так резко менял манеру говорить, совсем не используя просторечных слов, тщательно артикулируя звуки и подбирая нужные слова, что я сразу же догадалась, что прибегая в обыденном языке к просторечию, он таким образом словно пытается отречься от той, его прежней жизни, которая, судя по всему, причинила ему страдания или была сопряжена с сильными переживаниями. Но вдруг, совершенно неожиданно, он снова переходил на речь этакого простачка, что мгновенно меняло даже выражение его лица, которое из сосредоточенного и серьёзного превращалось в лицо добродушного простака из народа. Скорее всего, это была защитная реакция, спасавшая его от неприятных, а возможно, и горестных воспоминаний, связанных со службой или с семьей, впрочем, вслушиваясь в сам рассказ, я тогда не придала этому значения, а просто отметила, как особенность, которая на какое-то мгновение бросилась мне в глаза – не более того.
- Ну-ну, чего ещё запомнил, рассказывай?- наконец-то начиная верить Михаилу, поторопил его Петро.
- Ещё – глаза. Редко такое встретишь, чтобы верхнее веко было настолько большим и постоянно полуопущенным. Казалось, он не хотел широко раскрывать глаза, словно боялся увидеть в окружавшей его жизни ещё больше мятущихся людских душ, несправедливости, одним словом, всего того, о чём он, собственно и пел в своих песнях. Хотя, нет, и тогда, и сейчас мне почему-то не хочется рядом с именем Высоцкого ставить слово «пел». По-моему, он в песнях не пел, а рассказывал, а иногда вещал или повествовал - не знаю, тогда ли мне эта мысль в голову пришла, или когда ума поприбавилось. Впрочем, это не важно. Хотите, верьте, хотите, нет, но мы с нашими неожиданными гостями до самого утра просидели. Золотухин дал Сашку денег – тот за водкой сбегал, так что купленная заранее колбаса пригодилась-таки. Правда, ни пьянки, ни пьяных не было. Нам, понятное дело, они даже пригубить водки не предложили. Зато песни были такие, что душа от них пьянела без спиртного, и дух захватывало!
До сих пор не могу понять, как могла такая приличная запись получиться с помощью моего микрофона, что был в комплекте с портативным магнитофоном «Романтика», наверное, если бы Вовка прихватил свой, было бы ещё лучше, хотя, как знать.
Затем Михаил стал бережно вынимать из рюкзака обмотанный в целлофан старый бобинный магнитофон, работавший от нескольких больших круглых батареек, прямо антиквариат какой-то! Если честно, я даже не могла вспомнить, когда видела такой допотопный маг в последний раз. Несколько пар глаз внимательно следили за каждым движением рассказчика. Пока тот готовил магнитофон, никто не проронил ни слова. И вот, когда батарейки были вставлены, бородач достал из нагрудного кармана рубахи пластмассовую коробочку, открыл её и, высоко подняв руку, продемонстрировал всем содержимое коробки:
- Кстати, вот та самая бобина, на которой некогда была записана любимая мамина Майя Кристаллинская. Потом, кто захочет, может подойти и посмотреть – тут и автограф есть, правда, он уже почти стёрся со временем, но за то, что он подлинный – отвечаю.
Пока все сидели и слушали запись, я смогла незаметно поменять кассету в своём диктофоне, спрятав его на прежнем месте, повернув микрофоном к специально проделанной в рюкзачке круглой прорези. Однако собравшимся не удалось дослушать запись до конца. Звук начал плыть, а потом и совсем пропал – сели батарейки.
- Да, чёрт побери, обидно, что так получилось. Это с батарейками что-то не то. Я, помню, раньше, ещё в советское время, покупал обычные батарейки – мне их на месяц хватало, а эти, вроде как, навороченные, и неделю мне не послужили. Обидно, право.
- Да ты не отчаивайся, Михаил,- решил успокоить отставника филолог, во-первых, спасибо и на том. Правда, здорово всё получилось – и рассказ сам, и запись, спасибо тебе от всех нас. А во-вторых, земля, она круглая, как знать, может, ещё свидимся – тогда и дослушаем, правильно я говорю? – обратился он ко всем, и мы дружно начали ему поддакивать и кивать головами.
- Михаил, а как всё же вы простились со своими гостями?- поинтересовался студент-медик.
- Я, честно, не ожидал от своих друзей такой прыти - представляете, когда наши гости уже стали собираться уходить, Сашка попросил Высоцкого послушать мои стихи. Ну, я тогда писал, как и многие мальчишки, о любви, всё больше неразделённой или вообще выдуманной. Видимо, пора такая была. Не знаю, сейчас мальчишки пишут, или нет? Хотя, наверное, это неистребимо в молодых, когда начинают чувства бурлить через край, кровь вскипает, чего-то неземного хочется. Вспомните себя, неужели не рифмовали, тайком ото всех?
Тут и я не удержалась и спросила-таки из любопытства:
- Ну, и как, Вашим именитым гостям Ваши стихи? Надеюсь, они понравились?
Похоже, Михаил ждал подобного вопроса, так как, не задумываясь, начал отвечать:
- Не знаю, право, может, Высоцкий просто не хотел меня обидеть, понимал наверняка, что у мальчишек, пишущих стихи, чувства обостреннее и сердце ранимее. Тем не менее, он меня даже похвалил, сказав, что я большой молодец, что так тонко чувствую и что искренен. Но не это было главным. Он мне такие слова произнёс – я их на всю жизнь запомнил: «Вообще-то ты пиши, если душа требует. Придёт время, сам поймёшь, сможешь ты без этого жить, или нет. Молодыми многие писать начинают – кто стихи, кто песни, а потом из своего увлечения вырастают, как из шортиков, когда взросление наступает. Хотя в твоих стихах, парень, есть и совсем взрослые, зрелые мысли. Если продержишься, это ведь дело хлопотное, не бросишь поэзию, когда с первыми неудачами встретишься, может, что путёвое из тебя и получится, и станешь ты поэтом, а мы с Валеркой состаримся и будем всем хвастаться, что вот так с тобой, таким знаменитым, первомайские праздники вместе встречали. Так что, дерзай, Мишка, не сдавайся!»
Вот и вся история, пожалуй, - с некоторой грустью в голосе закончил своё повествование Михаил.
- Подожди, Борода,- словно убоявшись, что здесь, рядом с железнодорожным полотном, больше ничего интересного не произойдёт, и нужно будет расходиться, чуть ли не взмолился Колобов,- неужели, вот так познакомились, значит, и больше никогда в жизни встретиться не довелось?
- Почему же? Судьба подарила мне ещё одну встречу с Владимиром Высоцким, - явно довольный тем, что заинтересовал слушателей, ответил бородатый отставник. Похоже, что он не торопился с продолжением своего рассказа, словно ждал, чтобы его об этом попросили и остальные.
Я поняла, что предстоит ещё одна история, поэтому незаметно посмотрела на часы и начала подниматься со складного стульчика, любезно предложенного мне Колобовым. Оказалось, что сидеть на нём было не очень удобно, - он был низким, отчего сильно устали и даже затекли ноги. Пока я раздумывала над тем, отправиться ли мне на вокзал прямо сейчас, так как время уже поджимало, или все-таки послушать хотя бы начало новой истории, а потом, если что, извиниться – и уйти, Михаил, чуть ли не скороговоркой, продолжил. Казалось, он заметил мои колебания, а ему очень хотелось, чтобы я дослушала его историю до конца. Видимо, ему показалось, что я, будучи журналисткой, вполне могу когда-нибудь воспользоваться его историей, поэтому он начал со слов, которые, скорее всего были обращены ко мне:
- Замечу, не буду возражать, если кто-то из вас захочет про мои истории написать, может, кому-то это интересным покажется.
Я тогда ещё подумала, не взять ли мне адрес Бороды, чтобы потом, когда, возможно, что-либо напишу, выслать ему экземпляр рукописи. Но потом это желание как-то само собой отпало.
- Да, мне довелось ещё раз вот так же близко встретиться с Высоцким,- почти бесстрастно и очень быстро, порой проглатывая слова, продолжил бородач,- было это в 1976 году – через восемь лет после первой встречи. Тогда я уже служил и приехал в отпуск к родителям. В первый же день, вечером заскочил Вовка Рыжий и принёс мне контрамарку в МГУ, на концерт В.Высоцкого. Представляете, какая удача! Мы вдвоём и пошли – Сашки в Москве тогда не было, а то бы и он к нам обязательно присоединился.
Концерт закончился. В зале, где яблоку негде было упасть, восторженный визг, не смолкают аплодисменты. Кто «бис» кричит, кто – «браво». Высоцкий ещё две песни спел и объяснил собравшейся публике, что он ограничен во времени, но с удовольствием, если его ещё раз пригласят, выступит перед такой замечательной, умной, думающей и понимающей аудиторией. И тут такое началось – студенты, преподаватели, буквально все, как на стометровке из песни Высоцкого, рванули к сцене за автографами. А мы с Володькой в гордом одиночестве остались. Он мне и говорит, мол, чего стоишь, надо к сцене двигать и постараться глаза в глаза с артистом встретиться – может, узнает. Я ринулся в толпу. Локтями, что вёслами, орудую – сам не понял, как меня к самой сцене выдавило. Стою, как обалдуй, и руку Высоцкому для приветствия протягиваю. Он наклоняется, жмёт мне руку и, как сейчас помню, шепчет мне на ухо так, чтобы кроме меня никто не услышал: «Прости, друг. Вижу, морда знакомая, но, убей, не помню, где пересекались».
Ну, я ему, и тоже на ухо, мол, Вы усы отбросьте и вспомните 1 мая 1968 года. Если честно, я почти не надеялся, что он вспомнит тот странный вечер. Не поверите – вспомнил, мало того, ещё и говорит мне, уже разогнувшись и вставая во весь рост:
- Ну, как же, - Арбат, и мы с Валеркой Золотухиным и с гитарой. Как раз что-то там обломалось, куда мы собирались, вот мы у вас и оказались. А вроде нормально отдохнули, а? А ты здесь один, брат поэт?
Ничего, конечно, удивительного в том, что он имя моё забыл, зато майский вечер вспомнил - и то здорово! Я Володьку рукой подозвал, и мы за кулисы пошли. Беленькую там пропустили – организатор концерта принесла. Посидели, поболтали немного. Времени у нас в обрез оказалось, так как через полчаса после Высоцкого у них там ещё какое-то мероприятие должно было состояться, и нас попросили, чтобы мы не засиживались.
Ну, вот, теперь совсем всё. Выходит, что я сам себе байку на день рождения подарил. По тому, как вы слушали, думаю, что и вам моя история по душе пришлась. А вообще, по-моему, день рождения удался, спасибо, други-бродяги. Расходиться пора, и Вам, наверное, к поезду поспешать нужно,- не забыл он и про меня,- а мне до ночлега ещё часа четыре добираться – не меньше. Я когда в этих местах бываю, всегда бывшего сослуживца навещаю – он в городе Волжском по окончании службы квартиру получил. Может случиться, что ещё когда-нибудь вот так встретиться доведётся, шарик – он ведь, и вправду, круглый.
Распрощавшись с моими случайными знакомыми, я поторопилась к вокзалу. По дороге всё размышляла, бывают же в жизни такие встречи! Хотя, не стань Владимир Высоцкий знаменитостью, может, Борода и не сохранил бы в памяти, да ещё с мельчайшими подробностями, того давнишнего вечера и концерта в МГУ, от которых отделяла его теперь целая вечность. И то верно, мало ли кому из нас по жизни довелось оказаться в интересной компании. Там, бывало, и барды пели, и поэты вполне приличные стихи читали, а вот, не выбился никто из них в известных людей, и мы их лишь наедине с собой, может, раз-другой вспомнили – и то, когда нам это для какого-то дела или примера понадобилось.
* * *
Кстати, мне тоже как-то посчастливилось побывать в мастерской удивительно талантливой художницы. Её звали Черкашина Ирина. Я была уверена, что она станет не просто известной, но знаменитой, причём, не только у нас. Но вот ведь как получается, так я нигде и никогда не видела и не слышала её имени – ни в прессе, ни на экране телевизора. Хотя, может, творит она сейчас где-нибудь за океаном, и живёт припеваючи – мало ли талантливых творческих личностей в семидесятые и чуть позже покинули страну? Так или иначе, большинство из них понимали, что если их работы не признают верхи, им так и жить до конца своих дней на жалкую подачку в виде зарплаты на нелюбимой работе, которая будет отнимать у них силы, а главное – время, лишая возможности творить так, как того просит душа.
Как-то мне предложили поехать на недельный зональный семинар. Мы уже тогда жили с Котькой одни. Я оставила сына на Римму, чему он обрадовался так, словно я его по путёвке на юг отправила – и поехала в командировку. Фактически, то, куда я попала, было ничем иным, как мини-курсом по повышению квалификации, впрочем, ничего интересного и ничего нового я для себя там не получила, но зато поездка помогла мне хоть как-то отойти от проблем, связанных с разводом, а это было уже кое-что. Всю первую половину дня мы были заняты, слушая лекции, а с обеда, что называется, отправлялись в свободное плаванье. Каждый выбирал себе занятие по душе - театры, музеи, выставки, беготню по магазинам. Мне же тогда ничего не хотелось, и я всё больше просто без дела слонялась по городу, порой забредая в удивительно красивые места. Как-то раз, надышавшись вдоволь ядрёным октябрьским воздухом, прогуляв в парке не менее двух часов, я так сильно проголодалась, что вынуждена была зайти в первое попавшееся по дороге кафе, несмотря на то, что я была весьма ограниченна в средствах, и потому позволяла себе обедать исключительно в столовых.
Когда, раздевшись, я вошла в зал, то, помню, была просто поражена его убранством. Здесь всё было выполнено в неком ретро-стиле, будто я попала в конец девятнадцатого века. Всё – от текстиля и мягких стульев с резными спинками до сервировки и расположения столиков было весьма претенциозным. Я тут же поняла, как бы это точнее выразиться, что не туда попала, так как в подобных местах обеды никак не могут быть дёшевы, а мне еще предстояло питаться целых два дня, и деньги уже были, увы, на исходе. Я, видимо, по глупости, согласилась в первый же вечер пребывания в командировке принять участие в коллективном ужине вскладчину с коллегами в ознаменование начала семинара, ну, не отказываться же было, в конце-то концов. Но ужин тот здорово ударил меня по карману, так как в общежитии, где нас поселили, и шампанское в тот самый вечер чуть ли не рекой лилось, и ананасы стол украшали, правда, рябчиков, как у классика, не было. Не помню, успела ли я хоть что-то из съестного попробовать тогда, помню лишь, что после шампанского, у меня сразу же заболела голова, и мне ничего не оставалось, как, извинившись, уйти спать в свою комнату.
Едва я появилась в зале и успела оглядеться, как ко мне спешно подошёл стройный молодой официант, словно убоявшийся, что я могу вдруг повернуться и уйти. Он проводил меня к столику у окна, за которым сидела дама лет сорока, скорее элегантно, чем экстравагантно одетая. На ней было невероятно широкое, свободного покроя чёрное трикотажное платье-свитер в пушистые алые горошины, выполненные не то с помощью меховых аппликаций, не то вывязанные из пуха птицы. Голову женщины украшала маленькая красная велюровая шляпка-таблетка в мелкий чёрный горошек. Несмотря на, казалось бы, кричащую яркость красок и их контрастность, наряд её не выглядел вычурным, так как все атрибуты были подобраны с большим вкусом и прекрасно сочетались друг с другом. Я почувствовала себя не в своей тарелке, так как на мне был скромный рабочий брючный костюм, а под ним – свитер, связанный Риммой к одному из моих дней рождения.
Дама первой заговорила со мной, поняв, что я приезжая и решив, видимо, взять надо мной шефство. На правах гостеприимной хозяйки, и, будучи, как я убедилась позже, завсегдатем этого уютного кафе, она посоветовала мне остановить свой выбор на фирменных блюдах. Когда же она похвалила кухню заведения, официант, заулыбавшись, поблагодарил её за высокую оценку. Еда оказалась действительно отменной. Женщина представилась мне. Я же назвала ей не только своё имя, но и рассказала, с какой целью находилась в городе. Разговор за обедом строился легко и непринуждённо. Через несколько минут я уже знала, что Ирина Романовна художник-прикладник, и что совсем недалеко, буквально в квартале ходьбы от кафе, прямо в центре города, у неё мастерская. Узнав же, что всю оставшуюся часть дня я свободна, художница любезно пригласила меня сразу после обеда посетить её мастерскую. Приглашение Ирины было, как нельзя, кстати, так как перспектива сидеть в общежитии совершенно без дела, рассматривая покупки своих коллег, в основном приехавших из глубокой провинции, меня просто удручала. Кроме того, компания моей случайной знакомой мне была приятна, а её манера общаться – завораживала и подкупала одновременно.
Мастерская её была словно спрятана от посторонних глаз в глубине старого двора, куда можно было проникнуть лишь через арку, в которую был вмонтирован кованый забор с калиткой. Сама арка внутри и по потолку была украшена лепниной, похоже, старой, но, тем не менее, весьма хорошо сохранившейся. С боков арку поддерживали два Атланта и несколько Кариатид. Когда мы оказались под аркой, Ирина Романовна подошла к одной из каменных фигур и дружески похлопала её по босой ступне:
- Ну, что, дорогая,- как к близкому существу обратилась она к ней, что меня сначала, было, насторожило,- носик больше не болит?
Затем, видимо, заметив выражение моего лица, она пояснила:
- Наверняка, со стороны выглядит странно, что я с камнем разговариваю? Видите ли, Томочка, этим фигурам уже больше ста лет. Камень, он, что и человек, имеет, увы, такое же свойство – со временем стареть. Вот и эти друзья, хоть и божественного происхождения, а всё-таки поизносились, так что мне приходится им то одно, то другое лечить. У этой красавицы, к примеру, на прошлой неделе вандалы чем-то тяжёлым нос отбили – как только до такой высоты дотянулись? Наверное, чем-то тяжёлым, металлическим бросались в неё. Не пойму, какое удовольствие может человек испытывать от таких деяний!
- Да, нормальному человеку такое понять трудно,- поддержала я разговор,- сейчас не гнушаются и памятники бомбить – это вообще кощунство, по-моему.
- Представляете, мне на высоченной лестнице пришлось полдня провести, чтобы ей новый нос сделать – кажется, она теперь даже симпатичнее стала. А у того Атланта, что справа, как-то пальцы ног отрубили – видимо, на сувениры. Так что выходит, раз они стоят во дворе, через который мне в день по нескольку раз проходить приходится, вынуждена стать для них кем-то вроде участкового врача.
Узкая дорожка, представлявшая собой настоящую брусчатку, привела нас к мастерской художницы, под которую было приспособлено старинное круглое здание из красного кирпича, чем-то напоминавшее часовню. То, что мне предстояло увидеть внутри здания, могло поразить даже много повидавшего на своём веку человека.
Ирина Черкашина занималась резьбой по дереву. Сначала она показала мне приготовленную к выставке экспозицию, отгороженную от всего прочего высокой фанерной ширмой. На нескольких пластиковых столах разместились удивительные по своей красоте и неординарности вещи. На первом – Кижи с известным во всём мире архитектурным ансамблем в миниатюре. Думается, что подобное ещё можно бы было где-нибудь увидеть, но вот толпы маленьких деревянных человечков, изображавших туристов и экскурсантов – это, наверняка, изобретение и авторская придумка самой Ирины Романовны – мне такое раньше не встречалось нигде и никогда. Не знаю, сколько времени я провела у первого стола, но, думаю, мне потребовалось не меньше часа, чтобы всё хорошенько рассмотреть. Сколько я ни всматривалась, так и не смогла отыскать ни одной похожей фигурки или повторяющегося лица. Здесь нельзя было встретить одинаковых нарядов, которые, кстати, были вырезаны с особой тщательностью. Дамские туфельки и сумочки, шляпки, платья и костюмы просто поражали воображение. Пуговицы, броши и пряжки выглядели столь изящными, что в голове не укладывалось, как всё это можно сделать руками, причём, из дерева. До этого я много раз бывала на самых разных выставках, где экспонировались работы из дерева, но такое я видела впервые, тем более, мне не была знакома техника, в которой всё это было выполнено.
Ни один из экспонатов, разместившихся на остальных столах, не повторялся не только в теме, но и в характере, и в настроении, царившем в каждом новом сюжете. Моему взору открылись настоящее деревенское гулянье в сибирской глубинке, празднование Масленицы в старой Москве и молебен в Домском соборе. Никогда прежде, и никогда после, я так ничего подобного и не встретила.
Пока рассматривала фигурки, сотворённые фантазией и руками талантливого мастера, в какой-то момент я вдруг поняла, что Ирины всё это время рядом со мной не было – она удалилась внутрь помещения. Лишь подойдя к пятому столу, на котором несколько деревянных стариков и старушек выгуливали таких же, как они, милых маленьких собачек, я почувствовала спиной, как ко мне подошла хозяйка мастерской.
- Хотите посмотреть, как всё это делается?- спросила она, но ответа ждать не стала, по-видимому, он был написан на моём лице, взяла меня под руку и повела вглубь мастерской.
В огромной отгороженной комнате, которая, собственно, и была тем местом, где творилось, мастерилось и вырезалось всё это великолепие, слева стояли всевозможные столы, столики и мольберты. К стене, под углом, были прибиты толстые деревянные бруски - в несколько ярусов. На них – рулоны с эскизами, чистый ватман и папки с различными фотографиями. Справа, по другую сторону, расположился длинный узкий стол. Над ним висела массивная лампа дневного света на каких-то немыслимых, не то проводах, не то шнурах, дёрнув за которые, можно было поднять или опустить лампу, сдвинуть её вправо или влево. К столешнице стационарно крепились несколько разных по величине луп. По всей длине стола, ближе к стене, словно в корытце, лежали всевозможные ножички, скребки, напильники и ещё какие-то незнакомые мне инструменты с ручками, отполировавшимися за время работы до зеркального блеска.
- Вот здесь,- услышала я голос Ирины, стоявшей у мольбертов,- я сначала рисую своих человечков в нескольких проекциях. Тут же набрасываю сюжетную картинку. На следующем столе из пенопласта готовлю эскизы объёмов и интерьеров, в которых потом станут жить мои герои.
В мастерской был удивительный резонанс. Голос художницы уносился куда-то вверх, под самый потолок, больше напоминавший купол, а затем падал вниз отражённым, приглушённым, словно эхо, звуком.
Хозяйка продолжала двигаться по периметру, объясняя, где конкретно она поэтапно работает, прежде чем вдохнёт в своих человечков жизнь. Я старалась не отставать от неё в буквальном смысле, и от хода её рассуждений, но впечатлений было настолько много, что я с трудом улавливала и половину информации. Но так уж устроена человеческая память: то, что запало нам в душу, когда-нибудь обязательно реанимируется само собой и возродится в первозданном виде. Прошёл не один месяц, прежде чем подробные записи о моём путешествии, иначе не скажешь, по мастерской удивительной художницы, с которой, кстати, мы так больше никогда и не увидимся, появились в одном из моих «Путевых блокнотов».
- Ну, а за этим столом я всё режу, вырезаю, по-вашему,- продолжала художница, как заправский экскурсовод посвящать меня в секреты своего мастерства и проводя от одного рабочего места к другому, словно от экспоната к экспонату.
- Ну, как, понравилось Вам у меня, Томочка?
- Очень,- только и смогла сказать я в ответ, буквально ошарашенная всем увиденным и услышанным.
Через два дня моя командировка заканчивалась. Перед отъездом я попыталась разыскать Ирину Черкашину, надеясь найти её в мастерской или застать в кафе, где мы так неожиданно познакомились. Мне хотелось ещё раз поблагодарить её за доставленное удовольствие и, если она будет не против, обменяться адресами, чтобы завязать переписку. Поиски мои, однако, успехом не увенчались.
Первое время я довольно часто вспоминала о художнице, но после того, как сделала в блокнот записи, казалось, стала потихоньку забывать о своём посещении удивительной мастерской и о случайной встрече с талантливой женщиной. Прошёл год-другой, и моё нечаянное свидание с чудом вообще стёрлось из памяти, которая всегда так поступает, чтобы не отягощать нас лишней информацией, будто освобождая место для новых впечатлений, ощущений и переживаний. Хорошо всё-таки, что я с малых лет не утратила привычки записывать всё, что мне покажется забавным, интересным или поучительным.
Честно говоря, я была уверена, что обязательно услышу о Черкашиной, и буду гордиться тем, что судьба подарила мне возможность встретиться с ней и даже побывать у неё в мастерской. Но моим пророчествам, по крайней мере, у нас в стране, похоже, не суждено было сбыться. Я всё-таки продолжаю думать, что, скорей всего, она уехала за рубеж, выбрав какую-нибудь страну, где настоящие таланты из России всегда востребованы. Это у себя на Родине они то гонимы, то не поняты и не оценены по достоинству, то доведены до психушки, и всегда нищи и голодны, в кои бы веки ни жили.
* * *
На сей раз, закончив повествование, Тамара решила-таки прочесть всё, что она написала за вечер, целиком. Ей показалось, что под таким заглавием не нужно было помещать собственную историю о встрече с художницей. Однако она остановилась на том, что не станет пока ничего переделывать, а оставит всё, как есть.
Отступив от основного текста, она поставила две латинские буквы P.S., и строкой ниже написала следующее: «Придёт другое время, возможно, обновятся или совсем изменятся взгляды, и всё то, что я чувствовала и переживала сегодня, станет настоящим антикварным материалом, так что не стоит ничего менять, и тем более, вычёркивать, вероятно, именно в таком виде оно покажется будущим читателям более правдоподобным, если я надумаю когда-нибудь использовать написанное»…
Коврова понимала, что её решение похоже на оправдательный приговор очередной главе будущего романа, начинавшего понемногу вырисовываться. Может быть, поэтому становиться безжалостной к тому, что только что увидело свет, она не могла, да и не хотела.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЛАБИРИНТАМИ ПАМЯТИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПО ЗАКОУЛКАМ ВОСПОМИНАНИЙ
Неделя пробежала как один день. Тамара на удивление много работала, а прежней усталости и след простыл. Казалось, мрачные мысли сами собой куда-то улетучились. Лишь изредка, вспоминая о размолвке с сыном, она мрачнела, но, тем не менее, всё больше укреплялась в уверенности, что поступила правильно, уехав, надеясь, что разлука будет обоим на пользу.
То и дело срывался дождь, а небо заволакивали сизые, в клочья разорванные, низкие тучи, грозившие сомкнуться и разродиться бременем холодного, затяжного ливня. Будто минуя лето, примчала нежданно-негаданно поздняя осень. Но, похоже, Коврову не сильно удручало даже то, что пребывание в городе своей юности омрачалось непогодой. Её вовсе не раздражало отсутствие солнца, которое лишь изредка выстреливало пучком долгожданных лучей на землю сквозь прогалины, на время образуемые мощными порывами ветра. Тамара попросту не узнавала самоё себя, в пасмурные дни, как правило, терявшую работоспособность, и ощущавшую некий внутренний дискомфорт, отчего неизменно портилось настроение, а в голову лезли мысли одна печальнее и тоскливее другой.
Журналистка вспомнила, как запойная работа дома лишала её последних сил, и она, опустошённая, падала на постель, как подкошенная в траве перепёлка, не чувствуя ни рук, ни ног, на душе мрачнело, а кости и плоть ныли.
«Что со мной?- спросила она себя, проснувшись, готовая к встрече нового дня,- неужели открылось-таки второе дыхание, о котором я так много слышала и читала, однако, до конца в возможность существования такового так и не верила?»
Утро сразу же задалось – наконец-то распогодилось. Тамара широко открыла балконную дверь. Комната наполнилась свежим, бодрящим прохладным воздухом, пропитанным влагой. Он шёл осязаемым, видимым потоком, обволакивая тело, копошась в волосах, маня на умытую, проснувшуюся улицу. Щурясь от яркого солнечного света, по которому так соскучилась земля, Коврова потянулась и вышла на балкон. Ей хотелось петь, вторя чириканью воробьёв. Но, вместе с тем, в какой-то момент, держась за волглое дерево холодных перил, она поёжилась, словно испугавшись чувств, переполнявших всё её существо на протяжении последней недели. Коврова уже довольно-таки давно отвыкла от стабильности в ощущениях, попеременно впадая то в апатию, то в безудержную радость, то в панический страх, то в неописуемый восторг. Однако, посмотрев вдаль, Тамара отбросила мрачные мысли – там, за лёгкой дымкой, пряталась величавая Волга – эта священная для любого русского река, одно упоминание о которой переполняет чувством гордости за свою причастность к России. Но, едва почувствовав озноб, она поторопилась вернуться в комнату, ещё какое-то время продолжая, теперь уже через окно, смотреть в сторону горизонта.
Удивительно всё-таки устроен человек – стоит ему вглядеться в необозримую даль, и задуматься, хотя бы на мгновение, о безграничности мира, как его тут же тянет поразмышлять о вечном. Разница лишь в том, что для каждого конкретного человека, и для каждого конкретного момента его жизни это «вечное», как ни странно, предстаёт совершенно разным и не сопоставимым. Так и Коврова вдруг поймала себя на том, что есть в её теперешнем состоянии что-то эйфорическое, противоестественное её природе. Мало того, оно никак не вяжется с реалиями, и чем-то напоминает сказку или приятный сон, который вот-вот должен закончиться. Она всё-таки была прагматиком и прекрасно понимала, что рано или поздно всё хорошее заканчивается, причём, в самый неподходящий момент, когда только-только начал привыкать к нему и ощущать вкус к жизни.
«Наверное, это Бог или ещё какая-то, неведомая сила даёт мне передышку,- вздохнув, подумала Тамара,- а дома – дома всё повторится сначала. Это просто новая обстановка внушает мне, что я способна одолеть судьбу».
Впрочем, она знала наверняка, что никогда не была внушаема, и знала это доподлинно, не раз присутствуя на сеансах гипнотизёров, включая самого Вольфа Мессинга, который приезжал в Горький всего на один день, чтобы выступить в концертном зале филармонии.
Сделав несколько приседаний, поворотов головы, и приняв душ, Коврова без особого труда, не напрягаясь, выбросила, как ненужный балласт, всяческие философствования и сопряжённые и ними неприятные мысли, принявшись колдовать над завтраком. Она намеревалась поесть плотнее обычного, так как задумала, наконец-то, - и погода тому сопутствовала, побродить по городу. Ей трудно было вспомнить, когда в последний раз приходилось готовить себе полноценный завтрак. Обычно тот состоял из чашки кофе и тостов с сыром или брынзой. На сей раз, несмотря на то, что она жила в чужой квартире, что, само по себе, должно было мало располагать к возне с кулинарными изысками, Тамара приготовила салат с крабовыми палочками и бутерброды с форшмаком, купленным внизу в кулинарном отделе – всё выглядело весьма аппетитно и даже живописно. С новогоднего застолья, организованного для неё Риммой, она ни разу не употребляла в пищу зелень, а тут – расстаралась, и украсила ею не только салат, но и бутерброды, водрузив сверху по веточке петрушки. Пока варились яйца, которые она задумала нафаршировать паштетом, и кипятился чайник, ей в голову пришла гениальная идея – не тратить времени даром и записать на диктофон кое-какие мысли, так внезапно её посетившие: « Я, наверное, полная дура, и мой Котька во многом прав. Мне почему-то кажется, проснись он утром и приди на кухню, сядь за стол, на котором столь сытный и эстетично оформленный завтрак, может, у нас не только до скандала, но и до непонимания дело бы не дошло. Я всё-таки неисправимая эгоистка. Он, хоть ещё и не матёрый, но уже мужик. А всякая женщина рано или поздно должна для себя осознать, что путь к сердцу мужчины, хотим мы того, или не хотим, лежит через желудок. Здесь, живя в чужом доме, я не забываю ежедневно делать влажную уборку, стирать пыль, мало того, - не тягощусь этим. Да, и что же это я из себя на самом деле представляла тогда, когда, живя в городке уходила с головой в собственные проблемы, не видя ничего и никого вокруг, а ещё ждала, чуть ли не требовала, от сына понимания? Увы, как ни прискорбно в этом признаваться, но во всём виновата только я, одна лишь я».
Сразу же после завтрака, тщательно одевшись, сделав лёгкий макияж и уложив волосы, проведя всего минут двадцать у зеркала, она захлопнула за собой дверь и вышла, однако, так, пока и, не определившись, куда конкретно пойдёт, и чем займётся.
Ноги сами понесли её к улице Фрунзе, по которой всё ещё бежали ручьи, так как стоки доверху были заполнены водой после затяжных проливных дождей, а колонки, которыми здесь до сих пор пользовались, имели, как и прежде, обыкновение подтекать. В самом начале улицы Тамара остановилась. Как здесь, однако, всё изменилось за время её отсутствия! Она переводила взгляд с одной стороны улицы на другую, с одного дома – на другой, словно пытаясь отыскать хоть что-нибудь, кроме колонок, сохранившееся с тех безвозвратно ушедших лет. А ведь тогда на этой улочке проведено было немало часов – они нередко собирались с девчонками у Альки Ивановой. Та снимала комнату в старом доме, принадлежавшем бывшему капитану речного флота, всякий раз щедро угощавшему студенток, по осени – фруктами из своего сада, а зимой – вареньем, которое сам варил по каким-то немыслимым рецептам. Он казался весьма забавным стариком и называл Алькиных подружек не иначе, как «барышни».
Афиноген Семёнович был одиноким, и, судя по всему, глубоко несчастным человеком, рано потерявшим жену, умершую во время родов, когда они ждали первенца. Он так больше никогда и не женился - может, потому и сдавал одну комнату в доме студенткам из педа, университета, иняза или политеха, что они напоминали ему его любимую Машеньку, которой не стало, когда та была студенткой четвёртого курса педагогического института. В Нижнем у него практически никого не осталось – ни родственников, ни друзей, ни просто знакомых. С соседями он общался мало, так как те были намного моложе него. Порт его приписки находился в Астрахани. Лишь отплавав своё, он вернулся в родительский дом, правда, к тому времени он уже давно схоронил и мать свою, и отца. Но, несмотря на то, что он был бесконечно одинок, старик старался не докучать своим жиличкам и не напрашивался к ним в собеседники, большую часть времени проводя в саду или за чтением. Однако, принося им в качестве угощения фрукты, варенье или выпечку, которую неизменно делал сам, относя это занятие к разряду увлечений, иногда он всё-таки просил разрешения остаться у них в комнате. Это случалось тогда, когда к Альке захаживал её приятель Митька Бакин, бывший солистом группы «Прокат» на металлургическом факультете местного политехнического института. Когда он приходил с гитарой, посиделки нередко затягивались до полуночи, и неизменно заканчивались настоящим концертом. Песни его, надо сказать, были чудо, как хороши, и нравились всем, не зависимо от возраста слушателей, от их пола или социального статуса. Впрочем, этому вполне можно найти объяснение – все его песни были о любви, а эта тема близка и понятна каждому.
Дойдя до того места, где некогда стоял дом капитана, Тамара остановилась и долго стояла, как вкопанная – теперь здесь был разбит красивый, уютный сквер. Вокруг же, вместо когда-то теснивших друг друга ветхих развалюх, высились девяти- и двенадцатиэтажные здания, похожие между собой, как две капли воды. Впрочем, уже в те, давние поры, покосившиеся деревянные невысокие домики выглядели убогими, отжившими свой век. Наверное, произошедшие перемены были закономерными. И хотя Коврова вполне это осознавала, сердце её, вопреки увещеваниям рассудка, заныло. Журналистка тяжело вздохнула и подняла голову к небу, которое сегодня было на удивление высоким, чистым и почти безоблачным. Ей показалось, что она присутствует на поминках по умершей частичке своей юности – на глаза навернулись слёзы, она пыталась выровнять сбившееся от волнения дыхание. Прошло ещё сколько-то времени, прежде чем она повернула назад, чтобы вновь оказаться на улице Минина. Коврова решила, что уж здесь-то, наверняка, ничего не изменилось - не могли ведь вот так же исчезнуть с лица земли корпуса институтов, тянувшихся в её время до самой площади, выходившей к Кремлю и к памятнику Валерию Чкалову.
Было уже около полудня. Похоже, утренние лекции закончились, и студенты шумными группками выходили из здания института иностранных языков, следуя в том же направлении, что и Тамара Викторовна. Она ускорила шаги, чтобы не отставать от молодых, невольно прислушиваясь к их весёлым и шумным разговорам, столь характерным для студенческой братии всех времён и народов. Ей нравилось идти рядом с ними – на какое-то мгновение она словно вернулась на десятилетия назад, почувствовав себя такой же молодой, не обременённой опытом, заботами прожитого и тревогами о завтрашнем дне, Тамара, казалось, вдруг потеряла ощущение усталости от всего того, что было за спиной. Ей уже не казалось, что прошлое было всего лишь чередой нескладных лет зря потраченной жизни.
Группа студентов тем временем ускоряла шаг, и журналистка сразу же догадалась, что молодые проголодавшиеся организмы наверняка торопятся в столовую и, возможно, в ту самую обкомовскую, что на территории Кремля, куда чаще всего ходили в своё время они. Но, едва подумав об этом, она невольно улыбнулась – сейчас и обкомов уже в помине нет, откуда же взяться таким столовым?
Отвыкшая в своём маленьком городке от столь быстрой и длительной ходьбы, Тамара отстала от студентов и, дойдя до угла политеха, свернула к набережной. Здесь, в одном из дворов, она нашла старую скамейку с ажурной чугунной спинкой и массивными ножками в виде львиных лап. Ей даже показалось, что она когда-то на ней сидела – всё вокруг было, или просто ощущалось, до очевидного знакомым: и эти добротные сталинские дома, фасады которых отделаны бугристым гранитом, и то, как они стоят, образуя милый дворик с клумбой посередине. Однако, как ни углублялась она памятью в прошлое, так и не могла ни за что зацепиться, чтобы воскресить, когда и по какому случаю бывала в одном из таких дворов. И лишь отдохнув и уже собравшись покинуть двор, она, как на старой киноленте, бегущей перед глазами, вдруг увидела, как однажды с однокурсницами, отобедав в обкомовской столовой, забежала сюда поболтать. Вот сидят они прямо напротив этой самой клумбы, задорно хохоча. Девчонки ещё тогда заметили, какая во дворе была удивительная акустика, словно в хорошем концертном зале. Громко произнесённое слово, а тем более смех, метались от здания к зданию, словно отражаясь от них эхом.
Одной из самых близких институтских подруг Тамары, особенно на первых курсах, была Татьяна Швыдкина, учившаяся с ней в одной группе. Будучи единственным ребёнком из весьма обеспеченной по тем временам семьи, она ежемесячно получала от родителей приличную сумму денег, раза в четыре превышавшую стипендию. Однако сколько бы денег ни попадало ей в руки, она всё проедала и, как правило, за неделю до стипендии начинала брать в долг. Несмотря на свою хрупкую конституцию, отчего она выглядела девочкой-подростком, Татьяна имела аппетит дюжего мужика, занимающегося тяжёлой физической работой, и, казалось, всё своё свободное время, не переставая, жевала. Она ела на лекциях, хрустела печеньем в читальном зале, вечно что-нибудь покупала, чтобы перекусить, в киосках и ларьках по дороге из института – создавалось впечатление, что её челюсти не знают покоя даже ночью.
В кремлёвской столовой, где они обычно обедали, помимо порционного зала, был зал самообслуживания, удивлявший обилием всевозможных яств. Но что особенно поражало воображение, так это свежая выпечка. Пирожки и булочки были выложены горками на открытых витринах, расположившихся вдоль стены, где стояла живая очередь, двигавшаяся к стойке заказов и дальше – к кассе. Вспомнив о румяных душистых пирожках, Тамара почувствовала, как рот её наполнился слюной, хотя она не была голодна, так как в это утро она сытно позавтракала. Но рефлексы порой сильнее нас – они не могли не отреагировать на воскресшие в сознании расстегаи с рыбой и с мясом, плюшки с марципаном и сочники с творогом, пирожки с капустой и грибами, картошкой и печёнкой, ягодами и джемом. Ковровой казалось, что она даже чует запахи, а нос стал самопроизвольно усиленно вдыхать воздух, надеясь уловить ароматы кулинарных изысков. Обычно, пока они доходили до кассы, Танька Швыдкина успевала съесть два-три пирожка, а иногда умудрялась украдкой парочку из них положить в портфель. Причём делала она это столь изящно, с наивным выражением лица, так что никому из посторонних и в голову не приходило заподозрить её в неблаговидном поступке. Студентам же эти маленькие хитрости вечно голодной сокурсницы почему-то не казались воровством, может, потому, что Татьяна охотно делилась пирожками с друзьями? Правда, у кассы, расплачиваясь за обед, вечно голодная студентка, если хватало денег, вполне могла признаться: «Посчитайте ещё пирожок с изюмом и орехами. Простите, не удержалась, съела, не дойдя до кассы, просто очень есть хотелось». И произносила она это так искренне, что кассирша, умильно улыбаясь, отвечала на это громко, чтобы слышали все в очереди: «Вот ведь какие честные девочки бывают. Сразу видно, что студентки. Приятного вам аппетита, кушайте на здоровье».
Сейчас же, эти, с позволения сказать, шалости не казались Тамаре невинными, хотя в них и было что-то смешное и грустное одновременно. Воровство, как бы его ни обряжали, всё равно по сути своей остаётся воровством. Даже страшно подумать, что бы тогда могло случиться, поймай Татьяну кто-нибудь из работников столовой с поличным. А уж как на проказы своей дочурки отреагировал бы, узнай он об этом, её отец-генерал, - даже вообразить трудно.
«Как всё-таки с возрастом меняются наши взгляды»,- не заметила, как вслух произнесла Коврова, однако, поняла это лишь тогда, когда услышала от мальчика, неожиданно возникшего перед ней словно ниоткуда: «Тётенька, Вы меня о чём-то спросили?»
Тамара, несколько смутившись, покачала головой и, поднявшись со скамейки, направилась через арку в сторону Откоса, куда они частенько приходили во время летней сессии. Обычно между экзаменами было три-четыре свободных дня, первый из которых по традиции тратился на отдых или на то, чтобы дружно отметить сдачу предыдущего экзамена, остальное же время становилось по-настоящему жарким. Среди сокурсников были такие, кто зубрил, закрывшись в комнате, просиживая за учебниками и конспектами, не вставая со стула по нескольку часов кряду. Но большинство иногородних студентов предпочитали готовиться к экзаменам в первой половине дня - в читальном зале, а во второй, когда пригревало солнышко, именно здесь, на знаменитом волжском Откосе. Ребята группами рассаживались прямо на траву, разложив конспекты на земле. Мальчишки же нередко заимствовали их у своих сокурсниц, так как сами порой лекции прогуливали. Большинство из них по ночам подрабатывали – кто в порту, с началом навигации, кто на товарной станции, и там, и там занимаясь погрузкой-разгрузкой. Уставшие и не выспавшиеся, они частенько появлялись в аудиториях лишь ко второй лекции, а то и ко второй паре. На лоне природы им приходилось восполнять то, что было недополучено на занятиях в университете.
Дойдя до парапета, Коврова остановилась, погрузившись в приятные воспоминания, наблюдая за проходившим по Волге пароходиком. Она думала о том, как отличались её сверстники от теперешних юношей, жертвуя своим собственным здоровьем, попадая в немилость к преподавателям – а всё из-за девчонок, чтобы заработать для них на мороженое, сводить своих подружек в кафе, в кино или в театр. Возможно, она их всё-таки идеализировала, но сейчас, по прошествии времени, ей казалось, что никто из её сокурсников чрезмерно не увлекался спиртным, а о наркоманах они вообще не слышали, уверенные в том, что их в нашей стране не было и быть не могло. Тем не менее, Тамара улыбнулась, вспомнив студенческую песню той поры, в которой были такие слова: «Не пьющие студенты редки – они повывелись давно».
«И всё-таки, это была больше бравада, чем истина,- промелькнуло у неё в голове,- даже собираясь вместе, чтобы отметить сдачу очередного экзамена, на группу бралось не более трёх бутылок сухого вина, которое обильно заедалось пирожными «буше», «картошка», «эклеры» или «трубочка». Да, какое было славное время!»
Коврова по-прежнему продолжала стоять, опершись на чудом сохранившийся чугунный фрагмент от старого парапета. Поначалу она даже не заметила, что весь остальной заборчик заменили на современный - более лёгкий и менее резной. Она смотрела вдаль, за Волгу, прищуриваясь, словно это могло помочь разглядеть прятавшуюся за горизонтом юность. Переведя взгляд на сам Откос, она отметила для себя, что тот до неузнаваемости изменился, впрочем, немудрено – столько воды утекло. Казалось, что всё здесь было словно отутюжено. Исчезли высокие деревья, под которыми они нередко делились своими сокровенными тайнами, всё больше – сердечными, с ближайшими из подруг. Пропал кустарник, отделявший Откос от мощёной набережной, где назначали им свидания старшекурсники, читая под луной свои стихи или взахлёб рассказывая о чувствах, испытанных ими при прочтении очередной книги, которую удалось где-то достать. Но, как правило, все воздыхания и возлияния заканчивались почти невинными поцелуями в тени какого-нибудь дерева или под столбом с перегоревшей лампочкой, чтобы спрятаться от посторонних глаз – тогда не принято было демонстрировать свои чувства.
Сколько ни искала Тамара глазами ту, почти идеально круглую лужайку, на которой по весне они собирали жёлтые одуванчики, украшая свои и мальчишечьи головы венками, почитая их за талисман, способный помочь удачно сдать летнюю сессию, так и не смогла её обнаружить. Здесь же, на Откосе, они обычно прощались перед расставанием на целое лето. По возвращении с летних каникул устраивали тут посиделки, наперебой делясь впечатлениями, полученными в поездках, на отдыхе или в студенческом стройотряде, куда в основном ездили мальчишки, чаще - на заработки, реже - «за туманом и за запахом тайги».
Коврова спустилась вниз, на набережную, села на скамейку и стала наблюдать за тем, как проносятся мимо «ракеты», создавая волны, отчего Волга становилась похожей на море. Достигая берега, бурлящая вода облизывала бетонные укрепления, те начинали блестеть на солнце, не успевая высыхать, так как, едва промчится «ракета», в противоположном направлении с рёвом летит катер или моторная лодка – и волны снова набегают на берег. Лишь старый неутомимый речной трамвайчик, как и в былые времена, медленно покачиваясь на волнах, вёз своих пассажиров, скорей всего, экскурсантов, чтобы те, сидя на открытой палубе, могли полюбоваться красавицей-рекой и её живописными берегами. Каждый раз, оказавшись рядом с Волгой, - будь то на пароходе или на берегу, Тамара начинала ощущать нечто вроде волнения в груди, сродни тому, которое овладевает человеком при входе в храм, причём, совершенно не важно, верит он в Бога или нет.
Достав из рюкзачка блокнот, журналистка записала: «Странно, почему я подумала об этом впервые только сегодня, сейчас, в сию минуту…
Что ни говори, вся моя жизнь, и жизнь моих близких и далёких предков, так или иначе, связана с Волгой и её притоками. Мы все здесь родились и, куда бы нас ни заносила судьба, обязательно сюда возвращались, пусть не надолго, но Волга нас притягивала и манила, она не отпускала нас от себя. Мне, например, довелось, правда, совсем немного, в детстве, пожить на Суре и Оке. Я не раз отдыхала летом на Унже. Вот и сейчас живу на Ахтубе, всего в двадцати километрах от Волги. Выходит, она мой пожизненный спутник. А может, раз ты по рождению своему волжанин, тебе суждено всегда быть с ней рядом, просто ты этого никогда не знал, - зато знала она – эта самая русская из всех рек, что текут по нашей земле?
И всё-таки, какая она везде разная. И как по-разному, оказывается, относимся мы к ней в разные годы, как неодинаково она влияет на нас. Наверное, всё же Волга – это что-то одушевлённое, иначе как объяснить, что, случалось, я бежала от неё прочь, словно рвалась на свободу, то вдруг она отворачивалась от меня, не желая принимать за свою. Но, так или иначе, наши дороги вновь пересекались. Порой мы двигались параллельно, иногда сливались, ассимилируясь, перемешиваясь, как вешние воды в половодье, превращаясь в единый организм, мощный, неодолимый, способный на свершения. В такие мгновения я чувствовала в себе небывалый прилив сил, плодотворно работалось, легко дышалось…
Господи, как странно, почему я никогда не считала себя волжанкой, вернее, даже не задумывалась об этом?»
Поставив жирный вопросительный знак, Тамара закрыла блокнот, сняла очки, и тут вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она медленно повернула голову и увидела на другом конце скамейки элегантного вида молодого мужчину лет тридцати пяти. На нём были светло-бежевые брюки, тонкий шоколадного цвета велюровый свитер и кожаный оливковый удлинённый пиджак, кроем чем-то напоминавший сюртук. Ноги его украшали плетёные туфли того же цвета, что и пиджак. Заметив, что соседка по скамейке оставила своё занятие, мужчина приподнялся и зачем-то представился, протянув Ковровой свою визитную карточку, чем скорее обескуражил, чем удивил женщину:
-Финкельштейн Иосиф Маркович. Фотохудожник.
Тамара не нашла нужным называть своё имя и, мельком взглянув на предложенную ей карточку, с явным недоумением в голосе спросила:
- Простите, а это зачем?
- Видите ли, я фотохудожник.
- Я это поняла, тем более что об этом здесь сказано,- всё ещё продолжала держать визитку в руках Коврова,- только, не пойму, что из того?
- В общем-то, ничего. Просто я,- словно не замечая нежелания собеседницы вступать с ним в разговор, не унимался фотограф,- приглашаю Вас посетить мою фотостудию. Там, на обороте, и адрес, и время указано. Приходите. Вам может понравиться – многим нравится. Впрочем, у Вас ещё есть время для раздумий – фотосессия продлится до конца недели. Разрешите откланяться,- как-то неестественно и слащаво произнёс он, картинно изгибаясь в поклоне.
Тамара ограничилась ни к чему не обязывавшему «пока».
Некоторая вычурность речи, так не вязавшаяся с возрастом и современным внешним видом молодого щеголеватого мужчины, вызвала у журналистки неприятные ассоциации, поэтому она даже обрадовалась, когда тот спешными шагами стал удаляться от скамейки. Она прочла адрес на оборотной стороне карточки: «Улица Фигнер». Это находилось совсем недалеко, в старой части Нижнего Новгорода. Тамара хотела, было, выбросить карточку, но, не отыскав поблизости урны, машинально отпустила её в боковой кармашек своего рюкзачка.
С Волги неожиданно подул прохладный ветерок. Мимо, в сторону Бора, прошмыгнул прогулочный катер. Откуда-то пахнуло запахом жарящегося шашлыка. Посмотрев на часы, Коврова поняла, что пришло время перекусить.
Поднявшись по крутым ступеням к памятнику Валерию Чкалову, возвышавшемуся над кручей, она неожиданно вспомнила, что был четверг, а раньше этот день недели по всему необъятному Советскому Союзу в заведениях общепита считался, так называемым, « рыбным денём». Мало того, это было даже кем-то узаконено, а значит, являлось обязательным для исполнения всеми точками общепита, как принято называть в официальных бумагах столовые, закусочные и буфеты.
«Неужели этот закон по-прежнему в силе?»- подумала Тамара, давно уже не посещавшая кафе и столовых. Казалось, лишь при одной только мысли об этом она не могла не поморщиться. Ан, нет – она улыбнулась. И было в этой горькой улыбке что-то ностальгическое, хотя она никогда не жаловала морскую рыбу на обед. Самыми распространёнными блюдами в пору её студенчества были по таким дням жареные хек или треска. Именно поэтому по улицам старого города, где первые этажи домов нередко отдавались под столовые, закусочные или кафе, распространялся смрадный, горьковатый, и уж никак не аппетитный, запах. И тогда они с сокурсниками старались попасть в чебуречную, пельменную или блинную. К счастью, придуманные кем-то на самом верху нелепые правила, ограничивавшие самую, пожалуй, главную из свобод человека – свободу выбора, на эти заведения не распространялись. Именно по этой причине по четвергам они порой делали недельную выручку.
Коврова отправилась искать пельменную, ей казалось, что она должна была находиться где-то рядом, на улице Свердлова. Теперь Тамаре уже хотелось не только поесть, несмотря на возникшее ощущение голода, но и убедиться, что это маленькое помещение с четырьмя круглыми столиками из того далёкого далека всё еще живо.
За несколько дней до стипендии, когда, как правило, все, что называется, сидели на мели, студенты нередко захаживали туда, причём, неизменно с мальчишками, надеясь, что если к ним начнут предъявлять претензии женщины из обслуги, их обаятельные и красноречивые спутники обязательно придут им на помощь. И ведь неоднократно приходили, комплиментами и смешными, до колик в груди, анекдотами отвлекая официанток, а порой, просто уговаривая их быть более снисходительными к безденежным школярам.
Они сдвигали по два стола вместе, чтобы можно было поставить рядом дополнительные стулья, брали на всех 2-3 капустных салата, одна порция которого стоила всего 4 копейки. На пельмени, даже на одну порцию, и то не наскребали, да и потом, она всё равно бы не насытила всех. Тем не менее, уходили они из пельменной, как ни странно, всегда с полными животами. В те давние времена, когда и в помине не было никакой рыночной экономики, особенно в маленьких заведениях общепита на каждый стол ставилась сухарница с целой горой пшеничного и ржаного хлеба. В пельменных же, помимо хлеба, на столах обязательно были соль, перец, уксус и горчица. Из всего этого нехитрого набора продуктов будущие журналисты умудрялись приготовить целую гору вполне съедобных бутербродов, в которых хлеб намазывался горчицей, посыпался перцем, а верхний слой неизменно делался из капусты, вытащенной из салата, - так смягчалась острота и придавалась некая пикантность блюду.
«Господи! Как мало в те поры нам нужно было для счастья!»,- подумала Тамара, почему-то вдруг изменив своё решение. Скорее всего, она просто боялась разочарования при встрече с тем местом, которое только что навеяло приятные воспоминания. Наверняка, там всё давно уже перестроили на современный лад. Конечно же, старая пельменная вряд ли осталась в первозданном виде. Видимо, поэтому журналистка и вознамерилась вернуться на квартиру.
По пути она решила заскочить в кулинарию, где должны найтись и пельмени, и чебуреки, и все необходимое для салата, а стоить это будет дешевле, чем в пельменной, или уж, по крайней мере, - не дороже.
Как пожалела Коврова, что надела шпильки – уставшие ноги её гудели, а ведь она планировала дойти до дома, где снимала квартиру, пешком. Да, легко переоценить свои силы и возможности, когда вырываешься из привычной обстановки, или забываешь вдруг о безвозвратно упорхнувшем времени, а ещё том, как много твоих собственных сил унесло это время с собой, отняв у тебя не только лёгкую походку и умение преодолевать трудности, но прихватив самоё молодость…
Навстречу, прямо по проезжей части дороги, шла группа нарядно одетых старшеклассников, по-видимому, возвращавшихся со своего первого выпускного экзамена. Поравнявшись с ними и услышав обрывки разговоров, Тамара поняла, что не ошиблась в своих предположениях. Она постояла какое-то время, глядя им вслед и давая отдых ногам, затем, продолжив путь, постаралась отвлечься от неприятных ощущений в кончиках пальцев, будто тисками сжатых изящными лодочками, вновь предавшись милым сердцу воспоминаниям.
Коврова думала о том, что в семидесятые годы, когда она жила здесь, город Горький был закрыт для иностранцев и, возможно, по этой причине в нём, как нигде в другом месте, сохранилась патриархальность, словно след седой старины. Причём, некая русскость присутствовала тут буквально во всём – в облике самого старинного города, в том, как выглядели его жители, в их речи, так сильно отличавшей коренных нижегородцев от всех прочих граждан, как будто сам Горький был реликтовым островком в безбрежном океане по имени Россия. Тамаре вспомнилось, что тогда, по крайней мере, половина выпускниц носила косы, чаще – одну косу, и все школьницы были одеты в одинаковую школьную форму. Лишь в фартуках можно было заметить некоторые отличия – у одних они были отделаны кружевом, у других – рюшками или складками. По мнению ряда доморощенных демократов, вообще странным образом трактующих само понятие «демократия», подобная стандартизация внешнего облика может быть свойственна только странам с тоталитарным режимом. Может, они отчасти и правы. Достаточно вспомнить предвоенную Германию, целиком наряженную в униформу или Китай времён Мао, где все были на одно лицо, словно клоны. Но Тамаре с этими умозаключениями, касающимися только внешней стороны дела, когда речь должна идти о глубинных процессах, почему-то соглашаться не хотелось. Ей казалось, что школьницы семидесятых смотрелись красиво и достойно в традиционной форме, сохранившейся почти без изменений со времени дореволюционных гимназий. И если на это посмотреть, как на старую добрую традицию, то в подобной стандартизации трудно усмотреть что-либо плохое. Более того, девушки того поколения, несмотря на одинаковые одежды, сами весьма отличались друг от друга, кстати, не только неповторимыми лицами, на которых не было и следа макияжа. Сейчас же, когда ученическая форма стала необязательной, а прилавки магазинов ломятся от нарядов, юные девы, увы, превратились в подобие штампованных «Барби». Почти все, за небольшим исключением, они стали одинаково высокими, худыми, длинноногими, одинаково, будто по шаблону, накрашенными. У всех разноцветные веки, выщипанные брови, нарумяненные, ближе к вискам, щёки и пухлые, неестественно блестящие губы. От них даже пахнет одинаково, так как пользуются они одними и теми же духами и дезодорантами, шампунями и мылом – всем тем, что только что навязчиво разрекламировали телеэкраны, журналы и газеты, порой погрешив против истины, восхваляя достоинства гигиенической и парфюмерной продукции, которыми те, на самом деле, вовсе не обладают. Вот и стали все на одно лицо…
Тем не менее, даже древние медики утверждали, что каждому мужчине, не только с эстетической, но и с биологической точки зрения, подходит сугубо своя, отличная от других женщина, с самобытным, только ей свойственным запахом. Так один цветок в природе отличается от другого. А разве главнейшей из причин, которая заставляет женщин украшать себя, не является желание понравиться мужчине? Это закон природы – от него не отвернуться, какие бы доводы в противовес ни придумывали эмансипированные дамы. В этой связи не перестаёшь удивляться, как он и она находят друг друга – есть над чем задуматься. Что ни говори, всем, без исключения не могут нравиться одинаковые головки, лица, фигурки – это попросту абсурдно. Но что ещё более абсурдно, так это то, что у большинства современных молоденьких девушек одинаково не безупречная речь, наводнённая огромным количеством заимствований – к месту, и не к месту используемых. Жестикуляция, манеры, интонации, выбор лексики – всё одинаковое, словно они страшно боятся выделиться из среды, которая диктует дурной вкус и пошленькие образцы «хорошего тона» в совершенно извращённом понимании сути поведенческих отношений между людьми, сложившихся веками. Под стать девушкам, увы, стали и юноши. Они, в угоду веяниям моды, постепенно, даже во внешнем облике, утрачивают нечто такое, что, всегда отличало русских мужчин, в ком мужское начало было достоинством, а не пороком, от которого нужно поскорее избавиться, чтобы его в тебе никто не успел заметить.
Тамара так увлеклась своими размышлениями, что, казалось, перестала замечать, как ноют уставшие от долгой ходьбы ноги. Периодически она останавливалась или замедляла шаг. И тогда странным образом мысли начинали хороводить в её голове, и она, в противовес всему, только что пришедшему ей на ум, находила контраргументы, будто невольно вступая в полемику сама с собой. Вот и сейчас журналистка подумала, что, наверняка, в ней заговорила стареющая душа, и всколыхнулась тоска по тем временам, когда безоблачен был горизонт. Может, всё, что происходит с внешним обликом современных молодых людей, - это есть ничто иное, как олицетворение свободы выбора, и именно таковыми им сегодня хочется быть, не прислушиваясь к мнению старшего поколения, увы, отживающему свой век. Что ж, тогда это не так страшно, - наоборот, даже хорошо. Молодые просто ищут себя, а такой поиск всегда сопряжён с ошибками, исправить которые поможет опыт. Всё тот же опыт будто нашёптывал Тамаре, что нет в этом процессе ничего, так или иначе связанного со свободой, скорее, это всего лишь признак, нивелирующий личность, уничтожающий её неповторимость и индивидуальность.
Ковровой, в этой связи, вспомнилось, как у них одна первокурсница из глухой провинции, этакая угловатая дурнушка, вдруг неожиданно для сокурсников оказалась блестящей студенткой. И тогда к пятому курсу она стала всем казаться просто красавицей. Виной тому не внешние перемены. Просто когда она, отвечая на занятиях, демонстрировала образцы вдумчивости, тонкого о глубокого подхода к освещаемой проблеме или теме, всем сразу же становилась видна её внутренняя красота, которая затмевала изъяны внешности. В довершение, она мастерски владела словом, и ею невольно заслушивались. Мальчишки влюблялись в неё, от женихов не было отбоя, а она, перед самыми государственными экзаменами, всех удивила, выйдя замуж за доцента кафедры иностранной литературы, который был не только любимым преподавателем всех девчонок, но и удивительно хорош собой. Вот ведь как бывает. А сейчас, складывается впечатление, что внутренний мир у молодых либо отсутствует, либо запрятан так глубоко, что и самим до него не добраться, когда вдруг того потребует от них жизнь.
За этими мыслями Тамара, наконец, дошла до кулинарии, от которой рукой было подать до съёмной квартиры. И вот сейчас, когда она была почти у цели, казалось, каждый последующий шаг может стать последним – так нестерпимо болели ноги. Купив всё необходимое, Коврова буквально доплелась до подъезда, готовая сбросить туфли немедленно, а ведь они ей казались такими удобными. И тут она поняла, что просто дома никогда не приходилось преодолевать столь внушительных расстояний. Успокоив себя тем, что всё дело только в этом, а не в старости, которая всё чаще становилась в её рассуждениях главной виновницей всех её бед, она поднялась в квартиру.
Наполнив ванну горячей водой, Тома растворила в ней хвойный экстракт, после чего погрузилась в зелёную ароматную жидкость, блаженно вытянувшись и закрыв глаза, ни о чём не думая, ничего другого не желая, кроме как лежать так без движения до тех пор, пока тепло не начнёт растекаться по всему телу, прогоняя усталость, снимая боль и возвращая бодрость.
Проснулась она от холода, пронизавшего каждую клеточку её существа. Он шёл от ледяной чугунной ванны, остывшей без воды, успевшей вытечь, пока Тамара медленно засыпала – видимо, отошла пробка. Замотавшись в махровую простыню, Коврова прошла на кухню и выпила большую кружку чая. Через минуту-другую она согрелась. Есть совсем не хотелось, хотя ещё несколько часов назад ей казалось, что она просто умирала от голода. Несмотря на то, что до ночи было ещё далеко, она, переодевшись в тёплую пижаму, залезла под тёплое одеяло и положила под спину две подушки, чтобы было удобнее сидеть. Водрузив на колени том «Энциклопедического словаря» вместо столешницы, ей не терпелось поскорее занести в блокнот мысли, пришедшие к ней по дороге, иначе со временем они могут за ненужностью попросту ускользнуть из памяти.
Ещё не было и семи часов вечера, когда её совсем сморило. Словарь и блокнот с ручкой соскользнули на пол – через мгновение Тамара заснула. По-видимому, и вправду её утомила ходьба, а воздух, насыщенный после дождей и гроз свежестью и остатками озона, закружил ей голову и опьянил.
Как ни странно, для полноценного отдыха хватило парочки часов. Она почувствовала себя бодрой, готовой к работе. Поскольку ужинать было уже поздно, пришлось ограничиться чашечкой крепкого кофе.
Но едва Коврова вернулась в комнату и села за стол, ей стало как-то не по себе, казалось, что-то удерживало её от того, чтобы расчехлять машинку. Впрочем, она ни на минуту не сомневалась в том, что причина крылась в ней самой. Как ни откладывала она это занятие на потом, Тамара всё-таки вознамерилась в этот вечер заставить себя спланировать дальнейшее пребывание в Нижнем. И тут, со всей очевидностью, она поняла, что не знает, что придумать. И тогда крупными буквами рука сама вывела то, ради чего, собственно, и задумывалась поездка в город юности: «Встретиться с Галкой Монаховой и… Казиком».
Несколько напуганная своей неожиданной решимостью, журналистка, тем не менее, прошла в прихожую и набрала Галкин номер, почему-то решив, что если не позвонит сейчас, потом так и уедет, вообще не сделав этого, а значит, так и не встретившись со студенческими друзьями. К трубке долго никто не подходил, и Тамара, словно обрадовавшись тому, что подруги нет дома, поставила напротив её фамилии в записной книжке галочку, как свидетельство того, что она выполнила намеченное. Однако в этот самый момент женский голос на противоположном конце провода произнёс:
- Алло, слушаю.
- Мне Монахову, пожалуйста,- попросила Тома подозвать к телефону подругу, не узнав её по голосу.
- Ба, царица Тамара собственной персоной! – радостно закричала в трубку Галина,- Когда ты, наконец, приедешь, ты же обещала ещё в конце мая у нас появиться?
- Галка, ты? Честно, я тебя сразу не узнала. Голос с хрипотцой, не простудилась? А может, курить начала?
- А что, это только таким, как ты, продвинутым можно, а нам, сирым и убогим – ни-ни?
- Вот теперь узнаю прежнюю Галину Монахову, кто ещё умеет так неподражаемо ёрничать! Спросила же тебя потому, что вспомнила, как ты клеймила нас позором на заседании комитета комсомола и требовала, чтобы нас с Танькой Швыдкиной наказали по комсомольской линии за аморальное поведение. Иначе курение на институтском чердаке ты и назвать не могла.
- Ой, Цветова, родненькая, кто старое помянет, тому, сама знаешь, что бывает. Ты, давай, не увиливай, обещала ведь… Кстати, когда ты, наконец, приедешь?
-А я и не увиливаю – я уже здесь.
- На вокзале или в аэропорту? Сейчас прискачу, говори, куда ехать за тобой?
- Да нет же, ты меня не так поняла. Я давно здесь, вернее, уже несколько дней, - она явно не желала признаваться, что прошла целая неделя с того дня, как она ступила на нижегородскую землю. - Я квартиру за Сенным рынком сняла.
- Подруга называется! И сколько же дней ты нашу землю топчешь, голубушка?
- Пять,- не задумываясь, автоматически соврала Тамара.
- Ни фига себе! Скоро неделя – и даже не удосужилась позвонить. А что это ты хату сняла, неужели с любовником прикатила? Вот тут ты молодец – хвалю, есть, видно ещё порох в пороховницах!
- Господи! Ну, ничуть не изменилась – как всегда, в своём амплуа! С каким любовником? Я же тебе говорила, что хочу немного отдохнуть. Чем ерунду всякую молоть, давай лучше договоримся, когда встретимся.
- Ты, Цветова, тоже не очень-то изменилась. Нет бы, сразу позвонить. Завтра, к сожалению, я должна на три дня к старикам в Выксу уехать. Обещала помочь им картошку посадить. Я уже и билет купила на электричку. Но, раз такое дело, постараюсь управиться за два дня. Кстати, твой Казик тоже только через три дня возвращается. Он звонил мне сегодня утром из Москвы. Ты хоть и просила ему ничего не говорить о твоих планах приехать в Нижний, я не удержалась, прости, Бога ради, ну, не могла я иначе поступить, сама понимаешь. Чего не спросишь, зачем он звонил, тебе, что, это совсем не интересно?
- Нет, почему же? Говори.
- Да боится он с тобой разминуться, а командировка плановая была, вот и спрашивал, не приехала ли, постарается на денёк пораньше свернуть там свои дела. Мало ли, вдруг ты всего на пару дней заявишься. У вас, одарённых и талантливых, любой бзик может в голове случиться. А он, бедненький, Бог свидетель, этой самой встречи всю свою жизнь ждёт, знаешь, как он обрадовался, когда я тебя не послушалась и разболтала, что прикатишь!? Если честно, я несколько дней терпела, а потом подумала и решила, что буду последней тварью, если от него утаю о твоём приезде, вернее, о намерении приехать. Вот взяла и позвонила. Я ведь и сама до конца не была уверена, что ты сподобишься. А ты оказалась молодцом. Представляю, что с Казимерасом будет, когда узнает!
- Давай-ка лучше не фантазируй – так, видно, и не отучилась преувеличивать и всё додумывать. Ты не исправима, Галка, честное слово!
- Ничего я не преувеличиваю, по крайней мере, на сей раз – я же видела, как его синющие глаза загорелись, когда он только имя твоё услышал. Видно, старая любовь не ржавеет!
- Всё. Я тебя снова поймала. Как ты могла его глаза увидеть, если ты с ним по телефону разговаривала?
- А я почувствовала. Не поверишь, порой мне кажется, когда мы с ним разговариваем по телефону, что у него то брови хмурятся, то глаза смеются, то щёки румянцем заливаются.
- Вот-вот ты и меня, как девчонку, в краску вогнала. Будешь продолжать в том же духе, вообще с вами встречаться не буду – с обоими, ясно?
- Так я и поверила! Прикатить в такую даль – и с однокурсниками не встретиться! Не бери грех на душу, царица Тамара.
- Галка, умоляю, ты меня так больше не называй. Это тогда, по молодости и по глупости я вам своё прозвище простила, а сейчас, будь уверена, - ни за что не прощу. Так что я больше для вас никакая ни царица, договорились?
- Зря ты обижаешься, насколько я помню, тебя из наших никто по-другому и не называл. А на капустнике, если тебе самой память не изменяет, даже наш декан Игорь Игоревич сказал, что мы с твоим прозвищем не в бровь, а в глаз попали.
- Давай, забудем об этом. Вот встретимся, сама поймёшь, почему я так против этой вашей «царицы». Не поверишь, я иногда на себя в зеркало без омерзения смотреть не могу, особенно по утрам.
- Эй, ты, там, на другом конце провода, сейчас тему закрою, просто хочу напомнить, что мы тебя так звали не только за красивые глазки, но и за другие царские начала.
- Ну, закончила дифирамбы петь? Значит, так, вот тебе мой телефон. Как только вернёшься из своей Выксы, сразу же позвони. Конкретно договоримся о встрече, вот тогда и наболтаемся вволю. Пока.
- Пока, так пока. Ты смотри только, не укати, так и не встретившись с нами! Вот теперь – пока.
Тамара обрадовалась, что до встречи у неё в запасе осталось целых два дня – будет время привести себя в порядок. Можно и в салон сходить, а то, как бы не разочаровать друзей своей стареющей физиономией. И тут она вспомнила, как однажды встретила на улице женщину, с которой работала лет пятнадцать тому назад. Ей и тогда-то уже было за сорок. Каких трудов стоило Ковровой скрыть своё удивление, когда перед ней предстала вместо стройной, ухоженной и цветущей дамы до неузнаваемости располневшая, поблекшая бабулька с не накрашенными губами и с потухшим взглядом выцветших глаз, одетая в немыслимую старушечью одежонку.
От этих воспоминаний журналистку передёрнуло. Она решила, во что бы то ни стало, пусть изрядно потратившись, но сделать-таки в салоне красоты ультрамодную стрижку. А ещё она надумала непременно изменить цвет волос, сделав его более ярким, и привести ногти в порядок.
«Ну, надо же хотя бы отдалённо соответствовать своему студенческому прозвищу!»- подумала она.
На улице уже совсем стемнело. Зажглись фонари. Чтобы не заниматься этим на следующий день, так как она решила целиком посвятить его перевоплощению, Тома сделала влажную уборку в квартире, аккуратно сложила разбросанные по столу бумаги, понимая, что на следующий день она за них так и не сядет, поглощённая другими заботами.
Отложив дальнейшую работу над записями на неопределённое время, Коврова позволила себе просто посидеть перед телевизором. Поздно вечером, когда закончилась программа «Время», позвонила квартирная хозяйка. Она предупредила, что на следующий день, ближе к ночи, когда угомонятся малыши, зайдёт за вязанием, вернее, за нитками.
У самой Тамары на грядущий день планы были просто наполеоновскими.
Уже лёжа в постели, она перебрала в памяти всё, сказанное подругой, попробовала себе представить свою встречу с друзьями, но перед глазами стоял только Казимерас - высокий, молодой, красивый и улыбающийся. Она и сама заснула с улыбкой на губах, уверенная, что завтра ей обязательно удастся осуществить всё задуманное.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«ПРОСТО КЛАССНЫЙ ПАРЕНЬ» +
«ЦАРИЦА ТАМАРА»
Утром, проснувшись, Коврова пролежала в постели дольше обычного, попросту провалялась, потягиваясь и зевая. Казалось бы, как хорошо отдохнула, но так уж устроена жизнь человеческая: всё, что в ней чересчур, обязательно вылезет боком. Например, слишком много вкусной еды – несварение и тяжесть в желудке гарантирована, а там, глядишь, поджидают лишний вес и какая-нибудь серьёзная болячка. А если вы переусердствовали в любви, вам обеспечено, как минимум, истощение организма, но может приключиться и ещё нечто более опасное, когда разорвётся в клочья ваша тонкая душевная организация – не сшить её потом, и не склеить. Представьте себе такую ситуацию: ваш отпуск, благодаря присовокупленным к нему отгулам увеличился вдвое. И вот вы более полутора месяцев пребываете в полном бездействии и лености ума и тела, без привычных забот и хлопот. То, что это было чересчур, вы начнёте понимать несколько позже, увы, уже приступив к работе, когда потребуются недюжинные силы, чтобы сразу же из безделья окунуться в напряжённый, рабочий ритм будничной жизни. Ох, как это будет мучительно тяжело!
Подобное произошло сейчас и с Тамарой, с той только разницей, что отвыкшая за последние полгода от полноценного сна с длительным возлежанием в постели, она не без труда поднялась, чувствуя ломоту во всём организме, казалось, затекли не только ноги, но и спина, и руки.
«Всё! Чтоб я ещё когда-нибудь пробыла в лежачем положении больше шести часов!»- медленно, нараспев произнесла она несколько раз подряд, аккомпанируя таким же медленным движениям тела: сгибаниям и разгибаниям туловища, приседаниям и поворотам головы. Столь немудрёным способом женщина пыталась высвободить свой организм из сковавшего его оцепенения.
Вспомнив о том, что день её был распланирован чуть ли не по минутам, Тамара окончательно взбодрилась, приняв душ и позавтракав. Однако, вполне осознавая, что в такую рань салоны, и даже обыкновенные парикмахерские наверняка ещё закрыты, она всё-таки не удержалась, и села за стол, принявшись сортировать отложенные вечером записи, даже не предполагая, что возьмётся за это с самого утра.
Сколько раз, будучи ещё дома, она заставляла себя написать хотя бы немного о Казимерасе, но обязательно что-то вмешивалось в её планы. А может быть, она сама не была готова к тому, чтобы выудить из памяти то, что всегда было так близко её сердцу? Разве мы не пытаемся, как можно дольше, удерживать в заточении самое сокровенное и дорогое, уберегая его от обнародования, уверяя себя в том, что оно, до мельчайших подробностей, сохранится в запасниках нашей памяти навсегда? И как же часто мы переоцениваем возможности своего мозга, который, увы, стареет вместе с нами и нередко по ошибке стирает то, чему мы предрекали долгую, ели не вечную жизнь.
Правда, однажды, сразу же после развода, перелистав студенческие блокноты, журналистка попробовала использовать в одном из рассказов историю своих отношений со студенческим другом. Естественно, она хотела взять её лишь за основу, изменив имена, время и даже возраст героев, однако, написав несколько страниц, она тут же сожгла написанное, словно испугавшись того, что в героине, как нигде ранее, явно угадывалась сама автор. Впрочем, ей тогда показалось, что поступить таким образом она должна ещё и потому, что сделать чьим-то достоянием то, что касалось только их двоих, было бы не совсем честным и по отношению к Казику.
Сегодня же у Тамары, на сей счёт, было совершенно иное мнение. Ещё вечером, после разговора с Монаховой, она долго перебирала в памяти страницы своей студенческой жизни, в которой он занимал далеко не последнее место, а порой, когда на душе бывало скверно, Казимерас вообще становился единственным человеком, с кем она обретала равновесие, у кого находила поддержку и понимание. * *
Однокурсники считали их отличной парой, и прочили им долгую и счастливую совместную жизнь. На самом же деле их отношения можно бы было назвать любовью с большой натяжкой. В то же время для обычной дружбы в них присутствовало удивительно много нежности, тепла, а ещё – некой недосказанности, будто они двое пребывали в состоянии прелюдии к большому и всепоглощающему чувству, пока ими не изведанному и не познанному. Однако едва они начинали это осознавать, как тот же час, подобно одноименным полюсам магнитов, мгновенно отталкивались друг от друга до очередного изгиба судьбы.
Предки Казимераса были некогда высланы из Литвы за Урал, но так никогда на родину и не вернулись. Они прижились в глубинке Росси. Здесь Казик пошёл в первый класс, и русский язык стал для него родным. Правда, его бабушка, делала всё, чтобы он не забыл языка предков, который, она была в том уверена, хранился в его подсознании на уровне генной памяти. Видимо, она оказалась права – мальчик с лёгкостью освоил язык предков ещё в младенческом возрасте. По вечерам с бабушкой, когда они были в доме вдвоём, разговаривали исключительно по-литовски, чтобы мальчик мог закрепить полученные в теории знания об этом старинном балтийском языке на практике, в живом общении. Будучи когда-то преподавателем Каунасской гимназии, бабушка Казимераса обрела настоящий педагогический талант. Она сумела воспитать в своём единственном внуке любовь и уважение к литовской культуре, к национальным традициям и к истории родного края. Друг не раз рассказывал Тамаре о своей бабушке Аудре, как о бесконечно дорогом и любимом человеке. Она не жалела ни времени, ни сил на воспитание мальчика. Возможно, именно благодаря бабушкиному влиянию в нём развились такие качества, как сдержанность, немногословность. Его всегда отличал ровный и спокойный тон в разговоре со сверстниками, а тем более – со старшими, уважительность к которым в нем граничила с почтительностью. С женщинами, вне зависимости от их возраста, Казик был несколько по-старомодному любезен, что неизменно бросалось в глаза, и сражало представительниц слабого пола буквально наповал. На что ещё не могла не обратить внимания Тамара, когда увидела его впервые, так это на то, как тот умел носить одежду, именно, не подобрать, а носить. Он никогда не застёгивал рубашек до последней пуговицы – наглухо, как это делали большинство мальчишек. Казимерас почти не повязывал галстуков, предпочитая под рубашкой носить тонкий свитер или водолазку. Под пиджаком на нём неизменно был жилет – либо из костюмной ткани, либо вязаный, с орнаментом. Но что, пожалуй, было самым отличительным в его гардеробе, так это неизменно присутствовавшая в нём лёгкая небрежность. Поэтому и выглядел Прейкшас иначе, чем его сокурсники, стремившиеся к некоторому щёгольству, которого, по их мнению, требовала их будущая профессия. Несмотря на то, что Казик был значительно старше всех в группе, этого словно никто не замечал, так как в его облике проглядывалось что-то мальчишеское. Он сразу же обращал на себя внимание, где бы не появлялся. И первопричиной этого, конечно же, был его рост – Прейкшас был на голову выше своих сокурсников. Так что, даже отсутствие у него акцента, и переделанное на русский манер имя на «Казимир» почти сразу выдавало в нём прибалта.
Прейкшас появился в Горьковском университете уже после того, как отслужил в армии, проработал несколько лет нештатным корреспондентом в окружной армейской газете и отучился два курса в Йошкар-олинском педагогическом институте. Он досдал экзамены по предметам, отсутствовавшим в программе его института, а поскольку справился с этим отлично, если не блестяще, его зачислили на третий курс, хотя обычно в подобных случаях студентов зачисляют на курс ниже. Казимирас попал в группу, старостой в которой была Тамара Цветова. Он-то и стал автором прозвища, сочинённого им по первым буквам фамилии, имени и отчества сокурсницы: Цветова Тамара Викторовна – Царица Тамара Великая, кстати, принятое всеми ребятами в группе на «ура». Позже последнее слово как-то отпало само собой, видимо, просто прозвища редко бывают столь длинными. Правда, сам Казик считал, что «Великая» Тамаре тоже очень даже подходило, во-первых, потому, как на протяжении всех лет обучения она была лучшей студенткой в группе, и её неизменно выбирали старостой, во-вторых, во всём её облике присутствовали величие и грация, свойственные царственным особам. Цветова же, после первого семестра совместной учёбы, словно в отместку, причём тоже по инициалам – П.К.П., стала величать Казика не иначе, как Просто Классный Парень. И всё-таки большинство однокурсников чаще звали его Казиком.
О них с Тамарой немало судачили, поговаривали, что они к четвёртому курсу поженились – просто свадьбу «зажали». На самом же деле между ними даже романа не было в общепринятом смысле слова. Они проводили много времени вместе, прежде всего потому, что во многом совпадали их вкусы и пристрастия: ими приобретались одинаковые абонементы в консерваторию и филармонию, и тот и другой играли за сборную университета в волейбол, всегда рядом сидели на лекциях и семинарах. Даже факультативы они выбрали одинаковые, не договариваясь, чему сами ничуть не удивились, – «История мировых религий» и « Культура Востока». Они занимали один стол на двоих в читальном зале. Все об этом знали, и поэтому, даже когда читалка была переполнена, и мест не хватало, за их стол, если он был не занят, никто не садился, так как знали, что они, так или иначе, всё равно придут заниматься – не было и дня, чтобы они не работали здесь после обеда.
Ковровой вспомнилось, как однажды, в конце четвёртого курса, в знак протеста против решения учёного совета ограничить работу студенческого научного общества просветительскими лекциями в Доме пионеров, где существовал кружок юных корреспондентов, она подстриглась чуть ли не на лысо. В довершение, ей пришло в голову выкраситься в жгуче-чёрный цвет, хотя, от природы она была блондинкой. Всё это сделало её просто неузнаваемой. Вот почему, когда Тамара, пройдя в читальный зал, села на своё привычное место, окружающие стали предлагать ей поменять стол, так как вскоре сюда должны были прийти те, кто всегда работал на этом месте. Картина, надо сказать, была презабавная, когда Цветова, поняв, в чём дело, вынуждена была заговорить, чтобы отстоять своё право. Услышав её голос, публика просто-напросто онемела – рты у всех открылись от удивления одновременно. Даже библиотекарь Раиса Ивановна, с большой симпатией относившаяся к молодой паре, оцепенев, выронила из рук книгу. Ещё большим оказалось удивление присутствовавших в читальном зале, когда туда вошёл Казимерас, и, привычно пройдя между рядами, сел рядом со старостой, после чего выговорил ей шёпотом:
- Ну, привет, дружок. Ты, что, забыла, - мы же договорились встретиться у раздевалки. Я там тебя битый час прождал.
Он говорил очень тихо, но, поскольку в зале стояла мертвецкая тишина, каждое сказанное им слово было услышано. Казику показалось, что он слишком громко говорит, поэтому всё остальное он прошептал подруге на ухо, придвинувшись к ней вплотную. Теперь уже и Тамара недоумевала, почему он, её близкий друг, не заметил в ней никаких перемен. По всему его поведению было ясно, что он не обратил на изменившийся внешний вид Тамары ровным счётом никакого внимания. Она тогда, наверное, впервые догадалась, что он видел в ней совсем не то, что все остальные, а чисто внешняя оболочка его нисколько не интересовала. Это радовало её, как человека, и пугало - как женщину.
Для Цветовой Казимерас являлся настоящим примером целеустремлённости и нечеловеческой работоспособности. Она была уверена, что всего того, чему он научился, невозможно достичь одной только усидчивостью или усилиями воли, и относила его успехи на счёт присутствия в нём Божьего дара. Может, поэтому они у большинства и вызывали уважение, а не зависть. Что касается Тамары, в ней они будили потребность ежедневно работать над собой, углублять полученные на лекциях знания, совершенствовать выработанные умения и навыки, чтобы, по крайней мере, в устремлениях, соответствовать своему другу. Правда, в глубине души она понимала, что Прейкшас – это самородок, а значит, за ним не угнаться. Так, например, до того, как он приехал в Горький, Казимерас заставил себя выучить четыре языка. Теперь он весьма прилично читал по-польски и по-французски, и свободно изъяснялся на немецком и английском, одолев два последних языка по кассетам, позаимствованным им у своей матери, которая, несмотря на коллизии судьбы, довольно рано защитила докторскую диссертацию. Она всячески поощряла устремления и увлечения сына, не настаивая, однако, на приобретении им академического образования.
Прейкшас пришёл к решению поступать в институт вполне осознанно, в возрасте двадцати семи лет. Может, этим и были вызваны его рвение, порывы и страстность, с которыми он одолевал знания, взяв за девиз некогда вычитанное им у Марины Цветаевой: «Успех – это почти всегда значит «успеть».
Как-то раз он признался своей подруге:
- Я часто думаю, почему я был в детстве таким безголовым, и не научился играть на фортепиано, тем более что у нас дома всегда был инструмент, некогда подаренный кем-то из местных жителей посёлка, куда была сослана наша семья. Вышло так, что и бабушка, и мама, которые прекрасно играли, нередко устраивали в клубе концерты, а у соседей старый трофейный рояль простаивал без дела.
Тамара видела, сколько грусти появилось в его глазах, когда он рассказывал, как и что играли его любимые женщины по вечерам сначала в маленьком доме, совсем в глуши, где они прожили десять лет, затем в Омске, а потом и в Новосибирске, где через много лет матери предложили возглавить кафедру. Рояль же они умудрялись всякий раз перевозить к новому месту жительства, так как он стал у них четвёртым членом семьи, скрашивая им жизнь.
- Ты знаешь,- говорил он о нём так, словно речь шла о живом существе,- он так состарился и измучился в дорогах, что весь покрылся трещинами. Иногда мне казалось, что он начинает морщиться ещё и оттого, что мы вечно помещаем его в маленькие комнаты, собственно, долгое время мы о других даже не мечтали, а ему в них было и тесно, и неуютно. Наверняка он мечтал о большой светлой гостиной или о сцене в концертном зале. Словно пытаясь всем доказать, что он такой сцены заслуживает, несмотря на все перипетии, он всегда божественно звучал. Лишь однажды, после того, как он неудачно прокатился на открытой платформе вагона в наш последний большой переезд, его пришлось долго лечить, причём не только настройщикам, но и краснодеревщикам. Но, слава Богу, всё обошлось, а выглядеть он стал ещё лучше, чем тогда, когда его нам подарили, как будто ему сделали удачную пластическую операцию по омоложению внешности.
Казимерас вообще был удивительным, порой не всем понятным человеком. Он нередко поражал своими идеями и тем, с какой одержимостью он их осуществлял. Так, однажды, на последнем курсе, ему взбрело в голову заняться изучением законов гармонии. За короткое время Прейкшас одолел музыкальную грамоту, причём, чисто теоретически, без инструмента. Нарисовав на фанерном листе клавиатуру, он вечера напролёт тренировал пальцы, пока не научился «играть» по нотам даже сложные музыкальные произведения, специально написанные для фортепиано. Два месяца напряжённой «учёбы» настолько захватили его, что порой, он пропускал лекции, а во второй половине дня редко появлялся в читальном зале.
Они с Тамарой стали много реже видеться, вообще перестали встречаться после занятий. Он даже не делал попыток что-либо объяснить по этому поводу, а она, будучи человеком деликатным, ни о чём не спрашивала, хотя для себя Цветова тогда решила, что у Казика появилась пассия. Девушка старалась не выдавать ни словом, ни как-либо иначе, что произошедшие в их отношениях перемены её тревожат, волнуют и расстраивают. Впрочем, подобное, по её мнению, всё равно когда-то должно было произойти, тем более что их связывали, пусть и очень тёплые, но только дружеские чувства. Хотя Тамара не была ханжой, перед 8 марта она решила в университет не ходить, сославшись на недомогание. На самом же деле причина крылась совсем в ином - она вдруг испугалась, что её Казимерас, увлекшись другой девушкой, забудет поздравить её с женским днём - а это убьет её окончательно.
Они тогда учились на пятом курсе. До защиты диплома оставалось совсем немного времени, кроме того, ещё предстояло сдать пять государственных экзаменов - это уже много позже студентам стали предоставлять выбор самим решать, сдавать ли экзамены, или писать дипломный проект. Работа предстояла колоссальная, и Тамара, решив для себя, что вскоре вообще будет не до «амуров», старалась лишний раз не попадаться Прейкшасу на глаза, хотя, учась в одной группе, сделать это было весьма непросто. Перед Международным женским днём последнюю лекцию по решению деканата отменили, вернее, перенесли на другое время. Обрадованные мальчишки сразу же побежали в раздевалку, где они прятали заранее купленные цветы. Девчонки остались в аудитории в ожидании поздравлений. Все шушукались, договариваясь о том, где и как продолжить праздновать - идти ли в кафе или поехать всем вместе на волжский Откос. Однако морозить носы охотников оказалось мало, кафе отпало само собой, так как стало ясно, что все туда всё равно не поместятся, да и наверняка столики уже заранее кем-нибудь да заказаны, а значит, мест бедным студентам там не видать, как своих ушей. Как только начали разбиваться на группы, чего, собственно, и следовало ожидать с самого начала, Тамара улучила момент и, сославшись на головную боль, попрощалась с девчонками и поторопилась покинуть лекционный зал. Не прийти же на лекции вообще, как она намеревалась накануне, ей, что называется, не позволила совесть, тем более что, будучи старостой, она сама отвечала за посещаемость занятий в группе.
Увидев, Как Цветова спешно спускается по лестнице, Казик рванул за ней так, словно стартовал на стометровке.
- Царица Тамара, стой! Ты куда?- услышала она голос друга, и чуть было не споткнулась, перешагнув от неожиданности сразу через три ступеньки.- Еле догнал. Ты куда собралась? Я почти два месяца затворником ради этого дня был, а ты сбежать надумала? Пошли в актовый зал, я ключ у дежурной взял – сказал, что там у нас репетиция, представляешь, поверила, всё-таки праздник завтра.
Тамара буквально опешила и не знала, как реагировать. Заметив это, Казимирас стал ещё более решительным:
- Ну, же, пошли – я тебе подарок приготовил.
Тем не менее, Цветова продолжала стоять, как вкопанная, не в силах сдвинуться с места, и не в состоянии сказать в ответ что-либо членораздельное. От предпраздничного дня она ждала чего угодно, но только не этого. Оказывается, он всё это время готовил ей подарок, а она чёрт знает, в чём его заподозрила, и даже мысленно уже распрощалась со своим другом. Всегда сдержанная, неожиданно и для себя, и для Казимераса, Тамара не сумела скрыть переполнявшего её чувства радости. Она совсем по-девчоночьи взвизгнула, подпрыгнула и, захлопав в ладоши, заулыбалась так, словно вся засветилась изнутри.
Наблюдавшая за всем происходившим сверху, Галка Монахова, ухмыльнувшись, буркнула: «Много ли влюблённым надо, чтобы и боль головная моментом прошла, и настроение изменилось?»
Так толком и не поняв, что происходит с подругой, Прейкшас схватил её в охапку, и они по боковой лестнице, ведущей к сцене актового зала, помчались наверх.
Занавес был закрыт, а рояль стоял на самой середине сцены. Тамара встала у инструмента, а Казимерас, садясь на стул, изобразил руками движение, будто он поднимает полы фрака. Затем он открыл крышку рояля, трогательно и нежно посмотрел на Тамару, после чего длинные пальцы его начали бегать по клавишам. Он играл «Поэму экстаза» Скрябина – вещь сложную даже для исполнения профессиональными музыкантами. Тем не менее, это было их любимое произведение. Ещё на третьем курсе им удалось дважды попасть на концерт замечательного пианиста Софроницкого, приезжавшего в Нижний на гастроли. В репертуаре музыканта были произведения самых разных композиторов, но один из двух его концертов полностью состоял из музыки Скрябина. Они оба помнили, какой восторг чувств вызвала тогда в них эта музыка, в которой было явно что-то неземное, колдовское или даже сверхчеловеческое. Вот и сейчас, слушая чарующие звуки, девушка, казалось, едва стояла на ногах. Она с трудом сдерживала слёзы от переполнявших её эмоций. Наконец, он закончил играть, встал и подошёл к Тамаре:
-Я, конечно, не Софроницкий, не суди строго, но я так хотел подарить это своей царице к женскому празднику,- всего-то и сказал он, доставая из внутреннего кармана пиджака маленький букетик фиалок.
Приняв его вместе с музыкальным подарком, Цветова и впрямь почувствовала себя настоящей царицей. Тамара порой не знала, как ей реагировать на экстравагантные действия и поступки своего друга. Он был непредсказуем и талантлив во всём, за что бы ни брался.
- Казинька, ты гений. Я тебя люблю,- не сдержавшись, выпалила она, привстав на цыпочки и чмокнув его в подбородок, так и не дотянувшись до щеки. То, что в значение своего «люблю» она не вложила ничего того, что обычно подразумевается мужчинами и женщинами, произносящими эти слова, когда они находятся наедине и смотрят в глаза друг другу, понимали оба. В ответ Казимерас склонился в красивом поклоне, поцеловал девушке руку, и, ничуть не смущаясь, прошептал, так и не подняв головы:
- Я тебя тоже люблю, не могу не любить, моя царица.
После всего произошедшего, они, как ни в чём не бывало, расхохотались, взялись за руки, и ушли со сцены. Правда, с полпути Прейкшасу пришлось вернуться, чтобы закрыть дверь. За время, пока Тамара оставалась ждать его на лестнице, она попыталась, объяснить себе, что же такого особенного произошло, и отчего у неё почти эйфорическое настроение, но углубиться в тему ей не пришлось, так как буквально через минуту Казик был уже рядом. Он снова взял её за руку, и они, как школьники, побежали вниз, к раздевалке, потом, всё так же бегом - из университета в свое любимое студенческое кафе есть пломбир с вишнёвым сиропом. Они устроились прямо за стойкой, на высоких круглых вращающихся стульях, так как все столики оказались занятыми.
Что удивительно, даже кулинарные пристрастия были у обоих схожими, не говоря уже обо всём остальном. Но каждый раз, оставаясь один на один со своими мыслями, ни тот, ни другой не могли себе ответить на главный вопрос, почему их отношения не развиваются по традиционному сценарию: объятия, поцелуи, близость, брак.
«Может быть, мы попросту тогда не чувствовали в этом потребности, довольствуясь тем, что имели?»- будет многократно спрашивать она себя через годы.
«Может, мы не были к этому готовы?»- будет вопрошать себя он.
Записав эти два вопроса, Тамара продолжила: «И всё-таки как-то странно всё это. После вручения дипломов он даже не остался на выпускной вечер, потому что срочно уезжал в Москву. Через день он должен был попасть на собеседование в МГУ, откуда ему пришёл запрос. И больше мы так никогда и не виделись, не переписывались и даже не перезванивались, словно нас ничего и никогда не связывало. Было в подобном развитии сюжета что-то противоестественное, будто мы читали длинный роман, в котором кто-то взял - и вырвал последнюю главу, а попросить другой экземпляр книги в библиотеке, чтобы дочитать-таки его до конца, оба не удосужились.
Может быть, роман обоим не понравился, или каждый из нас боялся, что стоит прочесть его до финальной точки – и исчезнет неожиданность развязки…»- на этом журналистка приостановила свои записи, машинально взглянув на часы и вспомнив, что ей ещё нужно успеть попасть в салон красоты или, на худой конец, в парикмахерскую. * * *
Она спешно засобиралась, побросав в рюкзачок всё, без чего никогда не выходила на улицу. От макияжа на сей раз, Тамара отказалась, так как думала, что это совсем ни к чему, если она намеревается посетить визажиста. Внимательно рассмотрев себя в зеркале, женщина не могла не отметить, как бледна была кожа на её лице, чем-то напоминая ей матовое стекло в мелких трещинках. Особенно удручили её углубившиеся носогубные складки, из-за чего щёки выглядели слегка опустившимися. Коврова прищурилась, будто пытаясь разглядеть в зеркале то, что раньше скрывалось от её взгляда. И тут она увидела, что пушок над верхней губой потемнел и стал явно жестче, а под ним стала обнажаться сетка мелких морщинок, которых ещё совсем недавно не было вообще. Её светлые волосы, хоть и скрывали седину, тем не менее, не потеряв густоты, утратили былой блеск – тут, похоже никакие шампуни и парикмахеры не помогут. Белёсая шевелюра, казалось, делала её лицо и вовсе невыразительным.
«Бледная ты поганка!- произнесла Коврова вслух, показав своему отражению язык, а потом добавила,- вот сейчас пойду и превращу тебя, хотя бы на денёчек, в яркий мухоморчик. Будешь знать, как мне настроение портить!»
Она погрозила себе пальцем и улыбнулась не то грустно, не то снисходительно, выказав тем самым своё к себе отношение.
Коврова вышла на улицу и направилась намеченным маршрутом, заранее выискав в телефонной книжке адрес косметического салона «Русская красавица». Было почти одиннадцать. Она торопилась, так как просидела дольше ожидаемого за своим «Блокнотом воспоминаний». Погода радовала – дул легкий ветерок, светило ласковое солнце, на небе курчавились редкие облачка, напоминавшие разбредшуюся по голубому лугу сказочную отару овец. Тамара шла бодрым, решительным шагом навстречу переменам, которые, она почему-то была в том уверена, обязательно в ней произойдут, ничуть не сомневаясь в том, что они будут приятными и радостными.
По дороге ей вспомнилось, как лет пять тому назад она присутствовала в качестве представителя СМИ на открытии первого салона красоты у себя в городе, будучи приглашена самим владельцем. По всему было ясно, что тому очень хотелось, чтобы его детище разрекламировали и газеты, и радио, и, конечно же, почётные гости, которым хозяин загодя разослал приглашения. После фуршета, когда все уже были, если не в лёгком подпитии, то в радужном настроении, она попробовала взять интервью у молодого, щеголеватого вида хозяина новой жизни. В самом начале мероприятия, ознаменовавшегося традиционным разрезанием ленточки, салон в речах официальных представителей был провозглашён не иначе, как «прорыв в новый век, открывающий дверь в прекрасное будущее всем без исключения жителям города». В самом деле, чего только не выдумают для своих начальников их подобострастные и рьяные помощнички – мастера сочинять подобную штампованную белиберду. Коврова ухмыльнулась не столько воскресшим в памяти речам «представителей» всех мастей, сколько разглагольствованиям «богатенького Буратино» во время интервью. Ей казалось, что она даже слышит этот бодрый, жизнеутверждающий голос, чем-то напомнивший бравые рапорты о свершениях, которыми отличались ещё в шестидесятые собрания, форумы, съезды и прочие сборища, которые чаще всего проводились для галочки или по сложившейся традиции, а вовсе не для того, чтобы подвести реальные итоги и наметить конкретные планы:
« Мне думается,- начал тогда владелец салона, выдержав паузу, во время которой внимательно следил за тем, как журналистка на него реагирует,- нет, я уверен, что мой бизнес будет процветать!» Дальше всё пошло так, будто текст им был выучен наизусть:
-Видите ли, человек на протяжении всех веков своего существования так и не поверил, вернее, не согласился с теорией Дарвина о происхождении видов в той его части, где он утверждает, что человек, якобы, произошёл от обезьяны. Не потому ли, описывая человеческую внешность, даже писатели-материалисты всё чаще сравнивают её то с обликом сокола, медведя или льва, олицетворением силы и коварства, то с кроткими и прекрасными голубками, лебёдушками или грациозными ланями. И заметьте, - никогда, или почти никогда, не сравнивают человека с его далёким предком – обезьяной».
Теперь Тамаре стало казаться, что она не только слышит голос, но и отчётливо видит перед глазами этого самодовольного и сытого нувориша, триумфатора, наслаждающегося жизнью, гордого от осознания своего ума и богатства.
Коврова так и не села в трамвай, а продолжала идти пешком, словно по проторённой дорожке – ноги сами вели её знакомой улицей к тому месту, где теперь, согласно справочнику, должен был находиться салон красоты. Тем временем, видимо, это было связано с предстоящими манипуляциями специалистов, которые должны были преобразить её внешность, воспоминания о том дне, когда в городке открывался салон красоты, всё никак не отпускали её. Она продолжала вслушиваться в голос человека, у которого когда-то брала интервью:
- А Вы только посмотрите, до чего доходят, когда начинают выдумывать родовые гербы,- продолжал тот,- кого на них чаще всего изображают? Всё больше орлов, львов, тигров, наконец, слонов. Опять же, нашим родственникам-обезьянкам туда путь заказан. А почему это происходит? Вы не задумывались об этом?
Похоже, что вопрос этот он задал самому себе, чтобы перед журналисткой блеснуть красноречивым ответом. Пусть, мол, знает наших! Теперь, де, бизнесмен интеллигентный пошёл – не тем первым выскочкам чета.
- Ну, и какой же отсюда можно сделать вывод?- продолжала Тамара прокручивать в памяти давнишнее интервью.
- А он таков, скажу я Вам: человек всегда будет стремиться изменить свою внешность, чтобы в нем не проглядывалась мартышка, макака и прочие обезьянки. Так что мой бизнес – дело беспроигрышное».
«А ведь не полный дурак,- завершила свои воспоминания Тамара, - хотя с виду – ряженый гамадрил, да и только».
Так, в раздумьях о былом, Коврова не заметила, как дошла до вожделенного салона «Русская красавица». Войдя в холл, она первым делом подошла к стене, на которой была вывешена информация о предоставляемых услугах и прейскурант. Определившись с тем, на чём следует всё-таки остановиться, исходя из затрат, которые она могла на это себе позволить, Тамара прошла к кассе, где её огорчили известием о том, что все мастера заняты, так как салон работает исключительно по предварительной записи. Но едва она подошла к двери, чтобы покинуть заведение, как её окликнула девушка, сидевшая за кассой:
- Подождите, гражданочка! Я к Вам обращаюсь. Если Вас устроит 15.00, то Вы сможете к нам попасть. Как раз звонит наша постоянная клиентка, у которой абонемент, а она срочно улетает, так что два её мастера в это время будут свободны. Вы уже определились с выбором?
Коврова обрадовалась и этому, хотя, в таком случае, придётся потратить на занятие своей внешностью значительно больше времени, чем она предполагала заранее, ну, не возвращаться же на квартиру. Придётся где-нибудь скоротать время. Она заплатила за маску лица, макияж, стрижку, покраску волос и маникюр, уложившись в тысячу рублей, собственно, это всё, на что можно было рассчитывать женщине, обладавшей весьма скромными средствами, тем более что ей самой ещё не было известно, как надолго предстоит задержаться в Нижнем Новгороде.
Купив здесь же, у кассира, несколько газет и прихватив парочку рекламных буклетов, Тамара решила найти где-нибудь поблизости скверик и просто посидеть и почитать, хотя до назначенного времени оставалось ждать довольно долго. Сквер оказался рядом, стоило лишь перейти улицу и свернуть за угол. На центральной аллее нашлась и свободная скамейка, сев на которую, журналистка сразу же поняла, что почитать не удастся. Здесь каждая мелочь отвлекала от чтения. Сначала девчонки, игравшие в «классики», без умолку галдели и спорили, каждая из них отстаивая свою правоту и доказывая, что не заступила за черту или не сделала лишнего движения ногой, подталкивая биту в очередной «класс». Потом стайка воробьёв расчирикалась, заигрывая со щенком, которого они обступили, взяв в кольцо. А тот вращался, как юла, сначала повизгивая, а затем, разозлившись на пичуг, ещё и начал рычать. Маленьким серым птичкам рычание явно не нравилось, и они поторопились взмыть вверх, шумно хлопая крылышками. Затем они зависли над собачонкой и зачирикали ещё громче, словно понимая, что наверху их гвалт и кружение наверняка останутся безнаказанными, так как собачонке до них никак не достать, как ни лай. Тем временем щенок высоко подпрыгивал, задирая мордашку кверху, каждый раз, мощно отталкиваясь лапами от земли. И тогда он на какое-то время словно зависал в воздухе, смешно манипулируя лохматым хвостом и растопыривая, будто крылья, все четыре лапы, пытаясь уподобиться птичкам. Наконец, за своим питомцем пришёл хозяин, нагруженный пакетами. Видимо, он отлучался в магазин, куда с четвероногими вход был запрещён. Хотя и защёлкнулся на ошейнике поводок, что означало – пора идти с хозяином домой, щенка пришлось тащить чуть ли не волоком, так как тот всё упирался и тормозил всеми лапами, поворачивая голову в ту сторону, где он только что пытался оторваться от земли и «долететь» до воробьишек.
Потом на скамейку к Тамаре подсели две молоденькие девчушки, демонстративно, словно бросая вызов всем окружающим и доказывая свою взрослость, картинно закурили и начали громко разговаривать. Собственно, они не просто разговаривали, а по-девчоночьи зло и жестоко сплетничали, высмеивая какую-то из своих подружек, не стесняясь в выражениях, сдабривая речь оскорбительными и нелицеприятными эпитетами, притом забывая затягиваться, но, словно для форса, продолжая держать длинные дамские сигареты между пальцами.
Как только они встали, их место занял старичок, попытавшийся заговорить с Тамарой, к чему она никак не была расположена. Именно поэтому она отвечала на все его вопросы односложно, показывая тем самым, что не настроена на разговор с совершенно не знакомым ей человеком. Пожилой мужчина оказался на удивление понятливым. Извинившись за доставленное беспокойство, он поднялся со скамейки, смешно, не по-современному раскланялся и пошёл своей дорогой. Ковровой почему-то стало неловко, оттого, что она, как ей показалось, обидела старика своей неприветливостью.
Время тянулось крайне медленно.
«До чего же оно всё-таки капризно, это время,- подумалось ей,- то оно несётся вскачь, когда так хочется задержать хотя бы одно из мгновений ускользающей жизни, то вдруг в самый неподходящий момент оно замедляет свой бег, превращая каждую минуту мучительного ожидания в вечность».
Чтобы уместить газеты и буклеты в сумке, Тамаре пришлось бы, расстегнув застёжки, превратить её в рюкзак, который никак не мог соответствовать её неспортивной одежде. И тут она вспомнила, что в боковом кармашке у неё был полиэтиленовый пакет с ручками, вполне пригодный для того, чтобы сложить в него бумаги. Но стоило ей потянуть пакет за кончик, как на асфальт выпала визитная карточка. Ей бы выбросить ту в урну у скамейки, но глаза скользнули по блестящей зелёной картонке. На оборотной стороне её были записаны адрес фотостудии, и часы, в которые проходили так называемые фотосессии. Коврова, к удивлению своему, заметила, что заведение находится совсем недалеко – на параллельной улице, в двух кварталах ходьбы. Более того, означенное мероприятие должно было начаться через полчаса. Видимо, раздосадованная тем, что до посещения мастера салона придётся так долго ждать, она забыла, что специально не привела себя должным образом в порядок, едва накрасив губы, так как не намеревалась, как говорится, показываться на людях. Не помнила она и того, что при встрече с владельцем визитной карточки испытала какие-то необъяснимые с точки зрения логики неприятные ощущения, на целый день повергшие её тогда в уныние. Вероятнее всего подобную забывчивость можно бы было объяснить тем, что сейчас все её мысли кружили вокруг одной единственной проблемы – чем себя занять, дабы скоротать неожиданно высвободившееся время.
Фотостудия была действительно совсем рядом. Ковровой лишь следовало свернуть в переулок. Но, попав на него, она почувствовала вдруг, как защемило сердце. Её буквально захлёстнули воспоминания. Где-то здесь, совсем поблизости, должен был стоять ветхий кирпичный дом, на первом этаже которого некогда жила старушка, бабушка или просто родственница одного из фарцовщиков, имени которого никто из сокурсниц Тамары не знал – все обращались к нему исключительно по кличке Филя. Сразу же по получении стипендии студентки частенько захаживали к Филиной бабульке, чтобы потратить добрую половину денег, заработанных хорошей учёбой, на ажурные колготки, пускавшие стрелки в первый же день носки, на польские трусики-недельки, как правило, не доживавшие до стирки, так как сразу же расходились по швам. Однако стремление молоденьких девчонок достать хоть что-то импортное, чего было не купить в магазинах, брало верх над здравым смыслом. Впрочем, в советские времена повального дефицита достать яркие шмотки, пусть даже таким позорным, с точки зрения советской морали, и недешёвым путём, было для большинства молодого населения страны чуть ли не нормой. Каждый раз девушки убеждались в том, что купленная в этом доме одежда, по существу являлась разовой, но чего не сделаешь ради того, чтобы заставить девичьи глазки засиять, пусть от сиюминутной радости обладания броской вещицей. Правда, Филькина бабуля проявляла качества заправской коммерсантки, кои начисто отсутствовали у продавцов государственных магазинов той поры. Она так умело рекламировала свой товар, что девчонки поддавались искушению и приобретали «вечные» салфетки-маски для лица, нижнее бельё, на котором таял рисунок, и растягивалось кружево при первом их соприкосновении с водой. Яркие же футболочки и маечки теряли приклеенные к ним бляшки и стразы, стоило их неаккуратно вытащить из не менее яркого и красочного шуршащего пакета. И всё-таки было в этом тайном, скрытом от посторонних глаз, ритуале купли-продажи что-то мистическое, раз старушка, так сильно напоминавшая по внешнему виду ростовщицу-процентщицу, не знала отбоя от своих «институточек». Хотя, вполне возможно, не было в том никакой мистики, а весь секрет заключался в мудрости торговки, которая нередко отпускала девчонкам товар в долг, накидывая за это незначительный процент.
И вот, наконец, дойдя до той самой подворотни, куда они с подружками сворачивали, чтобы с торца подняться по вечно скрипевшему крыльцу к Филькиной родственнице, Тамара, к удивлению своему, обнаружила, что старый дом снесён. На его месте стоял ларёк с вывеской в виде старинного сапожка, на котором красовалась надпись, крашенная золотистыми буквами: «Срочный ремонт».
« Господи! Точно век канул в Лету вместе со всем тем, что меня окружало в молодости. Как всё-таки скоротечна человеческая жизнь. Вот только понимать это, а ещё точнее, задумываться об этом начинаешь, когда тебе перевалит за сорок и приблизится к пятидесяти»,- с грустью подумалось Ковровой, проводившей глазами то место, где некогда стоял знакомый дом.
Через несколько минут ходьбы она уже стояла у здания, весь первый этаж которого был занят всевозможными офисами, когда-то, впрочем, не так уж и давно, именовавшимися не иначе, как конторами. Здесь были разного рода представительства, фирмы и агентства, о чём красноречиво свидетельствовали яркие рекламные щиты. Самая последняя к углу дома дверь вела в фотосалон. Её витрина изобиловала портретами, висевшими на тоненькой, едва заметной леске. Тамара остановилась и замерла, так сильно потрясли её фотографии, выставленные на обозрение прохожих. Со всех фотопортретов смотрели на мир лица пожилых, скорее старых, женщин в затейливых чепцах, отделанных атласными лентами и тонким старинным кружевом. Головы отдельных старушек были декорированы изящными шляпками, на которых крепились букетики искусственных цветов или пучки птичьих перьев. Все, как одна, престарелые дамы были наряжены в такую одежду, которую, разве что, можно увидеть в театральных костюмерных или на полотнах старых мастеров. Сами лица их ничуть не были подретушированы или как-то приукрашены макияжем. Создавалось впечатление, что фотограф нарочито подчёркивал безжизненную бледность, дряблость и морщинистость кожи своих «фотомоделей». Потухшие глаза портретных персонажей были грустны и печальны. Казалось, в них едва проглядывался медленно потухающий фитилёк жизни, будто портреты снимались прямо накануне смерти фотомоделей, с которых они делались. По крайней мере, вглядываясь в лица старых женщин, Коврова почти физически ощутила неизбежность их скорого ухода в мир иной. И тут она, наконец-то, вспомнила, что при встрече с автором этих шедевров у неё по спине пробежал точно такой же холодок, когда она почувствовала, что от него исходила необъяснимая волна тревоги. Тамару вновь обуяло некое смятенное чувство. Тем не менее, будучи человеком любопытным по своей природе, и в силу своей профессии, она сделала над собой определённые усилия и решительно поднялась по ступенькам невысокого крыльца, открыла стеклянную дверь и вошла внутрь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИЛЛЮЗИЯ КРАСОТЫ
Когда Коврова рассматривала витрину снаружи, ей и в голову не могло прийти, что внутреннее помещение окажется столь большим и просторным.
Дизайн и всё убранство холла были ультрасовременными, что сильно контрастировало с посетительницами, исключительно старушками или стареющими женщинами от пятидесяти до восьмидесяти и даже, пожалуй, старше. Все они восседали на банкетках, расставленных по периметру.
Представшую перед глазами картину, если её воспринимать неким единым полотном, можно бы было охарактеризовать как минимализм с претензией на хай-тек, с противоестественно оказавшимися на нём одушевлёнными, словно воскресшими из мёртвых, антикварными объектами. От пола до потолка по левой стороне холла были установлены шесты, вроде тех, какие ставят в ночных клубах для выступлений танцовщиц, исполняющих стриптиз. Шесты отливали холодным металлическим блеском. В дальнем углу громоздились массивные металлические конструкции из кубов и призм, напоминавших глыбины льда в разломе. Пол был выложен крупной жемчужно-серой плиткой под мрамор. То тут, то там среди плит выделялись малахитово-изумрудные вкрапления, похожие на островки июльского пойменного луга, удивительным образом хаотично разбросанного среди леденящего взор и душу камня.
Подвесной потолок, с встроенной внутрь подсветкой, рассеивал млечные лучи по всему холлу. С потолка, на серебряных шнурах, спускались вниз несколько полых шарообразных светильников, выполненных из серого матового металла. Из их нутра тоже лился свет, мало похожий на земной. Всё это вселяло в душу человека, вдруг оказавшегося здесь, странные чувства, подобные тем, которые мог бы испытать землянин, совершенно неожиданно попав в иное измерение или на инопланетный корабль. По всему телу Ковровой пробежал озноб. Он, как огнём, обжигал её до ломоты в костях. Как ни странно, похожие ощущения ей довелось испытать лишь однажды в жизни, когда, волею случая, она оказалась в городском морге. Почувствовав себя не в своей тарелке, Тамара поторопилась занять место за одним из журнальных столиков у окна. Каждый сделанный ею шаг, словно эхом, отдавался в висках, и она почувствовала некоторое облегчение лишь опустившись, наконец, на стул с высокой выгнутой спинкой. Журналистке едва удалось сдержать вздох, рвавшийся из груди наружу, в противном случае он мог бы показаться раскатом грома в кромешной мертвецкой тишине. Она обрадовалась, заметив на столике несколько массивных фотоальбомов, так как теперь, хотя бы на какое-то время, у неё появился объект, на который можно было перевести взгляд от всего того, что заполонило помещение, где ей пришлось столь неожиданным образом очутиться. Однако, начав перелистывать альбомы, Тамара поняла, что делает это машинально, не вглядываясь в фотографии, более того, что-то внутри неё настойчиво требовало, чтобы она оставила это занятие. Глаза её, словно повинуясь чьей-то чужой воле, сами оторвались от портретов, и, хотя руки продолжали листать страницы, она продолжила спокойно и последовательно рассматривать детали и подробности интерьера, не замеченные при первом просмотре. Казалось, глаза её фотографировали всё, здесь находившееся, исключительно потому, что за один раз обозреть, а тем более, запомнить все подробности было попросту возможно.
Наконец-то Коврова захлопнула альбом и уже вполне осознанно переключилась на созерцание интерьера. Она усматривала в этом изысканном и одновременно пугающем антураже некий умысел хозяев заведения, по-видимому, желавших произвести, причём немедленный, шокирующий эффект.
По противоположной стене, на уровне глаз, свисали на прозрачной леске огромные фотопортреты в изящных металлических рамках. Однако, в отличие от тех, что украшали витрины и предназначались для обозрения с улицы, эти были преимущественно чёрно-белыми, не выбиваясь из общего колорита.
Лишь присмотревшись внимательнее, между портретами можно было заметить две узких, неестественно высоких двери, ведущих, вероятно, во внутренние помещения, скорее всего служившие фотостудией. Двери казались необычными не только из-за своих недюжинных размеров, но и из-за отсутствия привычных косяков и ручек. Те, похоже, были утоплены внутрь, потому сливались с шероховатой поверхностью дверей, а те, в свою очередь, - со стеной. Между дверьми стоял стол, больше похожий на бюро, за которым сидела никак не вписывавшаяся в обстановку женщина неопределённого возраста, вероятно, секретарь или офис-менеджер.
За всё то время, пока Тамара внимательно изучала интерьер, медленно переводя взгляд с одного объекта на другой, работница заведения так ни разу и не подняла головы, что-то усердно продолжая записывать. Журналистку несколько удивило, что на столе работницы фотосалона отсутствовал компьютер – этот, ставший обязательным, атрибут современных офисов.
Коврова окончательно успокоилась, взвесив все «за» и «против» нахождения внутри помещения, выглянув через приоткрытые жалюзи на улицу, – снова накрапывал мелкий дождь. Казалось, откуда было ему взяться, если ещё полчаса назад ярко светило солнце, а по небу безобидными белоснежными барашками разгуливали облака, не предвещавшие ненастья.
«Лучше уж переждать дождь под крышей»,- решила она для себя и снова взялась листать альбом, в котором, и это уже нисколько не удивляло её, так и не промелькнуло ни одного портрета со сколько-нибудь моложавым лицом. Тамара подняла глаза и ещё раз окинула взглядом старушек, присутствовавших в холле. Как и на фотографиях, в их одеяниях присутствовали атрибуты ушедших веков – камеи у наглухо застёгнутых воротничков шёлковых блузок, кружевные жабо, ажурные шали или шарфы с кистями, а также вышитые носовые платки, выглядывавшие из рукавов или обшлагов. И тут её словно осенило – это был плагиат. Так называемый фотохудожник позаимствовал не какой-то отдельно взятый портрет, а целый жанр, совсем недавно представленный в виде авторского на своей выставке дочерью известного советского поэта Роберта Рождественского – Екатериной Рождественской. Разница состояла лишь в том, что она придумала обряжать известных или популярных личностей из актёрской и журналистской среды, а также из мира шоу-бизнеса в костюмы не менее известных персонажей прошлого, некогда запечатлённых на полотнах гениев портрета. Однако у Рождественской проглядывается цель замысла – найти и проследить связь времён, обоснованно и аргументировано её представить, погружая современников в обстановку прошлого, используя самобытный приём, самой же выстраданный. Коврова пыталась ответить себе на вопрос, а чем же руководствовался фотограф из этого салона. И тут Тамаре показалось, что вся эта затея с переодетыми под старину бабушками попахивает не то фобией, не то манией. От такой мысли она, не без сарказма, ухмыльнулась.
В холле по-прежнему царила почти мертвецкая тишина. Лишь несколько старушек, сидевших рядом в самом углу, что-то в полголоса обсуждали, еле шевеля сморщенными губами.
Ещё раз бегло осмотрев всех собравшихся, журналистский глаз Ковровой уловил, что у большинства из них вид отчаявшихся, измученных нелёгкой жизнью состарившихся в одиночестве женщин. А ещё она вдруг подумала о том, что на земле, во все века, несчастных людей, увы, всегда было намного больше, чем счастливых. На своём веку ей встретилось немало обделённых судьбой что женщин, что мужчин. Тех, кого не погладило крыло фортуны, узнаёшь в толпе сразу. Одни из них, однажды осознав всю никчемность и бесполезность своего существования, нередко ищут причину своей несостоятельности вне себя, за пределами собственного «Я». И тогда они бросаются на поиск виновников личных неудач в близком – и не очень близком окружении, порой вешая ярлык врага на людей, ничем перед ними невиноватых. Такие несчастные становятся, как правило, злыми и желчными, совершенно не способными объективно оценивать события и явления. В поступках и действиях окружающих им начинает видеться прямая угроза собственному благополучию, хотя те, на самом деле, и не помышляют ни о чём подобном. Так рождаются подозрительность, неверие в бескорыстие и порядочность кого бы то ни было, а отсюда, даже у умных от природы людей исподволь возникает желание злословить и возражать по любому поводу. Они почему-то начинают считать, что вправе подвергать критике всё и вся: от дизайна соковыжималки, до государственного устройства, не предлагая, однако, взамен ничего конструктивного, а тем более, своего. Человек, пребывающий в подобном настроении, неизбежно приобретает ранние морщины, своеобразный, недобрый прищур глаз, насупленные брови; уголки губ, словно забыв о том, что им надлежит хотя бы изредка улыбаться, невольно опускаются, отчего выражение лица становится скорбным и суровым одновременно.
Случаются, правда, крайне редко, среди плеяды несчастных и такие, кто на протяжении всей своей жизни, чуть ли не с младенчества, напоминает брошенного в воду человека, не умеющего плавать, но никак не мирящегося с этим фактом. Так и не перестают они до конца дней своих сражаться с волнами жизни, то погружаясь в пучину, то выныривая из неё, то крича и взывая о помощи, то надолго замолкая. Кружатся их тела и души в водовороте стремительно меняющихся событий, тщетно пытаясь поймать спасительную соломинку.
Не с таких ли людей писана сказка «Об умном мышонке», попавшем в сливки? Тот так сильно любил жизнь, что топотал своими маленькими ножками до тех пор, пока не взбил сливки в масло. Вот так он и спасся, выбравшись из банки. К сожалению, в реальной жизни мало сказочного, и люди в ней, увы, попадают не в сливки, а в мутную ледяную воду, которую ни во что твёрдое не взобьёшь.
Как ни странно, и те и другие из несчастных, как правило, одинаково ворчат, ропщут и брюзжат, если не на людях, то про себя. А печать недовольства жизнью, так или иначе, запечатлевается на их лицах, выделяющих их в любой среде.
Мысли эти аккомпанементом сопровождали перелистывание Тамарой тяжёлых альбомных страниц. И вдруг увесистый альбом чуть ли не выпал из её рук – лицо женщины на одном из портретов показалось ей до боли знакомым. Она этому удивилась и обрадовалась одновременно, поэтому, не раздумывая, журналистка встала и направилась к столу, попытавшись оторвать сидевшую за ним даму от писанины:
- Простите, это, случайно, не Клавдия Феклистова?- спросила она, указывая на портрет, с трудом удерживая альбом в неудобном положении.
Работница салона, недовольная тем, что её потревожили, нехотя подняла на Коврову ярко накрашенные глаза и так же нехотя процедила сквозь зубы:
- Я Вам сразу так сказать не могу – мне придётся всю картотеку перелопатить, чтобы отыскать Вашу старуху. И вообще, гражданочка, подобные поиски в мои обязанности не входят.
Тамара продолжала стоять у стола в надежде, что сердитая дама сменит-таки гнев на милость, но та словно не замечала просительницы. Однако журналистка не намеревалась сдаваться. В ожидании, пока ей уделят внимание, она смогла хорошо рассмотреть сидевшую за столом женщину, тем более, будучи в очках, которые не успела снять. Возраст дамы определить было весьма не просто – обычно его сразу же выдаёт кожа, а та у неё находилась под толстым слоем немыслимо яркого, чуть ли не вульгарного макияжа. Лишь по тому, как растеклась алая перламутровая помада вокруг пухлого рта, попав в морщинки, похожие на трещинки над верхней губой, можно было предположить, что женщине больше сорока пяти лет – именно к этому возрасту у большинства женщин намечаются первые морщинки вокруг губ. При более внимательном изучении объекта Тамара поняла, что голову работницы украшал парик с красивой современной стрижкой, видимо, поэтому она издали выглядела весьма аккуратной дамочкой. Подмечено, что ухоженная головка женщины бросается в глаза раньше, чем её неотразимое лицо, может, именно этим объясняется то, что представительницы слабого пола значительно чаще посещают парикмахерскую, чем косметолога. А и то верно, если у дурнушки роскошная пышная шевелюра, словно не замечаются маленькие невыразительные глаза и неправильные, непривлекательные черты лица.
Журналистка рассматривала даму за столом ничуть не смущаясь, более того, надеясь, что та хотя бы заметит бесцеремонность, с которой её обозревают. Предчувствия Тамару не обманули – женщина в парике подняла голову от бумаг и, с нескрываемым раздражением, спросила:
- Ну, и что Вы тут стоите – работать мешаете? Если пришли на съёмку, садитесь и ждите. Иосиф Маркович задерживается по уважительной причине, ишь, какие торопыги. Я вообще понять не могу – этим старушенциям тут платят, считай, ни за что, а они ещё лишних полчаса задержаться не могут, - уже не только к Тамаре, а, похоже, вообще ко всем, обратила свои последние слова секретарша.
И тут Коврова с ужасом осознала, что этот самый фотохудожник пригласил её в компанию старушек для съёмок.
«Неужели по моей физиономии он с первого взгляда увидел во мне несчастную, обездоленную одинокую старушку? Ну, уж нет! Это, пожалуй, слишком!» - промелькнуло у неё в голове. Кровь бросилась ей в лицо, а ноги стали ватными. Тамара не без труда повернулась, чтобы пройти на прежнее место, но что-то внутри её неожиданно разжалось, словно пружина, отчего она обрела силы, решительно шагнув к столу, и заставив себя повторно обратилась к ярко накрашенной даме:
- И всё-таки попрошу Вас отвлечься. Я, вообще-то, не на фото-сессию. А адрес Клавдии Фёдоровны Феклистовой мне бы действительно очень хотелось узнать. Видите ли, много лет тому назад мы были хорошо знакомы – это ближайшая подруга моей бабушки. Я здесь проездом и хотела бы навестить старую знакомую. Честно говоря, я обрадовалась, увидев её портрет, тем более сделанный совсем недавно – здесь дата стоит. Бабушки моей уже давно нет в живых. Помогите мне, пожалуйста,- с трудом сдерживая эмоции залпом произнесла Тамара.
Дама, как ни странно, на сей раз, внимательно выслушала посетительницу, после чего уточнила:
- А как Вы, собственно, узнали, что у нас был сделан её портрет?
- Случайно, совершенно случайно,- поторопилась с ответом Коврова, услышав в интонациях работницы салона более мягкие нотки, что давало надежду на то, что та займётся поиском адреса по картотеке, - я случайно в альбоме увидела портрет, да и к вам я тоже случайно попала. Вот мне как-то при встрече ваш фотохудожник дал,- и она протянула даме зелёную визитную карточку.
Та снова изменилась в лице и заговорила с Тамарой как-то снисходительно и в то же время раздражённо:
- Ну, вот, значит, Иосиф Маркович пригласил Вас на съёмку, раз дал свою визитку.
Кстати, когда Вы только вошли внутрь,- я сразу поняла, что Вы по приглашению. И чего тут стесняться, не понимаю? При чём здесь эта бабуленция на портрете? Подождите – ждать осталось недолго, честное слово.
Ковровой всё-таки хотелось внести ясность, хотя пока она не отдавала себе отчёта, почему она должна была объясняться с неприятной ей дамой:
- Нет, Вы не поняли – я пришла, просто чтобы скоротать время, уверенная в том, что здесь расположилась фотовыставка, а тут такое…
- Какое «такое»? Что Вы имеете в виду?- удивилась дама, не привыкшая к тому, чтобы их постоянные клиентки вообще смели отвлекать её.
- Прежде всего, почему здесь собрались одни старушки? Почему только портреты старых женщин на витрине и в альбомах?
- Ах, это?
И работница салона с придыханиями и восторгом поведала журналистке о таланте своего босса, который, с её слов, увидел в увековечении женских лиц, олицетворяющих ушедшую эпоху, своё предназначение художника.
- Это личное дело автора, конечно же,- с нескрываемым неприятием того, чем занимается фотохудожник, скороговоркой выпалила Тамара. Затем, собравшись с духом, она всё-таки решилась высказаться по поводу всего того, что она тут увидела, не уверенная, однако, будет ли её мнение интересно ревнительнице своего хозяина. Впрочем, ей это было сейчас и неважно.- Что бы вы тут со своим художником ни надумали, как бы красиво ни формулировали цели подобной фотографии, вы забыли, что все эти, как Вы их назвали, старушенции, прежде всего женщины. Они ими были, есть и останутся, сколько бы лет им ни было. И знай каждая из них, что они для Вашего Иосифа Марковича олицетворяют, не уверена, что они согласились бы становиться вашими фотомоделями, какими бы благородными порывами вы бы ни прикрывались. Вглядитесь в них. Оторвитесь от своих бумажек. Видите, они мило беседуют друг с другом, улыбаются, и даже тихонько смеются – они живые, понимаете?! А у вас, в вашем так называемом творчестве, где вы пользуете этих старых женщин, всё попахивает мертвечиной, в том числе и убранство холла, который очень напоминает мертвецкую, только железных полок не хватает.
- А знаете, гражданочка,- затрясла головой негодующая дама так, что кудряшки на парике заскакали,- зря Вы так распаляетесь! Сразу видно, ничего-то Вы не понимаете – ровным счётом ничего! И о наших клиентках тоже судите с потолка. Им тут прилично платят. Кстати, многие из них пришли уже далеко не в первый раз, и, как видите, никто не бунтует. Я уверена, ни одна из них не чувствует себя в чём-то ущемлённой или, тем более, оскорблённой. Они должны быть благодарны мастеру за то, что, во-первых, он их, пусть и таким образом, но всё-таки увековечивает, а во-вторых, помогает им материально. Это, если хотите, своего рода благотворительность, а Вы тут развели неведомо что!
Тамара поняла, что напрасно затеяла весь этот разговор, тем более что кое-кто из присутствовавших в холле, стал явно прислушиваться к разговору двух женщин, а вовлекать этих старушек, попавших в бизнес фотохудожника, не входило в её планы. Поэтому она решила прекратить разговор на нелицеприятную тему:
- Да Бог с Вами! В конце концов, это вопрос этики, а, следовательно, дискутировать его в присутствии всех этих дам просто безнравственно. Так как насчёт адреса?
Буркнув что-то про себя, сотрудница поддалась натиску журналистки:
-Ладно. Называйте порядковый номер портрета. Он там, внизу. Присядьте – я Вас приглашу, когда отыщу, где живёт эта Ваша, как там её?
Коврова дошла до своего места, положила альбом на стол и только тогда обратила внимание на обложку, на которой серебристыми витиеватыми буквами было написано: «Прекрасные лики ушедших времён». Ей стало ещё более не по себе. И если бы не адрес бабушкиной подруги, она бы, наверное, встала и немедленно покинула фотосалон.
Некоторое время Тамара смотрела в никуда, словно вновь и вновь прокручивая только что завершившийся разговор с дамой, чей облик, манеры и речь были ей почему-то чрезвычайно неприятны, хотя у той, с точки зрения общепринятой, была вполне нормальная наружность. Журналистка инстинктивно достала блокнот и убористым мелким почерком записала вдруг пришедшие на ум мысли: « Мы даже не успели заметить, как в респектабельных, отделанных по последнему слову дизайнерского искусства офисах и в конторах, пока не дотягивающихся до таковых, но где непременно работают с посетителями, а ещё точнее, с клиентами, всего за несколько лет сформировалось ещё более гаденькое существо, чем старый мелкий совковый чиновник. Причём оно более властолюбиво и, несмотря на свою никчемность, мнит себя величиной недосягаемой, стоящей над прочими, по крайней мере, над теми, кто волею случая должен к ним обращаться по самым разным вопросам. Может, это произошло с подачи их молодых, преуспевающих работодателей, столь быстро возомнивших себя хозяевами жизни? Ведь это именно они первыми поняли, как можно преуспеть, начав с рекламы своего детища, помещая информацию о нём где только можно. Ах, как они научились убеждать обывателя в универсальности своих заведений, способных оформить, заверить, а если нужно, то и размножить необходимые людям документы, без которых те не могут обратиться ни в ЖЭКи, ни в налоговую инспекцию, да мало ли ещё куда…
Изучив конъюнктуру рынка и спрос граждан на те или иные услуги, они обзавелись специалистами, которые, за приличную мзду, конечно же, могут дать квалифицированную юридическую консультацию, предоставить информацию о рынке вакансий и даже помочь в трудоустройстве на высокооплачиваемую работу. Чего только не предлагают они людям, которые, в силу обстоятельств и несуразиц современно государственного устройства, вынуждены обращаться за помощью куда угодно, только бы облегчить свою участь. А если вы не хотите запутаться в бумажках, которых теперь во всех инстанциях требуют намного больше, нежели раньше, в пору советского бюрократизма, так лихо критикуемого всеми, кому не лень? Разве тут обойдёшься без всех этих контор и офисов? Вот и сидят в них клерки – царьки царьками, отгородившись от жаждущих помощи клиентов, словно заборами, своим значительным видом и современной офисной мебелью, торжествуя при малейшей возможности указать сидящему, а чаще, стоящему по ту сторону стола люду его место…»
Едва журналистка успела завершить фразу, как она услышала:
- Гражданочка, подойдите. Вот я Вам тут записала: Автозаводский район, улица Строителей, дом 140, корпус 2, квартира 16,- и она протянула Тамаре сложенный вдвое стандартный лист бумаги.
Коврова сухо поблагодарила, не считая, что отыскать адрес в картотеке– это большая любезность или, тем более, - тяжкий труд. Затем она нарочито брезгливо, двумя пальцами, взяла визитную карточку и, не сопровождая дальнейших действий ни единым словом, положила её на краешек стола.
-И всё-таки, женщина,- уже в спину услышала Тамара голос дамы,- дождались бы Вы Иосифа Марковича – он вот-вот подойдёт. Мне кажется, он на Вас рассчитывал.
Журналистка резко повернулась:
- Что значит, рассчитывал?
Тут входная дверь распахнулась, и в холл вошёл хозяин фотосалона, он же фотохудожник, подхвативший на лету начатую его подчиненной фразу:
- Да-да, именно рассчитывал, правильно Вы сказали, Бэла Георгиевна. Не торопитесь уходить, пожалуйста.
Он приблизился к Ковровой вплотную, попытавшись взять её за локоть, но та, почувствовав это, молниеносно отстранилась. Однако, сделав вид, что он этого не заметил, фотограф остался стоять рядом, почти слово в слово, повторив всё то, о чём до этого поведала Тамаре его преданная секретарша, правда, без её «охов» и «ахов». Продолжая убеждать журналистку в благостности и благородстве своего ремесла, он ещё раз попробовал взять её за локоть, но та не переставала маленькими шажками продвигаться к двери, ускользая от более близкого контакта всякий раз, когда начинала чувствовать его приближение. Ей с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не наговорить речистому пропагандисту своего псевдоискусства резкостей по поводу всего того, что она здесь увидела и перечувствовала в связи с этим. Прежде, чем уйти, видимо из-за присущего ей природного любопытства, Коврова не удержалась и спросила, стараясь быть как можно бесстрастнее:
- И всё-таки, не понятно, зачем Вам это нужно?
Он оставил Тамару, но не успела она дойти до дверей, как он встал перед ней, и, держа в руках альбом таким образом, чтобы ей были видны портреты, стал переворачивать лист за листом, торжественно произнося:
- Вот зачем! Я заставляю время остановиться на мгновение, чтобы в застывшей форме продлить жизнь тому, что уже обречено природой.
Лицо Тамары вспыхнуло, словно факел, покрывшись густым румянцем, отчего она будто помолодела, вдруг ощутив прилив сил, что особенно бросалось в глаза на фоне всех этих бледных старушек. Но загорелось не только лицо журналистки – загорелись её крупные выразительные глаза, заблестевшие негодованием и возмущением, которые были вызваны тем, что фотохудожник столь откровенно ставит себя рядом с самим Создателем. Изменения, произошедшие столь неожиданно, буквально за мгновение во всем облике Ковровой, настолько поразили и матрону за столом, и хозяина салона, что они оба опешили, а фотохудожник, казалось, лишился на какое-то время дара красноречия.
Воспользовавшись передышкой и не дожидаясь, пока с ней снова заговорят, Тамара решила-таки озвучить своё мнение, чтобы его услышал не только сам автор портретов:
- Кажется, Вы назвали свои творения «Прекрасные лики ушедших времён»? Неужели Вам, как художнику, не известно, что прекрасное не требует, чтобы его дорисовывали, додумывали, ретушировали или во что-то обряжали? Кроме того, позволю себе заметить, всё это сильно попахивает плагиатом. Подсмотрев саму задумку у Екатерины Рождественской, Вы лишь заменили её благородные цели своими, имеющими совсем иной нравственный, а ещё точнее, безнравственный колорит.
Дама за столом к тому времени уже отошла от оцепенения, вызванного начальными нападками со стороны случайной посетительницы салона, резко подняла свой аппетитный зад с кожаного кресла и закричала срывающимся на визг голосом:
- Да как Вы можете! Что Вы такое говорите, кто Вам дал право!? Иосиф Маркович, к Вашему сведению, лауреат. Он настоящий мастер своего дела. А этих ряженых старух он начал снимать задолго до Вашей хвалёной Рождественской, или, как там её? Просто у нас здесь не то, что в Ваших столицах – талантливым людям не пробиться без богатых покровителей, иначе бы все услышали о нашем нижегородском фотохудожнике!
Красивое лицо фотографа мгновенно перекосилось в гримасе. Было очевидно, он далеко не в восторге от всего услышанного им. Мало того, то, что вылетело из уст его заступницы, явно переусердствовавшей, особенно по части «ряженых старух», ну, никак не предназначалось для ушей тех, кто сидел в холле.
Господин Финкельштейн, и как этого сразу не заметила Тамара, на сей раз, выглядел ещё более элегантно, чем во время их первой встречи. Несмотря на дождик за окном, он был в сияющем белизной костюме, в красивой шёлковой рубашке и изящных, цвета слоновой кости туфлях. Уверенный в том, что гостья просто не до конца понимает, в чём суть его гениальных задумок, фотохудожник продолжал исподволь удерживать Коврову, наклонившись чуть ли не к самому её уху:
- Ну, подождите же. Вы, видимо, не так всё поняли. Вот увидите, когда мы начнём с Вами работать, это непременно должно Вам понравиться, иначе и быть не может. У нас замечательный стилист – он добавит парочку морщинок для соответствия образу…
Журналистка не выдержала напора со стороны настойчивого хозяина салона и решительно оборвала его:
- Ах, вот как! Вы мне уже и образ соответствующий подобрали! Что за бесцеремонность! А кто меня спросил, мне это нужно, я согласна стать марионеткой в Ваших руках? Что за насилие над личностью, или Вы привыкли, что здесь Вам никто не перечит!?
- Нет, честное слово, Вы всё переворачиваете с ног на голову. Послушайте, говорил ли Вам кто-нибудь до меня, что у Вас удивительное лицо – в нём вселенская тоска и печаль, на нём печать эпохи, если хотите. Ваше лицо, Ваши глаза – редкость, поверьте. Прошу, только не перебивайте, дайте мне всё объяснить. Видите ли, Вы, наверняка, даже представить не можете, сколько времени я трачу на то, чтобы отыскать подходящую натуру. - Его баритон стал вкрадчивым, ласкающим и обволакивающим, словно он, во что бы то ни стало, вознамерился заполучить Тамару в качестве своей фотомодели. – Посмотрите вокруг, взгляните на женщин, которые нам встречаются на улице, на рынке, в магазинах или в офисах. Вряд ли найдутся среди них сколько-нибудь одухотворённые, умные, а уж тем более – трагические лица. Лично Вам встречались среди тех, кто родился после 1960 женщины, похожие на Ермолову, Жемчугову, Ахматову, Холодную или Гарбо, а? Да таких просто не стало!
- Тут Вы правы,- согласилась Тамара.
Однако, решив, что притязаниям фотографа на неё, как на натуру, нужно положить конец, она решила высказаться таким образом, чтобы у того пропала охота вербовать её в штат прообразов своих фото-героинь.
- Я не берусь с Вами спорить - таких вторых лиц не встретить – это верно. Только ведь нет в этом ничего удивительного. Сам человек, а, значит, и его лицо живут по законам природы, а природа редко повторяется в своих творениях. Её величество Природа, с этим Вы, надеюсь, согласитесь, мастер поистине гениальный, поэтому и не штампует клонов. Впрочем, возможно у Вас не всё в порядке со зрением,- сказала Коврова, ничуть не испугавшись того, что своим утверждением может смертельно обидеть своего оппонента, хотя и заметила, как сверкнули у того глаза. – Я позволила себе предположить такое лишь потому, что Вы, похоже, не смогли увидеть, сколько у нас прекрасных, красивых женщин, молодых и не очень, ходит по улицам городов и сёл; они есть везде - в столице и в глубинке. Их не нужно разыскивать – они вокруг нас, может, Вы вообще слепы, раз не в состоянии разглядеть их в толпе? Ну, и, наконец, последнее: как Вы, смею надеяться, догадались, у меня просто нет никакого желания участвовать в Вашем калейдоскопе ряженых.
Такого финала господин Финкельштейн никак не ожидал, более того, он был уверен, что сумеет убедить эту женщину, посмевшую столь нелицеприятно высказаться о его творениях, в том, что она неправа. Поэтому, воспользовавшись своим правом хозяина, выдержав небольшую паузу, он решил, что должен стать автором последних слов в явно не понравившемся ему диалоге:
- Что ж, раз Вы так ничего и не поняли, мы в Ваших услугах не нуждаемся. Прощайте!
За последние полгода привыкшая и не к таким нападкам, Тамара спокойно, с достоинством отпарировала, причём, её ничуть не смущало, что фотограф уже стоял к ней спиной:
- Надеюсь, Вы догадались, что я в Ваших услугах тем более не нуждаюсь. А Вам, дамочка, ещё раз спасибо за адрес,- бросила она секретарше, так, видимо, до конца и не пришедшей в себя. После этого Коврова вытащила из колоды свою козырную карту – дефилирующую, летящую походку. Она шла к двери, уже не видя, сколь широко раскрыты глаза работницы студии, самого её шефа, и как сверкнули вставленными челюстями старушки, от изумления раскрывшие рты.
Тамара, не оглядываясь, захлопнула за собой дверь и, к радости своей, обнаружив, что дождь закончился, поторопилась прочь. Однако сил на полёт и лёгкость движений у неё хватило лишь на то, чтобы миновать длинное серое здание, в котором располагалась фотостудия, и скрыться за углом.
Поскольку до назначенного в «Русской красавице» времени было ещё около полутора часов, она решила его скоротать, пробежав по магазинам и лавчонкам, однако, ничего в них не покупая, а просто рассматривая прилавки и вглядываясь в лица продавцов и покупателей, воочию убеждаясь в том, сколь не прав был господин Финкельштейн, страдавший, похоже, не только слабым зрением и дурным вкусом, но и ещё чем-то более опасным для душевного здоровья. Но ей уже об этом почему-то совсем не хотелось думать, равно, как и вспоминать о фотосалоне с его суперсовременным интерьером и противоестественно втиснутыми в него старушками.
Много раз за время своей журналистской практики ей приходилось после встреч с представительницами слабого пола задумываться над такой проблемой, как «Женщина и возраст». Она давно сделала для себя вывод, что женщины чаще, и значительно раньше мужчин начинают страдать от осознания потери молодости и красоты. И тогда одни из них начинают тратить массу сил и средств, чтобы вернуть утраченную юность, другие – впадают в смертельную депрессию. Себя же она не относила ни к тем, ни к другим. Коврова была прагматична, в меру рассудительна и прекрасно понимала, что в неизбежном необходимо искать союзника, а никак не врага. Вот только с работой в пятьдесят туговато, особенно, если её потеряешь. Во многом другом, а ещё точнее, в целом – это прекрасный возраст. Именно к этому времени достигаешь определённой мудрости, лишаешься мешающих нормальной жизни иллюзий. Но, и это, пожалуй, не самое главное, главное, что ты всё ещё полна сил, энергична – только бы здоровье не подвело. И если бы не чёрная полоса, появившаяся столь неожиданно и непредвиденно в судьбе Тамары, у неё всё бы было замечательно.
* * *
Журналистка вернулась на съёмную квартиру лишь к вечеру, довольная собой, с новой, ультрамодной стрижкой, посвежевшая и помолодевшая, предвкушая скорую встречу со своими студенческими друзьями.
Дверь оказалась не запертой. Хозяйка, как и обещала накануне, зашла за вязанием. При виде постоялицы, столь разительно изменившей свою внешность, она заулыбалась:
- Я смотрю, Вам Нижний на пользу, Тамара Викторовна. Чудесно выглядите. А помолодели-то как! Вам очень идёт этот цвет волос и причёска, конечно же. Я так понимаю, что Вы у нас ещё задержитесь, не так ли?
-Да, верно, денька на три-четыре, точнее пока сказать не могу – это не только от меня зависит. Но за день до отъезда я непременно предупрежу Вас, не волнуйтесь.
- Да что Вы, я не волнуюсь, простите, просто поинтересовалась.
- Как внучата? Не докучают?- решила Коврова хоть как-то поддержать разговор.
- С ними, конечно же, хлопот много, но это ничего – зато дочь работу не потеряет. Знаете, как работодатели не любят, когда молодые мамочки с детьми на больничном сидят. А ведь стоит малышей в ясли отправить, какой бы там за ними уход ни был, сразу же пойдут сопли, а там, глядишь, и кашель, и температура. Да и потом, кто, как не бабушка должна внуков воспитывать – это, слава Богу, в нашей русской традиции сохранилось.
- Ой, не скажите, Елена Михайловна, не скажите. Я таких бабушек на своём веку повидала, которые и на несколько часов с внучатами с большой неохотой остаются, тем более с такими маленькими, как Ваши. Бабушки-то нынче всё больше работающие – им тоже своего места терять не хочется. Так что дочке Вашей можно только позавидовать.
-Простите, а у Вас внуков нет?
- Нет. У меня сын пока себе жены не нашёл.
- Значит, у Вас ещё всё впереди, хотя я так скажу: чем раньше, тем лучше. По крайней мере, когда дети уже взрослые, а родители всё ещё молодые, они быстрее общий язык найдут – отсюда и проблем с воспитанием будет меньше, а это, ой, как важно, чтобы между тремя поколениями в семье лад и понимание царили. Это я Вам как бывший учитель говорю, а не только как бабушка, поверьте. Ну, пойду я, пожалуй. Да, хотела спросить Вас, как наша старая машинка – не подводит?
- Спасибо. Работает замечательно. Она меня здорово выручает – я здесь уже много написала, видимо, действительно, Нижний Новгород благотворно влияет на душу, и на работоспособность, понятное дело.
- Вот и славненько, ну, пойду я. Спокойной ночи. Я ведь с малышами уже через час спать отправлюсь. Когда рядышком с ними ложишься, они быстрее и охотнее засыпают. Потом я, конечно, через какое-то время проснусь и до полуночи ещё многое переделать успею. Я стараюсь, как могу, дочери с зятем помогать – устают они, хоть и молодые. Вставать им рано приходится, так как до работы обоим добираться далековато. Вы закройте за мной, а то я уже и ключ в сумку убрала, а под нитками их не отыскать.
- Всего Вам доброго и спокойной ночи, Елена Михайловна,- попрощалась Тамара, после чего закрыла дверь на ключ.
Проводив хозяйку, Коврова ещё раз глянула на себя в зеркало, висевшее в прихожей и, довольная своим отражением, заулыбалась: «Видели бы меня сейчас господин фотохудожник и его помощница, вряд ли бы уговаривали для своей портретной галереи сниматься»,- подумалось ей.
Тамаре ничего не хотелось делать после суетного, наполненного событиями дня. Она удобно расположилась в кресле перед телевизором, который, всё-таки, был всего лишь фоном её раздумий о том, как позвонит ей завтра после обеда Галка, как поедут они вдвоём на свидание с Казиком. И тут она вспомнила, что Прейкшас приезжает только завтра, а это значит, что встречу придётся отложить и перенести её ещё на день, так как нелепо вваливаться к нему, будь то на кафедру или домой сразу же после того, как он приедет с вокзала. Да и Монаховой после ударной пахоты на картошке тоже, наверняка, потребуется отдых.
«Что ж, тогда отложим встречу на послезавтра»,- решила журналистка, начав выкладывать из пакета буклеты и газеты, так и не прочитанные накануне. Среди них, кстати, оказался и листок бумаги, на который дама из салона записала адрес бабы Клавы, а у Тамары это как-то выпало из памяти. Теперь она знала точно, чем займётся в первой половине грядущего дня – она непременно попытается встретиться с подругой бабушки, съездив в автозаводской район города.
Уже лёжа в постели, она, словно анализируя прожитой день, сделала вывод, что его итогами можно быть вполне довольной, правда, в этот день она меньше обычного писала. Так уж случилось, что как-то само собой всё то, с чем она столкнулась в фотосалоне, выпало из её памяти, как дурной сон, или, возможно, спряталось где-то на задворках подсознания, чтобы когда-нибудь всплыть, если ей вдруг захочется об этом написать, как знать...
Но зато теперь у неё был адрес старейшей бабушкиной подруги, а это, возможно, сулило ей не только приятную встречу, но и материал для будущей повести или парочки рассказов, так как Клавдия Фёдоровна была настоящим кладезем интересных баек и историй, которыми Тамара в своё время заслушивалась.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
В ТЕАТРАЛЬНОЙ СТУДИИ
В далёком 1966 году, когда Тамаре едва исполнилось пятнадцать лет, её родители уехали на очередную «стройку коммунизма», оставив дочь на попечение бабушки Маши, некогда перебравшейся с мужем в город Горький на строительство автомобильного гиганта.
Вся многочисленная семья Цветовых-Ломтевых были потомственными строителями, поэтому множество раз на своём веку меняли место жительства. Однако было у них родное гнездо, куда они неизменно слетались, хотя бы в отпуск, - это город Бор, что на Волге. Именно здесь провела маленькая Тома своё детство с прабабушками и прадедушками. Собираясь все вместе, члены семьи нередко говорили о том, что живи они в других условиях, запросто могли бы открыть своё строительное дело и поднять любую стройку века исключительно своими силами, так как были среди них и геодезисты, и архитекторы, и специалисты по промышленному и гражданскому строительству. А поскольку большинство из них прошли все ступени от ФЗУ до института, то сами могли и кирпич класть, и раствор месить, и штукатурить и плотничать, а, следовательно, спроектировать и возвести любой объект. Во время летних каникул дети нередко уезжали на побывку к родителям, на восток и на север страны, где те в это время строили свои города. Таким образом, детям с детства прививалась любовь к семейной профессии. Видимо, по этой причине так долго сопротивлялись родители желанию Тамары поступать в университет, причём на факультет журналистики. А она всё отшучивалась: «Вот стану в газете работать, буду по вашим стройкам летать и строчить репортажи с места событий о ваших трудовых подвигах. А получится, целую книгу напишу о династии строителей Цветовых-Ломтевых». Но что бы и как бы ни объясняла им дочь, к её выбору они относились крайне негативно, всячески пытались отговорить её, надеясь в глубине души, что к окончанию школы девочка поумнеет, повзрослеет, переболеет, наконец, своей мечтой и «выкинет блажь из головы».
Мария же Никифоровна, бабушка Тамары, долгие годы прожившая в бараке, рядом с территорией завода, и получившая благоустроенную квартиру лишь через двадцать лет работы на ГАЗе, возвращаться в Бор не захотела. Правда, отпуск, особенно, когда он выпадал на лето или осень, всё же предпочитала проводить с мужем, тоже знатным строителем-орденоносцем, в местах своего детства и юности. Нередко, когда собирались в Бору сразу несколько родственных семей, бабушка Маша затевала с дочерью разговор о будущем своей любимицы-внучки. Марии Никифоровне не нравилось, что дочь её вела кочевой образ жизни и была убеждена в том, что женщина по природе своей, должна поддерживать семейный очаг, говоря образно, а если попросту, то рожать и воспитывать детей. Она всё сокрушалась, что у Цветовых лишь один ребёнок – Томочка. Оно и понятно, когда детей заводить, если вся жизнь в разъездах. Бабушке казалось, будь у дочери ещё парочка детишек, - не моталась бы она с мужем по свету. А сколько раз во время наездов дочери на денёк-другой к ним с отцом в Горький она говорила той, что главное предназначение женщины – это быть матерью, а уже потом – строителем, врачом, инженером или учителем.
Бабушка Маша была единственным в семье человеком, кто приветствовал решение внучки. Более того, она всячески поощряла её устремления, так как никак не хотела, чтобы её любимое дитятко, так ласково чаще всего называла она свою Томочку, колесила по стране, как её родители, дяди и тёти. После завершения строительства Горьковского автозавода, они с мужем передумали ехать ещё куда-нибудь и осели на месте, устроившись работать на завод, который сами же построили. Мария Никифоровна понимала, сколь многого лишают себя те, кто не может стать завсегдатаем театров, кому даже в голову не приходит, что есть такое чудо, как опера или филармонический оркестр. Они с мужем пристрастились к культурной жизни города ещё с тех пор, когда она, будучи активисткой, отвечала в профкоме за культурно-массовую работу, всячески стараясь приобщить рабочих к высокому искусству. Ею организовывались для рабочих посещения выставок и музеев. Именно по её инициативе участники литературного кружка при заводском клубе были однажды премированы поездкой в Болдино, где когда-то Пушкин написал свои лучшие строки. По случаю она взяла в эту поездку и свою любимую внучку. Мария Ломтева была своей во всех пяти театрах города, являясь нештатным распространителем билетов и абонементов. Драматический театр, например, нередко награждал её, как лучшего распространителя, так называемой семейной контрамаркой.
Каждый раз, когда Цветовы оставляли в Горьком свою дочь, бабушка неизменно устраивала для неё целую культурную программу, прививая девочке любовь к серьёзной музыке и театральному искусству. Выйдя на пенсию, баба Маша стала работать в библиотеке заводского клуба, который после реконструкции стали величать красивым словом «дворец». Не имея специального библиотечного образования, она много работала над собой, перечитала уйму специальной литературы и, наконец-то, получила возможность утолить читательский голод, который испытывала в течение долгих лет, занятых тяжёлым, изнурительным трудом. Она вела, что называется, активный образ жизни – устраивала книжные выставки, читательские конференции, стала инициатором создания «Клуба интересных встреч», в подшефной школе, где в основном учились дети и внуки заводчан. Когда у неё гостила внучка, она и её брала с собой на мероприятия, которые проводить была большая мастерица. Но больше всего ей удавались, пожалуй, диспуты. Однажды, когда Тамара уже была достаточно взрослой девочкой, бабушка решила сводить её в театральную студию, существовавшую при заводском клубе с самого его основания. Студия была не только гордостью клуба, но и всего гигантского автозавода.
Юра Кобрин, режиссёр театрального коллектива, сразу же заметил в зале тоненькую белокурую девчушку, а по блеску её иссиня-голубых больших глаз безошибочно разглядел в ней человека, который попросту влюблён в театральное действо. Так заинтересованно наблюдать за тем, что происходит на сцене во время репетиции, не способен человек, равнодушный к театру. В перерыве он предложил внучке Марии Никифоровны почитать стихи и отметил, что у той хорошая дикция и довольно-таки редкий для ребёнка грудной, сочный, бархатный голос. Юрий пообещал обязательно взять девочку в свой коллектив, если только той случится жить в Горьком. «Готовая Снегурочка в пьесу Островского»,- сказал он тогда бабушке при расставании.
Как только уехали родители, и Тамара перебралась в город Горький, оформившись в девятый класс школы, расположенной по соседству, она тут же напомнила бабушке, что та обещала устроить её в театральную студию, тем более что и руководитель студии был, похоже, согласен принять девчушку к себе в коллектив.
- Ну, и прыткая же ты у меня,- заулыбалась Мария Никифоровна,- ты пообживись сперва, да и мне с Юриком переговорить ещё разок нужно. Помнит ли он такую девочку - Томочку Цветову, что ему в прошлом году стихи читала? Не возьмёт ли свои слова назад, мало ли что? Может, в группах перебор студийцев? Такое у него бывает, к нему ведь как в настоящий театр, по конкурсу принимают. Да и нам с тобой сначала для себя решить нужно, справишься ли со всем. На репетиции и занятия в студии, ой, сколько времени уходить будет – не отразилось бы на учёбе. Как бы за два года не растерять то, что нажито за всю учёбу. Мать-то с отцом твоим строго-настрого мне наказывали, чтобы мы тут марку держали. И, уж если не на золотую, то, хотя бы, на серебряную медаль, но школу обязательно закончили. А то приедут родители через два года – будет нам с тобой театр по полной программе!
Говоря это, бабушка, тем не менее, была уверена, что занятия в студии помехой в учёбе быть никак не могут, скорее, наоборот – а всё потому, что театр, даже самодеятельный, а может, самодеятельный даже в большей мере, развивает личность. Он будоражит творческую мысль, что, в свою очередь, может только помочь в учёбе. Завела же она этот разговор с внучкой потому, чтобы та поняла, что к любому делу следует относиться ответственно и серьёзно, а значит, нужно быть готовой к любым перегрузкам, с каковыми придётся ненароком встретиться на пути. А что до нехватки времени, в том Мария Никифоровна была уверена, это может быть лишь отговоркой, поскольку, время – категория растяжимая. Кроме того, она твёрдо знала, что у молодого, крепкого организма, если правильно спланировать и распределить свой труд, на всё времени хватит. И всё-таки, рассуждая так даже сама с собой, бабушка немного лукавила. Конечно же, занятия в студии потребуют большого напряжения сил – она это не раз видела по студийцам, с которыми работала в одном здании, и часто наблюдала их после занятий и репетиций. Главное ей всё же виделось в другом: слишком велика была ответственность за воспитание внучки и перед ней самой, и перед её родителями. Возраст был у девочки переходный, самый, что ни на есть, опасный. Вот почему Мария Никифоровна была уверена в том, что творческая работа, в любом случае, должна была отвлечь её чадо от возможных контактов с дурной компанией, как принято называть тех, кто плохо влияет на молоденьких девушек, вовлекая их в разгульную, свободную от запретов жизнь. А этого, надо сказать, бабушка почему-то боялась больше всего…
Время от времени Тамара вспоминала эти благословенные дни. Сегодня они пришли к ней во сне. Если в реальной жизни они в последние годы стали казаться ей небытием, возможно когда-то дорисованным её девическим воображением, то ночью они посетили её как два счастливейших года безоблачной юности – ещё почти детства.
* * *
Хотя по нынешним меркам, пятнадцать лет – это, как правило, тот возраст, когда школьники готовятся к взрослой жизни всерьёз. К этому времени и родители, и ребёнок точно знают, куда они будут поступать учиться и усиленно начинают заниматься с репетиторами, исключительно по тем предметам, по которым нужно будет сдавать вступительные экзамены. Правда, в пору, когда Тамара заканчивала среднюю школу, вполне обходились обычными уроками, может, дети были более прилежными, может требования к поступающим в ВУЗ - не столь высоки, как знать? А может быть, этому явлению есть совсем иное объяснение?
Так или иначе, но сегодня, в, так называемых, благополучных семьях собирается совет, на котором предопределяется будущая профессия ребёнка, причём выбирается та сфера деятельности, которая, прежде всего, сулит приличный заработок. И мало кого заботит, нравится ли это их чаду, лежит ли у него к этому душа. Видимо, подобные перемены легко объяснить тем, что наше государство теперь так стремится уподобиться «цивилизованным странам», где мерилом благополучия испокон веков считалось материальное благосостояние?..
Что ж, вот и мы, наконец-то стали продвинутыми и прогрессивными, попав в один ряд с прочими державами в определении человеческих ценностей.
Лично я никогда не разделяла того мнения, что у России какой-то свой, особенный путь к счастью. Это утопия – не больше того. Быть всем одинаково счастливыми в обществе просто невозможно, как невозможно сделать кого бы то ни было счастливым насильно. Но в то же время, думается, как любой русский человек, я понимаю, что ментально на Руси во все времена были вещи, которые ценились выше злата-серебра. Не об этом ли столь красноречиво говорит народная мудрость в своих пословицах и поговорках, бережно передаваемых из поколения в поколение, где высшая оценочная проба ставится на таких понятиях, как чистота помыслов, красота души, доброта, милосердие, женская верность, мужская дружба, честность и многие другие добродетели? Неужели они нынче упали в цене?
И всё-таки, не перестаю восхищаться щедрости матери- природы, сотворившей человека разумного, не забыв при этом одарить его памятью, как своей собственной, так и памятью предков, чтобы каждый время от времени мог оглянуться назад хотя бы для того, чтобы взять у пращуров то полезное, что было ими наработано за века.
Тогда, в 1966 году для пятнадцатилетних школьников будущее было чем-то далёким, но неизменно радужным, лучезарным и обязательно счастливым. В сценарии этого будущего не было места ничему меркантильному, впрочем, это, пожалуй, не удивительно – детей тогда мало кто посвящал в финансовые вопросы, крайне редко говорили в присутствии своих чад о деньгах, почитая это за дурной тон. Отношения учащихся с деньгами начинались и заканчивались десятью – пятнадцатью копейками, выделявшимися из семейного бюджета на школьный завтрак в будние дни, и пятидесятью копейками – на выходные, которые можно было истратить на мороженое, поход в театр или в кино, на выставку или в зоопарк. Когда же в руки ребёнка попадал «целый рубль»- речь, конечно же, идёт о детях из простых, вернее, обычных семей, а таких в то время в стране было большинство – он начинал себя чувствовать чуть ли не богачом.
Не думается, что причина подобного положения вещей крылась во всеобщей бедности, - нет, и ещё раз нет! Ведь тогда в общеобразовательных школах вместе с детьми рабочих и дворников учились дети министров и партийных руководителей – те тоже не имели в карманах лишней копейки. Просто, скорее всего, в политизированном государстве каждая семья ощущала себя его маленькой, но неотъемлемой частичкой, а поэтому и в воспитании детей родители следовали тем целям и задачам, которые ставила перед взрослыми страна. Одним словом, растили поколение, которому суждено было жить при коммунизме, в котором денежные знаки, по замыслам основоположников марксизма-ленинизма, за ненадобностью, отпадут вовсе. Так зачем с детства приучать к тому, что отпадёт, как атавизм?
* * *
Но вернёмся к нашей героине…
Тамаре Цветовой посчастливилось два последних года учиться в школе, где работал по-настоящему творческий педагогический коллектив единомышленников, состоявший, в основном, из молодых учителей. До этого большинство из них нигде не работали. Они пришли сюда сразу после института, поэтому и не успели пропитаться традициями старой советской школы, которая по многим параметрам стала отставать от времени, что понимали даже в высших эшелонах власти, где уже открыто поговаривали о грядущих реформах в просвещении, и, прежде всего, в средней общеобразовательной школе.
Сюда, в район автозаводских новостроек, как только сдана была школа, по направлению прибыли молодые специалисты. Многие из них вместе отучились в институте или в университете, так что притираться и привыкать друг к другу им долго не пришлось – и они сразу же объединились в сплочённый коллектив, чем-то, всё-таки, напоминавший студенческий. Даже директору школы, что в советские времена было большой редкостью, едва перевалило за тридцать.
У Тамары начался отсчёт новой жизни, совершенно отличной от той, прежней. Она была наполнена интересными, захватывающими событиями в ученическом коллективе, который ей сразу же очень понравился. Здесь всё было не таким, как в её старой школе в Бору. Даже сами уроки, всегда и везде составлявшие основу основ в обучающем процессе, порой проводились тут в форме дискуссий, пресс-конференций и коллоквиумов, особенно по гуманитарным дисциплинам. Нередко ученики задерживались в школе и после уроков, но не только на дополнительные занятия, кружки и факультативы. Несмотря на то, что главным, всё-таки, оставалось для воспитанников овладение основами наук, что прописано в министерских документах, молодые педагоги, в дополнение к урокам проводили с ребятами содержательную внеклассную работу.
Так, например, они организовали и возглавили «Клуб интересных встреч», к созданию которого была причастна и Томина бабушка. На встречу со школьниками и их родителями приходили, без оглядки на свою «звёздность», ведущие и начинающие актёры театров города Горького, местные поэты и писатели, художники и архитекторы, передовики шефствовавшего над школой ГАЗа, ветераны войны, знаменитые спортсмены. Эти встречи были настоящим праздником для ребят. Именно на них многие определяли для себя, кем станут в будущем. Кроме того, педагогам удавалось благодаря таким встречам наладить более тесный контакт с родителями воспитанников, так как на заседания клуба приглашались целыми семьями.
В школе работал фольклорный ансамбль «Волжане». Причём, словесники строили в нём занятия таким образом, чтобы учащиеся занимались не только концертной деятельностью. На каникулы они давали участникам ансамбля специальные задания, когда те, выезжая к бабушкам и дедушкам в деревню, должны были собирать и записывать там старинные русские сказки, частушки и песни, которыми всегда была богата Нижегородская глубинка. Таким образом, они исподволь готовили себе смену, взращивая в молодых душах интерес и любовь к русской национальной культуре и к родному языку. Не случайно, многие выпускники становились студентами филологических факультетов, поступая не только в горьковские, но в московские, ленинградские и прочие ВУЗы страны.
Почти половина ребят из 9 «Б», в котором стала учиться Тома Цветова, переехав к бабушке, посещали театральную студию в подростковом клубе «Ровесник», расположившемся в отдельной трёхкомнатной квартире на первом этаже одной из многоэтажек микрорайона.
Общительная, миловидная девочка влилась в коллектив класса безболезненно, практически став в нём своей сразу же, а с мальчишками и девчонками, посещавшими студию, даже подружилась.
В первую субботу сентября, сразу же после уроков, впервые после летних каникул, собиралась труппа театрального ученического коллектива – так, и никак иначе именовал студийцев их бессменный режиссёр, который в официальных бумагах числился руководителем кружка художественного чтения. На самом же деле то, чем занимались старшеклассники под руководством молодого человека, проучившегося до армии два курса в театральном училище, а позже окончившего Саратовский институт культуры, скорее, было похоже на работу молодёжного драматического театра.
За Тамарой зашли одноклассники и пригласили пойти вместе с ними. Бабушка не возражала – она только обрадовалась, что внучка с самого начала учебного года найдёт себе занятие по душе. Кроме того, ей теперь не придётся разговаривать по поводу Томочки с Кобриным – она-то знала, что тот подрабатывает в подростковом клубе. Однако девочке об этом специально не сказала, подумав, пусть всё само собой сложится. Да и потом, ей казалось, что будет намного лучше, если Тамара станет заниматься в ученическом, а не в трудовом коллективе, тем более что в заводской дворец ходили всё больше люди взрослые и семейные, мало ли как это сможет повлиять на девочку-подростка – не повзрослела бы раньше срока.
Занятия студии проходили в самой большой комнате квартиры, специально оборудованной как уютный зал, где рядами стояли скамейки, которые, в случае необходимости, легко складывались и убирались на лоджию. Невысокие подмостки являли собой подобие сцены.
Ребята с шумом заполнили комнату, заняв почти все ряды. Однако, как только в дверях показался режиссер, все сразу же замолчали, готовые слушать своего любимого Юрия Давыдовича, которого между собой называли Юрдавом, находя придуманное прозвище безобидным, но главное, красиво звучащим. Тамара узнала его сразу же, о чём шепнула на ухо своей соседке по скамейке. Может быть потому, что в комнате воцарилась тишина, а может, просто у Кобрина был отменный слух, прежде чем начать, он обратился к новенькой:
- Я тоже тебя знаю, девочка. Тамара, если мне не изменяет память? Ну-ка, встань, представься всем, раз ты решила в наш дружный коллектив влиться.
- Здравствуйте, Юрий Давыдович. А ребята со мной уже знакомы, и мне им представляться не надо – мы учимся в одном классе,- с места сказала смутившаяся девочка.
- Что ж, очень хорошо. Но среди нас есть несколько студийцев из других школ и из заводского училища. Так что, встань и громко произнеси своё имя, чтобы все могли тебя хорошенько рассмотреть и услышали твой голос во всей красе.
Тамара поднялась с места и, поборов смущение, громко отрекомендовалась.
- Девонька, что же это такое делается!- изумился Кобрин,- прежним у тебя остался только голос. Мы ведь не больше года тому назад встречались, не так ли? А ты на целую голову выросла – что акселерация делает с молодым поколением! Садись, Тома, теперь все, в том числе и я, тебя увидели, что называется, во весь твой новый рост. Да, для Снегурочки ты будешь, пожалуй, высоковата. Ну, вот я и проговорился раньше времени,- обратился он уже ко всем присутствовавшим,- но, как говорится, сказал «А», говори и «Б». Значит так, в этом сезоне мне бы хотелось поставить с вами спектакль по пьесе Островского «Снегурочка». И сразу же открою вам секрет – есть у меня задумка сделать этот спектакль совместно с театральной студией заводского дворца культуры.
- К Новому году?- спросил кто-то из мальчишек, сидевших отдельно от прочих студийцев на боковых стульях. Видимо именно они и были из заводского училища, отчего и держались особняком.
- Почему к Новому году?- удивился вопросу режиссёр,- это не новогодняя сказка. Сразу видно, что вы нашего русского классика не читали, ребята, а если и читали, то до конца не поняли, о чём его пьеса. Итак, работу построим как всегда: даю неделю на вдумчивую читку произведения. Выписывайте всё, что вам покажется интересным или непонятным. Исходя из самооценки, выберите, какая роль, на ваш взгляд, вам больше всего подходит. Ровно через две недели собираемся здесь, в это же время. Жду всех на обсуждение и громкую читку. Тексты должны быть у всех, как и рабочие тетради. Можете за книгой обратиться в заводскую библиотеку к Тамариной бабушке – я справлялся, там есть несколько экземпляров отдельно и в собраниях сочинений А.Островского. Ну, вот и всё на сегодня, если, конечно, у вас нет ко мне вопросов.
- Юрий Давыдович!- обратилась к руководителю студии одна из девочек, как оказалось, одноклассница Цветовой. Первые несколько дней учебного года она в классе отсутствовала, так как задержалась с родителями из отпуска на Чёрном море, и появилась в школе лишь в последний день недели, поэтому ни имени, ни фамилии её Тамара пока не знала.
- Это наша Жанна – любимица Юрдава,- на самое ухо пояснила новенькой сидевшая с ней рядышком Светлана Голосова.
Тома не могла оторвать глаз от одноклассницы. Это была черноокая красавица, скорее девушка, чем девочка, с вполне сформировавшейся фигуркой, которую облегало нарядное тонкое шёлковое платье, подчёркивавшее тонкую талию и красивой формы маленькую округлую грудь. Она была, пожалуй, единственной из всех девчонок в классе, у кого были слегка подкрашены губы и подведены и без того яркие, чёрные, как уголья, сияющие глаза.
- И всё-таки, - продолжила она,- раз Снегурочка, значит, всё равно - сказка. Мне кажется, ребята, что из сказок мы уже выросли, разве не так?- она обвела зал глазами и даже повернулась к тем, кто сидел сзади. -Может, что-нибудь взрослое возьмёмся поставить, точнее, молодёжное? Я недавно в «Юности», кстати, дивную вещицу о молодых геологах прочитала. В других журналах, между прочим, тоже много интересного печатается - и рассказов и повестей, даже пьесы попадаются. А сценарий мы сами написать сможем, разве не так? Вон, Вовка у нас пишет, и неплохо, а диалоги у него вообще классные получаются. Это даже Вера Леонидовна на литературном кружке отмечала. А сказки пусть младшая группа себе готовит, они с этим справятся – среди них много талантливых ребятишек.
Тамара заметила, как заглядываются на говорившую мальчишки. Юрий же Давыдович вообще не сводил с девушки восхищённых глаз и даже, как показалось Цветовой, как-то загадочно, едва заметно, улыбался Жанне, причём улыбка эта адресовалась исключительно ей одной. Впрочем, немудрено – девушка была и впрямь ослепительно хороша собой, а голос её журчал как весенний ручеёк. Она была необыкновенно яркой и броской – в толпе такую просто невозможно бы было не заметить. Свежий бронзовый морской загар делал белки её миндалевидных чёрных глаз пронзительно-голубыми, отчего всё лицо её сияло, а улыбка, обнажавшая ряд крупных белоснежных зубов, была просто неотразимой.
Выслушав всё, что сказала девушка, Кобрин какое-то время всё еще продолжал, как заворожённый, молча смотреть на неё, однако, спохватившись, что пауза затягивается, отреагировал на пламенную речь, дав исчерпывающие объяснения по поводу выбора именно этой пьесы:
- Нет, моя хорошая, всё-таки то, что я собираюсь с вами поставить, не совсем сказка. Это, скорее, сказание о высокой, чистой любви наших далёких предков, бывших в те поры язычниками,- слово «любви» он произнёс с некоторым придыханием и чуть тише, чем всё остальное, нарочито сделав после него смысловую паузу,- вот прочтёшь пьесу внимательно, Жанночка, надеюсь, всё сама поймёшь.
- А это Жаннета обязательно поймёт! В любви она у нас девушка смышлёная,- подытожил слова режиссёра кто-то из мальчишек, но тот, казалось, на реплику никак не среагировал, хотя поторопился завершить встречу со студийцами:
- Значит, так, если больше вопросов пока нет, я должен с вами проститься. Мне ещё нужно успеть в отдел культуры, а то они по субботам раньше заканчивают, дело же, с которым я к ним иду, не терпит отлагательств. Кстати, речь там пойдёт о том, как сделать вас филиалом моей театральной студии во дворце культуры автозавода. Пора нам, наконец, из подполья выходить, иначе вы так и не почувствуете запаха настоящих кулис. Там ведь и условия совсем иные - сцена большая, реквизит, декорации настоящие, художник на целую ставку работает, а тут, что? Всё самим мастерить приходится – шьём, вяжем, рисуем, клеим. А сколько это времени убивает!
Обещают, если наш коллектив увеличится вдвое, дать ставку гримёра и костюмера. Хотя, костюмер у нас есть, причём отличный – любой профессиональный театр позавидовать может. Вот только числится она уборщицей, и работает наша баба Клава за двоих, получая гроши. А если всё, что я задумал, официально провести по бумагам, как положено, представляете, можно будет помечтать даже о том, чтобы со временем, конечно, стать народным театром. Вот это было бы действительно здорово!
Ах, да, вот ещё, пока не ушёл, ребята, через две недели там у нас премьера. Наконец-то поставили «Битву в пути» - приглашаю всех. Я для вас у руководства целый ряд выбил в партере. Потому, собственно, и назначил вторую встречу с вами почти на конец месяца, что у меня в труппе много молодых ребят в этом году, некоторые совсем недавно пришли, так что работать очень много приходится. А в спектакле все будут задействованы, потому что там и действующих лиц много, те, кто читал, должны знать, да и массовки больше, чем обычно. Одним словом, запарка полная. Завтра первый прогон. Вы наверняка слышали, что у завода юбилей. От нас ждут хорошего спектакля – гостей наприглашали отовсюду, даже из Москвы, так что ответственность на нас легла колоссальная. Предлагал директору какой-нибудь спектакль из прошлого сезона показать, но он наотрез отказался – премьеру им подавай! К нам на репетицию даже представителей от завкома и парткома несколько раз присылал, чтобы те на месте могли удостовериться, всё ли, так сказать, у нас на мази.
По комнате пронёсся ропот. Тамара не могла понять, что вдруг так живо стали обсуждать ребята, так как говорили все разом. Наконец, Света Голосова, комсорг класса, сидевшая рядом с новенькой, встала и от имени всех ребят обратилась к руководителю:
- Юрий Давыдович, а как же занятия по сценическому мастерству, речи, хореографии, и всё прочее, или, такого, как было раньше, у нас больше не будет? Я, кстати, обратила внимание, что эти занятия и в расписание на «Доске объявлений» не внесены.
- Ребятишки, милые, вот видите, мне даже расписание было некогда составить – и всё из-за премьеры. Ну, а после неё, обещаю, всё у нас будет по-прежнему – и занятия каждую неделю, если получится, часть из них перенесём во дворец культуры. Мы, думается, и на этюды до холодов парочку раз съездить успеем. А сейчас всё, ребятушки, тороплюсь, тороплюсь, тороплюсь.
Обрадовавшись услышанному, девчонки и мальчишки повскакивали с мест, обступили своего любимого наставника, и все вместе вышли из подросткового клуба. Они проводили его до остановки, дождались автобуса, и пока тот не скрылся из виду, кричали и махали ему вслед, как маленькие дети.
Сами же ещё долго не расставались, сначала проводив тех, кто живёт в соседнем микрорайоне, а потом, постепенно редеющей группой, пока их не осталось всего пятеро, дошли до здания детского сада, от которого было рукой подать до Тамариного дома. Остальные четверо жили в соседних домах. Здесь прощание ещё затянулось, так как все дружно, не договариваясь, решили покататься на карусели, что стояла на большой детской площадке, во дворе между домами.
Тамара была переполнена впечатлениями, но ей, тем не менее, не терпелось узнать подробнее и о занятиях в студии, и об упомянутых режиссёром этюдах, а ещё о том, где и для кого проводятся спектакли, не в подростковом же клубе, где ни настоящего зала, ни большой сцены нет. Обо всём этом она спрашивала у оставшихся ребят, а те, перебивая друг друга, с огромным удовольствием и, как показалось Томе, и с не скрываемой гордостью рассказывали новенькой девочке о том, чем они занимаются.
Только компания расселась на карусели, первым начал Сашок, вихрастый, розовощёкий курносый паренёк со смешно оттопыренными ушами:
- Представляешь, Тома, у нас далеко не все занятия проводятся в помещении подросткового клуба, порой они случаются в кафе, в фойе кинотеатра или ещё где-нибудь.
- Не поняла, как такое возможно?
- Попытаемся объяснить, хотя, я думаю, если ты всерьёз решила с нами заниматься, ты сама всё потом по ходу поймёшь.
- Нет же, нет, расскажите сейчас, пожалуйста,- сгорая от любопытства, умоляла Тамара.
- Значит так,- продолжил Саша,- нам, например, даётся задание – сыграть какую-нибудь делегацию. Мы сначала всё оттачиваем у себя в студии. Отрабатываем походку, учимся жестикулировать, ну, к примеру, как итальянцы, финны или грузины.
- Подождите, а что, у представителей разных национальностей и походка и жесты так сильно отличаются? Хотя…что-то есть, конечно.
- Что ты, Томочка!- чуть ли не подпрыгнул, вскидывая руки кверху, самый высокий из всей компании Семён Маркин,- сколько народов – столько языков жестов. Кстати, это вообще одна из самых ярких и отличительных черт, по которым даже издалека армянин всегда узнает армянина, а француз француза!
- Сень, давай я доскажу, раз уж начал,- перебил его Саша.- Ну, так вот, мы всё оттачиваем, оттачиваем, а потом идём на «экзамен» - в толпу, как говорит Юрдав. Там он нам и выставляет отметки. К слову будь сказано, он у нас на похвалы очень скуп – любит, чтобы всё было по Станиславскому.
- А почему Юрдав?- решила всё-таки узнать Цветова.
- Так получилось - кто-то из наших придумал, а нам понравилось,- просто объяснил Семён.
- А сам-то он как на это реагирует, ребята?
- Мы, если честно, к нему так не обращаемся, хотя, по-моему, он о своём прозвище знает,- включился в разговор Виталий - с виду неприметный коренастый юноша, похожий и внешностью и одеждой на киношных героев из фильмов о войне. Казалось, что все на нем – и брюки, и рубашка были с чужого плеча, скорее всего он донашивал одежду своего отца или старшего брата. Позже Тамара узнала, что он был из многодетной рабочей семьи, потерявшей своего кормильца-отца, умершего год назад от неизлечимой наследственной болезни. Семья жила очень бедно. Из детей Виталик в ней был самым старшим. Возможно, этим обстоятельством и объяснялась такая неуёмная тяга мальчика к знаниям. Он был круглым отличником, видимо, понимая, что должен получить хорошее образование, чтобы потом тянуть всю семью и помогать младшим, самому маленькому из которых едва исполнилось два года.
- Факт, знает,- подтвердил предположения Виталика Семён,- но, раз ничего нам не говорит, значит, ему прозвище своё нравится. Да он вообще у нас классный парень!
- Верно, Сёма. А какой он у нас юморной, Тамара, ты даже не представляешь! Подбоченится, очки на кончик носа сдвинет, брови насупит и скажет: « Не верю!» - обхохочешься. А потом паузу выдержит, и сам с нами над собой хохотать начинает. Он тебе понравится – вот увидишь! Наши девчонки – все, как одна, от него без ума.
- Скажешь тоже, Сашка! Можно подумать, вам он не нравится,- по-своему заступилась за девочек Светлана, хотя, в принципе, она, конечно же, была с Сашком согласна – в Кобрина трудно было не влюбиться.
- Ребята,- не унималась Тамара,- вы вот ещё что мне объясните, что это за этюды такие? Вы, что, ещё и рисуете? Или это и есть «в толпу ходить»?
- Да нет же, это совсем другое, долго объяснять,- ответил Семён, посмотрев на часы.
- Сём, а что это ты на часы смотришь? Время ещё детское, тем более – завтра воскресенье. И вообще, ты у нас теоретически лучше всех подкован – у тебя, вон, и брат в театральном учится. Так что, давай, объясняй новому члену нашего дружного коллектива про этюды – нужно уважить новенькую, правильно я говорю, ребята?
Все закивали, а Маркин, встав с каруселей, так как его длинные ноги не умещались на детском аттракционе, согласился продолжить объяснения:
- Уговорил, Сашок. Слушай, Тома. Кстати, у брата в театральном училища такого нет. Правда, он только на второй курс перешёл, может, потом такой предмет и введут, Бог его знает. Зато у них столько всего другого! Он под завязку занят. Летом только мать откормила, а он уже за первую неделю занятий снова отощал – одни уши да лопатки торчат, что отец ни скажет. У них даже танцкласс похлеще любой физподготовки в школе олимпийского резерва, честное слово. Брат, как с утра уходит, так только поздно вечером возвращается, а ещё точнее, приползает – ни жив, ни мёртв – вот что такое учёба в театральном!
- Сёма, странный ты какой-то. То на часы смотришь, говоришь, что про этюды долго рассказывать, а сам про своего любимого Вадика уже полчаса талдычишь, а девочке наверняка интересно на свой вопрос ответ получить. Так что давай, ближе к теме, друг наш Маркин!
- Что ты, Саша, мне и это тоже очень интересно. У меня из знакомых никто в театральном никогда не учился. Я вообще была уверена, что туда либо по большому блату попадают, либо, если без блата, то такие люди, которые на нас, то есть, на обыкновенных людей непохожи, вроде как, не от мира сего.
- Ну, ладно,- обиженным голосом произнёс Маркин,- об этюдах, так об этюдах. Я лучше конкретный пример приведу – так будет и нагляднее и понятнее. Короче, это такие занятия по перевоплощению. Каждое второе воскресенье, независимо от того, какая стоит погода, мы выезжаем на природу.
- Даже зимой, в лютый мороз?- изумилась Цветова.
- Конечно, я об этом как раз и говорю. Для каждого времени года, для каждой конкретной погоды, будь хоть дождь, хоть снег или мороз – не важно, есть сугубо свои этюды,- вдохновенно продолжал Семён.- Представь себе осень – вот такую, к примеру, как сейчас – золотую. Мы садимся на электричку и едем до первого леса или поля – когда как.
- Сёма, ты еще забыл, что мы на автобусе иногда ездим, притом, не только в леса и поля, но и просто загород, посещаем старые церкви, были даже на заброшенном кладбище,- добавил Маркина Виталик.
- А разве бывают заброшенные кладбища?- усомнилась Тамара в истинности сказанного одноклассником,- мне всегда казалось, что могилы предков не забывают даже очень далёкие потомки. Вон у нас в Бору есть старинное кладбище, так на могилы к своим родственникам отовсюду приезжают – сама видела. И памятники новые ставят, и оградки, а подойдёшь, посмотришь на дату смерти на плите, а там чуть ли не прошлый век записан. Но, может, это только в таких глухих местах, как наш Бор или в деревнях да сёлах? Может в крупных городах всё иначе?
- Наверное, так должно, - тихо, почти что шёпотом пояснил Виталий,- но, знаешь, нас Юрдав возил на такое кладбище недалеко от города, кстати, где уже давным-давно никого не хоронят. Там и ограда деревянная сгнила, и кресты покосились. Зрелище – более чем печальное…
- Точно, как ты точно сказал, Виталька: « более чем печальное». Там ведь даже ни одной тропки к могилам не нашлось – всё травой заросло.
- Да, и рядом никакой деревушки. Не понятно, кто хоронил, кого и когда?
- Возможно, просто людей оттуда заставили переселиться по каким-то причинам. Я сама видела, как деревянные дома, кажется, в деревнях их называют срубами, я точно не знаю, перевозят на специальных платформах с помощью тракторов.
- Ну, вот,- снова заговорил Сёма,- сами от темы ушли, словно забыли, что девочка об этюдах хочет узнать, правильно я говорю, Томочка?- улыбнулся он, подмигнув своей новой однокласснице.
- Не выдумывай, сам забыл сказать, что мы не только по лесам разъезжаем, а сказал бы, никто бы и не отвлёкся. Продолжай, давай, а то мы, и вправду, до вечера тебя слушать будем,- поторопил Сашок.
- Итак, возвращаюсь к тому, с чего начал. Представь, что мы находимся в лесу. По заданию режа мы несколько минут всё вокруг созерцаем, внимательно вглядываясь в детали, чтобы ни одной мелочи не упустить. Затем Юрдав даёт установку: «Растворяемся!» И мы бежим, кто куда, превращаясь в опавший кленовый лист, в ручеёк, в тропинку.
- В мох,- добавил Виталий.
- В придорожную траву, в тоненькое сломленное деревце,- продолжила Светлана.
- Верно, хотя, если честно, всего не перечислить и не упомнить. Ребята, а помните, как Жанна в летящую осеннюю паутинку перевоплотилась?
Все закивали головами, вспомнив ту прошлогоднюю поездку.
- Ну, так вот, слушай же дальше. Нужно так достоверно перевоплотиться. Чтобы режиссёр мог безошибочно узнать, как он говорит, «кто есть что». Поняла теперь?
- Не совсем. Как это превратиться или перевоплотиться в паутинку – это раз, и, во-вторых, как и кто в человеке, если ему не подсказать, сможет эту паутинку узнать – не реально как-то.
- Эх, мальчишки, ничего-то вы не можете толком сделать – даже объяснить, и то не сумели. Попробую я,- взяла бразды правления в свои руки Света,- итак, вторая попытка. В тот конкретный день, о котором мальчики упомянули, Жанка встала между двух тоненьких берёзок, разделила свои длинные волосы на пряди и затем, правда, я так и не поняла, каким образом, приладила их к стволикам. После этого она развела свои длиннющие руки в стороны и растопырила пальцы, а сама стоит – не шелохнётся. Только волосы на ветру слегка колышутся. Юрдав подошёл к ней, посмотрел – и вмиг распознал в ней осеннюю паутинку, застрявшую меж дерев. Вот, что такое исполнить этюд.
- Нет, Светка, у тебя тоже что-то не очень вышло рассказать. Если бы я сам во всём этом не участвовал ни разу, и Жанну тогда не видел, тоже бы ничего не понял, как и наша новенькая девочка,- раскритиковал рассказ одноклассницы Виталий.
- Почему же, я зажмурила глаза, и, кажется, всё-всё смогла представить, как наяву, честное слово.
- А, по-моему,- вздохнув, произнёс Сёма,- если ты своими глазами не видела, как прекрасна, а главное, правдоподобна была та паутинка, в которую перевоплотилась Жанна, представить это попросту невозможно, разве я не прав, пацаны?
По тому, как нежно говорил об однокласснице Семён, сколько души он вкладывал в её творческий осенний портрет, становилось сразу ясно, как он к ней относится. Не ускользнуло это и от Тамары. И тогда она подумала, что ей никогда не создать конкуренции красавице Жанне. И зачем Бог одним даёт всё, а другим ничего. Ну, вот, например, зачем он создал её такой худой, отчего она казалась несуразно нескладной и долговязой, с выпирающими, словно сложенные крылья, лопатками? А раз так, то значит, и ролей стоящих ей никогда не дождаться. Но где-то в её подсознании промелькнуло: «А ведь главные роли, тем не менее, далеко не всегда достаются самым красивым актрисам – будь то в театре или кино».
- Ты о чём это задумалась, Тома?- спросила Светлана.- Боишься, что не справишься с этюдами? Но вообще-то в наших занятиях этот элемент – не самое важное. Вот Жанна, кстати, в этюдах всегда лучшая, а главных ролей пока так и не дождалась, и это несмотря на то, что наш Юрочка ей благоволит,- будто в подтверждение рассуждений Цветовой, завершила Светлана.
- Да нет, я не только об этом. Мне просто любопытно, кто из вас в кого или во что превращался, а точнее, перевоплощался, и почему.
- Наверное, мы об этом и не задумываемся – на что глаз положим, что больше всего соответствует внутреннему настрою на тот момент, то и выбираем.
- Что ни говорите,- опять взялся за пояснения Семён,- но это нас Юрдав настраивает на конкретную волну. Он словно гипнотизирует, а мы выбираем тот объект, на который он нас как бы запрограммировал, мне, по крайней мере, так кажется.
- А, по-моему, ты ерунду говоришь, Сёма,- не согласился с ним Виталий,- я, к примеру, на себе никакого давления со стороны режиссёра не чувствую – сам собой каждый раз выбор происходит.
- Настаиваю на своём мнении – никакая это не ерунда! Вы вспомните, ребята, как Юрдав весь меняется, каким у него становится голос, когда он нам даёт, так называемую «установку». Вспомните, как он говорит: «Рас-тво-ряй-тесь в природе! Вы – часть этого леса, этого луга, этого неба. Проникнитесь его тайнами, думами, болью…врастайте корнями в землю, тянитесь ветвями рук к солнцу…» - просто мурашки по всему телу бегут, когда такое слышишь, разве это не напоминает психотерапию? Кстати, как у меня вышло под Юрдава сработать? Здорово я его скопировал?
- Вообще-то ничего получилось,- сдержанно похвалил друга Сашок.
- Не знаю, как вы,- продолжил Семён, довольный, что хоть так его поддержал друг,- а я, после того, как он хлопнет в ладоши, и услышу его заключительные слова, действительно растворяюсь. И голос как будто не из нашего Кобрина идёт, а откуда-то сверху, сбоку – отовсюду. Ну, признайтесь, неужели вы такого же не испытываете?
Вопрос Сёмы словно повис в воздухе, так и не получив ответа. Тишину нарушила Тамара:
- Ребята, вы от меня что-то скрываете, почему вы не хотите мне сказать, кто из вас кем становился на ваших этюдах?
- Сейчас попробую вспомнить,- решил удовлетворить любопытство новенькой Сашок,- если мне не изменяет память, Светка, ты была плакучей ивой?
- Точно.
- А ты, Сёмка, - пеньком, а потом сам пожалел, что в него перевоплощался, потому что мальчишка из другой школы, тот, что к нам в студию всего три месяца ходил, тебя пеньком после этого прозвал,- хихикнул Сашок.
- Как прозвал, так и дорогу к нам забыл, - сердито буркнул Семён.
- Ты, что, его побил?- полюбопытствовала Тамара.
- Нет. Сам понял, что он не наш человек. Из вас же его тогда тоже никто не поддержал, разве не так!? Ну, и что ему оставалось делать без поддержки коллектива – вот и ушел туда, откуда заявился. Да чего там, мне хоть такое прозвище сильно не понравилось, а пенёк, что ни говорите, из меня классный получился - дубовый, а не какой-нибудь! – засмеялся паренёк.
После всего сказанного и ребята захохотали, а Семён, не в силах сдержаться ни от хохота, ни от слёз, несколько раз повторил: «Пенёк дубовый, надо же было такое самому для себя выдумать – точно это Юрдав меня попутал, сам бы я до такого не додумался, факт!»
Быстрее всех успокоилась Света:
- Сашок, а ты тогда ужом в траве полз, верно?
- Да уж наползался, что и говорить, – мать мне такую выволочку за рубашку устроила. Ничем зелень с неё отстирать не могла. Виталька, а ты чего молчишь, по-моему, ты нашей новенькой стесняешься.
Покрасневший не то от смеха, не то от смущения, Виталик коротко ответил на выпад одноклассника:
- Ничуть не стесняюсь - я в боровик перевоплотился. Меня тоже режиссёр сразу разгадал, сказал, что меня хоть на сковороду клади, хоть суши, а с другим грибом не спутаешь.
Тут Семён, наконец, отошёл от смеха:
- Ребята, а кто напомнит, как того паренька из ПТУ звали, что к нам в прошлом году ходил?
- Агафоном его звали, память твоя дырявая,- напомнила Светлана,- я вообще не понимаю, как такое имя забыть можно было. Если честно, я в своей жизни с таким именем никого не встречала, даже из стариков. И где только такое выкопали его родители? А расскажем Тамаре, что этот самый Агафон учудил?
- Расскажите, интересно же,- взмолилась новенькая, добавив,- мне кажется, что это староверческое имя. У нас в Бору, ближе к окраине несколько домов, где староверы живут, стоят, вот там среди ребятни тоже Агафоны попадались. Я об этом доподлинно знаю, так как дети эти к нам в школу ходили, а один из Агафонов со мной за одной партой сидел. Странный такой, забитый паренёк, ни с кем не дружил. Но вот учился всегда на одни пятёрки.
Однако прежде чем начать рассказывать о незадачливом мальчишке из ПТУ, ребята переглянулись, и, словно по команде, дружно и заливисто захохотали, картинно держась за животы. Тома даже, было, подумала, не над ней ли и её рассказом о староверах смеются. Хотя, в принципе, она ничего смешного в том не находила. И тут вдруг Сашка чуть с карусели не слетел – так усердно он заливался. Казалось, ребячий смех был слышен на последних этажах окружавших детскую площадку домов. Кое-кто из жильцов даже вышел на балкон и стал смотреть вниз, чтобы выяснить, что там во дворе за веселье. Тамара же смотрела на одноклассников, и не могла ничего понять, правда, и сама не удержалась и стала смеяться вместе с ними – столь заразительно они хохотали. Она уловила лишь обрывок фразы, произнесённой Сашком:
-Ну, да, он ещё для достоверности нафунял – то-то удивил всех, в том числе и Юрдава, который тогда смешно зажал пальцами нос и отвернулся!
- Ребята! Ну, так не честно,- попыталась докричаться до друзей Тамара,- я тоже хочу знать, из-за чего смеюсь вместе с вами.
Света, пересилив себя, попыталась объяснить новенькой, как тот паренёк свернулся калачиком прямо на тропинке, а когда режиссёр, подойдя к нему, не смог догадаться, что тот изображал, решил, что надо пукнуть, чтобы все поняли, что он коровья «лепёшка».
- Ну, вы даёте, ребята! Мне у вас нравится. Будем дружить,- предложила Цветова
- Будем!- ответили все разом, скрестив руки для клятвы и прощания одновременно.
* * *
Такие поистине ностальгические картинки привиделись Тамаре Викторовне совсем не случайно. Всю вторую половину дня она думала о бабе Клаве. Видимо, сон, как раз, и был спровоцирован воскресшим в её памяти образом бабушкиной подруги, чья жизнь была связана с автозаводским Дворцом культуры и его театральной студией. Единственное, чего себе позже не могла объяснить Коврова, где был сон, а где просто её воспоминания о годах юности, которые она сама молниеносно, словно калейдоскоп, прокрутила в своём сознании. За ночь она несколько раз просыпалась – всё-таки прожитой день оказался весьма насыщенным и переполненным воспоминаниями, что порой истощает нервную систему ничуть не меньше, чем хорошая физическая нагрузка. В одно из пробуждений ей подумалось: « И всё же, как жаль, что каждый твой сон нельзя запрограммировать».
ГЛАВА ПЯТАЯ
БАБА КЛАВА
Решив с самого утра заняться поисками бабы Клавы, Тамара предусмотрительно справилась по телефону у квартирной хозяйки, как лучше всего из верхней части города добраться до района автозавода. Как же она оказалась права, сделав это. Во времена её студенчества того моста, по которому она сейчас ехала, не было и в помине – его только проектировали. Если раньше до бабушки из старого города нужно было добираться не менее двух часов, а то и больше, особенно, если не попадёшь с первого раза в переполненный рейсовый автобус, то теперь расстояние, а, следовательно, и время, сокращалось почти втрое даже если ехать автобусом, не говоря уже о возможностях метро. И всё же журналистка предпочла ехать по земле, а не под ней, чтобы полюбоваться на город юности. Она смотрела через окно автобуса на мчавшуюся под мостом стремнину воды и думала, как похожи, всё-таки, река жизни и бурливые природные реки – как нельзя вступить в одну и ту же воду в реке, так не попасть в одно и то же, увы, утекшее из жизни время дважды. Хорошо ещё, что Бог даровал человеку память.
С бабой Клавой Тома была знакома ещё с того времени, когда наездами бывала у своей любимой бабушки, с которой Клавдия Фёдоровна не только жила где-то по соседству, но и дружила, а потому нередко захаживала к ней на чаёк.
Много позже, когда Тамара уже вышла замуж и жила далеко от бабушки, это она, Клавдия Фёдоровна, была бессменной сиделкой у постели Марии Никифоровны, тяжело заболевшей сразу же, как только все родственники разъехались после похорон её мужа, Тамариного дедушки. Сообщила же бабушка о том, что болела, да и то вскользь, лишь спустя месяц после своего выздоровления, причём, не вдаваясь в подробности, чтобы не расстраивать любимую внученьку
В 1963 году пришла Феклистова Клавдия работать в Дом культуры Горьковского автозавода, где числилась уборщицей и гардеробщицей. По совместительству, правда, без оплаты труда, выполняла она ещё и обязанности костюмерши, которая не только подгоняла, но и сама мастерила и проектировала костюмы на все спектакли драматического коллектива, а также шила национальные костюмы для хора и танцевального фольклорного ансамбля. Её золотыми руками нельзя было не восхищаться! Порой ей приходилось обшивать жён заводских начальников. Для них это даже считалось нормой, тем более, что за искусное шитьё они ей либо совсем не платили, либо платили крохи, впрочем, жадность всегда была свойственна элите всех времён. Но Клавдия Фёдоровна радовалась любому дополнительному заработку, так как официально её зарплата составляла всего шестьдесят рублей.
За два года до войны, когда вдруг пропали её родители, с которыми она жила в Москве, девочка оказалась в детдоме. Понятно, что пятилетней девчушке никто тогда даже не попытался объяснить, куда делись мать с отцом – ей просто сообщили, что те внезапно умерли, а поскольку ближайших родственников, чтобы приютить ребёнка, не нашлось, её и определили в детский дом, находившийся в ближайшем Подмосковье.
В 1941 году, когда детдом эвакуировали за Урал, на одной из станций в вагон, где ехали сироты, пробрался мальчуган, подскочил к Клаве и ловким движением снял с её худеньких ножек валеночки с калошами. Никак, кроме как «чумазый мальчик», она его потом в своих воспоминаниях не называла – видимо, таким запечатлелся юный похититель в испуганных глазах ребёнка. Таким он и позже не раз приходил к ней в кошмарных снах.
Дорога оказалась не только долгой, но и утомительной для детей, тем более что в вагонах было очень холодно. Клавочка так до конца поездки и не призналась сопровождавшим их нянечке и воспитательнице, что осталась без обуви – уж очень сильно боялась, что её поругают, а может, и накажут. К тому времени девочка уже успела познакомиться со строгими порядками в детдоме. Она сидела на лавке, крепко вцепившись худыми пальчиками рук в полы суконного казённого пальто на вате, пытаясь как можно ниже прикрыть ими ноги, надеясь, что никто не заметит пропажу. Этого, и вправду, не увидели ни дети, сидевшие рядом, ни взрослые, которые, хоть и не находились с детьми постоянно, но всё же частенько захаживавшие к ним. Впрочем, немудрено – большинство ребятишек всю дорогу дремали то ли от голода, то ли от холода, а взрослых же на весь вагон было только два человека. Разве могли они уследить за всеми? Воспитатели чаще находились около ребятишек, которые заболели в дороге, и нуждались в особом уходе. Кроме того, вместе с остальными ехало несколько малышей, которых надолго никак нельзя было оставить одних, без присмотра.
Лишь когда доехали до места, обнаружилось, что Клава не просто застудила, но отморозила ножки. Одну из них врачам чудом удалось спасти, но, вот, ступню второй - всё же пришлось ампутировать. Так Клава Феклистова стала инвалидом детства. Она заново училась ходить – сначала на опорках и костылях, потом на протезе в специальных ортопедических ботинках. Но те на её тоненьких, словно стебельки, ножках были больше похожи на сказочные сапоги-скороходы.
Клава подолгу лежала в больницах, где нянечки, санитарки и медсёстры сочувствовали маленькой мужественной девчушке-сиротке, стойко переносившей боль, никогда не жаловавшейся и не капризничавшей. Они по возможности старались приносить ей из дому хоть какие-нибудь гостинцы, дарили игрушки, оставшиеся от своих, уже повзрослевших детей. О новых игрушках и настоящих лакомствах тогда и помышлять не приходилось – тяжёлое было время и для людей, и для страны в целом.
Одна из медсестёр была особенно добра к девочке и подумывала, не удочерить ли её, несмотря, на то, что у неё было трое своих детей, но, как говорится, где трое, там и четвёртому место и кусок хлеба найдутся. Клава к ней тоже сильно привязалась и радовалась каждому её появлению в палате. Несколько раз та брала сиротку с красивым, но очень взрослым и грустным лицом, на котором выделялись крупные печальные глаза, к себе, где девчушка, хотя бы на короткое время, могла почувствовать себя в домашней обстановке.
Муж медсестры Натальи Иван, сколько ни просился на фронт – не отпускали. Он так и продолжал работать начальником цеха на оборонном заводе, куда пришёл после техникума незадолго до войны. Но на производстве в те поры было, пожалуй, не легче, чем в бою – планы бешенные, рабочих не хватало, цеха плохо отапливались, а люди не доедали, отчего едва отстаивали смену, тем более, что большинство из них составляли женщины, старики и подростки, занятые, наравне со взрослыми, в том числе, и на тяжёлых, не требовавших особой квалификации работах. Вот почему с завода Иван всегда возвращался домой уставшим, опустошённым, способным лишь на то, чтобы перемолвиться несколькими словами с домочадцами, да поесть, после чего тотчас шёл отдыхать, чаще – спать до следующего утра, перед тем успев на ночь прочитать фронтовые сводки в газетах.
Однажды, когда Клава играла с детьми медсестры в большой комнате, хозяин позвал жену на кухню, откуда, из-за приоткрытой двери, донеслись до детских ушей горькие слова, которые сирота запомнила на всю оставшуюся жизнь.
- Что ты себе думаешь, Наталья? У нас своих трое, а ты ещё эту инвалидку приваживаешь – неизвестно ещё, откуда она такая взялась на нашу голову. О родителях своих, опять же, никогда не вспоминает, может быть, они того?.. А яблоко от яблони, сама знать должна, не больно далеко катится. Или ты у меня совсем ничего не понимаешь? Не маленькая уже, слава Богу, должна соображать, что к чему!
-Девочка-то в чём виновата?
- В общем, так, чтобы я больше её со своими детьми рядом не видел! Ясно тебе? Жалей её, где хочешь, только не в моём доме!
Казалось, глава семейства забыл, что в соседней комнате играли дети, и, к концу разговора с женой, стал кричать так громко и зло, что старшая из девочек вынуждена была плотно закрыть дверь, чтобы Клава не расслышала всего того, что могло ранить и без того истерзанную сиротскую душу. В довершение всего, Иван, словно ставя последнюю точку в своём приговоре, так стукнул кулаком по столу, что дети, как один, вздрогнули и притихли.
Больше Клаву никто к себе в дом не приглашал, а медсестра Наташа стала реже заходить в палату, где так ждала её больная несчастная девочка. В ушах ребёнка ещё долго потом звучали обидные и жестокие слова, которых она впоследствии на своём веку выслушала немало. Увы, такова была доля сироты и инвалида.
Правда, надо согласиться, не всё в жизни маленькой коренной москвички складывалось столь мрачно и печально. Закончив семилетку, она поступила в училище, где получила специальность швеи-мотористки. Девочка пристрастилась к шитью. Она сама конструировала, кроила и шила любую одежду, причём делала это ничуть не хуже, чем в послевоенных ателье. Как знать, может, именно поэтому у Клавы всегда было много подружек, которые с радостью носили смастерённые умелой портнихой кофточки, юбки и халатики. Нередко она бралась перешивать и перелицовывать старые вещи, искусно комбинируя ткани, а это было, как нельзя, кстати, так как в магазинах, сразу же после войны, ни материи, ни одежды, тем более модной и молодёжной, было не отыскать.
Но окружающие любили и уважали девушку, конечно же, не только за её золотые руки. Клава была очень покладистой, доброй и справедливой, и это несмотря на то, что с ней самой судьба обошлась так жестоко, что впору озлобиться на весь белый свет.
А тут и настоящая радость к ней пришла: в 1950 году, когда ей исполнилось шестнадцать, Клавдию разыскал двоюродный брат её матери, вернувшийся после войны в родной город Горький. Он пригласил племянницу погостить, а когда узнал, что у неё с ногами, сам поехал за ней в Свердловск, и со всеми немудрёными пожитками, которые та нажила, привёз родственницу к себе домой, где её приняли, как принимают самых близких людей. На прощание подружки подарили Клаве старую швейную машинку «Зингер», приобретённую вскладчину на барахолке.
Тихую, воспитанную девушку в семье дяди сразу же полюбили. Она, как могла и умела, отвечала членам своей новой семьи взаимностью. Словно в благодарность за то, что её так хорошо приняли и признали, весь первый месяц Клава не вставала из-за машинки, успев сшить новые шторы на окна, отчего вся квартира на глазах преобразилась. Племянница не только сшила новое постельное белье из ткани, привезённой с собой, но и мастерски украсила комплекты машинной вышивкой. Для тётушки девушка сшила домашний халат, и даже выходное платье. Её сноровке и работоспособности родственники не могли надивиться, уговаривая Клавдию отдохнуть, а та – ни в какую. Да и дома она не надолго засиделась – по прошествии двух месяцев устроилась на работу. Через шесть лет от швейной фабрики ей выделили комнату с подселением. Отдельная квартира для одиноких тогда вообще была большой редкостью, поэтому Клава чувствовала себя по-настоящему счастливой. И как ни уговаривали её родственники остаться жить с ними, она настояла-таки на своём, твёрдо решив, что не должна обременять опекой и заботой о себе даже близких людей.
К тридцати годам, побывав в ранге передовика, новатора и рационализатора швейного производства, она стала ударником коммунистического труда и наставником молодёжи. И, наконец, за все эти заслуги Клавдия Фёдоровна Феклистова была удостоена главной в своей жизни награды – ей вручили ключи от отдельной однокомнатной квартиры в новом панельном доме.
Однако теперь, чаще оставаясь наедине с собой, она всё меньше времени отдавалась некогда так любимому ею шитью, а всё больше читала, восполняя то, чего так не хватало ей в детстве и в юности. Сама не зная почему, Клава особенно любила читать пьесы. Её воображение рисовало, как действия со станиц книги переносятся на сцену, как звучат голоса актёров, играющих написанные для них роли. Она полюбила театр ещё в Свердловске, когда в училище по выходным организовывали культпоходы то в оперу, то в драмтеатр. Позже, живя в общежитии, она заразила своим увлечением и своих подруг, по большей части приехавших в город из окрестных сёл и деревень. Лишь по прошествии многих лет после трагического ухода из жизни её родителей она узнает и поймёт, что её чувства к театру не случайны – они, скорее всего, передались ей по наследству – от матери.
Собственно, благодаря театру она и познакомилась с бабушкой Тамары Марией Никифоровной. Как-то они возвращались после спектакля в одном автобусе, разговорились, делясь впечатлениями от пьесы и игры актёров. Главную роль в том спектакле играл блистательный Владимир Самойлов, а его партнёрами были тогда - ещё начинающий Вихров и легенда Горьковского драматического театра Дворжецкий. Поговаривали, что он был в тридцатые годы репрессирован, и вот только к концу шестидесятых годов его реабилитировали.
Когда же оказалось, что обе женщины ещё и живут по соседству, они и вовсе подружились. А поскольку обнаружилось, что их вкусы и пристрастия во многом совпадают, и взгляды на большинство проблем сходятся, они стали частенько захаживать друг к другу в гости, а уж театр непременно посещали исключительно вдвоём, тем более что к тому времени дедушка Тамарин был серьёзно болен, и редко выходил их дома. Он одобрял дружбу жены, так как понимал, что теперь, когда болезнь всё чаще заставляла его лежать, ему не удастся составить компанию жене ни в походах по музеям и выставкам, ни по концертным залам и театрам. Ему оставалось лишь вспоминать, как по молодости он сам был охоч до всего этого, и в своё время приучил к культурным развлечениям свою Машу, посоветовав ей для этого, на первых порах, заняться культурно-массовой работой в профкоме. Он неизменно встречал припозднившихся подружек чаем с пирогами, которые сам пёк или жарил, если болезнь вдруг отступала или отпускала на часок-другой. Он уже давно оставил работу, выйдя на пенсию по инвалидности. Кулинария теперь была его отдушиной, потому что ничем другим, где требовались физические нагрузки, он заниматься не мог по состоянию здоровья. При своей одышке дед Тимофей должен был то и дело садиться отдыхать, дыша в трубочку ингалятора, но вскоре и тот перестал ему помогать, а приступы астмы случались теперь всё чаще и чаще – и это при всех прочих его болячках.
В те годы, когда Тамара жила у бабушки с дедом, доучиваясь в школе, и потом, обучаясь в институте, Тимофей Иванович подолгу лежал в заводском профилактории, несколько раз лечился в санатории, располагавшемся в самом лесу, в нескольких десятках километров от города. Иногда начинало казаться, что ещё немного, и он совсем поправится. Однако когда Тамара начала работать в заводской многотиражке, куда попала по распределению, он окончательно занемог, и уже редко поднимался с постели.
Оставляя бабушку с дедом, она всё сокрушалась, что той будет трудно справляться с ним одной. Но, выйдя замуж за офицера, она вынуждена была уехать к месту его службы. Тамара даже на похороны деда не смогла поехать, так как в это самое время лежала в больнице в ожидании первенца.
После кончины мужа Мария Никифоровна и сама слегла с горя. В эти тяжкие для подруги дни Клава проводила с ней всё своё свободное время и выходила-таки её. Теперь они стали ещё более близки, скрашивая друг другу одиночество.
К началу их дружбы Тамарина бабушка уже работала в библиотеке. Это она уговорила Клавдию уйти с фабрики и перейти к ним в Дом культуры автозавода – «поближе к театру» и к ней. Та без особых колебаний согласилась, несмотря на то, что после записи «Бригадир участка» теперь в трудовой книжке должна была появиться новая - «Уборщица».
С первых дней кто-то из самодеятельных артистов драматического коллектива окрестил Клавдию Фёдоровну бабой Клавой, хотя вряд ли кому-то приходила в голову мысль, что той совсем недавно исполнилось тридцать два года. В отличие от прочих женщин, она была весьма нещепетильна в вопросе своего возраста, прекрасно понимая, что инвалидность и всё то, что за нею неизбежно последовало – болячки, переживания и настоящие страдания сделали своё дело, превратив, в сущности, молодую женщину в сухонькую хромоногую старушку. Тем не менее, она помнила, как поймала на себе удивлённый взгляд сотрудницы отдела кадров, которая оформляла её на работу в Дом культуры.
Несмотря на то, что она прекрасно шила и конструировала современную одежду, сама же продолжала по привычке носить старушечьи длинные юбки, чтобы хоть как-то скрывать свою хромоту, никак не решаясь перейти на, начавшие входить в моду, брючные костюмы. Так что одежда ещё более усугубляла её неприглядную внешность.
Удивительнее же всего было то, что она не ощущала себя несчастной или обиженной на весь белый свет за то, что с ней сотворила судьба. Клавдия Фёдоровна, как ни странно, не очерствела душой, была добродушной и отзывчивой, помогала людям, находившимся с ней рядом, чем могла.
Пока Тамара ехала в автобусе, ей вспомнилось, как баба Клава мастерила «наживую», прямо на её худеньком долговязом тельце, сценический костюм Леля – роли, доставшейся ей в спектакле по пьесе Островского. Вспомнила она и то, как сильно сначала сопротивлялась, отказываясь играть мужскую роль. Но, однако, когда вжилась в неё, как-то вдруг почувствовала, что никто из мальчишек, занимавшихся в студии, Леля бы не осилил, правда, объяснений этому феномену она сама не находила. Режиссёр же, поздравляя студийцев после премьеры, подошёл к ней и, поцеловав, как маленькую, в лоб, на ухо спросил: «Теперь ты, надеюсь, поняла, почему я тебе эту роль доверил?»
«Эх, память, память, как часто ты стала давать сбои»,- подумала Коврова. Ей так и не вспомнилось, поняла ли она, почему режиссёр предложил ей тогда эту роль, как не вспомнилось и того, что она ему ответила.
Выйдя из автобуса у старого универмага, Тамара перешла на другую сторону и зашагала знакомой дорогой туда, где, как оказалось, мало что изменилось. Правда, дома, бывшие в пору её юности белоснежными, теперь от времени посерели, кое-где на тыльной стороне, где не было окон, появились полосы ржавчины от вымытых дождями металлических конструкций, а в родном дворе вместо детской площадки с каруселью и качелями разместился мини-стадион. Исчезли лужайка и клумба – всё было заасфальтировано, вбиты трубы для волейбольной сетки, а по бокам, на бетонных столбах крепились щиты с баскетбольными корзинами.
Журналистка подошла к некогда родному дому, подняла голову и остановила взгляд на бабушкином балконе, на котором сушилось чужое бельё. Она повздыхала, обогнула здание детского сада и пошла к подъезду соседнего дома, где, судя по сведениям, полученным ею в фотосалоне, должна была жить баба Клава.
Пока Тамара поднималась на третий этаж, всё шла и думала, как могло вообще случиться, что она ни разу не побывала у бабушкиной подруги в гостях. Впрочем, было ли у неё тогда на это время, да и потом, считай, та и дома-то никогда не бывала. Фактически Дом культуры стал для Феклистовой Клавдии местом её обитания, а редкие свободные часы она со своей подругой всё чаще проводила в театрах, в концертных залах или в пеших прогулках по соседнему парку, некогда разбитому комсомольцами завода в честь какой-то годовщины ВЛКСМ.
Коврова позвонила в дверь, однако, не надеясь застать бабу Клаву. Но сколь же велики были её волнение и радость, когда она услышала сначала знакомый голос: «Иду!», а потом, не менее знакомые, специфические шаги хромой женщины.
Надо ли рассказывать, сколь трогательна была их встреча!
Клавдия Фёдоровна, хоть и прожила в Нижнем Новгороде почти полвека, так и не переняла окающего говорка волжан, продолжая разговаривать на московский манер, выделяясь из окружающей среды. У Тамары же, наоборот, с возрастом частенько стали проскальзывать «о» во всех безударных слогах, что сразу же было отмечено хозяйкой:
- Ой, девонька, не рано ли стареть начала?
- Что, я так плохо выгляжу?- удивилась гостья, тем более вспомнив, сколько усилий и средств она затратила на то, чтобы кардинально изменить имидж накануне.
- Да нет же,- поспешила успокоить её бабушкина подруга,- выглядишь ты прекрасно. Просто я подметила, что к старости говор тех мест, где человек провёл своё детство, обязательно начинает проявляться. Причём, происходит это помимо его воли и независимо от того, какое у него образование – просто природа берёт своё, словно напоминает человеку, откуда тот вышел, где его истоки. Видимо, к концу жизни каждому даётся шанс, вернувшись мыслями назад, просмотреть прожитую жизнь, возможно, сверить её с теми надеждами, которые на нас возлагали наши родители. Воспоминания же, хотим мы того, или нет, - будут звучать в нашем сознании на том диалекте, наречии, на том языке, который мы слышали от наших предков. Мне кажется, что я почти безошибочно могу исключительно по речи узнать среди стариков, с которыми мне приходится общаться или просто слышать их во дворе, на улице или на рынке, коренных москвичей, сибиряков, южан или же северян, даже если они большую часть отпущенного прожили здесь, на Волге.
Тамаре сразу же вспомнился Миша-Борода, который совсем недавно демонстрировал похожие способности, и с удовольствием рассказала об этом Клавдии Фёдоровне, которая выслушала рассказ внучки своей подруги с большим интересом.
- Как ты всё, Томушка, интересно рассказываешь, сразу видно, что журналист, наверное, подобные встречи потом записываешь? А что, пару-тройку таких рассказов объединить – вот и готовый «Путевой блокнот журналиста».
- Спасибо за подсказку, баба Клава. Нужно будет насчёт «Путевого блокнота», и вправду, подумать – и как это мне самой в голову не пришло? Простите, а Вы по-прежнему в Доме культуры работаете? Хотя, нет, Вы уже наверняка давно уже на пенсии.
- Что ж, думаешь, если на пенсии, то обязательно без работы сидеть? Это не по мне. Сказать, что работаю, вряд ли можно, скорее, подрабатываю, но не в Доме культуры, а в подростковом клубе – помогаю вашему любимому Юрдаву, так вы, кажется, его между собой звали? По-прежнему шью и подгоняю костюмы, правда, иногда мне и другую работу доверяют. Юра меня в шутку помощником режиссёра окрестил.
- Вот здорово! В нашем клубе! И Кобрин всё так же со старшеклассниками? Старик уже, наверное,- с грустью в голосе произнесла Тамара, поражённая услышанным.
-Да какой же он старик, что ты! Ему всего-то шестьдесят – для творческого человека самый, что ни на есть расцвет. Кстати, он снова в женихах ходит. В последний раз, глупая его театральная душа, на вашей Жанночке женился, после того, как её не то третий, не то четвёртый муж бросил.
- Ну, и страсти, прямо как в мексиканском или бразильском сериале.
- Это уж точно – страсти-мордасти, иначе не назовёшь. Пожалел он её, беспутную, хорошо, ещё в квартиру свою прописать не успел, а то бы и ту, заработанную от завода трудами праведными, отхватила бы, хищница, а не баба.
- Неужели такой стервой стала – вроде в школе нормальной девчонкой была?
- Почему это, стала? Она всегда такой была. Просто за красивой мордашкой вы этого не видели, или не хотели видеть, особенно мальчишки ваши, которые, все подряд, по ней сохли.
Ну, так вот, как-то Юрик захворал, температура высокая поднялась, какая уж тут репетиция! Мы еле уговорили его домой пойти - ты же помнишь, наверное, какой он всегда ответственный был и как к делу своему относился. Больной - не больной, а раз обещал, что повезёт вас загород или поведёт ещё куда-нибудь, обязательно своё обещание выполнит. Времена изменились, а он, веришь ли, прежним остался.
Жанна у него к тому уже сколько-то жила. В тот день, значит, попадает он домой раньше положенного, а она, беспутная, там сразу с двумя мужиками в его отсутствие развлечения устроила. Юрка хоть и больной был, а, может быть, именно потому, что в жару горел, здоровый-то он всегда слишком деликатный да вежливый, порой даже чересчур. Собрал Кобрин все её пожитки в чемодан, да и выкинул вместе с её кавалерами. Вот только развестись с ней до сих пор никак не может – она то бегает от него, то, наоборот, в клуб придёт и при всех прощенья просит – ни стыда, ни совести нет у нахалки! А он, знаешь, мужиком оказался – видно, что переживает, любит её подлую ещё с тех самых времён, когда та девчонкой, видать, была, но в нём и гордость, и чувство собственного достоинства есть – он её к себе не очень-то подпускает. Написал заявление, сказали, даже если не явится, всё равно разведут, тем более что у них детей совместных нет.
- А от тех мужей, что, тоже детей не было?
- Да кто его знает, вроде ходила беременной, сама видела, а вот с ребёнком её встретить ни разу так и не довелось. Может, муж отсудил, и себе дитя забрал. Какая она мать, в самом деле, если беспутством всё время занималась?
- Баба Клава, а что же Вы из заводского Дворца культуры ушли? Хотя, насколько мне известно, тех, кто на пенсии, не очень-то руководство жалует. Отработал своё – молодым место уступи. Такая у нас государственная политика в отношении пенсионеров. А для сегодняшних работодателей,- вроде, как о себе, и в то же время обобщённо, чтобы не открывать старушке горькой правды о том, что с ней самой приключилось, продолжила журналистка,- даже сорокапятилетняя, а уж тем более, пятидесятилетняя женщина на работе – это балласт, от которого нужно, по возможности, избавиться.
- Всё ты правильно говоришь, Томочка, только должность уборщицы не больно-то завидная, там чаще всего пенсионеры работают до тех пор, пока их вперёд ногами не вынесут. Так что мой уход из Дворца культуры совсем с другими проблемами связан. В 1988 году культурно-массовая работа там стала как-то сразу разваливаться. Мне как раз до пенсии год всего оставался, вроде ещё и силёнки были, и желание работать в коллективе не пропало, тем более, что большую часть времени я любимым делом занималась, да и к нашему самодеятельному театру душой прикипела. Студия сама собой прекратила своё существование. Зал начали всё больше для митингов да собраний использовать, не поверишь, дня не было, чтобы людей не собирали. Народное творчество стало вроде никому не нужно, студию финансировать прекратили, сначала всех, кто там числился, за штаты вывели, а после и вовсе сократили. А ты вспомни, сколько во Дворце, даже ещё в те поры, когда он простым клубом был, работало вообще разных кружков. Были ведь и ансамбль, и хор, и два оркестра – духовой и народных инструментов – ну, всё, как есть, без надобности стало. Мне, чтобы до пенсии доработать, предложили в заводоуправлений уборщицей перейти работать. А я без театра, что ваш Кобрин, никак себя представить не могла. Его-то первая жена так и продолжала педагогом-организатором в подростковом клубе при домоуправлении работать. Они хоть с Юркой и в разводе были, а отношения нормальные поддерживали. Он ведь ещё в твою бытность у неё подрабатывал – в вашей ученической студии. Раз такое дело, она предложила ему перейти к ней на постоянную работу руководителя кружка – он согласился. Спасибо ему, уговорил свою бывшую и меня на полставки сторожем взять. А мне не привыкать – кем только на своём веку не значилась, не числилась, а всё любимым шитьём занималась.
- Подождите-ка, а Вы ничего не путаете?- решила уточнить гостья, уверенная, что у бабы Клавы что-то с датами не стыкуется,- если, как Вы говорите, в 1988 году Вам было пятьдесят четыре, то в 1964, когда я приезжала к бабушке на каникулы, Вам должно было быть всего тридцать лет. Но Вас уже тогда ведь все звали бабой Клавой, почему?- Тамара ужаснулась при мысли о том, что Клавдия Фёдоровна в год их знакомства была на двадцать лет моложе неё, теперешней.
- Видишь, Томочка, в чём мои преимущества,- помогла Клавдия Фёдоровна своей гостье выйти из оцепенения,- я и тогда, не будучи старушкой, была, а вернее, слыла бабушкой, и сейчас, по прошествии десятков лет остаюсь всё той же бабой Клавой. А вот ты была в те времена девчушкой, а сейчас уже, наверное, бабушка?
- Да нет пока,- так и не сумев скрыть удивления, а, посему сильно смущаясь, ответила Коврова,- сын, вот, всё никак не женится, но, думаю, за этим дело не станет.
- А у меня своих детей никогда не было, значит, и внуков быть не могло, но всё равно я правнуков маминого двоюродного брата в свою квартиру прописала – того, что меня после войны отыскал и сюда привёз, царствие ему небесное. Они, кстати, тоже меня бабой Клавой зовут. А я себе думаю, хоть так смогу через поколение отблагодарить его за всё, что он для меня сделал. А прописала я их сразу же, как твою бабушку схоронили. Как же ваши родные тогда не подумали, чтобы тебя или сына твоего к Маше прописать – всё бы квартира от бабушки на память осталась, сохранилась бы для семьи. Тогда-то об этом, правда, мало кто думал, а сейчас, посмотри, как дороги стали квартиры, молодым деньги на угол полжизни копить придётся, если мы о них не позаботимся. Тебе вообще не надо было от неё выписываться. Ты тогда сколько лет подряд у неё прожила?
– Два года, пока в школе училась, пять – в университете и ещё два, работая в вашей заводской многотиражке.
- Вот видишь – почти десять лет. Так, глядишь, и осталась бы квартирка за тобой, разве бы плохо было?
- Что же делать, так уж получилось. Родительский дом, вон, достался по наследству, а толку что, - у меня с ним были одни хлопоты, даже пришлось отказываться от наследования в пользу каких-то дальних родственников, что в Бору живут.
Я сегодня, когда к Вам шла, мимо бабушкиного дома проходила – сердце ёкнуло, когда на балконе сушащееся бельё увидела, мне показалось, что там распашонки и пелёнки висели. Похоже, от завода молодой семье квартиру выделили? Что ж, им тоже где-то жить начинать надо – всё не с родителями, и не по общежитиям, хоть и одна комната. Старики умирают – молодые жить продолжают. Так всегда было и будет.
- Выделили, говоришь? Миленькая, сейчас никому ничего не выделяют – всё только покупают. И где только молодые такие деньжищи достают? Из тех, кого я знаю, ни у кого таких денег отродясь не бывало, поэтому и говорю, что родственники должны заранее о будущем своих детей и внуков подумать.
Только я тебе так скажу – в Машиной-то квартире жильцы не больно задерживаются. Я всех её соседей хорошо знаю, когда во дворе встречаемся или на лавочке сидим, всегда разговариваем - бабушку твою добрым словом вспоминаем. Вот они и говорят, не пятая ли семья въехала. Я хоть в мистику и не верю, но иногда почему-то думается, что это Машенькина душа, или то, что от неё в доме осталось, чужих людей плохо в своей квартире принимает – оттого они и спешат съехать.
-Ну, что Вы, Клавдия Фёдоровна?!- у Тамары теперь язык не поворачивался её бабой Клавой назвать,- какая же там мистика? Видимо, просто семья растёт, квартира становится для них маленькой, вот люди и ищут себе что-нибудь более просторное, чем однокомнатная квартира.
- Не мистика, и ладно, и шут с ней, окаянной. Ты-то сюда, в родные края, надолго ли приехала? Маша хвасталась, что тебя давно уже главным редактором поставили. Гордилась очень. Ты, как, всё там же, или куда выше перебралась?
Тамара заранее для себя решила, что ничего конкретного о своей работе рассказывать не станет. Пусть Клавдия Фёдоровна думает, что хоть у внучки её покойной подруги всё хорошо. Она ответила, что работает на прежнем месте и в той же должности, солгав во спасение своих и чужих нервов, потому, как знала, расскажи она о своих бедах бабе Клаве, та обязательно примет их близко к сердцу – просто потому, что по-другому она никогда не умела. А для пущей достоверности к сказанному добавила:
- Вот, приехала материал для очерка об одном нашем отставнике собирать – он родом из этих мест.
- Ну, и как дело продвигается? Нашла что-нибудь интересненькое?
- Пока всё нормально получается,- решила Коврова оборвать тему, так и не углубляясь в то, что было замешано на неправде - не благодарное это занятие.
- А ты помнишь свой первый очерк? Ты тогда в нашей заводской многотиражке сразу же после университета работала - да, сколько воды с тех пор утекло!
Тамара задумалась, вздохнула и, грустно улыбнувшись, ответила:
- Как же, конечно, помню – такое разве забудешь? Это была первая в моей жизни «заказуха». Ведь, сколько ни противилась тогда, - всё равно заставили. Принялись зачем-то к моей комсомольской совести взывать, к гражданской ответственности, которая, якобы, лежит на каждом советском журналисте, и прочее, прочее. Я, правда, тоже не молчала и начала втирать им о журналистской этике,- Коврова резко замолчала, заметив, как недоуменно посмотрела на неё хозяйка, услышав новомодное, и явно не понравившееся ей словечко.
-Что замолчала, голубка? Стыдно вспоминать, что всё-таки сдалась? Я ведь что тогда подумала, да и Маше об этом сказала, - обломают девке крылья смолоду – будет потом всю оставшуюся жизнь про начальников да их жён хвалебные статьи писать. Вот только бабушка твоя на мои слова по-своему отреагировала – ничего мне не сказала, только посмотрела с укоризной, и головой покачала. Ты ведь знаешь, какая она у нас идейная была, власть уважала, всё время на какие-то должности в профкоме выдвигалась – активисткой числилась. Да и в партию она рано вступила.
А мне к тому времени дядя мой покойный всю горькую правду рассказал о том, как я сиротой стала, а от этого и калекой на всю оставшуюся жизнь – всё от этих самых властей. С тех самых пор их и не жалую, хотя больше втихую, про себя. Так, иногда маленьким язычком, как говорится, поворчу, да только, чтобы никто не услышал. А по большому счёту, не известно, что бы ещё со мной могло случиться, если бы государство обо мне не позаботилось, когда я сиротой осталась. Всё-таки выучили, работу, какую-никакую дали, опять же, пенсией обеспечили, квартиру выделили – чего ещё можно желать?
Но иногда сяду вечерком у окна, начну всю свою жизнь вспоминать – от начала до конца, и думаю: а что, если бы так и жила я с родителями в Москве, в ласке и заботе, да закончила бы институт, да не стала бы калекой, - как бы тогда могло всё сложиться? Наверное, всё-таки лучше, чем сейчас.
- Да Вы знаете, мне за свою журналистскую жизнь со многими людьми пришлось встречаться, всякого навиделась. Не поверите, сколько среди тех, кто в благополучных семьях воспитывался, выросло полных неудачников! У многих из них к старости нет ни кола, ни двора, ни своей семьи, ни детей, а разве, кто когда думал, что такое может произойти, с ними, вроде, обласканными судьбой? А вот что-то где-то не заладилось, и полетело всё кувырком, и результат жизни оказался плачевным.
- Томушка, что это мы всё о грустном, да о грустном? Ты, может, поесть хочешь, а я тебя разговорами замучила. Конечно, таких пирогов, как твой дедушка я стряпать не умею, но все что-нибудь да найду в холодильнике.
- Нет, спасибо, баба Клава, ой, Клавдия Фёдоровна, есть не хочется.
- А ты не исправляйся, я привыкла к вашей «Бабе Клаве», мне кажется, так даже как-то лучше, по-родственному получается, что ли. Ну, давай тогда чайку, от чая-то не откажешься, думаю?
- Кстати, я тортик прихватила, надо было только его в холодильник поставить, а то он у меня так в сумке и пролежал.
- Нет беды – можно и в холодильник поставить не надолго, пока на стол накрывать будем, да чай готовить.
- Дело в том, что он творожный – я уже здесь, в Нижнем, брала такой. Мне очень понравился – у нас в городе таких не бывает.
- Тортик – это хорошо. Давненько я их не едала. Да, если честно, я до них не больно-то охоча – с малолетства к сладкому равнодушна – чай, и то без сахара пью. Мне кажется, я в сахаре вкуса не понимаю, как ни покажется это странным.
- А он как раз не очень сладкий, малокалорийный, со свежими фруктами и прослойкой из пастилы, надеюсь, он Вам тоже понравится – будете тогда себе покупать.
- Эх, Томочка, поздно мне к сластям-то привыкать – время ушло, да и пенсии, сама понимаешь, даже с приработком, что в клубе получаю, на сладости да деликатесы всё равно не хватит. Я ведь не бросила театры посещать, а билеты, ох, как нынче дороги. Поэтому и буду работать до тех пор, пока силы не покинут, надеюсь, не выгонят, - и снова грустные нотки зазвучали в голосе Клавдии Фёдоровны, и на глаза навернулись слёзы, которые она тут же поторопилась смахнуть рукой.
Чаёвничали до четырёх часов. Хозяйка дважды разогревала чайник, так как он успевал между разговорами остыть. Сколько интересного услышала журналистка от повидавшей на своём веку женщины! Она всё уговаривала Тамару непременно встретиться с Кобриным. Но это в её планы не входило, поэтому она всякий раз ловко ускользала от темы, вспоминая то свою работу в заводской газете, то поездку с бабушкой и её подругой в лес за грибами. Потом, неожиданно для Клавдии Фёдоровны спросила:
- Простите, Бога ради, а бабушка догадывалась, что Вы по возрасту ей в дочери годитесь?
- Представь себе, всегда казалось, что не догадывается. А тут, помню, приходит как-то раз и, вроде, как с хитринкой, сообщает, что разговаривала с инспектором по кадрам, и та ей сказала, что у меня что-то там, в документах, не стыкуется. Она знала, что мы дружим, вот и попросила, чтобы бабушка передала мне её просьбу зайти в отдел кадров. Вот тогда-то у меня и закрались подозрения, что ей стало известно, сколько мне на самом деле лет было. Правда, мне она так ничего и не сказала. А позже, когда она сильно захворала и, считай, из дому не выходила, а я, хоть и хромая, с бадиком, шустро бегала то в аптеку, то в поликлинику, то на рынок за продуктами, и на работу успевала, думается, она всё поняла окончательно.
Однажды вечером, когда она уже совсем слегла, попросила, чтобы я сбегала домой и принесла ей свой семейный альбом посмотреть - я сама ей проговорилась, что дядюшке удалось его раздобыть. Сначала я всё время тянула, думала, что забудет об альбоме. То говорила, что посуду нужно помыть, да бельё замочить, то пол подмыть, а она так настойчиво продолжала упрашивать принести альбом, что мне стало ясно, что в этот раз, ну, никак не отвертеться. Мне почему-то казалось, если она правду узнает о моём возрасте, то сильно расстроится, а мне, как ты понимаешь, этого совсем не хотелось. Старики ведь почти всегда чувствуют, когда начинает конец жизни приближаться, думаешь, каково ей было бы узнать, что той, которую она столько лет считала своей ровесницей, ещё жить да жить, а ей самой скоро помирать?
- Ну, и чем дело кончилось?
- Не помню, что мне помешало, кажется, она заснула после принятых лекарств, а на следующий день она больше об альбоме не вспомнила, будто забыла о нём. А тут, за день до смерти, подозвала меня, чуть слышно, за руку взяла, в глаза смотрит и серьёзно так говорит: «Мне совсем мало осталось. Ты тут без меня не кручинься. Придёт время, там,- и указала пальцем куда-то в потолок,- обязательно встренемся, подруга моя сердечная, правда не скоро это случится».
Вот и выходит, что перед концом земной жизни все, так или иначе, верующими становятся. Правда, я тога батюшку не рискнула пригласить, боялась, вдруг это Маше не понравится – она ведь очень идейная была и считала себя атеисткой.
А я вот в храм иногда захаживаю, но не по церковным праздникам, когда народу много, а в простые дни, когда мимо прохожу или поблизости бываю. Знаешь, никогда не подозревала, что туда так много молодых ходит. Лет двадцать тому назад подобного и представить себе было бы невозможно. Только я почему-то сомневаюсь, что они все искренне в Бога верят. Может, мода такая пошла, а может, грешили много, да опомнились – Бог им судья. Тебе, Томочка, наверное, мое стариковское брюзжание наскучило слушать?
- Что Вы, Клавдия Фёдоровна! Я так рада, что смогла с Вами встретиться. Спасибо Вам за бабушку. Хорошо, что мы сегодня о ней вспомнили.
- Послушай-ка, голуба, вспоминать вспомнили и о ней, и о дедушке твоём, а по-христиански не помянули. Давай-ка по стопочке, по старому обычаю – у меня есть немного – на компресс покупала ещё зимой.
- А давайте,- согласилась Коврова.
Выпили, немного помолчали, каждая вспоминая о чём-то своём. Время неутомимо приближалось к вечеру.
- Мне ехать далеко – я за Сенным рынком квартиру сняла, так что должна скоро уезжать, вот только хотела напоследок попросить Вас показать мне тот альбом, который Вам удалось тогда от бабушки скрыть.
- Отчего не показать? Посиди, может, ещё чайку чашечку с тортом вприкуску выпьешь – торт-то и впрямь чудо, как хорош. С такой прелестью чай не то, что с «таком» пить,- заулыбалась хозяйка,- а я, пока ты пьёшь, пойду за фотографиями.
Пока хозяйка ходила за альбомом, Тома, оставшись одна, подумала о том, как хорошо она сделала, что удержалась и не рассказала, где и при каких обстоятельствах увидела она портрет Клавдии Фёдоровны Феклистовой, и как к ней попал её адрес.
Хозяйка вернулась с толстым, увесистым альбомом. У него была голубая выцветшая от времени плюшевая обложка и резная потемневшая металлическая застёжка сбоку. Старушка перелистывала страницу за страницей, поимённо называя всех, кто был изображён на довоенных фотографиях:
Вот это мои мама и папа.
- Боже, какие красивые, как артисты,- искренне изумилась Тамара.
- Мама моя действительно была драматической актрисой. Я теперь так думаю, любовь к театру мне от неё передалась, хотя я, сколько ни пытаюсь, вспомнить не могу, о чём мы с ней разговаривали, когда я маленькой была, видела ли, как она на сцене играла. Я ведь даже не помню, чтобы она мне снилась. И раньше, когда помоложе была, перед сном специально загадывала, чтобы родителей во сне увидеть, но так они мне ни разу и не привиделись, как ни странно.
А папа служил офицером в штабе. Вот только жаль, ни одной его фотографии в форме не осталось. И эти-то чудом уцелели. Обо всех, кто здесь на фотокарточках, мне мой дядя рассказал - ему этот альбом наша московская соседка по лестничной клетке отдала. Она раньше с мамой дружила. Там было много фотографий, где они с мамой засняты, но, вот, только одна маленькая осталась, где они у нас на даче в беседке сидят, но здесь даже лиц не разглядеть, поэтому, скорее всего, и сохранилась эта фотокарточка, что лица смазаны, и не узнать, где кто изображён. А от остальных же, наверное, сама соседка и избавилась после того, как всё случилось – время такое было, будь оно неладно.
Но я ей всё равно благодарна ей за то, что хоть что-то сохранила, а то у меня иначе от родных так ничего бы и не осталось. Дядя рассказал, что соседка эта, как раз накануне ареста родителей попросила альбом на вечер, чтобы последние фотографии, сделанные на даче, посмотреть.
- Да, просто повезло, что альбом не изъяли, а то бы Вы так и не вспомнили, может быть, как родители выглядели – время многое из памяти стирает, если её не подпитывать, - по себе знаю. Спасибо Вам за всё, Клавдия Фёдоровна. Пойду я.
Тамара, было, хотела передать привет Юрдаву, но вовремя передумала, убоявшись, что её снова начнут уговаривать навестить клуб.
Женщины, как положено, обнялись, расцеловались, а когда Тамара уже повернулась к двери, хозяйка трижды её перекрестила, еле слышно сказав: «Храни тебя Господь, девочка!»
Вечерело, но было всё еще светло. Какое-то время Коврова шла пешком, проходя одну остановку за другой. К горлу подступали слёзы, она старалась сдерживаться изо всех сил, чтобы не разрыдаться. Женщина понимала, что только что простилась не только с бабой Клавой, но окончательно простилась и с бабушкой, и с детством, и со своей юностью – простилась навсегда.
И всё-таки, сев в автобус и удачно расположившись у окна, она отвернулась и дала волю слезам. Она плакала беззвучно, однако, не убирая от глаз носового платка, который вскоре стал совсем мокрым.
« Время-время,- думала она,- что же ты так всесильно, почему ты безраздельно властвуешь над человеком, лишая его последних иллюзий о том, что он сам способен хоть чем-то распоряжаться в своей жизни? Что же ты так безжалостно? И почему столь часто напоминаешь о своей быстротечности? И как всё-таки слаб человек, если не может с тобой справиться! Господи, если ты есть, почему не пошлёшь сил своим чадам, чтобы те могли одолеть этого самого грозного и жестокого из своих врагов?»
Обуреваемая столь печальными мыслями, Тамара добралась до квартиры. Но всё, что бы она ни делала в этот вечер, она делала словно автоматически или по инерции…
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В ПРЕДЧУВИЯХ ВСТРЕЧИ
«Хоть бы дождь пошёл, что ли. Может быть, это отложит встречу хотя бы на денёк – ну, не готова я к ней морально, сама не пойму, почему»,- промелькнуло в голове Тамары, едва она услышала телефонный звонок.
- Алло.
- Ну, и что это мы аллокаем? Ты где была, залётная пташечка? Думаешь упорхнуть, так и не повстречавшись с нами – не выйдет!
- Привет, Галка! Что ты бранишься не по делу?- попыталась Коврова хоть как-то умерить гнев подруги,- я просто подумала, что в день вашего приезда встреча всё равно состояться не может.
- Ой, ой, ой, как она о нас, местных жителях печётся! У меня же, подруженька, складывается впечатление, что ты вообще нас видеть не хочешь, тогда, скажи, зачем приехала – душу нам потравить?- не унималась Монахова,- а я, между прочим, тебе уже в третий раз за вечер звоню. Где шляешься, гулёна? Никак, точно любовничком обзавелась, а мне лапшу на уши навешала, что соскучилась, страсть, как хочет повидаться.
- Гал, сколько лет прошло, а ты, как я посмотрю, всё никак не уймёшься и продолжаешь меня в чём-то нехорошем подозревать. Нельзя же быть такой сексуально озабоченной на протяжении столь длительного времени, по-моему, это уже диагноз.
- Ну, и сказанула! Ты ещё добавь, что я хроник. А кто тебе вообще сказал, что любовник – это плохо? Это, наоборот, в нашем с тобой возрасте распрекрасно, вот только, как отыскать подходящего? На самом деле, подруга, где можно было целый день мотаться?
- Если тебе и вправду интересно, - была в гостях у бабы Клавы, помнишь хоть её?
- Вот это да! Неужели ещё жива старушка!? Такого просто быть не может! Ей должно быть лет сто – никак не меньше.
- Ничуть! Ты только там не падай в обморок – ей всего-то шестьдесят шесть, хотя, впрочем, по человеческим меркам, да для нашего неспокойного времени и это немало.
- С ума сойти! Точно, в пору упасть в обморок. Так сколько же ей тогда было, когда ты всю группу к ним на спектакль водила? Они, кажется, замахнулись на «Жаворонка» Жана Ануйя? А мы ещё всё никак поверить не могли, что самодеятельная труппа способна столь серьёзную вещь поставить. А ведь как играли! И режиссёр у них такой умница был, как там его? Юрик, кажется? Помню, помню – красавчик был писаный, одни глазищи чего стоили, а уж как говорил! Такие, как он, любую обворожить одними лишь речами способны – факт! Голос был божественный. Я ещё тогда всё гадала, как могло такое произойти, чтобы ты в него не влюбилась, когда в студии занималась?
- Не думала, что ты можешь сохранить в памяти и театр наш, и тот спектакль, и бабу Клаву с Юрдавом. Представляешь, а ведь тогда Клавдии Фёдоровне и тридцати пяти не было!
- Послушай, а что же это все вы и ребята из студии её бабкой звали? Я сама слышала, когда мы за кулисы ходили.
- Во-первых, не бабкой, а бабой Клавой. Во-вторых, я сегодня, ближе к ночи как раз об этом писать собиралась, потому что для меня этот факт сегодня тоже стал неожиданностью. Если что-нибудь интересное получится, обещаю дать почитать в рукописи.
- Значит, ты всё ещё пишешь, неугомонная!? А я, честно, думала, что главные редакторы сами уже не пишут – всё больше руководят, в смысле, руками водят и указывают, как писать надо, да чужие рукописи чирикают.
-Что это за юморок такой чёрный?
- Никакой не юморок. Я просто была уверена, что столько лет писаниной заниматься - никто не выдержит. Многих знаю, кто за десять лет исписался, а тут столько лет прошло!
- Всё ясно. Значит, ты сама с журналистикой завязала – я права?
- К чему скрывать – завтра всё равно всё сама узнаешь. Я это гнусное дело давно забросила.
- Насколько мне известно, по направлению ты сразу попала в «Вечёрку» - тогда тебе многие завидовали. Скольких ребят на периферию услали. Впрочем, это в основном иногородних студентов коснулось, местным, почти всем, здесь или где-нибудь рядышком места нашлись. Значит, ты из газеты ушла, так надо понимать? Сколько раз открытки присылала и даже звонила иногда, а об этом мне ни гу-гу. Почему?
- А зачем об этом говорить, разве больше не о чем? Да и потом, если честно, я не думала, что тебе это интересно. Кстати, ты хоть знаешь, где и кем я работаю?
-Нет, конечно же.
- Эх, голубушка, я уже целую вечность практикую психологом в Центре реабилитации.
- А как же журналистика?
- Да ладно тебе! Не вы ли с Казиком пророчили, что из меня никогда стоящего журналиста не выйдет. Я ведь на вас жуть, как обиделась тогда, только виду не подала, а мне бы, дуре, ещё в те поры к вам прислушаться. Но позже я сама до этого дошла, слава Богу. Но всё равно, думаю, вовремя одумалась – успела заочно пед закончить – стала дипломированным психологом. Что удивительнее всего, я своей работой очень довольна. Захочешь подробности узнать, поделюсь – но только при встрече.
Ну, хватит воду в ступе толочь. Значит так, с Казиком я уже договорилась, кстати, хочу признаться, сказала, что твоего телефона не знаю. Давай только, не психуй, а то чувствую, как губёшки надула и сопишь. Я просто решила, дай я ему твой телефон, вы у меня за спиной сговоритесь, а я, как всегда, окажусь не у дел. Разве не так вы со мной поступали в студенческие годы? Ну, да ладно, кто старое помянет, как говорится, тому глаз вон.
- А окончание пословицы не запамятовала, случайно? Не держишь ли его, как камень за пазухой?
- Помню, конечно: «А кто забудет, - тому оба!» Но, ребятки мои дорогие, я вас так люблю, что готова вам всё на свете прощать, только вы не очень, всё-таки, меня старайтесь обижать, а то вдруг моя терпелка лопнет – шучу. В общем, встречаемся завтра в полдень на площади Минина, так что со своими записями не засиживайся, чтобы могла выспаться хорошенько и выглядела, как огурец, ясно? Всё-таки со студенческой любовью на свидание идёшь. Эх, не стать бы опять «третьей лишней».
- Не обижайся, Галка, но с диагнозом, кажется, я не ошиблась. Успокойся, родная, - всё давным давно перегорело, хотя, если честно, и перегорать особенно было нечему. Мы просто были хорошими друзьями, хотя…
- С этого места поподробнее, так, кажется, молодые нынче говорят?
- Ты неисправима. Я хотела сказать, что волнуюсь, словно девчонка.
- Ну, вот, я же говорила, а то «дружба», «дружба». Всё – хватит трепаться. До завтра! Встречаемся ровно в двенадцать на пл. Минина. И не опаздывать!
- Пока, Галка, клади трубку первой, а то опять что-нибудь да начнём вспоминать – так и до самого утра немудрено проболтать, и тогда на завтра ничего не останется.
- Подожди, помнишь, как в фильме «Девчата» Рыбникову Румянцева тоже подобное говорила, мол, если и обниматься, и целоваться в один вечер, то, что тогда на следующий день останется?
- Я же говорила, что нашим разговорам конца не будет. Конечно, помню. Классный фильм. Клади, давай, трубку!
Тамара зашла в комнату и посмотрела на часы – не было и девяти часов вечера. У неё отлегло от сердца – сколько ещё можно успеть сделать, тем более что встреча назначена на полдень, так что, если засидишься, утром вполне можно будет отоспаться.
Исписав десять страниц обо всём том, что воскресила память о бабе Клаве, о том далёком времени, когда они с ней познакомились волею случая, включив, в том числе и последнюю встречу, Коврова несколько раз машинально повторила слово «заказуха», которое они упоминали в разговоре с Клавдией Фёдоровной.
Она достала новый блокнот, решив не стучать на ночь глядя на машинке, чтобы не беспокоить соседей, и на обложке вывела: «Заказуха», после чего несколько часов подряд писала без остановки. Странно, ещё совсем недавно, в разговоре с подругой бабушки, когда они затронули эту тему, ей вспоминались лишь отдельные незначительные фрагменты из всего того, что было так или иначе связано с её работой в заводской газете. Сейчас же, едва Тамара взяла ручку и склонилась над чистым листом, каждый день сам по себе воскрешался, будто и не было вовсе тех двадцати лет, которые отделяли её теперь от тех событий. Отчётливо и ясно виделись мельчайшие подробности и нюансы самой работы и тех переживаний и чувств, которые порой переполняли её молодую душу, неокрепшую в битвах с жизнью. Писалось легко и непринуждённо, слова и предложения не громоздились одни на другие, а плавно и последовательно, словно бусинки в ожерелье, нанизывались на общую нить воспоминаний. Время от времени она вздыхала, порой чему-то улыбалась, иногда по привычке брала кончик ручки в рот, зажмуривала глаза и, покачиваясь на стуле, пыталась выудить из памяти какие-нибудь, милые сердцу подробности, которые она, словно кадры из старых кинолент, просматривала с упоением, закрыв глаза.
* * *
Коврова начала свою рудовую деятельность в заводской многотиражной газете, именуемой в народе просто «многотиражкой», придя туда по направлению, сразу же по окончании университета.
Молодую симпатичную выпускницу почему-то большинство сотрудников восприняли, как человека временного. Может быть, этим объяснялся тот факт, что с первого дня её никто не называл по имени, заменяя его то «молодой порослью», то «стажёром». Но чаще, особенно за глаза, новенькую на украинский манер именовали – дивчина, с подачи своего главного редактора, который, представляя её своим сотрудникам, провозгласил: «Вот вам, писаки, дивчина. Вводите её побыстрее в курс и максимально используйте на подхвате». Однако Тамаре это не очень нравилось, тем более что официально она сразу же была зачислена в штаты, без всякого испытательного срока, как, собственно и было положено, когда речь шла о молодых специалистах с направлением. Однажды она даже попыталась возмутиться, высказав редактору, что желает, чтобы к ней обращались по имени и отчеству, на худой конец, по имени, но на «вы», на что тот ответил: «Ишь, какая ершистая! Такое обращение заслужить ещё нужно. Вот продержишься в газете с наше, тогда видно будет, как к тебе обращаться»,- сделав ударение на слове «тебе», видимо, чтобы поставить девчонку на место.
Валентин Гаевский, некогда работавший в ЦК ЛКСМ Украины, однажды, вспомнив, что он журналист по профессии, приехал в Горький, где жил с семьёй его двоюродный брат, возглавлявший промышленный отдел в Автозаводском райкоме партии. Не без его протекции он и оказался сразу же главным редактором заводской газеты. Ему, на удивление быстро, предоставили от завода весьма приличную квартиру – он был обласкан судьбою и начальством, хотя неизвестно, что важнее. Через год Гаевский уже разъезжал на новенькой чёрной «Волге». Он неизменно избирался в партком автомобильного гиганта, всегда был на виду и, что удивительно, никому не доверял передовиц в своей газете.
С первых дней работы в многотиражке Тамара поняла, что её шеф способен писать лишь, что называется, на злобу дня, с неизменными призывами, здравицами, приветствуя, как того требовала коммунистическая партия, «всё новое, передовое, прогрессивное». Клеймить же «отжившее и устаревшее», на что тоже постоянно указывалось в партийных документах того времени, он доверял исключительно своим подчинённым. Сам о себе на планёрках он нередко говаривал: «Запомните, борзописцы, я здесь Бог, царь и воинский начальник, а вы – моё войско, от боеспособности которого зависит то, какова будет наша газета».
На самом же деле, главное, кем он был для своих журналистов, среди которых, кстати, была ужасная текучка, - это цензором, безжалостно вычёркивавшем всё, что ему почему-то не понравилось. Он кромсал буквально всё: статьи о перспективах развития автомобилестроения, о династии потомственных конструкторов, рабочих и инженеров, очерки или, так называемые, репортажи с места событий. Причём, он крайне редко объяснял, почему та или иная фраза или же целый абзац не пришлись ему по нраву, бросая короткое: «Это просто неудобоваримо!»
На словах приверженец «живого правдивого слова», на деле он оказывался губителем сколько-нибудь свежего взгляда на проблемы, коих на крупном предприятии было немало. Он был категорическим противником новых рубрик, упорно сопротивлялся введению «Молодёжной страницы», хотя на заводе, даже по статистике, молодых рабочих и служащих насчитывалось значительно больше половины. Это было тем более удивительно, что сам он был выходцем из комсомольских работников, а значит, должен был бы, по всему, радеть за молодёжь и прислушиваться к их мнению.
Однажды Валентин Остапович Гаевский вызвал к себе Цветову и чуть ли не торжественно объявил ей:
-Ну, повезло тебе, дивчина. Пробил твой, так сказать, звёздный час,- он часто говорил штампами,- я поручаю тебе первое серьёзное дело – написать очерк о заслуженной учительнице Ждановой Марии Ивановне, преподающей русский язык и литературу в нашей подшефной школе.
- Это, что же, родственница секретаря парткома завода или однофамилица?- не подумав о возможных последствиях вопроса, опрометчиво спросила Тамара.
- Жена, хотя я не понимаю, какое это имеет отношение к делу, я же сказал – она заслуженная учительница – это главное, а не родственные связи. Она замечательная женщина, талантливый педагог, достигший, как ты понимаешь, больших успехов на ниве просвещения. К тому же, она – депутат районного Совета. Вот все эти факты и качества должны быть в первую очередь отражены в очерке. И поторопись! Материал должен выйти к 8 марта.
В то время Цветова начала по собственной инициативе работать над циклом заметок о молодых рабочих с интересными судьбами, о ребятах, имеющих необычные увлечения. Она уже сделала наброски отдельных очерков о тех из них, кто в свободное от основной работы время занимается творчеством: пишет стихи, посещает кружки художественной самодеятельности в заводском доме культуры. Тамара собрала немало материала о молодых рабочих сборочного цеха, которые на базе цеха создали клуб «Патриот», руководит которым ветеран войны, тоже рабочий этого цеха. Пока напечатали в газете лишь одну маленькую заметку из этого цикла, да и то с большими сокращениями, где рассказывалось о том, как члены клуба были на экскурсии в Подмосковье «По местам боёв». Работа с молодёжью была недавней выпускнице университета по нраву, хотя и требовала значительного времени. Встречи со своими героями она обычно назначала на вечерние часы, а писала в основном по ночам. Собственно, поэтому она и попыталась отказаться от очерка о маститой учительнице, сославшись на свою занятость с заводской молодёжью:
- Простите, у меня и так две недели наперёд расписаны, даже воскресенья. Вы же знаете, я готовлю очерки.
- Ах, вот оно что,- оборвал её Гаевскй,- начнём с того, что это пока никакие не очерки. Это писульки. Причём, ты делаешь их исключительно по своей личной инициативе, вот и работай над ними в своё личное время - хоть все ночи напролёт. Наша заводская газета, позволю себе заметить, - это не твоя частная лавочка, а рупор и прожектор, подчинённый исключительно интересам предприятия и работающий под руководством парткома, профкома и заводской администрации. Разницу улавливаешь?
Ну, а дальше он продолжал буквально засыпать молодую журналистку речевыми штампами, которые ей не просто не нравились – они раздражали. Хотелось закрыть уши, чтобы их не слышать:
- А то, что тебе главный редактор поручает, - дело архиважное, политическое, если хочешь! Понимать надо – не маленькая уже. В принципе, мне нравиться твой слог, если что не получится, не сомневайся, подправим. Но я всё-таки надеюсь, что справишься и не опозоришь честь мундира. И помни,- как показалось Тамаре, совсем не к месту, сказал в довершение Гаевский,- око журналиста в наши дни – это луч, способный высветить многое.
«Ну, ладно бы, он поручил мне вывести кого-то на чистую воду,- подумала молодая журналистка,- тогда бы подобное напутствие ещё можно бы было принять, а так, что можно «высвечивать» у заслуженной учительницы?»
А он, тем временем, так и сыпал избитыми клише. Он, скорее декламировал, чем просто говорил. Казалось, будто каждым произнесённым словом он хлестко ударял свою юную сотрудницу по щекам. Иначе, как можно было объяснить, почему её щёки стали пунцовыми.
- И никаких возражений мне, если не хочешь вылететь с работы!- начал он заключительную часть своего спича. - Это тебе ясно, комсомолка Цветова?- впервые обратился он к ней по фамилии,- считай, что ты получила партийное поручение. Вперёд, за работу! Докладывать о том, как продвигается дело, будешь лично мне в конце каждого рабочего дня.
Итак, от своей первой в жизни «заказухи» журналистке так и не удалось отвертеться. Бедная девочка, знала ли она тогда, да и могла ли даже предположить, сколько их у неё ещё будет впереди.
Вернувшись в комнату, весьма отдалённо напоминавшую рабочий кабинет, где стояло сразу несколько столов, Тамара увидела устремлённые на неё глаза собратьев по цеху, в которых был всего один вопрос, который тут же и был озвучен самым шустрым из всех, студентом-заочником. Он устроился в многотиражку исключительно для того, чтобы заработать журналистский стаж, хотя сам утверждал, что застрял здесь «для оттачивания пера»:
- Ну, что наш Бенкендорф, мозги полоскал, или «задачи ставил»?
Все присутствовавшие: это и три внештатных корреспондента, случайно в этот день оказавшиеся в редакции вместе, и машинистка, и художник Василий с нетерпением ждали ответа молодой сотрудницы.
-Заказуху подкинул.
- Ну, всё, девочка, считай, влипла! Прощай свобода мысли и слова!- шепотом, заявил заочник Николай, однако тут же сумевший, отвернуться к столу и изобразить, что занят своим делом, едва в комнату вошёл сам Гаевский.
- Что обсуждаем, борзописцы? У меня складывается впечатление, что вам делать нечего - и это тогда, когда я каждому из вас индивидуальный план вручил! Рты закрыть – и за работу, в конце дня попрошу отчитаться, что успели сделать, а главное, как, ясно? Я к руководству. Через час буду. Чтобы к моему возвращению все разошлись по объектам, а тут оставались только машинистка и художник! А то сигнал поступил, что давненько вас в цехах завода не видели, тогда, как журналист постоянно должен находиться в гуще всех событий, если он, тем более, работает в заводской многотиражке.
Все работники газеты прекрасно знали, что никто ничего подобного ему не сигнализировал, они давно привыкли к тому, что их босс именно таким испытанным методом всегда намекал на своё, якобы, «всевидящее око».
Но сегодня разбушевавшийся начальник на одной фразе не остановился. За сим посыпались, как из рога изобилия, дежурные, замусоленные фразы и слова о предназначении советского журналиста и журналистики и всякая прочая белиберда. Собственно, к ней в редакции давно привыкли, и не относились к ней серьёзно, всегда пропуская её мимо ушей. Слушать подобный бред, который стал неотъемлемой частью этой колоритной, и в то же время, одиозной персоны в неизменной чёрной «тройке» с галстуком в горошек «а ля Ильич», сколько-нибудь благоразумному человеку было попросту невозможно.
Времени на очерк было мало, если делать его в стиле жанра. Потребовалось бы доскональное изучение вопроса и всего того, что только возможно было узнать о самой будущей героине очерка. Прекрасно осознавая, что от неизбежного не убежать и не увильнуть, Тамара начала с предварительной работы, составив подробный план своих действий. Она предусмотрела в нём буквально всё: личное знакомство с учительницей, ознакомление с её работой, посещение уроков и внеклассных мероприятий по литературе, раз та была словесником и, конечно же, - беседы с коллегами по работе и с учениками.
Едва Цветова покончила с планом, она позвонила в школу, чтобы узнать расписание уроков своей героини, а, если повезёт, договориться о встрече.
Уроки первой смены, а Жданова работала исключительно с утра, заканчивались в тринадцать часов, так что журналистка успевала в этот же день посетить школу.
Ей было приятно подниматься по ступенькам, которые за два последних года её ученичества стали для нее родными. Именно здесь они собирались до занятий, чтобы потом всем вместе дружно подняться в класс, здесь же дожидались друг друга, чтобы после окончания уроков «провожаться» до дому, На школьном же крыльце была сделана последняя классная коллективная фотография, на следующий день после выпускного вечера. Всё здесь ей было знакомо, тем более, что она не теряла связи с родной школой, ежегодно принимая участие в организации вечеров встреч с выпускниками. Как-то раз директор пригласил Тамару в «Клуб интересных встреч», который всё ещё здравствовал. Возможно поэтому, появление Цветовой в школе было воспринято большинством педагогов не как прибытие корреспондента из газеты, а как визит бывшей ученицы. Однако завуч, несмотря на то, что уже из телефонного разговора с Тамарой знала об истинных причинах её посещения, не сумела скрыть своего удивления:
- Тамарочка, а почему это ваша газета заинтересовалась именно Марией Ивановной? У нас много достойных педагогов, проработавших в коллективе не один год, которые, осваивая новые передовые методики, уже добились зримых результатов. В частности, их воспитанники неизменно становятся призёрами самых различных олимпиад, в том числе и областных, а двое ребят в прошлом году получили высокую оценку в Москве – вот о ком следовало бы написать, я думаю.
Несколько смутившись, Тамара вынуждена была сознаться:
- Видите ли, это одно из заданий нашего главного редактора, а они у нас, если честно, обсуждению не подлежат, кроме того, он сказал, что Жданова имеет звание «Заслуженный учитель РСФСР», а это козырь в выборе кандидатуры.
Журналистка не стала говорить о том, что маститый педагог является ближайшей родственницей вновь выбранного секретаря заводского парткома, впрочем, в школе об этом не могли не знать, тем более что та была подшефной.
- Да, она действительно имеет такое звание,- явно без энтузиазма в голосе произнесла завуч,- однако работает у нас, что называется, без году неделю – даже не с начала учебного года. Кстати, поэтому у неё и классного руководства нет, и нагрузка пока мизерная – меньше полставки. К сентябрю у нас, как правило, все часы бывают уже распределены, а Жданову привели,- она сделала особенный акцент на последнем слове,- после ноябрьских каникул.
Естественно, от Тамары не ускользнуло, что её бывший педагог говорит о новой учительнице без особого почтения и уважения. Эмма же Петровна, решив, видимо, что не совсем этично продолжать подобную беседу в коридоре, где она встретила Цветову, пригласила журналистку пройти в свой кабинет, где продолжила:
- Видите ли, как получилось: у нас Светлана Николаевна Чижова, между прочим, Ваша одноклассница, в декретный отпуск ушла, вот мы её часы и поделили так, чтобы часть из них этой самой Ждановой досталась.
По тому, как прозвучало в устах завуча «этой самой Ждановой», Тамара окончательно убедилась, что будущую героиню её очерка не очень-то любят в педагогическом коллективе, если не сказать ещё точнее. Впрочем, она вдруг подумала, что к «блатным» частенько так относятся в начале их появления, даже если впоследствии они, неожиданно для всех, окажутся хорошими работниками и вполне приличными людьми, так, что она решила и этого фактора со счетов не скидывать.
- Из всего мною сказанного Вы, наверное, поняли, что лично я ничего конкретного о нашем новом педагоге рассказать не смогу. Я ведь пока даже ни на одном уроке у неё не присутствовала, хотя это и входит в мои прямые обязанности, как завуча.
Она на какое-то время замолчала, словно раздумывая, стоит ли об этом говорить своей бывшей выпускнице, но потом, словно собравшись с духом, решила, что скрывать, в сущности нечего, и нужно говорить всё начистоту:
- Она попросту не пустила меня к себе ни на один урок, пусть не покажется это Вам странным. Жданова вообще как-то особняком держится у нас в коллективе. Думаю, ты догадываешься, из-за чего. И в школе она не привыкла задерживаться: отведёт свои часы – и тут же уходит, не то, что мы. Для нас школа – второй дом, впрочем, что Вам об этом-то рассказывать, помните, наверное, как мы с вами дневали и ночевали здесь, - то в кружках занимались, то всевозможные мероприятия по учебным предметам проводили, то культурный досуг организовывали. Так вот, скажу я Вам, в этом плане у нас всё по-прежнему, даже кружков ещё прибавилось – вот об этом бы можно было написать в газету. Мы бы Вас на наши концерты или на КВН пригласили, с ребятами бы пообщались. Знаете, сколько умных и интересных ребят сейчас в школе!
- Умнее и лучше нас?
- Я не для сравнения это сказала – мы вас всегда будем помнить. Просто сегодняшние школьники более смелые, что ли, не боятся с нами спорить, отстаивать свою позицию. У нас теперь даже учком есть, и один раз в месяц они сами ведут уроки, занимаются административной работой, причём, всё на полном серьёзе. И ведь здорово это у них получается!- с гордостью за своих воспитанников завершила завуч.
- Эмма Петровна, подождите,- вдруг спохватилась Тамара,- это не наша ли Светка Голосова ушла в декретный отпуск? Она же русский и литературу здесь преподавала после института?
- Слава Богу, отреагировала, а то мне показалось, что тебе это вообще не интересно!
- Что Вы, ну, надо же, Светка – мама! А кого же она родила? Должна была уже, раз в ноябре было семь месяцев беременности, - словно забыв, зачем она пришла в школу, продолжала Цветова засыпать завуча вопросами,- а как, кстати, она беременность перенесла? Представляю, как ей непросто было с животом у старшеклассников уроки вести, особенно на последних месяцах!
- Всё у неё нормально прошло,- с радостью переключилась Эмма Петровна на приятную для неё тему, обрадовавшись, что наконец-то не нужно подбирать слова и думать, что говорить,- дочка у неё родилась - Машенька. А ты сходи к ней – она будет рада. Только ты её не узнаешь! Светка наша, когда в школу работать пришла, и пятидесяти килограммов не весила, а сейчас в ней не меньше центнера. Правда, и девочку родила богатырских размеров – чуть ли не пять килограммов, и длиной шестьдесят три сантиметра.
- Ну, даёт Светланка!
- Да ведь есть, в кого. У неё муж выше двух метров – Светик наш рядом с ним, даже при сегодняшних габаритах пигалицей смотрится. Где только такого детину выискала! Ты, случайно не знаешь?- завуч и не заметила, как перешла с Тамарой на «ты». Видимо, это произошло, когда они стали беседовать, как старые добрые знакомые, а не как представитель прессы, пусть и заводской, с представителем школы. -А что до отношения к её беременности старшеклассников,- снова продолжила Эмма Петровна,- они её просто опекали, особенно перед уходом в декретный отпуск. Как за ребёнком, честное слово, ухаживали – из дому соки приносили, фрукты. Мне кажется, они даже учиться лучше стали - только чтобы свою Светлану Николаевну плохой отметкой не расстроить.
- Ай, да молодцы ребята – надо же, какие благородные! Не уверена я, что мы бы в наше время так же себя повели. Может, и правда, что сегодняшние ученики лучше нас, по крайней мере, взрослее, раз так по-взрослому к беременности своей учительницы отнеслись.
- Мы, кстати, тоже их поступок оценили.
Эмма Петровна, сама ещё совсем молодая женщина, разговаривала со своей выпускницей на равных, как подруга. Они вспоминали бывших одноклассников Тамары, от души смеялись, и даже хохотали, когда кому-то из них на ум приходили забавные или комичные картинки из прошлой школьной жизни. В кабинете, однако, моментально воцарилась тишина, едва они обе услышали стук в дверь.
Не дождавшись приглашения, в кабинет завуча решительно вошла дородная, пышногрудая дама лет пятидесяти.
- Мне передали, что Вы меня вызывали. Я, между прочим, жду в коридоре уже около получаса, тогда как уроки у меня давно закончились.
От зоркого глаза Тамары не ускользнуло, как изменилась в лице завуч, ещё минуту назад задорно хохотавшая вместе с ней, словно девчонка.
- Во-первых,- стараясь говорить как можно сдержаннее, произнесла Эмма Петровна,- я не вызывала, а просто просила, чтобы Вы зашли. Во-вторых, встречи с Вами жду не я, а вот эта молодая особа. Я оставлю вас у меня в кабинете, надеюсь, Тамара Викторовна лучше меня расскажет о цели своего визита к нам.
Знакомьтесь – это Мария Ивановна Жданова, заслуженная учительница, преподаватель русского языка и литературы. А это Тамара Цветова – журналист, наша выпускница, медалистка и гордость школы, за сим позвольте откланяться.
Эмма Петровна вышла из кабинета так, будто попыталась как можно быстрее скрыться, что вообще было очень похоже на бегство.
Тамара сразу же поняла, что ей предстоит ещё более сложная работа, чем она об этом думала раньше. Она давно согласилась с теми, кто утверждает, что первое впечатление обычно бывает самым сильным. То, какой явилась перед журналисткой Жданова, не сулило ничего приятного, а более близкое знакомство, похоже, не доставит удовольствия ни той, ни другой из них.
Как ни странно, первой начала героиня будущего очерка:
- Ну, и что Вас, милочка, ко мне привело?
Всякий раз, когда Цветова слышала в свой адрес это мерзкое и неприятное слово «милочка», ей становилось не по себе. Пройдёт немало лет, а звучание этого словечка так и будет продолжать вызывать в ней и раздражение, и неприязнь к тому, кто его озвучил. Вот и сейчас она едва сдержалась, чтобы не произнести: «Никакая я Вам не «милочка», но вовремя сдержалась, вспомнив о цели своего визита. Журналистка постаралась быть максимально вежливой, корректной и предупредительной:
- Видите ли, Мария Ивановна, наш главный редактор поручил мне написать о Вас очерк в нашу газету.
- Если не секрет, что за газета такая?- бесцеремонно фотографируя представителя прессы взглядом прищуренных глаз, спросила маститый педагог.
-Заводская многотиражка,- ответила та, ничуть не изменив тон, хотя её потихоньку начинала захлёстывать волна неприязни к собеседнице.
- Ах, вот что за газетёнка мной заинтересовалась!?- криво ухмыльнувшись, не то спросила, не то констатировала Жданова, вопреки ожиданиям журналистки, всё дальнейшее взяв на себя. – Завтра, в это же время я принесу Вам вырезки из газет, причём, не каких-то там многотиражек, а нормальных, полновесных газет, где обо мне были публикации. Вы их изучите – и пишите себе на здоровье свой очерк.
Цветова и вовсе опешила, когда увидела, что учительница поднимается со стула, собираясь уходить, похоже, не намереваясь продолжать с ней беседу. Едва шевеля губами, она невнятно произнесла заранее заготовленное:
- Простите, но я бы хотела договориться с Вами, когда можно будет посетить Ваши уроки, побеседовать с Вашими воспитанниками, побывать на литературном вечере, или ещё каком-нибудь внеклассном мероприятии, например, диспуте или читательской конференции.
- Ну, знаете ли!- даже не пытаясь скрыть своего возмущения, подходя к двери и качая головой, убийственным голосом отчеканила Жданова,- Вы, что же это, милочка, и в педагогике смыслите, а не только в журналистике? Хотя, судя по возрасту, Вы и в этом своём, первом ремесле не поднаторели! Ну, и молодёжь нынче нахальная пошла – будет она ещё у заслуженного учителя уроки проверять, инспектор Роно мне выискалась!
- Почему же сразу «проверять»?- попыталась, было, Тамара остановить педагога.
- Ничего больше говорить, а тем более спрашивать, не нужно, а то я и передумать могу,- не поворачивая головы, бросила Мария Ивановна, громко хлопнув за собой дверью.
Она ушла, даже не попрощавшись, а молодая журналистка, сразу же после ухода Ждановой, буквально рухнула на стул, готовая разорваться как граната, у которой выдернули чеку. Затем она вытащила из портфеля свой тщательно продуманный план работы над очерком, начав его чёркать с таким остервенением, что бумага разрывалась в клочья. За этим занятием и застала Тамару Эмма Петровна, вернувшаяся в кабинет.
-Ну, и как прошла беседа, надеюсь, с успехом?
Вопрос этот оказался последней каплей в чаше гнева расстроенной девушки – она разрыдалась, как маленький ребёнок, нуждавшаяся в немедленном успокоении. Завуч обхватила головку своей недавней ученицы руками и начала поглаживать её, пытаясь хоть как-то помочь бедняжке, однако, всё было тщетно. Лишь выпив маленькими глотками целый стакан воды, дробно постукивая зубами по стеклу при каждом очередном всхлипывании, Тамара немного успокоилась.
-Ты, дружок, давай-ка, никуда не торопись. Во-первых, нечего всем показываться с красными глазами, во-вторых, выговорись. Я даже рекомендую тебе выругаться, если что, я закрою уши, не стесняйся в выражениях, по себе знаю – это должно помочь. Ты не думай, - на моём веку тоже много всякого было. Зато, как говорится, есть, что вспомнить.
Совет оказался весьма мудрым, не послушайся его Цветова, она непременно побежала бы по горячим следам в редакцию и таких бы там дров в гневе наломать могла, что это потом могло выйти ей самой боком. А ведь чёркая план, она уже представляла, как выпалит своему главному всё, что она думает и о его хвалёной мадам Ждановой, и о нём самом, и о журналистике. И лишь сейчас, немного отойдя, она окончательно поняла, что всё бы могло кончиться совсем плачевно, поступи она так, как замышляла.
Обстоятельно разобрав создавшуюся ситуацию, и разложив всё по полочкам, Эмма Петровна сделала вывод, что её бывшая воспитанница попала в весьма щекотливое положение. Она предложила Тамаре не пороть горячки, взять всё то, что предложит ей на следующий день заслуженная учительница и сделать-таки очерк таким, который удовлетворит главного редактора газеты, на что журналистка ответила:
- Эмма Петровна, миленькая, я же после этого себя уважать перестану, а там, глядишь, и журналистику возненавижу, а мне бы этого так не хотелось.
- Послушай, девочка моя, я предлагаю тебе компромиссное решение проблемы. Помимо очерка для газеты ты, отдельно, напишешь материал исключительно для себя. Это может быть что угодно – рассказ, памфлет или фельетон, наконец, впрочем, жанр тут не главное, с ним ты можешь и позже определиться. Может статься, ты обратишься к своим записям через годы, когда всё, что связано с сиюминутными переживаниями отпадёт. Причём, записи должны быть предельно подробными, с перечислениями мельчайших нюансов переживаний и фактов. Это необходимо, чтобы выплеснуть, так сказать, на бумагу весь тот негатив эмоций, который в данный момент тебя переполняет. Таким образом, удастся сохранить свежесть восприятия для будущей работы с материалом, с одной стороны, а с другой – это как бы поможет тебе очиститься от скверны, с которой тебе пришлось столкнуться.
Тамара слушала свою бывшую учительницу по литературе очень внимательно. Гнев, боль и чувство беспомощности постепенно улетучивались. Она стала отчётливо понимать, какую задачу на перспективу ставит перед ней хоть и молодой, но весьма мудрый педагог.
- Поверь мне, в жизни ещё не такое может приключиться,- продолжала напутствовать свою бывшую воспитанницу завуч,- ты постарайся к каждому из событий подходить аналитически, и никогда не забывай записывать их в свои рабочие блокноты, надеюсь, ты уже таковыми обзавелась – это поможет душе не очерстветь, а крыльям не сломаться до срока. Приучи себя хранить всё, что пишешь, даже, если это совсем маленький сюжет или зарисовка. Перечитаешь свои старые записи лет, так через двадцать-тридцать, только уже по-новому, с опорой на приобретённый жизненный опыт, - и снова вспорхнёшь. А может быть, появится желание использовать их в своих повестях, а, возможно, и романах – чего только в жизни не бывает, поверь.
Как давно Коврова не вспоминала этого жизненного урока, данного ей около четверти века тому назад, как напутствие, тридцатилетней женщиной, оказавшейся не только по-настоящему мудрой наставницей, но и пророчицей, предопределившей судьбу своей воспитанницы.
Хоть и ругала Тамара время на чём свет стоит, но на сей раз, она была ему благодарна за то, что оно не стёрло из памяти финала всей этой поучительной истории, ставшей значительной вехой на пути её становления и как журналистки, и как личности.
Соединив тогда газетные мадригалы, принесённые Ждановой, девушке удалось вылепить из них очерк о некоем стилизованном образчике талантливого педагога без лица, однако наделённом всеми теми качествами, которые должны были быть присущи эталону человека, строго соответствовавшего «Кодексу строителей коммунизма».
Тамара, словно издеваясь над собой, что попахивало садомазохизмом, насиловала свое эго, стараясь писать нарочито грамотно, не позволяя себе никаких огрехов в языке, точно подбирая лексику и обороты речи, не греша при этом многословием. Она чётко, ясно и понятно излагала то, что ей претило, было не только противно, но и омерзительно. Несмотря на лаконичность, очерк в рукописи занял восемь стандартных листов бумаги, что уместилось в четырёх колонках, почти на половину газетной страницы - именно о таком размере и помышлял главный редактор, когда давал ей задание.
Сверху, на оставленном для заголовка месте, журналистка крупными печатными буквами вывела: «ЕЙ ДОВЕРЕНО НАШЕ БУДУЩЕЕ», после чего отложила ручку и перечитала написанное. Тамара была дома одна, так как бабушке с дедом, наконец-то, впервые в жизни выделили семейную путёвку в санаторий. Конечно же, февраль – не лучший месяц для курорта, но старики всё равно решили, что их облагодетельствовали, и с радостью отправились на воды на лечение. Она решила почему-то прочесть очерк, подготовленный для газеты, вслух. Но уже на втором абзаце журналистка не выдержала и разрыдалась, отчего буквы на бумаге стали расплываться, а бумага на глазах становилась прозрачной. Для рукописных материалов в редакции выделяли самую тонкую, чуть ли не папиросную, серую, дешёвую бумагу – она никак не могла выдержать соприкосновения с девичьими горючими слезами.
Апофеозом же всему была её встреча с главным редактором, который, прежде всего, выразил удивление тому, сколь скоро молодая корреспондентка справилась с заданием – до 8 марта было ещё целых десять дней.
- Сядь-ка, Цветова,- обратился он к вошедшей девушке, указав ей на стул, что делал, надо сказать, крайне редко, заставляя подчинённых выслушивать все свои приказы, нотации и задания только стоя,- и посиди, пока я прочту, что ты тут понаписала.
Он взял со стола свою знаменитую на всю редакцию четырёхцветную шариковую ручку, подготовившись чёркать всё, что ему не понравится. После таких правок, как правило, любой очерк или статья и даже простая заметка изменялись до неузнаваемости.
Лицо девушки свидетельствовало о том, что хозяйка предоставленного на экзекуцию материала была совершенно безучастна к ожидавшему её вердикту главного редактора. Ей и на самом деле стало казаться, что всё это происходит не с ней, а она лишь сторонний наблюдатель. На душе у неё, и вправду, стало спокойнее после того, как она написала фельетон, правда, не о героине своего очерка, а о себе самой, как о незадачливой журналистке. Та вынуждена была обратиться к колдуну, чтобы он превратил её в белку, так как получила она от своего главного редактора «архиважное задание» отыскать кедровые шишки с орешками на верхушке дуба, а лесные яблоки – в кроне берёзы. Но не может она не выполнить задания своего благодетеля. Вот и скачет жалкой зверушкой с ветки на ветку, с дерева на дерево в поисках того, чего в указанном месте по определению быть не может.
Пока Гаевский читал очерк, Тамара наблюдала за мухой, проснувшейся почему-то раньше времени, и застрявшей между оконными рамами. Ей подумалось, что и сама она чем-то похожа на эту муху, которая с трудом перебирает неокрепшими ножками – глупое, несчастное создание, не понимающее того, что, дерзнув поспорить с природой-матушкой, ей, так или иначе, придётся снова заснуть до настоящего тёплого солнышка. Но та всё сопротивлялась, пыжилась, тужилась, словно пробуя изо всех сил уцепиться лапками за жизнь и доказать всем, что сама вправе решать, когда ей просыпаться. Наконец, цокотуха громко зажужжала, забила крылышками, повалилась на спину – и затихла, всё реже и реже шевеля лапками, затем скрючила их, и замерла насовсем.
- Молодец,- оторвал Тамару от созерцания мушиной трагедии довольный голос редактора,- всё полно, точно, грамотно, одним словом, как нужно. Можешь, оказывается, когда захочешь,- заулыбался всевластный руководитель, поглаживая в знак одобрения листки, исписанные мелким почерком.
И всё бы закончилось нормально, не спроси он напоследок:
- А это что за пятна такие по всему очерку? Ты, что, чистой бумаги в редакции не нашла?
- Это поминальные слёзы по журналистке Цветовой, - не удержалась Тамара, выпалив неожиданно для себя самой.
- А где, милочка, ты здесь вообще увидела журналистку!?- выкрикнул Гаевский и стал крутить головой во все стороны, словно пытаясь отыскать таковую,- никакой журналистки Цветовой пока и в помине нет. Есть сопливая девчонка, лишь делающая робкие шаги по направлению к тому, чтобы ею стать. Не рановато ли ты, дивчина, начала свои амбиции демонстрировать? Да и время ещё не пришло, чтобы их тебе иметь, запомни!
Тамара молчала, но не потому, что ей нечего было сказать. Ей вообще ничего не хотелось. Она чувствовала себя выпотрошенной рыбой, которая, если её даже выпустить назад в реку, уже никогда не поплывёт и не оживёт.
- Молчишь? Правильно делаешь. Нечего кочевряжиться! Журналист, да будет тебе известно, - это очень, слышишь, очень зависимый человек. Так было, есть и будет всегда! Забирай свой очерк, и нечего его стыдиться, нормальная писулька получилась,- вдруг пообмякнув, несколько заискивающе и очень тихо произнёс главный редактор, попытавшись похлопать Тамару по плечу, однако, та вовремя отстранилась, не в состоянии понять, что могло значить столь странное поведение Гаевского. Таким она его ещё не видела.
- Неси в отпечатку,- продолжил он, но уже тем тоном, которым начал,- а свои настроения здесь оставь! Увижу, что с коллегами своими упадническими настроениями делишься, не посмотрю, что молодой специалист, - уволю к чёртовой матери, поняла?!
Вот и очередной урок на всю оставшуюся жизнь. А ведь, сколько горькой правды крылось в словах Гаевского, хотя вряд ли он сам об этом догадывался – он был обычным пошлым конъюнктурщиком.
Кажется, и самоё время изменилось, даже общественно-политическая формация, и та, по крайней мере, судя по документам, называется иначе. И вот уже страной рулит продвинутое современное поколение. А законы, по которым живут простые смертные журналисты, остались прежними: хочешь быть на плаву – пиши заказуху, сочиняй мадригалы и восхваляй властьимущих или пой оды толстосумам. Тогда, глядишь, станешь ты, господин журналист, почивать на лаврах, обласканный судьбой, лоснящийся от сытости, довольный собой и жизнью.
Складывая сделанные записи в папку «Воспоминания», Коврова подумала: « Ну, почему, что ни финал, то пессимистичный? Так хочется надеяться, что хоть завтрашний день будет светлым и радужным».
ГЛАВА ВТОРАЯ
СО СТУДЕНЧЕСКОЙ ПОДРУГОЙ
Проветривая квартиру перед ночным отдыхом, Коврова вышла покурить на балкон, где её взору предстал большой город, медленно погружавшийся в сон. Одно за другим темнели окна в квартирах многоэтажек. И только огни витрин всё ярче разгорались, мерцая и преломляясь в жемчужной кисее тумана.
«Раз ночью туман, значит, завтра будет тёплый, ясный денёк, и я смогу надеть наряд, который, словно специально, привезла для торжественного случая»,- подумала Тамара. Это был элегантный, строгий брючный костюм, бледно-розовая ткань которого будто припорошена снежной пылью, отчего при движении, особенно на изгибах, она отливала то пурпурными, то серебряными бликами, а при попадании на неё пучка света, искрилась, как само лунное сияние. Костюм был вполне уместен на рандеву и на деловой встрече. Какой же станет встреча завтрашнего дня, она решила не загадывать. Коврова пожалела, что не прихватила с собой изящной ярко-розовой атласной шляпки с маленькой вуалеткой, которая так бы соответствовала торжественности момента, с одной стороны, а с другой – придавала бы её облику некоторую загадочность, не позволяя сразу же рассмотреть её лицо и выражение глаз. Тамара, вспомнив о шляпке, вспомнила и о том, что приобрела её специально для вечера, устроенного администрацией по случаю юбилея городского проводного радио и его редакции. Но даже эти грустные воспоминания, впрочем, всё, что напоминало ей о прошлой работе, навевало грусть и уныние, сегодня не могли испортить ей настроения.
Журналистке стало казаться, что боль от потери работы начала потихоньку отпускать её даже тогда, когда она об этом вспоминала, по крайней мере, исчезла острота, так изматывавшая и истощавшая её нервную систему на протяжении всего последнего периода жизни. И всё же, словно для того, чтобы выветрить из костюма запахи прошлого, ещё совсем недавно так тяготившего ее, она вывесила его на балкон, надеясь, что туман сделает своё дело, заодно ещё и отутюжив тонкую, полупрозрачную ткань.
Проснулась Коврова рано, когда город ещё досматривал свои последние, как правило, лучше всех прочих запоминающиеся сны. Солнце начало медленно и степенно восходить на небесный трон, уже озарив Восток нежным и ласковым светом утренней зари.
«Как, всё-таки, не похож восход в Нижнем Новгороде на тот, к которому я успела привыкнуть в Понизовье,- подумалось ей в минуту пробуждения,- там и светило наше как-то значительней, и свет от него ярче, неистовей и пронзительней. А идущее же от него тепло, уже с рассветом, не просто греет Землю, а испепеляет её, словно пронзая всё, что на ней находится, огнедышащими лучами-стрелами».
Она объясняла это тем, что в Астраханском краю ей нередко приходилось наблюдать за утренним солнцем, встающим из-за чистого, беспредельного степного горизонта, здесь же – оно словно выныривало из волжской воды, уже слегка охлаждённым, и ещё какое-то время пряталось в тени жилого массива, прежде чем воссиять над восточной частью города.
На кухне, когда туда зашла Тамара, уже вовсю торжествовало утро. Едва чашка наполнилась густым ароматным кофе, как пробившийся через форточку озорной солнечный лучик заглянул в неё, и тут же отразился на кафельной поверхности стены солнечным зайчиком.
- Привет, дружок!- погладила его Коврова, будто трепля по загривку. Тот же, словно обидевшись на столь панибратское к нему отношение – ведь, как-никак, он кусочек самого солнца – взял, да и улизнул. На самом деле, просто солнце постепенно спряталось за цилиндром водонапорной башни.
- Ну, вот, убежал. Нет бы, со мною кофейку попил,- вслух произнесла Тамара, удивляясь и радуясь своему игривому настроению.
Пока она маленькими глоточками, смакуя, пила кофе, в голове роились приятные и несколько восторженные мысли, типа того, что всё-таки стоило родиться на этом свете, чтобы до конца почувствовать радость пробуждения. И шут с ними, с этими временными неудачами и потерями, если впереди ещё не один подобный рассвет. А удача? А что удача, - она, что Жар-птица, в конце концов, её и за хвост поймать можно. Нужно только очень этого захотеть, и хотя бы чуть-чуть постараться.
Около двух часов Коврова просидела перед зеркалом, пытаясь, штрих за штрихом повторить всё то, что делала с её лицом накануне мастер в салоне красоты. И вот, когда, казалось бы, дело было завершено, она смывала косметику, недовольная содеянным, и начинала всё заново. Умная и тонкая, от природы наделённая завидным вкусом, она понимала, что хороший макияж, даже присутствуя на лице, постороннему глазу не должен быть виден, и, тем более, никак не должен бросаться в глаза, иначе лицо станет выглядеть вульгарным от парфюмерных излишеств. Кроме того, Тамара, отвыкшая за последние несколько лет от ежедневного «наведения красоты», ограничиваясь лишь губной помадой да лёгкими тенями, ужасно боялась нечаянно превратить себя в раскрашенную, слегка потрёпанную временем куклу, вроде тех стареющих дам, которые всем своим видом кричат: « Посмотрите на меня! Я всё ещё хоть куда!»
Возможно, она была слишком жестока в оценке своих сверстниц или женщин чуть постарше, но, похоже, сегодня она прощала себе всё – даже безжалостное отношение к молодящимся особам. Хотя этим утром она была сама снисходительность, решив для себя: пусть их, делают со своей внешностью что хотят! Меня это не касается!
Наконец, к одиннадцати Тамара Викторовна Коврова была окончательно готова отправиться на встречу со студенческими друзьями. Последняя капля духов за мочки ушей – и вот красивая, свободная, изысканно одетая дама лёгкой походкой движется по улице на встречу со своим прекрасным прошлым.
Прибыв на площадь Минина без опозданий, она сразу же стала отыскивать глазами пару – высокого мужчину и маленькую хрупкую женщину – такими сохранились друзья в её памяти. Однако, окинув взглядом площадь, ни одной сколько-нибудь похожей пары она не заметила. Мимо прошла группа туристов с экскурсоводом, направившаяся от памятника Минину к Кремлю. Поодаль стоял юноша, рядом с ним – девушка, явно, не Галка – эта была совсем юной. В глубине, ближе к зданию педагогического института, можно было видеть, и даже слышать, несмотря на почтительное расстояние, шумную толпу молодых людей, скорее всего, студентов. Но на всей огромной площади Коврова так и не нашла пары, которая хотя бы отдалённо напоминала ей её студенческих друзей. Начав беспокоиться по поводу того, что от волнения и переполнявших её чувств она вполне могла перепутать время, или Монахова вместо площади Горького назвала по ошибке эту, Тамара стала прохаживаться по дорожке, ведущей к институту, обдумывая, как поступить и что предпринять.
И тут, наконец, она увидела, как с противоположной стороны, от самых ворот Кремля, прямо на неё движется маленькая, весьма округлая женщина, в чёрном, развевающемся на ветру лёгком пончо с крупными кистями по подолу и с тонким голубым шарфом, несколько раз обмотанным вокруг шеи, но всё равно почти достающим до земли.
- Галка!- Тамара, словно забыв, что она в туфлях на «шпильке», побежала навстречу подруге. А та, в свою очередь, переваливаясь под тяжестью нажитых за время их разлуки килограммов, тоже сменила шаг, чуть ли не на галоп – и вот они стоят, слившись в объятиях, буквально тиская друг друга, будто наощупь пытаясь убедиться в том, что их встреча – не сон. Сначала слов не было, их заменили бесконечные «ахи», «охи» и вздохи, вытирание текущей с ресниц по щекам туши и слёзы радости и восторга: «Галка, Галчонок!», «Томка, царица ты наша Тамара!».
Когда же со всем этим набором «страстей-мордастей» было покончено, хотя люди поодаль всё ещё продолжали бесцеремонно рассматривать представшую перед их взорами картину, подруги поняли, что с центра площади им пора удалиться. Двух женщин ещё долго провожали взглядами, пока те не скрылись из виду и не нашли недалеко от института скамейки, куда можно бы было опуститься и, наконец-то, поговорить без сторонних наблюдателей. После дежурных фраз: «Боже, как ты хорошо выглядишь!», «Никогда бы не подумала, что полнота может так красить женщину», и так далее, и тому подобное, Тамара начала первой:
-Ну, и хорош же наш Казимерас! Девушкам, значит, свидание назначил, а сам опаздывает – не по-джентельменски, по крайней мере, разве я не права?
- Не бери в голову. А Казика не обвиняй во всех смертных. Если честно, это я виновата. Должны же мы были успеть до него по-бабьи посплетничать. А когда твой Казик - наш Классный Парень, заявится, и я, как и четверть века тому назад, снова стану третьей лишней, не зная, куда деваться от ваших шуров-муров и амуров, нам поболтать не удастся – факт! Признаюсь, я ему сказала, что мы встречаемся в два. Только не обижайся на меня, Бога ради.
- Да что ты, Галка, я ничуть не обижаюсь, наверное, в чём-то ты права – разве при мужчине всё расскажешь? Но права ты, кстати, только в первой части своих рассуждений. А вот в том, что ты, как старая сводня, начинаешь, ещё до появления Прейкшаса, нас с ним друг другу в объятия бросать своими намёками, сама понимаешь, правоты мало, да и не к чему это. Всё, что было, быльём поросло. Пообещай, что при нём ты этого делать не будешь, прошу тебя.
- А этого я вам обещать не могу, как хотите, и не спрашивай, почему! Вот он придёт – сама всё поймёшь, надеюсь. Только знаешь, о чём я хочу тебя предупредить – ты у него слёту не спрашивай, как его семейные дела. Это для него, поверь, очень больная тема.
- У него, что, жена серьёзно больна или с детьми что-то не так, а может, в отношениях с родственниками что-нибудь не ладится – так тоже бывает? - поняв, что он, всё-таки, женат, спросила Тамара, собственно, ничуть не удивившись его семейному положению. Иначе и быть не могло – состоявшийся человек, умён, хорош собой, наконец, просто порядочный мужчина. Разве может такой образцовый экземпляр оказаться одиноким в наше-то время?
- Ну, ты и глупая, Томка. Стал бы он при больной жене со старыми друзьями студенческой поры встречаться, тем более, с подругами?! – он бы, наверняка, всё своё свободное время с ней проводил. А Казик, если не забыла, у нас эталон порядочности. А что до его жён…
- Господи, так их у него ещё и не одна, у порядочного-то мужчины?
- Да не перебивай ты! Он трижды пытался семью создать. В последний раз на студенточке женился, вернее, она его на себе женила. Ходила за ним, ходила – и выходила, одним словом.
- Что, забеременела от него?
- Чёрта с два! Она ему занятия срывала, преследовала, у дома караулила, говорят, даже в подъезде пару раз ночевала, где Казик живёт – соседи милицию вызывали. Во позорище! Какая же это любовь!? Это, скорее, болезнь! А тут как-то ввалилась на учёный совет и закатила истерику, после чего сразу в психушку загремела. Пока там лежала, родители её пришли к Прейкшасу и прямо сказали, мол, так и так, если нашу Юлечку в жёны не возьмёте, она руки на себя наложит, а Вы станете виновником её гибели. Мало того, Вам придётся всю свою жизнь с чувством вины жить. Она у них последыш, представляешь, состояние родителей? Единственная дочь – мать её почти в пятьдесят родила – а тут такое! Хотя, знаешь, с поздними детьми часто всякие непонятки приключаются: то они умнее и развитее сверстников, то с какими-нибудь сдвигами по фазе, как говорится в народе.
- Ну и ну! Прямо мексиканский сериал получается.
- Если бы ты её только видела – не деваха, а супермодель мирового класса! Правда, наш Казимерас, несмотря на седину, тоже парень хоть куда. Придёт – сама увидишь.
- Ну, не тяни, чем же всё закончилось?
- Чем закончилось, спрашиваешь? Приехал он как-то вечерком ко мне на правах старинного друга, засосали мы бутылочку армянского коньячку, но, не поверишь, трезвые были, как стёклышки. Он мне тогда и сказал, что раз ты для него так и остаёшься мечтой несбыточной, может, эта молоденькая студентка и есть тот самый выход из положения, мол, родит ему наследника, а, может, и не одного – и всё у них сладится и слюбится со временем.
- Слюбилось?
- Какое там! Ничего из этого союза путёвого не вышло. Они даже и не жили вместе – но об этом я тебе, пожалуй, рассказывать не стану, если сам Казик захочет, пусть рассказывает. А ведь в том, что у него ни с одной из женщин так ничего толкового и не получилось, ты виновата, голуба моя, – он так и не смог выкинуть тебя из своей умной башки, а уж в сердце его у тебя вообще постоянная прописка, что называется. Поверь, я знаю, что говорю. Эх, сколько раз за эти годы он порывался к тебе поехать, то есть, за тобой, но…
- Что «но»?
- Всё дело в его болезненной порядочности. Думал, что это не по-людски замужнюю женщину, да ещё с ребёнком из семьи уводить. Но ты тоже хороша, неужели, пусть через меня, не могла ему сообщить, что у вас с Андреем разладилось! Ну, пусть, меня это вроде не очень касалось – ты от меня всё скрывала, а когда открылась лет десять тому назад, клятву с меня взяла Казику ничего не говорить. И я тоже, дура набитая, всё в порядочность играла. А нарушь я эту чёртову клятву, он бы, наверное, к тебе на крыльях полетел. Но ничего – я теперь поумнела, слава Богу, к полтиннику – займусь вами всерьёз. Никуда от меня не денетесь – и не пытайтесь!
- Да, Галка, чувствую, тебя от твоей излюбленной, а главное, навязчивой темы волоком нужно оттаскивать, а то ещё дров наломаешь, а мне это, да и тебе, если честно, не говоря уже о Казике, - ни к чему, так как такими дровами огня не разжечь. Ты мне заезженную пластинку чем-то напоминаешь, честное слово.
- Ты еще скажи: «старую пластинку». Чего уж там?
- Ну, вот, обиделась. Ты просто не возвращайся к этой теме – и всё будет путём, ладно? А сейчас лучше на часики посмотри. Видишь, сколько натикало? Придёт наш мужчина, а мы о своём, о женском, так и не успеем поболтать. Лучше о себе расскажи, чем чужие косточки перемывать!
Тамара словно дала себе тайм-аут для передышки, потому как заранее для себя решила, что не будет нагружать старинных друзей своими проблемами. В конце концов, неприятности на работе и в семье, из которой не только муж, но и сын ушёл – это сугубо её личное дело, с которым она должна справиться сама – без посторонней помощи. Не зря, наверное, считается, что Господь каждому столько испытаний отвешивает, сколько человек в состоянии вынести. Однако, как сдержаться, как не начать плакаться в жилетку тем, кого она всегда считала самыми близкими и родными людьми, несмотря на годы разлуки и разделявшее их расстояние? Если она и разговаривала когда-либо с кем-то, когда нужно было посоветоваться по жизненно важным проблемам, то это неизменно были они – Галка и Казик, хотя и говорила она с ними лишь мысленно. Зато это всегда шло ей на пользу.
- Ничего себе! Спросить – спросила, а сама совсем не слушаешь! Никак, о Казимерасе своём думаешь?
- Галчонок, ну, мы же договорились! Какой же он мой?
- Я с тобой ни о чём не договаривалась, ты что-то путаешь, подруга. Мне бы давно вмешаться в ваши отношения, раз у вас самих, до таких уважаемых лет доживших, смелости не хватает. Глядишь, жила бы рядышком со счастливой парой и грелась в лучиках их счастья, была бы всегда желанным гостем, свободное время вместе бы проводили, в отпуск бы вместе ездили, как порядочные, праздники вместе отмечали – вот бы житуха была! Сама бы себе завидовала, честное слово! Ты что думаешь, это ведь и мой шкурный интерес задевает, а не только ваш, так-то вот, дорогая моя Тамарочка.
- Ой, фантазёрка ты, похоже, всё-таки неисправимая.
- Ладно, времени на самом деле мало осталось, так что парочку слов о себе скажу, раз интересуешься. Я ещё вчера призналась тебе, что занята в социальной сфере, а точнее, работаю психологом. Когда медики помочь отказываются, не находя причин депрессии и недомогания пациента в болезнях тела, люди идут к нам – мы душевные раны залечиваем, чуть ли не зализываем. Наиувлекательнейшее занятие, скажу я тебе!
- Это что же, при поликлинике подобные услуги оказываются?- уточнила Тамара, - ой, нет, конечно же – там психиатры, а не психологи принимают, точно.
- Нет, я работаю в Центре социальной защиты. Видишь, какие мы продвинутые, у нас вот такие центры есть, и уже давно. Представляешь, проработав в новой должности пять лет, узнаю я о том, что открыли наисовременнейшие курсы повышения квалификации по моему профилю. Причём, курсы не где-нибудь на периферии, а в самой Москве. Само собой разумеется, они платные, и весьма недешёвые, но, тем не менее, моё руководство возместило мне все расходы. Они же, в конце-то концов, в первую очередь должны быть заинтересованы, чтобы у них работали высоко квалифицированные специалисты.
- Ну, надо же, прямо, как в советские времена, даже с трудом верится.
- А ты поверь. Наша область, между прочим, вообще во многом прогрессивнее многих прочих. Так вот, в столице-матушке в те поры, а было это в 90-ые, вообще таких центров, как наш, даже в проекте не существовало. Отдельных кабинетов психологов – тех пруд пруди по всей Москве разбросано, но все на коммерческой основе, а у нас, представь, и тогда, и сейчас – это государственное учреждение, а, значит, плата чисто символическая. Отдельным же гражданам моя помощь вообще оказывается бесплатно.
- И что за контингент приходит, какие пациенты?- Коврова обрадовалась, что подруге есть о чём рассказать, следовательно, до неё самой очередь может так и не дойти – и это её вполне устраивало.
- Клиенты, а не пациенты,- исправила подругу Монахова,- тебе, царица Тамара, даже в голову прийти не может, какой на моей работе кладезь сюжетов – пиши, да и только! Тут не то, что на роман, на целое собрание сочинений можно материала наскрести. Жаль, мне не до этого, да и «слон на перо наступил». Это вы, между прочим, с Казькой про меня такое придумали, вернее, перефразировали известное всем выражение из басни Крылова. А знаешь, я и не обижалась – только дураки на правду обижаются, а умные за неё, тем более своих самых близких друзей, благодарят. Не поверь я вам тогда, не согласись с вашей оценкой моих журналистских способностей, до сих пор всё продолжала бы доказывать всем и себе, что на что-то гожусь в журналистике, и работала бы по сей день в жалкой газетёнке, покупаемой исключительно из-за подробной программы телепередач. Царапала бы в ней бездарные статейки, до которых нет никому никакого дела. А так нашла себе место по сердцу и для души, а, что ещё немаловажно, - с приличной зарплатой!
- Молодец, так круто повернуть от профессии, полученной в высшей школе не каждый способен.
- Так я ещё и пед закончила, чтобы чувствовать себя на своём месте. Я теперь дипломированный психолог, получается. Одно только у меня на работе плохо, что, кстати, тоже с советских времён, сдаётся мне, осталось, - слишком много всякой документации приходится оформлять. Новые отцы-демократы в «бумажном деле» даже продвинулись по сравнению с чиновниками поры развитого социализма - такого понавыдумывали: всевозможные опросные листы, карты наблюдения и динамики процессов реабилитации, стабилизационные графики – всего не перечислить! Главное, всё это никому, на фиг, не нужно, и пользы реальной никакой, а всё равно – сиди и заноси в компьютер вместо того, чтобы лишнего клиента принять и помощь ему оказать. А тут ещё чинуши от районной и городской администрации с проверками повадились. Вот по всему видно, что сами в психологии ни бум-бум, а туда же – учат! Проверяльщики новоявленные! Честное слово, порой так и хочется каким-нибудь вопросом их в лужу посадить. Но, правда, как подумаешь, какие это может последствия иметь, всяческая охота похулиганить отпадает сама собой.
- Мне эта система отчётности тоже знакома, так что не ты одна с этим сталкиваешься. То им план мероприятий по выдуманной ими же ерунде предоставь, то какой-нибудь несуразный опрос проведи и анализ сделай. Ты верно подметила, всё, как в прежние времена, вот только раньше бумажонки эти печатались на машинках, а сейчас их принтеры заменили. Нет бы, бумагу зря не тратили, скачали себе на компьютер всю информацию, которая им нужна, так нет, им бумагу, как при социализме, подавай.
- А что, собственно, в самой-то жизни изменилось? Как страдали люди от житейских и прочих проблем, так и страдают, и, поверь мне, впредь будут страдать – кому, как не мне это знать, когда я как раз и работаю с людьми, у кого этих проблем выше крыши, как говорится. Слушай, царица, у меня столько черновых материалов и на бумаге, и на дискетах, и на дисках, даже на кассетах есть – это когда я на диктофон запись делаю. Хочешь, подарю? Они мне всё равно без надобности, а тебе, раз ты писать не перестала, они могут пригодиться. Может, что-нибудь вылепишь интересненькое! Тебе это ещё в студенчестве удавалось, а сейчас, поди, опыта понабралась, и того лучше получается из любого пустяка враз хоть очерк, хоть рассказ состряпать. Ты не боись, я в соавторы не напрошусь. Ты только реальные имена замени, место жительства и работы моих подопечных – я всё-таки должна хранить профессиональную тайну, собственно, что тебя учить, ты и сама знаешь, как материал использовать, чтобы потом по маковке не настучали.
- Чем же могут быть интересны эти твои материалы, как ты их называешь? Мне кажется, что у большинства людей сегодня одно и то же вызывает стрессы: хроническая усталость, нехватка времени и денег, социальная несправедливость, насилие в семье, боязнь оказаться ближе к зрелому возрасту за бортом жизни и вечные проблемы с детьми, супругами и любовниками, разве не так? И сюжеты у всех обездоленных, как правило, развиваются по одному и тому же сценарию: сначала всё было хорошо, потом нашёлся виновник всех неудач, и жизнь покатилась под откос.
- Так-то оно так, только я тебе не о сюжетах говорю, а о том, что каждого из несчастных конкретно привело к их проблемам, а ты мне простейшую схему нарисовала, а путь, как раз у всех разным был. Ну, а как это развить и во что превратить, дело твоё - авторское.
Вот, например, приходит ко мне пятидесятилетняя старуха.
- Как мы, значит.
- Не ёрничай, какие мы с тобой старухи, кстати, я считаю, что старость – это состояние души, а не паспортные данные. Можно и в двадцать дряхлым старикашкой стать. А что до нас, то, по-моему, мы ещё хоть куда! И нечего кокетничать и напраслину на себя возводить.
- Завидный оптимизм! Ну, и что там твоя старуха?
- В общем, в результате опросов-расспросов выясняется, что на почве этой самой, как ты точно подметила, житейской неустроенности, у неё развилась настоящая фобия. Она, к примеру, считает, раз жизнь столь безрадостна, безобразна и ужасна, то она должна быть таковой для всех вообще, то есть,- без исключения. Одним словом, ратует старушка за равноправие и социальную справедливость в этом вопросе. А по её уразумению это значит, что всякие там развлечения, веселухи, в том числе весь шоу бизнес, преступны, как пир во время чумы. Поэтому её раздражает и доводит до истерик буквально всё: трясущиеся «фанерные» певички и певцы, девки, крутящиеся и вертящиеся с голыми задами вокруг шестов в ночных клубах. Она убеждена, что во всём этом безобразии повинно исключительно правительство, которое, только и делает, что просиживает до дыр штаны на своих заседаниях. Мало того, она уверена, что оно должно вручить всем этим представителям «лёгкой жизни» ломы и лопаты и обеспечить каждого из них земляными работами, послать на каменоломни, в коровники навоз выгребать или на стройку, где нужно трудиться до седьмого пота на благо Отечества.
- По-моему в её позиции нет ничего экстраординарного, или, по крайней мере, чего-то нового. Как только человек стареет душой, он начинает раздражаться всем подряд, что не соответствует его личным представлениям о норме, причём – во всём, идёт ли речь об искусстве или о чём-нибудь житейском. Вспомни, разве в наши молодые годы старики не так же говорили о стилягах, к примеру, о хиппи, позже – о рокерах и реперах?
- Помилуй, наши старички были не столь воинственны. Они просто ворчали по-стариковски. А эта бабуленция! Слышала бы ты, как она ополчилась на СМИ. По её мнению, ток-шоу на ТВ «разжижают человеческие мозги», пошленькие газеты «насилуют человеческую душу», а политики - те вообще преступники, так как совершают насильственные действия, притом в извращённой форме, со всем народом и со страной в целом. У меня все её гневные речи записаны, без каких бы то ни было купюр.
- Я примерно это и предполагала, когда говорила, что все обиженные, кроме как жаловаться, ныть, возмущаться, клеймить и прочее, ничего не делают, где же здесь сюжет, прости?
- А ты выслушай до конца – будет и сюжет. Как-то раз я позволила ей высказаться, что называется, до конца. Даже не упомню, сколько времени ей потребовалось, чтобы только перечислить всё то, что она ненавидит в «этой проклятущей жизни», и что, по её мнению, омрачает и укорачивает жизнь таким порядочным, нормальным людям, как она. Знаешь, кого она назвала врагом №2, после правительства и политиков? Не догадаешься.
- А давай, попробую,- решила Коврова включиться в то, что подруга почему-то сочла сюжетом,- наверное, коммунистов, которые не сумели удержать власть в своих руках?
- Нет. Но дам тебе, пожалуй, ещё одну попытку.
- Тогда американцев, которые насаждают нам свои ценности, как приоритетные в достижении демократии. Что, опять не угадала?
- Представь себе, опять мимо. Для неё, как ни покажется это абсурдным, врагом №2 является всякий удачливый человек, которого она никак иначе, кроме как «безмозглый и бесчестный гад» не зовёт, потому как уверена, что успешным в наши дни можно стать только с помощью подкупа, убийства, навета – всего перечислять нет смысла. Одним словом, сгусток ненависти, а не старуха. А ведь если бы рта не открывала, вполне могла бы произвести впечатление весьма прилично пожилой дамы: ухоженная, модно, со вкусом одетая, неплохо сохранившаяся, хотя и начавшая увядать женщина. А так – ну, просто олицетворение народного гнева.
- И всё же, где обещанный сюжет? Обычный несчастный человек, загнанный борьбой за выживание в угол, и от этого озлобившийся на весь белый свет. Я же сказала тебе, что подобное сплошь и рядом встречается – время, увы, такое. Если думаешь, что мне подобных людей не пришлось повидать, то ты, ой как ошибаешься.
Тамара чуть было не выдала себя, тяжёлым вздохом, по которому нетрудно было бы догадаться, что в этот самый момент она подумала и о себе, как о жертве нынешнего времени, изгнанной на самые задворки жизни. Однако спохватившись, она обратилась к Галке с прежним вопросом, сменив интонации:
- Ну, будет, наконец, предъявлен сюжет, достойный внимания?
- Это посыл, а не сюжет, сюжет – дальше. Значит, выслушиваю я свою бабульку три сеанса к ряду, поддакиваю, головой киваю, вроде как сочувствую, сама понимаешь, «мундир» иначе не велит поступать, кстати, для того я и сижу в своём кабинете, чтобы, прежде чем что-то советовать, весь этот бред выслушивать.
Итак, приходит она ко мне в четвёртый раз. Я её, как родную, встречаю, чайком пою и говорю так ласково-ласково, в самые её глазоньки заглядывая:
- Уважаемая Нина Павловна, я Вас внимательно выслушала, а теперь хочу попросить выслушать меня, как психолога. Я надеюсь, что Вы прислушаетесь к словам одного очень мудрого человека, которого я Вам сейчас процитирую.
Ты уж прости меня, Томусик, что я без твоего авторского дозволения это сделала.
- Я-то тут при чём, за что у меня прощения просить, не пойму что-то?
- Видишь ли, я из твоего студенческого опуса ей фрагмент процитировала, правда, для пущего эффекта пришлось соврать, что, якобы, ссылаюсь на мудреца. Только, думается, я солгала наполовину, потому что ты у нас тоже мудрая, как ни верти, даже студенткой будучи немало мудрых мыслей высказывала.
- Ну, спасибо, мать! В мудрецы меня записала! А что за опус, интересно узнать, ей Богу?
- Сейчас напомню: как-то мы получили задание написать нечто-то вроде личного толкового мини-словаря, в котором каждый должен был дать своё объяснение значения единственного слова, так сказать, с позиций своего видения и понимания. Тебе досталось слово «гнев», Казику – «любовь», мне – «ненависть», Сейчас уже не вспомню, как эти бумаги ко мне попали, только я их почему-то решила сохранить, словно предчувствовала, что они мне когда-нибудь, да пригодятся, - вот и пригодились, как видишь. Ну, скажи, что не сердишься. Ведь это не плагиат - я же тебе принадлежащие мысли не за свои умозаключения, в конце-то концов, выдала.
- Давай уж, цитируй, чего подруге не простишь. Я шучу, понятное дело, но всё равно, думается, что ты что-то напутала, не помню я такого задания.
- Ничего я не напутала, я что, твой почерк не знаю, кроме того, на обратной стороне даже рецензия преподавателя сохранилась - он там к тебе по фамилии обращается. Так что никакой ошибки нет.
- Тогда не томи, цитируй – я готова себя, мудрую, послушать, тем более из чужих уст. Хотя, наверняка какая-нибудь глупость тогда по молодости в голову взбрела.
- Не скажи! Нет там никаких глупостей – одна сплошная мудрость! Правда, я само определение опустила, а остальное зачитала. Подожди, сейчас шпаргалку достану. Видишь, как я тщательно и серьёзно к встрече с тобой готовилась, как к экзамену,- заулыбалась Монахова.- А читать я постараюсь так, как тогда Нине Павловне, используя интонационные и голосовые приёмы, к которым прибегла, как к специальной методе. Слушай: «…нередко гнев захлёстывает тебя гигантской волной, и ты балластом корабля жизни погружаешься вниз, словно в морскую пучину несчастий. Остановись же, пока не поздно повернуть назад – к свету и воздуху. Ещё немного – и вынырнуть на поверхность станет невозможным. Обуздай свой гнев – иначе так и не выплывешь никогда»…
- Ты меня прости, конечно, но, по-моему, это полнейшая ахинея, может, определение было поприличнее?
- Чего извиняешься – не мной писано, перед собой и извиняйся,- обиделась Галка, но не столько на то, что подруге не понравилась собственная цитата, а что та не оценила, как она была мастерски использована,- только я тебе так скажу: сразу видно, что ты журналист, а не психолог. Ты даже не представляешь, как эта цитата на мою клиентку подействовала!- Монаховой, конечно же, хотелось сказать: «Как произнесённые мною слова на клиентку подействовали», но после реакции Тамары, она переиначила фразу.
- Странно, честное слово, никогда бы не подумала, что такие, в сущности, бессмысленные слова могут иметь хоть какую-то силу,- только и могла сказать Коврова, ни в коей мере не желая умалять профессиональные достоинства подруги.
- Пусть это не покажется тебе удивительным, но твои слова возымели-таки действие, хотя, не только они. Я зачитываю ей цитату, а сама наблюдаю за ней, и вижу, как на глазах преображается её лицо, становясь каким-то сосредоточенным, словно моя клиентка пытается отыскать в цитируемом фрагменте истину в последней инстанции. И тут, я ловлю момент и говорю, что она, по сути, счастливейший человек – она прекрасно выглядит, ей грех жаловаться на здоровье, так как к пятидесяти нет никаких хронических заболеваний, у неё хорошая работа, приличная квартира. Наконец, я, набирая обороты, очень уверенно произношу главную фразу всей своей психологической атаки: «Вы просто, похоже, никогда не видели по-настоящему несчастных людей, и Вам не с чем сравнивать свою жизнь и те проблемы, с которыми Вы столкнулись». Затем предлагаю ей на следующий же день, я специально подгадала на воскресенье, поехать за город, называю адрес, даю ей заранее приготовленную карточку, где расписано подробнейшим образом, как добраться до того места, куда её посылаю.
- И куда же ты её направила? Наверняка, на кладбище заброшенное, где в землице покойники лежат, могилки которых уже давным-давно никто не навещает. Побывав там, неизбежно поверишь в то, что любой живой счастливее – тоже мне, психологический тренинг! Ай да сюжетец!
- И откуда такой сарказм вперемежку с пессимизмом? А, может, я не поняла, и это у тебя такой своеобразный юмор? Представь себе, я отправила её в Дом престарелых, и предложила ей прогуляться по парку, куда в это самое время вывозят, выводят и выносят брошенных и обездоленных стариков подышать свежим воздухом всего один раз в день, да и то, если погода позволяет.
- А дальше что?
- Понятное дело, я же её не просто так туда отправила. У меня там знакомый психолог работает – мы с ней вместе на курсах были. Кстати, классная тётка! Позвонила ей, ввела в курс дела, объяснила, зачем посылаю к ней свою клиентку, рассказала, с какими проблемами та ко мне обратилась. Уточнила, что у той стаж работы врача ЛФК больше двадцати лет
- Что за ЛФК? Да и потом, у неё же не с работой проблемы, я что-то не врубаюсь, как говорит мой Котька.
- Она врач лечебной физкультуры – вот что это такое. По поводу того, что работа ни при чём, позволь с тобой не согласиться. Я так полагаю: если человек собрался выйти из кризисного состояния, то поменять нужно, прежде всего, привычное окружение, в том числе и работу с его трудовым коллективом, в противном случае - ты не застрахован оттого, что будешь время от времени возвращаться в исходную точку, и своих проблем до конца так и не сумеешь решить.
Тамара, выслушав подругу, ещё раз уверилась в том, что поступила правильно, приехав в Нижний. Оказывается, что конкретно в её ситуации точно так же посоветовал бы поступить и психолог, хотя по части нервов, её случай был не столь запущенным, как у этой самой клиентки, о которой рассказала Галка.
- А Соня, ну, та самая моя знакомая из Дома престарелых,- тем временем продолжала Монахова,- как раз накануне звонила и спрашивала, нет ли у меня знакомого специалиста по лечебной физкультуре. Обещала сразу же устроить, причём, если пожелает сам врач, то на полный пансион и обеспечение, к тому же, гарантировала условия максимального благоприятствования в работе.
- Короче, излечилась женщина от своей вселенской ненависти, или нет?
- Спрашиваешь – ещё как! Ко мне не одну неделю, как по расписанию, ходила – всё без толку. А тут – как увидела по-настоящему несчастных людей, её словно подменили.
- Неужели и работать в столь печальное заведение перешла?
- Уже больше года работает у Сони. Та на неё не нахвалится. Говорит, с её приходом, даже старики будто ожили. Там у неё, как и у меня один день в неделю выходной, так она мой адрес узнала, и в одно из воскресений домой ко мне пришла, чтобы поблагодарить за то, что я вернула её к жизни. Такой букетище принесла, что я уже и не упомню, когда мне такие цветы дарили – только в напольную вазу и уместился. Мы с ней и чайку попили, и за жизнь, как водится, поговорили. Ей уходить, а она тут и просит меня: «Простите, а Вы не могли бы мне продиктовать или дать списать цитату того китайского мудреца, с которого моя жизнь по-другому потекла. Буду иногда перечитывать, чтобы к прошлому не появилась охота вернуться». Я, честно, еле сдержалась, чтобы не расхохотаться. По-моему, я не говорила, что ты у нас китаянка, впрочем, не это важно. И ты по-прежнему свою писанину ахинеей считаешь!?
Тамара приставила кончики пальцев к уголкам глаз и растянула их так, что глаза стали узкими-узкими, ну, прямо как у азиатов, спросив при этом с китайским акцентом:
-Как-как, Вы сказали, мое имя в Поднебесной звучало?
Обе громко захохотали, а когда, наконец, успокоились, Монахова решила-таки подвести итог своей истории:
-Ну, как тебе сюжетец? Разве не сгодится?
- Зерно, конечно, есть – кое-что вылепить можно будет. Только в тему нужно будет глубже окунуться, да еще парочку персонажей придумать, например, из круга её прежнего общения, чтобы не превратить то, что напишется, в отчёт о проделанной работе психолога Монаховой по реабилитации одного из членов нашего, увы, повально больного общества.
- Вот это завернула! Значит, берёшь мои материалы? Только когда превратишь их во что-нибудь стоящее, не забудь хотя бы один экземплярчик подруге прислать – с удовольствием почитаю на досуге. И всё-таки, ты жадина, Цветова.
- Ты это о чём, интересно?
- Ах, тебя, оказывается, всё-таки что-то может заинтересовать!? Это уже кое-что. Жадна ты на похвалы, скажу я тебе. Вот и раньше, еще в студенчестве, - что бы я ни написала, что бы ни придумала, даже, когда преподаватели отмечали, что сработано неплохо, от тебя было доброго слова не дождаться, впрочем, как и от Казика твоего. А прощала я вас за это только потому, что вы и к своей работе придирались ничуть не меньше.
- Изволь, изменю своим правилам – хвалю. Честное слово, в тебе настоящий психолог угадывается, чего я никогда даже предположить бы не могла.
- Ну, вот, опять: первая часть фразы вроде бальзама на душу, а вторая – снова серпом по одному месту.
- Такая я, видно, стерва, что ж тут поделаешь? Нет, честно, ты здорово изменилась.
- Ещё бы – окоровела, состарилась.
- Тьфу на тебя! А ещё психолог. Зря я тебя похвалила, раз элементарного не знаешь – никогда нельзя себя хаять, наоборот, как тебе должно быть и без меня известно, себя чаще хвалить нужно. А на счёт твоей внешности, так тут ты вообще не права. Ты такая мягенькая стала - любому твоему клиенту сразу становится понятно, что они имеют дело с человеком добрым, отзывчивым. Может, поэтому и откровенничают с тобой, что ты у них доверие вызываешь уже одной только своей внешностью. А если в твоём арсенале ещё и свои подходцы есть, думается, люди к тебе не зря ходят.
-Ой-ой-ой! Слава Богу, дождалась-таки. Впору перефразировать старую пословицу на новый лад: «Век живи – век жди».
- Да хватит тебе прибедняться, поди, от благодарных клиентов только хвалебные оды и выслушиваешь, а ушки не завяли, случайно? Впрочем, что это мы всё о работе и о работе,- попыталась Коврова переключить подругу на иную волну,- лучше расскажи, как семья, как дети? – она делала это не столько из любопытства, сколько из желания отодвинуть на потом расспросы Монаховой о её, Тамарином, житье-бытье. Ты там, случайно, третьего ребёночка не состругала, говорят, сейчас это модно – ближе к пенсии младенцем обзавестись, утверждают, что поздний ребёнок молодость продлевает, хотя лично я в эти байки никогда не верила.
- Помилуй, Бог! Хорошо, хоть этих двоих на ноги поставили – образование дали. Старшенькому двадцать пять уже. Закончил юрфак у нас в универе, теперь нотариальной конторой в Туле заправляет – там и семьёй обзавёлся, правда, детей пока нет. Ты ведь знаешь, сейчас молодые не очень-то с этим торопятся, стараются подольше для себя пожить. Если честно, то это папик расстарался, помог сыночка пристроить, а я возражать не стала. Танюшка - та в Москве. За удачей поехала. Она программист. Работу, причём высокооплачиваемую, нашла сразу же, правда, пока ни своего угла, ни прописки не имеет, да и замуж не торопится, похоже. Но я в их дела не лезу, видимо, поэтому мы остаёмся до сих пор друзьями.
- А они в твои?- вдруг вспомнив о Константине, как-то опрометчиво спросила Коврова.
- С какой радости им в мои дела лезть?! Моя жизнь – это моя жизнь. Я сама себе хозяйка. А если у них там какие проблемы возникают, их всё больше папаша решать помогает.
- Это ты о своём Михаиле так?
- А как о нём ещё можно?! Кобель, он и есть кобель! Нашёл себе богатую бабёшку, страшную, как атомная война, но зато у неё отец олигарх. Да пошёл он ко всем чертям! О нём ни говорить, ни вспоминать не хочется. Детям помогает, даже чрезмерно балует – это пусть, на то он и отец, тут ему «спасибо» не полагается, они ведь его фамилию носят, кстати, сам на этом настоял. Он ещё в загсе, когда расписывались, всё пытался уговорить меня стать Коростышевской, а я ни в какую! На своём настояла. Зато эта – олигархова дочь, тут же фамилию поменяла, то-то мой рад был.
- Видишь, сама его «мой» называешь.
- «Мой бывший» - слишком длинно получается.
- Сколько раз перезванивались – ни разу о Мишке не обмолвилась.
- Можно подумать, что ты о своём Андрее мне много рассказывала! Да мы вообще ни о чём конкретном не разговаривали – всё больше с праздниками друг друга поздравляли, да о здоровье справлялись.
- А ведь точно. И давно вы врозь?
- Сто лет в обед. Женька как раз в десятом учился, вот и считай, сколько лет прошло. Да, знаешь, мне без него в тысячу раз лучше живётся, честное слово. Я ничуть не кривлю душой. Я свободная, самодостаточная женщина. По глазам вижу, хочешь спросить, если у меня кто-нибудь. Ухажеры были – скрывать не стану. Правда, как только заговаривали о вступлении с ними в брак, - я их враз бросала. Второй раз хомут на свою, пусть и потолстевшую, шейку ни в жизни не одену – пусть и не надеются соискатели. Скажи, оно мне надо? Но, если уж совсем не кривить душой, до конца быть правдивой, словно на исповеди, то как-то раз с одним очень приличным дядечкой решилась-таки начать новую совместную жизнь, правда, опять же – без всяких штампов в паспорте, разумеется.
- И в чём была загвоздка?
- Больше двух недель мужского организма с чужими запахами, привычками и гастрономическими пристрастиями в своём доме не вынесла. Мне стало казаться, что даже мои цветы начинали потихоньку им пахнуть, а это уже явный перебор! Теперь я к этим брюконосителям только так отношусь: пусть приходят в гости, но только тогда, когда мне это нужно, и настолько, насколько мне это необходимо – на том стоим.
И тут Тамара испугалась, что Монахова столь решительно и громко произнесла последние слова исключительно для того, чтобы перейти к расспросам о ней, о её личной жизни. Она вздрогнула, ужаснувшись, что от Галкиного зоркого глаза не ускользнул её испуг, незаметно посмотрела на часы и снова обратилась к подруге:
- Послушай-ка, я вот что подумала, а ведь подброшенная тобой идейка и вправду хороша – нужно твои черновики позаимствовать. Ты, вот, моей цитатой воспользовалась, я и подумала, почему бы мне не взять то, что само в руки идёт? Я бы, пожалуй, за ними зашла, давай, диктуй адрес. Номера домашнего телефона и сотика есть, а адреса домашнего нет. Ты даже на открытках вместо обратного адреса всегда писала: «пл. Горького, Главпочтамт, до востребования». Если честно, думала, ты не хочешь, чтобы Мишка мои открытки читал.
- Ах, это. Да я когда толстеть начала, придумала это себе вместо зарядки – выходить не две остановки раньше, заходить на Центральную почту, а потом до работы пешком идти, а то с сидячей работой скоро в дверь маршрутки пролезть не смогу. Я тебе пару раз письма писала, старалась о наших кое-какую информацию передать, а ты, паразитка, за всё время ни одного письмеца не удосужилась черкнуть - одни открытки присылала, спасибо, хоть на все мыслимые и немыслимые праздники. Ну, решила я тогда, понятное дело, что ты зазналась совсем. Но, тем не менее, стыдить тебя за молчание не стала, как-то подумала, вдруг ты под завязку занята, а тут ещё я внимания требую. Потом и сама перестала писать. Однажды такая мысль посетила: я тут стараюсь, сочиняю, чтобы перед подругой не опозориться, а она, может, вообще мою писанину не читает, мало ли, как ты там изменилась. Кстати, то, что я тебе пообещала, конечно же, у меня не дома, а на работе.
- Дура ты дура, может я твоё время берегла. Созванивались мы всё же регулярно. На звонок всего две-три минуты нужно, хотя, по большому счёту, смешно об экономии времени говорить, когда речь идёт об общении друзей. Но, не знаю, как вы с Казькой, а я с вами даже очень часто мысленно беседовала – чуть ли не каждый день,- призналась Тамара.
- А я-то грешным делом решила, что у меня какая болезнь приключилась, порой, целый день икаю – остановиться не могу, а это, значит, ты обо мне вспоминала. Нужно будет у Прейкшаса спросить, у него подобные симптомы бывали, или Бог миловал. Впрочем, это шутка, конечно, а письма, на самом деле, - дело обременительное, как ни верти. Я, вон, Таньку свою прошу, чтобы черкнула, а она мне на это, дрянная девчонка, знаешь, как отвечает: «Мам, не смеши, письма – это удел стариков, старух и жалобщиков-маразматиков, которые уверены в том, что их письма кто-то прочтёт, и что эти «кто-то» по прочтении сможет в их никчемной жизни что-то изменить к лучшему».
- У молодых своя правда, это верно. Только мне кажется, что эпистолярный жанр никогда себя не изживёт – я до сих пор с большим удовольствием читаю и романы в письмах и просто переписку великих людей. Вот недавно, например, познакомилась с перепиской Наполеона и нашего Александра – преинтереснейшие образцы настоящей царской дипломатии, скажу тебе. Если по их письмам судить, то войну двенадцатого года можно бы было вообще предотвратить задолго до её начала.
- Так-то оно так, дорогая подруга, но тогда не появилось бы «Бородино» Лермонтова.
- Верно. И у графа Толстого в «Войне и мире» один «мир» остался,- произнесла Коврова, но тут, словно её кто в бок ткнул или по лбу щёлкнул, и тогда она прошептала,- слушай-ка, по-моему, мы до ручки договорились – ты только вдумайся, о чём мы вещаем. Хорошо, что нас никто не слышит, а то наверняка бы за двух городских сумасшедших приняли.
- Да ладно тебе, нормальную тему подняли, ты чего это, Том?
Тамаре стало ясно, что до подруги так и не дошло, о чём она только что ей сказала, но, чтобы не вдаваться в бессмысленные объяснения существа вопроса, она решила выйти из положения несколько иначе:
- Наверное, заманчиво попробовать этот жанр на себя примерить и заняться написанием романа в письмах, может в его канву как раз впишутся твои сюжетцы. У меня есть ещё парочка дней до конца отпуска,- соврала Тамара,- давай тогда адресок работы, смотрю, ты не торопишься мне его записать – я бы к тебе завтра после обеда и заскочила как раз.
- Чего давать и записывать?- вот моя визитка. На ней все реквизиты. Ты тоже не жмоться, мне свою давай – обменяемся, так сказать.
Щёки Ковровой вспыхнули, после чего она полезла в сумку за носовым платком, искусно изобразила длительное, затяжное чихание и была рада тому, как на её уловку отреагировала Галка:
- Я не большой приверженец всяких там примет, но эта – верная. Это Казик о тебе вспоминает - не иначе.
Вдоволь начихавшись, так что красными стали не только щёки, но и нос, который она усердно тёрла носовым платком для пущей убедительности своей придумки, Тамара не стала ждать, когда подруга начнёт задавать ей свои вопросы, к ответам на которые она попросту не была готова, решив опередить её. В конце-то концов, не за тем она сбежала в город своей юности, чтобы здесь, пусть в воспоминаниях, снова окунуться в собственные проблемы.
- Помилуй, ты же только что, минуты три тому назад утверждала, что когда кто-то о тебе вспоминает, то тогда не чихается, а икается!
- Да не всё ли равно, раз с дыхательными путями что-то не то творится, - верняк, кто-то о тебе, голубушке, вспомнил, а если щёки зарделись, значит, кто-то плохим словом помянул.
-Ну, скажите на милость! И подобную ерунду утверждает дипломированный психолог! Признайся, что ты пошутила, а то я поверю, что ты потихоньку заражаешься от своих клиентов с неустойчивой психикой, и тоже понемногу начинаешь с катушек съезжать. Неужели ты всерьёз стала верить в приметы – это на тебя не похоже!
-Да ладно тебе, не бери в голову, просто к слову пришлось, а ты уже целый эпикриз мне выдала.
- Значит, договорились, завтра жди меня. А сейчас, пока Казика нет, может, ещё какой-нибудь сюжетец вспомнишь? Мне жуть, как интересно,- как за соломинку ухватилась Коврова за свою очередную выдумку.
Ещё загодя она запрограммировала линию своего поведения и сочинила, словно тайный агент, вполне удобоваримую легенду на свой счет, чтобы у друзей не возникло желания задавать дополнительные вопросы, и всё там было выстроено чётко, логично, исчерпывающе, без сучка и задоринки. Но сейчас она испугалась этой безобидной маленькой лжи ещё и потому, что увидела в Галке Монаховой не столько студенческую подругу, сколько практикующего психолога с большим опытом.
«Она меня в момент раскусит»,- мелькнуло у Тамары в голове.
Между тем, не заподозрившая никакого подвоха Галка, была на седьмом небе от счастья, что подруга заинтересовалась её работой и готова была рассказывать о своих клиентах бесконечно, тем более, что этого пожелала сама царица Тамара.
- Тебе на самом деле интересно?- восторженно прозвучало из уст Монаховой,- тогда давай, я тебе ту из историй расскажу, в которой я Казика цитировала. Между прочим, это было высказывание нашего друга о любви, я уже, кажется, говорила, что именно это слово он получил, когда нам задали придумать толкования отдельным понятиям.
- Да-да, конечно, помню, ты говорила,- произнесла Коврова, довольная тем, что задуманное удалось, и до рассказов о её личной жизни дело так и не дойдёт.
- А здорово получится – ты напечатаешься, глядишь, мои потенциальные клиенты прочтут, себя, как бы, со стороны увидят, и это поможет им избежать навязчивых идей, неуверенности в себе, страхов и прочей гадости, которая мешает нормально жить.
- Ну, так как на счёт цитаты из толкования Прейкшаса?
- В общем, так, записался ко мне на консультацию пятидесятипятилетний мужчина-красавец. Он вошёл в кабинет – от него словно сияние исходит – одет, что денди лондонский, прямо, как Онегин у Пушкина, а от его парфюма даже голова закружилась. Ногти ухоженные, туфельки блестят, лицо гладкое, холёное, сам стройный – ни одной лишней жиринки. Думаю, неужели у такого франта может быть что-либо не в порядке? Смекаю: наверняка пришёл по поводу кого-то из родственников или близких.
Не тут-то было! И вот, что он поведал. Оказалось, он вполне состоятельный человек, живёт в пригороде, в собственном особняке. Где только у него квартир нет – и в Москве, и в Питере. Даже дача в Крыму имеется. На Куршском заливе летний дом, и там же яхта на приколе. Одним словом, мужчинка упакован по высшему разряду. У нас в городе у него новомодная страховая компания, я толком не поняла, какая, но как-то с пенсионными накоплениями связана, а филиалов у компании – не в шести ли городах.
- Что-то не совсем понятно, зачем он об этом тебе рассказывал, словно цену себе набивал?
- Он мне объяснил, что таким образом он хотел показать, что у него нет никаких материальных проблем.
- Тогда, если бы у него были какие-то проблемы со здоровьем, он, наверное, пошёл бы в дорогую частную клинику. Зачем же он к тебе пожаловал? Ты не заподозрила, что тут было явно что-то не так.
- Ты поверь, я на счёт его внешности ничуть не преувеличиваю, наоборот, далеко не обо всём сказала – там все мелочи о его респектабельности просто кричали: и часы, и запонки, и перстень, и портфель.
- Тогда, наверное, мужские проблемы. Оказывается, у них, я имею в виду мужиков, всяких комплексов, помимо болячек, намного больше, чем у представительниц слабого пола появляется, когда им переваливает за пятьдесят. Угадала?
- И да, и нет. Он, по его собственному признанию, нагулялся за свою жизнь вволю, а в настоящее время у него молодая красавица-жена, аж на двадцать пять лет моложе него.
- Тогда всё ясно – старый хрыч, хоть и весь из себя, давно истратил все свои резервы, а теперь страдает.
- Нет же, совсем не так. С его слов, жена его обожает, родила ему на старости лет сына, в рот ему смотрит. Он её из какого-то заштатного городишка привёз, где был спонсором конкурса красоты. Вот и отхватил там себе королеву, да сразу в жёны и позвал, а она влюбилась в него. Но, скажу я тебе, в него трудно не влюбиться, чудо, как хорош мужик! Ну, значит, всё это он мне рассказал - и замолчал, будто решает для себя, говорить ли о самом главном, собственно, ради чего на консультацию заранее записался. А мне так не хочется, чтобы он передумал и ушёл, возьми, да и спроси его, какой помощи он от меня ждёт. Он ещё какое-то время помолчал, вроде, как с духом собирался, а потом и выпалил, что он несчастен в любви и это его просто убивает! Меня, понятно, от таких признаний чуть со стула не сдуло, какой он ещё любви хочет при молоденькой жене, никак, думаю, сбрендил дядечка на старости лет. А он опять:
- Мне кажется, что я начинаю сходить с ума. Был у медиков, ходил в платные клиники к невропатологам, психиатрам, сдавал всевозможные анализы и проходил различные тесты. Они сочли меня вполне здоровым. Кто-то сказал, что нужно больше отдыхать, кто-то посоветовал в бассейн походить. Правда, я им о первопричине своей депрессии не рассказывал – это само собой разумеется. Я просто жаловался на депрессивное состояние. Кстати, это один из врачей мне посоветовал обратиться к вам в Центр. Помогите!
И это самое «помогите» он так жалобно произнёс, что мне ничего не оставалось, как попытаться, выслушав всё о причине, приведшей его к такому состоянию, отыскать в своём арсенале что-нибудь действенное для подобных ситуаций. Чтобы разговор был более доверительным, я предложила кофе и пригласила его перейти к журнальному столику, где можно было удобно расположиться в креслах - он безропотно согласился с моим предложением, правда, свой рассказ предварил таким ко мне обращением: «Вы меня, пожалуйста, выслушайте и скажите, может, мне не к Вам, а прямо в психушку нужно обращаться – я ко всему готов, только бы полегчало».
Представляешь, он рассказал мне свою юношескую историю о том, как был пылко влюблён, когда ему не было и пятнадцати лет, в девочку, которая училась в их школе в выпускном классе. Как-то он случайно встретился с ней в парке и признался ей в любви, но девочка посоветовала ему искать подружку в младших классах, а о любви вообще не помышлять, так как ему до любви ещё следовало подрасти.
- Он ростом, что ли, не вышел?
- Ну, что ты! Он с нашим Казиком примерно одного росточка будет. Я же говорю, мужик, хоть куда! Просто выпускница видела в нём ребёнка. Сама вспомни, как мы в десятом классе к прыщавым семиклассникам относились – точно так же. Для нас они гадкими утятами были – не более того. Слушай дальше. За свои полвека с гаком он трижды был официально женат, но каждый раз разводился, так как через какое-то время понимал, что его отношения с этими женщинами – что угодно, но только не любовь. Хотя в первые месяцы он всё же пребывал в состоянии влюблённости, но та улетучивалась, как ей и полагается по определению. Говорит: «Я всё ждал, что вот, наконец, придёт то чувство, которое я некогда испытал к той девочке, а оно не приходило».
Вообще-то, он был, несмотря ни на что, человеком благородным и порядочным, и каждой из своих избранниц честно во всём признавался, более того, он не заводил с ними детей, так как глубоко убеждён, что детей зачинать можно только в любви, в противном же случае – дети, пусть и в браке, всё равно будут рождены во грехе.
- Подожди-ка, так он, значит, сильно верующий человек, получается? Ну, и шёл бы тогда со своими проблемами в храм, а не к психологу, исповедовался бы, глядишь, батюшка что-нибудь присоветовал - и помогло бы.
- Нет, это не из той оперы. Он, по-моему, вообще человек неверующий, мне, по крайней мере, так показалось.
- Постой, ты сказала, что когда он к тебе обратился, у него была молодая жена и ребёнок!?
- Всё верно. Он поверил в то, что фортуна повернулась к нему лицом. В ребёночке он души не чаял. Сама подумай, на шестом десятке появляется первенец! Любой настоящий мужчина в его возрасте просто не может не быть на седьмом небе от счастья, когда ему Господь посылает первенца!
- И в чём тогда интрига?
- Тут не интригой – трагедией попахивает!
В один прекрасный день сидит он дома и ждёт, когда за ним приедет машина. Тут звонит водитель и радует его сообщением о том, что в него въехал лихач, и он ждёт, пока с аварией разберутся подоспевшие гаишники. А ехать в тот день на фирму нужно было обязательно, так как у него была намечена там очень важная встреча с представителями крупного предприятия, с которыми он должен был подписывать договор о пенсионном страховании. Но не это важно, вернее, не об этом речь.
Он, как ты помнишь, жил за городом, так что пришлось ловить такси. Но всё в этот день у него было, с его слов, «шиворот-навыворот». Автомобиль, на котором он ехал, ломается, едва они доехали до троллейбусного кольца. Он тогда пересаживается в троллейбус. Лет десять к тому времени, как он не пользовался общественным транспортом, и совершенно забыл, как в нем трясёт, особенно при торможении. Он видит свободное место, держась за поручни, подходит к нему – и садится. А тут вдруг последней, в переднюю дверь, входит пожилая женщина. Мой клиент, как настоящий джентльмен, встаёт и уступает ей своё место, при этом он помогает ей, придерживая пассажирку за локоть. В этот самый момент троллейбус притормозил, выезжая с кольца, мужчина покачнулся, оказавшись лицом к лицу с пожилой дамой. Он едва не лишился рассудка – он узнал в ней ту самую девочку, в которую был когда-то безнадежно влюблён.
«Я не мог понять, что со мной произошло,- дрожащим от волнения голосом поведал мой посетитель,- в глазах потемнело, как позже стало ясно, сознание покинуло меня – я до этого никогда не жаловался на здоровье. Когда через некоторое время я очнулся, окружённый пассажирами, совещавшимися, стоит ли вызывать скорую немедленно, воспользовавшись мобильным телефоном, или сделать это на ближайшей остановке, предварительно вынеся меня из троллейбуса, я обнаружил себя сидящим на том самом месте, которое уступил девочке из моего детства, как мне казалось, минутой раньше».
Всё это он выпалил мне на одном дыхании, без остановок даже на то, чтобы набрать в лёгкие воздух. Потом он как-то обмяк в кресле, голова ушла в плечи. Красавец-мужчина на моих глазах, словно в ужастике, медленно превращался в несчастного старика со скорбным выражением лица. Я даже побоялась, грешным делом, что ему вдруг станет плохо, и предложила холодной минералки. Он отпил всего лишь глоток, и тут же, приосанившись, и вновь мгновенно превратившись в прежнего представительного и прекрасно выглядящего мужчину, продолжил, видимо, поняв, что не след раскисать, если надеешься на помощь: «Похоже, я окончательно пришёл в себя, посмотрел по сторонам, но её внутри уже не было, мало того, выяснилось, ещё остановка – и мы доедем до центра, а это значило, что прошло не менее получаса, как мы отъехали от троллейбусного кольца».
- Подожди, Галка, а старушка-то его узнала, или всё-таки он обманулся?
- Он сам думает, что не узнала. С той поры мой клиент и не знает покоя. Отказался от машины, вернее, каждое утро доезжает с водителем до того самого места, где он накануне сел в троллейбус, пропускает несколько машин, вглядываясь в лица пассажиров, надеясь среди них увидеть то единственное и неповторимое, которое он помнит с детства, вернее, с юношеской поры. Вечером из офиса он тоже возвращается тем же маршрутом, на кольце на какое-то время задерживается, прогуливаясь в толпе, всматривается в каждого, садящегося в троллейбус или выходящего из него, затем пересаживается в машину. Примерно через полчаса водитель везёт его в загородный дом, где моего клиента ждёт молодая жена с ребёнком. Он прекрасно понимает, что они оба – два милых создания: ангелочек-сын и его очаровательная красавица-мама ни в чём перед ним не виноваты. Тем не менее, он и себя отказывается винить, считая, что произошло нечто вроде короткого замыкания где-то внутри него. И с тех пор, как «заискрило», эти двое словно перестали для него существовать.
После столь подробного изложения причины всех его несчастий, я начинаю спрашивать, как выглядела та женщина в троллейбусе, как бы подводя к тому, что раз ему пятьдесят пять, то ей должно быть не меньше пятидесяти восьми. Но он и слышать ничего не хочет о возрасте, и, знай, одно твердит, что она, де, самая прекрасная женщина из всех, когда-либо встреченных им в жизни. Я пытаюсь убедить его в том, что он вполне мог обознаться – сколько лет прошло! Кроме того, объясняю, что женщина, когда ей около шестидесяти, сколь хорошо бы она не сохранилась, прекрасно выглядеть не может никак – природу не одолеть. В лучшем случае, она просто миловидная старушка – не более того. Поначалу он меня перебивал, совсем не желая слушать моих доводов, не переставая повторять, что пришёл за помощью совсем другого толка. Но, за какой помощью, как бы ты думала?
- Ну, надеюсь, не за тем, чтобы ты помогла ему разыскать старушку?
- Нет, конечно.
- Остаётся одно – чтобы помочь выкинуть бредовую идею из головы?
- Ничуть. Он, оказывается, пришёл ко мне, как к психологу, чтобы я помогла ему выстроить линию поведения с женой и ребёнком, чтобы не нанести им моральной травмы, когда он объявит им о намерении расстаться с ними.
- Вот это моралист! В его поведении всё попахивает маразмом. Тебе не показалось, что ему и в самом деле психиатр нужен был, а не ты?
- Так-то оно, конечно, так. Но я, тем не менее, попробовала ему помочь. Правда, теперь я не стала на светочей из древности ссылаться, если честно, разоблачения побоялась – дядечка из шибко образованных попался, кандидат экономических наук, как-никак. Предложила ему выслушать цитату, назвав подлинное имя её автора. Единственное, в чём я покривила против истины, ради красного словца и пущей убедительности, так это сказала, что Прейкшас Казимерас Прано – мыслитель и философ, живший во времена Речи Посполитой неподалёку от Вильнюса. Но такая ложь, думается, должна мне проститься, тем более что она не очень далека от истины.
- Ну-ну, интересно, что же наш Казик о неразделённой любви поведал?
Монахова снова достала шпаргалку: «Порой, увы, приходит время, когда зрелый мужчина вдруг пресыщается семейной жизнью. И тогда любовные чувства к другой женщине, чаще, не отвечающей тебе взаимностью, так сильно овладевают тобой, что поднимают тебя высоко-высоко, вверх, под облака, потом ещё выше – в заоблачную даль, где ты паришь, забыв обо всём на свете…
Одумайся! Даже для птиц, рождённых для полёта, столь запредельная высота может стать губительной. А ты даже не птица, ты человек. Ещё мгновение – не успеешь заметить, как начнёшь падать камнем вниз. Лучше оседлай свои чувства, спустись на Землю, пока не поздно – иначе погибнешь. И запомни: любовь – это торжество чувства над разумом. Разве ты хочешь стать безумцем? Если нет, - беги прочь от такой любви, от её губительного омута – к тихому семейному озерцу»…
- Вот ведь интересно, кто это меня раннего и незрелого так вдохновенно цитирует?- услышали подруги голос Казимераса, незамеченным появившегося за спиной.
За сим последовала немая сцена. Тамара поднялась со скамейки и повернулась на голос. Они ничего не видели вокруг, так как смотрели глаза в глаза – неотрывно, не моргая, словно застывшие в камне фигуры. Ни у одного из них не было сил сдвинуться с места. К тому же их разделяла скамейка. Впрочем, их всегда что-то разделяло.
Галина, наблюдая эту картину, даже не будучи сентиментальной, прослезилась. Она не ревела, не рыдала, а просто смотрела на них, а слёзы сами стекали по щекам, не то от переполнявших её чувств, не то от осязаемого сияния, исходившего от этих двоих, похоже, так и не понимавших, что с ними происходило.
«Не может же это длиться бесконечно»,- подумала Монахова и, с неведомо откуда взявшейся силой, крепко ухватившись за скамейку – одной рукой за спинку, другой – за сидение, сдвинула её с места. Затем она зашла к подруге за спину и буквально таранила её к Прейкшасу:
- В конце-то концов, вы хоть поздоровайтесь по-человечески, сумасшедшие.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ОН И ОНА
Жили вы параллельно,
Словно в разных мирах.
И страдали раздельно,
Порознь вы в своих снах.
Предавались мечтаньям
Вы поврозь - не вдвоём,
Нет в них места свиданьям –
Грезил всяк о своём.
Но в мирах запредельных,
Там, где нет места лжи,
Две прямых параллельных
Пересечься должны
Пусть всего на мгновенье –
В измеренье ином
К ним придёт озаренье,
Их оставив вдвоём…
Так меж звёзд и блуждают
Где-то он и она,
Пока мир ублажает
Чаровница Луна.
Казалось, вот этот долгожданный миг настал: весь мир вокруг них изменился, обретя иные, не виденные ими доселе, формы, образы, звуки и запахи, словно они вдруг попали в иное измерение. Нет, они не вернулись назад, к истокам своих отношений, где им было хорошо и уютно вдвоём. И он, и она словно ощущали себя на другом витке существования, оказавшись на котором, они переживали схожие чувства, будто всё, что было до этого момента, являлось летаргическим сном, после которого они неожиданно для себя одновременно очнулись, после чего им предстоит долгая дорога вдвоём с некоей нулевой отметки.
Они взялись за руки. У обоих кружилась голова, перехватило дыхание, учащённо забилось сердце. И увиделось им над головой иное небо, почувствовалась под ногами иная планета, отличная от той, на которой обитали окружавшие их в этот миг люди. Наверное, всему этому было одно единственное объяснение – в их душах зарождалось предчувствие лучезарного, ничем не омрачённого счастья, которого обоим так не хватала все эти годы, проведённые в разлуке друг с другом.
- Ну, здравствуй, друг мой,- едва слышно первой прервала молчание Тамара. Её губы дрожали, а голос не был похож на её собственный, казалось, он шёл не то из недосягаемых глубин её существа, не то лился откуда-то сверху, из поднебесья. Он был мягким, мелодичным и удивительно юным, напоминая собой журчание только что народившегося вешнего ручейка, тихую песнь июньского дождичка или нежный шорох молодой листвы.
Казимерас же, вместо слов приветствия, буквально сгрёб в охапку родное существо, сказочным образом вдруг материализовавшееся и появившееся из ниоткуда, словно испугавшись, что, не почувствуй он его руками, - оно вдруг снова исчезнет. Он что-то бессвязно шептал ей на ухо, щекоча её своим дыханием. Ещё мгновение назад ощущавшие себя бестелесными, словно лишёнными плоти, они, наконец, будто возвратившись из небытия на Землю, ощутили, как тела их затрепетали, а ноги начали предательски подкашиваться. Казалось, ещё чуть-чуть – и они попросту рухнут, сражённые насмерть избытком нахлынувших чувств. Не иначе, как во спасение, они вдруг разъяли объятия, и отошли на несколько шагов друг от друга, медленно пятясь, так и не в силах убрать с лица блаженную, счастливую улыбку.
- Ну, ребятки, если дальше так пойдёт,- решила разрядить обстановку Монахова,- вам нужно будет молить Бога об одном из двух: или дать вам крылышки, чтобы упорхнуть с людских глаз долой, либо прикрепить к вам тормоза, чтобы те хоть как-то помогли сдержать порывы ваших душ и тел, друзья мои.
- Крепко припечатала,- вмиг возвратившись на грешную Землю, оценил Казимерас высказывание Монаховой,- сразу видно, не вся журналистская кровь испарилась.
Затем, набрав полную грудь воздуха, исключительно для того, чтобы перевести дух, он снова обратился к Тамаре. Теперь его голос звучал ровно и относительно спокойно, хотя в отдельных словах всё ещё угадывались не то нежность, не то восторженность:
- Томочка, родная, как же я рад тебя лицезреть!
Прейкшас, будучи человеком воспитанным, понимал, что ни одну из присутствующих дам нельзя обделять вниманием, о чём тут же и заявил, обратившись к Галине:
- Друг мой Галка, ну, не обижайся ты на меня. Мы, хоть изредка, но всё-таки встречаемся, кроме того, перезваниваемся, чуть ли не каждую неделю. А царица наша нас покинула – и былое царство рухнуло. Так что её появление для меня – это чудо и надежда на возрождение из пепла нашего осиротевшего царства-государства. Я, правда, всегда был уверен, что подобное лишь в сказках возможно.
- Вот и ты туда же, Казик, - переведя дух и обрадовавшись возможности прийти, наконец, в себя, попыталась возразить Коврова,- какая же из меня нынче царица! На мне уж давным-давно и короны нет, да и инициалы я сменила на К.Т.В., таким образом, моё студенческое прозвище не про мою честь. И давайте, други мои, к этой теме больше не возвращаться. Царство рухнуло, жизнь круто изменилась, собственно, как и мы с вами.
- Позвольте с Вами не согласиться, Ваше величество,- взялся продолжить словесную игру Казимерас, словно забыв про свой солидный возраст и не менее солидный внешний вид, и, преклонив колена, продекларировал,- пока есть верноподданные, - царица жива.
Он склонил голову и, поцеловав Тамаре руку, поднялся.
- И всё-таки Галка в чём-то права: мне без тормозов, ну, никак нельзя, девочки мои дорогие. У меня в четыре заседание кафедры. Надеюсь, не забыли, что у студентов сессия на носу. Сегодня как раз по этому поводу учёную братию и собираю, так что освобожусь только вечером, причём поздно. Положим, как и в анекдоте, это была новость из разряда плохих.
- Слава Богу,- решила напомнить о своём присутствии Монахова, так как, даже обращаясь к обеим дамам, Прейкшас смотрел исключительно на Тамару, видимо, видя перед глазами лишь её одну,- тогда должна быть и хорошая, давай, Казик, не томи!
- Верно, есть и хорошая – с завтрашнего дня я беру короткий отпуск, на целых трое суток!
- Ничего себе, какой же это отпуск? Это настоящий отпускище, раз он берётся в такое горячее время, как преддверие сессии! Ну, как вам мой неологизм? Том, что молчишь, не понравилось новоиспечённое словцо?- подмигнула Ковровой Галина.
- Можно я за двоих дам оценку твоему новому словечку?- молниеносно отреагировал профессор так, будто перед ним продемонстрировал своё словотворчество его студент,- ставлю пять с плюсом. Даю высшую оценку не только самому слову, но и тому, сколь точно оно отображает существо дела, потому как за последние лет пятнадцать во время учебного процесса я себе и одного дня отпуска не позволял. Даже по воскресеньям работал по жёсткому графику. Так что наша Галка в самую точку попала с её словцом. У меня в эти три дня не будет ни лекций, ни семинаров, ни консультаций, одним словом, ничего – и я свободен, что птица в полёте. Так что я весь ваш, девочки мои. Предлагаю провести три дня вместе у меня на даче. Возражений не принимаю ни от одной из вас.
- В Заволжье?- зачем-то продемонстрировав подруге, что она знает, где у Прейкшаса находится дача, спросила Монахова и разочарованно развела руками.- Очень жаль, ребятки. Как я брошу своих клиентов? У меня только воскресенье свободно, а завтра ещё только суббота.
Тамаре на какое-то мгновение показалось, что вся эта ситуация вокруг дачи, словно проигранная и десятки раз проанализированная партия в шахматах, давно уже изученная игроками до последнего хода. Она решила, что они заранее договорились таким образом обеспечить её свидание с Казиком на лоне природы, а её держат за провинциалку, которая разучилась разгадывать подобные интриги, тем более что и в жестах и голосе подруги она усмотрела некую наигранность и неестественность. И лишь услышав реакцию Прейкшаса на Галкин отказ поехать за город, Коврова успокоилась, мысленно отругав себя за подозрительность, а главное, за желание уличить друзей в неком коварном и хитром заговоре против её свободы.
- Ничего страшного. Не умрут без своего психоаналитика страждущие скорой помощи ненормальные. Я думаю, ты вполне можешь закрыть свой кабинет на один денёк – от этого, поверь, никому хуже не будет, а у твоих клиентов появится в запасе ещё один день, чтобы всё основательно взвесить и хорошенько подумать, прежде отправиться в ваш центр. Может, твоё отсутствие заставит их выбираться из ситуации самостоятельно, без постороннего вмешательства. Значит, опять же, - ты им своим отсутствием поможешь.
Галка сразу же смекнула, что Казик сам помогает ей всё просчитать, чтобы она поняла: на третий день неожиданно свалившегося на него отпуска, то есть, в понедельник, следует оставить их с Тамарой одних, чтобы они могли побыть вдвоём. Монахова конечно же обиделась, на друга, который так её недооценивает, если не верит, что она и без его подсказки способна сама до этого додуматься. Тем не менее, она и виду не подала, что слова Прейкшаса задели её, и ответила совершенно спокойно:
- А ведь, пожалуй, ты прав, тем более что у меня от прошлогоднего отпуска парочка деньков осталась не использованной. Не думаю, чтобы шеф стал возражать. Вот только не помешаю ли я вам?- в привычной для себя манере завершила она.
- Галка, я же просила!- взмолилась наконец-то окончательно пришедшая в себя Тамара.
- Томочка,- снова обратился Казимерас к Ковровой,- хоть я и сказал, что моё предложение обсуждению не подлежит, считай, что я хватил через край. Прости. Просто побоялся, вдруг ты откажешься от поездки. Прошу тебя, если ты что-то запланировала на эти дни, перенеси всё это на какое-нибудь другое время. У меня, как ты понимаешь, в ближайший месяц другой возможности вырваться с работы просто не будет. А я нашей встречи почти тридцать лет ждал – смилуйся! Галка сказала, ты квартиру сняла, дай-ка мне твой телефон. Вечером после кафедры позвоню и тебе и Галине, чтобы окончательно обо всём договориться. А пока у меня до заседания осталось немного времени, думаю, мы успеем все вместе пообедать. Приглашаю вас, девочки, в кафе. Надеюсь, возражений не будет?
Ещё по дороге Монахова затрещала, как заводная, предлагая, что взять с собой на дачу, какие следует закупить продукты, чтобы с голоду там не помереть. Казик же с Тамарой, похоже, её не слышали. Они шли молча, взявшись за руки, иногда замедляя шаги и вглядываясь друг другу в глаза, иногда чему-то улыбаясь. Тем временем Галка продолжала:
-Ребятки, доверьте мне собрать нашу, так сказать, продуктовую корзину. Я в продуктах, тем более на пикник, толк знаю, так что смело можете положиться на мой вкус. Казик, кстати, у тебя там, случайно, микроволновки нет?
Он утвердительно кивнул головой.
- Вот и чудненько! Значит, можно ещё взять и пиццу. А холодильник имеется?- не унималась Монахова, не на шутку увлекшись предстоящими приготовлениями к поездке. Тот снова кивнул ей в ответ.- Значит, возьмём ещё цыплят, овощи и фрукты. Послушай, профессор,- вынуждена была Галка подёргать его за рукав, чтобы он на неё обратил-таки внимание, а ты нас на машине повезёшь?
На сей раз, Казимерасу пришлось отвечать с помощью слов – жестами тут было явно не обойтись:
- Вот как раз обо всём этом я в кафе за обедом и собирался с вами поговорить, но, раз ты торопишься узнать заранее, объясняю: добираться на машине довольно долго и не совсем удобно. У меня, простите, девчонки, есть пунктик – когда сажусь за руль, практически не разговариваю, так как сосредотачиваюсь исключительно на дороге. А мне, как-то не очень хочется терять драгоценное время, которое можно провести в беседе с друзьями. А вот, если мы поплывём сначала на пароходике, потом поедем на автобусе, представляете, сколько всего мы успеем друг другу о себе поведать, тем более, после столь длительной разлуки! Теперь ясно, почему машину брать не хочу?
- Теперь ясно,- почему-то вздохнув, ответила Монахова.
Пока ещё пятнадцать минут шли до кафе, Галка вслух подсчитывала расходы, прикидывала, что из продуктов пойдёт на завтрак, что – на ужин, из чего станут стряпать обед. Тамара же за всю дорогу так и не проронила ни словечка. Они то и дело переглядывались с Прейкшасом, словно обмениваясь мыслями и чувствами на расстоянии. Это был беззвучный диалог двух истосковавшихся друг по другу мужчины и женщины, несмотря на то, что раньше в своих отношениях они словно не замечали или не подчёркивали различия полов.
Галка, тем временем, продолжала до самого входа в кафе:
- Вы что думаете, я на себя инициативу беру, потому что мне больше делать нечего? Ничего подобного! Просто не хочу, когда вы будете в пруду ножки полоскать, стоять за плитой – знаю я вас, вы, когда рядом, обо всём на свете забываете, в том числе, и о еде. Не думаю, что годы хоть сколько-нибудь изменили обоих. А я, если честно, люблю на отдыхе вкусно поесть. Поэтому и решила, что нужно взять с собой такое, что можно будет засунуть на пару минут в микроволновку – и оно готово, ну, кроме фруктов, понятное дело. Эй, вы меня хоть слышите, черти?- поочерёдно подёргала она за рукава друзей, шедших с ней рядом.
- Слышим. Всё ты правильно говоришь, кроме того, что мы с Томочкой черти, конечно. По-моему, сегодня мы больше похожи на ангелов, которые никак не хотят с небес на землю спускаться. А теперь, Галчонок, от своих усердных раздумий прервись на время, потому что мы уже дошли, а за обедом серьёзных разговоров не ведут, чтобы пищеварению не навредить,- сказал Прейкшас, пропуская женщин вперёд.
Пока подруги в дамской комнате «пудрили носики» и мыли руки, Казимерас всё заказал, не дожидаясь их прихода. И как же приятно была удивлена гостья, когда увидела, что друг её студенческой поры не забыл, каким блюдам в этом самом, чудом сохранившемся с тех времён, кафе она отдавала предпочтение в те давние годы, не ошибившись ни в одном из них. На первое он заказал сборную солянку с оливками, на второе – мясо по-строгановски со смешанным гарниром, салат столичный, а на десерт – пломбир с орехами и вишнёвым сиропом.
- Галчонок, ты прости, что я с тобой не посоветовался, не уточнив, чего бы хотелось тебе, просто Тамара – наша гостья, к тому же – царица, поэтому я заказал то, что любит она, для всех троих. Ни в чём не ошибся, Тамарочка?- спросил он, улыбаясь и вглядываясь в сиявшие счастьем глаза подруги.
- Казик, ты чудо!- не сдержалась Коврова.- Ну, и память у тебя – как можно было удерживать подобное в голове столько долгих лет?
- Приятного аппетита, девчонки мои дорогие. Простите, вина не заказал. Мне на кафедре с запахом спиртного не хотелось бы появляться – я с этим явлением среди преподавателей сам решительную борьбу веду. Но карту вин я всё-таки оставил – выбирайте, что вам по вкусу. Готов сделать заказ.
- Не знаю, как Тома, а у меня до конца дня ещё два клиента – хороша же я буду!
- Ну, а я, если честно, и без вина пьяна от нашей встречи настолько, что и голова слегка кружится, и в ногах крепости не чувствую, поэтому я тоже «пас».
- Вот ты сказала «столько долгих лет», - он посмотрел на часы,- а я сорок минут тому назад поверил в то, что время – категория весьма относительная, и этих долгих и мучительных лет ожидания не было вообще.
Всё, что он дальше произносил за обедом вслух, и про себя, беззвучно, относилось исключительно к ней одной - к Тамаре. Галка это прекрасно понимала, но она так искренне любила их обоих, не случайно же, не завела она больше себе близких друзей, что была готова прощать им всё, что бы те ни выкинули, и даже то, что в ближайшие дни она неизбежно будет обделена вниманием с их стороны. Это всё, в конечном итоге, не столь уж важно, важно другое – они вместе, и по-прежнему являются близкими и родными людьми, ими и останутся, как бы в дальнейшем ни сложились их судьбы, и как бы далеко ни разошлись жизненные стёжки-дорожки.
Прощаясь с подругами, Казимерас, напомнил, что вечером позвонит, но, на всякий пожарный случай, мало ли, что может помешать его звонку, предупредил, что ждёт их на речном вокзале на следующий день в 8 утра, предположив, что это самое подходящее время, чтобы успеть, прибыв на место, отведать его фирменного шашлыка. Он пообещал сам выбрать подходящее случаю мясо и замариновать его, освободив, хотя бы от этого, Галку, столь рьяно нацелившуюся на хлопоты.
- Надеюсь, что с твоей стороны, хозяюшка, - обратился он к Монаховой,- возражений не последует. - Тем более что шашлык – это дело сугубо мужское,- произнёс он с кавказским акцентом, после чего поднялся из-за стола и, ещё раз извинившись за то, что больше не может оставаться в кафе, иначе опоздает на заседание кафедры, расплатился с официантом и оставил подруг доедать десерт.
Оставшись одни, женщины, словно заранее договорившись, о Прейкшасе не произнесли ни слова. Монахова предложила подруге съездить к ней в кабинет за обещанными материалами:
- Послушай, Тамара, а рванём-ка ко мне прямо сейчас – за одно посмотришь, где я работаю. Меня гложут предчувствия, что в ближайшие дни тебе будет просто-напросто не до этого, а материалец, поверь мне, для пишущего человека стоящий. Да и потом, ты же сама сказала, что у тебя отпуск заканчивается. Наверное, сразу же после отдыха на даче и укатишь, или я не права?
На последний вопрос Коврова не ответила, но поехать к Монаховой на работу согласилась сразу же, не раздумывая.
До кабинета, в котором работала Монахова, они домчали на такси за несколько минут. Тот располагался на первом этаже жилого дома, в нескольких кварталах ходьбы от здания реабилитационного центра с его тренажёрными залами, бассейном, кабинетами массажа и офисными помещениями. Для кабинета психологической разгрузки была приобретена большая трёхкомнатная квартира, которую переоборудовали таким образом, чтобы всё ней способствовало решению главной задачи – оказать психологическую помощь тем, кто сам по тем или иным причинам не смог справиться с возникшими проблемами. Когда женщины поднялись в квартиру по специально оборудованному крыльцу, минуя подъезд, они увидели, что приёма психолога уже ждут.
Миновав коридор и приёмную, подруги вошли в кабинет, который был обставлен таким образом, что, казалось, попав в него, сразу же начинаешь ощущать спокойствие и умиротворение. Ничего лишнего, никаких ярких, тем более, кричащих красок – во всём полутона. На полу и по стенам много цветов, в том числе и цветущих, у стены неимоверных размеров аквариум, не перенасыщенный обилием и разнообразием рыб, однако, те немногие, что в нём находились, были поистине великолепны, так что на них можно было долго и безотрывно смотреть, любуясь. Мебель в кабинете была мягкой, исключая, понятно, стол Монаховой, который вообще не бросался в глаза – он был словно утоплен в нишу, созданную раскидистыми пальмами.
Галка нагрузила подругу, что называется под завязку – в два полиэтиленовых пакета с трудом поместились папки с записями, кассетами, дисками и дискетами.
- Ты подумала, как я всё это потащу?
- Такси возьмёшь – тоже мне проблему нашла.
- Да я не об этом. Как я все твои дары домой к себе увезу?
- Ах, туда? Туда, понятное дело, - на поезде или на самолёте, а до них мы проводим. Послушай, царица, а может, поприсутствуешь на консультации в качестве проверяющей, например, ну, это для моих клиентов, чтобы не пугались?- спросила Монахова голосом, исполненным торжества, видимо, ей очень хотелось блеснуть перед подругой своим профессиональным мастерством.
Однако Тамара вежливо отказалась, сославшись на то, что для одного дня впечатлений и так было через край. Кроме того, у неё предательски заныло сердце, а она никак не намеревалась демонстрировать свою немощь цветущей, яркой, пышущей здоровьем подруге. В последние полгода Коврова нередко испытывала сердечную боль. Обычно она при этом прикладывала к груди руку и легонько массировала грудь. Ей казалось, что это помогает снять боль. На случай, если вдруг станет совсем невмоготу, рядом с парфюмерией в косметичке всегда лежала стеклянная упаковка с валидолом и пластиночка капсул нитроглицерина, чем-то напоминавших застывшие в оболочке алые капельки крови. Но не станет же она производить привычные манипуляции руками или доставать лекарство при Монаховой. Поэтому Тамара и решила как можно быстрее покинуть кабинет подруги, чтобы на улице оказать себе первую помощь.
-До завтра!- бросила она напоследок, не забыв ещё раз поблагодарить Монахову за подаренный материл, который, возможно, с её помощью превратится в скором времени в рассказы, повести или заметки практикующего психолога, впрочем, так далеко Тамара сейчас не загадывала. Говорила Коврова нарочито громко, называя подругу по имени отчеству, чему та была не мало удивлена. Однако когда Тамара жестом показала ей на приоткрытую дверь, стало ясно, что это делалось исключительно для клиентов, ожидавших приёма, тем более что психолог и так на полчаса задержалась, а людям, сидевшим в коридоре, совсем не обязательно было знать, что уважаемый специалист может заниматься личными делами в часы приёма.
Тамара Викторовна не понаслышке знала, как порой нервничают и негодуют те, кто подолгу высиживает и выстаивает в очередях, дожидаясь своего часа. Сколько же раз за последние полгода ей самой довелось побывать в подобной ситуации, чтобы часы напролёт маяться, прежде чем попасть на приём к чиновникам администрации, домоуправления, службы занятости населения, пенсионного фонда или к врачам поликлиники! Увы, врачи тоже всё больше стали походить не на врачевателей, а на чиновников от медицины.
«А хорошо, что у Галки с работой сладилось – молодец, нашла-таки свою нишу»,- подумала Тамара, искренне порадовавшись за подругу, покидая кабинет психолога.
Сердечная боль не отпускала. Положив под язык таблетку валидола, переполненная впечатлениями женщина переждала, пока лекарство подействует, и только тогда, обременённая тяжёлыми пакетами, поторопилась, насколько позволяло самочувствие, к стоянке такси.
К пяти часам вечера Коврова была уже не квартире. Пакеты она сразу же упаковала в дорожную сумку, уложив их на дно, уверенная, что займётся ими лишь по возвращении домой. А теперь – долой парадно-выходной наряд, весь этот чудо-макияж, срочно в тёплый душ, и в постель. Можно не спать, а просто полежать с закрытыми глазами, вытянувшись так, чтобы уставшими ногами дотянуться до холодной полированной поверхности подлокотников стоящего рядом с диваном кресла.
«Старость – не радость»,- произнесла она вслух, криво усмехнувшись тому, сколько, увы, в этой сакраментальной фразе горькой правды.
Ни о чём не думалось, ничего не хотелось – она просто лежала в полудрёме, будто мудрый её организм, закалённый в битвах с ударами судьбы, в который уж раз сам решил за неё, что его хозяйке на сей момент нужнее всего. Несколько минут полноценного отдыха каждой клеточке тела – вот то, в чём она сейчас нуждалась. Как ни суди, а несколькими часами ранее женщина пережила и сильный стресс, и приличную нагрузку для сердца. Потому-то её организм и взял безраздельно бразды правления в свои уставшие, но всё еще сильные руки, что понимал, она, переполненная эмоциями, сама с этим может не справиться.
Телефон зазвонил, когда настенные часы пробили восемь вечера. Тамара поднялась, без каких бы то ни было усилий над собой, так как она на удивление хорошо отдохнула за столь непродолжительное время, и чувствовала себя вполне сносно, несмотря на перенасыщенный событиями и впечатлениями день. Она была уверена, что звонит Галка, озабоченная подготовкой к предстоящей вылазке на дачу, чтобы доложить, что из запланированного уже выполнено и закуплено. Ещё по дороге к ней на работу Монахова настояла на том, чтобы подруга доверила всю подготовительную работу к поездке им с Казиком, так как Тамара, что ни говори, была их гостьей. Коврова этому даже обрадовалась. Предложение Монаховой её вполне устраивало, и не только потому, что она была ограничена в средствах, но и по той причине, что у неё просто-напросто отсутствовал опыт в подобных делах. Куда бы и с кем бы она ни ездила на природу, как правило, хлопоты по организации таких мероприятий брали на себя либо коллеги по работе, либо приятели и знакомые, и, конечно же, Римма - именно с ней, с её домочадцами или сослуживцами она чаще всего выезжала за город.
Тамара прошла в прихожую босиком, не накинув халат, надеясь, что разговор будет коротким, после чего она снова приляжет, чтобы на сон грядущий почитать или посмотреть что-нибудь по телевизору.
Едва Коврова подняла трубку, не успев произнести дежурного «алло», как она услышала:
- Тамарочка, я освободился. Жду тебя внизу у подъезда.
- Казимерас? Это ты?
- А Вы кого желали услышать?- с наигранной ревностью вопрошал голос в трубке.
Тамара, никак не ожидавшая подобного поворота событий, да ещё на ночь глядя, испытала смешенное чувство радости и растерянности. Она посмотрела на себя, босую и почти нагую, если не считать верха от пижамы и почувствовала, как краска начала заливать лицо, вдруг представив, что Казик, не дождавшись её ответа, может подняться и позвонить в дверь. Наверное, из-за этого голос её стал звучать тише, а речь стала сбивчивой и быстрой:
- Казик, ты там постой, пока я оденусь, кстати, как там на улице? Может быть, к ночи похолодало? И ещё - какие у нас планы?
Он был почему-то уверен, что она ждала и его звонка, и того, что он непременно придёт к ней после заседания кафедры, но, услышав растерянный голос подруги, понял, что ошибался, чему не мало удивился, правда, так ни на секунду и не усомнился в том, что поступил правильно, придя без предупреждения.
- Стало чуть-чуть прохладнее. А что до планов на вечер, давай, не будем ничего загадывать – просто поплывём по волнам наших воспоминаний о прекрасной и, увы, ушедшей в вечность студенческой поре.
- Ты неизлечимый романтик, Казик. Раз такое дело, и мы устраиваем вечер воспоминаний, я оденусь по-походному,- обретя, наконец, равновесие, заговорила Тамара спокойно, непринуждённо и даже игриво, что не могло ускользнуть от Казимераса,- мы ведь не собираемся предаваться воспоминаниям в каком-нибудь общественном месте? Ты как отнесёшься к тому, что я выйду к тебе на свидание в спортивном костюме?
- Верноподданные не могут перечить своим царицам ни в чём, хотя тайно и сожалеют об этом в своих сокровенных мечтах,- глубоко вздохнул Прейкшас,- переодевайся, я буду ждать.
Несмотря на то, что к концу их телефонного разговора оба преодолели начальное волнение, и беседовали вполне доверительно, и тот, и другой, с их тонкой душевной организацией, понимали, что эти несколько фраз, которыми они только что обменялись, всё равно были, чуть ли не официальными, словно выдерживались в рамках некоего негласного протокола. Так могли бы разговаривать между собой совсем недавно познакомившиеся люди, или, давние знакомые, так и не сумевшие достаточно хорошо узнать друг друга. А посему, их будущее общение могло сулить им всё, что угодно, например:
- сохранить дружбу на долгие годы, когда они будут перезваниваться по выходным или даже встречаться на день-два, чтобы вдоволь наговориться друг с другом, делясь впечатлениями о прожитом вдали и порознь один от другого. Но, при этом, им так и не удастся приблизиться друг к другу на расстояние, при котором мужчина и женщина начинают понимать, что им нельзя больше расставаться, иначе они погибнут;
- или случится, что они постепенно утратят интерес друг к другу – так перестают интересоваться несколько раз перечитанной книгой, содержание которой некогда волновало и тревожило ум и сердце. При подобном развитии сюжета они станут сначала всё реже встречаться, постепенно утрачивая потребность друг в друге, затем совсем перестанут видеться, перезваниваться, при этом сохранив, или вычеркнув из памяти минуты радостей, пережитых вместе;
- наконец, они могут дождаться, когда звёзды займут нужное положение, а судьбе станет угодно подтолкнуть эти две мятущиеся души в объятия друг к другу. И тогда они сольются воедино, как сливаются два голоса в дуэте, где каждый ведёт свою партию, а итог их слияния – дивная мелодия, которой предречено звучать вечно…
Которое из этих трёх возможных продолжений они выберут?.. Впрочем, возможно, им и выбирать не придётся.
Пока Тамара одевалась, она сделала для себя неожиданное открытие: «А всё-таки хорошо, что мы с Казиком никогда раньше не общались по телефону. Это средство связи явно не для нас – оно может лишь напомнить друг о друге, но никак не сблизить».
Через несколько минут, в светлом спортивном костюме с люминесцентными полосками, в кроссовках, с такими же вкраплениями, переливающимися при попадании света, Тамара Коврова стояла внизу, у входа в подъезд, освещённая светом единственного горевшего во дворе фонаря и от этого поблескивала так, словно её с ног до головы усыпали ночные светлячки.
- От настоящих цариц всегда струится неземной свет,- с такими словами подошёл Прейкшас к предмету своих мечтаний, протянул ей руки, и помог спуститься со ступенек, словно принимая её с подмостков трона.
Так, взявшись за руки, они прошли до самой набережной. О прошлом, накрепко соединявшем их вопреки расстояниям и времени, они не проронили ни слова, так как Казик настоял, чтобы Тамара первой рассказала ему, чем и как жила она все эти годы вдали от него.
Она поведала ему о том, сколь долго и трудно приживалась она в астраханском крае, подобно взрослому дереву, привезённому из северных широт и пересаженному в землю, прокалённую южным солнцем.
- Порой, особенно по ночам, мне казалось,- говорила она, а он – смотрел на неё так, будто вслушивался в каждое слово не ушами, а всем своим существом, изголодавшимся по родному голосу,- нет, пожалуй, я даже ощущала это физически, как душа моя отрывается от тела и несется прочь в чужое, незнакомое мне небо. И, пока тело спит, она ищет место, куда бы можно было приземлиться, где найти пристанище, потому как жить в состоянии постоянного борения с телом человека, в котором оно прописано, больше не было никаких сил. Однажды, проснувшись, я вдруг поняла, что нельзя, чтобы тело и душа жили порознь – иначе не выжить. Я спустила свою душу на землю и стала вгрызаться в чужую почву корнями, не позволяя себе ни охать, ни стенать, ни плакать. Так и жила...
- Душа ты моя смятенная, как же я соскучился по твоему голосу! Ты прости меня, дурака, Бога ради, я знаю, что ты говоришь умные вещи, но поверь, я и половины не понимаю – я просто пьянею от голоса, и ничего не могу с собой поделать. Знаешь, он иногда мне снится отдельно от тебя – просто один голос. Не поверишь, долгое время меня терзало сомнение, уж не потомственная ли ты колдунья, позаимствовавшая голос у своих предков-чародеев, подосланная ко мне со специальной и единственной миссией – затуманить мне голову и околдовать?
- Казька, ты сказочник, ну, надо же такое выдумать! А что, это сейчас модно. Многие сказки пишут, а уж от фантастов всех мастей, от тех просто отбоя нет, хоть среди писательской братии, хоть среди политиков. Может быть, ты, втихаря от своих студентов, тоже сказки для взрослых пишешь? Вдруг тебе все остальные жанры поднадоели?.. Ну, а что до меня, то тут ты не угадал, друг мой. Была бы колдуньей, - разве бы я себе такую судьбу наколдовала? Ну, всё-таки признайся, не таись, сказки пописываешь?- решила всё же Тамара перевести стрелки на Казимераса.
- Кое-что пишу – мы же с тобой, как-никак из породы пишущих. Правда, если душа поёт, или сердце плачет, стараюсь рифмовать. Вот, например, возвращаясь из командировки и предчувствуя нашу встречу, написал следующее:
ТЕБЕ
Как неразлучны свет и тень,
Река и берег, ночь и день,
Хочу, чтоб были мы так неразлучны.
Как вечен горизонта штрих,
Как вечны музыка и стих,
Хочу, чтоб были мы с тобой так вечны.
- Это, правда, мне?
- Больше некому. Я вчера эти строчки записал.
- Что значит, «записал»?
- А то и значит, что стихи были написаны почти тридцать лет тому назад – к твоему двадцатилетию. Потом они куда-то исчезли, а вчера сами собой всплыли в памяти, как будто только что народились, вот я и взял карандаш в руку, чтобы они больше никуда не пропадали.
- Казик, а скажи честно, почему ты мне их тогда не подарил?
- Не знаю, наверное, думал, не время.
- А сейчас, значит, время пришло?
- И снова не знаю. Но мне кажется, что у меня сейчас прекрасный возраст, и я уже ничего не боюсь, и таким, как я, уже всё простится, потому что пробил час, когда всё можно.
- Так ты меня боялся?
- Нет, скорее, себя.
- Как странно, но меня в последнее время тоже всё чаще стали посещать похожие мысли. Я как-то сравнила женщину моего возраста с осенью, и даже в качестве авторского отступления использовала эту мысль в одном из своих рассказов. Только осень, ничуть не стесняясь, может выйти на всеобщее обозрение то в кричаще-ярком наряде, то вообще нагой, то поёт, шелестя листвой, нежные и печальные песни, то вдруг разрыдается проливными дождями, не пряча слёз от посторонних. И то, что в ней чересчур, не воспринимается вульгарным – в ней всё прекрасно, всё гармонично. И ей всё прощается: и обманное короткое бабье лето, когда хочется верить, что тепло снова вернулось надолго, и неожиданные заморозки в сентябре, когда их совсем ещё не ждёшь.
-Осенняя ты моя женщина,- едва слышно прошептал Казимерас, обнимая Тамару за плечо. Он не прижимал и не приближал её к себе, а просто бережно придерживал, тем не менее, она чувствовала, как подрагивают его пальцы у неё на плече, пронизывая всё её тело приятным теплом и слабым электрическим разрядом, который не раздражал, не щекотал, а, словно, заряжал её энергией, перетекавшей через трепетные пальцы из всё ещё мощного и могучего тела Казимераса в её хрупкое женское тельце.
«Нет, нам нельзя находиться так близко друг к другу – это взрывоопасно»
Едва эта мысль молнией пронизала подсознание Тамары, напугав её, как она заставила себя несколько отстраниться, высвободившись из-под горячей ладони друга. И словно пытаясь отвлечь своего спутника от только что проделанного ею телодвижения, она, с некоторым опозданием произнесла:
- Казик, милый, спасибо за стихи, представь, я даже почувствовала себя моложе, правда, не на тридцать лет, но всё же…
Как ни пыталась Тома сделать свое отстранение незамеченным, ей это не удалось. В ответ Прейкшас буквально сковал её объятием, так что она даже вынуждена была сделать маленький шажок в сторону Казимераса, чтобы не оступиться.
- Ничего не бойся. Я с тобой, и, поверь, я не могу причинить тебе боль. Да и потом, всё будет так, как того пожелаешь ты.
Неожиданно, она почувствовала себя уютно и комфортно в его крепких объятиях. Ей стало казаться, что никогда ранее ей не приходилось испытывать подобной защищённости. Они шли по набережной не торопясь, иногда останавливались, и говорили, говорили, говорили…
Постороннему человеку наверняка было бы не совсем ясно, о чём они говорят, как бы тот ни вслушивался в речь двух уже немолодых мужчины и женщины, казалось, их речь состояла не из звуков и слов, а из неких не материализованных в привычные формы мыслей и чувств, понятных только им двоим.
- Всё хорошо, Казик, правда. Только почему ты решил, что я чего-то боюсь?
- Мне так показалось. Слава Богу, похоже, я ошибся. Что же тебя так тревожило на астраханской земле, что беспокоило больше всего: работа, быт, семья, отношения с окружавшими тебя людьми? И почему душа столько лет не могла найти покоя?
- Не поверишь, я так старалась изо всех сил, но ничего не смогла изменить - я до сих пор чувствую там себя чужой, и всё, что вокруг меня, тоже не смогло стать для меня близким и родным. Знаешь, мне кажется, всё бы было иначе, если бы я ещё девчонкой жарилась со сверстниками под палящими лучами их безжалостного солнца. Да, да, ты не удивляйся, у них даже солнце совсем не такое, как наше. Оно не греет, а обжигает. Порой начинаешь испытывать странное чувство, будто ты вот-вот испаришься. А местным такое солнце нипочём. Так вот, мне думается, если бы я даже родилась где-то рядом, и с самого детства шлёпала босиком по ахтубинским косам, обжигая ступни ног горячим песком, прямо на бахче объедалась астраханскими арбузами, румяня нос и щёки, мне всё равно было бы трудно стать там своей. Не знаю, но кажется, что и тогда душа моя устремлялась бы по ночам прочь, потому что ей по нутру совсем иной мир, где царят прохлада и туманы, где земля напоена живительными дождями.
Вряд ли ты можешь представить, как мне порой приходилось лавировать, а иногда из кожи вон лезть, чтобы отстаивать своё право на жизнь в чуждой среде. Меня отторгали – всё, что бы я ни предлагала, тут же отвергалось, без каких бы то ни было объяснений. Каждое моё действие принималось в штыки. В конце концов, меня сломали, и я поняла: хочешь выжить – учись приспосабливаться, иначе подомнут, и пикнуть не успеешь. Человек же, как ты понимаешь, - не трава, которую стоит полить, как она снова встрепенётся, распрямится и заживёт припеваючи, будто никто по ней вовсе не топтался. Уже много позже, когда, казалось бы, всё устаканилось, нет-нет, а подниму голову вверх, а там опять - это чужое небо, чужие звёзды ночью, и чужое солнце днём.
- Бедная моя, за что ты себя так мучила?! Уговорила бы своего офицерика добиваться перевода куда-нибудь в среднюю полосу. Это же за какие такие грехи нужно было обрекать себя на столь долговременное самоистязание?
- Не хочется вспоминать, но раз уж затронул тему, поясню – мои просьбы, да что там, - мольбы неизменно заканчивались в семье скандалами.
- Тогда понятно. Ему там, наверняка, было комфортнее, чем тебе – служебная карьера и всё такое…
- Казик, прошу, давай больше этой темы не касаться.
- Как скажешь, родная. Но ведь у тебя такая отдушина была – писала бы. По себе знаю, выпишешься – и на душе сразу же становится на какое-то время легче.
- Вот, видишь, не смог слукавить, значит, ты тоже понимаешь, что уняться боль в израненной душе может лишь «на какое-то время», а чаще, всего на малость, а дальше, - дальше опять живёшь с болью.
- Ну и пусть! Каждый раз, едва я начинаю только предчувствовать, что душа вот-вот пойдёт вразнос, я сразу же хватаюсь за ручку, или сажусь за фоно, да что я тебе объясняю, - я же писал тебе об этом почти в каждом письме.
- Подожди, в каком письме, я ни одного письма от тебя не получала?! Может, ты адрес не тот указывал? Хотя, стоп! Тогда бы, за недоставкой, письма бы тебе возвращались, и ты это должен был знать доподлинно.
- Вот и проговорился, болтун я старый – сам от себя ничего подобного не ожидал, а всё ты, я же говорю, что в тебе что-то есть от колдуньи, и главное, ведь ни о чём не спрашивала - взял, и сам, добровольно выболтал свою тайну. Я даже адреса твоего не знал, кстати, Галка-то, тихушница, уверяла, что и ей он не известен. Как-то предлагала номер твоего телефона, но я по проводам разговаривать не мастак, грешен. Но то, что писал, - это правда. Иногда – чуть ли не каждый день. Хоть и не отсылал, а душа всё равно успокаивалась – вроде как с тобой поговорил. Всё думал, наберусь храбрости, попрошу у тебя дозволения, и издам странный роман в письмах, в котором два действующих лица: один – отправитель, другой – тот, кому письма адресуются, но кто их так и не получает.
- Вообще-то смешно у меня разрешения просить, когда я твоих писем в глаза не видела, с одной стороны, а с другой – моего там ничего нет. Впрочем, раз спросил, пока не прочитаю, ни о каких романах и речи быть не может,- испугавшись того, что Казик может и вправду что-то о ней написать, спохватилась Тамара,- вдруг ты там на меня напраслину возводишь или что-нибудь нелицеприятное обо мне изрекаешь?
- Знаешь, не помню, где прочёл, впрочем, это не важно – не то в исторических хрониках, не то летописях времён правления Екатерины, хотя, скорее всего, в какой-нибудь статейке из журнала. По крайней мере, в них содержалась ссылка на то, что слова, которые я хочу тебе процитировать, принадлежат именно ей, царице всея Руси: «Неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отправленных. В них мало фальши и много искренности». Не берусь утверждать, что это факт исторический. Я больше склонен считать, что это чьи-то домыслы или собственная интерпретация автора статьи, которая попалась мне на глаза, но, в любом случае, в самой этой фразе, как ни крути, много истинного.
Тамара улыбнулась и склонила голову к нему на предплечье – выше она просто не доставала.
- А, кроме того, что писал мне письма, что ты еще делал в эти годы, не считая работы, конечно?
- Чего только ни делал! Написал практикум к курсу фразеологии. Постоянно работаю над его усовершенствованием, сделал приложение со ссылкой на неформальный язык современной молодёжной аудитории. Нет, ну, как же не говорить о работе, когда я ею жил. Вот, например, когда ставил заковыристые вопросы своим студентам, частенько представлял, вернее, предполагал, как бы на них ответила ты, и мне неизменно казалось, что твой ответ был бы самым интересным.
-Ты меня идеализируешь! Я так поглупела за эти голы, что порой самой стыдно.
- Не верю! Ты на себя наговариваешь.
- Тогда, господин профессор, я готова – задавайте свои каверзные вопросы. Воочию убедитесь, что вряд ли я на что-нибудь путное гожусь.
- Что ж, поиграем. Дай-ка мне этимологию слова «двор», только не пространно, а в нескольких словах.
Ни на мгновение не задумавшись, Коврова начала отвечать:
- Итак, царский двор – это…
Казимерас не дал ей договорить, захлопал в ладоши, приговаривая: «Умница ты моя»! Затем он повернул её к себе лицом и многократно поцеловал в щёки, в лоб и глаза, однако, не касаясь губ – так целуют ребёнка, когда тот добился первого в жизни большого успеха.
- Я? Умница? Ты же не дал мне ответить.
- Не ты, я - умница, вернее, умник! Ведь так и предполагал, что ты бы начала именно с этого. А вот мои гаврики – я попросил их выполнить это задание письменно в конце семинара – дали море трактовок. Кто-то написал о дворе у сельского дома, кто-то о городских дворах между многоэтажками. Несколько студентов в своих ответах дали описание школьного двора. Но большинство, как ни странно, взялись за скотный двор а, вот, до царского,..- он тяжело вздохнул, задумался, сделав паузу, а потом на выдохе завершил,- до царского двора только моя будущая жена додумалась.
- Ты что-то путаешь, Казик. Я никакая не твоя будущая жена, да ты мне и предложения не делал.
- Увы, я не о тебе, я о своей жене говорю
- Бывшей?- спросила Тамара, забыв, что Галка предупреждала её не спрашивать друга о семье, и тем более, о жене. «Впрочем,- подумала она,- он сам эту тему затронул».
- Это как сказать. Официально мы женаты до сих пор, хотя вместе так никогда и не жили. Давай, не будем об этом – всё как-нибудь само рассосётся, как досадный отёк после ушиба, причём, в ближайшее время. Но, раз мы всё-таки о замужестве заговорили, позволь один вопрос, так сказать, на засыпку. Он мучил меня все эти годы в разлуке: « Как ты могла выскочить замуж, не дождавшись, пока я закончу аспирантуру и вернусь из Москвы?»
- Ну, ты и даёшь, Прейкшас! Сам укатил, даже не попрощавшись, словно сбежал.
- Это отдельный разговор, мы об этом как-нибудь в другой раз поговорим, ответь мне на мой вопрос, пожалуйста.
- Всё до банального - просто. Честно говоря, я была уверена, что Галка ввела тебя в курс дела, хотя бы некоторые подробности сообщила. Впрочем, помнится, я ее просила тебе ничего не рассказывать, но клятвы с неё не брала. Как же она удержалась – что-то не похоже на неё,- Тамара, словно нарочито уходила от ответа и была рада, что Казик , сам того не понимая, помогает ей в этом.
- Да, Галка наша – образец порядочности, не зря она потомок династии священнослужителей.
- Не скажи! А ты не помнишь, как она нас закладывала и декану, и в свой комитет комсомола?
- Это всего лишь издержки воспитания на ложных идеалах. Для большинства детей нашего поколения Павлик Морозов, увы, так и остался примером для подражания, а не юнкер Ростопчин, не выдавший красным своего отца, прятавшегося в разрушенной усадьбе.
- Ну, надо же, комсомольский вожак - поповская дочка. Как только такое старшие товарищи коммунисты просмотрели?!
- Положим, она не дочка, а внучка и правнучка священнослужителей. Кстати, у каждого из её предков – и у деда, и у прадеда свой приход был. У первого – под Питером, а у второго – в самой Москве.
- Выходит, она с тобой откровеннее, чем со мной.
- Не совсем так. Это было делом случая. Галка пообещала своей бабушке перед смертью, что добьётся реабилитации, как она ей отрекомендовала, невинно убиенных. Вот и стала она сведения о своих предках по архивам искать, в основном запросы делала. Я тут как раз по делам в Москву поехал, она и попросила помочь. Чем смог, помог, по крайней мере, отыскал документы, а один мой московский коллега даже сумел сделать с них копии. Галина наша такую бурную деятельность развила, не поверишь, отыскала захоронения, съездила в оба места, кроме того, связалась там с местными приходами, могилы обустроила – теперь с обоими батюшками в переписке состоит.
- Ну, и история – хоть роман пиши.
- Роман не роман, а я, с Галкиного разрешения, документальную повестушку, со ссылкой на архивные материалы, написал. Вот-вот книга должна выйти, так как полгода уже, как к печати подписана.
- Вот, оказывается, какие вы молодцы, ребята, а я всё «в стол» пишу. В последнее время вообще остановиться не могу – пробило, что называется, на старости лет.
Тамара окончательно успокоилась, предполагая, что Прейкшас не вернётся к вопросу, на который она так и не дала ответа, не столько потому, что ей хотелось скрыть правду, а потому, что не желала она портить дивный вечер воспоминаниями о том, в чём не было ничего приятного. Её порадовало, что друг снова заговорил на темы, не имющие ничего общего с её замужеством или с его женитьбой. Подумала, было, поблагодарить Казика за то, что тот принял правильное решение, проявив деликатность, – на самом деле, какой смысл в том, чтобы расковыривать старые раны? Но, тем не менее, Коврова промолчала, предпочитая слушать его:
- Сегодня у нас с тобой просто времени маловато, ты, надеюсь, не забыла, что завтра с утра мы отправляемся за город, а вот позже, обещаю, мы о твоих работах обязательно поговорим. И вообще, прости меня, толстокожего, что сам не догадался предложить тебе свою помощь с публикацией. Хотя, если честно, это стало весьма сложно, и, если бы не коллеги по цеху, я бы и сам испытывал затруднения, благо, хоть есть, на кого выйти. У вас, наверное, и издательств никаких нет? А в любом другом месте, куда бы ты ни поехала, ты, как и любой пишущий из провинции будешь восприниматься чужаком, а я так понял, что ты успела на своём опыте испытать, что это такое.
Но ты тоже хороша! Неужели трудно было ко мне за подмогой обратиться, всё-таки не в твоём захолустье живу, а рядом с цивилизацией. Или царствующим особам гордость не позволяет у своих верноподданных помощи просить?
- Казик, не смеши меня! Я давно уже развенчана и временем, и всей своей жизнью, и судьбой, наконец, да и инициалы у меня теперь другие, как я вам уже обоим с Галкой говорила. А хочешь экспромт?
- А давай!
- Была – Цветова Тамара Викторовна, по-вашему: «Царица Тамара великая». А стала – Коврова Тамара Викторовна, по-моему: «Какая ты великая?»
- Не впечатляет. А как на счёт моего экспромта – Прейкшене Тамара Викторовна: просто Тамара Великолепная? Каково?
- Не смеши народ! Мы с тобой, наверное, похожи сейчас на двух ополоумевших стариков – и больше ничего.
- Нет, ты, и это чувствуется сразу, до возраста мудрости ещё явно не дожила, иначе бы знала, что любви все возрасты покорны.
- Ну, вот мы и до открытого плагиата докатились, ты бы хоть сослался на «Евгения Онегина» А.С.Пушкина, а то мудрые мысли великих людей за свои выдаёшь.
- А они уже и мои – я их выстрадал, и в них вжился, можно сказать, больше ни мочи, ни времени страдать нет, поэтому и отчаялся дождаться признания,- по-мальчишески лукаво прошептал последнюю фразу Тамаре на ухо Казимерас.
- Признания в чём? В том, что я тебя люблю? – так это и так всем всегда было ясно, кроме тебя, большого, толстокожего и тугодумного, как жираф.
- Повтори, что ты сказала? Я не ослышался?
Тамара, словно испугавшись своих собственных слов, слетевших с языка столь непосредственно и искренне, как некогда давно, на сцене актового зала университета, 8 марта, спохватилась и ответила:
- Нет, не ослышался. Я сказала: «как жираф».
- Какая же ты коварная, дуришь меня, думаешь, совсем старикашка из ума выжил. Кто, как не мы с тобой знаем, что сильнее слова ничего в мире нет. Да и потом, если верить народной мудрости, оно ещё и не воробей. А ты ещё и хитрющая, что лиса – как ловко от моего главного и единственного пока вопроса улизнула, а я всего-то и хотел услышать, как всё же произошло, что ты от меня упорхнула, так и не дождавшись, пока я вернусь с учёбы. Какая же ты после этого русская – русские женщины, бывало, всю жизнь своих суженых ждали, увядая в тоске и одиночестве, храня верность любимым. Нет, тебя к нам явно откуда-то заслали, как я раньше и предположил.
- Казик, ты так странно со мной обо всём этом говоришь, словно шутя, почему?
- Неужели не поняла? Просто я очень волнуюсь, как мальчишка на первом свидании, и очень боюсь услышать что-нибудь такое, чего даже в кошмарных снах не увидишь. А тон выбрал, правда, не шутливый, а скорее, шутовской, тоже исключительно для того, чтобы обуздать волнение, ты ведь всё понимаешь, - зачем спрашивать о том, что на поверхности лежит и обнажено до неприличия?
- Тогда я отвечу по-взрослому серьёзно. Видишь ли, мы с тобой были очень близки, но не как мужчина и женщина, а как два человека.
- Землянина, что ли?
- Прошу, не сбивай меня – я и сама, без твоей помощи собьюсь. Понимаешь, ты так скоропалительно уехал, а я осталась одна, наедине с собой. Галке родители путёвку на Чёрное море в связи с окончанием университета подарили, а что мне было делать, тем более, что по направлению мне нужно было выходить на работу в заводскую многотиражку лишь с 1 сентября. А тут целое лето впереди, лето лености и полного безделья. Было до умопомрачения тоскливо и одиноко. А тут как раз к приятельнице бабули внук в отпуск приехал. Он окончил Киевское военное училище, после которого должен был служить на полигоне в Астраханской области, так что это были, как бы его последние каникулы, а дальше служба до самого выхода в отставку. Тут старушки и подсуетились нас познакомить, молодежную вечеринку нам устроили. Я своих бывших одноклассников и друзей по театральной студии, кто был в городе, пригласила, так как университетские к тому времени уже все разъехались. А бабульки, как бы невзначай, мол, парню от скуки деваться некуда, внучка этого к нам в компанию подсунули, сами же, старые сводницы, на дачу к Андрюшкиной бабушке на два дня укатили, чего раньше, по крайней мере с моей бабушкой, никогда не было.
И вот – море шампанского, наверное, с водочкой, не думаю, что мальчишки без этого обошлись, и пошло-поехало веселье, что называется, до упаду. По-моему, я не только не пила, но и не ела в тот вечер. Я вообще ничего не понимала. Мне казалось это мишурное веселье пиром во время чумы. В душе такой кавардак был! Я смотрела на веселящихся друзей и ждала, когда же это всё закончится. Мне не верилось, что кому-то может быть так хорошо, когда мне было тоскливо настолько, что хотелось выть. Честное слово, если бы они все не были моими школьными товарищами, я, наверное, попросила бы всех удалиться, причём немедленно. А тут этот самый Андрюшечка подходит ко мне из-за спины, как лазутчик и говорит: «Девочка, а ты выпей водки – и всю твою печаль, как рукой снимет». Во-первых, меня удивило, что он первый заметил, что со мной что-то не так, во-вторых, я почему-то поверила ему и попросила принести мне рюмку водки, что он незамедлительно и сделал, с той только разницей, что это была не рюмка, а бокал, из которого пьют шампанское. Наверное, в чём-то он оказался прав, голова моя пошла кругом, сознание отключилось совсем, и мне всё стало трын-трава. Потом пошли в ход танцы, под громкую музыку, но при тусклом свете ночника и нескольких свечей, которые к концу вечера догорели до маленьких огарков, затем последовали поцелуи, игра в бутылочку, казалось, никто себя не контролировал, и всем было хорошо и весело.
Тебе, наверняка, неприятно всё это слушать? Давай, я прекращу, просто ты захотел знать правду, а она, увы, такова.
-В общем-то,- слегка покашливая начал Казимерас,- я понимаю – плоть взбунтовалась, молодая, здоровая плоть – вот и случилось то, что случилось.
- Нет, лучше тебе слова не давать, а то я передумаю и не стану тебе ничего рассказывать, а сейчас мне почему-то самой захотелось перед тобой исповедаться, чтобы ты смог понять, что со мной произошло на самом деле. В тот конкретный вечер, кстати, ничего особенного не приключилось, как ни странно, хотя я была в жутком подпитии. Мы все гурьбой до утра гуляли по набережной, горлопанили песни – весь хмель улетучился, и я вернулась домой целая и невредимая, правда, уставшая до чёртиков. А бунт, о котором ты упомянул, начался потом, значительно позже. Эти же десять дней, которые Андрею оставалось провести в Нижнем, мы прекрасно провели вдвоём. Мы бродили без дела по городу, вечером ходили в кино, днём валялись на пляже, попивая лимонад.
- Теперь уже без шампанского и водки, надеюсь?
- Я тебя умоляю, Казик, не было больше ни того, ни другого, зато было много мороженого – я даже горло в такую жару умудрилась простудить.
Тамара с Казимерасом уже почти дошли до центра, здесь стало намного светлее, так как вся набережная была ярко освещена не только неоновыми лампами фонарей, но и огнями, освещавшими воду реки, по которой прошло насколько небольших пароходиков.
- Прейкшас, ты ведёшь себя нескромно, я же вижу, что за вопрос вот уже минуты три задают мне твои глаза. Не было у нас ничего, мы о близости даже не помышляли. Успокойся, тогда я ещё тебе не изменила,- Тамара, словно услышав себя со стороны, зарделась румянцем, что тут же было замечено другом.- Мы всё время шутили, дурачились – он скрашивал моё одиночество. Моё плохое настроение, в котором я до того пребывала, само собой куда-то улетело, за что я была этому мальчику очень даже благодарна. Если бы не он, мне бы было тогда в пору повеситься. Кстати, Андрей оказался хорошим парнем. Он очень отличался от вас всех, я имею в виду наше студенческое братство. Была в нём какая-то жизнеутверждающая сила, никакого пессимизма, терзаний или сомнений – и, знаешь, меня это подкупало в нём. Но влюблена я в него не была, из-за чего я даже злилась на себя.
Зато, когда он через десять дней уехал, и за полгода я не получила от него ни одной весточки, вот тогда-то и начался тот самый, как ты метко выразился, бунт плоти,- Тамара говорила тихо, однако чувствовалось, как подрагивал её голос и участилось дыхание.
- Если не хочешь, можешь дальше не продолжать, прости, что я заставил тебя всё это переживать вторично, прости, родная, может, лучше просто помолчим рядом?
- Надеюсь, тебе известно, что значит «накатило»? Знаешь, почему я не хочу останавливаться? Я просто уверена, что между нами не должно быть недомолвок. Другое дело, если тебе вдруг станет неприятно что-то слышать, ты меня останови, я пойму – не маленькая.
- Всё равно маленькая – ты мне даже до подмышек не достаёшь,- попытался Казимерас хоть так уменьшить накал страстей, заново переживаемых Тамарой,- ты говори, говори, раз считаешь нужным, я постараюсь быть благодарным слушателем, поверь мне.
- Вот, если бы ты сказал: « постараюсь понять и простить», я бы сразу умолкла. Тогда слушай дальше.
Чувствуя себя брошенной и покинутой, я легко сходилась-расходилась с самыми разными мужчинами – от сопляков до стариков. Порой ненавидела себя и считала падшей женщиной. Правда и то, что это помогло мне выкарабкаться из затяжного душевного кризиса. Потом, много позже, я находила себе оправдание - люди всегда склонны оправдывать себя. Я же утешала себя тем, что грешно было только моё тело, существовавшее отдельно от надломленной души, страдавшей из-за предательства. Наверное, поэтому она и продолжала затворническую жизнь, подобно отшельнику, отказавшемуся от радостей жизни. – Она замолчала
- Господи! Да не предавал я тебя! Просто на какое-то время как-то отрешился от всего ради учёбы. Каким же я был отпетым эгоистом и сволочью,- вместо того, чтобы осудить её легкомысленное поведение, выпалил Казимерас,- ты так мучилась, так терзалась, а я этого даже не почувствовал, чёрствый я болван. Нужно было бросать эту аспирантуру к чёртовой матери и нестись на всех парусах к тебе, а я…
- Не казни ты себя. Ты тут, как раз, ни при чём – всё дело во мне. И, вот, когда я перебесилась и перегорела, а обида прошла – хотя, обиды, как таковой, наверное, вовсе не было, я с головой ушла в работу. В феврале, как снег на голову, свалился Андрей. На второй же день он сделал мне предложение, и я, то ли по глупости, то ли от неожиданности...
-То ли оттого, что меня опять рядом с тобой не оказалось, когда я был так нужен...
- Мне, что ли? Всё не так – я заставляла, а, может, и заставила себя о тебе вообще забыть. Да не сваливай опять ты всё на себя, ишь, какой эгоцентрист выискался! Уехал – и уехал! Одним словом, я сдалась, как позже выяснилось, не то в плен, не то в рабство. Но, тем не менее, на чужбину меня он увёз не сразу. Его, как раз, куда-то в длительную командировку отправили, так что я свои положенные два года в многотиражке почти полностью оттрубила, всего нескольких месяцев не хватило. Правда, поскольку моим мужем оказался военнослужащий, никто новоиспечённую офицерскую жену насильно в редакции задерживать не стал, а уволили, как и полагается, в связи с переездом к месту службы главы семьи – вот такая формулировочка! Но это, как говаривал наш преподаватель по зарубежке, «уже совсем другая история». А помнишь, когда он так говорил?
- Конечно, помню – каждую лекцию только этими словами и заканчивал. А ты помнишь, когда он прочёл нам свою последнюю лекцию, мы эти слова все хором выпалили, а он, добрейшей души человек, прослезился?
- А как он смутился от этих слёз, всё не хотел, чтобы мы его за сентиментального старика приняли напоследок?
-Точно. Он тогда так картинно слезы смахнул и по-менторски произнёс: «Господа студенты, не солидно солнечные зайчики профессору в глаза пускать, как дети, право». А ведь в те годы он один нас господами называл, правда, когда обращался исключительно ко всей аудитории в целом.
Тамара с Казимерасом процитировали эту фразу дуэтом, картавя и грассируя звук «Р», после чего остановились, так как двигаться дальше, столь громко, до колик, хохоча, было сложно. И всё же, когда оба успокоились, Коврова решила завершить свою историю:
- Я последнее время что-то часто стала бабушку вспоминать.
- Знаешь, Тома, я тоже хорошо помню Никифоровну, кстати, ты стала не неё очень похожа.
- Хотел сказать: «К старости стала похожа»?
- Нет, дорогая, я сказал только то, что хотел сказать, а твоё добавление – это, так называемые, дамские штучки.
- Поверю на слово. Так вот, моя мудрая бабуля мне, помнится, провожая меня, попыталась мне объяснить: «Ой, Томонька, голубушка! Твоё замужество очень на бегство смахивает, только от себя не убежишь, девонька. Пока это никому ещё не удавалось».
* * *
Они еще долго шли молча вдоль Волги. В воде отражалась луна. Мимо медленно шёл, весь в огнях, теплоход, на котором светились огромных размеров буквы: «ДОСТОЕВСКИЙ», которые тоже отражались в тёмной, кое-где сверкавшей бликами воде, чем-то напоминавшей колышущуюся ртуть. На палубе звучала музыка. Видны были силуэты танцующих пар – видимо, это был дом отдыха на воде.
Неожиданно для нашей пары, прямо у них за спиной что-то хлопнуло. Они разом обернулись – на столбе, у дальнего края дорожки, по которой они шли, перегорел неоновый фонарь. Но даже в образовавшейся тьме Прейкшас заметил под одним из деревьев, чуть поодаль от дорожки, одинокую скамейку.
- Никак влюблённые постарались – скамейку в укромное местечко перенесли. Наверняка из соседнего сквера стянули, отчаянные люди, впрочем, как большинство влюблённых. А ведь хорошую диспозицию выбрали – здесь самое место для поцелуев – из-за кустов шиповника посторонние глаза не увидят, значит, и не осудят. Пойдем, посидим, ты, наверное, устала?- предложил Казимерас.
- С такой-то прелюдией? Ну, уж нет! Никаких поцелуйчиков на ночь не будет, иначе не заснуть. Не забывай, у нас завтра напряжённый день с самого утра. Да и я, по крайней мере, к этому не готова.
- Ты это о чём, о завтрашнем дне или всё-таки о поцелуях?
-Кстати, по поводу современных влюблённых, словно не расслышав вопроса друга, продолжила Тамара,– им, нынешним жертвам любви, чужие глаза не помеха. Это мы от комплексов страдали, а они, по-моему, даже не знают, что таковые вообще у людей бывают.
- Ах, какая ты всё-таки жестокая, царица! За столько лет ожидания не подарить одного единственного поцелуя,- как-то неуклюже отшутился Прейкшас, попытавшись всё-таки вернуться к своей теме, но, тотчас почувствовав, что сказал что-то невпопад, видимо, и сам не готовый с места броситься в карьер, резко замолчал.
- Казик, милый, ну, надеюсь, сам понял, что сморозил что-то не то? Прощаю,- подхватила Тамара тон друга,- конечно, давай немного посидим, а то ноги и у тебя, наверное, гудят. Мне всё-таки легче – я в кроссовках. А ты просто стесняешься мне признаться, что в туфлях ноги занемели. Какие могут быть стеснения между двумя старыми друзьями? Ты подумай только, сколько мы, не останавливаясь, отмахали – не молоденькие уже.
- Мне, конечно же, не очень нравится, что ты постоянно напоминаешь мне о моём возрасте.
- Какой же ты, профессор, непонятливый. Я о нашем с тобой возрасте говорю, а ты всё на свой счёт принимаешь. Нет, дружок, ты всё-таки неисправимый самовлюблённый эгоист!
- Считай, что поверил, хотя с тем, что я уж такой эгоист, категорически не согласен. Я и о твоих ножках беспокоюсь, хоть они у тебя и в кроссовках. Только я совсем не устал, если честно, и вот так готов с тобой ещё три раза весь этот путь пройти. А что до поцелуев, да тем более, с царицей, - я сам их боюсь, как чёрт ладана, как ни смешно это и, увы, ни грустно звучит. А всё, как ни крути, - это издержки воспитания или шлейф тех самых комплексов, о которых ты говорила.
- Ладно тебе – не говори глупостей. Тебе это, ей Богу, не к лицу.
Уже сидя на скамейке, удобно устроившись на плече друга, для чего ему пришлось занять весьма неудобную позу, спустившись со скамьи и вытянув вперёд свои длинные ноги, Тамара, по его просьбе, рассказывала, что и о чём пишет. Начала с только что записанной истории о бродягах.
Казимерас внимательно выслушал, не перебивая, и лишь когда она закончила, спросил:
- И ты поверила в правдивость байки этого бородача? Читателю в это тоже будет трудно поверить. Живя в замкнутом пространстве маленького городка, вряд ли ты можешь знать, сколько нынче развелось подобных рассказчиков, кто любую байку придумать готов, только бы на халяву выпить. А если ещё и закусить предложат, так они с радостью и в мельчайших подробностях опишут, как побывали однажды с Ельциным в бане, играли с ним в теннис на закрытом корте, с Президентом Путиным по одной лыжне на высокогорном курорте спускались. Ещё и дальше пойти могут, поведав, как, будучи в Америке, неожиданно попали на ранчо Буша или учились с какой-нибудь поп-звездой в одном классе и сидели с ней до десятого класса на одной парте. А ведь как научились мастерски рассказывать, шельмецы!
- Да нет же, Казик, этот дядечка произвёл на меня как раз впечатление вполне приличного человека. Он, конечно же, кое в чём мог для красного словца приврать, но в основе, всё равно, была подлинная история. Поверь мне, я ведь за время своей журналистской работы в людях научилась разбираться совсем неплохо – много самых разных особей на своём веку повидала, хоть и живу, по твоему образному, но, право, несколько обидному определению, «в замкнутом пространстве маленького городка».
- Что ж, может быть, я и не прав, как знать, вот если бы я сам его увидел, тогда бы я мог с большей долей вероятности усомниться в его правдивости, или, наоборот, поверить ему. Насколько я помню, в семидесятые типов, подобных тем, что повстречались тебе у железнодорожной насыпи, называли бичами, вроде как: бывший интеллигентный человек. Но я почему-то уверен, что такую лицеприятную аббревиатуру они сами же о себе и придумали. А, если по правде, без обиняков и боязни их обидеть, они попросту опустились на дно, погрязли в пьянстве и лености тела и мозга, отчего и потеряли всё: и семью, и работу. А потом стали искать виновников своего никчемного существования. А ведь, по сути, виноваты только сами, потому что так и не смогли устоять против соблазнов – вот и поплыли, что щепки, по течению, вместо того, чтобы заняться полезным и созидательным делом. Удобная, я тебе скажу, позиция.
- А, по-моему, ты несправедлив, более того – жесток. Кроме того, сейчас не семидесятые. Ты, похоже, сбрасываешь со счетов объективные обстоятельства, в результате которых мои герои могли попасть в переплёт в наше непростое неспокойное и бесчеловечное время.
- Ты, голубушка моя, наверное, забыла, что в нашем великом «царстве-государстве» под названием Россия никаких других времён просто никогда не было. Вспомни, что ни десятилетие, то какие-нибудь катаклизмы – если не природные, то экономические или политические, впрочем, одно без другого, я так думаю, не бывает. А в результате – бедствует народонаселение многострадальной державы. Причём жизненные затруднения в такие моменты касаются, так или иначе, каждого, вне зависимости, богат ты или беден, молод или стар. Но, заметь, не все же превращаются в бичей или бродяг. А потом, надо признать, что таковыми, как правило, становятся мужчины «опасного возраста», когда они особенно уязвимы.
-Что ты говоришь! И какие же временные рамки у этого самого возраста, интересно знать?
- Ну, раз интересно, поделюсь кое-какими соображениями. Хотя, думается, ты лукавишь – всё-то ты знаешь, причём, не хуже меня.
- Может быть, когда-то знала, но забыла – я с вашим братом – мужиками, ох, и давненько не связывалась, по крайней мере, не приглядывалась к вам с целью проанализировать, когда же это вы вдруг становитесь столь уязвимыми, бедненькие вы наши.
Несмотря на некоторую колкость, прозвучавшую в словах Тамары, касавшихся представителей сильного пола, Казимерас ничуть не обиделся за мужское братство, вернее, он попросту не обратил на это внимания. Он блаженно заулыбался потому, что услышал в её словах ненавязчивое признание в том, что она свободна, и что у неё никого нет. Но от чего у него ещё и сердце учащённо забилось, так это – от слов, продолжавших серебряными колокольчиками звучать в ушах: «… ох и давненько». «Только бы она не услышала, как оно предательски громко застучало, моё израненное и истосковавшееся по любви сердце»,- подумал он, немедленно продолжив:
- Так вот, значит, у всех этот период в жизни приходит сугубо в своё время – это индивидуальная вещь. Однако если ссылаться на медиков и психологов,- теперь говорил, не переставая улыбаться, и не сильно заботясь о том, чтобы быть логичным или красноречивым,- у большинства мужчин «опасный возраст» начинает проявляться примерно к сорока пяти годам.
- И длится до?
- Похоже, до гробовой доски.
- Казик, Казик, а ведь это и твой возраст!
- Увы, для мужчины это есть ничто иное, как испытание на прочность всех его систем – физических и духовных. Надо сказать, что ваш «опасный возраст», опять же, ссылаясь на учёных мужей, у подавляющего числа женщин проходит, как критический день, увы, такова природа вещей.
- Как я посмотрю, ты стал вроде эксперта по части возрастных проблем, в том числе и женских. А еще не далее, как час тому назад уговаривался – о старости – ни гу-гу.
- Не язви, голубка моя. Да и потом, я ведь не о старости говорю, а о тех проблемах, которые ты затронула, когда писала про этих самых своих бродяг.
Сам не знаю, что меня на это подвигло, но я много времени и внимания уделил рассмотрению и изучению происходящих, прежде всего в сознании, перемен в связи с надвигающейся старостью организма. Причём, я рассматривал только конкретные примеры и всем известные факты. И вот пришёл к выводу, что причина критического, или кризисного – их по-разному называют - возраста кроются не только, а скорее, не столько в изменившейся, чаще - состарившейся физиологии. Хотя, наверняка, это является толчком, который и приводит к определённому сдвигу в сознании и в психике. Я даже нечто вроде эссе написал. В своих измышлениях основывался только на опыте из жизни хорошо известных персонажей из классической литературы или знаменитых личностей, чьи биографии, что называется, на слуху – это учёные, политики, писатели, актёры и прочие узнаваемые персонажи из калейдоскопа истории.
- Дашь почитать?
- Найду – дам. Только не уверен, что это тебе будет сколько-нибудь интересно. Дело в том, что я писал исключительно для мужчин, вроде как пособие с конкретными советами и рекомендациями, как преодолеть этот неизбежный кризис с наименьшими для себя и близких потерями.
- Ух, ты, куда махнул – подобными бумагами в пору нашей Галке заняться по долгу службы, так сказать.
- Знаешь, а это она меня и надоумила, и даже кое-каким фактическим материалом снабдила, чтобы мне не пришлось рыться в библиотеке, отыскивая примеры, и всё такое. Ты, надеюсь, понимаешь, что лишь тогда читатель может согласиться с тобой, наконец, поверить тебе, если твои умозаключения подтверждены неоспоримыми доказательствами и фактами, лучше из непререкаемых источников или из реальной жизни.
- Что ж, прекрасное сотрудничество. Скажи, а сам-то, как справляешься с «потерями» - преодолеваешь их, или уже преодолел?- спросила Тамара, но почему-то тут же пожалела об этом,- прости, по-моему, я куда-то не туда залезла.
- Нормально – всё нормально. Твой вопрос был очевиден. Для того и писал, чтобы себя за уши вытащить из болотной трясины, в которой чуть было не увяз. Господи, сколько было ненужного самокопания, самобичевания, самооправданий!
- И никогда – самолюбования? Не поверю, если станешь этот факт отрицать.
- Я и не собираюсь. Как раз в те моменты, когда находил себе оправдание в слабостях или ещё в чём-то – вот тогда и гладил себя по головке, этакого умненького и пригоженького, которому, де, всё прощается. Вспоминать страшно и противно!
- Вот в это верю. Сразу видно – глубоко в тему нырнул.
- Не в том фишка, как говорят мои студенты, главное – вовремя вынырнул.
- Казик, а мне почему-то кажется, что вечный поиск себя связан не столько с возрастом, хоть у мужчин, хоть у женщин, сколько с потребностью отдельных людей заниматься этими поисками, и полным нежеланием другой части человечества определиться в отношении себя.
Так за серьёзными разговорами они даже не заметили, что два часа просидели, обнявшись, ни на секунду и не отстранившись друг от друга.
- Встаём, нам пора, моя хорошая. Завтра предстоит поездка – надлежит выспаться и собраться, всё-таки на три дня едем. Только не бери ничего лишнего. У меня там всё есть – даже тёплая одежда, на случай, если ночи будут холодные, а нам, я в этом уверен, надумается под луной прогуляться, как сейчас. Кстати, ты не замёрзла, а то с Волги прохладцей подуло?
- Ничуть. Ты такой большой и тёплый. Я у тебя, как птенец в гнёздышке пригрелась – впору заснуть было, если бы не завтрашняя поездка, я бы так всю ночь готова была просидеть. Хотя, конечно, пора. Тебе ещё меня провожать, и домой добираться. Знаешь, если честно, я сегодня немного устала,- сама того не ожидая, призналась Тамара, - во-первых, не помню, когда я в последний раз так много ходила пешком. Ну, и, во-вторых, от такого количества воспоминаний и забытых ощущений просто кружится голова.
У подъезда, обнявшись, стояли мужчина и женщина. Он был в строгом светлом костюме, с галстуком, в роскошной обуви, высокий, статный, и она – маленькая, хрупкая, в спортивном костюме и кроссовках. Они молча простились до следующего утра, по-дружески чмокнув друг друга в щёку.
Тамара поднялась в квартиру. На душе у неё было удивительно спокойно, будто несколькими часами ранее она вовсе не переживала сильных эмоций. Уже лёжа в постели, она со всей очевидностью поняла: « Наверное, судьба не зря нас разлучила, раз мы так упорно продолжаем отталкиваться друг от друга, как одноимённые полюса магнитов».
Она мгновенно заснула, отложив подготовку к поездке на раннее утро.
* * *
Казимерас же, оказавшись на пустынной улице, больше часа шёл пешком, пока не увидел стоянку такси. Водители вышли из авто и стояли поодаль, что-то живо обсуждая.
- Во, братцы, наконец-то хоть кто-то появился, сейчас он нас и рассудит. Эй, мужчина!- услышал Прейкшас, оглядываясь, чтобы понять, к кому обращаются эти трое возле машин.- Подойдите сюда, скорей же! Да, да, мы к Вам обращаемся – больше же никого нет,- и они все разом замахали ему руками. – Мы тут заспорили, увидев то, что над Кремлём зависло, смотрите туда, влево от центрального входа. Лично я утверждаю, что это НЛО, а Микола с Генкой говорят, что это огни города в чём-то там отражаются. Вы вон туда, левее и выше смотрите!
Над самым Кремлём профессор увидел нечто, похожее на неоновую туманность, чётко очерченную ярким жёлтым свечением. Сначала она висела неподвижно, потом, показалось, начала раскачиваться из стороны в сторону, затем, неожиданно для всех наблюдавших, рванула с невероятной скоростью ввысь – и исчезла так же необъяснимо, как и появилась.
- Ну, что я вам говорил? Точно – НЛО,- торжественно произнёс первый таксист,- а Вы, лично Вы, что-нибудь необычное в небе разглядели? Что это было, по-вашему?
Казимерас, казалось, не слышал обращённого к себе вопроса. Он думал о своём, тут же вспомнив, как однажды он уже видел такую туманность. Это происходило в ту самую ночь, когда он улетал в Москву по окончании университета. Рейс всё задерживали, и он жалел, что не поехал поездом. Он долго гулял, прохаживаясь вдоль забора лётного поля, и смотрел на небо, силясь понять, почему задерживают рейс, если стоит лётная погода, а на землю спустилась такая чудная дивная звёздная ночь. Вспомнив об этом, он, неожиданно для себя, вслух произнёс:
- Это был знак судьбы. Он приходит однажды, когда человек должен сделать очень важный для себя выбор.
- Мужчина, Вы что, бредите? Какой выбор? Я спрашиваю, Вы согласны со мной, что это НЛО?
- Не знаю, только однажды, много лет тому назад я это уже видел, правда, не над Кремлём, а над аэродромом.
Все на какое-то время замолчали. Воспользовавшись образовавшейся паузой, во время которой больше никто не донимал его вопросами, Прейкшас громко, чтобы вывести собравшихся из оцепенения от увиденного ими произнёс:
- Ребята, я смотрю, вы все свободны? Ну, и кто из вас возьмётся довезти меня до Канавино?
- Садитесь, поехали,- буркнул таксист, разочарованный тем, что его так никто и не поддержал, хотя он по-прежнему был уверен – над Кремлём висел настоящий НЛО. Всю дорогу водитель рассказывал о том, что он знает, читал или слышал о неопознанных летающих объектах, а Прейкшас, приоткрыв окно, продолжал вглядываться в небо, словно пытаясь уловить след от только что исчезнувшего чуда.
Поднявшись в пустую квартиру, Казимерас, не включая света, не раздеваясь, прошёл на балкон, поднял голову к усыпанному звёздами небесному куполу, устремив свой взор в бесконечное далеко, и бессвязно, безостановочно и взволнованно зашептал белым стихом:
«Как себя мне не звать похотливым, коль жажду я сладких утех,
Если губы немеют в затяжном ожиданьи лобзаний,
Тело вянет, став ворохом жухлой листвы,
Руки мечутся, с болью от тела стремясь оторваться,
Чтоб сомкнуться вкруг тела желанного, влажными став от любви?
Как мне душу свою не считать побеждённой безудержной плотью,
Если каждая клетка трепещет, в разладе с душою живя,
Если я задыхаюсь, не в силах недуг превозмочь,
Тот, что кто-то красиво назвал вожделеньем когда-то?
Вожделение, жизнь ты сулишь или смерть?
Ты, царица стихий, неподвластная разуму мира?
Иль ты сгусток вселенской печали и лунной тоски?
Что мне делать, чтоб ты отпустило меня?
Иль к тебе продвигаться навстречу, забыв осторожность?..»
Затем, будто кому-то там, в вышине, всё понимающему, и в этот самый момент слушающему его, произнёс: «Спасибо тебе за то, что ты даёшь мне ещё один, пусть и последний, а может, и призрачный шанс. Я не должен его упустить!»
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
СЛИЯНИЕ ДУШ
Утро был ярким – на небе ни облачка. Когда Тамара подъехала к Речному вокзалу, друзья уже ждали её. Прямо на тротуаре, у их ног, стояли две большущих корзины с торчащими наружу длинными бутылками сухого вина. Всё остальное было аккуратно завёрнуто в вышитые льняные салфетки с бахромой. Ковровой сразу же стало как-то неловко оттого, что она не приняла никакого участия в подготовке к пикнику – была налегке, со своим любимым рюкзачком, превратившимся после сложения в аккуратную дамскую сумочку.
- Ну, наконец-то, мадам. А мы, было, решили, что ты всё-таки струсила или просто передумала составлять нам компанию и, по-английски, не прощаясь, укатила в свою Астрахань,- столь странным образом выразив свою радость по поводу появления на горизонте подруги, закричала Монахова.
- Не выйдет, не надейтесь!- в предложенной Галиной манере возразила Тамара, так что привет вам, други мои, – я готова к поездке.
Казимерас так и не сдвинулся с места. Он стоял, как вкопанный, радостно, и в то же время как-то глупо улыбаясь – по всему было видно, что ещё несколько минут тому назад он не на шутку тревожился тем, что Тамара опаздывает. Казалось, он уже поверил в то, что она не придёт. Его предположения строились на том, что вечер накануне не удался, и он чем-то разочаровал её. Он уже трижды звонил ей на квартиру, и каждый раз, не дождавшись ответа, менялся в лице.
Всем этим Галка поторопилась поделиться со студенческой подругой, пока Прейкшас ходил в кассу за билетами. А Тамара подумала: «А ведь оба усомнились в том, что я появлюсь на речном вокзале – иначе бы загодя купили билеты. Неужели, если бы я на самом деле вдруг сдрейфила, как говорит Костя, они отправились бы на дачу вдвоём, а, может, вообще разъехались бы по домам?»
От этой неожиданной мысли ей стало немного грустно и, тем не менее, приятно на душе от осознания, что друзья ей искренне рады. Она заметила Казика, стоявшего в длинной очереди, и помахивавшего им рукой. И тут Коврова, прислушавшись к своему внутреннему голосу, различила необычайно отчётливый, но, как ей показалось, каверзный и предательский вопрос к себе самой: «А, может, тебе, голубушка, вообще не нужно было ввязываться в эту авантюру?– твои поезда и пароходы давно ушли, не следует ли одуматься и убежать прочь, пока не поздно?»
- Том, ты о чём это задумалась? Невесёлое, прямо скажем, какое-то у тебя личико, если не выразиться ещё определённее,- услышала она голос подруги, и, попытавшись вынырнуть из омута сомнений, в который неожиданным образом только что попала, ответила полуправдой:
- Да вот, смекаю, что было бы, если бы я, и вправду не пришла? Отправились бы вы на дачу вдвоём, или нет?
- Ну, и дура ты, Томка! Чего бы мы там вдвоём-то делали – шашлык лопали? Так это и никуда не выезжая сделать можно, тем более, что справились бы с этим не за два дня, а максимум за час, сидя где-нибудь в уютном кафе или в ресторанчике, а можно и на улице в любой шашлычной – вон их сколько развелось! Нет, подруга, с тобой явно что-то не так, по-моему, ты сбрендила или сильно боишься того, что на сей раз у вас с Казиком, наконец-то, может что-то путёвое получиться.
Но не успела Коврова ответить на подозрения подруги, как вернулся Казимерас, держа три билета в высоко поднятой руке. Казалось, сомнения и тревоги Тамары сами собой тут же улетучились.
- Девчонки, не поверите, взял последние. Если бы минутой позже наша царица пожаловала, пришлось бы всё-таки ехать мне в гараж за машиной, а так, слава Богу, поплывём по воде. И денёк выдался для речной прогулки на славу, значит, пока к нам фортуна благоволит.
Поскольку утро было и впрямь тёплым и безветренным, друзья решили не спускаться вниз, а провести весь путь следования на открытой палубе, перейдя на самый нос, чтобы шум двигателя не мешал им спокойно беседовать, перекрикивая лишь шум набегавших волн, да чаек, следовавших с радостным криком за теплоходиком. Потому, помнится, профессор и отказался от автомобильной поездки, чтобы они могли предаться в дороге милым сердцу воспоминаниям о студенческой поре. Собственно, чем ещё могут заниматься, встретившись через годы, близкие люди, истосковавшиеся друг по другу в разлуке?
- Послушай, Казик,- первой начала Галина, едва они добрались до носовой части судна,- а расскажи-ка ты нам о своих студентах. Признайся, мы ведь были куда интереснее, по крайней мере, добросовестнее, не так ли?
- Галка, ты же у нас психолог,- попыталась напомнить подруге Тамара,- ты должна это понимать лучше кого бы то ни было - нас даже сравнивать с нынешними школярами нельзя. У них всё по-другому – иные ценности, отсюда иные взгляды и приоритеты. А мы для них вообще, что динозавры, бабульки ископаемые, ничего в современной жизни не понимающие. Неужели ты с молодой порослью у себя в кабинете не встречаешься?
- Встречаюсь, конечно, но, во-первых, студенты по психологам крайне редко ходят, поверь. А, во-вторых, что о моих клиентах говорить? – это люди, хоть и молодые, но сильно озабоченные, кто чем. Я же о нормальных студентах его спрашиваю.
Казимерас, блаженно улыбаясь, смотрел то на воду за бортом, то переводил взгляд на своих спутниц и, похоже, пока не собирался включаться в разговор.
Монахова пожала плечами, словно показывая, что чего-то не понимает. Ей думалось, стоит им оказаться вот так, втроём, на отдыхе – и они будут болтать без умолку, перебивая друг друга, как это было когда-то в студенчестве. Она и такой первый вопрос задала не случайно, надеясь, что от разговоров о нынешних студентах они плавно перейдут к воспоминаниям о том чудесном времени, когда они все были молоды и счастливы, и когда у каждого из них впереди была целая жизнь.
Тамаре тоже показалось, что профессор их совсем не слушал, поэтому она решила продолжить тему, предложенную Галкой, чтобы хоть как-то поддержать подругу и постараться вовлечь в дискуссию Казимераса. Женщины переглянулись – в их взглядах угадывалось явное недоумение.
- Я, например, по своему Косте сужу о современных молодых людях. Правда, он не студент, но к нему разные ребята в гости захаживают, да и по работе мне с молодыми нередко сталкиваться приходится. Как хотите, ребята, а между нами пропасть, словно отделены мы не какими-то двадцатью годами, а несколькими веками, и живём параллельно в разных, не пересекающихся эпохах. У них даже свой, отличный от нашего язык для общения между собой, порой весьма отдалённо напоминающий литературный русский язык. И чтобы научиться их понимать, нужно либо постоянно с ними контактировать, либо изучать этот язык, как иностранный. Разве я не права, Казик?- нарочито громко обратилась она к Прейкшасу.
А тот, оказывается, всё это время их внимательнейшим образом слушал, просто виду не подавал.
- Я вот всё слушал вас, голубушки, и пытался себе объяснить, как это две светлые, умные головки могли придумать такой вопрос для обсуждения. Уверен, собери студентов трёх последних веков в одну аудиторию, они всё равно найдут общий язык, потому, как студенчество – это, скорее, состояние души, а не какая-то социальная прослойка. А на счёт того, умнее ли и интереснее мои студенты, чем мы, прежние, я так скажу: и тогда рядом с пытливыми и талантливыми ребятами бездарей можно было отыскать, и сейчас их процентное соотношение примерно такое же.
- Что, и так же безжалостно отчисляют, или за деньги возможно, не сдавая сессий, продолжать учиться?
- Всякое бывает. Глядишь, через курс-другой все выравниваются, а случается, недоумком поступил в университет – таким же дураком и диплом получил.
- И раньше такое сплошь и рядом было.
- Я об этом вам и говорю, что на поверку, что бы и как бы вы там ни напридумывали, перемен крайне мало. Как и прежде, в жизни отличники намного хуже устраиваются, практически не продвигаются по карьерной лестнице, тогда как серые троечники, как правило, выбиваются в начальники, нередко, не преуспев в профессии, становятся крупными функционерами и вершат судьбы тех, у кого и ума палата, и знаний – на десятерых хватит. Одним словом, всё, как всегда. Я это знаю не понаслышке, а от самих выпускников, которые и через много лет, при случае, заходят ко мне на кафедру и делятся своими соображениями по многим вопросам. Кстати, по поводу того, почему такие недоразумения, в частности, происходят с отличниками и умницами, я много раз задумывался, но ответа так и не нашёл. Может, в ваших светлых головках ответ поискать?
- А мне кажется, что здесь всё предельно просто,- обрадовавшись тому, что удалось-таки вовлечь в разговор Казика, решила высказать своё мнение Галина, вдруг вспомнив, что такие вопросы как раз по зубам психологам,- отличники – они что делают? Они учатся с утра до ночи, копят знания. Но, так или иначе, есть в этом что-то эгоистичное. Вы спросите, почему? Да потому, что они это делают исключительно для себя, и так заняты собой, что им, порой, ни до чего, и ни до кого другого дел нет. А у тех, вторых, полно свободного времени. И тратят они его на то, чтобы общаться с друзьями, среди которых, как правило, такие же беззаботные, а потому весёлые люди, не обременяющие себя ничем, что может помешать радоваться жизни. Пока первые, что затворники, сидят в уединении и корпят над книгами, наши вечные троечники у всех на виду. Без них не обходится ни одна компания, ни одна вечеринка, а всё потому, что с ними всегда весело, они не занудствуют, никого не нравоучают – с ними легко. Они и сами к этому настолько привыкают, что и после университета любую дверь чуть ли не ногой открывают, не сомневаясь, что их обязательно примут. Мало того, они заранее уверены в том, что куда бы их судьба ни завела, их везде будут встречать с распростёртыми объятиями. И везде-то они будут обласканы и обожаемы.
- Но, позволь, не всем же их компания приятна. Наверняка, не каждому, в том числе и работодателю, такие пробивные ребята нравятся, особенно, если речь идёт о найме на ответственную, стоящую работу. Любому начальнику хочется, чтобы в его подчинении работали умные и знающие специалисты, в первую очередь, а не весельчаки или затейники, с кем можно беззаботно поболтать вместо того, чтобы решать проблемы производства, к примеру.
-Да, Томик, как ты всё-таки далека от настоящей жизни! Какой же это начальник захочет, чтобы у него в непосредственном подчинении находился человек, превосходящий его самого по всем параметрам? Из умников он рабочих лошадок делает, правильно я говорю, профессор? А бывшие троечники как раз сгодятся на роль придворного шута или лакея, впрочем, сегодня это не очень-то важно. Важно другое – эти должности, так или иначе, всегда ближе к кормушке. И ещё один момент – на них не засиживаются. Они, как правило, служат лишь трамплином к продвижению. Ну, скажи на милость, кто потом вспомнит министру, что он был у кого-то на побегушках или в роли шута и клоуна?
Короче говоря, как в нужный кабинет впустили, считай, это уже полшага к началу карьерной лестницы. По-моему, примерно так обстоит дело на самом деле.
- Послушайте, ребята, если Галка не бредит, может, потому у нас среди начальников так много дураков всегда было, есть и будет, что они из века в век свои кресла получали, двигаясь вперёд по нарисованному Галкой пути?
- С тобой, Томочка, нельзя не согласиться, конечно, но не забывай, как много значит приобретённый опыт, пожалуй, он ничуть не меньшую роль играет, чем академические знания. Вот и выходит, что, восседая в креслах, наши троечники через парочку лет могут обскакать по всем показателям отличничков, которые, кроме как грызть гранит науки, ничего толком, увы, не научились,- завершила Монахова, уверенная, что её доводы произвели впечатление и на главного редактора Коврову, и на профессора Прейкшаса.
- Может, в каких других профессиях подобное «восседание в креслах», как выразилась Галина, чему-то там и помогает, но в нашем деле, сидя, опыта не наберёшься,- покачал головой Казимерас, никак не желая соглашаться с психологом Монаховой. - У журналиста, я уверен, ноги – продолжение извилин. Пока своё не выбегаешь, ни навыков, ни умений, ни опыта не приобретёшь. Я своим это с первых курсов стараюсь вдолбить. Однако за годы работы в высшей школе я убедился, что, в чём мы действительно не дорабатываем, так это в том, что не учим будущих специалистов деловой хватке, навыкам управления, увы, ограничиваясь лишь обучением наукам. У нас даже методик отечественных не разработано. Я, правда, знакомился с отдельными учебными планами, но они годятся лишь для тех, кто собирается готовить будущих руководителей промышленных предприятий, крупных комплексов, банков и ещё каких-нибудь финансовых структурных подразделений. А вот чтобы целенаправленно обучать тому, как руководить редакциями и прочими учреждениями, где задействуется труд журналистов, этому следует ещё нам самим учиться, учиться и учиться, как говорил небезызвестный классик политического жанра. Но, рано или поздно, я думаю, мы с этим справимся. И тогда главными редакторами наверняка станут не властные конъюнктурщики, а умные руководители, сами способные на творческую работу, а главное, не мешающие творить своим подчинённым, в которых они увидят прежде всего коллег, а не мальчиков и девочек на побегушках.
Но, девчоночки мои дорогие, есть вещи, с ними, увы, мне приходится сталкиваться в своей работе, которые значительно страшнее того, о чём мы с вами только что толковали.
- Ну-ка, напугай, попробуй!- шутливо предложила Галка.
- А я, вот, не из пугливых – меня ничем не напугаешь даже ты, Казик. Я такого на своём веку повидала!
- Ой, ли, Томочка?! Мне самому страшно становится от мысли, что мы с вами, увы, я имею в виду наше поколение, есть ничто иное, как осколки читающей нации.
- Ничего себе словечко подобрал, профессор! Так можно и до «объедков» и «отходов» договориться.
- Представьте себе, мои гаврики разучились читать. Не любо им это занятие, видите ли. А о классике, особенно о русской, даже слышать не хотят! Вот и обучай их образцам русской речи. Это и к филологам, как ни прискорбно это сознавать, относится – я у них уже лет десять лекции читаю.
- Если это не выдумка, или, по крайней мере, не преувеличение, то уже напугал. Я почему-то думала, глядя на своего Котьку, что это касается кого угодно, но только не студентов.
- Как бы там ни было, но это, увы, факт! И знаете, чем они, шельмецы, мне своё нежелание читать художественную или публицистическую литературу прошлого объясняют?
- Интересно узнать. Я думала, что по крайней мере те, кто выбрал себе гуманитарный вуз для продолжения образования, должен любить читать. Как же без этого?
- Самому, если честно, было интересно, тем более, что я подобных откровений от своих гавриков даже не ожидал.
Так вот, есть у меня среди старшекурсников любимчик, ну, грешен, уважаю мальчишек, способных укротить судьбу. Он детдомовец, мало того, год в колонии провёл, но мозги не расплескал по тёмным закоулкам своей жизни. Мало того, что он головастый, он ещё и со здоровыми амбициями из всех перипетий судьбы вышел. Вы, девочки, только вслушайтесь в то, что он мне как-то на семинаре сказал: «Если я стану когда-нибудь знаменитым, а я им стану, вот, увидите, то из всего моего будущего наследия будут чаще всего цитировать то, что я сформулировал, как своё собственное кредо, когда мне не было и двадцати, а именно: не теряйте ни секунды времени, потому что и секунда – это часть вашей жизни. А жизнь, как ни прискорбно, с каждой секундой всё скоротечней и скоротечней». А вы спрашиваете, какие у меня сегодня студенты.
- Казик, а при чём тут осколки, о которых ты упомянул?
- Всё дело в том, что эти самые словеса были сказаны после того, как я отругал группу за то, что те ничегошеньки не читают.
- Том, ты связь уловила?- обратилась к подруге Монахова,- я – нет. Казь, поясни, я что-то не врубаюсь. Либо у меня с мозгами напряг, либо у тебя, дорогой наш профессор, к старости с логикой швах.
-Увы. К сожалению, приходится вновь начинать с этого сакраментального «увы», поскольку во всём, мною сказанном, наличествует печальная логика. Мальчишка не просто так сам себя процитировал. Он потом на мой прямой вопрос ответил, объяснив, почему, де, они не читают.
-Ну, и почему же?
- Не поверите, оказывается всё дело в толщине, а ещё точнее, в объеме книг, которые писались классиками, что нашими, русскими, что зарубежными. Мало того, он ещё и попытался убедить, что писателям прошлого просто больше нечем заняться было, как писать, вот и тратили свою жизнь исключительно на написание книг. А им, сегодняшним, чтобы всё это прочесть, причём, с толком, расстановкой, не часы и сутки – недели и месяцы нужны. А это, по его уразумению, о-го-го, какая здоровенная часть жизни. Это, говорит, ваше поколение могло позволить себе такую роскошь – тратить на книги так много времени, а мы, де, поколение «next», и мы не можем быть столь расточительными, ибо хотим многое успеть, не обессудьте, мол, уважаемый профессор. Представляете, какую теорию выстроил!?
- Вот теперь мне кое-что стало понятно, значит, в наши дни молодым есть чем заняться кроме чтения, да и потом, соблазнов многовато, верно? А ты что на всё это скажешь, царица?- забыв об уговоре, назвала Галина подругу студенческим прозвищем.
- Не всё так просто, голубушки, как может показаться с первого взгляда. Видите ли, у классиков слишком борзые конкуренты появились.
- Неужели современные бестселлеры?- удивилась Тамара. - Кстати, если ты о них, то среди нынешних детективов и триллеров такие пухленькие книжицы попадаются, что даже с графом Толстым по количеству страниц могут посоперничать. Значит, всё-таки, что они у тебя любят читать, только не то, что ты им велишь, а то, что им по душе. Да, плохонький же у твоих гавриков вкус! Не сумел ты им привить любви к хорошей книге!
- С последним, конечно, согласен, но вот ведь парадокс, они и это чтиво не жалуют. Тут дело совсем в другом, если вы вспомните цитату моего любимчика. Экзамены по литературе никто так и не отменил, слава Богу, следовательно, знать произведения, хотя бы программные, всё равно нужно. Вот они и пользуются всякими, с позволения сказать, «Помощниками студента». Купил я тут на днях на развале одного из таких «Помощников» всего за двадцатку. На обложке крупными буквами написано «Анна Каренина». Хорошо ещё, хоть додумались имени Льва Николаевича Толстого не упоминать, а то бы его останки в гробу перевернулись, честное слово, да простит меня классик. Вы себе можете представить, вся «Каренина» на трёх страницах! А на остальных пяти – изложены достоинства бессмертного произведения гения великой русской литературы: немного о самобытном языке автора, чуть-чуть о художественных особенностях, всего парочка слов о взаимоотношениях героев. Удивительнее же всего то, что в брошюре всего пять полновесных строк об образе главной героини, ещё меньше о Вронском и Каренине, и, наконец, только одно предложение, в котором изложена характеристика исторической эпохи, породившей те нравственные проблемы в высшем обществе России, которые и побудили Толстова взяться за сюжет. Вот так и знакомим будущих словесников и журналистов с великой и нетленной русской классикой…- руки бы обломать тем, кто эти писульки выпускает!
-Твои же выпускники и плодят подобные пособия,- не подумав, что может обидеть своими догадками, произнесла Галка.- Они же прекрасно понимают, что такого рода пособия обязательно будут востребованы теми, для кого настоящая литература стала чем-то отжившим свой век. Кроме всего прочего, как вы только этого не понимаете, таким способом можно намного быстрее заработать приличные деньги, чем, к примеру, работая рядовым корреспондентом в какой-нибудь заштатной газетёнке, если иметь в виду выпускника журфака. А уж, если предположить на их месте филолога, который займётся написанием подобного рода опусов, вместо того, чтобы пойти в среднюю школу преподавать там русский язык и литературу, то ему вообще можно оправдание найти: попробуй-ка на учительскую зарплату прокормись! А представьте, что у этого молодого специалиста семья или старенькая мама на иждивении! Нет, братцы, тут не всё так однозначно. И причину надо искать не в изменившихся нравах современной молодёжи, или в безнравственности – как хотите считайте.
- Ну, и в чём, по-твоему?
-А в том, какую им предыдущее поколение политиков, а, ещё точнее, политиканов, со всеми их перестройками уготовило жизнь – в этом корень зла.
- Может быть, ты и права, но от этого не легче. Душа очерстветь может без изящной литературы. Потеряем душу – утратим духовность нации – вот в чём настоящая катастрофа, Галка.
- Не могу с тобой не согласиться, царица,- по привычке, забыв о просьбах Тамары, продолжил Прейкшас. Казалось, и Коврова не заметила, что вновь прозвучало её студенческое прозвище.
-То-то и обидно! Тратишь на них перлы своей души, для сохранения которой в себе, считай, всю жизнь положил, а они, оказывается, в твоей душе вовсе не нуждаются, потому как душа может быть востребована и понята лишь душой, с этим, надеюсь, никто из вас спорить не станет. Вот и выходит, что мои нынешние студенты потребляют любую информацию лишь на уровне рассудка, холодного и расчётливого. Больно, обидно, но, похоже, ничего с этим не поделаешь – время диктует свои законы, по которым строится жизнь. Хотя, знаете, порой вдруг начинаю в этом сомневаться, особенно, когда на лекциях или семинарах неожиданно, пусть на мгновение, загораются их глаза, в которых видятся мне не только искорки понимания, но и глубокого сопереживания тому, о чём я им рассказываю.
Бывшие сокурсницы слушали своего друга, наверное, так же, как слушают теперь профессора Прейкшаса его сегодняшние студенты: с любованием, веря каждому слову, восхищаясь присущими ему, несмотря на возраст, лёгкостью и молодцеватостью.
Едва он начал жестикулировать, Тамара вдруг поймала себя на том, что, она не может отвести глаз от его рук. Она вспомнила, какими тёплыми и мягкими были накануне его ладони, и трепетными и нежными пальцы, когда они касались её лица и тела, хотя оно у неё и было, что называется, зачехлено в наглухо застёгнутый спортивный костюм. При мысли об этом, Коврова, словно девчонка, покраснела, как будто позволила себе что-то недозволенное. Далее, пока Казимерас рассказывал о своей работе на кафедре, о студентах и преподавателях и о проблемах современной высшей школы, вопросы ему преимущественно задавала Монахова, Тамара же всё чаще отвлекалась, уходя мыслями в прошлое или вглубь себя. Однако о чём бы она ни думала, везде на первый план, словно из подсознания, выплывал Казик – то молодой и вихрастый, то солидный и убелённый сединами. И на душе её от этого становилось и радостно, и тревожно. А сердце сжималось от печали и грусти. На них её настроили рассуждения профессорского любимчика, в коих было, увы, так много горькой правды – время неумолимо и неимоверно быстротечно, а главное, осталось его так катастрофически мало, что ничего уже не успеть, ни переменить в своей судьбе, ни свершить что-либо по-настоящему стоящее.
- Так что, подруженьки мои,- подытожил Прейкшас, начав говорить громче, благодаря чему Коврова очнулась от своих мыслей и снова стала слушать Казимераса,- выходит, как ни тужься, господин профессор, а катастрофы не избежать! И останется ХХ1 век без грамотных литераторов и образованных журналистов. А вот писак же и графоманов, увы, расплодится столько, что отбоя от них не будет – нужно же чем-то ниши и пустоты в литературе и журналистике заполнять.
- Казик,- словно желая хотя бы в словах воспротивиться предрекаемой Прейкшасом катастрофе, наконец, вступила в разговор Тамара,- а ты не перегибаешь палку? Неужели век ушедший был лучше?
- Ну, не скажи. Вспомни хотя бы начало: Бунин, Булгаков, Зощенко. Дальше по алфавиту продолжать перечисление?
- Думаю, не стоит. И всё же, позволь с тобой не согласиться. По-моему, стоящие писатели ХХ века – это, скорее, исключение, чем правило. Но даже эти немногие, лучшие, всё равно скатывались, так или иначе, в своём творчестве, пусть волею обстоятельств, или собственной беспринципности, до откровенной заказной литературы, весьма талантливо воспевая прелести эпохи социализма. А прошло время и они, не менее талантливо, стали взахлёб писать, как им приходилось, несчастным, наступать на горло собственной песне, по образному выражению классика, живя в эпоху запретов и несвобод. Одно лишь то, что они уповали на пресловутый «социалистический реализм», уже умаляет все их достоинства, в том числе, ум, порядочность и искренность перед своими собственными читателями. Не хочу и не буду называть имён – ни к чему это, в конце концов, как говорится, по одним университетским коридорам ходили. Я, вот, много раз думала, неужели все эти лауреаты, корифеи литературы советского периода не понимали, что реализм, как таковой, не нуждается в привязке, будь-то к социализму, капитализму, или ещё к какому-нибудь там «-изму». Мне почему-то за них стыдно. Если кто и избежал всех этих пороков, то это только деревенские аторы, которые писали в своей глуши о том, что хорошо знают, чем живут, ассимилируясь с прототипами своих героев и с окружавшей их природой.
Я тебе, Казик, еще вот что бы посоветовала - хочешь, чтобы твои студенты потянулись к книге, учи их читать. Именно этого современные молодые люди не умеют. Читатель – это почти профессия, а хороший, вдумчивый и благодарный читатель – это мастер в профессии. Вам, господа преподаватели, нужно научить их считывать содержание пауз, уметь видеть и прочитывать междустрочие, вникать в содержание каждого знака препинания. Вот чем заниматься надо, а не плакаться, что студенты-гуманитарии плохо классику читают, тогда мы и не будем теми самыми «осколками», которыми ты так хотел нас напугать в самом начале дискуссии.
- Томусик, а это не слишком заумно?- риторическим вопросом отреагировала Монахова.
-Да, сказала – как приговорила, а ещё точнее – казнила. Впрочем, чему тут удивляться,- с иронической улыбкой на губах произнёс Прейкшас,- подобное всегда было свойственно самодержцам, особенно женского полу. Так что, как была ты, Тамара, царицею, так ею и осталась, вот только ожесточилась малость в разлуке с нами.
- Ура! Причал!- радостно закричала Галка.
Собственно, все трое были несказанно рады тому, что, наконец-то, они благополучно прибыли на место. Каждый из них думал примерно об одном и том же: « Неужели мы за тем выбрались на природу, чтобы превратить нашу встречу в некий диспут по окололитературной проблематике? Разве для этого свела нас судьба? Как знать, может, больше такого случая - побыть вместе больше никогда в жизни не представится? А мы всё умничаем, будто скрываем за этим свою истинную суть живых существ, в которых бьются сердца, бежит по сосудам не стынущая кровь, трепещется душа, которая ищет тепла, любви и понимания».
А Прейкшасу опять вспомнилась сентенция его любимчика: «Не теряйте ни одной секунды. Они – часть твоей жизни!»
Однако перейти к весёлой и беспечной болтовне они не смогли даже тогда, когда пересели в автобус. Казимерас, на правах хозяина, выступил в роли экскурсовода, подробно рассказывая о том, что им встречалось по дороге: где в лесу какие звери водятся, куда он со своими студентами в поход ходил, где грибы собирал, как каждое озерцо и речушка называются.
У развилки автобус остановился, и наша компания вышла. Справа раскинулось поле, слева – полупрозрачный лесок. От шоссе до дачного посёлка был один путь – по песчаной просёлочной дороге. Та была довольно узкой, поэтому через каждые триста метров то по одну, сторону дороги, то по другую располагались небольшие пятачки, вроде карманов, посыпанные мелким гравием, чтобы встречный транспорт мог переждать, не мешая движению с противоположной стороны. Несмотря на то, что движение нельзя было назвать оживлённым, все трое шли по обочине гуськом. Довольно солидную поклажу из двух больших лубяных корзин, доверху наполненных продуктами, естественно нёс мужчина, тогда как женщины шагали налегке, следуя за ним, обе в спортивной одежде и лёгкой обуви. Иногда они останавливались, и тогда корзины ставились рядом, в траву, а старые друзья, словно дети, о чём-то спорили, перебивая друг друга, хохотали и размахивали руками, причём порой делали это столь активно, что даже один из проезжавших мимо автомобилей притормозил, решив, что женщины «голосуют».
- Ну, всё, девчонки, если мы и дальше будем брызгать своими эмоциями, то и до вечера не пройдём оставшиеся два километра,- решил поторопить подруг Казимерас.
- А что если мы, чтобы было легче и быстрее идти, будем все вместе петь? Давайте вспомним пионерское детство,- предложила Монахова,- на разговоры отвлекаться не станем, глядишь, и вправду, быстрее дойдём.
Идею поддержали и даже подхватили пионерскую песню «Взвейтесь кострами», которую бодро запела Монахова. Однако вскоре выяснилось, что слов толком никто не помнит, так что с песнями шагать не получилось. И тут Тамара вспомнила про свой диктофон, который лежал в её рюкзачке. Она словно предвидя подобную нужду, еще с утра заправила его кассетой с записью популярной музыки. Как только она вывела звук на максимальную громкость, идти, как всем показалось, стало намного легче.
- Молодец, Томочка, хорошо придумала, так мы в два счёта добежим,- подбодрил женщин Казимерас, продолжавший возглавлять колонну, состоявшую из трёх человек.
- Казик, миленький,- захныкала Галина, едва они прошли под музыку полкилометра,- ты же уверял, что это совсем близко, а мы уже, чёрт знает, сколько тащимся. Ничего себе близко, мне кажется, этой дороге конца и края нет.
- Точно, Казимерас,- поддержала подругу Тамара,- ты нас явно переоценил. Уж не перепутал ли ты нас со своими молоденькими студенточками, с которыми, бывал в этих местах в походе?
- Ой, как приятно,- отозвался Казик,- неужели меня ревнуют? Хотя, если честно, мы здесь были исключительно с парнями, и девчонок не брали, так как это было поздней осенью. Мы, в конце-то концов, не варвары, чтобы подвергать испытаниям хрупких созданий.
- Всё понятно с нашим профессором! Своих хрупких студенточек он пожалел, а нас, старых кляч, решил испытать на прочность,- похоже, Прейкшас, довольно далеко ушедший вперёд, не услышал этих слов, иначе непременно бы возразил против «старых кляч». Поняв, что её не слышат, Коврова чуть ли не закричала:
- Нет, друзья мои, вы как хотите, а я иду вон до того пенька и сажусь на короткий отдых, тем более что мне в кроссовку, кажется, камешек попал, мне даже ступать больно.
Теперь Казимерас её расслышал и, оставив корзины, тут же подбежал к Тамаре, не дожидаясь, пока она дойдёт до увиденного ею пенька. Он как-то ловко присел, чуть ли не по-отцовски водрузил подругу на колено, снял с её ног обе кроссовки и вытряхнул из них песок и несколько мелких камушков, после чего водрузил обувь на прежнее место и, шлёпнув подругу по попке, словно нашкодившую девчонку, строго отчитал:
- Такими вещами не шутят, милочка, так и до мозолей недалеко, а ножки нам ещё ой, как пригодятся!
Женщины заулыбались, а Прейкшас бодрым шагом занял своё место в авангарде.
- Ну, у нас и папаша строгий,- хихикнула Галина.
- Не строгий, а заботливый,- исправила Тамара.
- Заботливый, но строгий!- уточнил профессор.
Так, с шутками-прибаутками, иногда замолкая и вслушиваясь то в мелодии из диктофона, то в пересвист лесных пичуг или в шум ветерка в кронах деревьев, которых по обочинам становилось всё больше, а сами деревья – всё мощнее, компания наша добралась до высокого забора. За ним, собственно и был расположен дачный посёлок. Свернув на узенькую тропку и пройдя по ней не больше двухсот метров, они подошли к воротам, перед которыми стояли два небольших кирпичных домика, а сразу за ними – шлагбаум.
- Это что, военный объект?- удивилась Тамара.
- Да уж, подруга, похоже, здесь всё не по-детски – даже оторопь берёт,- шепотом произнесла Галина на ухо подруге, завидев двух внушительных размеров дядечек в камуфляже, появившихся у шлагбаума.
- Господин Прейкшас, добрый день. Давненько Вас не было. Добро пожаловать!- приветствовал дачника тот из двоих, что был старше, после чего скомандовал,- Пётр, поставь авто профессора на стоянку.
- Ё-моё, как тут всё серьёзно,- снова на ухо прошептала Галина, у которой от удивления округлились глаза
- Да нет машины – я сегодня безлошадный. Мы с моими дамами с удовольствием прошлись от остановки пешком.
- Неужели от самой остановки? Ну, и молодцы Ваши спутницы!- не преминул высказать похвалы в адрес женщин сторож, открывая шлагбаум.
Лишь когда они отошли от ряженой охраны на почтительное расстояние, Галка не выдержала и спросила у Казимираса:
- Послушай, друг, ты куда нас привёз? И кто эти двое в камуфляже – охранники или сторожа?
- Один из них сторож, другой – охранник. Просто здесь, за забором, дачи всякого начальства – вот и охраняются по привычке, хотя мы все за эту услугу платим поровну. Меня, кстати, это вполне устраивает, хоть какая-то гарантия есть, что дачи не обнесут, или что в дом никто не поселится, пока меня тут нет. Здесь ведь в округе ужас такой творится! Столько бездомного народа развелось – тут и беженцы, и отбившиеся от дома и семьи забулдыги с бомжами, а уж подростков-беспризорников, тех вообще не сосчитать. Вот вам плоды цивилизации и ложной демократии!
- Том, ты посмотри-ка, кто нас к себе на дачу в гости пригласил – большой начальник, его тут господином кличут! От народа его охраняют! Это надо же!
- Дурёха ты, Галка, когда это на Руси профессора были большими начальниками!? – успокоила подругу Тамара. – А, если откровенно, как всё-таки тебя угораздило среди чиновничьей элиты оказаться?- полюбопытствовала Коврова, хотя, судя по тону, каким она спрашивала, ей это было не очень-то интересно в данный момент. На самом же деле, едва оказавшись на территории дачного посёлка, она снова почувствовала, как её захлестнули сомнения – то ли она делает, может, стоило, не поддаваясь соблазнам, уехать ещё вчера, чтобы зря не бередить душу, удовольствовавшись вечером, проведённым с Казиком накануне?
- Да мне дом по случаю достался, когда я гонорар за учебник получил,- услышала Тамара, словно идущий откуда-то издалека голос Казимираса, возвращаясь из глубин своего собственного «я». - Надо же было куда-то девать неожиданно свалившиеся на голову деньги. Я, в общем-то, человек совсем непрактичный, а тут вдруг встречаю приятеля из политеха, кстати, вы должны его помнить – Володька Пустовойтов – он был капитаном команды КВН. Ну, вспомнили? Мы у них ещё на четвёртом курсе в финале выиграли, обскакав будущих инженеров на «домашнем задании».
- Да, точно – было такое. Ты помнишь, Томчик?
- А то, как же. Только я, почему-то вспоминаю не этот случай, а то, с каким мы позором им на пятом курсе проиграли – они нас тогда по всем статьям обставили, в том числе и на «домашнем задании», и на музыкальном конкурсе, хотя за нас две девчонки из музыкального училища пели. А они об этой позорной подставе узнали, но поступили благородно, не выдав нас жюри, а то бы нас вообще дисквалифицировали. Я смотрю, этот факт у вас в памяти что-то не сохранился – неужели склероз проклятый замучил?
-Нам, психологам,- сделав шаг в сторону и встав в соответствующую позу, важно совсем другое,- выпалила Монахова,- мы в своей практике частенько советуем своим клиентам, чтобы они вспоминали из прошлого только приятные моменты, если они хотят с лёгкостью преодолеть временные трудности или выкарабкаться из полосы неудач. Так что, запомните мой профессиональный совет и вы, друзья мои. Конечно, не дай вам Бог попасть в трудную ситуацию, но, как говорится, от сумы и от тюрьмы никто не должен зарекаться.
- Галка, по-моему, своими неожиданными советами ты помогаешь Казику увильнуть от ответа. Тут явно что-то не так с этой дачей, причём вы оба об этом знаете, а от меня скрываете.
- Ну, что ты, Томочка, мне, честное слово, скрывать нечего. Видишь ли, у Володьки тесть бывший партийный руководитель. Когда он умер, тёща решила от дачи избавиться и непременно продать её. Вот, Пустовойтов, прослышав про мои сомнения по поводу того, куда вложить деньги, пришёл на кафедру, и прямо заявил, что я буду дураком, если не приобрету на гонорар эту самую дачу. И ведь как прав оказался, всё-таки технари, надо признать, лучше нашего перспективу видят. Сегодня тех денег не хватило бы даже на то, чтобы халупу где-нибудь в захолустье приобрести.
- Странно, а что же это он её себе не оставил?
- Себе? Да у него такой особняк рядом с водохранилищем – дворец, а не дом!
- Ну, и кто же у нас сегодня Володька?
- Проректор, Томочка.
- О! Далеко пошёл.
- Только это саркастическое «о» совсем ни к чему. Он блестяще докторскую защитил. И вообще он мужик нормальный, кстати, всё такой же юморной и весёлый, отличный семьянин. Представьте себе – у него шестеро внуков, так что, поверьте, есть кому в особняке не только отдыхать, но и жить.
Выслушав объяснения Прейкшаса, компания двинулась дальше по широкой улице, между двумя рядами добротных, преимущественно деревянных домов с верандами. Тамаре вспомнилось, как однажды, будучи в командировке, она побывала в гостях на одной из подмосковных дач у Истринского водохранилища. Какова же была разница между теми особняками, которые она увидела в том дачном посёлке и этими милыми, чаще выполненными в русском деревенском стиле, домиками! Потом она унеслась мыслями туда, где жила теперь, и перед глазами всплыли убогие домишки, больше напоминающие сараюшки, но которые их владельцы, не без гордости, тоже именуют дачами. Иногда бывая за городом, и проходя мимо дачных участков, расположенных прямо вдоль шоссе, она не раз задавалась вопросом, что заставляет врачей, учителей и военнослужащих в свободное он работы и службы время горбатиться, а иначе никак и не скажешь, до седьмого пота, выращивая овощи и фрукты. И это притом, что на рынке они продаются по весьма сносным ценам, особенно ближе к осени. Несколько раз она даже брала у дачников интервью. И тогда те признавались журналистке, что, работая на земле, они отдыхают душой, живо ощущая свою связь с природой, кроме того, де, физический труд даёт возможность телу, уставшему от долгого недельного сидения, поразмяться. И всё же, как бы красноречивы они ни были в своих рассказах о прелестях дачной разгрузки, Тамаре всё это казалось чистой воды самообманом. Ну, ладно бы сказали, что получают заряд бодрости, надышавшись свежим воздухом и ароматами цветов. Но и это была бы полуправда. О какой чистоте воздуха может идти речь, если запах выхлопных газов, идущих от Волгоградского шоссе всё равно остаётся сильнее запаха петрушки и укропа, пионов и фиалок. И сколько ни поливай сад и огород, через час-другой зелень всё равно покроется серой, унылой пылью дороги.
- Так что всё это чушь собачья!- неожиданно озвучила она последние слова своих размышлений.
- Ты это о чём? – спросила Галка, наконец-то догнавшая подругу, ушедшую далеко вперёд.
- Да вот, вспомнила те сады и огороды, что раскинулись возле города, где я теперь живу, - их всё больше фазендами называют, насмотревшись сериалов. А ведь такое убожество!
- Таких и здесь полно. Ты думаешь, у стариков моего мужа хоромы? Я только что оттуда вернулась.
- Так это ты у Мишкиных родителей на даче картошку сажала?
- А то у кого? У них на участке домик два с половиной метра на три, можешь представить, как мы все там спать разместились – я ведь там ночевала, если не забыла. Огородище там здоровенный, ничего не скажешь, а вот сад никакой – парочка старых яблонь, несколько кустов смородины с крыжовником и малина вдоль штакетника – вот и всё богатство. Но, тем не менее, для них этот клочок земли – радость. Они ведь сами деревенские. Вот, хоть и прожили большую часть жизни в городе, уверяют, что всегда по деревне скучали. Выйдя на пенсию, каждое лето, чуть потеплеет, уезжают туда и живут до самых холодов. Ты бы видела их счастливые лица, когда они садятся вечером к настоящему самовару, начинают вспоминать своё босоногое детство, бабушек, дедушек. Тебя бы к ним на вечерок – наверняка бы, понравилось. Столько интересного рассказывают, а начнут песни старинные петь – заслушаешься. К ним на посиделки даже из соседних домов, такие же, как они, старики захаживают, правда, их во всей деревне человек десять осталось, и с каждым годом становится всё меньше и меньше. А молодых, и даже людей среднего возраста я там ни разу не видела, хотя и наведываюсь к ним по нескольку раз за лето, а осенью помогаю с переездом в город, как они говорят, на зимнюю спячку. Молодцы старики! Мне кажется, что они достойны уважения – не ноют, не стонут, а живут и радуются тому, что живут. А Мишка-паразит туда носа не кажет. Это он им участок купил, а чтобы помочь чего,- от него не дождёшься. Они поэтому и говорят, что я их дочь, а не он сын. Я дозвонилась, отругала, что отцу с матерью помочь не хочет, так он это по-своему понял. Вот недавно денег со мной передал, чтобы веранду к домику пристроить. Считает, денег дал – свой сыновний долг выполнил.
- Ну, и кто же эту самую веранду строить будет? Сами старики всё равно не справятся.
- Он деньги к 8 марта прислал – я подсуетилась, строителей из местных подрядила, стройматериалы сама заказала, вон, Казику спасибо, что помог их довезти и сгрузить.
- Ты молодец, Галка. А я с родителями Андрея даже пока жили вместе, дружна не была, а сейчас - тем более отношений не поддерживаю. Только с его бабушкой, что здесь, в Нижнем жила, у меня нормальные отношения сложились. Мы даже переписывались одно время. Интересно, как там родители Андрея на своей Украине живут? Он к ним вообще никогда не ездил, даже когда в командировке в тех краях бывал. Хотя, если честно, они мне совсем чужие люди – никогда и Котькой не интересовались. Правда, когда тот ещё в пелёнках лежал, а я каждую неделю писала им письма, они, отвечая, спрашивали, как мальчик растет. Кстати, Костя сейчас стал очень похож на Андрюшку, причём не только лицом и фигурой – он такой же упрямый, как чёрт.
- Это у хохлов национальное. Что ты хочешь, гены – вещь великая, как ни крути.
За разговорами женщины не заметили, как остались на улице одни – Казимераса нигде не было видно.
- Томка, мы заблудились. А всё ты виновата - рванула, будто знаешь, куда идти надо.
- Так здесь и свернуть было некуда. Где наш профессор? Как сквозь землю провалился. Вот это дела!
- Слушай, давай кого-нибудь спросим, наверняка его здесь многие знают. Вон, как раз, чья-то шляпа торчит из-за кустарника. Пойдём туда!
- Не галди, Галка, помолчи минутку. Кажется, я слышу голос Казика.
- Ну, вот, похоже, вы меня потеряли,- наконец-то они не только услышали, но и увидели Прейкшаса, возвышавшегося над начавшим цвести шиповником. Он подошёл вплотную к штакетнику, перекинул через него одну за другой свои длинные ноги и, оказавшись лицом к лицу с подругами, улыбаясь во весь рот, продолжил:
- А я смотрю, мои девочки почесали! Ну, думаю, о своём, о женском защебетали. Вот и решил, что мне там делать нечего, наверняка, и мои косточки перемыли – то-то я удивляюсь, почему у меня так щёки горят.
- Во-первых, господин профессор, позвольте Вас поправить. Правильнее будет сказать: «Мне косточки перемыли», а не «мои…»,- сама не поняла, как, вдруг вылетело у Монаховой, отчего она испытала некоторую неловкость.
Тамара тут же поняла, в чём дело – не стоит, пожалуй, профессорам подобные замечания делать, даже если находишься с ним в дружбе. Поэтому она сразу же пришла Галине на помощь:
- А во-вторых, щёки Ваши, коварный вы мужчина, должны гореть у Вас от стыда, что Вы нас заманили – и бросили.
- Виноват, тысячу раз виноват! Меня тут сосед окликнул. Слово за слово – и я чуть было своих драгоценных дам не потерял. Вам, никак, возвращаться пришлось? Клянусь, больше такого не случится!
- Извинения принимаются,- обрадовавшись, что Тамара слёту всё поняла, решила довершить Монахова,- есть еще и « в-третьих». Не гоже такому образованному мужчине верить в приметы. Щёки горят, не оттого, что кто-то о Вас вспоминает, а оттого, что даёт сбой сосудистая система, когда капилляры перенасыщаются кровью.
- Готов соглашаться со всем подряд,- нараспев произнёс Казимерас, обхватив обеих женщин своими могучими руками так, что по корзине оказалось у плеча каждой из них.- Ещё двадцать шагов – и мы на месте,- развернул он свою команду влево, так и не выпуская подруг из своих крепких объятий.
Дом профессора Прейкшаса стоял особняком, на отшибе. Вместо забора – живая изгородь из кустов шиповника и жасмина тянулась по всему периметру участка, казавшегося очень большим по сравнению с теми, мимо которых они только что проходили. В самом центре стояло внушительных размеров двухэтажное строение с чердаком, напомнившем Тамаре мансарду, в которой ей однажды довелось снимать комнату, отдыхая в Паланге. Вокруг всего дома, на сваях разной высоты, так как дом стоял на неровной поверхности, была пристроена застеклённая веранда, из-за чего весь дом был очень похож на ротонду, только больших размеров, обнесённую со всех сторон парапетом. У задней стены, сплошь состоявшей из застеклённых дверей, начинался спуск вниз, к пруду, куда вела довольно-таки широкая досочная дорожка с перилами, начинавшаяся от самого дома. Всё пространство вокруг дома было словно устлано изумрудно-зелёным травяным ковром.
- Да, Казик,- окинув участок взглядом, не могла не отметить Тамара,- во времена оные тебя бы, точно, уже давно раскулачили.
- Надо полагать, что именно таким образом выражаются, когда хотят сказать, что им здесь нравится?- довольно улыбнулся хозяин дачи.
- Просто класс! Всю жизнь о таком месте отдыха мечтала – и чтобы обязательно рядом была вода, и чтобы много травы, по которой можно бегать босиком без боязни порезаться или уколоться.
- Послушай, господин куркуль,- спросила Галина,- а в твоём пруду купаться-то хоть можно?
- Конечно можно, правда, чуть попозже, когда вода прогреется – ближе к июлю.
И хотя вопрос задавала Монахова, вторая часть ответа, конечно же, адресовалась Тамаре:
- Оставайся, дождись купального сезона. А за ним придёт грибная пора, потом пора зимних забав… Ладно, девочки,- словно очнувшись от мечтаний, обратился он теперь к обеим,- потом всё вокруг посмотрите, времени на это будет достаточно. А сейчас я открываю двери и прошу в дом. Располагайтесь, распаковывайтесь, отдохните немного с дороги, а я пока займусь приготовлением всего, необходимого для шашлыка. У меня под верандой, наверняка, даже уголь с прошлого раза остался.
- Казик, будь другом,- взмолилась Галка, занеси корзины с продуктами и покажи, где там у тебя холодильник и вообще, кухня.
- Пока вы окрестности рассматривали, дорогие мои, я уже и корзины распаковал, и всё, куда надо, убрал.
- Ну, ты у нас и шустрый, словно веник электрический.
- Каюсь, вернее, признаюсь, я не такой, честное слово. Это я перед вами, мои голубушки, боюсь в грязь лицом ударить,- признался Казимерас,- поверьте, так не хочется, чтобы вы во мне вдруг старика увидели. Да и вы, девочки, судя по тому, как преодолели такое приличное расстояние, не запыхавшись, на старушек ещё долго не будете похожи! Всё, всё – я побежал, а то мы так до вечера проболтать можем. А я думаю, как раз на вечер все наши разговоры и следует отложить, а сейчас – за работу – это я себе, конечно. А вы – в дом, миленькие мои!
- Ну, и раскомандовался, точно генерал, а не профессор, правда, Томусь? И заметь, какой собственник выискался: «мои девочки», «мои голубушки», «мои дорогие»!
- Да ладно тебе, Галка зря придираться к человеку, мне наоборот нравится, что он с нами так красиво и так вежливо обращается. Я, если честно, даже не вспомню, когда меня кто-нибудь так ласково называл.
Женщины прошли внутрь. Здесь всё было скорее аскетично, чем богато или роскошно. Хотя, если присмотреться, каждая вещь была подобрана со вкусом. В доме не замечалось ничего лишнего, а интерьер поражал своей удивительной органичностью – мебель была, по большей части, встроенной, отчего и полки, и лавки с резными спинками казались частью дома, или его продолжением. Шторы, пледы и лохматые паласы, небольшими кусками разбросанные по всему полу, были одного – теплого, коричнево-бежевого тона.
- Галка, ты принюхайся! Какой божественный запах!
- Ничего удивительного – так всегда пахнет натуральное, причём, хорошее дерево. Ты только глянь, у него даже платяной шкаф из натурального дерева. А давай другие комнаты посмотрим – когда ещё придётся здесь побывать?
-Удобно ли?
- Не говори ерунды. Чего тут неудобного, тем более, он сам сказал, чтобы мы тут располагались? Вот и будем смотреть, где нам лучше расположиться. Гостьи мы, в конце концов, или как?
- На счёт гостей, ты, пожалуй, права. Мало того, - мы редкие гости. Уговорила. Пошли.
Они переходили из комнаты в комнату. Везде был полнейший порядок- каждая вещь на своём месте, словно тут постоянно кто-то жил и наводил порядок. Они прошли кухню, столовую, кабинет и оказались в самой большой из комнат первого этажа.
- Скорее всего, это гостиная, раз тут камин и столько всяких пуфиков и мягких стульев. Наверняка наш Казик здесь гостей принимает.
- Я так не думаю, Галка, потому что не видно большого стола. Он хоть и литовец, но прекрасно усвоил, что в России гости и застолье – это две вещи, которые во все времена рядышком находились.
- Томка! Ты сюда посмотри!
- Что ты там ещё увидела?
- Да, вот же, на полке твои фотографии – целых три штуки! Правда, тут и одно наше совместное фото есть. Помнишь, когда мы в Молдавию ездили, снимались? А о чём это говорит?
- О том, что Казик умудрился сюда раньше нас зайти и выставить их, чтобы нам приятное сделать.
-Как бы ни так! Похоже, они здесь давно стоят, - Галина приподняла одну из рамок,- за пару дней таких бы отпечатков не осталось. Хоть пыли и немного, но всё-таки, она есть, значит, они, голубушки, давно выставлены на обозрение.
- И что тут удивительного? Это доказывает лишь то, что Казик помнит своих сокурсников.
- До чего же ты непрошибаемая! А может, прикидываешься? Я считаю, что наша коллективная фотка здесь появилась лишь потому, что на заднем плане вы с Прейкшасом в обнимочку стоите. А хороши-то как, черти! Глазищи у обоих горят, волосы развеваются, а лица счастьем так и светятся! Правда, и я тут тоже ничего вышла. Ну, теперь ясно, почему это все стоит? Я не удивлюсь, если в какой-нибудь из комнат ещё и твой большой портрет увижу.
- Галка, ты, надеюсь, помнишь, о чём я тебя просила?
- Помню, конечно, кстати, как помню и то, что я тебе ничего не обещала, разве не так?
- Будь другом, умерь свой пыл. Мы с Казиком как-нибудь сами разберёмся в наших отношениях,- Тамара поняла, что не стоило быть столь категоричной, увидев, как Монахова изменилась в лице, поэтому поторопилась исправить положение,- ну, не обижайся на меня, Бога ради, просто не нужно искусственно торопить события.
- Раз «ради Бога», прощаю – делайте, что хотите. Только, если вы и сейчас разлетитесь в разные стороны, то вы полные дураки! Хотя, впрочем, может, это, наоборот, от избытка ума? Но мне почему-то кажется, что вам судьба последний шанс даёт, и не использовать его – великий грех! Сколько той жизни осталось?!
- Что ты меня раньше времени хоронишь! Мне ещё полтинника нет, и я пока умирать не собираюсь, думаю ещё пожить в своё удовольствие!
- А ты о нём подумала, эгоистка? И не смотри на меня так! Понимаешь, я вас очень люблю – обоих люблю, поэтому и хочу, чтобы вы были, наконец-то, вместе – и счастливы. Признайтесь оба, что не смогли стать таковыми поврозь. Знаешь, у меня никогда не было никого родней и ближе вас. Вот и перезванивались мы редко и, не понятно почему, вообще не переписывались, но мне всё равно казалось, что мы всегда вместе, я порой, как и ты – сама мне об этом сказала - с вами разговаривала, особенно по вечерам, когда одной становилось хреново, и с тоски выть хотелось. А вроде поговорю с вами – и отпускало. Не поверю, что и вы обо мне не вспоминали. Кстати, у меня в квартире из наших фотографий на стене целый иконостас висит в рамке. Там и эта коллективная фотка, есть, только она поменьше, видимо, Казик специально её увеличивал, чтобы вас на заднем плане было лучше видно,- Монахова прослезилась, и голос её задрожал.
- Галка, милая,- обняла подругу Тамара,- спасибо тебе, дружок.
- За что спасибо? За любовь не благодарят – её либо принимают, либо отвергают.
- Ещё про одно сказать забыла: либо на неё отвечают взаимностью. Так вот, я вас тоже очень люблю. И вообще, этого можно бы было не говорить - ты и так это должна чувствовать.
- А он?
- А что он?
- А ничего. Ты ему хотя бы один единственный раз дала это почувствовать?
- Послушай, ну, давай больше об этом не будем, по крайней мере, сегодня. И потом нам надо поторапливаться, вот-вот Казик позовёт, а мы и половины не рассмотрели. Галка, а кого это профессор здесь принимает, интересно? Стола большого не видно, а мест, куда можно сесть, человек на двадцать хватит – не меньше.
- Да никого он здесь не принимает – я это доподлинно знаю. Он одно время даже сдавал свою дачу детям каких-то своих университетских друзей – тем жить было негде после свадьбы. Правда, после того, как они ему чуть не спалили здесь всё, он им отказал, да и то не сразу, а пока они съёмной квартиры не найдут. А с тех самых пор никого сюда не пускал.
- Откуда ты это знаешь?
- Странно, что ты об этом спрашиваешь – мы с ним как-никак в одном городе живём, так что иногда пересекаемся, созвонимся, да и встретимся раз в полугодие, где-нибудь в кафе посидим, поболтаем, о тебе повспоминаем, вроде как легче становится.
- От чего легче-то?
- Понимаешь, как правило, мы встречаемся тогда, когда у обоих на душе кошки скребут. Я уже говорила, кажется, что советую своим клиентам только о хорошем вспоминать? Вот так и мы с Казиком по этой самой методе себе вкус к жизни возвращаем – вспоминаем студенчество, бесшабашную нашу жизнь, в которой самым тяжким были зачёты да экзамены. Из дня же сегодняшнего они нам кажутся скорее приятным занятием, чем тяжкими испытаниями,- вздыхая, проговорила Монахова.
- А, по-моему, все эти воспоминания есть ничто иное, как лишнее подтверждение тому, что мы катастрофически стареем.
- Я стараюсь об этом не думать, поэтому и загружаю себя работой сверх всякой меры.
«Эх, Галка,- подумалось Тамаре,- знала бы ты, как тяжко мне приходится, если я даже каждодневной работой себя загрузить не могу. Одно спасение – писать, да и то «в стол».
- Мне почему-то кажется, что Казик очень дорожит этим домом, по крайней мере, сколько бы он мне о нём ни рассказывал, я всегда это чувствовала. Может, он на старости лет надумал в нём поселиться? Кстати, он говорил, что многие из его соседей тут печи поставили и живут даже в зимнее время. Они печников из соседних деревень нанимают, а те и рады-радёшеньки подзаработать - здесь ведь вообще мужикам работы никакой нет. Ты разве не обратила внимания, что почти над каждым домом тут трубы кирпичные возвышаются?
- Честно говоря, нет. Возможно, это каминные – сейчас даже в городских квартирах мода пошла - камины класть. Если по каким-то причинам не удаётся сделать натуральный камин, когда живут, к примеру, в многоквартирном типовом доме, то выстраивают бутафорские, с электрической подсветкой. Сама подобные видела у своих знакомых. А знаешь, даже такие, несколько театральные, особенно, если они хорошо сделаны – с каминной полкой, решёткой и прочими атрибутами, они делают обычное жильё более уютным, каким-то тёплым, что ли, хотя особого тепла от встроенного камина не исходит даже тогда, когда в него вмонтирован электрообогреватель, но всё же…
- Да, я тоже как-то об этом передачу видела. Вспомнила, это было показано по НТВ в «Квартирном вопросе» Но, что я точно знаю, так это, что у каминов трубы совсем по-другому выглядят. А ты подумай, Том, чем здесь не жизнь на пенсии? Бросит наш профессор свой универ, переедет и будет мемуары строчить. Тишина кругом, покой, а воздух вокруг такой, что без всяких лекарств лечит. А зимой в печи или в камине дрова потрескивают, в трубе ветер гудит – красотища! Ну, скажи, что тут не жить круглый год, опять же – охрана!?
- Галка, и всё же, не рано ли ты его в старики записываешь? Мне, так вообще кажется, что Казик по природе своей не способен бросить работу, а уж тем более, превратиться в старикашку.
- Так я и не говорю про старикашку – это ты меня просто не так поняла. Что, по-твоему, люди уходят с основного места работы, чтобы начать заниматься творческой деятельностью, исключительно, когда им две ступеньки до маразма остаётся?
Тамара, похоже, не слышала подругу, и продолжила развивать начатую мысль до конца:
- Ты только посмотри, какой он молодцеватый, А осанка, а походка – любому сорокалетнему сто очков форы даст, разве я не права? И вообще, есть в нём что-то живительное, а точнее будет сказать, жизнеутверждающее. Наверное, рядом с ним непростительно плохо выглядеть, быть уставшей, больной, или пребывать в плохом настроении, чтобы не диссонировать с ним.
- Умница, раз ты это понимаешь, Томка! Вот тебе ещё одно доказательство, что стоит жить рядом с ним, хотя бы из эгоистических побуждений – чтобы до конца дней своих быть и чувствовать себя в форме!
- Эй, девочки мои,- прервал разговоры и экскурсию подруг по дому появившийся в дверях хозяин, и это тогда, когда они даже не весь первый этаж обошли,- мне уже с первых шампуров мясо снимать, а посуду никто не несёт – не порядок! Бегом на подсобные работы!- по-доброму скомандовал он.
- А что это ты нами командуешь? Мы, как-никак гостьи,- в шутку отпарировала Монахова, сама, тем не менее, тут же направившись на кухню за посудой.
- А вот и фигушки! Сегодня мы здесь с вами равноправные хозяева. Ну, правда, девчонки, давайте поторопимся. Если честно, то уже и есть хочется. Не забывайте, я всё-таки мужик, а нам, мужикам, вовремя подкрепиться – дело наипервейшее.
- А я, хоть и не мужик,- закричала Галина из кухни,- вкусно поесть тоже, ох, как люблю! Это Томчик наш может без пищи обходиться, святым духом питаясь, помнишь, Казя, она, как воробышек, у нас всегда в столовке клевала. И аппетит у неё тогда был как у русских аристократок в позапрошлом веке. Ну, ладно, тогда мода такая была. А нам, умным людям, я правильно говорю, мы ведь умные?- искала она поддержки у Казимераса,- нужно сбалансированное и хорошее питание, чтобы мозг не иссушать. Ну, веди же к шашлыку. Постой, пожалуй, мы сами, как гурманы, на запах пойдём.
- Нет уж, подождите. Наговорили про меня с три короба, а я эту напраслину терпеть должна? Я, между прочим,- слукавила Коврова,- давно изменилась и ем теперь, как слон, так что, как бы вам меня от шашлыка за слоновьи уши оттаскивать не пришлось, чтобы самим что-то досталось.
Через открытую дверь пахнуло горьковатым дымком и пряным запахом прожаренного на огне мяса.
- Вот и славненько,- забирая у Галины большое фарфоровое блюдо из рук, возрадовался Прейкшас,- значит, не зря я пять килограммов баранины намариновал.
- Казик, и как только ты такую тяжесть всю дорогу нёс? В другой корзине, точно, не меньше двадцати килограммом веса было, раз одного только мяса – пять килограммов, а ещё маринад, прикинь? А ведь нёс-то, Том, ты заметила, будто корзины вовсе пустые – с такой лёгкостью! Правильно ты сказала, что он у нас совсем ещё молодой, почти что юный.
- Ну-ка, ну-ка, кто тут обо мне столь приятные вещи говорит, кому ручку поцеловать за такой комплимент, тем более, сказанный за глаза?
- Какая же ты всё-таки предательница, честное слово! Я же это только для твоих ушей говорила, Галка,- возмутилась, было, Тамара, но потом перевела всё в шутку,- а впрочем, чего не скажешь о гостеприимном хозяине? Если не запамятовали, это из правил хорошего тона.
- Какой облом! А я-то уже готов был возрадоваться!- засмеялся Прейкшас, а вслед за ним и его гостьи.
Коврова, едва хозяин повернулся к ним спиной, повертела пальцем у виска, давая подруге понять, что та опрометчиво поступила, выболтав то, что не предназначалось для ушей Казимераса. Галина, на сей раз, даже не стала оправдываться, внутренне соглашаясь с обвинениями подруги. Она, сложив ладони, смиренно опустила голову, молча прося прощения за несдержанность и излишнюю болтливость. Прейкшас этой пантомимы не видел, так как шёл впереди.
- А я-то всё боялся, что вы меня ещё по дороге жалеть начнёте, честное слово, я бы этого не выдержал. Но надурить вас всё-таки удалось! Разве бы большущая кастрюля уместилась в Галкину корзину? Когда вы меня, красавицы, потеряли, я как раз за мясом заходил. Заранее позвонил и договорился о барашке ещё в тот день, когда мы вместе обедали в кафе. И мариновал не я. Просто лучше Артёма Васильевича с мясом всё равно никто бы из нас не справился. Он в прошлом шеф-повар ресторана. Ему уже за восемьдесят, но он бодр и весел, держится молодцом, и с удовольствием согласился мне помочь, едва узнал, что я двух очаровательных дам с собой на пикник везу.
- Казик, так давай и его на шашлык пригласим,- предложила Тамара.
- Я приглашал, но он отказался. Пока вы дом рассматривали, он приходил попрощаться, кстати, специально для вас передал бутылочку «Хванчкары». За ним сын приехал. Завтра у того премьера – последняя в этом сезоне. Он у него режиссёр-постановщик в нашем оперном театре. Вот решил отцу приятное сделать. Сам-то Артём Васильевич когда-то в опере пел, но после войны на сцену возвращаться не стал.
- Ну, надо же, какие тебя здесь люди интересные окружают, а я сначала решила, что ты вынужден, приезжая на дачу, общаться исключительно с чинушами, даже пожалела тебя.
- Жалеть меня не надо. Вот в следующий раз, ближе к осени, когда все съезжаются, я тебя обязательно с парочкой удивительных дачников познакомлю,- словно забыв, что с ними Галка, обратился Казимерас к Тамаре,- столько сюжетов наберёшь – не на один год хватит. Они и жизнь интересную прожили, и рассказчики отменные, поверь мне на слово.
Это могло бы показаться странным, но, несмотря на то, что уже медленно надвигался вечер, а всё утро и полдня компания провела в дороге, никто из троих вообще не чувствовал усталости. То ли воздух бодрил, то ли сил придавало то, что все они, наконец-то были вместе, но всё, что бы они ни делали, они делали с лёгкостью, словно играючи. Быстро вытащили на веранду стол и плетёные стулья, красиво сервировали стол, зажгли свечи, поставив их в высокие бокалы, чтобы ветер ненароком не задул пламя. Еда источала дивные ароматы. Рядом с верандой гудел настоящий, не электрический самовар, начищенный до блеска, в фужерах искрилось вино – всё предвещало дивный вечер. Изрядно проголодавшиеся, они, тем не менее, ели медленно, маленькими глоточками запивая шашлык вином, то и дело прерываясь на разговоры. За столом они вспоминали свои студенческие экскурсии, поездку со студенческим отрядом в Молдавию на уборку ранних сортов винограда, где в первые дни так объедались сочной южной ягодой, что потом с трудом успевали добежать до туалета. Причём он у них был единственным, и представлял собой некое подобие скворечника с большим круглым отверстием на двери, куда вполне можно было просунуть голову. Так что приходилось не выдержавшим борьбы с бурлившим кишечником, и не достоявшимся в очереди, нестись бегом за виноградник, подальше от посторонних глаз, чтобы получить, пусть временное, но всё же облегчение.
Друзья пели, смеялись, шутили, рассказывали забавные и курьёзные истории из своей жизни, прожитой вдали друг от друга. Грустным и печальным воспоминаниям в этот вечер места за столом не было, хотя у каждого из них всякое бывало и в карьере, и в личной жизни.
Между тем, день потихоньку угасал. Весь западный горизонт уже полыхал заревом, готовый проглотить зависший над ним раскалённый осколок солнца, уставшего от дневных забот.
- Завтра непременно будет ветрено. Видите, какой багряный закат. Это народная примета – она почти всегда сбывается,- со знанием дела отметила Тамара, всматриваясь вдаль, вслед уходящему солнцу.
- И откуда это, интересно, царица, народные приметы узнала? Никак, с кавалерами на ночь глядя гулять привыкла?- с наигранной укоризной в глоссе спросил Казимерас, в сущности, так и не узнавшей много из того, как и чем она жила все эти годы на чужбине, хотя они и проговорили друг с другом накануне целый вечер.
- Боже мой! Меня, кажется, ревнуют! Неужели такое ещё возможно?
- Представь себе. Я действительно ревную тебя, но, к счастью, только к закату, солнцу, небу, которые были с тобой все эти годы. А всё потому, что где-то глубоко в душе теплится надежда, что других соперников у меня нет.
- Ну, вот, началось. Видно, это на вас так приближение ночи действует. Кстати, это тоже, вроде, народная примета: психи на Луну реагируют, а влюблённые – на ночь. А поскольку, Луна и ночь неразделимы, значит, все влюблённые, простите, немного психи. А вообще-то, ночью, в вашем возрасте, братцы мои, нужно спатеньки, а не шуры-муры разводить,- словно вспомнив о том, что она психолог, заговорила с друзьями Монахова,- так что, давайте-ка по-быстрому со столика уберём, ножки и личики помоем - и баиньки, а завтра утром… Впрочем, без народной мудрости, похоже, сегодня никак не обойтись, так что процитирую: «Утро вечера мудренее».
- Вот раскомандовалась! Галка, миленькая, ну давай ещё посидим. Когда ещё вот так, всем вместе удастся время коротать, да ещё на фоне такого чарующего своей красотой пейзажа.
- Ладно. Уговорила, но только полчасика – не больше! Казимерас, ты здесь хозяин, или как, что молчишь?
- Я уже вам, девоньки, говорил, что мы тут все равны в правах. Единственное, чего я вам доверить никак не могу, так это со стола убирать, а то вы всю посуду мне побьёте, пока её до кухни донесёте, преодолев несколько порожков, и парочку раз непременно споткнувшись.
- Ой-ой, какой хозяйственный и бережливый – о тарелочках своих забеспокоился.
- Да шучу, девчонки. Просто я это значительно быстрее вас сделаю. А вам предлагаю по деревянному настилу к пруду спуститься. Посидите там, пошушукайтесь на сон грядущий, лягушек послушайте, комариков покормите – будет, что потом вспомнить, кроме шашлыка и заката.
- Ну, ты и юморист, профессор, будто нам нечего, кроме перечисленного тобою вспомнить – обижаешь!
- Шучу. Ну, поднимайтесь. Сейчас я вам полотенца принесу – заодно и ножки пополощете. К ночи у берега вода прогревается вполне сносно. А вот, когда утром умываться на пруд пойдём, водица вас обожжёт своей ледяной прохладой – обещаю!
- Ты настоящий куркуль, Казик. Мы прошли столько участков – нигде водоёмов не увидели. Сам копал, или купил дачу уже с прудом?
- Пруд этот очень старый, был вырыт задолго до того, как здесь дачи появились. И вода в нём в любое время года отличная, видимо, родники на дне есть. На середине даже глубина приличная – сам нырял. Вот, правда, рыбы в пруду нет, но это даже хорошо, а то бы от рыбаков отбоя не было.
Женщины спустились к пруду, где действительно на все голоса горлопанили лягушки.
- Послушай, Галка, а почему их там, наверху, когда мы сидели на веранде, слышно не было, Может, это они нас так встречают – Казик их выдрессировал?- пошутила Тамара.
- Надо же такую глупость выдумать! Ну, умный наш Казик, многое умеет, но до того, чтобы лягушек дрессировать, он, по-моему, пока что не дошёл! И, слава Богу, а то я, как психолог, подумала бы, что у нашего профессора крыша поехала.
- Я же пошутила. Хотя…
- Что «хотя»?
- Приято было бы думать, что у Прейкшаса лягушки в нашу честь так славно поют. Нет, правда, как только мы начали по настилу спускаться, они и заголосили, словно приветствуя нас. До того они же молчали. Разве не так?
-Ну и сказанула! Видно давненько ты в настоящей деревне не была, а, тем более, не жила. Поэтому и понять не можешь того, что каждому деревенскому мальчонке известно: к ночи эти зелёные создания всегда начинают особенно громко квакать. А там, наверху их не было слышно потому, голубушка, что тут туман разлился по всей низине – он тоже звуки к земле придавливает.
- Для этого не нужно в деревне жить, чтобы такое понять, - просто мне нужно было подумать хорошенько, прежде чем тебе вопросы глупые задавать и себя дурочкой выставлять.
- Нет, Томусик, что бы ты ни сказала, тебе уже никогда, слышишь, никогда не удастся сойти за дурочку, хотя это иногда, ой, как спасает в жизни. Ты у нас на курсе всегда самой умной была, даже умнее Казика, честное слово. Но, поверишь ли, я вам обоим никогда не завидовала. Я ещё тогда понимала, что быть умнее других – это большая ответственность.
- Что за бред ты несёшь?
- Никакой не бред. Чем ярче свет, тем гуще и заметнее тень. Я это к тому, что умный оступится, а его уже во всех смертных грехах обвиняют. А у глупых, или не очень умных людей, даже большие промахи могут проскочить незамеченными.
- Галка, не умничай! Давай лучше тишину перед сном послушаем.
- Да ну тебя! Что её слушать? Выходит, что умничаешь ты, а не я. Что в тишине можно услышать?! Нет, вы с Казькой оба одинаковые – потому и не можете сойтись столько лет, что всё умами бодаетесь!
- Слава Богу, тема снова воскрешена! Вижу, униматься ты не собираешься.
Монахова поднялась с маленького пирса, надстроенного над прудом, бросив напоследок:
- Пойду-ка я лучше хозяину помогу, а ты оставайся и слушай хоть тишину, хоть лягушек,- и уже пройдя почтительное расстояние, больше для себя, чем для подруги, подытожила,- что её слушать? Тишина – она и есть тишина, а, значит, по определению беззвучна.
Галина, несмотря на кажущуюся простоту, была человеком вдумчивым и цельным. Так, всего в жизни она добилась сама, у неё были благополучные дети, не нуждающиеся в опеке, такие же самостоятельные, как и их мать. Она заработала себе отличную квартиру, нашла высокооплачиваемую работу, которую сумела полюбить, и в которой преуспела – казалось бы, чего ещё желать? У многих её сокурсников не было и половины того, чем владела и обладала она. Даже занятость и деловитость не мешали Монаховой жить красиво, насколько это было возможно. Она любила вкусно поесть, хорошо, со вкусом, одевалась, старалась каждый свой отпуск проводить где-нибудь на берегу тёплого моря. Несколько раз отдыхала в Турции, один раз была на Кипре, но в последние время стала отдавать предпочтение нашим курортам, скорее всего потому, что здесь не нужно было перестраиваться или, ещё точнее, подстраиваться, под чужие нормы и законы, привыкать к иным стандартам, что всё равно сделать за месяц невозможно. Кроме того, теперь, когда ближайшие зарубежные пляжи заполонили «новые русские» второй волны, то есть не элита, достигшая высот в бизнесе, а мелкие торговцы со своими любовницами, сомнительного поведения девочки, бросившиеся на поиски приключений на свою задницу, Галка как-то не стала вписываться в компанию таких отдыхающих.
И всё-таки Монахова была глубоко несчастной женщиной. Правда, призналась она себе в этом лишь однажды. Как-то осенним вечером, когда на улице разгулялась непогода, и дождь барабанил по стёклам, а в вентиляционной трубе завывал ветер, она сидела в квартире в одиночестве. И вдруг так накатило осознание того, что жизнь проходит, молодость уже прошла, а она совсем одна, и рядом нет, не то, что любимого, но даже близкого и родного человека. Она разрыдалась, и долго не могла успокоиться. Даже несколько рюмок коньяка не заглушили тогда так неожиданно свалившегося на неё откровения, которое долгие годы словно щадило её, а тут вдруг обрушилось откуда-то сверху вместе с ливнем и шквалистым ураганным ветром, не давая продохнуть. Хотя она и успела побывать замужем и родить двоих детей, к мужу своему она так и не испытала большого и всепоглощающего чувства – такого, о каких писали и всё ещё пишут в любовных романах. Её никогда не испепеляла безумная, сжигающая мосты, страсть, она не познала мучений от неразделённой любви к единственному мужчине своей жизни. Тем не менее, монашкой и ханжой Галина никогда себя не считала – у неё случались воздыхатели и поклонники, но тягу к тем, с кем она когда-либо была близка, она объясняла не иначе, как зов плоти. Монахова не испытывала рядом со своими любовниками томления души и тела, которые, она продолжала в это верить, с приходом настоящего любовного чувства, должны сливаться воедино, превращаясь в полёт, в порыв, во взрыв, подобный тому, в результате которого гибнут и рождаются галактики. В тот осенний унылый вечер она поклялась себе, что сделает максимум возможного, чтобы не вернуться в будущем к этим раздумьям ещё раз, побоявшись, что они смогут сыграть с ней злую шутку – уничтожат как женщину и как личность.
Может, потому, что у самой не всё сложилось так, как того бы хотелось, она и старалась помочь своим самым близким друзьям. Её надежды на то, что у них может всё получиться, рождались не на пустом месте – Галина была убеждена, что между Тамарой и Казимерасом всегда жила, и поныне живёт та самая любовь, которую ей не подарили ни Бог, ни судьба.
Добравшись до дома, Монахова застала Казика на кухне, где он, перемыв и убрав посуду, сидел у окна, выходившего на пруд, оседлав стул и обхватив спинку руками, и что-то тихо напевал.
Едва Галина прикоснулась ладонью к его мощной широкой спине, тот тут же замолчал и повернулся к ней лицом вместе со стулом.
- Можно узнать, чего ты тут высиживаешь, страдалец?- она говорила резко и очень быстро, чтобы Прейкшас не смог её перебить,- иди же к ней! Мужик ты или нет, в конце-то концов?! Бога ради, прости, что я так грубо, но, по-моему, сегодня по-другому просто нельзя. Ну, что сидишь, ступай же! Хоть до утра там сидите – я ждать вас не стану, и тревожить тоже. Ты только скажи, где у тебя тут спальня.
- Там их целых три наверху,- выпалил он радостно и, не задерживаясь больше ни на секунду, чуть ли не спотыкаясь, понёсся вниз, словно полетел, не касаясь досок ступнями, туда, где в ночи, укутанная туманом, сидела она.
Присутствие Казимераса за спиной, несмотря на беззвучность его шагов, Тамара почувствовала сразу же по охватившему вдруг всё её существо волнению, электрическим разрядом пробежавшему от макушки до кончиков пальцев ног.
Он опустился сзади на колени, легко обнял её за плечи и поцеловал в стриженую головку, надолго прильнув к ней горячими влажными губами.
- Ты не озябла? Может, тебе что-нибудь тёпленькое принести?
- Стало прохладно. Только приносить ничего не нужно. Просто посиди со мной – я пододвинусь. Ты ноги опусти в пруд – вода такая тёплая.
Они сидели рядышком, болтая ногами, словно взбивая в пену и перемешивая воду с туманом, смеялись, и говорили о всякой ерунде. Из-за полупрозрачного облачка выглянула Луна, тут же отразившаяся в водной глади серебристой дорожкой, разделив пруд на две половинки. И в этот миг в них обоих вдруг что-то замкнуло. Они надолго замолчали, любуясь представшей перед глазами картиной, буквально затаив дыхание.
- Господи! Как красиво!- единственное, что могла произнести она.
- На полотно Куинджи очень похоже!- скороговоркой проговорил он.
От природы наделённые чувством слова, мастерски владеющие речью, умеющие с помощью языка передать тончайшие нюансы чувств и переживаний на бумаге или в беседе с кем-либо другим, оказавшись вдвоём, наедине, они словно онемели, будто тот язык, которым они владели в совершенстве, годился для общения с кем угодно, но не друг с другом. Такое бывало с ними и раньше, много лет тому назад, когда они не были обременены мудростью, приходящей к большинству людей только с возрастом. Но в те поры они не утруждали себя рассуждениями о том, почему с ними происходят столь обычные для влюблённых вещи, возможно, потому что не решались признать себя таковыми. Сегодня всё было иначе.
- Неужели нужно было столько лет прожить в разлуке, чтобы понять, почему рядом с тобой я теряю дар речи?- шёпотом произнёс Казимерас.
- Ты опять, как и раньше, всё усложняешь,- попыталась Тамара и на сей раз уйти от ответа на столь очевидный вопрос, словно испугавшись, что пробил час, когда нужно, наконец, хотя бы себе самой признаться, что с ними происходит, когда они рядом.
Оба синхронно посмотрели на небо, будто моля Всевышнего о помощи. Наверное, такое бывает далеко не с каждым – то ли звёзды подсказали им, как нужно действовать, то ли они просто параллельно думали об одном и том же, но в ночном воздухе, тёплом и волглом, вдруг повисло, отразившееся эхом, материализованное в словах озарение, которое они озвучили дуэтом: « Давай поплывём!».
Они спрыгнули с пирса прямо в одежде, взявшись за руки – так в кошмарных снах кидаются в пропасть от отчаяния, когда сводят счёты с жизнью, которая загнала в тупик, или когда за спиной ещё большая опасность, чем прыжок в неизвестность. Но только в снах, а не наяву, на полпути к дну бездны, вдруг падающий обретает крылья, которые спасают его от неминуемой гибели, и он взмывает вдруг ввысь – жизнь продолжается, он парит, обретая ещё один шанс начать всё сначала.
Вот так и они скользили по поверхности пруда, прижавшись друг к другу, чтобы удержаться в границах лунной дорожки, окроплявшей их серебряными бликами, дрожавшими всякий раз, когда их касались руки ночных пловцов.
Возвращались тоже вплавь, тем же путём. Но, едва они доплыли до середины пруда, луна снова спряталась за тучку, забрав с собой серебряно-жемчужную дорожку, отчего всё вокруг погрузилось во тьму. Лишь выбравшись на пирс, они поняли, что вконец продрогли, тем более что подул ветерок, начавший разрывать на клочки кисею тумана.
- З-з-зуб н-на з-з-зуб не попадает, смешно проговорил Казимерас,- д-давай попрыгаем, а то окоченеем с-совсем!
Они озорно заскакали, словно балагурящие дети, то на одной, то на двух ногах сразу, хохоча так громко, что умудрились разбудить лягушек, которые, будто вторя смеющимся мужчине и женщине, расквакались ещё громче, чем перед вечерней зорькой.
Поскользнувшись на мокром пирсе, Казик не устоял на ногах, вновь оказавшись по пояс в воде, и стоял в ней, обволакиваемый обрывками тумана. Он протянул к Тамаре руки:
- Ну же, иди ко мне – здесь намного теплее.
Тамара, безотчётно повинуясь его зову, прыгнула с пирса, оказавшись у него в объятиях. Она уткнулась лицом в мокрую широкую грудь Казика, обняв его за талию. Оказавшись столь близко, будто слившись в единое целое, они вдруг зажмурились, словно испугавшись того, что вдруг неожиданно может появиться среди разомкнувшихся туч луна и, застав их в такой позе, обязательно осудит. Тем временем, луна на самом деле вынырнула из-за тучки. Казалось, она стала ещё более крупной и яркой, будто и вправду решила беззастенчиво понаблюдать за обнимающейся парой двух уже весьма немолодых людей.
Больше не проронив ни слова, они выбрались на берег, сначала – он, потом – она, подхваченная из воды сильными мужскими руками.
На веранде, маяком горел для ориентира фонарь, заботливо включенный Галиной. Казимерас, едва почувствовав под ногами сухие доски, подхватил Тамару, словно маленького ребёнка, на руки, сделал несколько вальсирующих движений, после чего повернулся лицом к пруду и молча, без слов, поблагодарил его за минуты неожиданно подаренной радости. Затем он озорно подмигнул луне, продолжавшей наблюдать сверху за ночными купальщиками, и уже вслух спросил:
- Что, бессовестная, завидуешь?- но, так и не дождавшись от неё ответа, Казик не то прокричал, не то пропел,- я сам себе сегодня завидую!
Побеседовав с луной, он чинно, с достоинством, донёс свою драгоценную ношу до дома и шмыгнул с ней в боковую дверь, очутившись в той самой большой комнате с камином, которую женщины приняли за гостиную. В камине всё ещё тлели угольки – видимо, это тоже было делом рук Галины, предусмотрительно подбросившей в него парочку берёзовых поленьев, чтобы вернувшиеся после ночной прогулки друзья могли продолжить беседу у камина. Через мгновение Тамара вдруг ужаснулась при мысли: а вдруг всё то, что сейчас происходило, было заранее, до мельчайших подробностей разработано, словно заговорщиками, её университетскими друзьями. Но всяческие подозрения улетучились столь же мгновенно, как и пришли ей в голову, едва она вспомнила, что решение купаться пришло к ним обоим спонтанно, значит, ни о каком умысле и речи быть не могло – и она успокоилась. Возможно, никакие дурные мысли вообще не пришли бы ей на ум, если бы Прейкшас не отлучился, оставив её на короткое время одну. Оказалось, он ходил за поленьями, чтобы огонь смог не только радовать глаз, но ещё и согревать. И вот язычки пламени заскакали в утробе камина, отражаясь на стенах и потолке, вся комната осветилась приглушённым и мягким светом.
Теперь, замёрзшие и обалдевшие от ночного купания, Тамара и Казимерас стояли посередине комнаты. Мокрая одежда облегала их настолько, что со стороны могло показаться, что они были абсолютно голыми. На пол с них медленно стекала вода. Молча, не договариваясь, они стали снимать с себя вещь за вещью, словно постепенно освобождаясь от всего того, что в них осталось земного, будто неосознанно готовясь отправиться туда, где одежда им больше не понадобится. Ничуть не стесняясь своей наготы, они, возможно, впервые почувствовали себя свободными от предрассудков, от вечных табу и запретов. Раздевшись, казалось, до бестелесной наготы, не ощущая даже оболочки из кожи, они бросились в объятья друг другу, и в одночасье слились, превратившись в единый сгусток энергии. Телесное, обыденное, земное существование постепенно исчезало в них. Они, повинуясь каким-то неведомым, высшим силам, медленно, поступательно перерождались в незнакомые доселе землянам формы жизни, не имеющие чётких очертаний, массы и веса. Они то взмывали в необозримую высь, то срывались вниз, в небытие, где их обжигал невидимый глазу огонь. Это не были секс или близость в привычном смысле слов. Так, наверное, происходит взаимопроникновение душ, некогда блуждавших по мирозданию в надежде отыскать друг друга. И вот, наконец, обретя друг друга, они соединились на таком пике блаженства и вселенского счастья, достигнув которого, уже было не страшно взорваться, рассыпаться звёздной пылью – и погибнуть.
В исступлении, нагие, они разом рухнули на толстый лохматый палас, тяжело дыша, не в силах обуздать гулко бьющиеся, разгорячённые сердца.
- Так не бывает,- проваливаясь в сон, тихо прошептала она.
- Но так было,- ответил он.
Когда первые солнечные лучи, пробившиеся через шторы, коснулись щеки Тамары, она приоткрыла глаза, силясь понять, где находится, и что с ней произошло.
«Какой странный и непонятный мне снился сон,- подумала она,- нужно закрыть глаза и досмотреть его до конца».
Но едва Коврова повернулась на бок и ощутила колючее прикосновение к щеке полевых цветов, лежавших на подушке, она вдруг вздрогнула и только тогда окончательно проснулась, с трудом высвободившись из объятий Морфея. Закрыв ладонями лицо, женщина дрожащими губами, еле слышно прошептала:
- Господи, значит, это был не сон!
Она заставляла себя вспомнить подробности прошедшей ночи, но отчётливо виделось лишь, как они лежат с Казиком на полу, касаясь друг друга разгорячёнными телами. Но, как и когда она оказалась на диване, укрытая сразу двумя пледами, Тамара понять не могла, а память упорно давала сбои, словно её кто на это запрограммировал. Она огляделась – в комнате никого, кроме неё не было. На спинке стула, придвинутого к камину, досушивалась её одежда. В голове, наконец-то, пришедшей в себя женщины пронеслось: «Что теперь будет? Как жить дальше? И что я скажу ему, когда его увижу?»
Не успела она ответить себе на свои же собственные вопросы, как в комнату босиком, в длинном белом махровом халате, вошёл сияющий, что само утреннее солнышко, Казимерас с большим подносом, на котором с трудом умещался приготовленный им завтрак.
- Доброё утро, царица моя,- просто, и в то же время немного торжественно поприветствовал он свою гостью,- еле донёс, что-то руки дрожат. Ну, будем завтракать?
Прейкшас поставил поднос на четырёх коротких ножках прямо на диван. Они ели молча и жадно, сначала проглотив по приличному куску цыплёнка, подогретого в микроволновке, потом принялись за кофе с бутербродами. Со стороны могло показаться, что их ничего не волновало, кроме пищи, которую они поглощали вожделенно, будто не видели её, по меньшей мере, недели две.
Наконец, насытившись, они отложили поднос в сторону, взявшись за него каждый со своей стороны, после чего продолжили сидеть молча друг против друга: она – на диване, облокачиваясь на подушку, он – на пуфике, возле дивана, словно играя в детскую «молчанку». Такими их и застала растрёпанная, потягивающаяся после сна Монахова, лениво входившая в каминную комнату.
- Вот вы где уединились!- начала она, спросонья, было, не заметив в друзьях никаких перемен.
Однако, приглядевшись к ним внимательней, она как-то неестественно громко и восторженно выкрикнула:
- Ба! Неужели свершилось!?
По тому, как вышли из оцепенения игравшие в молчанку Тамара с Казиком а щёки их, как у застигнутых за чем-то недозволенным подростков, покрылись пунцовым румянцем, Галина поняла, что произнесла очередную глупость. Она тут же поторопилась исправиться, хотя это у неё вышло ещё более неуклюже:
- Вы о чём подумали, грешные ваши души – ишь, как зарделись оба!? Я просто хотела поздравить вас с тем, что вы наконец-то, через тридцать лет знакомства признались друг другу в любви, чёрт вас возьми.
Парочка продолжала молчать. А по выражениям их лиц понять что-либо было вообще невозможно даже такому проницательному психологу, как Монахова.
- Ну, скажите, что, я опять не вовремя пришла, или сказала что-то невпопад, а то молчите, словно воды в рот набрали.
Обстановку взялся разрядить Прейкшас:
- Опомнись, Галка, что ты себе навыдумывала? Мы после вчерашнего купания в пруду проголодались, как волки, поэтому начали завтракать, не дождавшись тебя. Ты уж прости нас. Между тем,- пытался оправдаться он,- я завтрак на троих приготовил – так что забирай поднос на журнальный столик – другого в этой комнате просто нет - и ешь на здоровье. Тамарочка, а ты, может, ещё чашечку кофе выпьешь?
- Пожалуй,- ответила та, решив сесть на край дивана, откинув оба пледа, так как под ними после завтрака стало нестерпимо жарко.
Монахова, двигаясь к столику с подносом в руках, была так увлечена рассматриванием остатков завтрака, что не могла заметить, что Тамара, раскутавшись, оказалась совершенно голой. Не заметила этого и сама Коврова, попытавшаяся встать с дивана и последовать за подругой. Но Казимерас, вовремя сориентировавшийся в ситуации, успел до того, как Галка села за столик к ним лицом, снять с себя халат и накинуть его на плечи обнажённой женщины. Между тем, сам он остался в трусах и в майке.
- Я мигом, только за кофе сбегаю,- услышали подруги его голос уже из-за двери.
Галина взяла с подноса бутерброд с ветчиной и чуть не поперхнулась, подняв глаза на подругу, путавшуюся в длинных полах халата и тщетно пытавшуюся сделать хотя бы один шаг.
- А что это ты в Казькином халате?- не смогла удержаться от вопроса Монахова,- ой, ребята, вы от меня, точно, что-то скрываете. Вы думаете, я не видела, как вы вчера, на ночь глядя, в пруд сиганули, два полоумных – и это в начале июня! Здесь ведь, не то, что в твоей Астрахани, - купальный сезон открывается не раньше середины июля. А если бы, не дай Бог, заболели, чо бы я тут с вами делала? Хоть бы спасибо мне сказали, что я для вас камин растопила. Я как увидела, что вы там плаваете, сразу поняла, что придёте замёрзшие. Том, а у вас, что, языки отсохли у обоих, что вы со мной не разговариваете? Может, вы опять по какому-нибудь пустяку повздорили, а я-то, грешным делом, готова была уже за вас порадоваться…
«Хотя нет,- подумала Галка, решив не озвучивать своей догадки,- глазоньки у обоих блестят по-особому, значит, не поругались».
Тамара же, постепенно выходя из состояния шока, в котором пребывала, едва она поняла, что на самом деле произошло у них с Казиком, была благодарна подруге за то, что та пыталась, хоть и не очень ловко и умело, привести ситуацию в норму.
- Галя, ты курочку ешь – очень вкусно,- произнесла Коврова свои первые за утро слова.
- А где ты тут курочку увидела? От неё одни косточки остались. Вообще-то это был цыплёнок, правда, бройлерный. А вы, значит, на завтрак целого цыплёнка уплели? Ну, вы и даёте! Хотя, говорят, пловцы всегда много калорий теряют, а потом едят, как слоны,- продолжала рассуждать вслух Галина с набитым ртом,- и всё же, какая я молодец, что на каждого по цыплёнку взяла, так что смогу-таки вкусить птички хотя бы за обедом.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
НА РАСПУТЬИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДЕНЬ РАЗДУМИЙ
Через несколько минут в комнату вошёл Казимерас в сияющих белизной шортах и голубой тенниске с тремя ракетками для игры в бадминтон и торчащими из карманов воланчиками.
- Как на счёт поразмяться, девочки?- улыбка так и не сходила с его счастливого лица.
- Ребята, идите без меня, я бы ещё полежала немного.
- Тамар, ты у нас, случайно, не заболела? А всё ты, Казик. Никак ополоумел на старости лет. Признавайся, твоя идея царицу ночью в холодную воду затаскивать? Или думал, раз на грешной земельке не удаётся, дай-ка я в воде попробую?- не на шутку разволновалась Галина, не заметив даже, как позволила себе некоторую скабрёзность в высказывании.
Прейкшас поторопился подойти к дивану, на который уже прилегла, было, Тамара, взял её лицо в ладони и прильнул губами ко лбу.
- Ты смотри-ка, профессор-то у нас ведёт себя, ну, прямо, как многодетный отец – так только заботливые родители у своих чад температуру меряют,- прокомментировала Монахова увиденное,- у тебя на даче хоть градусник-то есть, папаша?
- Думаю, он не понадобится. Кажется, температуры нет – лобик совсем не горячий,- как о маленькой, сказал он о Тамаре,- ну, что не так, радость моя, что глазки такие невесёлые?- спросил он, ничуть не стесняясь столь обнажённой нежности, в присутствии Галки. Он ещё какое-то время продолжал держать в ладонях родное лицо.
Коврова увидев в глазах Казимераса неподдельный испуг, поняла, что нужно что-то с собой делать. Она собралась с духом и решилась-таки объясниться, заранее понимая, однако, что её придумка, скорее всего, будет тут же разоблачена. Другой вопрос – захотят ли они в этом признаваться вслух, или сделают вид, что приняли отговорку на веру:
- Видите ли, я просто плохо играю, и мне бы не хотелось, чтобы вы видели, какая я неловкая. Честное слово, я сто лет ракетки в руках не держала – позориться не хочется. Вы уж без меня как-нибудь, пожалуйста. Я бы пока с превеликим удовольствием полежала. Потом встану, на кухне похозяйничаю, не возражаете?- тоном, молящим о пощаде, попросила она.
- Томыч, а я вижу, что дело совсем в другом. Но вас, чертей, нормальному человеку, видно, не понять. Не удивлюсь, если узнаю, что вы опять из-за какого-нибудь пустяка всё-таки поссорились, а я, как всегда, крайней должна себя чувствовать. А вы спросите себя, мне оно надо? Мне, кстати, неприятно, что мои переживания вам до лампочки. Выбралась, называется, отдохнуть! А они тут капризничать надумали, может, хватит, ребята?- уже без металла в голосе произнесла свой последний вопрос Монахова.
Только сейчас, после тирады подруги, Тамара почувствовала, что из-за неё и у Казика, и у Галки может испортиться настроение, а ей этого так не хотелось. Конечно же, в эти минуты она бы предпочла побыть в одиночестве, чтобы трезво оценить, что всё-таки изменилось в её жизни, и изменилось ли вообще. Наконец, ей нужно было время, чтобы понять, почему ей было так сказочно хорошо, а в душе поселились непокой и смятение. Но причём здесь друзья, нельзя же быть до такой степени эгоистичной, решила она, пойдя на очередную ложь во спасение:
- Ну, всё, ребята, вы меня раскололи. Я просто хотела лишний часок понежиться, а вы тут со своим бадминтоном. Галчонок, забирай Казика, и идите, должна же я, в конце-то концов, переодеться, или мне этим начать заниматься на глазах у любопытствующей публики?
- Не фига себе, Казик, мы для нашей царицы, оказывается, публика, каково, а?- в шутку перевела Галина своё возмущение настроением подруги.
Друзья вышли. Тамара нехотя, медленно натягивала бельё и спортивный костюм, успевший за ночь высохнуть у камина, и слышала, как Монахова с Прейкшасом что-то живо обсуждали на веранде. Слов было не разобрать, однако по интонациям угадывалось, что разговор был напряжённым. Наконец, одевшись, Коврова открыла дверь и отчётливо расслышала обрывок фразы, произнесенной подругой: «…кто, если не ты?» Решив, что Галина пытается обвинить Казика в её плохом самочувствии, она решила заступиться за друга:
- И в чём же ты нашего профессора обвиняешь? – она картинно заслонила Прейкшаса, насколько это было возможно, собой, встав к нему спиной, а к Галине лицом,- если в том, что я позволила себе чуть-чуть повыступать, то в этом его вины нет.
Казимерас же, воспользовавшись ситуацией, взял свою заступницу за плечи и игриво обратился к Монаховой:
- Ну, давай, нападай дальше! Мне теперь сам чёрт не страшен, когда у меня такой адвокат.
- Да ладно вам, разбирайтесь сами,- буркнула Галка, забирая из рук друга ракетки,- ещё вдруг обниматься надумаете, тогда вам спортивный инвентарь, точно, помешает, хотя, если честно, пора бы уже и целоваться начать, а то, смотрите, так и разучиться недолго,- бросила она напоследок, уже спускаясь с веранды на лужок.
Прейкшас, словно повинуясь приказам Монаховой, не давая Тамаре опомниться, развернул её и начал пылко, безостановочно целовать каждую клеточку её лица. Тело её трепетало, а руки, только что висевшие плетьми, взметнулись, словно крылья, и пальцы, совершенно ей не повинуясь, будто существуя отдельно от всего тела, перебирали его всё ещё пышную и красивую седую шевелюру. Её горячие и влажные губы, тоже жившие своей, вольной жизнью, искали жаждавший поцелуя рот Казимераса.
- Ты моё всё! Кроме тебя ничего нет, никогда не было и уже не будет. Останься! Не уезжай! Будь со мной. Я всё сделаю, чтобы мы были счастливы,- шептал он ей на ухо.
Тамара, несмотря на то, что это был нежный шёпот, была им оглушена и напугана одновременно. Умом она понимала, что он должен был когда-то ей всё это сказать, но никак не думала, что это произойдёт вот так, а главное, сейчас, хотя она столь томительно ждала таких слов и в те годы, когда они были рядом, и всё то долгое время, что они провели в разлуке.
Тамара молчала, попросту не зная, что отвечать. А он не требовал и не ждал от неё сиюминутного принятия решения.
- Я всё понимаю, родная, поверь. Но у нас осталось слишком мало времени…
Они ещё долго стояли, обнявшись, застыв, словно изваяние Родена – так же прекрасны, и столь же неповторимы.
- Ребята! Имейте совесть! Я вас жду уже сорок минут,- услышали они голос Монаховой, после чего, взявшись за руки, побежали к лугу.
Игра не клеилась. Поднялся ветер, который то и дело уносил волан куда-нибудь в противоположную сторону. Казимерас неизменно бегал за ним и отдавал той из женщин, которая не сумела точно адресовать подачу.
- Ну, как, профессор, убедился лишний раз в том, что подружка наша всё-таки умнее нас с тобой?
- Конечно, а ещё прозорливее. Не зря отказывалась идти играть, как чувствовала, что ничего из этого не выйдет. А может, я всё-таки был прав, когда предположил, что наша царица немножечко колдунья. Вот, не захотела она нынче в бадминтон играть – и вызвала на помощь ветер – то-то он так разгулялся по её велению. Ты как думаешь, Галка, я не прав?
- Сто раз прав, конечно! Я ведь тоже в ней давно что-то колдовское заметила. Наверняка она и нас с тобой заворожила, иначе как, к примеру, объяснить, что мы её столько лет одну только любим? Нет, что ни говори, мы до сих пор находимся под её чарами,- подыгрывая Прейкшасу, подхватила Галина.
-Да ладно вам, ребята! Ишь чего навыдумывали – никак сговорились.
- Представь себе, ничуть. Просто мысли у обоих на одной волне в одно и то же время оказались.
- Мне на сей счёт вспомнилась детская поговорка: «У дураков мысли сходятся».
- Слышишь, Галчонок, нас уже и оскорблять начали. Давайте-ка от греха подальше лучше пойдём на склон. Солнце уже поднялось, можно позагорать.
- Точно. Поболтаем, на небо посмотрим, когда ещё вот так доведётся без дела, да на такой шёлковой травке поваляться!?
- Вы потихонечку двигайтесь вон к тому месту,- Казимерас указал на возвышение, чуть в стороне от пруда,- а я пока за пледами сбегаю. Не думаю, что земля настолько прогрелась, что можно без подстилки обойтись.
Захватив ракетки, Казик побежал в дом, а женщины, сняв кроссовки, пошли босиком по мягкой росной траве, которая бодрила и щекотала подошвы. С правой стороны, будто продолжая берег пруда, тянулся взгорок. Он был довольно крутым и обрывистым, а над ним, чуть правее, возвышалась ровная площадка, словно специально предусмотренная, чтобы принимать на ней солнечные ванны.
- Том, а Том, скажи честно, вы с Казиком что-нибудь решили?
- Что ты имеешь в виду?
- А то ты не понимаешь, о чём я спрашиваю!
- Видишь ли,- Тамара была явно не готова держать перед подругой ответ, но и молчать она тоже не считала нормальным, поэтому попыталась, хоть как-то объяснить ей свою позицию.- Мне кажется, я люблю своё одиночество. Ты ведь про себя мне тоже совсем недавно говорила, что тяготишься присутствием в твоём доме постороннего, чужого человека, особенно, если он намерен задержаться в нём надолго.
- Да, говорила. Так это, как ты правильно заметила, про чужого человека. А Прейкшас – какой же он тебе чужой? Он всегда был и будет для тебя родным и близким, как бы ты от этого ни бежала, и как бы себя и его ни обманывала.
- Может быть, ты и права. Только не готова я ответить тебе однозначно, впрочем, как и ему, а уж тем более - себе самой.
- Боюсь, у вас не так много времени осталось для принятия решения.
- Сдаётся мне, вы с Казиком на эту тему у меня за спиной уже поговорили.
- Почему это ты так решила?
- Просто несколькими минутами раньше он мне тоже похожую фразу произнёс.
- Поверь мне, я ему ничего подобного не говорила. Вот о том, что вы оба дураки, и что он должен, в конце-то концов, показать тебе и доказать себе, что он мужчина, сказала, ты уж не обижайся. Мне думается, что у меня бы язык не повернулся ему о времени напомнить – он бы меня просто не понял, вернее, непременно понял бы, но вовсе не так, как надо. Вы ведь оба не способны простые человеческие вещи понимать. Вам дай что-нибудь такое, в чём никто ничего не смыслит – тут вы мастаки! Враз разберётесь, что к чему, а в элементарных вещах вы, точно, как говорится, не копенгагены. Неужели все талантливые люди, когда дело касается обычных отношений между людьми, не в состоянии понять, что от них требуется!?
- И как мне прикажешь после этого к тебе относиться? Или обо мне можно всё, что в голову взбредёт, говорить? Всё и так ясно – старики, мол, жить осталось всего ничего, не так что ли?
- Ой, замолчи! Оказывается, и тебе не нужно было этого говорить, а я-то думала, что женщины по природе своей понятливее мужиков, даже такие заумные, как ты.
- И что же, в таком случае, я должна была понять?
- Ты же сама сказала, что через пару дней у тебя заканчивается отпуск. Укатишь – и опять вас тысячи километров станут разделять. Эх, если бы меня кто-нибудь вот так,..
Да я бы всё сделала, чтобы стать счастливой и сделать счастливым его.
- Я – не ты. Если хочешь знать, я страшная трусиха. Боюсь я в мои годы начинать жизнь сначала. Только, прошу тебя, Бога ради, ни на примерах из литературы, ни тем более, из жизни твоих клиентов, не надо рассказывать мне всякие небылицы о том, сколько пар на земле соединяются для совместной жизни, когда им за пятьдесят и более. Сочинить можно что угодно – и глазом не моргнуть, а реальная жизнь – это совсем другое дело. Я, кстати, как и Казимерас, считаю, что браки заключаются на небесах.
- Ой, батюшки, от кого это я слышу такое? И когда это вы такими набожными стали?! Вот уж чего за вами раньше никогда не замечала.
- Набожность тут совершенно ни при чём. Наши с ним представления разнятся лишь в том, что я убеждена, что институт брака, как таковой, существует лишь для того, чтобы узаконить появление потомства, которому ЗАГС даёт изначала, с самого рождения, полновесные права граждан земли. Ну, а если ещё точнее, необходимость законного брака продиктована потребностью человечества продолжать свой род на нашей планете. Если же о детях речь не идёт, то такой союз будет всё равно порочным, а связь в нём – греховной, а если ещё доступнее для понимания – будет обыкновенным блудом, жаждой плотских утех и наслаждений.
-Ты всё сказала?!
- Нет, не всё! В нашем же возрасте, кроме маразма, вряд ли что-нибудь из такого брака может получиться.
- Полнейшая ерунда! Мне кажется, что подобные измышления – это и есть, прости, маразм чистой воды! Близость же двух любящих людей – это блаженство, это рай на земле для двоих, если уж тебе так хочется поближе к религии свести любовь. А раз рай, то в нём нет места грехопадению. Да и вообще, когда любовь, о каком блуде можно говорить – ты, точно, Томка, спятила!
- Ладно – проехали. Всё это игра слов – не более того. Мы этому ещё в университете учились. А прелюбодействовать можно, и не вступая в брак. Кроме всего прочего, Прейкшас, насколько я поняла, женат?! Может, закроем тему?
- Нет уж, я до конца выскажусь, а то вдруг больше такой возможности не представится. Казька женат? Да это глупая, нелепая случайность. Он с этой студенточкой и дня не жил. Если тебя это волнует, ну, сходит он в ЗАГС и поставит соответствующий штамп – делов-то.
- Тише, Галка, Прейкшас идёт. Я не хочу, чтобы он слышал, о чём мы тут без него говорили.
- Честно, не думала, что моя интеллигентная подруга такая ханжа. Тогда мне вас жаль. Похоже, вы оба мазохисты, а это, к сожалению, уже диагноз. Можешь на меня обижаться сколько хочешь, но, видимо, я всё верно в самом начале сказала - большинство талантливых людей с прибабахом.
- И всё-таки, признайся, Галка, вы на эту тему с ним на веранде шушукались?
- Клянусь тебе, нет!
- А о чём тогда?
- А вот и наш профессор,- неестественно громко произнесла Монахова,- у него и спроси, нечего в «испорченный телефон» играть. Как я посмотрю,- совсем перестроилась Галина, едва Казимерас оказался от них на расстоянии нескольких шагов,- у вас обоих одни игрушки на уме. Прямо-таки старческий маразм, честное слово. Когда в детство впадают, обычно именно такой приговор выносят.
- Кому это здесь приговоры выносят, а главное, за что?- сразу же включился в разговор Казик, явно не догадываясь, о чём шла речь до этого.
- Да вот, наш психолог разошёлся не на шутку. Утверждает, что мы с тобой старые маразматики – ни больше, ни меньше.
- Не верь ей, господин профессор. У вас пока пограничное состояние: ещё не болезнь, но, увы, уже мало похоже на здоровье – это факт неоспоримый. А ещё, твоя царица любопытствовала, о чём мы с тобой на веранде, пока она изволила одеваться, как она сказала, «шушукались». Они, видите ли, боятся, не сплетничали подданные об их величестве,- не то пошутила, не то съязвила Галина напоследок.
- Ах, это?- начал Казимерас, расстилая пледы на траве,- я из этого тайны делать не собираюсь. Галка считает, что я просто обязан помочь тебе напечататься.
Тамаре стало как-то не по себе оттого, что она заподозрила подругу в неблаговидных с её точки зрения делах, вернее, в сплетнях на её счёт, и она моментально почувствовала, как краска заливает лицо, шею и уши. В эти несколько дней, проведённых ею в Нижнем Новгороде, она стала замечать, как часто стала краснеть – буквально по любому пустяку. Неужели, попав туда, где прошли детство и юность, она возвратила своей коже и те качества, которые были столь присущи ей в юные годы. Коврова то и дело смущалась, испытывала неловкость и стеснение, словно девочка. Это и забавляло, и злило её, но поделать с собой она ничего не могла.
- А знаешь, Галка наша права,- завершая подготовку места для их возлежания, тем временем пояснял Казимерас,- и как это я сам раньше до этого не додумался. А начать, по-моему, следует с нашего университетского «Альманаха». Правда, мы своим авторам не выплачиваем гонораров, и тираж составляет всего сорок экземпляров, так сказать, «для служебного пользования», но зато читателей я гарантирую сотни.
- Это как?- с трудом отходя от только что испытанного смущения, полюбопытствовала Коврова.
- Попытаюсь сейчас объяснить. Бросайте свои тела на пледы, эх, жаль, не доработал – подушек не прихватил, с ними было бы удобнее лежать.
- А мне кажется, наоборот, ты правильно сделал, что не принёс подушек,- поторопилась успокоить его Галина, чтобы Казик вдруг снова не побежал в дом,- так, при подушках и заснуть было бы недолго. А вы не забывайте, что мне – не вам, бездельникам, - завтра на работу, так что скоро уезжать, а не в сон впадать следует. Вот только накормлю нас всех обедом – и тю-тю, останетесь вы вдвоём на целый день. Кстати, Цветова,- словно забыв, что у подруги другая фамилия, обратилась она к Тамаре,- ты смотри, не улизни, не попрощавшись. У тебя мои координаты есть.
- Галчонок, между прочим,- вспомнил Казик,- когда я в доме пледы брал, позвонила соседка по даче – третий дом от нашего, вверх по улице. Спрашивала, не нужно ли нас подвести до города – ей на въезде доложили, что я нынче без машины. Она у нас здесь председатель дачного кооператива, так что ей обо всём в первую очередь сообщают, в том числе, кто приехал, нет ли чужих на территории. Так вот она ровно в шесть вечера уезжает сегодня в Нижний. Я и попросил за тобой заехать, так что торопиться не нужно. Марта Генриховна очень милая дама – в пенсионном фонде работает, а как машину лихо водит – любой молодой мужик позавидует. Овдовела пять лет тому назад. Говорит, после смерти мужа, только езда на автомобиле ей и скрашивает одиночество. Бывает здесь каждые выходные - ей по штату положено.
- Спасибо, Казик, а то, думаю, неужели опять до остановки этакую даль придётся пешком идти. Эти твои два с половиной километра больше похожи на пять вёрст с гаком, правильно я говорю, Том?
- Правильно,- машинально ответила Тамара.
Монахова, как колобок перекатилась на бок, поближе к Казимерасу и чмокнула его в свежевыбритую щёку, поняв, наконец, почему он так надолго задержался, когда ходил за пледами, дав ей тем самым возможность поговорить с подругой, что называется, на чистоту.
- Ты просто чудо, наш заботливый дружок,- сказала она,- а теперь, давай рассказывай о своём «Альманахе», раз обещал.
Коврова легла так, чтобы ненароком не задеть Казика. Ей казалось, прикоснись они друг к другу, сразу же возникнет некая двусмысленность положения, а присутствие при этом Галки, тем более, лежавшей совсем рядом, - это уже был бы явный перебор. Она сжалась, как пружина, не в силах расслабиться из-за столь близко находившегося с ней мужского тела, которое теперь ею воспринималось, как она тому ни противилась, как предмет вожделения. От переполнявших её ощущений Тамара испытывала нешуточную ломоту в позвоночнике, в пояснице и в бёдрах. Кружилась голова.
«Какая я всё-таки испорченная и похотливая баба»,- пронеслась в её голове нелицеприятная самооценка.
Чтобы отвлечься, она стала рассматривать небо, по которому лениво проплывали полупрозрачные дымчатые облачка со слабо очерченными краями. Казалось, там, наверху, ветер был значительно слабее, чем на земле, где даже трава шумела, и было слышно, как набегает на берег пруда потревоженная вода. Ветер продолжал крепчать.
- Тамара, ты хоть слышишь, о чём мы говорим? Ты с небес-то спустись, ангел во плоти.
- О чём?
- Об «Альманахе».
- Не правда. Я же не совсем глухая. Вы молчали, а я просто небо рассматривала – посмотрите, какое оно сегодня высокое и далёкое! Помнишь, Галка, когда мы вчера лягушек слушали, казалось, потянись рукой – и достанешь до темнеющей синевы. А сегодня оно недосягаемо.
- Пошло-поехало,- прокомментировала Монахова,- как же тяжело с этими поэтическими душами общаться! Теперь у неё небо – одушевлённым организмом стало – ну, всё, как не у людей, честное слово.
- А разве оно не напоминает человека, живущего с тобой рядом? Вроде он всего на шаг отошёл, всего на один шаг,- а его уже ни взглядом не достать, ни мыслью, ни нервом, ни, тем более, рукой.
- Да, нелегко с вами простому человеку – факт. Всё-то вы образами мыслите. Знаете, что я вам обоим скажу: у вас с Казиком до счастливого конца дело никак не доходит по той самой причине, что вы с ним всю жизнь в облаках витаете. Причём, удивительнее всего то, что каждый себе своё, индивидуальное облако облюбовывает – вроде, как и рядом, а всё поврозь. А на землю вы спускаетесь, лишь когда «труба зовёт», одного – на кафедру, другого – в редакцию радио. Что, скажете, я опять не права?
Пока Монахова изливала свои умозаключения, Прейкшас лежал и размышлял над словами, только что произнесёнными Тамарой. Ему почему-то показалось, что сравнение с недосягаемым небом касалось непосредственно его – но почему? Он никогда не отдалялся от неё, даже будучи на весьма почтительном расстоянии. Неужели она этого так и не поняла?
- А вот и дотянулся,- решительно поднырнул Казимерас рукой под шею Тамары. Тем самым он, словно желал опровергнуть всё, сказанное ею, и подвергнутое сомнению им самим. Затем он крепко взял её за плечо, пододвинул к себе и прошептал на ухо, не побоявшись быть услышанным Галиной:
- Никуда теперь не денешься – я тебя крепко держу.
И тут, помимо их воли, началась эта любовная игра без слов, жестов и телодвижений, на уровне, не подвластном осмыслению и созерцанию, когда, казалось бы, ничего не происходит. Мало того, даже продолжается разговор, в котором не потеряна нить, где всё связно, и каждому вопросу соответствует определённый ответ. Не меняются даже темп и интонации. Так часто бывает среди троих друзей, когда из них не складывается «любовный треугольник». Они остаются напрочь связанными между собой, но в этом союзе представляют три параллельных прямых, проложенных очень близко, но не способных пересечься по определению. И только те двое из них, которых иначе, как избранниками судьбы не назовёшь, осознают, что пространство бесконечно, как бесконечны само мироздание и любовь. Как наитие, приходит к ним одновременно и осознание того, что где-то там, на неподвластном человеческому уму далеком расстоянии, пространство обязательно подвергнется искривлению, а это значит, что их прямые обязательно, рано или поздно, сойдутся в одной точке, соединившись навсегда.
- Параллельные миры,- произнёс Прейкшас вслух.
- Ну, вот, и профессор туда же, за своей дамой сердца. При чём тут параллельные миры, Казик?
- Да, ты это о чём?- спросила его и Тамара.
- Да так, о своём, девчонки, о своём. Давайте-ка лучше вернёмся к «Альманаху». Не знаю, сталкивались вы с издательствами, но я, поскольку мне приходилось иметь с ними дело, с уверенностью могу сказать, что пробиться к ним без литературного агента, без протекции, без имени, или, на худой конец, без спонсора, почти невозможно. Не думаю даже, что они читают рукописи, присылаемые им наивными, пусть и талантливыми, писателями, которые надеются таким образом найти, если не почитателей своего таланта, то, хотя бы массового читателя. В лучшем случае рукопись будет отдана, да и то, если она невелика по объёму, на суд начинающему литработнику, который метит со временем попасть в литературные чиновники, потому как сам писать прилично не умеет. Мало того, его обязательно снабдят, чуть ли не готовым образчиком отписки, вроде клише, по которому он должен будет состряпать ответ. Что интересно, штампы, содержащиеся в мини-рецензиях подобного рода, не изменились со времён «махровой цензуры». Я всё это не понаслышке знаю. Во-первых, не раз приходилось в редакциях бывать, во-вторых, студенты меня подобными отписками на свои работы снабжали – мы их потом коллективно обсуждали. Понятное дело, тому, кто получил такой ответ впервые, как правило, было не сладко. Почти все, кто прочёл так называемую «мини-рецензию», сначала воспринимали случившееся никак не меньше, чем трагедию или горе вселенского масштаба. Но зато потом, когда мы письма из редакции прочитывали коллективно, естественно, с соответствующими комментариями, ребята мои начинали смотреть на них с юмором, а порой и с сарказмом.
Ну, вот, хотел об «Альманахе» рассказать, а сам от темы ушёл.
- Почему же, это тоже в тему, как раз, правда, Тома?- хоть как-то хотела Монахова вовлечь в разговор подругу, так и продолжавшую лежать молча и неотрывно вглядываться в небо.
- Наверное,- не задумываясь, ответила Коврова.
- Да ты, Галка, вовремя от нас, я имею в виду нашу пишущую братию, сбежала в психологи, заодно удрала и от тех проблем, с которыми постоянно сталкиваются журналисты и писатели, когда стараются пристроить свои детища хоть куда-нибудь.
- Это ты в точку попал – мою нынешнюю писанину, по крайней мере, в том виде, в котором она сейчас находится, никто не напечатает. Она больше на эпикризы смахивает. Но, если начистоту, я тоже мечтаю кое-что издать, правда, ближе к старости.
- Готов быть редактором. Интересно, что же ты такое надумала?
- Не надумала, а задумала написать по имеющимся у меня материалам «Дневник практикующего психолога». Бумаги, в которых проглядываются сюжеты, я отдала Тамаре – я по ним всё равно бы ничего не стала делать. А вот остальное, где столько поучительного, что может стать пособием для будущих психологов, я думаю обработать. Правильно Тамара сказала, что время идёт, а проблемы у людей, я имею в виду психологические, остаются прежними. Так что, не надо меня, господин профессор, столь необдуманно из своих рядов вычёркивать – может, и мы, психологи, на что-нибудь этакое сподобимся!
- Вот ты тут, Казик, об отписках рассказывал, мне как-то однажды пришлось такую же получить по почте,- сказала, словно очнувшись, Тамара.
- Так ты всё-таки что-то отсылала из своего, и тебя не напечатали?- удивилась и одновременно возмутилась Галина. Она, ещё со студенческой скамьи, была убеждена не только в том, что её подруга талантлива, но и в том, что та непременно станет либо известным публицистом, либо писателем.
- Представь себе, - не напечатали. Обычно, я знаю, рукописи не возвращают, а мою вернули, причём вот с такой самой отпиской, о которой столь красноречиво говорил Казимерас. Я до сих пор храню это письмо, аж на целую страницу, распинающее меня словно на кресте. Вот с тех самых пор затею что-либо напечатать я оставила навсегда.
- Ну и зря. Я как раз и говорил о том, что их там не очень-то волнуют, какие вещи присылаются, особенно из глубинки – всех под одну гребёнку расчешут и освободят себя от лишней работы.
- Том, если тебя это не очень расстроит, я уверена, что ты наизусть помнишь содержание письма, хотя бы прокомментируй или процитируй. Интересно, до чего могут чинуши от литературы додуматься.
- Галка, зачем тебе это?- попытался Казик усмирить любопытство Монаховой, подумав, что одни только воспоминания об этом письме будут неприятны его Тамаре, а ему так не хотелось, чтобы она расстраивалась по пустякам.
- Казь, я понимаю, почему ты останавливаешь Галку. Не бери в голову - всё как-то само собой отболело со временем. Только я предлагаю, давайте так: сначала Казик нам свои примеры приведёт, которые он помнит, конечно, а потом я – и посмотрим, будут ли совпадения. Если будут, значит, они точно по каким-то клише отписки делают. Начинай, профессор!- скомандовала Коврова.
Не уговариваясь, все трое, как по команде, сели, так как продолжать лёжа о серьёзном деле, похоже, это поняли все, не получится.
- Даже сопротивляться не буду – просто здорово Тамара придумала. Вот несколько примеров, а точнее, выдержек и фрагментов из таких писем. Постараюсь вспомнить поточнее, чтобы не исказить не только текст, но и подтекст, что немаловажно: «Судя по написанному, Вы человек взрослый, со здоровой психикой, богатым жизненным опытом, поэтому должны без обид принять, что писательство – не Ваша стезя».
Самое интересное, что это адресовалось четверокурснику – одному из самых одарённых, подающих надежды студентов. Кстати, он недавно прекрасную книгу очерков издал, правда, за рубежом, а статьи в своей газете печатает – зачитаешься. Лет десять как закончил, а всё не перестаёт постаринке, обыкновенной почтой, присылать мне газеты, думаю, с лучшими своими работами. Одним словом, молодчина парень! Ну, так вот, слушайте концовку письма: «Хотя, конечно, писать Вам никто запретить не может, тем более, если это служит Вам в жизни не только как средство самовыражения, но, как хобби, помогает скрасить досуг. Однако, если почувствуете, что сможете жить и без этого, лучше бросить писать и найти себе другое занятие по душе, где Ваши природные способности смогут проявиться более полно и, что ещё более важно, очевиднее». И дальше следует примерно такая подпись: «Литработник Сидоров». Сам-то этот Сидоров, уверен, ни одной порядочной строки в жизни не написал, раз подобное мог сочинить!
- Так там, что, даже не догадались, что рукопись прислана молодым человеком?- удивилась Тамара?- Возраст, как правило, даже по стилю и по лексике можно распознать, а в письме «богатый жизненный опыт» упомянут.
- Ах, это? Так он же, дурашка, взял, да и сообщил, видимо, для солидности, решив, что так будет лучше, что пишет больше десяти лет. Как дитя, честное слово.
-Ну, тогда понятно.
- Но однажды примерно так же было отписано и моему приятелю, кстати, члену Союза писателей с приличным стажем, когда он попытался в столичное издательство обратиться со своими «Деревенскими рассказами», где множество этнографического материала, а уж о языке я вообще молчу – он словом мастерски владеет. Я его, как мог, отговаривал, объясняя, что так дела серьёзные не делаются. Но он, упрямый чёрт, наоборот решил, если просто рукопись пошлёт, им быстрее заинтересуются, как самородком из глубинки. Серёга, кстати, о себе вообще ничего не сообщал, вроде, как сохранял некую интригу. Хорошо, что он человек с юмором, да ещё с каким! - иначе бы точно мог инфаркт получить! Он у нас в области несколько сборников юмористических рассказов опубликовал, а какие памфлеты пишет, одним словом, не дай вам Бог ему под перо угодить. Так вот ему даже как-то грубо и неделикатно отписали. И ведь ни слова о содержании, о стиле, о языке, и даже об актуальности представленной темы ни полслова.
- А знаешь, Томочка, оно им там и не нужно. Им главное – отписаться, чтобы больше не докучали. Мало того, ведь письма – это даже не рецензии, последние автор может оспорить, доказывая неправоту рецензента. Здесь всё очень хитро построено – у кормушки тоже не одни только дураки штаны просиживают. Вот, правда, вспомнился мне как раз один такой «отписчик», который попытался сделать нечто вроде анализа рукописи – это опять о работе одного из моих студентов. В отписке содержались такие, кстати, слова: «Выбранный Вами сюжет не нов…». У меня лично складывается впечатление, что эти люди далеки не только от литературы, но и от литературоведения, что им знать по долгу службы необходимо. Если бы они хорошо слушали, что им давали в ВУЗе на лекциях, то наверняка бы вспомнили, что со времен древней литературы, даже если брать устное народное творчество, не говоря о более позднем периоде, из века в век сюжеты вообще мало менялись. Они лишь перемещались во времени и в пространстве, предоставляя автору возможность как бы пропустить через себя, через призму своего видения и через души героев, с их чувствами и переживаниями, те события, участниками или свидетелями которых они по сюжету стали.
-Браво, профессор!- захлопала Галка в ладоши,- так их, так, этих критиков- недоучек!
- Почему недоучек? Уверен, они все дипломированные специалисты, просто народец такой особенный. Они почувствовали, что имеют некую власть над «писаками», вот и пользуются ею, если ни на что другое не способны.
Послушайте ещё одну выдержку. Если мне память не изменяет, выглядела она примерно так: «Выбранная Вами тема старомодна. Она не заинтересует широкого читателя».
Как будто этот самый «широкий читатель» есть ничто иное, как некая аморфная масса, толпа людей одного возраста и одинаковых пристрастий, с одинаковым образованием и социальным статусом.
- Представляете, ребята, вот и мне примерно такое же письмо прислали – там и о сюжете и о теме.
- А что ты посылала?
- Маленькую повесть «О женском и не только…». Мой отписчик, правда, он даже свою фамилию указать в конце письма забыл. А что до самой повети, так он ей просто смертельный приговор вынес - иначе не скажешь. На целом листе, представляете, как перетрудился малый! он пытался доказать мне, что семидесятыми годами и событиями тех лет можно заинтересовать лишь старых бабушек. А те, в свою очередь, что мне должно быть известно, в силу слабого зрения, книжек не читают, а всё больше сидят на лавочках или у телевизоров. Конечно, мне было обидно, что он не удосужился дочитать повесть до конца, тем более что она небольшая по размеру. Я же во второй части помещаю своих героев в современную среду, и, с помощью этого фантастического перемещения во времени пытаюсь показать этическую сторону перемен, произошедших в судьбах людей. Я нарочито не меняю ни имён, ни внешности персонажей, чтобы сразу становилось ясно, что в данной конкретной ситуации важен внутренний сдвиг в сознании. Но что самое главное, о чём мой критик так и не упомянул, а может, и не увидел того, что я старалась на страницах повести найти разгадку феномену личностных ориентаций в изменённых условиях. Конечной же целью было - отыскать в человеке то, что отвечает за его способность к самосохранению не только, как вида в живом мире планеты, но и как существа разумного, созданного или уверовавшего в то, что он создан по образу и подобию Божию.
Вот, получив это письмецо, похожее на издевательство, и убедившись в том, что даже те, кому по долгу службы положено с рукописями знакомиться, не дочитывают их до конца, решила, что больше никуда ничего отсылать не стану, и буду писать исключительно для себя – по зову души.
- Томочка, ты у нас такая умница, ну, неужели можно быть такой по-девчоночьи наивной и поверить, что таким образом можно добиться того, чтобы тебя публиковали? Кстати, а ваши местные издательства, что, этим вообще не занимаются?
- Да у нас вообще никаких издательств нет. Вся городская пресса – это две газеты, существующие главным образом для того, чтобы знакомить жителей с местными новостями и телевизионными программами на неделю. В областном центре - там своя иерархия, мы для них – периферия, захолустье, попросту говоря. Да и потом, у них своих пишущих – пруд пруди, кроме того, у меня всё без местного колорита: не пишу о рыбацких посёлках, о том, как вытаскивают невода, или о проблемах порта – это не моё.
- Тогда понятно, более или менее. Поэтому и хочу тебе предложить найти своих читателей среди моих студентов и преподавателей – всё-таки не «в стол» писать. Я вам до этого жаловался на своих гавриков, что мало читают, но вот «Альманах», волей-неволей, а приходится читать от корки до корки. Я использую его на занятиях и семинарах, где мы досконально анализируем каждое напечатанное произведение со всех точек зрения, будь то замысел, композиция или язык – одним словом, до самой изнанки. Между прочим, здорово получается.
- И кого же вы там печатаете, если не секрет?
- Друзей, себя, любимого, отбираю лучшие студенческие работы, однако до семинаров, из последних, доходят лишь работы бывших студентов – так лучше. Кстати, вот ты, голубушка, как раз к категории бывших вполне подойдёшь.
- Насмешил, Казик, честное слово, – я бывшая студентка! Когда это было?
- Да не важно, когда - важна суть. Девчонки, а догадайтесь, почему я учу их подобному анализу сначала не на произведениях Достоевского, Бунина или Толстого?
- Я хоть и не такая умная, как вы с Тамарой, а сразу догадалась.
- Ну, и почему же, Галка?
- Я так смекаю, гении, тем более, признанные, сколько ни костери, какие ни находи изъяны в их творениях, - они от этого менее великими не станут, а тут, где таланты не признанные, хотя, как знать, может, не менее гениальные, - простора для критики хоть отбавляй! Разве я не угадала?
- А ведь точнее не скажешь. Молодец, Монахова, по-моему, в тебе тут взял верх психолог, а не журналист. Правда твоя и в той части, где ты говоришь о том, что в «Альманах» попадает немало по-настоящему талантливых работ. Жаль, конечно, если не пробьются ребята. Да и у нас, увы, возможностей маловато, чтобы им помочь, хотя бы на первых порах. Мы ведь, как с ними поступаем? Отучился – и вперёд, в свободное плаванье, на борьбу со стихией рынка, в водоворот жизни, а там нынче каждый сам за себя.
- Послушай, я частенько думаю, как наши дамы пробились, чьи лица так и мелькают на экранах ТВ, на страницах газет и журналов? Я вообще поражаюсь, когда они успевают так много писать, если ведут столь активную публичную, а точнее сказать, тусовочную жизнь?
- Ты конкретно, кого имеешь в виду?- полюбопытствовала Монахова.
- Галка! Ты как сегодня народилась, честное слово! Эти фамилии у всех на слуху: Маринина, Донцова, Устинова. Я не удивлюсь, если появятся мемуары Ивановой, да ещё огромными тиражами. Почему их работы столь востребованы?
- Ну, голубушка, ты и хватанула!
- А ты их читала?
- Да я как-то к детективам не очень…
- Вот видишь, даже слов толком подобрать не можешь.
- Всё, девочки, прошу без мата,- вроде, как по-мужски пошутил Прейкшас.
Шутка понравилась всем троим – и хохотали они уже стоя на согревшейся и засверкавшей под солнцем, блестящей изумрудной траве.
Когда Казимерас увидел, какое наслаждение написано было на лицах его подруг, ступавших босыми ногами по мягкому живому ковру, он не смог удержаться, чтобы не похвастаться:
- Травка – моя гордость. Купил в Москве голландские семена и сам посеял. А чтобы она всегда была такой дивной, я её должен пять раз за лето косить. У меня и коса есть. Кстати, она тоже моя гордость, но я уверен, что ни одна из вас не сможет догадаться, почему.
- Неужели сам сконструировал, Кулибин ты наш?- поразилась Монахова новым талантам друга.
- Ну, нет, - это было бы чересчур – вы от меня слишком много хотите. Просто, эту косу в народе зовут литовкой. А я, как никак тоже литовец, хоть и прожил всю жизнь в России. Но корни-то мои всё равно там, в Литве, так что выходит, что мы с моей косой, вроде как, земляки.
- Подожди ты о своей косе и о травке, мы так с нашей подругой и не решили, будет она в твоём «Альманахе» публиковаться, или нет?
- Конечно, буду, только пусть Казик пообещает, что не даст меня своим студентам на полное растерзание, а встанет на мою защиту грудью.
- Клянусь, буду защищать не только грудью, но и всеми прочими частями тела, как смогу,- смешком ответил Казимерас.- Эх, девоньки мои, я так понял, что в этот раз банькой своей я похвастаться не успею, отложим это на следующий раз. Но куда я сегодня должен сводить вас всенепременно, так это к колодцу. Честное слово, не пожалеете, если согласитесь до колодца дойти. Ну, как, пошли?
- А это, случайно, не за два с половиной километра, которые опять превратятся в семь вёрст с гаком?
- В твоей прежней тираде ты говорила о пяти верстах, кажется? Не бойтесь – это совсем недалеко. Да и обувь тут не потребуется – оставьте её здесь. Травка до самого сруба тянется, когда вы вот так, босиком, ещё по траве походите?!
Женщины послушно отставили кроссовки, которые уже начали, было надевать.
-То-то же!- одобрил Прейкшас послушание подруг.
Хозяин взял женщин под руки и, пока медленно вёл их до колодца, попытался успеть рассказать о его удивительной истории:
-Колодец этот лет за сто до появления дач здесь стоял, а может, и того раньше. О нём и о его волшебной воде здешние жители не одну легенду знают. Мы с соседями периодически сруб подновляем. Как-то мужиков из соседней деревни приглашали – они внутри брёвна перебрали, кое-какие из них даже пришлось новыми заменить. Самый старый из мужиков – дед Кузьма рассказал, что если ясным днём хорошенько присмотреться, то в колодезной воде можно увидеть отражение дневных звёзд, которых на светлом голубом небе невооружённым глазом невозможно рассмотреть – сколько ни напрягай глаза. А вот на дне колодца, со слов деда, их можно увидеть. Сам-то я астроном, что называется, никакой, поэтому не знал, верить услышанному, или нет. Но однажды мне то ли показалось, то ли на самом деле всё было явью, только привиделись мне на самом дне колодца две звезды, причём очень яркие, какие только на тёмно-синем ночном небе могут появляться.
Бежал, помню, в дом, сломя голову. Вошёл, разжег камин – как раз в тот день почему-то свет отключили на всю ночь, зажёг свечу, поставил её на стол, и начал писать. Писалось, как дышалось, я даже не понимал, прозу ли пишу, или рифмую – рука сама буквы выводила. Потом я как-то и про увиденные на дне колодца звёзды, и про то, что писал, забыл. А где-то через пару недель снова приехал в воскресенье на дачу и на глаза попался тот самый блокнот. Дай, думаю, прочитаю, что тогда мой разгорячённый мозг выдал под впечатлением увиденного. И что вы думаете, в писанине моей и намёка на восторженные чувства нет, да и форма письма, и слог, будто не мои, словно это не я писал.
-А кто же?- чуть ли не с испугом, предчувствуя, что дело попахивает нечистой силой, так как с колодцами на Руси частенько связывали именно потусторонние силы, спросила Монахова.
- Видишь ли, так бывает, по крайней мере, лично со мной такое много раз случалось, когда, вроде твоей рукой кто водит, когда пишешь в состоянии сильного возбуждения. Мистика – да и только.
- Казик, а ты сохранил эти записи?- поинтересовалась Тамара, потому как ей очень захотелось узнать, что получается у друга, когда тот находится под воздействием непонятных сил, которые так часто в последнее время стали водить и её рукой, причём в такие минуты сопротивляться бессмысленно – она пробовала, и не единожды.
- Сохранил. Только я, пытаясь разгадать причину написанного, так много раз перечитывал записи, что, кажется, помню их наизусть. Если хотите, прочту, только походя этого делать не хотелось бы. Давайте приостановимся на границе участка,- и он указал рукой в направлении столбика, врытого, похоже, для разграничения площади.
Женщины поторопились к указанному месту, так как им не терпелось услышать, что там такое под воздействием потусторонних сил мог написать их друг. Казимерас же тем временем немного приотстал. Тамара обернулась, и увидела, как тот взялся рукой за грудь.
«Похоже, у него не всё в порядке с сердцем»,- ужасающая догадка вдруг пришла ей в голову, однако, едва Коврова услышала: «Девочки, куда это вы, как козочки, поскакали, подождите же меня», она успокоилась.
- Значит, слава Богу, показалась,- неожиданно вслух произнесла она.
- Что показалось?- спросила Галина.
- Что Казик в дом зачем-то вернулся,- решила Тамара не нагружать подругу своими догадками.
Они остановились у пограничного столбика.
- Ну, мои хорошие, слушайте. Кстати, я этого никому не читал. Вы – первые слушательницы, хоть и написаны строки были довольно давно:
Лишь однажды я видел эти глаза.
Я купался в озёрах этих глаз,
Я носился под парусами
по бушующим морям этих глаз,
Я видел отраженье звёзд дневных
в колодцах этих глаз.
Я в омут погружался этих глаз.
Обжёгся я лучами этих глаз –
Обманули меня…эти глаза.
- Красиво как!- после небольшой паузы произнесла Монахова.
- А, по-моему, очень грустно и безнадёжно.
- Красота и любовь, увы, часто бывают и грустными, и безнадежными. Ну, всё. Давайте к этому опусу больше не возвращаться, тем более, что он, как вы заметили, весьма несовершенен. Нам осталось совсем недолго идти, давайте поторопимся. Вон, видите, кустарник начинается? Колодец там.
Как ни смотрели женщины вниз, перегибаясь через сруб, так кроме воды там ничего и не увидали. Вода же в колодце почему-то была неспокойной, казалось, что там, глубоко внизу, наблюдалось волнение, словно эта свинцово-синяя масса и впрямь являлась частью мирового океана, непонятным образом с ним связанная и соединённая.
- Казик, ты наклонись и присмотрись, видишь, - там настоящие волны. Что это?
- Просто наш колодец чем-то напоминает миниатюрное море, правда, с пресной и очень вкусной водичкой.
- А где же обещанные тобой звёзды, обманщик и фантазёр?
Женщины снова перегнулись через сруб, вглядываясь в колодезную воду и о чём-то тихо перешёптываясь. Их голоса гулким звуком отражались от поверхности воды и, будто мечась от бревна к бревну, многократно повторялись нестройным эхом.
- Вы что это, дорогуши, перевалились через край – так и упасть недолго. Неужели всё надеетесь звёздочки обещанные увидеть? Так вы очень торопитесь - я ведь вам легенду, что старик Кузьмич поведал, не до конца рассказал. Во-первых, чтобы звёзды на дне увидеть, нужно сначала из колодца водицы испить…
- Ну, и что же ты стоишь? Давай скорее воду доставать,- хором заголосили подруги.
Профессор безропотно повиновался и до самого конца смотал с барабана железную цепь, к которой крепилось ведро, утяжелённое двумя увесистыми шестерёнками от трактора. По тому, как долго спускалось ведро до поверхности воды, которая всё ещё продолжала волноваться, женщины сразу же поняли, что первое впечатление было обманчивым – колодец оказался намного глубже, чем им показалось вначале. Наконец металлическое дно ведёрка гулко ухнуло, коснувшись воды, и Казимерас мощными, размашистыми движениями стал наматывать цепь на толстое гладкое бревно, служившее барабаном, крепко впившись в железный коловорот с массивной деревянной ручкой.
Отхлебнув студёной водицы, и почувствовав леденящую ломоту не только в зубах, но и во всём теле, женщины поторопились снова устремить свои взоры вниз, всматриваясь в бездну, в надежде увидеть, наконец, обещанные звёзды.
- Девочки, вы ведь даже фразу мне не дали закончить, а я только про «во-первых» сказал, а вы скорей водички испили - и снова через сруб свесились, того и гляди, упадёте, подумайте, как я вас оттуда вытаскивать буду.
Женщины повернулись к колодцу спиной, готовые дослушать рассказ Казимераса до конца.
- Так вот, во-вторых,- продолжил Прейкшас,- звёзды увидеть в колодце смогут лишь люди безгрешные.
Галина с Тамарой подскочили к профессору, и вот уж, чего он никак от них не ожидал, стали кулаками буквально барабанить по его торсу:
- Ах, вот ты, значит, у нас какой! Ишь ты, святой нашёлся! Ну-ну, получается, нам, грешницам, звёзд так и не увидеть?! Ну, ты у нас сейчас сполна получишь!- визжала Галка.
- Мы-то, дурочки, думали, что приехали в гости к другу. А он, оказывается, вовсе нам никакой не друг, раз решил нам продемонстрировать, какие мы, по сравнению с ним, блудницы – хорош друг, нечего сказать! Представляешь, Галка, каков лицемер! Вот он нас какими, на самом деле, считает! Значит, ему звёздочки со дна улыбнулись – он праведник, даже стишки написал на радостях. А на нас, грешных, эти его пресловутые, скорее всего выдуманные самим же звёзды, даже взглянуть не захотели!?
Казимерас ловко ухватил ладонями все четыре женских кулачка, прижал их сначала к груди, потом, поднеся к губам, поцеловал, и лишь затем стал урезонивать разбушевавшихся и развеселившихся, словно дети, подруг, продолжая держать в руках их кулачки:
- Миленькие мои, какие же вы неугомонные, а главное, темпераментные. Помнится, в студенчестве, вы были куда степеннее и сдержаннее, и, уж, по крайней мере, лекции своих преподавателей до конца прослушивали, а уже потом начинали вопросы задавать, а не наоборот.
- Ты нам зубы не заговаривай, профессор. И при чём тут лекции? Ты же нам не лекцию читал.
- Ладно, Галка, давай простим на первый раз, пусть дальше рассказывает, но только если ещё на нас напраслину возводить начнёт, мы его обязательно накажем.
- Я даже придумала, как – окатим его, безгрешного, ледяной колодезной водой!
- Согласна. И ещё побьём, ладно?
- Ух, какие жестокие! Буду теперь каждое слово по нескольку раз в голове прокручивать, а то, не дай Бог, опять что-нибудь на свой счёт примете,- заулыбался Казимерас.- Ну, так вот, голубушки мои,- медленно, нараспев продолжил он, будто и вправду обдумывая каждое слово,- по преданию, здесь, на самом этом месте, давным давно стоял мужской монастырь. Причём, появился он совсем не случайно, а именно из-за этого самого колодца. Однажды, когда у него остановились путники в жаркий летний день, чтобы утолить жажду, на колодец, согласно преданию, сошла Божья благодать. Это сразу же было замечено двумя монахами, которые оказались среди находившихся у колодца людей. Все они чуть не ослепли от сияния, неожиданно появившегося над срубом. Вот тогда-то монахи рядом и поселились, а колодец стали почитать не только святым, но и мужским. Поговаривали, что вода в колодце сразу распознавала в мужчине, который в неё смотрится, праведен он, или грешен. Если вода внизу начинала волноваться, - вот так, как сегодня, это означало, что смотрящий в неё должен был наложить на себя дополнительное послушание, во искупление греха. Проходило какое-то время – он возвращался к колодцу. Если ему удалось искупить грехи, то мужчина, поглядев в колодец, непременно должен был увидеть звёзды. Случалось, что один и тот же монах ходил к колодцу с молодых ногтей до седой бороды, а колодец так и не признавал в нём праведника. Ну, вот, теперь, пожалуй, всё,- закончил он, выпуская из своих рук так и не разжавшиеся женские кулачки. Казимерас обнял своих подруг за плечи, развернул их, и они направились туда, где оставили обувь.
Они ещё какое-то время полежали на солнышке и вернулись в дом лишь вспомнив, что Галке вечером уезжать.
Едва отобедали разогретыми цыплятами и пиццей, завершив обильный обед чаепитием на веранде, Монахова стала собираться, хотя собирать, в сущности, было нечего. Корзины, принадлежавшие её свекрови, она доверила привезти Прейкшасу, когда тот будет здесь в следующий раз на машине. До середины июля в них всё равно никакой нужды не будет, так как корзинами этими её свекровь со свёкром пользуются лишь для сбора грибов и лесных ягод, а их пора ещё не скоро придёт.
Предчувствием расставания повисла в воздухе волнительная тишина. Каждый думал о чём-то своём.
Галка сожалела, что так и не смогла помочь друзьям решиться соединить свои жизни в одну.
Тамара боялась, что сутки, которые ей предстояло провести наедине с Казимерасом, испортят впечатление от прекрасно проведённого времени втроём. Но больше всего её, пожалуй, пугало то, что произошедшее с ними прошлой ночью, оба они будут вспоминать лишь, как сон.
Прейкшас переживал ничуть не меньше женщин, потому что не был уверен, что сможет уговорить Тамару остаться с ним навсегда, и всё-таки в нём теплилась надежда, отчего сердце учащённо билось, правда, порой давая сбои.
- Девочки, хорошие мои, я совсем забыл, дырявая моя голова, - я ведь фотоаппарат с собой взял, а мы так и не сфотографировались. Готовьтесь, сейчас принесу!
В каких только позах и вариациях не фотографировал их Прейкшас: сначала у дома и в доме у камина, потом – на веранде и на лужайке. Затем он направил женщин к пруду, куда сам подошёл чуть позже со штативом, чтобы сделать коллективные снимки. Когда и вторая плёнка закончилась, друзья ещё какое-то время молча постояли у пруда.
- Ну, вот и конец,- вздохнула Монахова, и было в этом вздохе столько грусти и печали, что этого нельзя было не заметить, отчего каждый на мгновение ушёл в себя, тоже едва сдерживая вздох.
- Ты, кажется, хотела меня проводить, подруга? Тогда пойдём, а то уедет тётечка, меня не дождавшись, придётся мне до остановки пёхом чапать. Казик, ты только не обижайся, что мы тебя одного оставляем – это не надолго, честное пионерское. Постарайся понять, когда ещё с подругой увидимся, хоть попрощаемся по-человечески. Ты мне только обязательно позвони, когда вернётесь, и про корзины не забудь, пожалуйста, а то не хочется от свекрови втык получать.
Чтобы скрыть от всех навернувшиеся на глаза слёзы, Монахова сорвалась с места, подбежала к Казимерасу, обняла его за талию, уткнувшись чуть ли не в пупок, после чего резко повернулась и направилась к живой изгороди. По пути она буквально схватила подругу за руку, словно убоявшись, что та передумает, и останется, а ей нужно будет самой идти к даче, где должна была ждать её в оговоренное время машина.
- Идите вверх по улице, увидите во дворе белый автомобиль «Ауди»,- крикнул им вслед Прейкшас. Сам же он оставался стоять на том месте, где только что прощался с Галкой. На какое-то мгновение он вдруг оцепенел от ужаса при мысли: «Вдруг она тоже уедет!?»
Чтобы успокоиться, он вернулся в дом и начал убирать со стола. Едва ему попалась на глаза сумочка Тамары, висевшая на вешалке, как он тут же успокоился и заулыбался, поняв, что без неё она никуда не уедет. Но тут Казимерас был вынужден опуститься на стул, так как неожиданно почувствовал острую колющую боль в сердце. Ещё утром он уже ощутил нечто подобное, но сейчас он не на шутку разволновался – боль не отпускала.
«Вот, оказывается, в какие минуты даже неверующие обращаются к Богу»,- подумалось ему, и он вслух сказал:
- Господи! Сделай так, чтобы я не умер сейчас! Только не сейчас! Дай мне побыть счастливым, не позволь напугать её своей немощью. Помоги, Господи! – и прозвучало сказанное им так, будто это была настоящая молитва.
Тем временем женщины, едва свернув к соседнему дому, замедлили шаг, а потом и совсем остановились, словно понимая, что сейчас, перед расставанием, должны обязательно сказать друг другу то, что не успели сделать здесь, на даче и в первый день их встречи. Тем не менее, глядя глаза в глаза, они будто онемели. Монахова, более импульсивная, чем Тамара, бросилась на шею подруге, что-то шепча, сбиваясь, всхлипывая, не в силах сдержать переполнявших её чувств и слёз:
- Томка, дружок мой, - говорила она очень быстро, проглатывая слова, боясь, что её обязательно перебьют,- у вас остался всего один день, всего один, понимаешь? Не дай ему уйти раньше положенного срока.
- Чему, дню?- с трудом понимая, о чём говорит подруга, вынуждена была всё-таки перебить Коврова.
- Не перебивай, прошу тебя, только не перебивай меня и не задавай глупых, нелепых вопросов, Томка, милая моя, я тебя очень прошу!- буквально взмолилась Галина.- Мне кажется, он на пределе. Уже почти полгода, как до меня наконец-то дошло, что ты – единственное его спасение – иначе он не выкарабкается. Я поняла это в тот самый день, когда он ко мне приезжал в последний раз, помнишь, я тебе рассказывала в первый день нашей встречи? Я ведь его тогда с трудом отговорила ехать к тебе, а он всё порывался. Я тогда подумала, если ты ему откажешь и на сей раз, когда он вдруг неожиданно перед твоими очами появится, да ещё без предупреждения, он просто умрёт. Ты понимаешь, о чём я говорю тебе? Он умрёт, жестокая и бессердечная царица, чёрт тебя побери!
Они разжали объятья и негласно решили постоять у низкого заборчика, дожидаясь автомобиля опершись на штакетник, так как сил двигаться дальше не было у обеих.
- Монахова ты моя дорогая, Галка, Галчонок, ну, не понимаю, в чём ты меня обвиняешь – не понимаю. В чём проявляется моя жестокость по отношению к нему? И что значит – «опять откажешь»? Казик никогда и ничего мне не предлагал, так что я даже отказать ему ни в чём не могла. Уехав в Москву, он просто сделал свой выбор. Я его выбор уважаю, и тогда приняла его вполне цивилизованно, несмотря на молодость и взбалмошность. Видишь ли, я всегда была уверена, что для настоящего и цельного мужчины главное – это его работа, карьера, а всё остальное должно выбираться и подбираться из такого расчёта, чтобы оно помогало или, по крайней мере, не мешало в достижении им его главных целей. Сегодня, когда за спиной приличный отрезок жизни, в арсенале немалый жизненный опыт, а перед глазами пробежали тысячи чужих судеб, ещё более убеждаюсь в том, что если мужик хочет чего-то добиться, то сначала - дело, а уже потом – любовь-морковь, и всё такое!
- Ну, и чушь собачью ты несёшь, прости за грубость!
- Какая же это чушь? А разве на примере своих несчастных клиентов ты не видишь, что большинство мучений, терзаний и комплексов возникают, в особенности у мужчин, впрочем, и у современных женщин тоже, тогда, когда они обнаруживают, что не состоялись в профессии? Отсюда неуверенность в себе и множество других сопутствующих проблем, в том числе, и не сложившиеся отношения в семье, с любовниками, с коллегами…
Да что я тебе втираю, честное слово, - нашла кому! Ты, как-никак у нас психолог, и всё это должно быть известно тебе в сто раз лучше, чем кому бы то ни было.
- А, по-моему, так ты просто-напросто глухая. Неужели, дожив до седой башки, ты так и не поняла, что говорить можно не только с помощью слов – он, видишь ли, ей ничего никогда не предлагал и ни о чём не просил! Казик кричит тебе о своей любви всю жизнь, а ты не слышишь. Значит, я правильный диагноз поставила: глухая, правда, не на уши, а на сердце!
- Зря ты так, поверь. Вчера, например, услышала, как он просил меня остаться и не уезжать,- не выдержала натиска Тамара, поведав подруге о том, о чём не намеревалась вообще говорить.
- Ну, и что ты?
- А что я? Хотя, если честно, я уже приняла решение: послезавтра уезжаю – только не нужно меня учить, и в чём бы то ни было убеждать, прошу тебя. Мне и без твоих нравоучений несладко. Можешь считать меня прагматиком, но билет был куплен ещё четыре дня тому назад, чтобы не нашлось лазейки к отступлению.
- Можешь обижаться, сколько тебе угодно, но я должна тебе сказать, что это, по крайней мере, подло!
- Ну, ты и хватанула. Не руби с плеча, Монахова, пощади, и не забывай, наконец, что я твоя подруга. Думаешь, меня сомнения не гложут, или я, по-твоему, чурбан бесчувственный?!
- Чурбан и есть!
- Да успокойся ты. Мы переписываться будем – я уже ему пообещала это. Можно, в конце-то концов, хоть каждый день друг другу письма писать. Есть телефон – общайся, сколько хочешь!
- У тебя всегда под рукой и бумага с ручкой были, и телефон – и дома и на работе стоял, возможно, даже не один, однако ты ему, насколько мне известно, и не писала, и не звонила.
- Положим, он тоже этого не делал. И вообще, как ты не поймёшь, - столько долгих лет прошло! Мы должны заново узнавать друг друга, или ты считаешь, отдохнули несколько дней вместе на даче – и бах, союз склеился! Мы с ним люди, а не дурилки картонные, между прочим. Нам теперь бездна времени потребуется, чтобы понять, нужны ли мы друг другу, тем более, что обходились же как-то без общения. Нет, нас пока разделяет вечность! А чтобы стать единым целым до конца дней своих – иначе я совместную жизнь вообще не приемлю - не один шаг навстречу делать нужно. Вот и попробуй-ка эти самые шаги сосчитать на досуге, когда тебе в своём кабинете будет делать нечего,- зло, срывающимся голосом, говорила Тамара, завершив вопросом,- говоришь, я глухая, а что же ты меня-то не слышишь, если у тебя такой тонкий слух?
- Я прекрасно слышу, вот только так и хочется уши заткнуть, чтобы не слышать. Ты, наверное, забыла, что Прейкшасу через год будет шестьдесят, помнишь, надепюсь, когда он к нам в университет перевёлся.
- Конечно, помню, просто стараюсь, особенно в последнее время, как-то о возрасте, да и о времени вообще поменьше думать – и без того на душе хреново. Вот только не всегда получается.
- И хорошо, что не получается. Как раз о времени и следует подумать, а ещё вернее, задуматься.
- Бояться я этих мыслей стала.
- Тебе одного теперь бояться нужно, дорогуша, - потерять его, и в буквальном смысле, и для себя. Впрочем, Бог тебе судья. А может, и я не права,- совсем изменив интонации, что стало полной неожиданностью для Ковровой, тихо, со слезами на глазах, произнесла Монахова,- может, ошибаюсь в чём? И вообще, почему я на ваши проблемы со своей колокольни смотрю, тем более, как ни крути, - вы всё равно умнее меня,- казалось, она была готова разрыдаться, так что Тамаре пришлось обнять подругу за плечо.- У самой жизнь не сложилась, а я тут лезу со своими советами. Просто ты должна понять – вы для меня оба очень дороги, и я хочу вам счастья, тем более что вы его выстрадали, а поэтому заслуживаете. Давай прощаться, что ли, видишь, белая иномарка приближается? Так и не дождалась, похоже, тётечка, а может, мы слишком долго тут стоим,- дрожащим голосом тихо пробубнила Монахова
Подруги ещё раз обнялись и расцеловались.
- Ты скажи,- уже успокоившись и вытерев слёзы, спросила Галина,- на вокзал-то мне приходить, или вы всё-таки хотите вдвоём побыть? Только не ври, давай, я всё пойму, если что.
- Не знаю, как хочешь,- уклончиво ответила Тамара, но подруга поняла всё, как надо.
Еще не поравнялась с ними машина, как они услышали голос дамы, сидевшей за рулём, правда из-за шума двигателя и только что пережитого волнения так ничего и не поняли. И лишь когда иномарка затормозила, а её владелица приоткрыла дверцу, они отчётливо расслышали:
- А Казимир Пранович сказал, что поедет только одна его гостья. Что же это вы нашего профессора в одиночестве оставляете?
- Нет, уезжаю только я,- пояснила Галина,- Тамара Викторовна меня просто провожала.
- Ну, раз уж я, не дождавшись вас у дома, поехала по кругу, давайте, Тамара Викторовна, садитесь-ка, мы подбросим Вас до дачи господина Прейкшаса – всё равно мимо поедем.
- Спасибо, Не нужно. Я лучше пройдусь, ноги разомну,- отказалась Тамара, произнеся первую попавшуюся на ум отговорку.
Коврова ещё долго смотрела удалявшейся машине вслед, пока та не скрылась за поворотом. Стоя у чужого участка и прислонившись к заборчику, она вдруг почувствовала себя ужасно одинокой, а ноги, казалось, перестали её слушаться, словно не хотели вести свою хозяйку туда, где ту ждала не то Голгофа, не то райские врата…
ГЛАВА ВТОРАЯ
РАССТАВАНИЕ
«Какая Голгофа, какие райские врата? Это просто игра воображения и хитросплетение слов – не более того»,- многократно вторилось эхом в голове Тамары, словно шедшее откуда-то сверху, из поднебесья.
Не ускоряя шагов, она шла и думала, думала о том, что ей неоткуда ждать каких-либо свершений, что всё, что её ждёт, будет предельно обыденно. Просто два уже далеко немолодых человека, под воздействием ностальгических воспоминаний, одурманенные и опьянённые ими, наградили друг друга несколькими минутами блаженства, парочкой упоительных мгновений, так похожих на счастье. Сами того не осознавая, они одарили себя всем этим не от щедрости души, а от осознания необходимости забыться, остановить бег времени, отогнать тревожные мысли, всё чаще ставшие раненной птицей биться в жилища, в одном из которых он, измученный ожиданием чуда, в другом – она, давно переставшая верить в чудеса.
Женщины, как правило, намного раньше мужчин вырастают, как из детской одежды, из волшебных снов и сказок со счастливым концом и справедливой победой добра над злом. Что до Тамары, то она, всегда трезво оценивавшая жизнь, как-то давно, ещё со студенчества, поверила философу Дэвиду Юму, некогда утверждавшему, что чудо есть ничто иное, как нарушение законов природы. Может, поэтому она решила для себя: нечего прилагать усилия для внесения дисгармонии в природу, пусть она живёт по законам, ниспосланным свыше.
Прибрав всё в комнате, Казимерас давно уже ждал её, стоя у разросшегося куста жасмина. Заметив приближение Ковровой, он, перешагнув через живую изгородь, двинулся ей навстречу.
- Томочка, родная, ну, что же ты так долго не шла – машина уже давно проехала. Я вообще удивился, что это Марта Генриховна по кругу решила прокатиться, видимо, вас не дождалась. Вот, думаю, сейчас притормозит, и ты выйдешь. А автомобиль промчался мимо. Я грешным делом, было, подумал, что ты меня бросила.
Тамара лишь улыбнулась, никак не ответив другу. Обнявшись, и ни о чём заранее не договариваясь, они молча направились к пруду. Казалось, ноги сами вели их туда.
«Вот так и преступников всегда тянет на место преступления»,- мелькнуло в голове Тамары.
« Как всё-таки хочется вернуться туда, где было так хорошо!»- подумал он.
Они прошли по деревянному настилу и сели на мостки. Прежде, чем заговорить, оба долго смотрели на воду, затем на синеющий в дымке перелесок, маячивший на горизонте. И лишь заметив высоко в предвечернем небе двух парящих птиц, редко взмахивавших крыльями, отдававшихся на волю воздушных потоков, Казимерас тихо произнёс:
- Посмотри, как они похожи на нас.
- Чем же, друг мой?- так же тихо спросила Тамара.
- Видишь, как они пытаются дотянуться друг до друга, а ветер, и ещё какие-то непонятные силы неба относят их, бедных, всё дальше и дальше. А давай, отменим, упраздним ветер!
- Чудак ты, Прейкшас, честное слово, чудак, и совсем не похож на взрослого мужчину. Из тебя так и прёт восторженный юноша.
- Спасибо, что так мягко. Не чудак я, а старый дурак. Когда Галка позвонила мне и сообщила о твоём возможном приезде, я себе покоя не находил, чуть ли не наизусть заучивал всё то, что должен был тебе сказать - сбиться, видишь ли, боялся. А вот, встретились, и я, действительно как мальчишка, только мальчишка по уши влюблённый, несу всякий вздор. Тебе, наверное, за меня стыдно.
- Ничуть. Мы оба с тобой немножечко сошли с ума. Но я хоть писем тебе «в стол» не писала, правда, разговаривала с тобой бессчётное количество раз. Поверь, делала это совсем не потому, что рядом не было других собеседников или слушателей, - с другими никогда не хотелось делиться сокровенным. Видимо, придётся признаться, что ближе тебя, так никого и не встретилось на жизненном пути,- Тамара вдруг смутилась, словно услышав себя со стороны. Она сразу же пожалела, что не смогла удержаться и опрометчиво выпалила очевидную истину, тем не менее столь тщательно ею скрывавшуюся на задворках сознания.
- Спасибо, родная. А ещё судьбе спасибо за то, что она, наконец-то улыбнулась мне, а то, если честно, я всё больше её оскал видел, а не улыбку. Теперь о письмах и о твоих работах. Боюсь, что ты уже приняла решение покинуть Нижний, хотя, надеюсь, на этот раз не на десятки лет. Но всё равно – время торопит, и давай мы всё решим сейчас.
Тамара вздрогнула при мысли, что он начнёт немедля тот самый разговор, которого она боялась больше всего на свете. Хоть Коврова и согласилась остаться с Казиком наедине ещё на один день на даче, тем не менее, она всё ещё не была готова отвечать ни на один из конкретных вопросов, касающихся дальнейшего развития их отношений. Может, поэтому она ухватилась за письма, о которых он упомянул:
- Давай решим. Так что ты там о письмах говорил? Ты передумал писать роман в эпистолярном жанре?
- Отнюдь, но если так случится, что я с этим не успею или не смогу справиться,- вдруг вспомнил он о недавно прошедшем сердечном приступе, в чём решил ни за что не признаваться Тамаре,- пообещай, что не оставишь их мёртвыми лежать в ящике моего письменного стола. Мне думается, что таких мужчин и женщин, как мы, всё-таки немало на земле. Пусть они успеют прочесть этот роман, пока у них впереди остаётся достаточно времени на то, чтобы одуматься и не побежать прочь от своего счастья. Пусть, хотя бы на нашем горьком опыте, на наших ошибках научатся они безбоязненно открываться любви, и поймут, наконец, что стоит её отвергнуть, она может так рассердиться и обидеться, что никогда больше не вернётся к ним, как бы её ни звали.
- Казик! Неужели в твоём воображении всё выглядит, увы, так печально? И произнёс ты всё это как-то обречённо. Мы вместе, и я не собираюсь больше тебя терять,- неожиданно для себя самой, как будто вопрос давно уже был решённым, без колебаний и без дрожи в голосе, произнесла Тамара.- Ты прав в своих догадках - мне действительно следует на какое-то время уехать, чтобы решить некоторые неотложные дела, кроме того, нужно кое-что дописать. Я уверена, раз оно начато там, то и заканчивать его следует тоже дома, иначе потеряется целостность, прежде всего, в восприятии написанного. А к зиме я вернусь.
- Господи! Неужели это правда?- воздал руки к небу Казимерас.
- Похоже, что так. Я думаю, нам больше не следует расставаться.
Тамара говорила размеренно, словно прислушиваясь к своему собственному голосу, отчасти не понимая, как все эти слова рождаются, помимо её воли, обретая плоть, словно подводят итог тому, что выстрадано и так долго не находило выхода из её исстрадавшейся души. Она продолжала говорить, а параллельно рождалась другая мысль, которой не суждено было быть озвученной, но которая обнажала суть вещей. Что ни говори, но кроме денег, на самом деле, её ничто не удерживало в городе, где она теперь жила. Коврову пугало, что меркантильное брало-таки верх над её чувствами. И в то же время ей казалось вполне логичным выжать из государства всё, что оно ей задолжало – как ни крути, а она столько долгих лет была человеком государственным и работала на него. И уж если оно, это пресловутое государство, лишило её любимой работы, словно вышвырнуло за борт, как балласт, пусть расплачивается. «С паршивой овцы - хоть шерсти клок»,- подумала она, а Прейкшас тем временем, не ожидавший от Тамары подобных откровений, с трудом верил своим ушам. По крайней мере, до сих пор он знал её, как человека предельно сдержанного, немногословного и рассудительного. И тут Казимерас вдруг снова почувствовал, как сначала закололо, а потом зажало, словно тисками, в левом боку. Лоб покрылся испариной, лицо побледнело, а свободная от объятий рука самопроизвольно потянулась к области сердца, казалось, пытаясь придержать его внутри, и не дать ему выскочить наружу или разорваться на части где-то там, глубоко в груди. Коврова мгновенно отреагировала на изменения, произошедшие с другом:
- Казик, что, сердце? Боже, какие же мы с тобой дураки! Ну, что это мы себе жизнь сами укорачиваем, будто больше этим некому заняться?! Постарайся подняться потихонечку, ещё медленнее, я помогу,- старалась она поддержать его за талию,- сейчас дойдём до дома, ты приляжешь, а я рядышком посижу. Не бойся, всё будет хорошо,- раздельно, с паузами произносила она каждое слово, будто задавая ритм медленным и плавным совместным шагам.
Тамара почему-то сразу поняла, хотя и не знала о предыдущих приступах, случившихся с ним уже здесь, пока они отдыхали на даче, что всё дело в сердце Казика, и с этим шутить нельзя. Однако, вспомнив о том, что у неё в сумке были таблетки, к которым она и сама в последнее время нередко стала прибегать, она немного успокоилась, уверенная, что с их помощью можно будет снять приступ.
Так, ступая мелкими, неспешными шагами, они продвигались от пруда к дому. Казимерас старался не опираться на руку подруги, чтобы не напугать её своей внезапной немощью. Он даже пытался шутить:
- Ну, и что ты так напугалась, голубка моя? Подобная любовная встряска и юношу могла бы подкосить, тем более что этому предшествовал длительный любовный голод.
Прейкшас попытался изобразить на лице улыбку, но та была, увы, лишь её жалким подобием. Хорошо ещё, что гостья профессора в это время смотрела исключительно под ноги, а не на его лицо, иначе бы испугалась и расстроилась ещё больше.
- Молодец, что шутишь, мы, точно, с тобой сумасшедшие. Обещаю, впредь буду регулировать, и контролировать твои сексуальные порывы,- подыграла ему Тамара.
В ответ он улыбнулся лишь глазами и без дрожи в голосе, на одном дыхании, произнёс:
- Спасибо, родная моя.
- За что же это, интересно?
- За то, что вселяешь надежду обещаниями грядущих сексуальных утех.
- Дурашка, не смеши – нам ещё до дома нужно благополучно добрести, половой ты мой гигант. А если честно, я от нас такой прыти никак не ожидала. Сердечко, надо ему спасибо сказать, умнее нас с тобой оказалось – вовремя постучалось, словно требуя, чтобы два старых маразматика одумались, и впредь рассчитывали свои силы.
- Ещё раз спасибо за надежду, любовь моя. Кажется, отпустило.
- Никаких «отпустило». Дай мне поухаживать за тобой. Поверь, иногда так приятно почувствовать себя сильнее мужчины, тем более, такого, как ты.
-Ну-ка, ну-ка, скажи, какого такого? Сделай так, чтобы стало приятно не только тебе, но и мне. Знаешь, как порой хочется услышать о себе что-нибудь лестное, тем более, от тебя.
- И не надейся. Пока не дойдём до диванчика,- словно с маленьким ребёнком продолжала разговаривать с Казимерасом Тамара,- ничего тебе больше не скажу. А вот помогу тебе лечь, положу под твой неугомонный болтливый язычок капсулку нитроглицерина, разожгу камин, поставлю самовар, сяду рядом и буду тебя гладить по головке, такой умной и чертовски родной, тогда и буду всякие глупости тебе на потеху и на радость рассказывать. Умереть не дам – не надейся! А то наобещал, что и напечататься поможешь, и что роман в письмах напишешь, а сам – в кусты! Не получится! Твоё здоровье теперь и мой шкурный вопрос, уяснил?
Мудрая и тонкая, Коврова выбрала те интонации и тот настрой, которые, как ей казалось, должны были помочь вывести Казимераса из состояния приступа, с одной стороны, а с другой – располагали к обретению собственного равновесия, которое она, было, со всеми, навалившимися на неё переживаниями, на какое-то время утратила. Она по себе знала, что сердце быстрее всего можно было успокоить и отвлечь чем-нибудь лёгким, не требующим умствований и напряжения физических и духовных сил. Заметив, как румянец постепенно возвращается на смуглое, мужественное лицо друга, она начала понемногу успокаиваться. Видеть её улыбающейся было приятно и Казику – это его умиротворяло, и набежавшая вдруг тревога начала постепенно таять. Наблюдая за переменами, происходившими с другом под воздействием психотерапии, изобретённой ею самой, Тамара убеждалась, что поступает правильно. Причём пальму первенства в избранной методике она всё-таки отдавала верно подобранному слову и интонации, с которой эти слова произносились.
Уже гудел самовар, потрескивали поленья в камине. Хозяин, едва умещавшийся на диванчике, на котором до этого Тамара проспала ночь, спокойно лежал с закрытыми глазами, по пояс закутанный шерстяным пледом. Тамара даже умудрилась его раздеть, чтобы одежда не стесняла движений, и было легче дышать. Она сидела на пуфике рядом, точно так же, как он утром, только тогда он кормил её завтраком, а она сейчас гладила его по волнистым волосам, тихо-тихо пересказывая свои рассказы и повести, естественно, в укороченном варианте. Она рассказывала их так, как рассказывают детям на ночь сказки заботливые и любящие бабушки. Услышав, как он стал ровно и глубоко дышать, так и не открывая глаз, Коврова решила, что Казимерас заснул, и попыталась встать. Но едва она приподнялась, он удержал её, тихонько сжав запястье тонкой, изящной женской руки.
- Не уходи, прошу. Твой голос журчит так тихо, словно нежный весенний ручеёк, лаская и убаюкивая, но я, тем не менее, всё-всё слышал, и совсем даже не спал. Мне показалось, что всё, что ты пишешь, - это о нас. То есть, нас там нет, но мы всё время где-то рядом. В каждой строчке, и даже между ними – наши с тобой мысли и чувства, раздумья и переживания.
Он говорил шёпотом, и очень медленно, словно боялся в чём-то ошибиться или выразиться не достаточно точно, а этого, он считал, допускать было нельзя, потому что он хотел достучаться до самых дальних закоулочков души той самой, той единственной женщины, от которой он ждал понимания.
- Хоть и герои там – не мы с тобой конкретно,- продолжал он, и судьбы у них на наши не похожи, но с какой стороны ни посмотришь, - всё пропитано нашим духом. Я убеждён, что и в авторском тексте наша с тобой речь, сотканная из тысяч слов, глубинный, потаённый смысл которых понятен только нам двоим. Здорово – ты просто умница. Давай так порешим: сразу же вышлешь три любых, на твой выбор, повести, сборник рассказов, о котором ты говорила и парочку очерков для «Альманаха». Вот теперь вставай, и всё, что я тебя попросил прислать, запиши в блокнот, чтобы не забыть.
Коврова пошла за блокнотом и ручкой, но неожиданно повернулась и спросила:
- Очерки нужно выслать для «Альманаха», я правильно поняла? А остальное тогда для чего?
- Давай не загадывать. Я в последнее время что-то стал бояться загадывать что-либо наперёд, не поверишь, даже в приметы иногда верю,- голос его слегка дрогнул.
Пока Тамара делала записи в блокнот, Прейкшас набрал полную грудь воздуха и, на сколько это было можно, задержал дыхание. Он вспомнил, как однажды с помощью такой нехитрой процедуры одному из его приятелей, когда они были вместе на пикнике, удалось прекратить начавшийся, было, сердечный приступ.
-А, что до печатающихся дам,- продолжил Казимерас,- я уж не стал этого при Галке говорить. Поверь, это ей ни к чему. А тебе я так скажу: думаю, то ли они сами, то ли их литературные агенты мастерски разбираются в конъюнктуре рынка, а значит, контролируют ситуацию, а это уже восемьдесят процентов успеха. Тут ещё и пиар удачный много значит. Да и потом, знаешь, пробиться – это целая наука, и вечная борьба за место под издательским солнцем. Упомянутые же тобой писательницы эту борьбу выиграли, и теперь им многое дозволено и в жизни вообще, и в писательстве - в том числе, и огрехи, которые они сделают, им обязательно простятся. Победителей не судят, как тебе должно быть известно. Их восхваляют, они обласканы, они востребованы, а значит, им везде дорога, как говорится. Нам с тобой такая борьба не по силам – надо смотреть на вещи трезво. Но я тебе обещаю, что сделаю всё, что смогу. Должна же найти своего читателя моя умная, мудрая, красивая, самая лучшая женщина на свете, которая, к тому же, оказалась ещё и весьма плодовитой писательницей, судя по тому, что уже тобою написано.
- Ты всё сказал?
- На всё жизни не хватит, дорогая.
Казимерас попытался встать с дивана. Тамара немедленно подбежала к нему, побоявшись, что он с этим не справиться, и что у него может закружиться голова, как это довольно-таки часто бывает после приступа.
- Томочка, мне выйти нужно.
- В туалет?- обрадовано выпалила Коврова.
- Ты чему это так возрадовалась, интересно? Вот мы уже и о туалете запросто говорим, как старая семейная пара, или пациент и сиделка – без тени стеснения.
- Дурак ты, и уши у тебя холодные! Если я угадала с диагнозом, то, значит, приступ прошёл, слава Богу. Только теперь, на первых порах, всё нужно будет делать медленно, без натуги и напряжения, чтобы не перетрудить организм, который и так потратил немало сил, чтобы преодолеть атаку, вызванную приступом. Понял, профессор, чему я обрадовалась? И запомни, в ближайшее время – никакого секса!
- А целоваться-то хоть можно, доктор?- поднимаясь с дивана и втискивая ноги в предусмотрительно принесённые Тамарой шлёпанцы, весело спросил Прейкшас.
- Господин профессор! Идите и спокойно себе писайте, а главное, ни о чём другом и не помышляйте.
- Фи, как грубо.
- Ничего, зато, действенно. Давай, доведу.
- Ну, уж нет! Туда я и дойду один, и, надеюсь, со всем остальным справлюсь без посторонней помощи.
«Ну, слава тебе, Господи, кажется, пронесло»,- с облегчением выдохнула Тамара, отправляясь на кухню приготовить поесть что-нибудь лёгкое, потому как для ужина было уже довольно поздно, и стала неожиданно стремительно надвигаться ночь. А поскольку небо вдруг заволокли тучи, то стемнело ещё раньше обычного времени. Сама она редко ела после пяти. Однако, понимая, что приступ унёс у Казика много сил, она была уверена, что ему следует перекусить. Придя на кухню, она обнаружила, что в одной из Галкиных корзин так и остались лежать не тронутыми закупленные для пикника фрукты, а лучше них для лёгкого ужина ничего и придумать было невозможно.
Коврова приготовила фруктовый салат и достала из холодильника так и не распечатанный пакетик сырной нарезки. Она выложила всё на тарелку, украсив кушанье свежей зеленью. На середину тарелки был водружён подсвечник с зажжённой свечой. Казимерас уже сидел за столиком, повернувшись к окну, за которым угасал вечер, когда в комнату вошла Тамара с подносом. На нём помимо салата были приборы, бутылка минеральной воды и несколько аппетитных кусочков хлеба, подогретых в микроволновке. Едва профессор увидел отражавшуюся в тёмном стекле женскую фигурку, беззвучно появившуюся в комнате, он картинно произнёс:
- Мужчина хочет есть, понимаете ли, а любимая женщина решила его уморить голодом, до этого чуть было не уморив любовью.
Тамаре нравилось, когда Казик шутил, и она охотно и легко поддержала его настрой, не выходя за предложенный им колорит общения:
- Кому тут нужна женщина из МЧС? Кто тут вопиет о помощи? Кто тут кого, и чем уморил?- И уже водрузив поднос на столик, она наклонилась к самому уху Казимераса и прошептала, взяв его за плечи:
- Тихонечко, родной, резко не поворачивайся, а уморить я тебя никому не позволю, потому что нам с тобой ещё нужно хотя бы немножечко пожить, слышишь? А сейчас лёгкий ужин нам не помешает, а после него – в койку, а ещё лучше – на диванчик, чтобы наверх не подниматься.
- Только не это. Во-первых, диван, как ты видишь сама, для меня маловат, или я для него слишком длинный, поэтому ноги свешиваются. Во-вторых, только, прошу тебя, не возражай, мы будем спать вдвоём на кровати – впервые в жизни в одной постели.
Тамара сразу поняла, что возражать ему невозможно, так как он был настроен решительно, да и обижать его не было никакого резона, поэтому она лишь уточнила:
- Там, где Галка ночевала?
- Нет. Наверху у меня есть наша с тобой спальня с роскошной кроватью. Вспомнить страшно, как мы с мужиками, что мне клали камин, разобрав часть крыши, затаскивали её на второй этаж.
- Ты на ней с молодой женой спал?- зачем-то спросила Тамара, и сама ужаснулась при мысли, что ответ сможет быть утвердительным.
- Я же тебе сказал, что это наша с тобой спальня. Там никогда не было женщин. И кровать эту я покупал с мыслями о моей единственной женщине. Всё, с этим вопросом покончено, теперь мы будем ужинать, ты согласна?
- Давай будем ужинать, правда, я не помню, когда в последний раз ела в такое время.
- Как ты всё красиво приготовила, наверняка вкусно, кстати, который сейчас час?
- Скоро девять. Солнце село, посмотри-ка, у горизонта тучки в ярко-розовую полоску, и даль такой таинственной кажется. Ещё немного – и мир погрузится в кромешную тьму, а у нас здесь, даже без включенных электрических лампочек будет светло и от свечи, и от камина.
- И от тебя, потому что ты – немеркнущий свет в моём окошке.
- Казинька, родненький, ешь молча. И давай сегодня с нежностями повременим, а то, как бы снова наши моторчики не забарахлили, да ещё и у обоих. Представляешь, что тогда будет? А я очень хочу, чтобы у них хватило сил стучать, не переставая, всем назло, и на радость нам.
- Лучше бы, пожалуй, даже я не сказал.
- Ах, какой же ты самовлюблённый, оказывается! Хотя, говоришь ты и вправду красиво – этого у тебя не отнять. Столько уже всего за эти дни наговорил, что не грех бы и другим дать поблистать красноречием. Ты ешь, а не разговаривай, нет, кое-что можешь сказать, например, какой у меня дивный салатик получился.
- А ведь на самом деле, - диво, как хорош! Никогда ничего подобного даже не пробовал. Но ты хоть несколько ложечек должна сама съесть, не то я подумаю, что ты в него какое-то снадобье положила, типа снотворного или успокоительного, чтобы мои чувства притупить.
- Не говори ерунды, профессор, тебе это не идёт. Я, между прочим, пока его готовила на кухне, честное слово, ложек пять съела – не меньше!
- Господи! Вот беда-то,- решил пошутить Казимерас,- что ты наделала, у меня здесь всего шесть салатных ложек было – значит, одна единственная осталась?! Что ж, придётся, дорогая, нам есть твой салатик одной ложкой на двоих,- он ловко направил ложку, наполненную салатом подруге в рот, надеясь хоть так заставить и её поужинать вместе с ним.
Не успела Тамара прожевать, как он туда же направил вторую наполненную ложку.
- Ну, всё,- с трудом произнесла Коврова с набитым ртом,- ты меня закормил. А салат, между прочим, я специально для тебя готовила – в нем грейпфрут и ананас, а они очень полезны для сосудов.
- Для сосудов коньяк полезен, насколько мне известно.
- Даже не мечтай!
- А я, похоже, уже и не мечтаю больше, потому как мои мечты начали сбываться. Не знаю, может, я себя накручивал, но каждую ночь, ложась спать, испытывал чувство страха: вдруг засну и не проснусь, так тебя больше и не увидев. А вот несколько месяцев тому назад страх как-то сам собой исчез – и вот ты здесь.
- Поверь мне, просто так, как ты говоришь, сами собой, страхи не улетучиваются. Наверное, какую-нибудь отдушину нашёл?
- Вспомнил, точно. Я отдал в фотостудию студенческие фотографии, на которых была ты, так что у меня в кабинете дома целая фото-галерея. А сейчас она пополнится новыми, уже цветными фотографиями. И пока ты не вернёшься ко мне, часть тебя будет, как и прежде со мной. Твоя студенческая фотография, которую я на третьем курсе с «Доски почёта» стянул у меня в кабинете на кафедре в рамочке стоит. Я как-то в аудитории задержался и совсем забыл, что назначил одному из студентов консультацию на это время. Ассистентка его запустила в кабинет, пока он ждал, всё там рассматривал, в том числе и твою фотографию, за чем я его и застал. Так он, шельмец, нет бы, извиниться, что бесцеремонно со стола профессора вещь взял, поставил рамочку на место и совершенно бессовестно, глядя мне в глаза, сказал, что у меня очень красивая дочь, и главное, что на меня похожа. Ну, и как я после этого должен был к нему относиться, скажи.
- Дурачок ты, Прейкшас, хоть и профессор! Ну, ладно, те старые снимки – на них посмотреть приятно. А эти, с лицами, похожими на печёные яблоки, или на сушёные абрикосы, вроде тех, что мне довелось лицезреть несколько дней тому назад в одном из фотосалонов? Они только грусть могут навевать – грусть и уныние!
Тамара рассказала Казимерасу о странном месте, куда она попала волею случая, и какие тягостные чувства это у неё вызвало.
- Так ты и рассказ уже успела написать по горячим следам?- удивился Прейкшас.
- Почти. Осталось только авторские отступления вставить и кое-что добавить из того, что уже позже на ум пришло. Ну, и правки, конечно, неизбежны, а то, сам понимаешь, «глаз замыливается», и порой такие ошибки пропускаешь, что при повторном прочтении диву даёшься. Если честно, я вообще не склонна писать сразу же, едва обозначится сюжет.
- Почему же, наоборот должно интереснее получаться, если материал, что называется, с пылу, с жару.
- Ты рассуждаешь с позиций журналиста. А вот с точки зрения писателя, по-моему, не всегда резонно доверяться сиюминутному порыву – осмысление необходимо. Иначе любой рассказ будет репортаж с места событий напоминать. Кстати, я к этому совсем недавно пришла, когда осознала, что считать себя пишущим можно лишь тогда, когда садишься за стол не от случая к случаю, а каждый день – и уж никак не по вдруг посетившему тебя вдохновению, способному парализовать волю и выдвинуть на первое место чувства, а не разум. Мне кажется, что в противном случае, само вдохновение, почти без участия автора, начинает вязать словесный ажур по наитию, и, воле неволей поддаёшься, а этого допускать никак нельзя, иначе легко превратиться в графомана.
- Поясни, Томочка, – я что-то не понял, а ещё точнее – проел,- попросил Казимерас, продолжая уплетать ужин за обе щёки, чему Тамара была от души рада, воспринимая это как знак того, что приступ совсем ушёл, и рецидива не будет.
-Видишь ли, по наитию можно написать строфу, возможно, одно или два стихотворения, наконец, парочку страниц прозы. Однако если взялся за что-нибудь более крупное, это попросту невозможно. Здесь уже важно, чтобы все факты и события, происходящие с персонажами и вокруг них, нанизывались на одну нить, как бусинки, чтобы всё стало взаимообусловленным и взаимосвязанным, иначе потеряется причинно-следственная связь, а тогда и браться писать незачем. А знаешь, почему? Получится так, что такое чтиво будет понятно и интересно только тебе самому, а читатель, заплутав в сюжете, бросит книгу, едва начав её читать.
- Смотрю, моя любимая женщина очень серьёзно относится к своему писательскому труду. Ну, погоди, вот мои студенты разберут тебя по косточкам, тогда и посмотрим, чего стоят твои творения.
- Ах, вот как! На поругание меня, на расправу решил отдать? Тогда ничего тебе присылать не буду,- улыбнулась Тамара, уверенная, что Казик поймёт, что она шутит, и его студентов ничуть не боится.
- Нас с тобой и нашу честь я всегда смогу защитить и отстоять перед своими ребятками, хотя, если честно, им пальца в рот не клади – откусят! Есть с такой хваткой студенты – мало не покажется, если возьмутся критиковать.
- Посмотри, Казик, какой ты у меня молодец – за разговорами весь салат съел. Правда, понравилось? Хотя я тебя об этом спрашивала, но, насколько мне известно, главное в еде – это послевкусье.
- Кажется, я тоже об этом говорил, но такое и повторить не грех: ужин был царским. Правда, удивляться не приходится, когда его сама царица готовила,- произнёс Прейкшас, взяв обе руки Тамары, и поочерёдно несколько раз поцеловав их.
- Всё, поцелуев достаточно. Теперь ты медленно выходишь на веранду и дышишь перед сном, а я, тем временем, убираю со стола. Как только справлюсь с делами, сразу за тобой приду.
- Что значит «за тобой»? Со мной всё уже в полном порядке, Так что не за мной, а ко мне придёшь, голубушка моя. Вместе перед сном воздухом подышим, на звёзды полюбуемся, а потом отправимся в нашу постель.
- Какие звёзды, дружок?! Ты на небо посмотри – оно всё в тучах, ты прямо как мечтательный мальчишка, честное слово. Через открытое окно даже дождём пахнуло, как мы завтра доберёмся?
- Доберемся, не переживай. Кстати, и за мой приступ больше не волнуйся. Он вполне мог быть спровоцирован приближением ненастья, но не думаю, что это связано с возрастом - хочу опередить твоё замечание, которое, как я вижу, так и пытается сорваться с твоих милых родных губок: у молодых, поверь, такое тоже бывает.
- Приходится верить тебе на слово, ты же у нас профессор, как-никак. А вообще-то ты не хорохорься, давай.
Когда Тамара закончила хозяйничать на кухне, на веранде уже стояли рядышком два стула, вынесенных Казимерасом из комнаты.
Они сели рядом, укутавшись одним пледом и поджав ноги. К этому времени ветер разогнал тучи, и середина неба, откуда светила луна, была чиста. Кое-где поблескивали звёзды, правда, казалось, они подмигивали, так слои воздуха активно перемещались, преломляя звездный свет.
- Казь, а ты о чём чаще думаешь, когда смотришь на звёзды?
- Если честно, редко на них заглядываюсь. Столько лет подряд в напряжении: придумывал, потом пробивал новые программы, писал для них учебники, сначала – кандидатская, потом – докторская. А сколько пришлось за это время рецензировать публикаций! Потом студенты, аспиранты, так что времени на ночные прогулки совсем не было. А для чего всё это делалось?..
- Попробую ответить, хотя твой вопрос больше на риторический похож. Пусть тебе не покажется это высокопарным, но работал ты ради торжества живого нетленного русского слова.
- Красиво сказано. В конечном итоге, что ни говори, важно лишь то, что ты успел сделать, а не то, что запланировал. Поэтому и торопился многое успеть. Жалею только об одном, что ты не родила мне ребёнка – нашего ребёнка.
- Казик, Казимерас, миленький, не нужно об этом, пожалуйста, а то теперь, точно, у обоих сердечный приступ начнётся, кто нас тогда спасать будет на твоей даче? А мой сын, между прочим, уже совсем взрослый,- после паузы сказала Тамара.
- Он на тебя похож? Расскажи мне о нём.
- Давай лучше в другой раз. У нас с ним в последнее время не всё ладится, просто какая-то чёрная полоса пошла. Но я всё-таки верю, что это временно. Думаю, это кризис возраста. Правда, ты, как знаток в вопросе возрастных аномалий, утверждал, что подобные перемены начинаются ближе к сорока годам, когда «бес в ребро» тыкать начинает. А тут, скорее, кризис поколения, помнишь, как у героев Ремарка и Роллана, Хемингуэя и Стейнбека? Костя мой одной своей половинкой вроде близок мне по духу, а второй – всё пытается отвоевать место под солнцем новой жизни, где все пространства оказались освоенными без его участия. Увы, на этих территориях нет места духовному, нравственному, бескорыстному и честному – там всему мерилом деньги, а точнее, их количество. Вот и стоит он, если говорить по-простому, в раскорячку, собственно, как большинство из тех, кто появился на свет после семидесятого года. Исключение составляют лишь «Счастливчики», которые, по образному выражению моего сына, «успели вовремя бабок срубить, или сподобились у богатых родителей родиться».
- Печально, конечно, но, думается, не фатально. Позволь уж и мне молодёжной лексикой воспользоваться: рассосётся,- решил Казимерас увести Тамару от темы, которая, как он понял, была для неё, по крайней мере, на тот момент, не очень-то приятной.
- Давай лучше вернёмся к звёздам,- предложил он,- знаешь, по-моему, все наши представления и даже воображение о том, что находится за пределами нашей планеты, словно придавлены земным притяжением. Смотрю я на небо, и ни умом, ни сердцем не могу понять или объяснить себе бесконечности мироздания.
- Как-то по-философски у тебя получается, а не по-человечески. А я, всматриваясь в звёздный купол неба, всё чаще стала задумываться о Боге.
- А это, по-твоему, значит, не по-философски? Религия – это вообще особая, пожалуй, самая фундаментальная сложная философия.
- Я не совсем об этом. Понимаешь, думая о Боге, что-то заставляет параллельно думать и о душе. Вот ты говоришь, что умом не принимаешь бесконечности вселенной, а я, точно так же не могу принять бессмертия души.
- Попахивает пессимизмом.
- Почему? Я же, наконец-то, не конкретно о смерти думаю. Я даже новый жанр изобрела: «Очерк со стихами», чтобы хоть как-то объяснить своё понимание духовных вопросов, которым я в последние годы посвятила немало стихов. Оно как-то само собой получилось. Вроде, объединила стихи с такой тематикой в один небольшой сборник, а когда всё перечитала, вижу, чего-то не хватает. Вот и решила сначала изложить свою позицию по вопросу, ссылаясь на исторический и свой собственный опыт, а стихи, получилось, - это поэтическая иллюстрация к этим мыслям. Кстати, помнишь, я тебе о письме по наитию говорила? Вот такие строки, где появляются раздумья о душе, о Боге, о мироздании, чаще всего и рождаются неким порывом, сродни наитию. Тут-то и обнаруживает себя то противоречие, которое существует между мыслями и чувствами, и оно, как оказывается, необычайно велико. Один из таких очерков я назвала «Дорога к Богу». Хочешь, стихотворение оттуда прочту? Удивительно, я своих стихов не запоминаю, и даже тогда, когда приходится кого-нибудь с ними знакомить, я всегда читаю их по блокнотам, а это почему-то сразу само собой как-то запомнилось. До сих пор не могу объяснить себе почему, тем более, что оно довольно-таки длинное.
- Ну, читай же скорее. Тебе удобно сидеть, может кресло вынести?
- Удобно, спасибо.
ДВА МАСТЕРА
Два мастера находят два бревна,
И целый день к труду не приступают.
Весь день- деньской – от зорьки до темна
Со всех сторон те брёвна изучают.
Вот день второй к закату повернул –
За инструменты оба не берутся.
Один сидит – к окну лицом прильнул,
Другому – от икон не отвернуться.
Ночь за окном, и звёздам счету нет.
Два мастера застыли бездыханны.
Забыты завтрак, ужин, и обед,
Тут не до душа, не до тёплой ванны.
Вот ровно в полночь, словно пробил час,
Они очнулись, будто бы ожили,
И каждый взял своё бревно тотчас –
К работе оба разом приступили.
И вновь смешались утро. Ночь, и день,
И пот с обоих лбов ручьём струился,
По стенкам от двоих скакала тень,
И каждый, словно изнутри, светился.
Движенья рук неслышны, но точны –
И дерево, что воск, им поддавалось,
И каждый из двоих в глухой ночи
Забыл о том, как валит с ног усталость.
Так больше десяти ночей прошло,
И столько ж дней сменилось точно, к сроку.
Двенадцатое утро их нашло
От устали уснувшими глубоко.
А на столе – плоды больших трудов
На мир глядели, только народившись.
Для жизни - каждый для своей готов,
Едва на свет, на Божий появившись.
Из брёвен двух у разных мастеров
Как непохожи вышли эти лица:
Одним был дьявол – чёрен и суров,
Другим же – ангел – свет из глаз струится.
Прекрасны оба – хочешь спорь, иль нет,-
Тут истина видна любому глазу.
Но, кто, скажи мне, сможет дать ответ,
Не мешкая, не думая, а сразу,
Как два бревна, подобных близнецам, -
Деревья были те одной породы –
На свет явили два таких лица?!
И что тут перепутала природа?
Вот так и мать – рожает двух сынов:
Один – пригож лицом и горд не в меру,
Умён и ловок, и всегда готов
Своих врагов тотчас послать к барьеру.
Другой же – кроток, нехорош собой,
Всегда гроша в кармане не имеет,
Не лезет в драку и не рвется в бой,
Ни слова поперёк сказать не смеет.
А матери, кто ближе, кто родней,
Кровинушка, - не выбрать до могилы.
Обоих любит нежно сыновей.
Ей оба хороши, ей оба милы.
Так и не можем вызнать до конца:
Нас по подобью сатаны иль Бога
Тот сотворил, кто был нам за Отца,
И чья нам в жизни суждена дорога.
О Господи, прости, прошу тебя,
За мысли, что должны звучать с опаской.
Ты лик свой подарил нам, всех любя,
А мы, увы, храним его под маской.
И лицедействуем, забыв, молю, прости,
Что Судный день однажды приключится.
Но маске в плоть удастся прорасти
Задолго до того, как Суд свершится.
Эх, загодя б подумать обо всём –
Мы б разве так безумно поступили…
И не за то ль свой тяжкий крест несём,
Что лик свой самовольно изменили?
- А сколько в этом очерке стихов?- уточнил Казимерас.
-Около сорока, И очерк – где-то страниц восемь. А что?
- Его тоже присылай обязательно.
- Друг мой, а это не перебор? Посылка увесистая получится – вряд ли такую на почте примут.
- А ты тогда пришли несколькими посылками – какие проблемы? Ты же сама не хочешь все на дискеты или диски скинуть, как я тебе предлагаю.
- Я же уже тебе говорила, что дома у меня и компьютера-то нет, а на работе этим не пристало заниматься, да и некогда, к тому же. Мне лучше творится, когда я постаринке работаю за печатной машинкой. Тут и с бумагой никаких проблем нет. Беру не до конца исписанные школьные тетради и режу их таким образом, чтобы получились листы в половину стандартного формата. Тетрадями снабжают знакомые учителя, у которых к концу года скапливаются целые пачки тетрадей, в том числе и общих. Просто, рационально и, главное, дёшево.
- Понятно всё. Присылай – жду в любом формате.
- Ой, Казик, мы с тобой заболтались, засиделись, а завтра рано вставать. Мы ведь с утра поедем, то есть, до обеда?
- Почему, до обеда? Вызовем такси и поедем вечером.
- Нет, Казимерас, мне послезавтра уезжать, а у меня ещё кое-какие дела остались не выполненными. Нужно, например, сумку купить, а то бумаги везти не в чем. Во-первых, я сама много здесь написала, во-вторых, Галка целую кипу своих записей дала, пообещав, что среди них я обязательно накопаю что-нибудь интересное для себя. Надо же всё это куда-то упаковывать.
- Стоп. Сумку не покупай, У меня как раз есть подходящая для такого случая – я всегда с ней в командировки езжу. Думаю, до твоего возвращения она мне не понадобится. Не понадобится ведь?
- Почему ты меня об этом спрашиваешь? Откуда мне знать, когда у тебя следующая поездка намечается.
- Я не об этом.
- Не заводись. Мы уже всё, кажется, решили. К зиме я обязательно вернусь. А за сумку спасибо, тем более что подобные расходы в мои планы не входили,- вторично позволила себе Тамара заговорить при друге о меркантильном. В первый раз она упомянула о дороговизне бумаги, которую предпочитает брать у знакомых учителей, и вот сейчас. Таких разговоров между ними никогда не случалось даже в студенчестве, когда на счету была буквально каждая копейка.
- Всё, Казик, хватит,- спохватилась Тамара, что задела тему, которой никак не хотела касаться, чтобы, не дай Бог он не подумал, что она нуждается в деньгах,- кончаем сумерничать, нужно же нам на самом деле выспаться и отдохнуть перед новым днём.
Странные чувства испытывали оба, лёжа рядом на роскошной широкой кровати, ощущая жаркое дыхание друг друга, и запахи разгорячённых тел.
Коврова вновь прибегла к недавно испробованному методу, который помог ей вывести Казимераса из сердечного приступа. Собственно, умело подобранное и соответствующим образом озвученное слово всегда было самым сильным её оружием, с кем бы и при каких бы обстоятельствах ей ни приходилось общаться. Она придвинулась к нему поближе, опустив голову на его подушку, однако, не поворачиваясь к нему лицом, а, продолжая лежать на спине, и начала тихим голосом рассказывать о своих мечтаниях. Подобным голосом, нараспев, в старые добрые времена бабушки на Руси убаюкивали своих внучат, рассказывая или читая им на сон грядущий волшебные сказки. И тогда малыши скорее и охотнее засыпали, а, заснув, видели дивные, сказочные сны.
- Мне скоро пятьдесят, а я никогда в жизни не видела заснеженных горных вершин, да и на тёплом море была всего лишь раз. Это было как-то в конце октября, когда уже редкие смельчаки купаются в морской воде, остывшей после лета и бархатного сезона. Но я не удержалась-таки. Просто не выдержала – ну, как же так, первый раз на Чёрном море, и не искупаться в нём! Но, стоило мне один разок окунуться, - я тут же схватила насморк, а к вечеру и вовсе поднялась температура, омрачившая дальнейшее пребывание на курорте. И даже сейчас, живя недалеко от Каспия, я так к нему и не удосужилась съездить. Но вот куда я попала, благодаря своему Костику, так это на озеро Баскунчак. Я от родительского комитета сопровождала его класс на экскурсию. Удивительное место, скажу я тебе! Куда ни посмотришь, - всё вокруг белым-бело от соли. Босиком к озеру не подойти – кристаллы соли вонзаются в ступни ног, причиняя жуткую боль, а у меня тогда ещё и царапина на подошве откуда-то появилась, к боли прибавилось и жуткое жжение. Пришлось вернуться и одеть босоножки, сквозь подошву которых чувствовался каждый соляной бугорок. И вот, добравшись до воды, мы все раздеваемся, осторожно входим в озеро, кстати, на дне всё те же колючие кристаллы, но это уже не важно, так как тут же превращаешься в поплавок, выталкиваемый на поверхность воды, которая на самом деле является сильно концентрированным раствором соли. Вдоволь насидевшись в тёплой воде, подгребаем к берегу, и обнаруживаем, что обувь, в которой большинство преодолевало весь путь от автобуса, убоявшись поранить ноги, пропиталась солью настолько, что больше не пригодны для носки. С трудом втискиваемся в окаменевшие кроссовки, шлёпанцы и босоножки. И ковыляем к вожделенному пятачку на бугре, покрытом песком и скудной растительностью. Домой возвращаемся босиком, не забыв прихватить с собой в качестве сувениров по большому куску сросшихся кристаллов соли. Те из ребят, кто бывал там и раньше, прихватили с собой проволоку. Они причудливым образом прикрутили её к торчавшим откуда-то из земли, впрочем, скорее, из слоя соли, столбикам, сплошь покрытым кристаллами. И каждый надеется, что в следующий раз, когда они сюда приедут, они смогут найти свои проволочки превратившимися в бантики, цветочки или снежинки, искрящиеся кристаллами. Если только захочешь, я свожу тебя туда.
Тамара замолчала, уверенная, что смогла убаюкать своего мужчину монотонным и тихим повествованием, однако, она ошибалась.
- А я обязательно свожу тебя к тёплому морю. И да хватит нам сил подняться, пусть не на самые высокие, но всё-таки горы.
Он говорил медленно, спокойно, и она поняла, что ещё немного, и Казимерас погрузится в сон, поэтому каждое последующее слово она стала буквально пропевать, уподобляя свои размышления вслух колыбельной:
-Может быть, из-за того, что мои мечты в последние годы всё чаще стали мне казаться несбыточными, однажды подумалось, что реки и озерца, пашни и луга, леса и долины – это нечто вроде простолюдинов природы, а моря и горы – её высший свет, поэтому и заказан мой путь к ним, как ни пыжься. И тут я вдруг испугалась, вдруг они больше даже никогда не приснятся и не пригрезятся мне.
Тамара слышала ровное тихое дыхание Казика, а, повернувшись, увидела, как сомкнулись глаза на его спокойном, умиротворённом лице, и обрадовалась, что смогла усыпить его, такого большого, родного и дорогого ей человека, но тут раздалось еле уловимое ухом:
- Твои мечты обязательно сбудутся, вот увидите, Ваше величество. Спокойной ночи, царица моя.
Тамара толком так и не поняла, во сне или на яву проговорил он эти слова. Она слегка отстранилась, примостившись на самом краешке кровати, намереваясь спуститься на веранду, чтобы покурить, как только убедится окончательно, что Казимерас провалился в сон. Тамара удивлялась сама себе. Находясь в Нижнем, она почти перестала курить, тогда как дома ей и пачки в день не хватало. Отдыхая же на даче, она закурила лишь единожды, провожая Галку, вернее, возвращаясь после проводов. Так она сделала для себя неожиданный вывод, о том, что за всеми этими событиями, разговорами и раздумьями, встречами и воспоминаниями, калейдоскопом пробежавшими перед глазами, она чудодейственным образом забыла, что курит.
«Наверное, вот так, неожиданно, прощаются с пагубной привычкой навсегда»,- подумала она, тем не менее, поторопившись соскользнуть с кровати и выбежать на свежий ночной воздух
Прейкшас спал, и даже не почувствовал её исчезновения.
На веранде оставались стоять неубранными внутрь дома стулья, сев на один из которых, она накинула на себя плед, так как к ночи весьма существенно похолодало, и поднялся нешуточный ветер. Какое-то время и дом, и участок были освещены луной, пока та вновь не спряталась за лоскутом тучи. Жёлтый круглый диск то выныривал, то вновь исчезал, чтобы потом появиться в другом месте, словно заигрывая с Тамарой. Вскоре глаза её так привыкли к темноте, что она стала хорошо различать всё вокруг. Едва Коврова затянулась сигаретой, как у неё закружилась голова – так обычно случается после долго воздержания от курения. Но у курильщиков со стажем это быстро проходит, а организм начинает адекватно реагировать на каждую последующую сигарету.
Взгляд Тамары был прикован к ночному небу, на котором то и дело происходили изменения. Многочисленные тучки, разбросанные по всему гигантскому сизому небосклону, постоянно меняли свои очертания, и стоило ветру усилиться, как они срывались с места и неслись, словно почуявший свободу табун лошадей, цокая копытами и размахивая лохматыми гривами. Табун всё увеличивался – и вот уже всё вокруг стало черным-черно – в одночасье помрачнело и на душе у Ковровой. Разные мысли накатывали на неё, словно волны остывающего к ночи моря. И были они скорее тревожными, чем печальными. Её не на шутку пугало состояние друга.
«А ведь это мог быть и микроинфаркт. Неужели моё вторжение в его размеренный жизненный ритм стало тому виной? Наверное, всё-таки Галка права, и я на самом деле жестокая и эгоистичная женщина»,- с укоризной подумала она. Однако мало чем в этом отличаясь от других людей, Тамара стала искать себе оправданий, и она нашла-таки их, успокоив себя тем, что приступ, похоже, прошёл, тем более, не без её помощи, и, дай-то Бог, в ближайшее время не повторится. Что же до причин, его вызвавших, то, скорее всего, вдруг подумала Тамара, Казик сам себя загнал, работая на износ.
Выкурив подряд две сигареты, она поторопилась в ванную, чтобы почистить зубы, так как сама не любила от себя запаха табака, особенно ночью. Едва начав подниматься по винтовой лестнице в спальню, Тамара сделала над собой усилия, чтобы отогнать все тревожные мысли. Ступая тихо, чтобы ненароком не разбудить Казимераса, она мысленно проговаривала про себя нечто, похожее на клятвенное обещание: « Если нам суждено остаток жизни прожить вместе, я сделаю всё от меня зависящее, чтобы не терзалось его уставшее сердце, и умиротворилась его мятущаяся душа. Хоть на излёте дней, но я попробую сделать его чуточку счастливее».
Луна теперь уже светила в окно спальни, да так ярко, что, входя туда, Тамара могла отчётливо разглядеть, что рука Казика была повёрнута ладонью кверху, и лежала на её подушке. Еле слышно она нырнула под одеяло и легла, положив щеку на его ладонь.
- Ты здесь?- услышала Тамара,- а я испугался, что ты опять исчезла, и боялся проснуться.
Казалось, он действительно говорил во сне, потому как больше он не проронил ни слова.
Наступило утро. Оно было пасмурным и хмурым, прямо как в старых романах, где писатели всегда соотносили настроения природы настроениям и поступкам героев, помогая читателям глубже проникнуть в суть происходящего.
- Если начнётся дождь, я поверю, что природа плачет по нашему расставанию,- начал Прейкшас с мрачной нотки, едва проснулся и глянул в окно.
- Похоже, не распогодится. И, сдаётся мне, придётся нам топать под дождём ножками до самого шоссе. Какой таксист захочет месить грязь по просёлочной дороге? Так что, я была права, дорогой мой друг, нам придётся отправляться сразу же после завтрака. А как, кстати, как твоё сердечко? Оно успело за ночь отдохнуть?
Казимерас взял Тамару за руки, приложил их к груди, и, после некоторой паузы, произнёс:
- Слышишь? Стучит – значит доберёмся. Что ж, давай позавтракаем и начнём собираться.
После завтрака и коротких сборов Прейкшас закрыл все двери, затем они спустились по деревянному настилу к самой кромке воды и, чуть ли не ритуально, попрощались с прудом, с которого, собственно, началось их возвращение друг к другу.
Они намеревались еще попрощаться с колодцем, но на полпути к нему их застал мелкий дождь, так что им срочно пришлось вернуться и захватить две плащ-накидки, предусмотрительно хранившиеся у Казимераса на даче.
Не дошли они и до шлагбаума, как дождь усилился и стал больше походить на ливень, так что в пору было вообще возвращаться на дачу и пережидать непогоду в доме. Но им неожиданно повезло. Один из охранников на своём джипе как раз собирался отбыть в Нижний Новгород, так как в этот день, позже обычного времени, с опозданием на два часа приехал молодой коренастый сменщик, увозивший под утро жену в роддом, а поэтому и не успевший на смену. И хотя ему и предложили отработать за него по такому случаю, он отказался, сославшись на то, теперь наверняка придётся отпрашиваться в другой раз, когда нужно будет забирать мать с ребёнком домой.
Сначала Тамару завезли на съёмную квартиру, хотя водителю из-за этого пришлось делать солидный крюк, но не уважить профессора, он просто не мог. Казимерас помог ей выйти из машины, и, поцеловав на прощанье руку, напомнил, чтобы, как только она купит билеты, сразу же позвонила ему.
Тамара не была уверена в том, что кассы предварительной продажи железнодорожных билетов работают допоздна. И, тем не менее, не желая разоблачать себя перед другом и сознаваться в том, что вопрос с отъездом был ею решён уже давно, а билеты на обратную дорогу куплены ею заранее, ей пришлось идти на некоторый риск, предположив, что и Прейкшас мог этого тоже не знать. Она позвонила ему вечером из квартиры, сказав, что только что была на вокзале и приобрела билеты на поезд, который отходит в полдень на следующий день. Коврова напомнила, что будет ждать его утром с дорожной сумкой, которую он ей пообещал одолжить. Она делала это нарочито, так как очень боялась, что Казимерас может надумать приехать к ней ещё в этот день. Над тем, хотелось ли ей провести свой последний вечер в Нижнем наедине с ним, она долго не раздумывала, так как прежде всего заботилась в данном случае о нём - время уже было позднее, а ему утром на работу. Да ещё и недавний сердечный приступ не давал ей покоя.
К десяти утра Тамара пригласила квартирную хозяйку, а в половине одиннадцатого, раньше, чем она предполагала, на своём «Фольксвагене» подъехал к подъезду профессор. Элегантный, подтянутый, с аккуратной дорожной сумкой в руках, он поднялся в квартиру. В присутствии хозяйки он был немногословен, но предельно учтив и вежлив. От Елены Михайловны не ускользнуло, как по-отечески заботливо складывал он вещи постоялицы в свою сумку, и когда тот, попрощавшись, ушёл, обещая ждать в машине, она не преминула сказать Тамаре:
- Серьёзный и очень внимательный у Вас друг, не всякий так ловко вещи уложит, всё больше женщины этим занимаются, отправляясь в дорогу. Неужели такие мужчины встречаются?- зачем-то спросила хозяйка то ли себя, то ли постоялицу.
- Да, он всегда таким был, ещё с молодых лет,- несколько смутившись, ответила Коврова,- давайте присядем на дорожку,- предложила она, зная, что это делают молча, а ей так не хотелось больше ничего ни говорить, ни выслушивать.
- Ну, что ж, Тамарочка, начала хозяйка квартиры, прощаясь,- будете в наших краях, звоните. С удовольствием сдам Вам квартиру. Можете заранее предупредить, чтобы я больше никому не обещала.
- Спасибо,- обняла Тамара Елену Михайловну,- у Вас всё было очень хорошо. Особая благодарность за печатную машинку – она меня здорово выручила. До свидания.
Казимерас сидел в машине с открытой передней дверцей. Отъехав от подъезда на почтительное расстояние, машина остановилась у торца дома. Они минут пятнадцать сидели, крепко обнявшись, не проронив ни слова, после чего, не договариваясь, громко, в унисон, вздохнули и разжали объятья.
Машина тронулась с места. Памятуя о том, что, находясь за рулём, Прейкшас не отвлекается на разговоры, Тамара ни о чём его не спрашивала, ничего не говорила. Она была всецело погружена в свои собственные мысли, так и не определившись до конца, корить ли себя, или благодарить за то, что не согласилась на его предложение бросить всё, и, не раздумывая, остаться здесь, с ним навсегда. « В пятьдесят трудно, да что там, почти невозможно, позволить себе необдуманный поступок. Стоит сделать в моём возрасте что-то не так, как тут же можешь стать для всех посмешищем или выжившей из ума старухой. А мне только этого не хватало. Нет, я должна, вернувшись домой, тысячу раз всё взвесить и просчитать ещё раз, прежде чем на что-то решиться окончательно»,- подумала она в своё оправдание.
Мысли же Казимераса, все до одной, сфокусировались на единственном вопросе, который, помимо его воли, он прокручивал все эти дни, как на заезженной пластинке: « Что я делаю, зачем я позволяю ей уехать?»
Состав подали за полчаса до отправления. Из багажника, вместе с сумками, Прейкшас достал букет мелких разноцветных роз.
- Господи, ты не забыл и этого?
- Того, что ты только такие розы любишь? Конечно, не забыл. Жаль, что когда ты приедешь ко мне зимой, их будет почти невозможно достать даже в теплицах. Но я постараюсь их раздобыть, даже, если для этого потребуется лететь в Москву. Ой, Господи, ну, какую же я ерунду говорю, прости, милая. Да и потом, представляешь, со мной опять происходит то же самое, что и в тот раз, когда, помнишь, я говорил тебе, что заготовил целую речь, а когда до дела дошло, онемел. Наверное, я просто ненавижу прощаться – у меня от этого даже во рту пересохло. Кстати, я тебе в боковой карманчик водички бутылочку поставил и парочку шоколадок. Вдруг проголодаешься или вот так же, как у меня, станет сухо во рту?
Тамара видела, что Казимерасу трудно говорить, и что он то и дело набирает полную грудь воздуха, прежде чем приступить к очередной фразе, что её не на шутку встревожило.
- Казик, как наше сердце?
- Наше? - Сгорает.
- Печёт?
- Нет, сгорает от любви и от тоски. Иди ко мне.
Казимерас долго и нежно целовал её лицо, едва касаясь разгорячёнными губами глаз, щёк, лба и губ. Прошептав прощальное: «Я очень люблю тебя, и буду ждать скорейшего возвращения», он помог ей пройти в вагон, уложил багаж, и попросила, чтобы она больше из купе не выходила. Через стекло, разделявшее их, они соединили свои пальцы, от которых, - из одних в другие, казалось, перетекали тепло и трепет.
Поезд тронулся. Они расстались.
Профессор посмотрел на часы. До его встречи со студентами было около сорока минут – жизнь продолжалась. И она снова будет наполнена работой, заботами о Тамариных рукописях, а ещё – счастливыми и грустными минутами ожидания, которые он будет умолять поторопиться.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДОРОГА ДОМОЙ
Поезд медленно набирал скорость. Тамара продолжала смотреть через окно, приблизившись к нему вплотную, чуть ли не касаясь лицом стекла. То ли оттого, что глаза устали смотреть в одну точку, то ли оттого, что солнце нырнуло под нависшую над землёй серую тучу, ей стало казаться, что вот-вот наступит ночь. Она резко отстранилась от окна, ужаснувшись от мысли, что могла столько часов кряду просидеть неподвижно в одной позе.
Тут дверь в купе внезапно открылась, и внутрь с шумом вошли три совсем молоденьких девушки. Они были одеты в джинсы и в рубашки, сильно напоминавшие мужские, которые были завязаны на узел так, что обнажался пупок. Вместо привычной клади у них были кричаще-яркие рюкзаки, смахивавшие на школьные ранцы. Казалось, они даже не заметили примостившейся у окна попутчицы и продолжали оживлённо разговаривать, о чём-то споря, и перебивая друг друга. Сняв кроссовки, девушки дружно взгромоздились, все втроём, на нижнюю полку, и только тогда, когда оказались прямо напротив Тамары, увидели её и поздоровались.
-Девочки, простите, что перебиваю,- обратилась к ним Коврова,- не скажете, который сейчас час, а то я забыла часы, и мобильник, как назло, разрядился?
- А мы, так и вообще часов не носим с собой,- за всех ответила, видимо, самая шустрая из них.
- Точно,- подхватила другая девушка,- говорят же, что счастливые часов не наблюдают, вот и мы под счастливых косим, выходит.
-Да ну, ладно вам, девчонки, хорош шутить, может, человеку на самом деле нужно узнать точное время. Я сейчас выйду из купе и спрошу у кого-нибудь. Подождите.
- Не ходи ты никуда, сейчас сориентируемся. Значит, мы, считай, на ходу в вагон заскочили, так?
- Ну, так. А это тут при чём?
- А при том, что поезд тронулся точно по расписанию, верно? Ну, и потом мы минут пятнадцать выслушивали, как нас отчитывала проводница, за то, что мы чуть под колёса не угодили. Следовательно, сейчас где-то 12.15. Логично?
- Спасибо, девочки,- поблагодарила Тамара, вздохнув с облегчением.
«Слава Богу, а ведь показалось, что просидела у окна целую вечность»,- подумала она.
Коврова снова пододвинулась к окну и под монотонное постукивание колёс целиком ушла в себя, стараясь не прислушиваться к разговорам попутчиц, хотя порой, вольно или невольно, слышала часто повторявшиеся ими слова: «Клёво, классно, отпад», которые так часто употреблял Костя.
«И как он там, без меня?»- вспомнила она о сыне. И всё же, почти все её мысли были о Нижнем, об этих нескольких днях, которые, похоже, должны были кардинальным образом перевернуть всю её жизнь. Временами ей приходилось сдерживать улыбку, просившуюся на лицо всякий раз, когда она видела перед глазами Казимераса. Но что поражало и удивляло Тамару, так это то, что Казик неизменно представал перед ней в одном и том же облике: молодым и стройным юношей, каковым она его помнить не должна была, так как он был значительно старше даже тогда, когда перевёлся к ним в университет. Казалось, она изо всех сил старалась внимательно рассмотреть его как можно лучше, вглядываясь в каждую черточку лица, словно мысленно, штрих за штрихом, рисуя портрет дорогого ей человека. Коврова восстанавливала в памяти все мельчайшие подробности: маленькая ямочка на крупном подбородке, небольшой шрам над правой бровью, пушистые лохматые ресницы, будто нарочито прятавшие от посторонних умные иссиня-серые глаза. Однако, стоило ей присмотреться пристальнее – в эти мгновения Тамара невольно прищуривалась, а над переносицей появлялись две вертикальные морщинки – как образ юного друга начинал постепенно таять, превращаясь в старика. Теперь его голова была увенчана пышной шевелюрой густых непослушных волос, подёрнутых голубоватой сединой. И плечи его, прямо на глазах становились покатыми, отчего он будто уменьшался в росте, фигура теряла стройность и подтянутую осанку, а длинные сильные руки вдруг становились больше похожими на плети, свисавшие вдоль туловища. Столь разительные перемены, рисовавшиеся её воображением, заставляли женщину то вздыхать, то вздрагивать, а по телу начинали бегать мурашки, так сильно похожие на озноб.
Тамаре стоило больших усилий отказаться от воспоминаний – и тогда она невольно стала прислушиваться к разговору попутчиц, сразу же поняв, что с ней в одном купе едут студентки. А раз у очников зачёты и экзамены должны были только начаться, она без особого труда догадалась, что девушки учатся на заочном отделении.
Коврова обрадовалась, что нашла, чем занять свой мозг и может отвлечься таким образом от тревожных и мрачных мыслей. Она ставила перед собой всё новые и новые задачи, памятуя о том, как это делал Бородач, с которым она странным образом познакомилась в Волгограде. Так, Тамара, не задавая юным особам никаких вопросов, взялась для себя определить, сколько каждой из них лет, в каком институте и на каких факультетах и курсах они учатся.
Вдруг заметив на себе пристальный и заинтересованный взгляд, попутчицы, словно заговорщицы, склонили головы и начали о чём-то шушукаться, чего Тамара никак и предположить не могла, не подозревая, что современные молодые девушки способны испытывать смущение и стесняться того, что кто-либо посторонний неожиданно услышит, о чём они разговаривают. Но, как оказалось, тут журналистка ошиблась – причина такого поведения студенток оказалась совсем в другом.
- Простите,- неожиданно обратилась к Тамаре самая голосистая из девушек,- вот мы, все трое,- и она несколько жеманно обвела своих подружек рукой так, как это обычно делают на сцене самодеятельные артисты, представляя участников концерта или спектакля зрителям,– будущие журналистки.
Коврова едва сдержалась, чтобы не расхохотаться, решив, было, отрекомендоваться, представившись коллегой. Но вдруг почему-то передумала, кашлянув, пытаясь тем самым скрыть и улыбку и недоумение, несомненно отразившиеся у неё на лице. Не хотелось ей также демонстрировать свою заинтересованность в предмете вопроса, который, как ей думалось, должен был обязательно последовать за словом «простите». Однако до самого вопроса, как оказалось, было достаточно далеко.
- Ну, так вот, мы учимся, а работаем в молодёжной редакции районной газеты внештатниками , то есть, уже, значит, немного журналисты. Сессия у нас в октябре. А сейчас мы были в универе исключительно для того, чтобы получить кучу всяких заданий, в том числе, множество контрольных и различных тестов.
- Жека, ты тянешь кота за хвост. Сажи, кому интересно, где ты учишься или зачем ты ездила в университет? Дело вот в чём,- попыталась пролить свет на суть проблемы темноволосая смуглая девушка с крупными, чёрными, что спелые вишни, блестящими и ярко накрашенными глазами,- нам дали на выбор несколько тем. По ним нужно провести опрос населения. А итоги опроса предстоит превратить либо в интервью, либо в репортаж, очерк или передовицу – кто, что выберет. На сегодня мы уже с темой определились.
- В общем, Настя всё верно сказала,- вступила третья из девушек,- но, чтобы Вам ещё понятнее было, чем мы намерены заняться, мы бы хотели начать с Вас и предложить Вам поучаствовать в дискуссии по выбранной нами теме.
Услышав слова: «чтобы Вам было ещё понятнее», Тамаре пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не выдать свою причастность к журналистике и не расхохотаться, а чтобы выказать свою заинтересованность, она спросила:
- А на какой теме вы остановились?
- «И всё-таки, о вкусах спорят!» Значит, Вы согласны включиться в дискуссию!?- именно согласием – и никак иначе истолковала вопрос Ковровой девушка,- так это же просто здорово! Представляете, девчонки, мы ещё и до дому не доехали, а уже начинаем работать над заданием. Только Вы не будете возражать,- вновь обратилась она к Тамаре,- если мы включим диктофон? Видите ли, для дальнейшей работы нам потребуется фактический материал.
Коврова кивнула головой, пожалев, что её собственный диктофон лежит в сумке, которую Казимерас водрузил на самый верх над дверью.
- Что ж, давайте попробуем, может, что-нибудь и получится,- подтвердила она словесно своё согласие участвовать в обсуждении, впрочем, уже давно обмусоленной со всех сторон темы.
Начала так называемый диспут третья из студенток – подруги называли её Ксюхой, по-видимому, полное имя звучало как Анастасия или Оксана. Похоже, она была самой смелой и бойкой из троих, а, возможно, училась на курс или два старше. Она и внешне несколько отличалась от тех двоих, которые больше напоминали подростков. Различия были даже в одежде, хотя и на ней тоже были джинсы. Но на них не было ни единой наклейки, ни одной лохматившейся дырки, и смотрелись они вполне элегантно, впрочем, если о джинсах вообще можно так сказать. Хотя, особенно в последнее время джинсы перестали быть расхожей одеждой и нередко выглядят иначе, чем в семидесятые, когда они ворвались в жизнь нашей страны настоящим шквалом и бумом в моде. Ксюшина блуза, в отличие от клетчатых рубашек её подружек, была явно не мужской – бледно-розового цвета, с воротником-стойкой, из-под которого выглядывала завязанная мягким узлом тонкая шёлковая косынка.
- Итак, тема нашей дискуссии, а если ещё точнее, диспута: «И всё-таки о вкусах спорят»,- начала она несколько театрально. Затем девушка весьма пространно изложила историю и суть вопроса, апеллируя к сентенции « О вкусах не спорят», пытаясь, как показалось Ковровой, мало аргументировано опровергнуть истинность этого утверждения.
Видимо, по предварительной договорённости за Ксенией вступила в разговор Женя – первая из заговоривших с Тамарой девушек. Она обратилась за примерами к литературе, пробуя доказать, что не случайно разным людям нравятся не только разные жанры, но и разные авторы и сюжеты, что объясняется разницей читателей в возрасте, уровне образованности, не забыв упомянуть, что на пристрастия влияет и половая принадлежность.
По мнению Ковровой, дискуссии, как таковой, пока не получалось, тем не менее, она не торопилась высказывать свого мнения по вопросу, пожелав сначала выслушать суждения всех троих.
Однако и последняя из попутчиц, взявшись рассуждать об искусстве вообще, не вышла за рамки чётко вырисовавшейся беседы единомышленников, а никак не спорщиков. Вот тут, наконец, Тамара сочла уместным вступить в разговор, тем более что, похоже, студентки были довольны собой и горды тем, что говорят столь умные вещи, притом, так красноречиво.
- Милые попутчицы,- начала журналистка,- позволю себе заметить, что ни диспута, ни дискуссии у нас с вами пока что не получается. Просто три миловидные девушки охотно демонстрируют друг другу свою поддержку и единодушие в рамках заданной темы. Диспут же, если рассматривать его как один из способов отыскать истину, или, хотя бы, приблизиться к ней, предполагает обязательное противопоставление полярных точек зрения по дискутируемой проблематике. Кроме того, он диктует необходимость постановки проблемных вопросов. Я вполне допускаю, что все присутствующие здесь являются единомышленниками. Однако даже при таких условиях диспут возможен. Но тогда вам следует обратиться за примерами из жизни широко известных исторических личностей или книжных героев, чьё мнение по выбранному вами для обсуждения вопросу не совпадает с вашим. Уместно, в частности, порассуждать о том, почему их позиция столь сильно разнится с общепринятой точкой зрения. Важен и ещё один момент – ведущий должен постоянно помнить о том, какую он перед собой поставил цель, затевая сам диспут, чтобы действо не превратить в пустую говорильню. Ну, и как само собой разумеющееся, ему следует знать возможные трактовки тех или иных вопросов по теме, он, наконец, просто обязан владеть специальными методиками ведения дискуссии, должен уметь слушать, и обладать способностью делать выводы на основании услышанного. И поверьте, это ещё далеко не весь перечень условий, при которых может получиться что-то интересное, заслуживающее внимание слушателей, а тем более, читателей, раз вам всё это в последствии придётся излагать на бумаге. Кстати, девочки, а в чём, по-вашему, смысл любого диспута?
Коврова видела, как она удивила и поразила студенток своими откровениями. Было очевидно, что подобного от случайной попутчицы те никак не ожидали. Это Тамару и радовало, и забавляло одновременно.
- Ксюха, говори ты первая,- подталкивали подруги самую старшую из девушек,- ты же у нас главная ведущая.
И та начала, чуть ли не с вызовом, что тоже импонировало Ковровой, так как обещало, если не накал страстей и борьбу противоположностей, то, по крайней мере, столкновение взглядов. У людей разных поколений и разного жизненного опыта они обязательно будут разными – это факт неоспоримый. А уж она не преминёт использовать весь этот материал в личных целях, к тому же, в голове журналистки уже назревал сюжет.
- По-моему, ответ очевиден. Кстати, Вы уже его практически дали. Итак, в итоге диспута, на наш взгляд, все его участники должны прийти к единому мнению, отыскав истину, разве Вы не согласны с этим?- коротко, за всех троих высказалась Ксюша, обратившись непосредственно к Тамаре, которая тут же использовала оплошность ведущей, и дискуссия, собственно, с этого и началась – мнения столкнулись:
- Видимо, Вы не достаточно внимательно меня слушали – это раз. Во-вторых, я вижу в ваших рассуждениях явное противоречие. Раз о вкусах всё-таки спорят, как Вы позволили себе утверждать в начале, то к единому мнению по итогам диспута прийти будет крайне затруднительно, если не невозможно, ибо, сколько людей – столько мнений. Кроме того, как мне показалось, девочки весьма неудачно апеллировали к произведениям литературы и к искусству в целом. Говорить о столь высоких материях походя – это вообще занятие неблагодарное. Пусть этим занимаются в литературных и творческих клубах! Мы же с вами, кто волею случая оказались в одном купе, не можем превратиться в подобный клуб, да и нужды в этом нет, если исходить из того, что вы задумали. Поэтому я предлагаю несколько сузить задачу. Но прежде, чем я предложу свой вариант, мне бы хотелось задать всем вам троим, а не кому-то в отдельности, парочку вопросов. Не против?
- Мы готовы ответить,- чуть ли не хором согласились девушки, ничуть не раздумывая.
- Итак, если исходить из того, что о вкусах спорят, то, что могут обозначать понятия: «хороший, плохой, тонкий или дурной вкус? И сразу же второй вопрос: кто вправе это решать, то есть: чьё мнение может стать авторитетным для большинства?
- Ничего себе вопросики!- прокомментировала Женя.- Нам в университете и то таких не задавали. А у нас там настоящие страсти на диспутах бушуют, особенно перед сессией. Помните, девчонки, как наш любимый профессор говорит: «Подискутируем для разогрева мыслительного аппарата»?
Тамара вдруг испугалась, что девчонки могут назвать фамилию Казимераса, вспоминая о каком-то профессоре из университета. При мысли о нём у неё сжалось сердце, и она пожалела уже, что сама затеяла словесную игру, нет бы, ответить на вопросы студенток – и этим ограничить своё участие в беседе. Но, не видя возможности отказаться от дальнейшего участия в затеянном диспуте, она решила взять короткий тайм-аут, позволив себе временную передышку, поэтому предложила своим оппоненткам:
- Девочки, я выйду в тамбур покурить, а вы пока между собой попробуйте подискутировать. В качестве подсказки: не стремитесь отыскать однозначный ответ, так как его попросту быть не может.
Коврова вышла в нерабочий тамбур вагона, закурила и стала смотреть в окно. Поезд был скорым, так что маленькие полустанки и разъезды мелькали, одни сменяя другие. Она провожала их взглядом и думала о том, что дорога несёт её прочь, всё быстрее и дальше от милых радостей, приятных волнений, нежности и понимания. Затея молоденьких попутчиц, казалось, лишь на мгновение вытащила Тамару из печальных раздумий – и вот они вернулись вновь, стоило студенткам вспомнить о каком-то там профессоре из университета, а ей – оказаться в одиночестве. Женщина никак не могла понять, почему в голову лезли исключительно грустные, а ещё точнее, мрачные мысли, а не радужные воспоминания минут блаженства и наслаждения, так похожих на мгновения счастья, подаренных ей судьбой на склоне лет.
« Вот и опять – ну, причём тут «на склоне лет?»- подумала она, с ожесточением затушив сигарету, будто та была повинна в её настрое. Тамара поспешила в купе, всё-таки надеясь, что попутчицы смогут отвлечь её, а возможно, и увлечь интересной беседой, которой она задала тон, выходя в тамбур.
Девушки уже заждались её. Они стояли вдоль полки и чем-то напомнили Ковровой школьниц, оробевших перед своим учителем, вошедшим в класс.
- Нам бы хотелось с Вами познакомиться. Свои имена мы уже по нескольку раз называли: Женя, Настя, а я – Ксения. Простите, а как Вас зовут?
- Тамара Викторовна,- произнесла Коврова, после чего девушки дружно сели, сказав дежурное: «Очень приятно».
- А вот на счёт Вашей профессии мы даже поспорили с девчонками. Женька, например, говорит, что Вы, наверняка, преподаватель. Я же склонна думать, что место Вашей работы – какое-нибудь из учреждений культуры – музей или библиотека.
- Ни то, ни другое,- наконец-то решила открыться Тамара,- я радиожурналист, с почти тридцатилетним стажем работы, правда, когда-то доводилось работать и в газете.
- Ну, а я вам что говорила? – торжествующе воскликнула Настя.- Девчонки, да нам просто сказочно повезло! Подскажите, как сделать так, чтобы раскрыть предложенную нам тему наиболее полно?
- Попробую, но только в нескольких штрихах, чтобы вам оставить простор для дальнейших размышлений. Кстати, на два моих вопроса ответы нашли?
- Вообще-то нет.
- Женька, как это нет? - нашли, только их огромное множество.
- Так и должно быть. Я тоже однозначного ответа не знаю,- призналась Коврова,- в этой многозначности и кроется интерес к предложенной вам на кафедре теме.
Что же касается конкретных примеров, которые можно бы было рассмотреть в привязке к вопросу, то это такие, на первый взгляд, сопоставимые вещи, как – попса, шансон, классическая музыка и барды. Вот здесь полемика возможна, причём нешуточная, особенно, если в спор вступят люди разных поколений. Неизбежно тут же всплывёт и ещё одна извечная тема – проблема отцов и детей. Организаторам же, особенно ведущему, надлежит быть предельно осторожными с выводами, проявлять деликатность, лояльность и такт. Следует помнить, что истина существует независимо от того, верят в неё или нет. Впрочем, где гарантия, что она непререкаема, тем более, что правда у каждого своя?
Девушки переглянулись. Казалось, что музыкальное преломление темы, предложенное Тамарой, им было явно не по вкусу. Если так, то опытная журналистка своей цели добилась – теперь студентки бросятся в полемику, чтобы отстоять свою позицию, столь отличную от той, которая угадывалась за интонациями, с которыми Коврова называла музыкальные жанры. По задумке Ковровой студентки должны были восстать против насаждения молодёжи представителями стареющего, отживающего свой век поколения своих представлений о том, что такое хорошо, и что такое плохо в музыке. Так оно и произошло.
- Я вообще не понимаю, почему все на попсу наезжают, будто заняться больше нечем! Сейчас им косточки не моют разве только ленивые. А тогда почему, скажите, на сборные концерты столько народу валит, что билетов не достать, хоть порой весь концерт – чистая «фанера»?
- Точно, стадионы битком набиваются – яблоку негде упасть! Я так думаю,- с уверенностью в глоссе сказала Женя,- молодёжь туда идёт, чтобы, что называется, оторваться. Попса заводит. Я считаю, что она имеет право на существование, хотя бы из-за этого.
- Позвольте и мне вашей лексикой воспользоваться,- начала Коврова достаточно громко и уверенно, словно принимая вызов,- кстати, сначала поясню, почему я на ваш язык перехожу. Я делаю это потому, что боязно о попсу наш великий и могучий русский литературный язык испачкать.
Тамара нарочито выбрала столь агрессивно-экспрессивный тон, чтобы ещё больше распалить молодую журналистскую поросль, о чём позднее, правда, пожалела.
- По моему глубокому убеждению,- продолжила она,- попса – это полный отстой. Она откровенно демонстрирует своё неуважение к публике, которая пришла слушать певцов. А оценивать же якобы поющих, с той точки зрения, кто изощрённее извивается на сцене, недвусмысленными телодвижениями обучая пришедших «Кама сутре», это, простите, дело сугубо интимное, не так ли? Кроме того, раз они причисляют своре ремесло к искусству, то одна из задач его всегда была, есть и будет – воспитывать у зрителя и слушателя хороший музыкальный вкус. И какой же, по-вашему, они могут привить вкус?
- Вы не правы,- бросилась в бой Настя,- большинству по барабану, фанера это или пение живьём – лишь бы было громко, ритмично, и чтобы мальчики и девочки на сцене были фактурными, клёвыми и умели двигаться.
- То-то и обидно, что публика на подобных концертах, в большинстве своём, состоит из молодёжи, то есть, людей с не вполне сформировавшейся психикой, чьё личностное становление, наконец, не завершилось. Следовательно, они особенно подвержены внушению. Вот им смолоду и начинают внушать, что подобное псевдоискусство имеет право на существование, более того, низкопробные исполнители с их внешним лоском воспринимаются сопливыми мальчишками и девчонками как некий гламур, так, кажется, теперь именуют «певческую элиту». Но и этого мало, для большинства из тех, кто живёт в глубинке, далеко от столицы с её вечным праздником, представители попсы становятся единственным эталоном для подражания, причём, не только в одежде, которая очень быстрыми темпами со сцены приходит на улицы, только в ещё более уродливом варианте. Вот что по-настоящему удручает!
А как вы относитесь к этим ужасным, нередко пошловатым, и даже с грамматическими ошибками, текстам песенок? Кто-то их тут же заучивает и пытается подпевать, размахивая руками, чуть ли не трясясь в экстазе в такт так называемой музыке. Не правда ли, они далеки от образцов высокой поэзии? Или это тоже не столь важно?
- Не знаю, как Вы,- вступила в полемику Женя,- а я как раз к текстам мало прислушиваюсь. Что до грамматических ошибок, то тут, думается, Вы ошибаетесь! Там ведь тоже не все дураки сидят – наверняка их редактируют, а ошибки отслеживают. Другого просто быть не может.
- Позвольте в доказательство несколько примеров привести.
- Приведите – это будет интересно послушать,- наконец-то подключилась к разговору Ксения, до того не перестававшая делать записи в блокнот, несмотря на то, что диктофон был по-прежнему включен.
- Извольте. Например, популярный «Московский Бамбук», многими любимый и даже обожаемый, который, помимо того, что поёт, ещё, оказывается, тексты сам себе пишет, в одной из своих песенок использует такую фразу: «Вы правы, друзья…»
- Ну, и чем же эта фраза Вам не угодила, простите?
- Да тем, что в слове «правы» он делает ударение на последнем слоге, тем самым популяризируя безграмотную, с точки зрения грамматики русского языка, форму. Это ли не проявление неуважения к своему языку и ко всем русскоязычным членам нашего общества. Ну ладно бы песню слышали только те, кто пришёл на концерт, - они знали, куда идут. Но почему подобное должны слышать миллионы людей, слушающих радио или включающих дома телевизоры, скажите мне?
Или вот ещё один, с позволения сказать, хит: «Ты целуй меня везде – восемнадцать мне уже…» О рифме молчу – пусть это останется на совести авторов, возомнивших себя поэтами-песенниками. Но вы вдумайтесь в смысл! Вот вы, будущие дипломированные журналисты, ответьте мне, это нормально? И чего ещё ждать, если дальше так пойдёт?
- Я попробую Вам возразить,- несколько нерешительно прозвучало из уст Насти, явно не ожидавшей такого напора со стороны уже немолодой журналистки,- язык, как Вам известно, не стоит на месте. Это не догма, это живой организм. Вполне возможно, что лет через пятьдесят нормы языка изменятся в угоду современному поколению – и тогда выйдут в свет новые словари, в которых сегодняшние нормативные слова будут преподноситься как архаизмы. И наоборот, всё, что Вам нынче кажется безграмотным или неудобоваримым, станет почитаться нормой. Вы не предполагаете подобного развития событий?
- Неологизмы – да, новые заимствования из чужих языков, как ни прискорбно, тоже вполне вероятно появятся в новоиспечённых словарях, что ж, я вполне могу допустить такое. Но, что ни говорите, к нормам родного языка, как и к нему самому, нужно относиться столь же бережно, как к национальному народному достоянию – с патриотической любовью и трепетом - не иначе! Впрочем, так всегда относились интеллигентные граждане к литературному языку своей державы. Это характерно для любой из цивилизованных стран, поверьте мне на слово.
А взять наших шоуменов – они даже к языку фольклора относятся весьма вольно, не хочу употреблять более жёсткой оценки. Одно время по множеству раз на дню, к примеру, передавали рекламу, рассчитанную исключительно на подростков – вот уж где следует быть особенно щепетильными в отношении языка, так как каждая передача для детей должна не только развлекать их, но и обогащать достоверными фактами и точными знаниями. Так вот, популярный и многими любимый Николай Фоменко рекламирует детскую телеигру, неизменно повторяя якобы русскую пословицу: «Чему быть, - тому не миновать!» Вот, кто-то из вас упомянул о работе редакторов и корректоров. Скажите, неужели на телевидении не было грамотных людей, которым следовало бы подсказать уважаемому и по-настоящему талантливому актёру, что не такова на самом деле русская пословица? Наверняка были, но, вполне возможно, не осмелились сделать замечание столь маститому и известному на всю страну шоумену. К сожалению, детки, наверняка, запомнили – иначе и быть не могло - именно этот искажённый вариант из устного народного творчества, потому как реклама и призвана к оболваниванию людей – это её хлеб.
- Девчонки, а ведь точно, пословица звучит иначе: «Чему быть, – того не миновать» - это я ещё со школы хорошо помню,- впервые за время дискуссии хоть в чём-то согласилась с Ковровой Женя. До этого момента она была настроена решительнее всех троих на защиту молодёжных пристрастий, правда, она тут же добавила, что не считает содеянное Николаем Фоменко преступлением против русского языка:
- А собственно, что он такого сделал, не пойму, ну, изменил пословицу на свой лад. Кто от этого пострадал, скажите? Кому плохо стало? Народу, чью мудрость их любимый артист позволил себе высказать по-своему? Это они ему, точно, простят, будьте уверены!
-Жаль, если Вы так на самом деле считаете. Очень жаль. Так недалеко и до изменений нетленных произведений Достоевского, Толстого, Чехова и Бунина дойти. Или, Вы полагаете, это тоже вполне допустимо?
- Я не хочу Вас обидеть, конечно,- чуть более спокойно продолжила свой диалог с журналисткой Женя, но, по-моему, всё ваше поколение просто цепляется за старое, как за соломинку, в лице наших знаменитых корифеев от русской литературы. Признайтесь честно, не кривя душой, ведь к ним возврата нет – их уже давно никто не читает по собственному желанию – лишь по принуждению, да и это, похоже, скоро кончится. Литераторы прошлого – это вчерашний день
- Вот это откровения!- едва не сбившись на крик, отреагировала на высказывание студентки Тамара,- «Война и мир», «Вишнёвый сад» - это вчерашний день!?
- Ну, да, если быть до конца искренними. К тому же,- решила до конца обозначить свою позицию Женя,- это, скорее, даже день позавчерашний. Я согласна с тем, что все эти писатели, а ещё точнее, их книги, помогали вам понять и, возможно, одолеть ваши проблемы. Всё дело в том, что у нас, сегодняшних, они другие. Наши проблемы не схожи с теми, над решением которых бились вы. Лично я вообще к русским классикам равнодушна – они меня ничуть не трогают. К примеру, страдания и переживания Наташи Ростовой мне не только чужды, но и смешны. Они мне кажутся наивными, а где-то и инфантильными. Просто девочке было нечем заняться, вот она и предавалась «охам» и «ахам». А Карамазовы со своим вечным ковырянием в себе - кому из нормальных молодых людей это сегодня нужно? Признайтесь же себе – никому!
- Не знаю, как на счёт литературы, тут Женька, пожалуй, слишком категорична,- продолжила Настя,- тут я не могу с ней полностью согласиться. Книги, особенно если они правдивые и в них подлинный материал содержится, прочтёшь, хоть какие-то исторические факты отложатся в памяти, наконец, что-то о прошедших эпохах интересненькое узнаешь. А вот старый кинематограф – это вообще мура несусветная. Взять хоть Вашего хвалёного Тарковского, например. Все его фильмы – это сплошной пессимизм, мрачность и уныние. Я все его фильмы, что у нас в прокате были, посмотрела – ни одной светлой мысли из них не вынесла. А я хочу жить, как и большинство моих современников, светло и радостно – без напряга. Разве для того рождается человек, чтобы страдать и мучиться сомнениями, раскаяниями – своими и чужими, и прочей ерундой?
Тамара решила не вступать в разговор, пока не выскажет своего мнения в разгоревшемся споре самая взрослая из девушек и, похоже, самая разумная из троих. Наконец-то та взяла слово:
- Я тоже не разделяю Женькой позиции, по крайней мере, далеко не во всём с ней согласна – она всё-таки через край хватанула. Читать Толстого, Чехова, Зощенко, Достоевского и прочих классиков, конечно же, необходимо, но только с одной целью – чтобы понять, как жить не нужно, если мы не хотим стать такими же несчастными, как герои из их знаменитых книг. Так что воспринимать классическую литературу нужно, скорее, как пособие или учебник жизни, а не как художественное произведение, от которого, как мне кажется, нужно бы было получать наслаждение. Тем более, в наше время для этих целей есть куда более приятные вещи, не требующие тех умственных затрат, которые приходится привлекать при чтении серьёзных книжек, особенно, если они изобилуют нравоучениями.
- Ну, и что же это, мои юные коллеги, за вещи такие, о которых не известно моему поколению, которые способны дарить наслаждение без затрат?- с нескрываемой иронией полюбопытствовала Коврова.
На сей счёт девушки высказывались весьма охотно, перебивая друг друга, словно торопясь поделиться своими представлениями о досуге, который, с их точки зрения, им казался приятным времяпровождением.
- Молодёжные весёлые тусовки, например, где есть возможность пообщаться со старыми друзьями и познакомиться с новыми.
- Или путешествия по миру, отдых на тёплом море где-нибудь в Турции или Таиланде.
- Нет, лучше Италии или в Египте.
- Заграница, конечно же, – это хорошо, но чтобы в кровь адреналина впрыснуть, можно вообще никуда не уезжать. Достаточно в зал игровых автоматов сходить, а при наличии лишних бабок – в казино не грех завалить.
- Лично я,- снова заговорила более рассудительная Ксения, к азартным играм вообще равнодушна. Но адреналинчика тоже порой хочется заполучить. Я как-то раз с парашютом прыгала – вот это, я вам скажу, настоящий «экстрим». Просто кровь вскипала!
Выслушав всех, Коврова предложила:
- Всё это, конечно же, очень интересно, девочки, но мы сами того не заметили, как дискуссия наша пошла не по тому руслу. Вы не против вернуться к истокам? Мы как-никак поставили себе цель – довести наш импровизированный диспут до финального конца, иначе, как мне кажется, вам нечего будет написать в своих работах. Вы ведь именно с целью получить живой материал для своих контрольных работ и прочих заданий, кажется, затеяли всё, что здесь происходит?
- А ведь верно. Давайте вернёмся. Кто помнит, на чём мы там остановились?- согласилась с журналисткой Ксения. Похоже, и остальные девушки были не против.
- Мы остановились на проблемах русского языка,- напомнила Тамара.
-Точно, Тамара Викторовна, только если быть ещё точнее, то на слове,- уточнила студентка, снова беря в руки блокнот и расположившись у столика.
- Я обмолвилась о заимствованиях. Это целая проблема, которой касались, в том числе и наши классики, если вы не забыли. Согласна, что взаимопроникновение культур, глобализация и прочие явления современной действительности неизбежно приводят к тому, что в национальный язык вторгаются всё новые и новые иностранные словечки. Но, хотим мы с этим соглашаться или нет, а журналисты в большей мере, чем кто-либо другой ответственны за этот процесс, так они становятся проводниками чужой лексики в родной язык, и именно с их подачи она начинает врастать и приживаться на нашей русской почве. Нередко, на мой взгляд, журналисты грешат тем, что просто-напросто вырывают иноязычное слово из родного контекста и заменяют им родное, русское, считая, вероятно, что иностранное слово более благозвучно для русского уха. Думается, эта тенденция стала так или иначе просматриваться во времена повального дефицита в нашей стране, когда жил постулат: « Пусть и дороже, и качеством ниже, а всё равно, лучше импортное, чем отечественное». Причём подобное отношение к экспорту распространялось буквально на всё – в том числе, и на культуру, и, конечно же, на язык, как его составляющую. Вот так примерно произошло со словом «хит», столь быстро взятым на вооружение. А ведь в английском, откуда оно было позаимствовано, оно обозначает «горячий». И, тем не менее, даже музыкальные обозреватели, в том числе и дипломированные, позволяют себе сочетание: «горячий хит», то есть, подобие «масла масленого». А это, дорогие мои будущие журналисты, уже не смешно, если учесть, что они повторяют этот прижившийся гибрид, больше походящий на мутанта, из передачи в передачу, будь то на радио или в музыкальных передачах на телевидении.
- Ну, и что в этом такого особенного?- обратилась к Тамаре давно уже молчавшая Женя,- зато под этим словосочетанием все понимают то, что надо, так что можно считать, что журналисты придумали новый термин, а вовсе не мутанта, о котором Вы упомянули. Кстати, подобными придумками грешили и великие умы прошлого. Разве не так родилось некогда, ставшее чисто русским слово «интеллигент»?
- Что ж,- поняв, что бессмысленно дальнейшее углубление в тему, решила подытожить Коврова,- о языке можно спорить бесконечно, но чтобы вы определились в оценке тех или иных явлений, в нём происходящих, думается, вам лучше обратиться к своим университетским преподавателям, авторитетное мнение которых, надеюсь, поможет вам не ошибиться с выбором, тем более, что у него есть и гражданская окраска.
Тем временем Ксения продолжала что-то записывать в блокнот, совсем забыв о диктофоне, видимо, заинтересовавшись вопросом не на шутку. Оторвавшись от записей, она обратилась к журналистке:
- Тамара Викторовна, а Вы не могли бы ещё какие-нибудь интересные примеры о неудачных или курьёзных заимствованиях привести?
- Бога ради, только зачем это вам? Судя по тому, как девочки отреагировали на всё то, о чём я говорила во время нашей полемики, я решила, что с моим мнением они в корне не согласны. Я убедилась, что говорить с представителями молодого поколения о вкусе к прекрасному языку, подаренному нам предками в сбережение, смысла нет.
- А мне, если честно, наоборот, всё это теперь кажется и убедительным, и весьма интересным. Вот я и подумала, а нельзя ли использовать материалы нашей дискуссии в курсовой? Простите, а на Вас сослаться можно будет при цитировании?
- Если это Вам поможет, пожалуйста. Ну, тогда предлагаю вашему вниманию очередной пример. Всё чаще в лексике делового языка стало употребляться слово «бонус». Из офисов совместных предприятий оно незаметно шагнуло сначала на экраны телевизоров, а оттуда пошло, что называется, в народ. И опять-таки это произошло с подачи наших господ журналистов, пишущих о проблемах экономики, и не очень-то беспокоящихся о чистоте русского языка. Спрашивается, зачем нужно ещё одно иностранное слово для обозначения понятия «дополнительное вознаграждение», если в своё время мы уже для этих целей позаимствовали, как мне кажется, так же необдуманно, слово «премия»
- Так выходит, что «премия» и «бонус» - это синонимы?
- Выходит, что так - почти абсолютные.
- Здорово! А вам, Женька и Настя, я должна сказать, что вы ещё настолько «зелёные», что не утруждаете себя своими извилинами пошевелить, чтобы вникнуть и постараться понять, о чём нам Тамара Викторовна, считай, целую лекцию прочла. Вы не обижайтесь, но мне кажется, что следует вам поменьше общаться с вашими прыщавыми малолетками, иначе вы и на самом деле скоро нормальный человеческий язык забудете,- по-своему поддержала Коврову Ксения, тем самым, поставив на место своих младших подруг, которые, как оказалось, вообще ездили на первую установочную сессию.
Настя с Женькой переглянулись. Вид у них был явно недовольный, оно и понятно – кому приятно слышать о себе что-либо не совсем лестное? Тем не менее, отреагировали они на замечание Ксюши весьма сдержанно:
- Может, ты в чём-то и права. Мы только поступили в университет, поэтому нам ещё многое прощается. Подожди, мы вот, как ты, до пятого курса дорастём, может, и тебя обскачем, верно я говорю, Настя?
Девушка не ответила подруге то ли оттого, что действительно обиделась на Ксению, то ли потому, что ей было неприятно предстать перед посторонним человеком, тем более, опытной журналисткой, глупой девчонкой. Но, с трудом пересилив себя, она всё же улыбнулась и, несколько смутившись, что читалось по её яркому румянцу, произнесла:
- Несмотря ни на что, по-моему, диспут у нас получился. Ну, конечно, благодаря Вам, Тамара Викторовна. Так что, спасибо от всех нас. Но вот что интересно, когда я выбирала задание на кафедре, я хоть приблизительно знала, над чем и как буду работать, вернувшись домой, а теперь мне окончательно стало понятно, что мне ничего не понятно, простите за каламбур, но иначе не скажешь. Я так думала, что я остановлюсь на вкусах, определяющих моду, причём моду на всё: одежду, музыку, литературу. А мы, похоже, свели разговор к вкусам и пристрастиям, определяющим нашу речь. Никогда бы не подумала, что об этом вообще можно дискутировать. Вкус к языку. Нет, для меня это даже звучит как-то противоестественно.
- А если чуточку изменить то, что ты сейчас произнесла? Как вам такая тема: «Вкус к хорошему языку, и как его привить»? – спросила Коврова.
-А что, вот так, пожалуй, уже совсем другая картина может нарисоваться
- Точно. И у меня такие же ощущения. Уверена, весь этот разговор Ксюхе пойдёт на пользу. Нам ведь таких заданий никто не давал. Мы просто ей хотели подыграть, а оно, вон как получилось. Тамара Викторовна, Вы не поверите, в самом начале мы думали перед Вами блеснуть своей эрудицией, умением говорить, а оказалось, что мы с Настенной ещё совсем несмыслёныши.
- Верно, Женька, за умных сойти не удалось – нам ещё учиться и учиться нужно.
- Девочки, а зря вы так – ум здесь не самое главное, надеюсь, со временем вы сами в этом убедитесь. Кстати, у меня к вам есть ещё один вопрос, просто интересно узнать, где бы каждая из вас, защитив диплом, хотела трудиться?
Похоже, студентки даже обрадовались, что с диспутом покончено, так как эта тема их больше не волновала. И они с удовольствием стали отвечать на вопрос журналистки. Все трое, дружным хором возвестили, что предпочли бы работать на телевидении, так как, по их мнению, газета – это рутина, тем более что большинство из них стали сегодня коммерческими. Журналист же, работая в них, вообще лишён возможности творчески трудиться, и вынужден писать только по заказу хозяина.
- А как на счёт радио?- решила узнать Коврова.
- Радио?- удивилась Настя,- Вы простите, конечно, но мне кажется, что для радио журналисты не нужны – им больше массовики-затейники подходят. А вскоре оно и вообще отомрёт или, на худой конец, будет служить лишь музыкальным фоном жизни. Даже сегодня радио воспринимается исключительно как источник оперативной информации или рекламы, в промежутках между которыми крутят популярные диски. А вот телевидение…
- А что, собственно, вы о нём знаете, девочки? Оно ведь тоже коммерческим стало, что и пресса, так какая тогда для журналиста разница, где работать?
- Это правда – о телевидении мы пока знаем очень немного,- призналась Ксения,- но вот со мной на курсе девочка учится – она столько всего интересного рассказывает! Ей, хоть она и диплома пока не имеет, иногда даже прямой эфир доверяют. Катюша в молодёжной редакции работает, а начинала, как многие, с прогноза погоды. Сколько она за последний год интервью у разных знаменитостей взяла! Мы в общаге кассету смотрели.
- Подтверждаем, действительно классные интервью, ничего не скажешь! Нас Ксюха, как своих землячек, к себе в комнату на просмотр приглашала, хоть мы тогда только что вступительные экзамены сдали, и студентками себя почувствовать не успели.
- Девчонки, мне больше всего понравилось, как Катя с Бабкиной беседовала. Я, кстати, всегда думала, что эта самая Надежда Бабкина старомодная бабулька, которая для стариков народные песни поёт, а оказалось, она такая умница, с чувством юмора, и очень современная тётка, вот уж чего никак не ожидала! Правда, понять это мне как раз Катеринино интервью помогло. Она такие вопросики певице задавала, что та раскрылась с совершенно неожиданных сторон. В общем, журналистка так певицу представила, что в неё просто нельзя было не влюбиться.
-Тамара Викторовна! Но что нас больше всего, пожалуй, поразило, так это то, как Катя с экрана смотрится – ну просто потрясно!- продолжила Женя,- а в жизни обыкновенная, ничем не примечательная девчонка – ну, совсем от нас не отличается, честное слово!
- Ещё бы,- словно в подтверждение слов подруги добавила Ксения. Катюша рассказывала, как там с ними визажисты работают. А ещё им одежду из бутика напрокат, на время эфира дают – позавидовать можно! Я думаю, если женщина хотя бы один раз в жизни в таком прикиде побудет, ей другого просто носить не захочется.
Когда студентки заговорили о том, что оказалось для них действительно близким, что их не на шутку волновало, а главное, что им было интересно, они незаметно перешли на свой, молодёжный сленг, которым привыкли общаться между собой – даже Ксения не избежала этого. Девушки будто забыли, что в их компании находится почтенная дама, хоть и их коллега.
- Правильно говоришь, подруга, такую шмотку примеришь – враз почувствуешь себя настоящей королевой! Будь у меня то платьице, что на Катерине было, помните, белое в рюшечки, - все бы мены мои были!
- Но где ж ты такое возьмёшь, знаешь, сколько оно может бабок стоить? Тут без папиков не обойдёшься.
- Без кого?- переспросила Тамара.
Ничуть не смутившись, словно не обратив внимания на то, что вопрос задала Коврова, а не её подружки, Настя пояснила:
- Папики – это спонсоры из богатеньких толстеньких дяденек – это всем понятно.
- И то верно,- дополнила подругу Женька,- без бабок сегодня – никуда: ни работы путёвой не получишь, ни замуж нормально не выйдешь. В дешёвенькой тряпке, с копеечной парфюмерией, будь ты хоть красавица писаная, хоть семи пядей во лбу, а всё равно только за лохушку сойти сможешь – это факт неоспоримый! Прилично же получать журналист в нашем царстве-государстве может только на телевидении. Вот и получается – хочешь нормально пожить, костьми ложись, дорогой мой журналист, но постарайся пролезть на телевидение.
- Нет, дорогуша, ты в облаках витаешь,- прервала младшую подругу Ксения,- так хорошо телевизионщикам живётся исключительно в центре или в крупных городах, где богатые телевизионные компании. Станешь работать в провинции, как ни пыжься, - ничего не обломится.
- Поэтому я и намылилась в Москву податься, как только диплом получу,- торжественно, словно клятву, произнесла Настя.
- Ну-ну, там нас, провинциалок, только и ждут с распростёртыми объятиями,- высказала по этому поводу своё мнение старшая из девушек.
- Тамара Викторовна, а Вы согласны с нами, что нужно постараться устроиться на телевидение?- вдруг вспомнив о почтенной собеседнице спросила Женька.
- Не хотелось бы увязать в новой дискуссии, да и что-то подустала я, честно говоря, так что продолжайте, девочки без меня, пожалуй.
Тамара уже не раз пожалела, что ввязалась в этот затянувшийся на часы разговор, который, собственно, её ни к чему не обязывал, но, тем не менее, ничем и не порадовал, но что самое главное - изрядно утомил.
Но зато, похоже, Нижний, со всем приятным и тревожным, что с ним связывало, постепенно уходил в кладовые памяти. Впереди Тамару ждали старые нерешённые проблемы и множество неотложных дел, требовавших завершения. Взяв сумочку, она поднялась и доложилась своим попутчицам, что намеревается пойти в вагон-ресторан, спросив из вежливости, не желает ли ещё кто-нибудь вместе с ней за компанию пообедать. Все трое отказались, сославшись на то, что еду они взяли с собой. Коврова же была этому рада, так как ей ужасно хотелось, наконец, побыть одной.
Выкурив в тамбуре сигарету, Тамара прошла через два вагона и оказалась в полупустом ресторане. Чувства голода она не испытывала и заказала лишь салат и чашечку кофе. Но даже такой обед был хорошим предлогом на какое-то время улизнуть из купе.
Вернувшись, чтобы не демонстрировать своим молодым попутчицам, что она тяготится общением, журналистка расстелила бельё и, сославшись на головную боль, легла, повернувшись лицом к стене, и закрыла глаза. Мерно покачивался вагон, монотонно постукивали по рельсам колёса – всё убаюкивало. Угомонились вскоре и студентки. В полудрёме Тамара, словно перелистывая страницы дорожного дневника, пыталась запомнить недавно состоявшийся в купе разговор. Она частенько проделывала аналогичную работу после случайных встреч с различными людьми, чтобы разложить всё, как говорится, по полочкам, на случай, если когда-нибудь придётся воспользоваться этим материалом при написании очередного рассказа. Коврова давно уже намеревалась собрать воедино всё то, что ей довелось услышать в дороге, ещё с тех самых времён, когда она частенько бывала в разъездах по семейным или служебным делам. А накопилось подобных записей весьма немало - на солидный «Дорожный дневник» хватило бы.
Вспомнив, с каким восторгом высказывались будущие журналистки о телевидении, она вернулась вдруг мыслями к тому времени, когда регулярно смотрела одну из популярнейших на ТВ передач – «Мы», которую вёл Владимир Познер. Это был умный, образованный, блестящий полемист, прекрасно владеющий словом, способный управлять аудиторией, чётко знавший, чего он должен добиться в результате своего ток-шоу. Но, пожалуй, одним из самых неординарных его качеств было то, как мастерски он умел выдавить из аудитории эрзац общественного мнения, убедив зрителей в том, что выводы, к которым они коллективно пришли, обсудив предложенную проблему со всех сторон, - это и есть ни что иное, как плод коллективного разума.
Во время той передачи, которая столь чётко всплыла в памяти Ковровой, речь шла о телевидении, и тема передачи звучала примерно так: «Как вы относитесь к тому, что наряду с Государственным телевидением у нас стали появляться и частные телекомпании?»
Те вопросы, из ответов на которые в конце передачи В.Познер должен был сделать выводы, он задавал, словно невзначай, походя, вкрадчивым тихим голосом - это дивный приём, который мог быть придуман только настоящим мастером своего дела. Именно на такие вопросы слушатели охотнее ответят, чем на те, что задаются в лоб, что называется, громко и чётко. Как правило, подобные вопросы требуют лишь однозначных, чаще односложных, ответов. Даже поза, если хотите, когда он обращался к отдельным лицам, была какой-то доверительной, что ли. Одним из первых вопросов в той передаче был вопрос о соотношении государственного и частного ТВ в эфире. Но и тут талантливый ведущий блеснул, предпочитая исправиться, он, де, тоже простой человек, и может не совсем точно сформулировать мысль, убеждая тем самым аудиторию в том, что не нужно бояться сказать что-то не так, мол, ничего – это вполне допустимо. Так умело он меняет слово «частное» на другое – «независимое». Собственно, что от подобной подмены произошло? Кто-кто, а Познер знал, зачем это делал. В этом, собственно, и было то главное, ради чего он собрал в студии «народ». Под его руководством, будто все – это оркестр, а он – дирижёр, собравшиеся должны были доказать миллионам зрителей, что только частное телевидение способно быть независимым, хотя напрямую об этом не будет сказано ни слова.
Тамара вспомнила, как много дней спустя, анализируя эту передачу, она сделала кое-какие записи, которые положили начало новой папке «Проблемы современных СМИ». Главное, что она усмотрела тогда в ней, было явное противоречие мудрому высказыванию – «Кто платит, тот и музыку заказывает». Отсюда и вывод однозначен: о каком независимом ТВ может идти речь? От чего действительно не зависит телевидение, так это от желаний и пристрастий его зрителей.
«Наверняка, уважаемый господин Познер,- подумалось Ковровой,- мне бы возразил, сказав, что для того и проводятся рейтинги, чтобы делать своевременные корректировки в угоду массовому зрителю».
«Эх, уважаемый,- услышала Тамара свой собственный голос сквозь дрёму,- не лукавьте, разве Вы не знаете, чего на самом деле стоят Ваши рейтинги, и какое отношение они имеют к простым гражданам?»
На этой, странным образом озвученной в подсознании фразе она провалилась в сон.
Проснулась Коврова лишь под утро, обнаружив, что купе опустело. На столике лежала записка, в которой будущие журналистки благодарили её за участие в импровизированном диспуте и желали ей творческих успехов.
Остаток дороги она провела в одиночестве, видимо, поэтому все её дальнейшие мысли снова сконцентрировались на недавно пережитом в Нижнем Новгороде. Тамара то и дело улыбалась, видя перед глазами смеющуюся Галку Монахову, или вдруг ощущая, словно наяву, прикосновение горячих сильных ладоней Казимераса.
Стоило ей закрыть глаза, как воскрешались мельчайшие подробности двух дивных дней, проведённых на даче Прейкшаса. И лишь услышав, будто идущие откуда-то издалека слова подруги: «Не дай ему умереть!», она почувствовала, как всё её существо снова медленно заполняется тревогой.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ВСЁ ЕЩЁ В ПУТИ
Пустое купе, никого рядом – какая благодать! Большая часть пути позади. Тамара машинально посмотрела в окно, а за ним уже не только ландшафт, но и небо другое. И хотя едва наступило утро, чувствовалось, что на улице уже жарко. Через окно движущегося вагона можно было наблюдать, как расслаивается разогретый воздух над лентой шоссе, то, ещё совсем недавно, бежавшего параллельно железнодорожному полотну, то вдруг ужом ускользнувшего куда-то прочь, и вновь неожиданно выползшего из-за лесопосадки, чтобы снова приблизиться к насыпи.
Потянувшись и сделав несколько приседаний, чтобы размяться после нескольких часов лежания на жёсткой полке, Коврова направилась в туалетную комнату в конце вагона, чтобы освежиться и привести себя в порядок. Ей приходилось одной рукой то и дело хвататься за поручни, чтобы удержать равновесие, так как вагон стало ощутимо покачивать из стороны в сторону. По тому, как медленно начали проплывать мимо столбы и редкие постройки, женщина поняла, что поезд снизил скорость. Дойдя до купе проводника, дверь в которое была приоткрыта, Тамара остановилась, чтобы спросить, долго ли ещё ехать до Волгограда, и чем вызвана такая сильная качка.
- Скорость сбавили – чего ж тут не понять,- ответила проводница,- здесь, на этом участке подряд несколько разъездов, да узловая станция, встречных составов много, приходится ветку менять. Тут всегда ползём, как черепахи, а как пересечём границу области, до самого Волгограда и того тише поедем – каждому верстовому столбу будем кланяться.
- А из графика при такой скорости не выбьемся?- поинтересовалась Коврова.
- Какое там – у нас всё по расписанию, не волнуйтесь. Вовремя будем дома.
Тамара поблагодарила женщину за столь исчерпывающий и обнадёживающий ответ и после туалета вернулась к себе в купе, хотя до этого намеревалась идти в тамбур покурить.
«Как изменился голос проводницы, когда та произносила: «будем дома»,- подумала Коврова,- наверное, о родном доме всегда, или почти всегда говорят с нежностью».
Сама она, переехав к месту службы мужа, каждый раз, возвращаясь из отпуска, чаще всего из родного Нижнего Новгорода, тогда ещё города Горького, говорила: «Вот и опять надолго из дома уезжаю». Но вот однажды, когда уже никого из близких не было в живых, они с сыном, который к тому времени стал уже совсем взрослым мальчиком, всего на недельку выбрались по весне, чтобы навестить могилы родных. И вот тогда, на обратном пути, когда они тоже ехали поездом, Тамара поймала себя на мысли, что в ней произошёл какой-то кардинальный перелом. Как только позади остались города Волжский, Ленинск, и автобус пересёк границу Астраханской области, она, утомлённая дорогой, услышав вопрос Кости: «Мам, долго ещё ехать?», неожиданно для себя ответила: «Скоро будем дома». Долго же ей пришлось приживаться на чужбине, чтобы через десяток с лишним лет признать домом то место, где они теперь жили вдвоём с сыном.
Вскоре проводница принесла чай и печенье. За завтраком, по-прежнему находясь в купе в одиночестве, Коврова впервые после расставания с Казимерасом подумала: «Неужели я брошу насиженное место без тени сожаления?» Однако ответить себе на свой собственный вопрос она так и не была готова. Впрочем, за предстоящие полгода, должно быть, вопросу этому ещё не единожды будет суждено вставать перед нею, требуя окончательного и судьбоносного ответа. Решив убрать туалетные принадлежности в сумку, так как больше они ей в дороге, похоже, не пригодятся, Тамара расстегнула боковой карман и, укладывая в него пакет, неожиданно нащупала шариковую ручку, удивившись тому, как та могла туда попасть – обычно она оставляла её в блокноте с последними записями. Это было чем-то, вроде ритуала, исподволь совершавшегося исключительно для того, чтобы не откладывать в долгий ящик работу, требовавшую завершения. Вспомнив, что вот уже несколько дней, как она вообще ничего не писала, Коврова, со всей очевидностью осознала, что вполне вероятно, в том числе и из-за этого она ощущала некий внутренний дискомфорт. Успев привыкнуть к запойной, практически без отдыха, работе за столом со своими записями, она испытывала сейчас нечто, напоминавшее голод. Утолить же его можно было, лишь взявшись излагать на бумаге свои мысли, переживания, новые ощущения – всё то, что волновало, терзало, мучило и переполняло её существо, внутри которого в постоянном борении жили душа и тело, смирение и бунтарство, любовь и ненависть, гнев и умиротворённое спокойствие. Рука нырнула в правый боковой карман сумки, чтобы извлечь из него последний из неисписанных блокнотов. И вот он уже лежит на столике, раскрытый на первой странице, на которую через окно купе падает яркий свет утреннего солнца, делая лист бумаги пронзительно белоснежным. Словно озарённая этой белизной, Тамара решила незамедлительно записать разговор со студентками – её бывшими попутчицами. Она, как чувствовала, что эта запись станет обязательно востребована в ближайшее время, но никак не ожидала, что это произойдёт так скоро.
И тут она вспомнила, как год тому назад, тоже в июне, на второй день после выпускных экзаменов в школах состоялось расширенное заседание в Администрации города, на которое были приглашены, в том числе, представители всех СМИ. Там обсуждалось немало вопросов, хотя для журналистов, пожалуй, главным был вопрос о возможности использования одного из каналов кабельного телевидения для организации городского телевещания.
Были определены примерные сроки пуска пробных программ, выбраны день и часы выхода в эфир, и очерчен круг вопросов для освещения. Тогда, на совещании, Тамара Викторовна была почти уверена, что хотя бы две-три из первых передач, до официального утверждения штатов, будет предложено подготовить редакции городского радио, тем более что один из радиожурналистов имел до этого опыт работы в одной из телекомпаний в крупном областном центре. Однако их почему-то не упомянули даже в качестве претендентов или соискателей, что было для главного редактора не просто неожиданностью, но, само по себе, показалось весьма и весьма странным. Ей бы тогда обратить внимание на речи чиновников, в которых прозвучали недвусмысленные фразы, типа: «Пора влить свежую струю», или: «Нельзя, в том, что касается средств массовой информации, держаться за старое и отжившее», «Следует, не боясь, искать для работы на городском телевидении талантливую молодежь среди студентов и преподавателей». Это уже потом, много позже, воскрешая в памяти выступление представителя отдела культуры, Тамара многое поняла, до многого додумалась. А тогда, на совещании она не услышала в призыве выдвигать на работу во вновь образовываемую структуру людей, не имеющих специального образования, тех, у кого нет даже опыта журналистской работы, ничего для себя опасного, никакой скрытой угрозы. Теперь ей вспомнилось и сказанное кем-то из работников Администрации: « Не боги, в конце-то концов, горшки обжигали – с опытом к молодым придут и умения, и навыки, а сноровки им и без специального образования не занимать. Мы же, в свою очередь, постараемся изыскать средства, чтобы отправить их на курсы, если удастся, то и не только в область, но и в Москву».
Вот, оказывается, когда Ковровой следовало серьёзно задуматься о своём будущем и понять, что всё, что в тот знаковый день происходило на совещании, по сути своей, являлось началом её опалы, а ещё точнее, её конца, как руководителя и как журналистки. Вот когда нужно было готовиться к тому, что её совсем скоро спишут в расход, как что-то «старое и отжившее», требующее немедленной замены.
Впрочем, тому, что Тамаре не пришло в голову зациклиться на итогах совещания, было множество объективных причин. Это, прежде всего, рутинные дела: ежедневный эфир, бесконечные бумаги и нудная административная работа. Кроме того, ей нередко самой приходилось быть и диктором, и комментатором, и автором радиорепортажей. В силу того, что в коллективе была полная взаимозаменяемость, порой, когда кто-то из редакции был в отпуске или болел, она сама монтировала передачи, а то, сломя голову, неслась куда-то, чтобы взять интервью или провести опрос радиослушателей. Но, всё-таки, пожалуй, самым главным, из-за чего журналистка не почувствовала угрозы извне, было то, что работа в редакции спорилась. Всё, или почти всё, им удавалось. Приходило много откликов от постоянных радиослушателей и по телефону, и по почте, да и в редакцию постоянно захаживали любители радио. Строились планы на будущее – ничто не предвещало грозы, которая, как оказалось, была уже где-то на подходе.
Тем не менее, Тамаре Викторовне нельзя было отказать в прозорливости, без которой трудно, пожалуй, представить себе хорошего журналиста. И, если не она сама, то её подсознание, к которому она, увы, в тот раз почему-то не прислушалась, заставило её серьёзно задуматься о проблемах современных СМИ вообще, и телевидения, в частности, правда, все эти мысли пока ею мало увязывались с проблемами собственной редакции.
Видимо что-то глодало её изнутри, поэтому-то, сразу после совещания, голова у Ковровой стала раскалываться от нестерпимой боли, а ноги сами повели её в Комсомольский парк, куда она нередко ходила, чтобы отдохнуть. И тогда она бесцельно бродила по аллеям или просто так, без дела, просиживала не меньше часа на скамейке, дыша свежим воздухом и наблюдая за отдыхающими.
Был обычный будний день, но людей в парке было немало. Может, именно это подвигло тогда Тамару после затянувшегося совещания взять интервью у горожан, прогуливавшихся в парке, задав им один единственный вопрос, каково их мнение о современном телевидении?
Любой замысел, который приходит спонтанно, почти всегда осуществляется легче и быстрее, чем тот, который долго вынашиваешь в себе, взвешивая все «за» и «против», прежде, чем приступишь к выполнению задуманного. Так произошло с Ковровой и на сей раз. Материалы с опросом людей, её собственный комментарий к ответам едва уместились в блокнот, кроме того, была записана целая кассета. Однако ни то, ни другое она пока так никуда и не использовала. Сначала для этого реально не было времени, ну, а потом, когда она осталась без работы, – к нему душа, что называется, не лежала, так как не хотелось «резать по живому».
Сейчас же, когда многое отболело, и ушла острота восприятия, а сама она находилась в движущемся поезде, и времени до конца поездки оставалось достаточно, Тамара попросту не могла упустить шанс воскресить в памяти все подробности того интервью. Она решила перенести его на бумагу в окончательном варианте, правда, пока не определившись, во что это всё выльется – в очерк, репортаж или рассказ.
« Да, спасибо моим студенткам-попутчицам. Если бы не они, с их разговорами о телевидении, мне бы ни за что всё так отчётливо не вспомнилось»,- подумала Тамара, затем она взяла ручку и сверху в углу записала: «Написано в поезде». Однако это не было заголовком.
Журналистка долго крутила ручку между пальцами – первый признак того, что она раздумывает, с чего бы начать. И только сходив в тамбур и выкурив сигарету, что тоже стало чуть ли не ритуалом перед началом работы, Коврова, не останавливаясь, словно продумала за несколько минут всё до мельчайших подробностей, изложила на бумаге не только свои воспоминания о том интервью, которое она действительно экспромтом взяла у случайных людей, оказавшихся в будний день в городском парке, но и кое-что из своего собственного видения и понимания проблем сегодняшнего телевидения:
«Телевидение – что это, чудо или чудище, родившееся в ХХ и повзрослевшее и возмужавшее в ХХ1 веке?
Одни из вас, возможно, сочтут меня ретроградом только из-за того, что я вообще осмелилась озвучить подобный вопрос. Другие - улыбнутся, вздохнут и скажут: «На что голос подняла!? Ну, полаешь, как Моська на слона, а дальше что? Неужели не понимаешь, что телевидение – это целая империя – против не неё не попрёшь!» Наверняка, найдутся и такие, кто промолчит, но подумает: « Конечно же это чудище, а не чудо, этакий всеядный монстр, поедающий души людей, не делая при этом различия между взрослыми, стариками и детьми. Кого ему не подай,- сожрёт любого и не подавится!» Обыватель же, живущий просто и без затей, не претендовавший никогда на роль лидера в обществе, однако во все времена составлявший в нём большинство, его костяк и основу, думается, ответит на поставленный вопрос ясно и просто, поскольку прост и предельно ясен он сам.
«Ни то, ни другое,- скажет он,- переделал все дела, включай «ящик» - и отдыхай душой и телом. Не нравится один канал, переключись на другой, не нашёл для себя ничего подходящего, - выключи его к чёртовой матери. Разве тебя кто-то неволит? Тогда слушай радио или включи магнитофон. На худой конец, возьми с полки книгу, если читать не разучился. Ну, а уж если ты такой привереда, что тебе ничем угодить невозможно, а отдохнуть всё-таки хочется, ложись – полежи или сходи – погуляй. Да мало ли ещё чем можно себя занять!? Так что с жиру беситесь, господа-товарищи, такие вопросы задавая. Проще надо быть, проще. Тоже мне, монстра нашли!»
Таковы были мои предположения по поводу возможных ответов сограждан. А, собственно, что заниматься умозрениями? Это то же самое, что гадать на кофейной гуще. Не лучше ли пойти в гущу людскую, взяв диктофон и попробовать провести интервью экспромтом, например, среди отдыхающих в городском парке? Так я и сделала…»
Тамара на время перестала писать, решив, что есть смысл изменить фабулу, хотя бы в той её части, где она представлялась работником городского радио, да и то верно, когда это было…
Таким образом, она берёт на себя амплуа независимого журналиста, собирающего материал для статьи, без ссылки на официальное СМИ. Ей показалось, что такой поворот сделает интригу более интересной, с одной стороны, а с другой, - в настоящее время, после всех перипетий, у неё просто рука не поднималась перед своим именем ставить должность, одни воспоминания о которой повергали её в уныние и тоску о том, чего уже не вернуть никогда. Коврова тяжело вздохнула, снова взялась за ручку и продолжила:
« Правда, среди отдыхавших в парке нашлись-таки грамотные, законопослушные граждане, которые полюбопытствовали, кто санкционировал подобный опрос горожан и какова его цель. Пришлось сознаваться, что я делаю это исключительно по собственной инициативе, чтобы собрать как можно больше живого материала для рассказа, очерка или статьи – что получится. Узнав о моих истинных намерениях, одни отвечали на вопросы с удовольствием, и, как мне показалось, охотно и вполне искренне, другие же – молча уходили, кто, пожав плечами, а кто, и покачав головой, то ли в знак неодобрения, то ли недоумевая, зачем это вообще кому-то нужно.
И вот что из этого получилось, почти без купюр и даже без особых правок, чтобы сохранить колорит и индивидуальность интервьюируемых.
Парк благоухал дивными запахами южных цветов и нежных соцветий аккуратно подстриженных кустарников. Ближе к центральной клумбе все скамейки были заняты молодыми мамами со своими малышами, для которых здесь, в жаркое предвечернее время было настоящее раздолье. Кроны деревьев, более тридцати лет тому назад высаженных маленькими саженцами во время комсомольского субботника на месте старого пустыря, использовавшегося некогда как свалка мусора, защищали от палящих лучей солнца, создавая приятную тень. Свежескошенная и политая трава пахла настоящим деревенским лугом, так как дёрн для парка был в своё время привезён с лугов Волго-Ахтубинской поймы. Некоторые мамы даже разрешали своим чадам побегать по траве босиком, а те, обрадовавшись, что им дана такая воля, визжали от радости, падая, вновь вставая или ползая по пахучей травке. А в это время их мамочки обменивались между собой последними новостями, хитростями воспитания, всевозможными рецептами, фасонами и прочими женскими «штучками», в коих они большие доки. Ребятишки постарше, на глазах у взрослых, катались на трёхколёсных велосипедах или машинках, взятых напрокат тут же, в парке. Было что-то идиллическое в этой картине жизни, которой очень бы подошло название «Мать и дитя».
Мне не захотелось вторгаться в идиллию, вот почему я сделала свой выбор на женщине, сидевшей с вязанием на первой скамейке боковой аллеи. Подойдя к ней, я, прежде всего, извинилась за то, что нарушаю её покой и уединение, собственно, сделала это специально, чтобы увидеть реакцию, по которой, как правило, безошибочно можно определить контактного или нелюдимого человека. Первый непременно скажет парочку приятных слов в ответ, обязательно предложит сесть рядом, иногда и сам спросит, например, как мне нравится такая жара, или о чём-нибудь ещё в таком же роде. Второй же обычно долго никак не реагирует на слова подошедшего к скамейке, изучающее смотрит, чуть ли не исподлобья, после чего буркнет себе под нос нелицеприятное, типа: «Пришёл в кои веки отдохнуть – но и тут этого сделать не дадут, похоже!», потом встанет и уйдёт. А ворчания его ещё долго шлейфом будут тянуться за ним, пока сам он не скроется из виду.
Когда женщина любезно предложили мне присесть рядом, я осмелилась-таки озвучить свой вопрос, и, лишь получив согласие на ответ, достала из сумки диктофон, без которого вообще редко выхожу из дома – мало ли что интересного преподнесет мне судьба из того, что немедля захочется запечатлеть на аудиокассете. Тем не менее, женщина не торопилась откладывать вязание в сторону. По тому, как она то вздыхала, прищуривая глаза, будто высматривая кого-то в парке, то вдруг высоко поднимала брови, отчего лоб покрывался морщинками, мне стало ясно, что, скорее всего, мой вопрос вызвал у неё удивление, а может быть, женщину смущал тот факт, что в качестве первой интервьюируемой я выбрала именно её. Через какое-то время, видимо, от волнения забыв представиться, и опустив вязание в подол юбки, она начала:
- Вообще-то я пенсионерка, и наверняка выражу не только своё мнение, но и мнение многих таких же, как я людей, которые многое повидали на своём веку. Конечно же, телевидение – это чудо.
Видя, как постепенно проходит волнение у моей первой собеседницы, я решила не задавать ей пока наводящих вопросов, а выслушать всё, что бы та ни пожелала рассказать. Тем временем пенсионерка продолжала:
- Помню, я была тогда ещё совсем девчонкой, как радовались все наши домашние, когда отец внёс в комнату долгожданный «Рекорд» взамен старому маленькому «КВНу»! Он купил его в Центральном универмаге, где больше года стоял на очереди, в которой нужно было непременно раз в неделю отмечаться - это я доподлинно знаю, так как несколько раз, когда родители бывали заняты, я делала это за них. Не поверите, что и не удивительно, такое сейчас и представить трудно, к нам каждый вечер все соседи собирались, когда праздничный концерт или «огонёк» показывали. А на хоккей - поболеть за наших - друзья отца и брата гурьбой вваливали, им порой даже места другого не находили, как на полу. Но никто на неудобства не жаловался – наоборот, прощаясь, всегда маму благодарили, что разрешила игру посмотреть.
Помню, я тогда едва сдержала улыбку, в принципе, со мной откровенничала женщина, которая и старше-то меня была не более, чем на семь-восемь лет. Спасибо ей – она хоть этим смогла поднять мне настроение, может, от этого и голова тотчас перестала болеть, и на душе стало не так муторно, значит, решила я, выгляжу совсем неплохо, раз за молодую сошла. Впрочем, много ли порой женщине моего возраста нужно, чтобы поднять настроение?
- Простите, а вы тогда разве кроме спортивных состязаний и концертов ничего по телевизору не смотрели?- поинтересовалась я.
- Отчего же, смотрели, конечно. Только передач в то время было не так много, как сегодня, да и каналов – всего два: первый и второй. В будние дни, помню, тогда передачи начинались вечерними новостями в шесть часов, как раз мама с работы приходила, а в воскресенье, тогда в субботу тоже работали, не в пример нынешним временам, так вот, я и говорю, что в выходной телевизор с самого утра включали. Нет, нас тогда всё в телевидении устраивало, а сам телевизор вроде, как пятый член семьи в доме был, честное слово.
- И качество передач устраивало?
- Да мы тогда вообще редко критикой занимались. Может, конечно, и не всё в старых передачах было безупречно, но, во-первых, выбор был невелик, во-вторых, у нас как-то было заложено – во всём, прежде всего, хорошее и положительное видеть. И если его было больше, чем того, что не очень удалось, критиковать всю передачу, в целом, было не принято. Думается, это и правильно. Вот сегодня всё подряд критикуют, причём, все, кому не лень, а вот, скажите, польза от этого есть какая-нибудь?
Я не стала отвечать на вопрос женщины не потому, что не хотела вступать с ней в полемику. Мне показалось, что это был вопрос риторический – и оказалась права, так как моя первая собеседница сама же на него и ответила:
- Наверное, нет. Вы посмотрите, сколько у нас критиков развелось – всё подряд критикуют, со всем не согласны, что ни возьми, к каждой мелочи придираются. Но, ладно бы ещё специалисты, или просто знающие люди, ан, нет, сами толку ни в чём не знают, ни на что не способны, а критиковать – мастера. Ой, простите, я, кажется, в сторону от Вашего вопроса ушла.
- Ничего страшного, это тоже интересно. И всё же, какие из телепередач прошлого вам особенно нравились и запомнились?- постаралась я вернуть мою интервьюируемую в русло вопроса.
- Хороших передач было немало. Но, вот, когда вечера Валентины Леонтьевой «От всей души» стали транслировать, мне кажется, не было человека, чтобы не приклеивался к экрану в такие дни. Сколько судеб людских перед глазами проходило! Уверена, даже чёрствые и холодные люди оттаивали, когда видели на экране, как вдруг неожиданно, благодаря этой передаче находят друг друга старые фронтовые друзья, родственники, когда-то потерявшие друг друга. Нет, что ни говори, а Валечка, все её тогда так почему-то звали, была большой молодчиной. И ещё помню, когда первые многосерийные телевизионные фильмы стали показывать – сначала, вроде, польские, про войну, а потом и наши стали своё кино снимать, думается, даже выпивох стало меньше – все эти фильмы смотрели и боялись, не дай Бог, какую-нибудь серию пропустить. Знаете, не скажу «за всю нашу страну». Простите, что я на одесский манер, но, мне кажется, что тогда телевизор сплачивал семью, потому, что каждый вечер семья собиралась вместе. Сначала сидели за одним столом - вместе ужинали, а потом все вместе рассаживались у телевизора. Хотя, всё же, может, не в каждой семье так было – за всех не поручусь.
Нет, что бы и кто бы сегодня ни говорил, а телевидение – это настоящее чудо даже с точки зрения научной, ну, надо же такое выдумать, чтобы люди, не выходя из дому, столько всего увидеть могли, а особенно сейчас, когда множество всяких каналов! Хочешь,- в Африку поезжай, а не хочешь,- под воду ныряй. Уж такие порой чудеса показывают! Значит, телевидение, чудо и есть!
Прямо в нашу сторону, я заметила это ещё тогда, когда женщина только начла отвечать на второй мой вопрос, шёл военнослужащий в форме майора, видимо, направлявшийся со службы домой через парк. Дойдя до скамейки, где мы расположились, он замедлил шаги и, приблизившись вплотную, изъявил желание тоже стать участником разговора, чему я очень обрадовалась, так как из уст этого молодого, бравого вида офицера надеялась услышать альтернативное мнение тому, которое высказала пенсионерка.
- Простите, для Вас повторить мой вопрос?- поинтересовалась я у офицера.
- Нет-нет, спасибо, я его ещё издалека расслышал – Вы довольно громко говорили,- сказал он приятным баритоном, чётко артикулируя каждое слово, и если бы не форма, его вполне можно бы было принять за преподавателя или диктора, так хорошо был поставлен его голос. Да и манера держаться отличала майора от той, какую я привыкла наблюдать у здешних военных.
-Мне думается,- начал он медленно,- вопрос, который Вы затронули, сегодня многих волнует. Так вот, с моей точки зрения, для тех, кому телевидение «строить и жить помогает», оно, конечно же, – чудо. А кому чужой, включенный на всю громкость, телевизор спать мешает, тому и телевидение, и сам телевизионный приёмник, несомненно, - чудовище. Лично для меня, человека занятого, оно вообще существует лишь тогда, когда показывают футбол. Вот это настоящее чудо! Футбол – это лучшее из всего того, что выдумало цивилизованное человечество для души. Ну, что,- спросил офицер, улыбаясь,- имеет моё частное мнение право на существование, по-вашему?
Честно говоря, я не ожидала подобного ответа, с одной стороны, а с другой - меня попросту подкупали и голос, и удивительно грамотная речь военного, отчего я чуть ли не оторопела, поэтому и не сразу ответила ему, тем более, заметив невдалеке группу людей, явно направлявшихся к нам. Мне подумалось, что будет лучше, если я начну говорить, когда они подойдут ближе, а, услышав меня, охотнее включатся в затеянную мной беседу.
-Конечно, товарищ майор, как и всякое другое. Лично я уверена, что о телевидении можно бы было услышать много различных точек зрения, если бы собрать представителей разных поколений, например, или людей с разными вкусами. Вполне очевидно, что в этом конкретном вопросе - сколько людей, столько мнений. А вообще, спасибо Вам.
Офицер всё ещё стоял у самой скамейки, когда к ней вплотную подошли те несколько человек, которых я заметила ещё издали.
- Они, наверное, так же, как и я,- попытался объяснить майор,- издали заметили, как Вы подносили диктофон к собеседнице, когда ждали от неё ответа на поставленный вопрос. Любопытство в нас, людях, неискоренимо, не так ли?- и он улыбнулся, словно подбадривая и поддерживая меня в моей затее.
Из толпы вышел парень с наушниками:
- Скажите, а мнение студента Вас интересует?
- Конечно же, молодой человек,- обрадовалась я появлению нового фигуранта,- чем больше я соберу различных мнений, тем полнее будет картина, а мне именно этого и хотелось бы на выходе получить.
- Простите, а Вы вообще о телевидении хотите мнение людей собрать или о какой-то конкретной передаче?
Мне пришлось ещё раз, уже для весьма солидной аудитории, объяснять цель моего опроса и озвучить сами вопросы. На сей раз кое-кто из подошедших, не пожелал задержаться, задав мне самой несколько вопросов, типа, для кого, от кого, и так далее, после чего они пошли дальше своей дорогой. Однако человек пятнадцать остались, окружив скамейку со всех четырёх сторон.
- Вопросы вполне понятные. Попробую ответить, вернее, высказать по этому поводу своё мнение.- Лично для меня телевидения вообще не существует. Может, когда состарюсь, буду «ящик» смотреть. А сейчас, простите, некогда. Мне кажется, многие молодые люди, по крайней мере, из моего окружения, считают телевизор забавой для бездельников. А нам, сами понимаете, хочется многое успеть в жизни. Я, к примеру, сразу на двух факультетах учусь, приходится много заниматься, читать – выспаться, и то некогда, так что пока обхожусь без телевизора, и, поверите ли, жить мне это ничуть не мешает
-Допускаю,- отчасти согласилась я,- а когда получите образование, устроитесь работать, Вы не думаете, что Ваше мнение сможет измениться?
- Пожалуй, такого не будет. Появится семья – нужно будет деньги зарабатывать, чтобы достойно жить. На это потребуется ещё больше времени и усилий, чем я трачу, к примеру, сейчас. А если дети родятся – их ведь не только кормить и одевать нужно будет. Медицинское обслуживание, нормальный отдых на море, наконец, приличное образование – всё это потребует огромных денег, а значит, опять будет никак не до телевизора, простите. Я лучше своим будущим детям вместо телика компьютер куплю – всё пользы больше. Допускаю, что на меня кто-то обидится, пусть они меня простят, но телик и джаз, по-моему,- это для «толстых», понятно, я не вес имею в виду.
-Что ж, спасибо, молодой человек,- поблагодарила я студента,- это было интересно, а лично для меня, несколько неожиданно. Наверное, многие не разделяют Вашей точки зрения и, думаю, захотят Вам возразить,- завершила я именно так, а не иначе, чтобы побудить и остальных принять участие в интервью, которое, по сути, вылилось в дискуссию.
Вот уже несколько минут я наблюдала в толпе за двумя женщинами, похоже, матерью и дочерью, которые что-то тихо между собой обсуждали.
-Хотите наше мнение услышать?- спросила вдруг та, что была старше.
Я пригласила обеих подойти поближе, чтобы можно было рукой дотянуться до них, предложив говорить в микрофон. Мне захотелось, чтобы каждый, кто пожелает высказаться, прежде чем говорить по существу вопроса, хотя бы несколько слов сказал о себе, сославшись на то, что тогда наш разговор станет более доверительным. На самом же деле, в моих доводах существовала доля лукавства. Сведения, хотя бы самые незначительные, были прежде всего нужны мне. Просто я понимала, что когда возьмусь за анализ всего, что запишу, нужно будет непременно ссылаться на то, представители каких слоёв общества были мною опрошены. И, если так случится, думалось мне, что я вернусь к этому материалу по прошествии длительного времени, память сможет подвести, и я попросту забуду, кому принадлежали те или иные слова. Придётся что-то додумывать, и тогда неизбежны ошибки – может вполне оказаться, что мнения одной категории граждан будут приписаны другим лицам. А это исказит реальную картину. Итак, я попросила женщин представиться.
- Извольте,- начала старшая,- я учитель русского языка и литературы, а это моя выпускница.
Так вот, с позиций своего жизненного и педагогического опыта могу с уверенностью заявить, если прямо отвечать на Ваш вопрос, что сегодня из себя представляет телевидение, - оно есть ничто иное, как настоящее чудовище – растлитель молодых, неокрепших душ. Не побоюсь сказать, что оно попросту преступно. Вы только посмотрите так называемые реалити-шоу! Наверняка их готовят дипломированные специалисты, так сказать, представители интеллигенции. Но откуда тогда, скажите на милость, такие пошлость, дурной вкус, неуважение к простому народу, который некоторые тележурналисты и ведущие воспринимают, а часто и трактуют, ничуть не маскируясь, как толпу, или того хуже, - быдло.
- Это уж Вы там лишку хватили!- донёсся чей-то голос из всё увеличивающейся на глазах группы горожан, заинтересовавшихся тем, что происходит вокруг скамейки в парке.
- Ничуть! Вот, в доказательство совсем свеженький пример. К сожалению, мне не запомнилась фамилия той журналистки, которая принимала участие в ток-шоу «Частная жизнь», да, впрочем, это и неважно. Передача демонстрировалась по российскому телеканалу, и было это, кстати, совсем недавно, так что кому-то из присутствующих она тоже может вспомниться. В студию пригласили миссис мира, кстати, нашу гражданку. Молодая восемнадцатилетняя женщина, жена бизнесмена, была удивительно хороша собой – высокая, стройная с изящными, тонкими чертами лица. Не случайно она оказалась удостоенной столь высокого международного титула. И держалась она с достоинством настоящей королевы. Комментировала же показанные в записи материалы как раз одна из журналисток, к которой всё то, что я ранее сказала о телевизионной братии, как нельзя лучше, подходит. Так вот, говоря о конкурсах красоты, не вообще, а проводимых в провинциальных русских городах, журналистка позволила себе заметить, что наши девчонки из глубинки стремятся любыми путями, правдами и неправдами, пробиться на эти конкурсы, и для чего бы вы думали? Да, да, оказывается для того, чтобы вырваться из своих убогих городишек и деревень в Москву.
Но и это, пожалуй, не главное в её выступлении. Далее, сравнивая их с коренными москвичками, которые тоже, кстати, не прочь очутиться среди красавиц, она, в частности, говорит, что у москвичек, в отличие от провинциалок, цели куда благороднее. Для московских красавиц подобные конкурсы - это ступенька к карьерному росту, путь к самосовершенствованию. У приезжих же красоток цель одна – любыми правдами и неправдами зацепиться за Москву, остаться здесь работать, причём, всё равно, где и кем. Не правда ли, какая уничижающая дискриминация!
А центральное телевидение, вы только простите меня за резкость, - это человеконенавистник №1, для которого полноценны, умны и талантливы, и, несомненно, красивы вообще только москвичи. Все же остальные – это люди второго сорта, а провинция, к которой они относят, в том числе, и средоточие современной национальной науки – Новосибирск, и город исторической славы страны – Волгоград, я не говорю уже о более мелких, но не менее значимых городах, - это всё, по их мнению, - задворки цивилизации. Однако при всём при том они напрочь забывают, что именно провинция подарила державе и миру величайших учёных, писателей и поэтов, художников и актёров. Думаю, нет необходимости озвучивать их имена – они у всех на слуху. Более того, нередко сами выходцы из Тулы и Орла, Твери и Краснодара, или из маленького районного городка, они, попадая в столичный мир благоденствия и процветания, где мерилом всему – деньги, теряют связь со своим народом, малой родиной, их взрастившей. Они идут ещё дальше - забывают свои истоки, превращаясь в Иванов, родства не помнящих.
Я понимаю, что Вы мои мысли, даже сильно откорректированные, никогда не напечатаете, да я, собственно, на это и не претендую. Просто была затронута, простите за штамп, очень злободневная тема, и мне захотелось озвучить своё мнение. Слава Богу, сейчас за альтернативные мысли не арестовывают, как-никак, у нас провозглашена свобода слова. Увы, современное телевидение этой пресловутой свободой пользуется не во благо, подменяя его правом вседозволенности, которое они сами же себе и дали.
Говорившая только что женщина как-то неожиданно резко сделала несколько шагов назад, слившись с теми, кто, похоже, ожидал очереди высказать своё частное мнение.
Протискиваясь сквозь толпу, ко мне буквально рвался неопрятного вида мужчина лет сорока - не более, с торчащей из кармана мятых брюк початой бутылкой водки.
- Ты, эта, чо, из программы какой?- вопрошал он громким, срывавшимся на крик голосом человека, находившегося в явном подпитии.
Я видела, как кто-то попытался, взяв его за плечо, развернуть мужчину в обратную сторону. Женский голос урезонивал его и призывал к порядку.
«Только этого не хватало»,- подумалось мне, но, видимо, остановить пьяного, жаждавшего принять участие в разговоре о телевидении, было невозможно не только уговорами, но и силой. Как ни оттесняли его от скамейки несколько молодых людей, стоявших впереди, сделать этого им так и не удалось.
- Не цепляйтесь вы, я тоже, может, хочу сказать,- продолжил он, вырвавшись из рук одного из парней и оказавшись прямо передо мной,- вы там, эта, крутите цельные дни сериалы про любовь. Тогда моя баба к «ящику» приклеится, и меня доставать не будет, а то всё пилит и пилит. А где тута камера?- к моему удивлению вдруг спросил выпивоха,- куда глядеть, где глазок горит? Братану привет хочу передать, а ещё тёще – она, спасибо ей, сердобольной, мне сегодня десятку дала на опохмел.
Он всё говорил и говорил. Толпа неодобрительно загудела. Единственное, что я могла сделать, так это незаметно нажать на «стоп», чтобы зря не тратить ленту. Но тут, к всеобщему удовольствию, его всё-таки вывели, взяв под руки, молодые люди, которые тоже рвались к микрофону.
- Говори ты первый, Жека, ты у нас самый умный – поехал бы на передачу, факт, стал бы победителем!
- А чо? Прикиньте, там таких чуваков прикольных показывают, есть такая передача, в которой заходят в специальную будку и говорят, что кому нравится по телику смотреть. Такоё услышишь! А Вы, простите, с ТНТ или с СТС?
Чтобы подростки не зацикливались на какой-нибудь одной программе, я ответила, что вообще не с телевидения, а просто собираю мнения жителей.
- Тогда можно, я не своё, а сеструхино мнение скажу?
- Если это про телевидение, тогда, пожалуйста, говори,- ответила я вихрастому подростку.
- Так вот, мою старшую сестру от «Дома-2» просто колбасит. Там, значит, живут, блин, ничего не делают, зато призы всякие получают. И их на всю страну по телику показывают, клёво, да? Машка наша туда попасть мечтает. Она даже этой Собчаке письмо написала – всё ответа ждёт, глупая. Только её там и ждали – туда, наверное, по знакомству берут, правильно я говорю?
- Нет, «Дом» уже надоел. А вот нянька Вика – это полный улёт!
Я с ужасом подумала о том, вдруг каждый из подростков намерен принять участие в дискуссии. Это было бы уже слишком! Но наконец-то среди ребят нашёлся мальчуган, который не разделял восторгов товарищей – и мне как-то сразу полегчало. Я поднесла к нему диктофон, предварительно перевернув кассету, так как одна сторона уже закончилась.
- А у нас вообще телика нет! Отец на мать за что-то рассердился, и – хвать «ящик» через окно с пятого этажа.
- Не фига себе! А если бы кому-нибудь по маковке угодил? Мало бы не показалось,- удивился кто-то из друзей.
- Да он тогда не в себе был – не соображал ничего. Потом жалел, конечно, когда отрезвел наутро. А мне лично по барабану – всё равно смотреть некогда. С сентября по июнь – то уроки, то тренировки в спортивной школе. А скоро я вообще к бабушке на море поеду – там не до телика будет. Море всё-таки!
- Пацаны, да нас же не об этом спрашивают,- попыталась вернуть мальчишек в русло рассматриваемой темы единственная в компании подростков девочка.
- А о чём, Танюха?
- Нас спрашивают, как мы относимся к современному телевидению. Правильно я поняла?- обратилась она ко мне.
- Всё верно,- подтвердила я,- только, если можно, покороче, а то наверняка есть ещё желающие высказать своё мнение.
Перебивая друг друга, они все разом закричали:
- Телик – это круто!
- Это супер!
- Это класс!
- Позвольте пройти,- услышала я мужской голос, а потом и увидела седовласого, но ещё вполне молодцеватого мужчину, чьи выправка и стать выдавали в нём бывшего военного. Он пытался выкатить впереди себя коляску, в которой сидел розовощёкий малыш. Первые ряды тут же расступились, и он оказался у самой скамейки.
- Я военный пенсионер,- начал он,- отставник, одним словом. Я Вам так скажу, в ХХ веке телевидение появилось как настоящее чудо, как торжество человеческого разума, триумф науки, наконец. Увы, в ХХ1 веке оно стало настоящим чудовищем. Я Вам больше скажу – мне сейчас бояться нечего, оно выступает в роли инструмента, подавляющего волю народа, притупляющего его самосознание. Оно, если хотите, стало грозным оружием в руках властвующих толстосумов, направленным против простого народа. Я вижу, Вы не выключаете, значит, я ещё могу что-то сказать?
Я кивнула, а отставник продолжил ещё более громко:
- Я бы так охарактеризовал то, чем занимается современное телевидение – это есть ни что иное, как социальный садизм. Конечно, это хорошо, господа телевизионщики, что вы наконец-то решили узнать, как к вам относятся рядовые граждане. Жаль только, что среди присутствующих нет представителей рабочего класса. Да и, как иначе к вам можно относиться,- направил отставник на меня свой гнев, всё-таки решив почему-то, что я с телевидения, раз заинтересовалась мнением горожан по этому вопросу,- как, я Вас спрашиваю? Ведь как ни включишь телевизор, на экране либо криминал, рвущийся во власть, либо разглагольствования сытых нуворишей, бессовестно демонстрирующих нищему и голодному народу свою сытость и богатство, нажитое сомнительным образом! И ведь ничего не стесняются, уверовав в то, что они вправе заявлять во всеуслышание о своей элитарности и исключительности, а чем они их доказали, чем, скажите!? И всё это проделывают перед миллионами простых людей, которые едва концы с концами сводят!
А эти бесконечные бездарные телесериалы! Вы даже талантливых актёров купили. Правильно, нашли слабое звено – всем хорошо жить хочется! Вот и снимаются там, где платят больше.
Что ни вечер, что ни выходные, демонстрируют всё одних и тех же трясущихся, словно в припадке, «фанерных» певцов и певичек, почитающих себя цветом нации. Я уже речь не веду о демонстрирующихся на весь свет тусовках «золотой молодёжи». Это зачем делается? Затем, чтобы у старшеклассников, которым родители по пятьдесят, в лучшем случае, по сто рублей карманных денег на выходные дают, разжечь зависть, или распалить и до того уже обострившееся в них чувство социальной несправедливости?
Кроме того, в каждой около-политической передаче речь только об одном – о деньгах. Это сегодня провозглашается мерилом ума, чести, совести и человеческого достоинства. Господи, грех-то какой! Вы только не подумайте, что я озлобился на весь белый свет, в том числе и на телевидение, что у меня, кадрового офицера в отставке, прослужившего двадцать два года в родной советской армии, пенсия всего три тысячи рублей, на которые не то, что достойно, просто жить, и даже выжить невозможно.
Мне за державу обидно, пусть только это не покажется Вам высокопарным – наболело просто.
Отставник развернул коляску с внуком и растворился в толпе так же незаметно, как и появился передо мной. Желающие высказаться или просто послушать из любопытства всё подходили и подходили. Вдруг я заметила в конце аллеи наряд милиции, видимо, патрулировавший парк. Милиционеры направились к скамейке. Услышав щелчок в диктофоне, возвестивший о том, что плёнка закончилась, я, честно говоря, испытала облегчение. Поднявшись, поблагодарила всех присутствовавших за внимание, извинилась перед теми, кто «по техническим причинам» не сможет принять участие в интервью, и поспешила к боковой аллее, ведущей к выходу на улицу Королёва.
«Всё верно,- подумалось мне,- лучше быть от греха подальше, а то ещё сочтут эти двое мой опрос не совсем корректным или правомочным, и чего доброго задержат, как возмутителя спокойствия, усмотрев в моей затее нечто противозаконное, раз оно не санкционировано высшими инстанциями»
И всё-таки жаль, что мне не удалось выслушать мнение остальных. Наверняка они предложили бы что-нибудь своё, отличное от всего того, что уже было высказано. А в сумочке так и продолжали лежать две новых, не распакованных кассеты».
* * *
Едва Коврова положила блокнот в дорожную сумку, закончив писать, как замелькали за окном пригороды Волгограда. Пассажиры из других купе, нагруженные кладью, выстраивались в проходе, готовясь к выходу из вагона, хотя до вокзала было ещё достаточно далеко и им всем предстояло всю оставшуюся дорогу провести теперь стоя. Тамара, в прежние годы частенько бывавшая в командировках, не переставала удивляться этой особенности пассажиров. Сама же она никогда не торопилась, предпочитая покидать вагон последней, но зато без толкотни и давки, без длительного стояния в тамбуре. Вот и сейчас оттуда уже доносились шум и оживлённые разговоры.
Вспомнив, что сумка Казимераса по-прежнему лежала на самом верху, она открыла дверь и пригласила в купе рядом стоявшего мужчину, чтобы тот ей помог.
- Никак кирпичи везёте, дамочка? Як же Вы таку сумку потащите? Не будет, кому сустретить, не сдюжите, кажу я Вам,- посочувствовал мужчина Тамаре на странной помеси русского не то с украинским, не то с белорусским,- можа ж мне до тамбуру подмогнуть донесть?
- Я Вам буду очень благодарна, но ведь и для Вас это наверняка тяжело?
- Чому жа не чажело, кали кирпичи. Тольки я дядько здоровый – дотягну.
- Вы, похоже, не из Волгограда?- поинтересовалась журналистка.
- Не. Зятёк в гости пригласил внуков посмотреть. Сам-то я с Полтавщины. Пять уж год, как в России не був. Путешествую: недельку у сына под Москвой гостевал, теперича до дочки собрался – она с семьей в Волжеском живёт. Десятый уж год скоро будет, как уехала.
Дождавшись, пока все выйдут из вагона, Тамара двинулась к выходу.
-Чо же Вы так замешкалися?- встретил её на перроне словоохотливый украинец,- я, вон, и тележку держу, чтоб не уезжала без Вас. Если по пятнадцати рублев для Вас недорого, то я ставлю и Вашу сумку с кирпичами – до автобуса берётся довезть. Ну, так как?
Коврова поблагодарила услужливого попутчика, и они вдвоём благополучно добрались до автостанции. По дороге она не могла не поинтересоваться, откуда всё-таки столь колоритный говор с примесью нескольких языков. У неё, кстати, были знакомые с Полтавщины. Они хоть люди деревенские, а для общения совсем другим языком пользовались.
- Да чаго ж там удивительного?- пояснил мужчина,- сам-то я белорус, бабка наша – та воще из пшечек, полька, по-вашему, значит. А в жёны я хохлушку взял, после армии в Украине зустался – там и деток народили. Так что сейчас сами не поймём, на яком языке гутарим, но друг дружку усё ровно понимаем. Тольки дети журятся, что посля нас, как внуки в гостях побывают, они тоже наших слов много нахватывают. Но мы ж не виноватые – мы их энтому не учим, чтобы специяльно. Они сами. Можа, им какие словечки нравются, а можа, дразнются – кто их разбере нонешних-то. Тольки мы не в обиде. Внуки у нас добрые и нас, стариков, любют. Ну, и мы их, конечна, тожа.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ
СВОЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОЧТИ ЧТО ИСПОВЕДЬ ДУШИ
Порой судьба фантастическим образом сталкивает людей. Выйдя из автобуса, Тамара сразу же заметила таксиста, подвозившего её, когда она уезжала в Нижний Новгород. Он тоже узнал Коврову и направился прямо к ней, чуть ли не с радостью соскучившегося доброго знакомого, выпалив:
- Здравствуйте! С возвращением. Вы меня не забыли?
- Конечно, нет. Здравствуйте. Подвезёте?
- С удовольствием. Я и адрес Ваш запомнил. А Вы, смотрю, не зря съездили – с двумя сумками возвращаетесь. Никак, во второй – подарки. Угадал?
Тамара то ли не расслышала вопроса, то ли просто не была расположена вступать в контакт с мало знакомым ей человеком. Тем временем водитель взял обе сумки и понёс их к автомобилю.
- Вроде новая сумка поменьше, а тяжелее старой, будто в ней кирпичи, ей Богу,- продолжил водитель разговаривать с Ковровой, словно не замечая, что та по-прежнему молчит и не реагирует на его вопросы.
- Вы не первый, кто так говорит,- всё-таки вступила в диалог Коврова,- бумага там. Давайте я за другую ручку возьмусь, чтобы Вам легче было нести, а то, правда, тяжело.
- Ну, что Вы, я сам! А что же это Вы бумагу из отпуска везёте? Сейчас и здесь, грех жаловаться, всякой бумаги полно, хоть для печатных машинок, хоть для компьютеров,- ещё бойчее заговорил он, будто обрадовавшись, что миловидная дама не чурается общения с ним.
- Там не просто бумаги – там рукописи.
- Ну, надо же, впервые в жизни рукописи несу! Вы, кстати, прекрасно выглядите – похорошели и, должен Вам сказать, даже помолодели! Вот что отдых с людьми делает.
Как и в тот, первый раз, словоохотливый таксист говорил, не умолкая. Тамара, вспомнив Казика с его «пунктиком» - никогда за рулём не отвлекаться на разговоры, улыбнулась, что тут же было замечено водителем.
- Это Вы тому улыбаетесь, наверное, что я так много говорю?_ спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил,- когда я служил, то молчуном был. И, знаете, мне это как-то не мешало. А вышел в отставку – даже на работу никак устроиться не мог. Куда ни приду, спрошу, есть ли для меня работа подходящая, в ответ услышу, что нет ничего, разворачиваюсь и ухожу. Почти год нигде не работал – всё дома на диване с книгой, или, в телик уткнувшись лежал. Сам не помню, как, к чипсам пристрастился, прямо как американцы к попкорну. Читаю – жую, фильм смотрю – жую. Такой момон нажевал – перед женой и детьми стыдно было, честное слово. А тут как-то ко мне бывший сослуживец приходит и говорит, что я, мол, если так дело и дальше пойдёт, через полгода в дверь пролазить не буду. Вот и присоветовал он мне к его жене на приём сходить. Ну, «на приём» – это, пожалуй, не совсем точно сказано, скорее, на беседу.
Не знаю, кто уж её надоумил, но она открыла «Кабинет психологической скорой помощи». Не поверите, у неё отбоя от клиентов нет. В общем, я к ней пошёл, хотя и не псих, вроде, а всё равно никак со своей проблемой справиться не мог. Я не чипсы, конечно, имею в виду, а то, что с работой никак не ладится.
Тут Тамара совсем расплылась в улыбке, так на сей раз, таксист заставил её вспомнить Галку Монахову с её кабинетом. Ей подумалось, что этот милый отставник, сам того не понимая, поднимает ей упавшее, было, настроение – и не потому, что и как он рассказывает, а оттого, что поверг её в приятные воспоминания.
- Ну, так вот,- продолжал таксист,- она мне объяснила, что от безделья, в котором я оказался, лишившись службы, у моего организма появилась потребность хотя бы что-то делать, и он, помимо моей воли, начал интенсивно работать челюстями. И делал он это совершенно неосознанно, просто заполняя оказавшуюся пустой нишу, так она и сказала. Но удивительнее всего было другое,- периодически поглядывая в зеркало на отражение пассажирки, словно проверяя, слушают его или нет, таксист перешёл к самой важной части своего повествования. Он ещё сбавил скорость, видимо, решив досказать свою историю до конца, прежде чем они подъедут к подъезду Тамариного дома.
- Психолог оказалась умницей. Она нашла для меня выход из положения, объяснив, что раз мои челюсти стали орудием, а точнее, органом труда, нужно заставить их работать без чипсов. Так она стала превращать меня из молчуна в словоохотливого человека, у которого челюсти всё время в движении, а калорий от этого не потребляется, представляете?- водитель, чуть ли не всем торсом, повернулся к Тамаре. – Я сначала брыкался, ну, правда, меня ведь раньше разговорить вообще нельзя было. Помню, замполит перед партсобранием такую партполитработу со мной проводил, чтобы я выступил, всё взысканием стращал, даже формулировку выискал: «За отсутствие активной жизненной позиции». Но потом и он отступился – понял, что без толку все его усилия. Вот с техникой я был, что называется, на «ты», может, кстати, поэтому и в полковники не выбился, что вовремя нужного слова вставить не умел. Я так думаю, это Федька свою жену на меня специально натравил, честное слово. Не поверите, всего за три сеанса она научила меня, как в контакт с людьми входить, как беседу поддерживать, заставила даже выучить наизусть несколько коротких монологов и анекдотов. А ещё дала целую тетрадь, где были так называемые заготовки «вопрос – ответ» - их тоже заставила, как Отче наш, заучить. Не прошло и месяца, как я устроился на работу. Я здесь себя теперь словно рыба в воде чувствую, будто всю сознательную жизнь шоферил, а не военной наукой занимался. Ну, и пузо, как видите, само собой пропало, без всяких новомодных диет. А на чипсы и смотреть не хочу, не то, что есть их. Вот такая история!
- Что ж, это замечательно, когда человек находит в себе силы измениться, тем более, себе, любимому, на пользу,- решила Тамара поддержать разговор, из вежливости.
Когда такси остановилось, водитель любезно предложил донести сумки до квартиры и даже внёс их в коридор.
По-настоящему владелица сумок смогла оценить услугу разговорчивого отставника лишь после того, как оттащила свою поклажу в комнату. А ведь и то верно, за время поездки ей так ни разу и не пришлось тащить такую тяжесть самой – везде кто-нибудь, да помогал.
Как это обычно бывает с хозяйками после долгого отсутствия, Тамара сначала обошла всю квартиру. По оставленной на трюмо помаде, чужой массажной щётке с длинными чёрными волосами, застрявшими между зубчиками, она поняла, что Костя, пока её не было, жил в квартире не один. В обеих комнатах всё тщательно прибрано, даже на мебели нет ни пылинки, что её особенно удивило, так как в здешних краях стоит всего один лишь день не вытереть пыль, как на следующее утро можно будет пальцем рисовать по зеркалу, экрану телевизора и по столу.
«Значит, ещё вчера в доме кто-то хозяйничал»,- промелькнуло у Ковровой в голове. Пройдя на кухню, она поразилась ещё больше – там всё сияло чистотой. Тамара собралась, было, вернуться в комнату, чтобы раздеться и отправиться в ванну смывать дорожную пыль, но вдруг увидела сложенный вдвое тетрадный лист бумаги, лежавший на кухонном столе. В записке сдержанно и вежливо – такую бумагу иначе, как официальной, не назовёшь – Константин сообщал матери, что уезжает в Москву по приглашению одноклассника, на работу, о которой письмом или по телефону сообщит позже, когда устроится.
Тамара присела на табурет и ещё раз перечитала записку, обратив теперь внимание на последнюю строчку, где было написано: «Твой сын. 27 мая 2000 года».
«Это значит, через два дня после моего отъезда,- подумала она,- тогда кто же здесь хозяйничает, наводит в квартире порядок и поливает цветы? Наверняка Римма – больше некому»,- вспомнила Тамара о подруге и сразу же направилась в прихожую, чтобы позвонить.
- Алло!- услышала она знакомый голос
- Привет, Риммуль!
- Слава Богу, пропажа нашлась! Ну, ты и даёшь, подружка! Хороший же ты пример своему Котьке подаёшь! Он, стервец, тоже чуть было без записки не улизнул, хорошо, я вовремя к нему нагрянула. До тех пор над душой стояла, пока он дату не написал и последнюю точку не поставил.
- Спасибо тебе, родная моя. Ну, кто, если не ты в нашей непутёвой семье маломальский порядок навести способна. Цветы и уборка – это тоже твоих волшебных рук дело?
- Нет, братья Гримм тебе гномов посылают каждый день – вот они и расстарались. Но вообще-то, Ковровы, скажу я вам, вы изрядные храбрецы! Додумались, квартиру без присмотра оставить, будто не знаете, сколько сейчас квартирных краж случается, особенно летом, когда люди в отпусках! Я и то больше вашего переживаю о вашем добре – несколько раз к тебе ночевать приходила, чтобы подольше свет в квартире был, и ни у кого даже подозрений не возникло, что квартира пустует без хозяев.
- Какая ты у меня умница. Я так соскучилась! А сколько у меня новостей!
- Хороших, надеюсь?
- Придёшь, - узнаешь. Обещаю всё в подробностях рассказать, может, совет дашь, как мне дальше поступать. Ты в житейских вопросах всегда умнее меня была. Кстати, я, будучи в Нижнем, много написала – обязательно дам почитать. Оценишь.
- Значит, всё-таки в юность свою ездила! А ты когда вернулась-то, гулёна?
- Только что, ещё не разделась.
- Хвалю, что сразу позвонила. Но, раз такое дело, сегодня никаких встреч – отдыхай после дороги, выкупайся и выспись хорошенько. И, смотри, ничего не разбирай! Я завтра вечерком загляну, тогда сделаем это вместе, а то ты затеешься, и я приду на встречу с уставшей подругой, которая вместо того, чтобы с любимой товаркой вечер в праздности скоротать, будет зевать и торопиться свою Римму поскорее выпроводить – не выйдет! Так что готовься встретить меня отдохнувшей, хорошо выглядящей и в отличном настроении.
- Договорились. Тем более, мне сегодня действительно не до сумок – в доме шаром покати. Приму душ и сбегаю в гастроном, чтобы хоть самое необходимое купить. Да и завтра с утра дел невпроворот. Нужно сходить в поликлинику, закрыть больничный, потом - на биржу, будь она неладна. Так не хочется всё начинать сначала, бежать по одному и тому же порочному кругу, но никуда, видимо, не деться!
- Да, что ни говори, а от этого убежать некуда. Я встретила на днях твою врачиху, видимо, знает, что мы дружим, справлялась, когда ты приедешь. А я, к стыду своему, не знаю, не только когда, но и откуда моя подруженька должна прибыть.
- Римма, только не бухти, Бога ради. Я тебе много раз звонила и даже заходила.
- Да уж знаю – один раз удосужилась. Мне Руслан говорил. Правда, он так ничего и не понял о твоих намерениях. Именно поэтому я и заставила его, как только приехала, Котьку разыскать, чтобы узнать, что к чему. Надир-то мне и сообщил, что сынок твой у какой-то девахи зависает. Оказалось, что и он о тебе ни сном, ни духом - ничегошеньки не знает. Представляешь, я только 26 вернулась после похорон, и вышло, что Константина застала по чистой случайности, так как он на следующий день собирался сам уезжать. Позвонила на удачу – он как раз дома был. А вот не застала бы его, что мне следовало думать о вас, непутёвых? Во всесоюзный розыск подавать?!
- Не смеши! Такого уже сто лет не существует, если он и есть, то всероссийский.
- Нет, ну, правда, что бы было думать, куда подевались, тем более, оба сразу? В общем, Котьку я проводила, ключи у него забрала и наказала без вести не пропадать, так что жди вестей, думаю, должен объявиться, так как я ему здорово хвоста накрутила.
- Ты уж меня прости, Римм. У тебя такое горе, а я даже приличным образом соболезнование высказать во время не смогла, прости меня, чёрствую и бессердечную – оправдываться не стану. Значит, не выкарабкалась мама?
- Да, ничего не смогли сделать, каких только врачей на консультацию ни приглашали, даже с Москвой по телефону консилиум проводили. А на счет соболезнований, знаешь, не люблю я эти дежурные фразы. Вот теперь мы обе с тобой сиротами стали.
- Я помню, когда своих родителей схоронила, казалось, мир рухнул. Знакомые говорили, что я на глазах состарилась. Тогда же и поседела, кстати.
- Не нагнетай, подруга, а то зареву. А мне сегодня никак зарёванной быть нельзя. Я даже с работы пораньше отпросилась, чтобы в парикмахерскую успеть сходить и себя в порядок привести. Мы с отцом вечером к молодым в гости приглашены. Надир-то наш барышню свою сюда перевёз. Мы с Ринатом подсуетились, квартирку ему сняли. Хоть и мусульмане, но не по-нашему решили: пусть пока гражданским браком поживут, а как надумают нас наследником одарить, сами наверняка в ЗАГС захотят, ну, мы, понятное дело, возражать не станем.
- Знаешь, Римма, я вот всё пытаюсь докопаться, когда вообще такое придумали – сожительство гражданским браком называть? Вообще-то «гражданский брак» это и есть узаконенный гражданскими институтами брак, который соответствующим образом не зафиксирован церковью. У православных это делается с помощью венчания. Наверное, у мусульман тоже для этого какой-то специальный обряд существует?
- Не суть важна. Сейчас все уже давно подобные отношения мужчины и женщины так называют. Но ты ведь сама понимаешь, сразу после двух похорон как-то не до свадьбы. Да и на мели мы сейчас. Ну, хватит болтать по телефону, а то завтра нечего будет сказать друг другу.
Тамара хихикнула.
- Не поняла, чего я такого сказала, что могло так рассмешить тебя?
- Прости, просто вспомнился эпизод из старого доброго фильма «Девчата». Помнишь, там Рыбников с Румянцевой на скамеечке в лютый мороз любовь крутят, а когда дело до настоящих поцелуев доходит, девушка и спрашивает своего ухажёра, чем, мол, им предстоит на следующем свидании заниматься, если они на первом всё переделают. Представляешь, совсем недавно я об этом же конкретном эпизоде из фильма вспоминала с Галкой Монаховой в Нижнем Новгороде.
- Да, точно, был такой эпизод – так то о мужчине и женщине, а мы, как-никак, с тобою подруги. Всё, заканчиваем – мне пора красоту наводить. Помни – ничего не разбирай, а то ещё надумаешь сегодня же за стирку взяться, а тебе отдыхать нужно, поняла? Пока. Целую.
- Пока, Риммуль. Спасибо тебе за всё.
« Вот ведь – незадача! У Габитовых напряг с деньгами, чего раньше никогда не бывало, а я ей столько должна – и отдать пока не смогу!»- вспомнила Тамара и, прежде, чем раздеться, сходила на кухню и заглянула в холодильник в надежде, что хоть Римма в нём что-нибудь съедобное оставила, но тот был пуст. Это значило, что одним магазином не обойтись, и придётся идти на рынок, чтобы хоть каких-нибудь овощей купить. В кошельке же после её поездки осталось всего триста рублей. Коврова вспомнила о том, что у неё задолженность по квартирной плате, наверняка коммунальные платежи тоже не оплачены, раз сын уехал практически вместе с ней, чуть ли не в один день. В который раз она испытала благодарность подруге, увидев на тумбочке квитанцию за телефон.
«Господи! У самой безденежье, а она ещё и обо мне позаботилась, чтобы телефон не отключили. Вот я и вернулась на круги своя – к старым проблемам, к прежней никчёмной жизни! Ну, когда же это, наконец, закончится?» - вслух выдохнула Тамара и вышла из квартиры.
Через час, ложась в ванну, наполненную хвойным экстрактом, она надеялась отдохнуть и расслабиться, но, едва закрыв глаза, сразу же поняла, что ничего у неё не выйдет. Мысли, одна мрачнее других, клубились, словно пар, поднимавшийся от горячей воды. Наконец, она опять вспомнила о долгах, висевших над ней дамокловым мечом, десять же тысяч, которые она должна была вернуть Габитовым, представлялись ей в нынешних условиях вообще суммой неподъёмной.
« Боже праведный! Ну, что же так много стало нынче зависеть от этих проклятущих денег?»- вслух произнесла она и тут же подумала: «А почему «стало зависеть»? - всегда зависело! И почему они «проклятущие», если они так облегчают человеку жизнь?»
Как ни странно, но последняя мысль её как-то успокоила, впрочем, может, всё-таки причина была в горячей ванне – этой величайшей придумке человечества, как знать? А если вода в ней ещё и благоухает, то она не только доставляет удовольствие телу, но и врачует душу, так как запахи порой способны проникать в самые, что ни на есть, отдалённые, потаённые уголки человеческого существа – и это факт неоспоримый.
До конца рабочего дня Коврова успела позвонить в поликлинику и на биржу, договорившись о визите в оба места на следующий день. Она сготовила еду на два дня, причём делала это с удовольствием, чего никак от себя не ожидала. Перед ужином села писать обещанное письмо Казимерасу. Однако слова на ум не шли. Тамара собиралась написать ему о впечатлениях от поездки домой, о своих попутчицах, однако, прежде изложив всё это в рассказе, так и не смогла заставить себя повторяться. Кроме того, она почему-то вдруг убоялась, что выплеснувшееся на бумагу будет выглядеть отпиской – не более того, тогда как письмо, тем более, если ты пишешь его не безразличному тебе человеку, должно обязательно писаться по вдохновению или по порыву души. Так, по крайней мере, решила для себя Тамара, отложив ручку в сторону.
После ужина она снова попыталась заставить себя взяться за письмо, но, не сумев выдавить ни одной сколько-нибудь искренней строчки, раздосадованная женщина вконец на себя разозлилась, и теперь уже отложила это занятие на следующий день. Она совершенно забыла, что тот у неё будет занят решением неотложных дел, а вечером станет вообще не до письма, так как обещала прийти Римма.
В восемь вечера позвонил Казик. Они общались недолго. Больше говорил он, а она слушала и иногда лишь однозначно отвечала. Он просил её беречь себя, не перегружать свой организм работой, обязательно побольше отдыхать и хорошо высыпаться. Прейкшас не переставал удивлять Тамару тем, насколько он заботлив. Казимерас разговаривал с ней так, как мог бы говорить со своим ребёнком только любящий отец или, по крайней мере, старший брат. Он напомнил, что в ближайшее время ждёт от неё посылку с обещанными рукописями. Удивил он её и тем, что справился, успела ли она распаковать сумки.
- Казик! Ну, что ты со мной, как с маленькой, честное слово?- взмолилась она.
- А ты и есть моя маленькая девочка, и я должен не только любить тебя, но и заботиться о тебе, беречь и жалеть, а ты обязательно должна меня слушаться! Разве я тебе об этом ещё не говорил?! Завтра утром отправлю тебе письмо, наконец-то впервые написанное не «в стол». Люблю, целую, жду,- последние слова были произнесены им тихо и нежно.
Конечно же, звонок друга обрадовал её и поднял ей настроение. Но сама Тамара, тем не менее, не чувствовала себя готовой к ежедневным телефонным разговорам. Она почему-то испугалась, что тем самым можно разрушить возникшие между ними новые отношения. Вот почему Коврова решила, во что бы то ни стало, как-нибудь поделикатнее объяснить это Казимерасу, надеясь найти подходящие слова, с одной стороны, и веря, что он обязательно поймёт её – с другой. Просто после стольких лет разлуки и обоюдного молчания ей виделось в подобных переговорах что-то противоестественное. Да и потом, зная себя и свои пристрастия, она была уверена, что быстрее и охотнее доверит свои чувства и мысли бумаге, нежели телефону, хотя и понимала, что на письма будет уходить куда больше времени. Тем более она недоумевала, почему это вдруг первое письмо, которое она собралась написать ему, никак ей не даётся – и мысли нейдут, и рука не слушается.
* * *
На следующий день, получив необходимые документы о, якобы, завершенном санаторно-курортном лечении, Коврова поторопилась отнести их на биржу, желая соблюсти все формальности. Она заранее настроила себя таким образом, чтобы сдерживать свои эмоции и никак не реагировать на слова и реплики столь неприятных ей людей, работавших в центре занятости. Однако она не учла одного обстоятельства…
Едва Тамара дождалась своей очереди у стойки, как инспектор, до этого сидевшая к ней полуоборотом, повернулась лицом и приторно заулыбавшись, принимая из рук посетительницы документы, воскликнула, чего уж она вообще не могла ожидать от этой неизменно сдержанной, чуть ли не суровой женщины:
- Тамара Викторовна! Как Вы прекрасно выглядите! Вам, видимо, давно нужно было съездить на курорт подлечиться. Да и потом, Вы так помолодели – просто не узнать!
После всего сказанного инспектриса, вместе со стулом пододвинулась к стойке вплотную, оторвавшись от компьютера, приподнялась и прошептала Тамаре в самое ухо:
- Вы не черкнёте мне адресочек Вашего санатория по знакомству? Раз он делает с женщинами настоящие чудеса за столь короткое время, туда непременно следует съездить.
Коврова оцепенела от неожиданной реакции инспектрисы, которая ещё совсем недавно вообще не удостаивала её своим вниманием. Но, придя в себя, она поняла, что необходимо так изощрённо солгать, чтобы та непременно поверила бы ей, мало того, чтобы у этой грымзы не было повода задавать наводящие вопросы о несуществующем санатории. Собравшись с духом и набрав полную грудь воздуха, словно собираясь погрузиться в пучину вод, Тамара поманила сотрудницу биржи пальцем, уверенная в том, что та не усмотрит в этом жесте ничего для себя уничижительного. Тем не менее, сама журналистка, исподволь вложив в этот жест весьма определённый смысл, ответила:
- Это закрытый санаторий-профилакторий. Меня туда устроил мой старинный приятель – профессор,- она говорила тихим, вкрадчивым голосом, загадочно улыбаясь, и дождалась-таки желанной реакции:
- Очень жаль! Конечно, простым людям в такие места путь заказан. Простите,- снова перекинулась инспектриса через стойку и наклонилась к Ковровой,- А что, если попробовать сверху переплатить? Как Вы думаете, тогда появится хоть какой-то шанс туда устроиться?
- Ну, что Вы!- с едва скрываемой радостью оттого, что задумка распалить неприятную ей даму удалась, подытожила раззадоренная журналистка,- там же отдыхают и лечатся исключительно члены Союза журналистов - куда ни пойдёшь, везде приходится своё удостоверение показывать.
Тамара торжествовала. Она вежливо, и несколько картинно попрощалась, после чего вышла из операционного зала, довольная своей выдумкой и собой.
Очутившись на улице, она вдруг подумала, что к хорошему всегда легче, а главное, быстрее привыкаешь, чем к плохому. Она ведь даже забыла, как неожиданно её кардинально преобразили стильная стрижка и новый цвет волос. Но уж чего она никак не могла в себе заметить, но что читалось в её облике каждому мало-мальски прозорливому прохожему, так это то, что эта симпатичная женщина была любима.
Проходя мимо витрины, Тамара, как школьница, остановилась, рассматривая своё отражение и, найдя его весьма привлекательным, улыбнулась, высоко подняла голову и лёгкой походкой продолжила путь, на время забыв о долгах, которые рано или поздно придётся отдавать, о том, что впереди множество всяких иных проблем, требовавших разрешения. Она, казалось, не помнила и того, что дома предстоит подготовить и сегодня же отправить рукописи и, наконец-то написать письмо Казимерасу. Сейчас ей просто не хотелось ни о чём думать – по улице, казалось, шла не она, а какая-то обновлённая, незнакомая, а скорее, не узнаваемая даже ею самой женщина, способная на многое, тем более, с лёгкостью, словно походя, преодолеть всё, что бы ей ни встретилось на жизненном пути.
К приходу подруги Коврова справилась буквально со всем, что для себя запланировала, в том числе отправила посылку с рукописями. Однако она так и не смогла заставить себя сесть и написать письмо Казимерасу, найдя для себя оправдание в том, что на это просто не хватает времени, хотя и понимала, что истинная причина кроется в чём-то другом. Но сколько-нибудь вразумительных доводов, способных объяснить, что удерживает её от написания письма другу, Коврова отыскать не могла, впрочем, она, скорее, старалась чем угодно заняться, чтобы не искать их, уверовав, что причины кроются в ней самой. Заниматься же ковырянием в собственной душе Тамара пока была никак не расположена. Зато она приготовила ужин, хотя и немудрёный, из-за ограниченности в средствах, зато ей удалось весьма красиво всё оформить и сервировать стол, для чего была выставлена лучшая посуда и зажжены свечи в изящном хрустальном подсвечнике, некогда подаренном ей сослуживцами на день рождения. Буквально всё было готово к приёму гостьи, когда в дверь позвонила Римма.
- Я всё-таки не решилась открывать Костиным ключом в присутствии хозяйки, поэтому так настойчиво и звонила. Правда, я это всякий раз делала, когда приходила сюда, надеясь, вдруг ты дома, вдруг вернулась,- Габитова не договорила, так как наконец-то рассмотрела Тамару,- я-то дура-баба тут о ключах долдоню, о звонке, будь он неладен, а тут, оказывается, вот о чём говорить нужно! Томка!- произнесла она вкрадчивым шёпотом, больше похожим по интонации на крик восторга,- да ты у нас красавица, чёрт побери. Как же я этого раньше не замечала! Нет,- продолжала Римма, сбиваясь,- то есть, ты была всегда дамой привлекательной, но сейчас!..
Она взяла подругу за плечи, начав вертеть и крутить её так, словно рассматривала диковинный экспонат.
- Боже мой, вот, значит, какая ты на самом деле, а то всё притворялась, и нам, простым смертным, головы дурила! Тут явно без Ивана-царевича не обошлось. Прямо сказка какая-то, ей Богу!
- Ну, спасибо, подруженька дорогая. Теперь я увидела истинное с твоей стороны ко мне отношение. Значит, для тебя я всегда выглядела вроде как лягушкой болотной, что из сказки? Спасибочки!
- Томка, ну, что ты глупости говоришь. Я, кажется, пояснила, что ты и раньше хоть куда была, но сейчас – я тебя умоляю! Тут явно что-то не то!
-Римм, ну, хватит. По-моему это уже перебор. Давай-ка лучше поздороваемся по-человечески – сколько не виделись!
Они долго обнимались, целовались, после чего Коврова, вспомнив эпизод из киноленты Э. Рязанова «Служебный роман», встала в позу, повторяя движения Алисы Фрейндлих и, пытаясь подражать её голосу, произнесла:
-Так теперь я буду выглядеть всегда!
Женщины снова обнялись, расхохотались, после чего хозяйка пригласила гостью пройти на кухню.
- Ну ты, мать, и даёшь!- выпалила Римма, созерцая красиво сервированный стол.- Похоже, там, откуда ты сюда прибыла, не только внешность меняют, но и всё остальное. Кстати, я умираю, как есть хочу – я ведь к тебе прямо с работы, без захода, так сказать, домой. Я и Рината предупредила, чтобы не волновался и в розыски не пускался, как он это обычно делает, если не говорю ему заранее, что задержусь.
- Неужели до сих пор ревнует?
- Не думаю, скорее, боится, как бы такое сокровище, как я, не похитили. Представляешь, Том, я ведь думала, что после вчерашнего ужина, на котором наша молодая невестка своё кулинарное мастерство демонстрировала, неделю ничего в рот не возьму – так накормила. Кстати, я теперь за сыночка спокойна - похоже, с голоду не помрёт. Но вот, видишь, день отработала – и мой желудок снова готов трудиться. Слушай, а давай, как в ресторане, подруга!
- Как это?
- А то ты не знаешь! Ты ещё скажи, что за эти две недели тебя, с твоей нынешней внешностью ни один мужик в кабак не пригласил – в жизни не поверю!
- Вообще-то один раз пригласили. Но мы там просто обедали – это наверняка не то, что ты имеешь в виду.
- Тогда объясняю: сядем, начнём тихо беседовать, а в паузах, так сказать, между делом, станем малюсенькими кусочками еду в рот отправлять и сухоньким запивать.
- Увы, ничего сухонького, а, тем более, мокренького у меня нет. Финансы поют романсы, сама понимаешь, поиздержалась в поездке, а компенсацию только на следующей неделе обещали перечислить. Так что обойдёмся кофейком.
- Ну, уж нет! Я заранее подготовилась к твоему приезду и давно к этому дню припрятала бутылочку «Рислинга». Сразу видно, что ты ещё не все закоулочки в квартире хорошенько оглядела. Я спрятала вино в спальне в прикроватной тумбочке. Сейчас схожу и принесу.
- Какая же ты у меня умница, подруженька!
-Ну, что, приступим, помыв рученьки?- предложила Римма, возвращаясь из спальни с бутылкой сухого вина в руке.
- Давай скорее садиться за стол, а то у меня столько новостей, боюсь, до ночи не успею всё рассказать.
Женщины, постелив на колени льняные салфетки, словно совершив обязательное условие пышных застолий, приосанились, вытянули шеи, жеманно посмотрели друг на друга, беря в руки столовые приборы, после чего, как и следовало ожидать, начали над собой хохотать.
- Представляешь, Римма,- первой отошла от хохота Тамара,- а ведь так, или примерно так теперь во многих семьях пытаются приучать своих чад к хорошим манерам за столом многие, кто и манерах-то ничего толком не знают. А всё туда же – заранее надеются, что детки их выбьются в люди, и когда-нибудь да окажутся за столом с «графьями». А там уж опростоволоситься или, не дай Бог, намёком выдать, что ты простолюдин, никак нельзя. До чего же смешно!
- Это верно. Сейчас мы с тобой червячка чуть-чуть заморим – и готова слушать тебя, моя хорошая, хоть до утра. Ты не представляешь, как я по твоему волшебному голосу соскучилась. Вряд ли ты поверишь, но он мне пару раз даже снился, причём так отчётливо. Не помню ни одного слова, но то, что это был именно твой голос, - я уверена на все сто процентов.
Тамара вспомнила, что это же самое ей говорил Прейкшас – слово в слово.
-Постой,- прожевав первый кусочек, воскликнула Римма,- а что это такое вкусненькое я только что проглотила?
- Нашла, тоже мне, вкусненькое – просто украшено красиво по случаю твоего прихода. Это всего-навсего картофельные котлеты с грибным соусом.
- Не фига себе, ну и изыски! Неужели сама готовила?
- Римка, ты неисправима, честное слово. Лучше бы уж молча ела, а не издевалась.
- Да нет же, правда, очень даже вкусно. Колись, как такое сготовить, а то нам скоро невестку с Надиром на ответный обед приглашать – должна же я удивить её чем-нибудь этаким, экзотическим.
- Ну, не смеши, дай поесть спокойно. Да потом, ты и готовить-то такого не станешь.
- Это почему, интересно? Думаешь, не справлюсь?
- Ну, ты и дурёха, честное слово! Да потому, хотя бы, что, я их тоже не сама стряпала, а купила эти самые котлетки в кулинарии. Они продаются в вакуумной упаковке. Правда, соус к ним мой. Помнишь, мы с вами в прошлом году за шампиньонами ездили?
- Конечно, помню. Но мы давно уже все грибы съели – надолго ли моим мужикам мазаный блин, так, кажется, говорит русская пословица?
- Сама знаешь, у меня такого количества едоков в доме нет, да и потом, Котька к грибам вообще равнодушен – ему мясо подавай. Так что я пересушила все грибочки, развесив их на ниточках на балконе в шкафчике, а потом превратила их в грибную муку, перемолов в кофеварке. А сегодня стала на кухне в шкафчиках разбирать в поисках чего-нибудь съестного и нашла трёхлитровую банку, почти полную этой самой сухой приправы - я в грибы ещё сушёной травки разной добавила. И как-то сам собой вспомнился старый бабушкин рецепт. Я когда маленькая была, у нас в доме всегда много грибов было, знаешь, какие за Волгой и за Окой леса,- там и собирали грибы по осени.
- Ну, очень вкусно, ей Богу! Мне дашь своей сушёной приправки, хочу такой же соус сделать, ведь его, похоже, не только к картофельным котлетам подавать можно?
- Хоть всю бери. Банка на полке, В ней, кстати, и рецепт соуса лежит, записанный на бумажке ещё бабушкой.
- Да, чёрт побери, с твоими вкусностями за столом пока так и не удаётся сделать плавный переход к твоим приключениям в поездке, а то, что они были, в том я уверена на все сто. Вон сколько сразу зримых перемен в тебе произошло! Заметь, мы как с тобой ни приосанивались и шеями ни вертели, а посидеть, как в ресторане не получается. А всё почему? Да потому, что я, вправду, голодная, как волк.
- Ничего, доедим и поговорим обязательно. А ты заметила, как рислинг хорошо к моим закускам подходит? Будто специально подгадала. Молодец, Римма! Что бы я вообще без тебя делала!? Мне кажется, не будь здесь, в этом городе тебя, моя каждодневная жизнь, сразу же после того, как я приходила домой с работы, или в выходные, когда не нужно было вообще ходить на работу, стала бы просто пресной.
- Вот, как хорошо, что напомнила и о вине, и о выходных, Послушай, послезавтра мы с девчонками с работы едем на девичник на природу, типа пикничка, значит, себе устраиваем. Представляешь, в кои-то веки в это время нет мошки. Лично я не помню июнь без мошкары. А в этом году даже местные без традиционных, пропитанных керосином, сеток ходят, неужели не заметила? Ты же сама говорила, что весь день сегодня по улицам ходила.
- А ведь точно, не заметила. Просто в Нижнем, хоть он тоже на Волге стоит, мошки вообще не бывает ни во время половодья, ни после.
- Как же я, дура, сразу не поняла, что все перемены твои связаны с Нижним Новгородом!..
Тамара почему-то не торопилась исповедоваться перед подругой, тем более, что та завела разговор о пикнике, а эта весёлая тема никак не располагала к откровениям о пережитом ею в поездке. Поэтому она ответила на её вопрос уклончиво и односложно:
- Да, с Нижним, с моим родным Нижним. Ну, так что там мошка? Что это с ней ненасытной стряслось, что она передумала нас грызть?
- Собственно, приключилось это не с ней, а со спуском воды из плотины. Вот и вышло, что покружилась мошкара всего недельку над нашими головами – и, слава Богу, сгинула. Поэтому мы и решили, кстати, на природу раньше обычного рвануть – обычно, если помнишь, мы в конце лета к Ахтубе выбирались, когда и искупаться можно, и позагорать, ну, и, конечно же, когда мошка прекратится. Ну, а тут, раз такое дело, подумали, чего откладывать, если это беспрепятственно можно сделать в ближайший выходной.
- Постой, какой же послезавтра выходной?
- Это у нас, видишь ли, выходной. Мы по такому случаю у начальства отпросились – они нам и транспорт выделили с водителем. Вот я тебя с нами съездить и приглашаю.
- Всё равно, я чего-то не пойму. Я так поняла, что ты о пикнике вспомнила благодаря моему грибному соусу, правильно? Он воскресил в памяти нашу поездку за шампиньонами.
- В принципе, да, конечно. Но я и так бы непременно тебя пригласила, только попозже, пред уходом. Ну, а так, по ассоциации – грибы, лес, природа вышло, что приглашение как-то раньше запланированного с языка сорвалось. Знаешь, меня и девчонки просили, чтобы я с тобой поговорила, ты ведь понимаешь, что не смогла я удержаться, и поделилась с ними своей радостью, что ты вернулась. Одним словом, твой соус к месту оказался.
- Ничего себе, «к месту» - сейчас и в помине никаких грибов нет, а, насколько я знаю, вам всегда автобус в октябре выделяют, когда вы выезжаете на ту сторону за валуями. Что тогда за повод такой?
- Дались тебе эти грибы, я же сказала, что у меня по ассоциациям всё срослось. Считай, наши бабёшки решили на природе своё бабье лето отметить.
- Неужели так рислинг тебе голову вскружил? Ты меня вконец запутала. Бабье лето, надеюсь, ты об этом тоже знаешь, бывает в сентябре.
- А мы, как у тебя в стихах, «своё бабье лето» праздновать собрались, а не общепринятое, природное. У нас ведь, почитай всем тёткам около пятидесяти, чем не «бабье лето»?
- По-моему, этот возраст больше похож на осень, причём – позднюю.
- Ничуть! По крайней мере, мы так не считаем – и всё тут! Не зря народная мудрость гласит: «Сорок пять – баба ягодка опять!» А нам как раз чуть-чуть за сорок пять. А ведь как мудро подмечено, скажи, а?
Коврова была рада, что разговор полностью перешёл на предстоящую поездку, что оттягивало её признания, да, и нужны ли они, стала подумывать она.
- Нет, подруга, я смотрю, ты меня совсем не слушаешь, я говорю: какими мудрыми были те, кто это подметил. Ведь, по сути, только к сорока пяти женщина наконец-то начинает забывать о пелёнках-распашонках, и, слава Богу, может вновь себе позволить маленькие радости и кусочек счастья!
- Ну, ты и заговорила – слышал бы тебя твой мусульманин!
- Но ведь не слышит! А мы ему не скажем – и всё тут! А разве не с этого самого возраста мы снова начинаем чистить пёрышки, как говорится, или разглаживать морщинки и убирать сединки, вроде как раньше их не замечали, а сейчас они нам вдруг начинают оченно сильно мешать, я права?
- В сорок пять –соглашусь, пожалуй. А в пятьдесят, уже поздно начинать этим заниматься, я так считаю. И, как ни грустно это признавать, а всё-таки приходится – время не обманешь, дорогая подруженька.
- Не противоречь сама себе, Тамара! Что же это твоим героиням так часто приближается к пятидесяти? А у них, между прочим даже любовь случается, а не то, что «пёрышки чистить». Ну же, соглашайся – мы тебе настоящую творческую встречу устроим, знаешь, как наши тётки обрадуются. Мы с собой и камеру берём – заснимем всё. Так что будет у тебя дома фильм о твоём творческом вечере на природе. Здорово может получиться!
- И всё-таки, не темни, по какому поводу сборище, тем более, не в выходной день?
- Если честно, у нас в коллективе сразу у четверых в июне день рождения, в том числе у двоих – полувековой юбилей. Это ли не дата, чтобы её каким-то особенным образом отметить!? Водителем дали гражданского дядечку. Мы с ним сами расплатимся и за скатерть-самобранку посадим, ну, и выпивку домой дадим, думаем, он в обиде не будет – как-никак за рулём мужик. В общем, причин отказываться не вижу, так что, едем! Ты только заранее приготовь свой лирический сборник, чтобы стихи-то читать - я и то больше твоих творений наизусть знаю, чем ты. Я всё удивляюсь, почему ты их не запоминаешь?
- Понимаешь, свои собственные рифмы, едва доходят до моего уха, тут же перестают нравиться, хочется их немедля переделать, переиначить. А когда читаешь по бумажке, их вроде и не слышишь вовсе – просто прочитываешь некогда написанное тобой, не подвергая ничего анализу.
Римма, и всё-таки, удобно ли мне с вами ехать, у вас своя компания, тем более это не просто пикник, а празднование дней рождения?
- Ещё как удобно! Какого чёрта я тебе о днях рождения сказала!? Послушай!- выкрикнула Римма так, будто её осенило,- ты же не с пустыми руками едешь, а со стихами. Это будет нам самый дорогой десерт. Может, ты наших баб стесняешься? Так чего их стесняться, не пойму. Ты же их знаешь – все те же самые, с которыми мы за грибами каждый год ездим. Правда, будут две новеньких. Совсем молодые девчушки. Мы их пригласили просто из приличия, честно, думали, откажутся со старушками в одной компании гулять. Представляешь, ничуть, наоборот, согласились. Более того – свою помощь в подготовке стола и культурной программы предложили.
- Ну, вот, видишь, все будут какое-то участие в подготовке принимать, а я должна гостьей выглядеть? Нет, Риммуль, я не поеду, не обижайся только.
- Уже обиделась. И слушать тебя не хочу. Едешь со мной – и всё тут! Если ты насчёт жратвы думаешь, мол, денег нет, и всё такое, так ты не переживай! Этого добра там столько будет, что наверняка половину домой увозить придётся. Всё-таки четыре именинницы! Они и поляну накрывать будут. Возможно, кто-то по мелочи и своё захочет взять, это не возбраняется, понятное дело. Но это вовсе не обязательно, поверь. Я, например, ничего не собираюсь везти, уверена, и без моей стряпни всего будет навалом. Единственное, что вскладчину покупали, так это мясо для шашлыка. Но это тебя волновать не должно, ясно?
- Но что-то, так или иначе, нужно будет взять с собой, хотя бы для приличия.
- Если для приличия, то купи парочку бутылочек кетчупа, а то мы о нём в запарке совсем забыли и даже в список необходимых продуктов не внесли. А какой же шашлык без кетчупа? В общем, ты жди – мы за тобой заедем в восемь. Ещё до того времени много, да и я не раз позвоню.
Когда о пикнике было всё переговорено, а с ужином покончено, хозяйка взялась варить кофе, а гостья быстро убрала всё со стола, перемыла посуду и затушила свечи, чтобы свечной запах не убивал аромата хорошего крепкого кофе, к которому когда-то Тамара пристрастила и Римму, до этого отдававшую предпочтение чаю.
Кофепитие затянулось далеко за полночь, так что Габитовой пришлось звонить мужу, чтобы тот не ждал жену, и ложился спать без неё.
- Ну, вот теперь я готова слушать твою историю.
- Римм, а может, в другой раз, а то уже поздно,- попыталась Тамара отложить задуманное на потом. Ей казалось, что после разговоров о предстоящем пикнике, её откровения будут неуместны, да, к тому же, и настрой у неё пропал. Она стала подумывать о том, стоит ли вообще посвящать подругу в то, что, так или иначе, было очень личным и касалось только её самой.
- Ну, раз ты настаиваешь,- начала Тамара после долгих уговоров Риммы. Хотя, какая это, в принципе, история? Это, скорее, возрождённый из пепла, что Феникс-птица, старый несостоявшийся когда-то роман, но какой!.. Похоже, я пропала. Только не перебивай меня расспросами, а то у меня такой дурман в голове, что едва я начну всё вспоминать, я могу запросто сбиться.
- Не томи, давай, повествуй же! А то, что у тебя в душе непокой, по всему твоему обличью даже слепой увидит. Неужели поздняя любовь?!
- Похоже, первая и последняя.
- Да ну?
За кофе Коврова рассказала почти обо всём, правда, не исповедуясь, и не останавливаясь на интимной стороне вопроса. Кроме того, она опустила свой визит к бабе Клаве и поход в фотостудию господина Финкельштейна, понимая, что, во-первых, на всё с подробностями не хватило бы и суток. Во-вторых, она надеялась, что Римма прочтёт-таки её рассказы, которые написаны в Нижнем и те, которые будут написаны по сюжетам, привезённым оттуда.
- Понимаешь, что меня больше всего страшит, несмотря на моё отношение к Казимерасу и на искренность его чувств, так это то, что мне порой кажется, будто мы хотим поступить вопреки законам природы, что ли, а это никогда не проходит безнаказанно с её стороны. Не может же время начать обратный отсчёт. Да и вообще подобный поворот событий и всей жизни в целом в нашем возрасте противоестественен. Но ещё больше страшит меня то, что я никак не могу определиться, чего мне самой нужно. Так и хочется крикнуть, только не пойму, в какие выси, и к кому обратить мой вопль: «Сделайте так, чтобы ваши законы перестали вдруг действовать!»
Выслушав подругу до конца, так ни разу и не перебив её, что стоило Габитовой больших усилий, она не смогла скрыть от подруги, сколь сильно была шокирована всем услышанным. И присутствовали в этом шоке и восторг, и страх, и сомнения в правильности сделанного Тамарой выбора. Она чувствовала, видела, наконец, что Коврова и сама пребывает в смятении чувств, а когда услышала её последние слова, отважилась-таки спросить:
- Сколько, ты говоришь, твоему профессору лет?
- Пятьдесят девять, а что?
- Ты меня прости, я не хочу, да и не имею права подвергать сомнению, а тем более, осуждению ваши воскресшие чувства, но со стороны это смотрится очень похожим на агонию перед концом. Мне, поверь, пришлось наблюдать подобное в реальной жизни. Представь себе безнадежно больного человека, точнее, обречённого на смерть человека. Очень часто случается так, что перед самым концом, не за день или два, и даже не за часы, а за какие-то мгновения перед уходом в мир иной к нему возвращается, причём, совершенно неожиданно для всех окружающих, здоровый цвет лица, даже появляется румянец, и вдруг загораются глаза таким неповторимым блеском, словно вспышка молнии озарила лицо. Человек, лежавший неподвижно в течение длительного времени, вдруг приподнимает голову от подушки и даже самостоятельно садится на кровать, пытаясь встать и почувствовать пол под ногами, которые давно перестали ходить. Некоторых из таких больных на какие-то секунды посещает оптимизм, и они успевают произнести две-три фразы, в которых, они выражают надежды не только на благополучный выход из болезненного состояния, но и веру в прекрасное будущее, хотя будущего у них, увы, нет. Но они счастливы и светятся радостью. Как правило, так начинается агония, последняя искра жизни вспыхивает, чтобы через миг погаснуть - и уже навсегда. Победить судьбу, а тем более старость могут единицы из миллионов.
- Да ты, я смотрю, фаталистка. И картину ты грустную и удручающую весьма мастерски нарисовала. Конечно же, я и сама понимаю, трезво поразмыслив, что начинать с белого листа вроде как поздновато, но чтобы в таких мрачных красках… Ты меня просто-напросто убиваешь. Неужели я так фатально глупа, что не сумела узреть очевидного?
Лицо Ковровой исказила гримаса, отразившая всю гамму глубоких переживаний и потаённую внутреннюю боль. Казалось, слова подруги вдруг повергли её в отчаяние, несмотря на то, что ещё совсем недавно она сама рисовала себе картину, ничуть не радужнее этой. Правда, совсем другое дело, если это делает кто-то другой – пусть даже близкая подруга. Римма, в свою очередь, не могла не заметить, как в одночасье изменилась Тамара в лице, и поняла, что поступила необдуманно, высказавшись столь категорично.
- Да нет же,- начала, было, она успокаивать женщину,- это я, дура, уж слишком всё мрачными красками разрисовала! Ты же знаешь, что я почти всегда сначала говорю, а потом думаю. Считай, что это как раз тот случай. Но мне очень хочется, чтобы в тебе заработал твой природный трезвый рассудок, и вернулся прагматизм, которым ты всегда отличалась, и, в конечном итоге, победил здравый смысл. Понимаешь, о чём я хотела сказать?
- Представь себе, прекрасно понимаю. Но если бы ты увидела Казимераса своими собственными глазами, ты бы не то, что говорить так, но и думать остереглась бы,- попыталась, было, Тамара разубедить подругу.
На какое-то мгновение в глазах её снова загорелись искорки надежды на возможность счастья. Проговаривая эту фразу, она вдруг увидела перед собой неунывающего, молодцеватого профессора, и, улыбнувшись, продолжила:
-Несмотря на свой возраст, дорогая моя, он прекрасно выглядит, полон оптимизма, бодр и здоров.
Но тут неожиданно Тамара замолчала, вспомнив вдруг, как он напугал её внезапным сердечным приступом на даче. Она с большим трудом сдержалась, чтобы не вздохнуть. Но ей не хотелось в этот вечер думать о грустном. Она набрала полную грудь воздуха и, без лишних восторгов, спокойно, и в то же время уверенно, стала рассказывать Римме о Казимерасе:
- Конечно, я понимаю, что всё это ему не просто так даётся, - это своеобразный труд души и тела, когда они пребывают в гармонии. Нет, он настоящий молодец! Представляешь, Казик ведёт чуть ли не аскетический образ жизни, до сих пор занимается на велотренажёре, делает длительные пешие прогулки. А ещё - Казик никогда не курил, наверное, и мне придётся бросать, ты не поверишь, я, будучи там, вообще не испытывала необходимости в сигаретах.
- Томочка, милая, ты не думай, что я какой-то чурбан бесчувственный. Я верю в вашу воскресшую любовь – тут всё ясно. Только позавидовать можно тем, кто способен пронести и сохранить такие высокие чувства через годы. Но ты не боишься, что те перемены, на которые вы решились, могут всё-таки оказаться вам не по плечу, стать мощным стрессом, способным погубить обоих?
-А если всё произойдет совсем иначе - как раз, наоборот,- не известно, кого больше: себя или подругу пробовала убеждать Коврова в правильности своего выбора,- и перемены дадут нам обоим силы преодолеть все недуги и несчастья, которые, я этого не исключаю, ещё смогут встретиться на нашем пути? Именно так, и только так можно одолеть старость, наконец? Ты такого варианта не предполагаешь увидеть на выходе?
- Я, конечно же, всё понимаю, в том числе и то, что советчики со стороны в таких вопросах не должны иметь права голоса. Но хочешь ты с этим соглашаться, или нет – я-то ведь, как ни крути, не совсем «со стороны». Я за тебя и за твоего профессора, раз уж он так дорог тебе, по-настоящему боюсь. Если честно, не ждала от тебя такого поступка, вернее, такой решимости и готовности на поступок. А знаешь, что я предлагаю, давай-ка, к этому разговору вернёмся через недельку-другую, когда у тебя острота ощущений пройдёт, когда я немного отойду и успокоюсь, переварив всё услышанное. Мне кажется, что и ты о многом задумаешься.
Теперь уже Тамара изменилась в лице настолько, что увидь её в эту минуту инспектриса с биржи, она, возможно, и не заметила бы в ней никаких перемен, восхитивших и поразивших ту ещё утром того же дня. Казалось, Коврова была похожа на милую акварель, только что пленявшую красотой, на которую случайно опрокинули целую кастрюлю с кипящей водой – краски мгновенно размылись, и вся она как-то скукожилась, осязаемо став меньше. Не сдержавшись, она вздохнула так, как вздыхают дети после выплаканных слёз обиды. Даже в голосе её что-то изменилось до неузнаваемости. Она говорила тихо, бесстрастно, словно цедя слова сквозь ровный ряд мелких зубов:
- Как хочешь, а я почему-то верю, что всё, что я пережила и ещё переживу рядом с ним, продлит нам обоим жизнь. Ну, разве мы не заслужили, хотя бы перед закатом, стать чуточку счастливее?- уже менее доказательно, а всё более вопрошающе звучало в устах Тамары.
- В чём-то ты, конечно, права – спорить не буду,- неожиданно даже для себя самой призналась Римма.
Кофе был допит, кофеварка пуста. За окном жила своей жизнью сонная улица, убаюканная шорохами звёздной тёплой ночи. На кухне за столом, друг против друга, сидели две, увы, уже немолодые женщины. В квартире воцарилось долгое молчание. Каждая из них смотрела в своё далеко, и видела там свои горизонты, свои восходы и закаты, словно переместившись в своё измерение, в свой неповторимый мир, куда чужим был путь заказан.
- Том, дружок, очнись!- вывела Римма подругу из забытья,- давай-ка переключим эмоции на разборку твоей дорожной сумки.
- Да что ты, Римма, поздно уже. Я сама днём это сделаю.
-Забыла, что ли – мы завтра на пикник едем?
- Как завтра? Ты же до этого говорила, что послезавтра. Кто-то из нас двоих явно что-то путает.
- А ты на часы посмотри. Сегодня как раз весь день уйдёт на стирку и прочую последорожную ерунду, не станешь же ты оставлять всё это ещё на день.
Они прошли в комнату и зажгли люстру.
- Ба, так ты с двумя сумками на такое короткое время ездила. Это что-то на тебя не очень-то похоже. Сколько тебя помню, ты всегда предпочитала налегке разъезжать, хоть в отпуск, хоть в командировку. Да и сумку, смотрю, классную приобрела – расточительно при денежном напряге, скажу я тебе по-дружески.
Она взяла сумку Казимераса и понесла её к середине комнаты, где уже стояли два стула.
- А тяжеленная какая, словно кирпичами набита!
- Вот точно так же и таксист и попутчик почему-то решили. Ты её лучше отставь в сторону – там в основном рукописи и кое-какие записи, которыми меня институтская подруга одарила, сказав, что там я нарою не один интересный сюжет. С ними долго разбираться.
- Ничего недолго. Сразу всё по местам разложим, а то я знаю, у тебя это потом на месяцы затянется и будет тебя раздражать, а взяться за разборку, как всегда, не хватит времени, потому что ты обязательно либо запойно в писанину ударишься, или в затяжную депрессию нырнёшь. Так что, - вперёд, как говорится, и с песней! Я буду всё вынимать, а ты сразу на отдельный лист записывай, куда и что засовываешь, чтобы потом знать, откуда достать. Я, кстати, всегда так делаю. У меня в каждом шкафу по списочку лежит, что, где и на какой полке находится. Не сделай я так, мужики мои там бы такой порядок навели, сам черт бы ногу сломал. Ведь им, чтобы носки найти, нужно всё буквально перерыть. А у меня каждая вещица записана – попробуй-ка что-нибудь со своего места сдвинь! Я такой скандал закачу – мало не покажется.
- А я всё думаю, как женщинам, когда в доме мужчин семеро по лавкам, удаётся порядок поддерживать, оказывается, нужно угрожать им?
- Да шучу я, конечно. Ты же знаешь, какой у меня Ринат аккуратист, это он меня к таким записочкам и приучил. У него в письменном столе и в гараже каждая мелочь занесена в специальные блокнотики. Что ни спроси – всегда знает, где и на какой полке взять. Пацаны наши не в нас пошли - это я их имела в виду, когда о носках-то говорила
- Римм, спасибо тебе, конечно, но ты, по-моему, не представляешь, сколько это займёт времени, если ещё и записывать каждую вещь будем?
- Не страшно. Зато подумай, сколько ты потом на этом времени сэкономишь.
Работа закипела. Наброски, заметки и сюжетные зарисовки легли в одну стопку, завершённые рукописи, требовавшие лишь правок, - в другую. Бумаги Монаховой, прямо в пакете легли под стол, который женщины перетащили в спальню, так как здесь Тамаре станет теперь удобнее всего работать.
Для себя Коврова решила, что конкретно этим бумагам еще долго предстоит лежать, дожидаясь своего часа.
- Тома, да тут внутри карман, вроде корфа на молнии. Ну-ка, что там? Ты смотри! Какой чудный шоколад – настоящий, французский, и бутылочка водички рядом стоит. Это, никак, твой Казик положил,- впервые назвала Римма профессора по имени,- а ты, наверное, об этом даже не догадывалась, иначе, если бы не съела в дороге, то обязательно такой вкуснятиной угостила меня. Ты же знаешь, что из сладкого я больше всего люблю шоколад.
- Да нет, он как раз говорил мне, что положил воду, когда провожал, но я это как-то выпустила из головы, а то бы, конечно, достала и к кофе подала. А ты бери сейчас, отламывай, и я с удовольствием съем кусочек..
- О, а это что ещё? Тут какой-то конверт, типа пакета.
Римма вытащила его из кармашка, держа за уголок, а когда стала передавать его Тамаре, он вдруг выскользнул из рук, открылся, и на пол посыпались 20- и 10-долларовые купюры. Они лежали на полу ворохом, словно без времени опавшие с летнего дерева листья. Надо было видеть в это мгновение лица обеих женщин, застывших от изумления и неожиданности. Последовала немая сцена, когда Тамара то поднимала, то опускала плечи, а Римма разводила руки в стороны и качала головой.
- Откуда это?- шёпотом спросила Тамара, приходя в себя.
- Из сумки, вернее, из конверта,- ответила Римма. Затем она наклонилась, чтобы поднять конверт с пола,- смотри, тут ещё что-то, похоже, письмо.
Если бы его там не оказалось, то Коврова наверняка бы подумала, что это какое-то недоразумение, и деньги в сумку попали случайно, или Прейкшас просто забыл, что когда-то положил их сюда на хранение. По крайней мере, если бы не письмо, ей бы и в голову не могло прийти, что доллары сюда специально положены для неё.
Римме нельзя было отказать в деликатности. Она предложила прочесть письмо после её ухода, но Тамара настояла на том, чтобы та осталась, словно боялась, что с этими деньгами могло быть что-то не так. Она развернула стандартный лист бумаги и прочла – сначала про себя, потом – вслух:
«Родная моя, в день моего отъезда в командировку Галка позвонила и сообщила, что ты скоро будешь в Нижнем. Испугавшись, что по приезде, я смогу тебя не застать, я решился позвонить тебе и попросить задержаться с выездом хотя бы на парочку дней. Поскольку это было рабочее время дня, сообразил, что найти тебя можно только в редакции. Через вашу справку нашёл номер телефона главного редактора городского радио и позвонил…
Так я узнал, что с тобой произошло. Прости, я скрыл от тебя то, что мне было всё, или почти всё известно. Но сделал я это лишь потому, что промолчала ты, то ли не желая грузить нас своими проблемами, то ли сочтя ненужным лишний раз бередить себе душу. Я принимаю любое твоё объяснение – это твой выбор. Галка до сих пор не в курсе твоих дел. Но, раз ты так хотела, пусть оно так и будет. Знаю, как туго тебе сейчас приходится. Буду рад, если эта незначительная сумма хоть как-то поможет тебе на первых порах. Я очень люблю тебя и сделаю всё, что в моих силах, чтобы тебе легко жилось, единственная моя женщина.
Я завёл большой настенный календарь. Буду вычеркивать в нём дни, прожитые без тебя. Сегодня станет на один день меньше до нашей встречи. Прошу, решай свои проблемы поскорее, а может, ну, его всё к чёрту! Бросай всё! Я жду!
У меня на столе твой большой портрет. Ты на нём улыбаешься. Хочу, чтобы улыбка всегда озаряло твоё чудесное лицо.
Целую тебя, любовь моя, и очень жду» Казимерас».
- Томка! Это что-то! Ну и профессор! Теперь с тебя к завтрашнему пикнику не грех и бутылочку хорошего вина затребовать. Выпьем там по секрету от всех за твоего Казика. Да, похоже, вы оба, на самом деле чокнутые, а значит,- два сапога пара.
Тамара неподвижно сидевшая на стуле, опустила, как плеть, руку, сжимавшую письмо, и заплакала.
Римма стала собирать разбросанные по полу доллары. Она делала это нарочито медленно, чтобы не мешать подруге выреветься, что называется, до донышка.
« Пусть порыдает. Говорят же, что это бабам помогает. Только какая она, к чёрту, баба? Вот уж к кому такой ярлык никогда нельзя было приклеить, так это к ней. А сейчас она вообще на влюблённую старшеклассницу похожа»,- подумала Габитова, по второму разу пересчитывая собранные деньги. И лишь услышав, что подруга перестала всхлипывать, она решилась произнести:
- Ты представляешь, здесь почти четыре тысячи! Да он, как я посмотрю, мало того, что профессор, так ещё и богатенький Буратино! А говорят, что профессорско-преподавательский состав вузов чуть ли не нищие – сама как-то по телику слышала.
- Господи, о чём ты говоришь?! Казик, мой милый Казик, какой же ты всё-таки,- она снова завсхлипывала,- Римм, а ты бери свои десять тысяч прямо сейчас.
- Ну-ну, хорошо придумала – побыстрее от долгов избавиться решила? Ан, не выйдет,- смешком отреагировала Римма на предложение подруги, тем не менее, явно обрадовавшись столь своевременным деньгам,- на ночь деньги не берут, в долг не дают, и долги не возвращают. Примета такая есть! А вообще-то, подруга, посмотрев на настенные часы, зевнув, сказала Римма,- похоже, нам всё-таки пора разбредаться, подруга. Даже у меня стали глаза слипаться. Но со второй сумкой не тяни, там одежда, я поняла, так что выспись и потихонечку всё разбери,- словно старшая сестра напутствовала Римма Тамару,- и не забудь, что завтра в восемь мы за тобой заезжаем. С тебя два кетчупа, бутылка вина и стихи на десерт!
В прихожей они обнялись, расставаясь, чмокнули друг друга, и пока Римма спускалась по лестничной клетке, Тамара держала дверь в квартиру открытой, так как кто-то опять выкрутил в подъезде лампочку.
«Чёрт возьми, какую всё-таки власть над человеком имеют эти бумажки, особенно, если они зелёного цвета»,- подумала Коврова, вспомнив, как доллары, словно затмили и радость их с подругой встречи и скомкали прощание.
Она не стала сразу ложиться спать, решив всё-таки разобрать сумку, тем более, что это её должно было отвлечь и от того, что только что произошло, и просто успокоить. До поездки был ещё целый день впереди, так что вполне можно будет выспаться и днём. Тамара вытаскивала из сумки вещь за вещью, сортируя их и отправляя что-то в корзину для белья, что-то вешая в шкаф. Перед тем, как принять душ, она вытерла влажной тряпкой полы, решив, что уж если начинать новую жизнь, так с самого малого и необременительного, но обязательного.
Она легла в постель с мыслью о том, что, проснувшись, первым делом напишет письмо Казимерасу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПИКНИК
Если бы, проснувшись, взгляд Ковровой не упал на двадцатидолларовую бумажку, случайно залетевшую ночью под стул, ей бы наверняка подумалось, что конверт с деньгами ей попросту приснился. Купюра казалось изумрудно-зелёной от падавшего на неё солнечного лучика, проникшего в комнату через щель между половинками неплотно задёрнутых портьер. Он словно подглядывал за чужим жилищем и замер, завидев на полу деньги, которым там было явно не место.
«Значит, это явь, а не сон,- подумала Тамара.- Казик всегда любил всякие тайны. А, может быть, побоялся, предложи он мне деньги, - я откажусь от них. Глупый, милый Прейкшас, ты даже не догадываешься, что в моём положении, если бы ты предложил мне значительно меньшую сумму, то я взяла бы и ее, не задумываясь, хотя бы потому, что нужно рассчитаться с долгами. Да, многое во мне со студенческой поры изменилось, а он, похоже, и не заметил. Интересно, а если бы всё-таки заметил, как знать, случилось бы то, что столь чудесным образом произошло с нами, наперекор судьбе, так мучительно долго отталкивавшей и отделявшей нас друг от друга. Думается, Казик продолжает любить меня прежнюю,- промелькнуло в голове отдохнувшей, несмотря на непродолжительный сон, женщины,- а если он вдруг прозреет, не станет ли это для него катастрофой?»- ужаснулась Коврова.
Ещё до душа и завтрака Тамара села и написала-таки своему профессору первое письмо, в котором не побоялась признаться ему в том, о чём только что размышляла про себя. Ей хотелось быть с ним, если не до бестелесности обнажённой, то уж, по крайней мере, предельно искренней и откровенной, потому как она чувствовала, что в их отношениях любая фальшь и даже маленькая неправда не имеют права на существование. Коврова поражалась сама себе – она никак не ожидала, что будет писать так охотно и легко, будто и не пишет вовсе, а разговаривает, видя перед глазами сияющее счастьем лицо друга. Хотя, впрочем, что же в том было удивительного – она заранее поставила перед собой фотографию смеющегося Казимераса, видимо, втайне надеясь, что это поможет ей не отвлекаться, с одной стороны, а с другой – заставит раскрепоститься, отшвырнув прочь её сомнения, опасения и тревоги, которые, стоило ей уйти в себя с головой, возвращались вместе со щемящей болью в груди. На фотографии они были изображены вдвоём, сидящими у него на веранде в обнимку, беззаботные, казалось бы, забывшие обо всём на свете, кроме того, что они вместе, и бесконечно счастливы.
Тамара вспомнила, как он вручил ей миниатюрный фотоальбом прямо на вокзале, при расставании – это из него она достала фотографию и поместила её в рамку. Она пожалела, что накануне не показала альбом Римме – тогда их разговор, возможно, пошёл совсем по другому руслу и не был бы окрашен грустью с примесью печали и горечи о безвозвратно ушедших годах.
«Нужно будет взять альбом с собой на пикник,- подумала Коврова,- там у нас с Риммой всё равно будет уйма времени, чтобы уединиться и побыть вдвоём». Она взглянула на часы. Маленькая стрелка приближалась к одиннадцати. Тамара поторопилась закончить письмо, чтобы поскорее отправить его, тем более что до вечера ей ещё предстояло выполнить массу самых разных, причём, неотложных дел по дому. Она ещё раз перечитала только что написанное и, удовлетворившись содержанием письма, начала с красной строки: «Пожалуй, на этом всё на сегодня. На завтра меня пригласили на пикник. Не волнуйся – мужчин не будет. Это девичник, так что не ревнуй. Целую. Обнимаю. Пока.
P.S.
Да, совсем забыла, рукописи уже в пути. Буду ждать твоей, надеюсь, не очень суровой, но, всё-таки объективной рецензии.
Тамара».
Она хотела было написать «твоя», но рука почему-то отказалась слушаться. Так частенько бывает, когда тело находится в разладе с душой. И почти всегда в подобных ситуациях рука, как часть тела, одерживает верх над бестелесным духом.
На обмен валюты, отправку письма и поиски хорошего марочного вина ушло около двух часов. Это было время обеденного перерыва, который по некогда заведенным в городке правилам так и продолжает составлять два часа. Видимо, именно поэтому Ковровой встретилось так много знакомых, причём, чуть ли не каждый считал своим долгом рассыпаться перед ней в комплиментах по поводу столь радикально изменившейся внешности журналистки, отчего она испытывала неловкость. Это происходило с ней не потому, что она не верила в искренность этих в сущности чужих ей людей. Просто она не знала, как реагировать на их слова и потому решила возвращаться домой задворками, чтобы больше не встретить никого из её прошлой жизни.
Перестирав то немногое, что она отложила в корзину, Коврова обрадовалась, что до вечера у неё осталось немало времени, и она сможет полистать рукописи и свои любимые блокноты, к которым не прикасалась вот уже несколько дней, правда, если не считать того, что она успела написать в поезде.
Сначала она пробежала глазами то, что было отпечатано на машинке, когда она работала на съёмной квартире, начав с рассказа о фотосалоне. На душе сразу помрачнело, а настроение мгновенно испортилось так как память в подробностях воскресила те ощущения, которые пришлось пережить, побывав в этом странном заведении. Калейдоскопом промелькнули лица старушек с печальными глазами, потом всплыла в памяти баба Клава и её фотопортрет. Тамара отложила рукопись, решив пока в ней не делать никаких правок, а тем более, изменений, так как она понимала, что для этого потребовалось бы немало времени, да и душевный настрой после её общения с Казиком на страницах письма для такой работы явно не подходил. Хотя, даже бегло пробежав материал о фотосалоне, зоркий глаз журналистки сразу же уловил, чего в рассказе всё-таки не хватало. В нём было мало философского, тогда как тема, касающаяся этического в отношении ко всему тому, что связано с категорией времени, объективно требовала более полновесных обобщений. Кроме того Ковровой показалось, что в самом рассказе, который был больше похож на репортаж, слишком велика доля авторского присутствия, хотя его место должно быть где-то между строк или вне заведения, которое она взялась описать.
Себя же она в этой ситуации ощущала в неудобной позе человека, который правой ногой находится по одну сторону границы, а левой – по другую.
Тамара отвлеклась на лёгкий обед, впрочем, это был, скорее, второй завтрак, после чего взяла в руки «Воспоминания о бабе Клаве». Прочла всё – от начала до конца, отметив для себя, что если бы не страницы, где описывалась жизнь театральной студии, то и эта рукопись была бы лишена радостного и оптимистического настроя.
«Всё,- решила она,- нужно перестать писать о стариках, иначе буду повергнута в уныние не только я, но и мой гипотетический читатель. Не дай-то Бог, такому случиться – тогда мои опусы никто не захочет читать».
Однако словно чей-то чужой голос, исходивший непонятно откуда, возразил ей: «Ты не права. Это благое дело – воскрешать и сохранять для потомков жизнь тех, кто скоро уйдёт или уже ушёл от нас. Это часть истории нации. А описания печальны только потому, что было слишком мало радостного в судьбах твоих героев». И тут Ковровой стало жутко при мысли, что она, в сущности, мало чем отличается от фотохудожник из салона. Разница только в том, что она использует иные средства: у него на вооружении – фотография, у неё – слово. А ведь ещё совсем недавно старушки на фотопортретах произвели на неё просто удручающее впечатление.
Тамара, как всякая женщина, тут же стала искать себе оправдания, и сразу же нашла явное различие в их работе – она не манипулирует прототипами своих рассказов, не вовлекает их в непосредственное действо. Это её немного успокоило, и она решила отослать экземпляр рукописи бабе Клаве, почти уверенная в том, что переписываться они с ней всё равно не будут – по крайней мере, у неё на это вряд ли хватит времени. Не была Коврова уверена и в том, что баба Клава, пожаловавшаяся ей на глаза, сможет ей отвечать. Впрочем, вполне достаточно будет ограничиться поздравлениями на красочных открытках по случаю праздников. Тамара надеялась, что бабушкина подруга обрадуется даже таким знакам внимания, а, будучи человеком тонким, по-настоящему интеллигентным, она сумеет понять её, и не сочтёт внучку своей умершей подруги чёрствой, не получив обещанных писем. Впрочем, она уже и не помнила, обещала ли вступать с ней в переписку.
Лишь ближе к вечеру журналистка наконец-то достала блокнот с рассказом «Интервью экспромтом», навеянным беседой со своими юными попутчицами. Она удивилась тому, что сделала всего несколько правок, и это тогда, когда писала, находясь в купе двигающегося поезда. Коврова принесла свою старую печатную машинку, водрузила её на письменный стол, стоявший теперь в спальне у окна, заправила бумагу, переложив её копиркой, чтобы получить на выходе несколько экземпляров, надеясь напечатать весь рассказ в оставшееся до ночного отдыха время. Ей почему-то захотелось отослать рассказ Казику. Женщина подумала, что тот будет рад узнать, что она не сидит без дела, а продолжает работать. Едва она напечатала заголовок, как зазвонил телефон. Это была Римма.
- Привет! Ну, как? Выспалась, отдохнула после дороги?
- Вполне, хотя, если честно, я сегодня, на удивление рано проснулась, несмотря на наши затянувшиеся ночные посиделки. Многое успела сделать. А ты как?
- А я похожа на варёную рыбу. Еле дождалась конца рабочего дня. Даже на обед не ходила, а кемарила прямо за компьютером, положив голову на стол. Представляешь, как только села в автобус, сразу же вырубилась – с трудом растолкали, когда в городок приехали. Не понимаю, как мы могли раньше ночи напролёт гулять, а потом бодренько шагали на службу. И что удивительно – чувствовали себя распрекрасно, даже если вообще не спали.
- Чего ж тут удивительного? – просто мы были молоды…
- Господи, как не хочется верить, что всё дело в старости, будь она трижды не ладна!
- Насчёт старости ты, пожалуй, хватанула лишнего. Лично я и в тридцать пять до чёртиков уставала, особенно, если не досыпала. Ты что-то себе второй день подряд противоречишь, подруга. То утверждаешь, что для ваших бабёшек пятьдесят – это золотая осень жизни женщины, то пугаешь меня тем, что в мои годы опасно любить и быть любимой. Теперь вообще в пессимизм ударилась. Я отказываюсь тебя понимать, Риммуль. Может, что случилось?
- Я сама себя не понимаю, особенно сейчас, когда валюсь с ног. Всё, только придёт Ринат, упаду в койку без ужина и буду дрыхнуть до самого утра. И прошу меня не кантовать!
- Ладно, не буду. Послушай, а ничего, что вместо вина я дагестанский коньяк купила? Ну, не нашла путёвого вина – все магазины облазила, честное слово.
- Коньяк – это нормально, но не для пикника же!
- Так что, мне бежать в «Вина Кубани» и покупать первое попавшееся пойло?
- Не надо, Том. Бери коньяк – мы его с тобой втихаря где-нибудь под кустиком оприходуем. Господи, как язык заплетается, будто я уже хряпнула крепенького.
- Я, честно, было, подумала, что ты того, и вы уже сегодня начали со своими девчонками отмечать юбилеи, чтобы завтра догнаться?
- Да нет, что ты, я, правда, что-то очень устала. О! Слышу, Ринат ключами звенит. Ща - команды раздам – и в люлю! До завтра, подружка. Ты давай тоже не засиживайся, чтоб в восемь утра была, как штык, наготове!
- Пока. Спокойной ночи и приятных тебе снов, подруженька!
День у Ковровой прошёл без суеты, и его результатами она осталась довольна, так как всё, что запланировала, сделала. Перед самым сном она ещё успела порыться в бумагах Монаховой и даже умудрилась выудить оттуда два забавных сюжетца, обрадовавшись тому, что наконец-то хоть что-то весёленькое сможет написать, где печальным рассуждениям и мрачным мыслям просто не должно найтись места, ибо сами сюжеты были больше похожи на анекдоты. А то, что они не являлись выдуманными, представляя страницы из жизни реальных людей,- это, конечно же, факт неоспоримый, так как Монахова описывала истории, случившиеся с её незадачливыми клиентами.
Утром Тамара чуть было не проспала. Едва успев достать с антресолей вместительную корзину из ивовых прутьев с крышкой, некогда купленную в курортном местечке Друскенинкай у тамошних умельцев, она услышала звонок в дверь.
- Ну, привет, Томуся!- чмокнула подругу Римма, перешагивая через порог квартиры. Ах, вот значит, как! Ты, оказывается, ещё и не готова, а между тем, уже 8.15!
- Да вот, засиделась вчера – и результат налицо. Я даже корзину не собрала, хотя купила и кетчуп и коньяк.
- Успокойся, мы не только собраться успеем, но и кофейку попить. У нас ещё больше получаса. Оказывается, мы отправляемся только в 9, что-то там с машиной мудрят. Я девчонкам позвонила, сказала, что буду у тебя, так что за нами прямо во двор заедут. Кстати, давай-ка я тебе помогу что-нибудь сделать.
- Риммуль, ты обо мне тоже, как о маленькой печёшься.
- Кто этот «тоже», что о тебе так же, как я, заботится?
- Ну, что ты спрашиваешь, будто не понимаешь, кого я имею в виду? Казимерас, конечно же. Он вчера вечером звонил и разговаривал со мной так, будто я его дочь. Я вам вот что скажу, друзья, нечего меня опекать, а то привыкну, начну чего-нибудь лишнего требовать. А мне, слава Богу, скоро полтинник, тем более, раз я задумала жизнь кардинально изменить, то пора учиться со всеми своими проблемами самой справляться, используя лишь собственные силы. Так что, будьте любезны, не делайте мне медвежьей услуги.
- Значит, всё-таки решила всё изменить? Честно говоря, я была почти уверена, что ты пребываешь в стадии раздумий на этот счёт.
- Нет, привыкай, дорогая к тому, что моё решение является окончательным и бесповоротным. Что ни говори, а это самый лучший выход из положения. Кстати, Казимерас, когда я тянула с ответом, в основном ссылаясь на возраст, процитировал мне Конфуция. Не ручаюсь, что я точно запомнила цитату, но смысл её примерно таков: ничего не бывает поздно, ничего не бывает рано, - всё бывает вовремя. Именно это высказывание мудреца, мне кажется, заставило меня посмотреть на ситуацию по-другому и сделать правильный выбор.
Римма, всегда весёлая и внешне беззаботная, мгновенно помрачнела:
-Томка, ты хоть и умница, и рассказы интересные пишешь, и стихи твои нередко содержат мысли, достойные настоящего мудреца, но тут ты, поверь, маху дала. И я – твоя менее просвещённая подруга, помню, что китайский мудрец говорил такие слова, рассуждая о смерти.
- Ничего себе! Ты что это, Конфуция читала?
- Да успокойся ты, нет, конечно. Просто умники в нашей местной газете на десятой странице с недавних пор рубрику открыли: «Изречения древних», где печатают множество всяких умных цитат. Вот там я цитату из этого твоего Конфуция и вычитала. Кстати, я ещё на одну выдержку обратила там внимание. Её они у Цицерона позаимствовали. Как и ты, не ручаюсь, за точность, но о чуде он говорит примерно так: «То, что не может произойти,- никогда не происходит, а то, что может произойти, чудом не является, значит, чуда в природе не бывает». Вот так-то, дорогая моя. А ты ведь чуда ждёшь, не так ли? Ну, признайся же, хотя бы себе самой. Ты только не считай меня жестокой – я нормальная тётка, поэтому и считаю, что ты собираешься сделать опрометчивый шаг. Я сегодня, между прочим, полночи не спала – всё о тебе и твоём профессоре думала.
- Ерунда это. А не спала ты потому, что завалилась в постель чуть ли не в дневное время. Вспомни, когда мне звонила и сообщала, что ложишься?! Выдрыхлась, а вставать было лень, вот и маялась, терзаясь, о чём бы подумать. Тут-то и пришла тебе в голову подобная блажь, разве не так? А я, кстати, спала на удивление хорошо, и на душе у меня спокойно, как бы тебе ни хотелось убедить меня в обратном. И даже то, что ты тут сейчас наговорила, мне ничуть не испортило настроения, представь себе! Я готова к пикнику и даже к той творческой встрече, которую ты мне пообещала.
- Всё равно не верю, даже если ты спала хорошо. Я же вижу, ты терзаешься. Если бы этого не было, ты бы плюнула на эту чёртову биржу и недоплаченные тебе деньги – и уехала бы сразу же, ни о чём не задумываясь. А ты себе лазейку для отступления нашла, вроде как, есть неотложное дело, которое нужно обязательно сделать. Так что не лукавь. Прости, опять завелась. Корзину свою собрала, смотрю?
- Ну, ты чудная, право. Я же её только что, на твоих глазах наполняла, неужели так увлеклась своими разговорами о ночных бдениях, что даже этого не заметила?
-Да ладно тебе – дурачусь, неужели не видишь? Пойдём-ка лучше по кофейку дёрнем, пока до автобуса время есть.
За кофе Римма рассматривала фотографии в альбоме, подаренном Тамаре перед прощанием на перроне. Пока хозяйка ещё раз проверяла, всё ли запаковала в корзинку, она вдруг вспомнила вместительные корзины Монаховой и тут же заулыбалась, подумав, что те так и остались на его даче, ожидая, когда он за ними приедет.
Габитова всё никак не могла оторваться от альбома, однако вслух прокомментировала просмотренное более чем скромно:
- А он, я смотрю, действительно мужик, хоть куда! Да и мир, в котором он живёт, судя по даче, это совсем другая планета – не нашему убогому мирку чета.
И всё же Римма не сумела скрыть от подруги того, насколько она потрясена увиденным, а, поняв, что это не осталось незамеченным, произнесла:
- Ты не боишься оказаться там в роли инопланетянки?
- Нисколько,- улыбаясь, ответила Тамара,- мне кажется, что даже за несколько дней, проведённых с ним, я потихоньку начала привыкать ко всему, причём, без всякого насилия над собой. Если честно, мне там было очень комфортно, я имею в виду, на даче, конечно, так как на квартире у Казика так и не довелось побывать. Но Галка говорит, что там вообще всё по высшему разряду оформлено. Так что ждёт меня цивильная жизнь – и я этому рада, кто бы и что бы мне ни пророчил!
Чтобы повернуть разговор в другое русло, Римма, вспомнив, что давно не видела эту прибалтийскую корзину Тамары, начала говорить о том, как всё-таки долго могут служить вещи, сделанные настоящими мастерами своего дела.
- Я ведь помню, когда ты её из санатория привезла. Да, сколько воды утекло!
- Сколько ни утекло, а она все как новенькая – все прутики на месте, и крышка прекрасно закрывается, значит, корзинка с годами не деформировалась.
- Знаешь, Том, я всегда о такой корзиночке мечтала. Как-то видела одну бабёшку на рынке с точно такой же плетёнкой – она в неё овощи складывала. Подумала, уж не ты ли ей корзиночку продала, даже спросить её об этом, дура, хотела, да потом опомнилась.
- Вот уж никогда не думала, что тебе она так нравится! Мне, собственно, эта плетёная сумка вообще без надобности. Так что после пикника, если хочешь, - забирай. Будешь, глядя на неё меня вспоминать, когда уеду.
- Глупая ты, хоть и умная, Томка! Я тебя и так всю жизнь помнить буду – без всяких твоих корзиночек,- в сердцах выпалила Римма, смахивая накатившуюся слезу. Я и теперь-то тебя без слёз слушать не могу. Что ты со мной делаешь!? А уедешь – совсем обревусь! И тут женщины услышали, как сигналит подъехавший автобус.
Два передних места в микроавтобусе были не заняты.
- Привет, девчонки! Я что-то не поняла, нам такой почёт и уважение за красивые глаза или за «элегантный» возраст?- не изменяя своей весёлой манере общения, начала Римма,- если за последнее, то мы с подругой не согласны, и готовы поменяться местами с кем угодно, правда, Тамара?
- За первое, за первое,- загоготали, словно всполошившиеся гуси, Риммины сослуживицы. Они ещё долго хохотали, словно радуясь тому, что светило ласковое солнышко, предвещавшее день без дождя, а ещё тому, что утро начиналось на весёлой нотке.
Тамаре понравилось, что двойное сиденье не было, как обычно, развёрнуто против движения, и им предстояло сидеть ко всем спиной. Ей почему-то очень не хотелось, чтобы её откровенно стали разглядывать, тем более что она и так успела поймать на себе любопытствующие взгляды, едва они с подругой поднялись в салон. С той последней встречи с этим коллективом женщин в октябре она так разительно изменилась, что их недоумение было вполне объяснимо. Ковровой вспомнилось, как тогда, ближе к концу осени, над редакцией городского радио уже висело нечто, сулившее скорую беду. Это чувствовалось во всём: их всё чаще стали забывать приглашать на различные собрания, совещания и прочие публичные мероприятия, откуда они обычно вели свои радиорепортажи или брали материалы для новостных передач. Предчувствие беды, которая пока ещё носилась в воздухе, не обретя конкретики, так или иначе, не могло не сказываться на нервной системе Ковровой, а следовательно и на самочувствии в целом, и на внешности. Она тогда стала быстро уставать, а потому и выглядела пасмурной и потухшей. Именно такой и должны были помнить её с прошлого года Риммины коллеги.
Тамара слышала, как беспечно и весело общаются друг с другом женщины в автобусе, и невольно вернулась мыслями в тот тревожный октябрь, когда у них в коллективе редакции, некогда очень сплочённом и дружном, воцарялась с самого утра напряжённая атмосфера. Они всё реже смеялись и шутили, а, возвращаясь в офис после выходных, стали встречаться как малознакомые люди, которым нечего было сказать друг другу. Раньше же по понедельникам в кабинетах до самого обеденного перерыва стоял гвалт, так как все наперебой рассказывали о том, кто, и чем занимался в субботу и в воскресенье. Все эти факторы тогда не могли не сказаться на душевном состоянии Тамары Викторовны, переживавшей настоящую внутреннюю драму. Она тогда буквально на глазах осунулась, похудела и, казалось, состарилась, что особенно подчеркивалось отчётливо проглядывавшей сединой, отчего её пшеничные волосы стали отливать не серебром, а пеплом. В глазах потух блеск, с лица исчезла улыбка, румяна не закрашивали болезненной бледности кожи. « Да,- думала Коврова, - именно такой помнили меня эти женщины».
Римма сидела полуоборотом, то и дело включаясь в разговор со своими коллегами по работе. Она даже не пыталась вовлекать в это подругу, решив, что той лучше дать подумать о своём, - как раз дорога, как правило, располагает к раздумьям. Кроме того, Габитова не могла не помнить, как она опять не смогла утром сдержаться, и наговорила Тамаре кучу неприятных вещей, и теперь жалела об этом и ругала себя за свой жестокий, болтливый язык, который так часто, помимо желания хозяйки, обижает близких ей людей.
Коврова же, будучи человеком прозорливым и тонким, наделённым интуицией, видела, как терзается подруга всякий раз после подобного рода разговоров и откровений и, может быть, именно поэтому никогда, или почти никогда, на неё не обижалась. А та в свою очередь, по прошествии времени, обязательно приходила с извинениями – так они избегали не только конфликтов во взаимоотношениях, но и простых недомолвок. Они были искренни друг с другом, насколько могут быть искренними женщины.
Пока ехали по городу и по шоссе до поворота к понтонному мосту, Тамара, повернувшись к окну, казалось, неотрывно смотрела в одну точку, видимо, пейзаж за окном мешал ей сосредоточиться на мыслях, которые она поочерёдно выуживала из глубин своего сознания. Она, в частности, вспомнила, что ещё года два тому назад была уверена в том, что только женатые мужчины с помощью самых изощрённых ухищрений стремятся вырваться из семьи на выходные. Коврова ни на минуту не сомневалась в том, что те придумали для себя мальчишники исключительно для того, чтобы увильнуть из дома, из-под опеки жён, и от занятий с детьми. Что до девичников, думала она, то это прерогатива женщин свободных, чаще – одиноких, а ещё чаще – разведённых, которых в последнее время стали почему-то называть нелицеприятным словом «разведёнки».
Тамара подозревала, что столь неблагозвучно и чуть ли не оскорбительно звучащее прозвище могла придумать только сама женщина. Она знала наверняка, что женщины намного более жестоки в оценке друг друга, потому что находятся от природы в состоянии вечной конкуренции, и в нескончаемой борьбе за внимание к ним мужчин. Более того, именно в женщинах, некогда бывших замужем, а значит, умудрённых жизненным опытом, они видели опасность своему семейному благополучию, потому и старались при каждом удобном случае, а главное, при мужьях, дать им самую негативную оценку. Они не забывали напомнить, что, де, хороших жён не бросают, или, что от порядочных не уходят к другой и так далее, чтобы настроить своих благоверных против разведённых женщин – раз и навсегда.
«Одного не учитывают милые жёнушки,- подумала Тамара, улыбнувшись,- что своими предостережениями они, наоборот, распаляют мужское воображение и желание на собственном опыте убедиться, так ли уж правы их законные половины».
Кстати, вырвавшиеся на свободу «женатики» именно «разведёнок» нередко приглашают в свою компанию, потому как те оказываются и весёлыми, и щедрыми, словно в знак благодарности за то, что кто-то, пусть лишь на выходные, а всё-таки скрасил их одиночество.
На какое-то время Коврова отвлеклась от своих раздумий, удивившись тому, что оживлённые разговоры в автобусе смолкли, и воцарилась противоестественная тишина, похожая на затишье перед бурей.
«Уж не перессорились ли они все из-за чего-нибудь, пока я была занята своими мыслями, кстати, о женщинах?»- предположила Тамара, пытаясь отыскать ответ на свой вопрос в глазах Риммы, сидевшей рядом. Но та их как раз закрыла и что-то беззвучно нашёптывала губами. Далее, как по заранее отрепетированному сценарию, Габитова открыла глаза, повернулась лицом к сослуживицам, взмахнула рукой, - и женщины запели.
Репертуар в подобных поездках, наверное, не менялся на протяжении многих десятилетий. Сначала, что ни песня, то страдания у ивушки, рябины или под берёзой, потом шлягеры из репертуара наиболее популярных в это время певиц, правда, на сей раз были выбраны певцы, а не певицы. Спели о малиновом вине Игоря Николаева, а завершили своё пение звоном колоколов по Олегу Газманову. Потом начались повторы того, что, по мнению самих исполнительниц, у них прозвучало лучше всего.
Тамара к подобным песнопениям всегда была более чем равнодушна, но не потому, что не любила песню вообще. Причина крылась в другом. Она воспринимала песню, в том числе и народную, фольклорную, только тогда, когда та звучала со сцены или по радио, пусть даже в самодеятельном исполнении. Застольные же и вот такие – дорожные спевки её просто раздражали. Что до современной отечественной эстрады, так называемой попсе, - у неё к ней было особое отношение. Она эти визги и прыжки с ужимками даже рядом с искусством не ставила.
Тем не менее, Коврова помнила, как ещё в детстве была активной участницей школьной самодеятельности. Но для себя она объясняла это повальное увлечение самодеятельным творчеством лишь тем, что тогда время, де, было таковым, и оно диктовало свои правила игры, как говорится. Сегодня же подобные вещи представлялись ей старомодными, отжившими своё, а порой откровенно смешными. А уж когда в подпитии, в компании, а тем более за столом начинали коллективно петь «кто в лес, кто по дрова», этому она вообще не могла найти никаких иных объяснений, как желание сплотить песней спитый коллектив – не более того.
Правда, случается и в наши дни, особенно, если у руководства стоят люди старой закваски, и возраст здесь, поверьте, ни причём, на предприятиях, особенно в глубинке, в войсковых частях и даже в школах, когда художественная самодеятельность всячески приветствуется и поощряется. А сколько по стране танцевальных, певческих и драматических коллективов в современных тюрьмах – не пересчитать.
Пока в автобусе продолжали петь, Тамара успела вспомнить концерт, организованный как-то по случаю юбилея одной из войсковых частей. В нём как раз принимал участие самодеятельный коллектив из числа военнослужащих и гражданских лиц, работавших на площадке. Открывал концерт хор народной песни «Русская душа», ставший лауреатом какого-то регионального или окружного конкурса, чем так гордился командир, всячески поощрявший своих голосистых подчинённых. Перед столь ответственным концертом, на который должно было пожаловать командование, и даже представители из Министерства, которых ждали по случаю юбилея войсковой части, полковник нередко отпускал хористов на репетиции даже в служебное время. В последние же перед концертом три дня всех участников концерта вообще освободили от службы и от работы для проведения прогонов и генеральной репетиции, на которой командир считал необходимым присутствовать самому.
Память Ковровой воскресила не только сам концерт, но и то, что было связано с ним опосредованно. Происходило это ещё в те поры, когда она работала главным редактором городского радио, и небо было безоблачно, и ничто не предвещало скорых перемен, в результате которых ей суждено будет через несколько лет стать безработной. Тогда Тамара была не только вхожа, но и бесконечно приглашаема на всевозможные, тем более, юбилейные, мероприятия, куда она неизменно приходила с кем-либо из своих сотрудников, вооружённых необходимой аппаратурой. Брались многочисленные интервью, всё записывалось, а впоследствии монтировалось для очередной новостной передачи или специального репортажа с места торжеств. Как правило, начальникам и командирам нравилось, когда о них и о коллективах, которыми они руководят, узнавали по радио и из местных газет – это, по крайней мере, щекотало их самолюбие и удовлетворяло амбиции. Видимо, оттого, что на сколько-нибудь значимых мероприятиях в маленьких городках бывают одни и те же лица, у Ковровой было немало знакомых в этой среде. С отдельными из них у неё завязались весьма неплохие отношения. Однако никому из них в друзья она не набивалась, да и очень близко к себе никого особенно не подпускала. Ей порой приходилось сиживать с кем-то из них рядом за столом на банкетах, когда при умеренном количестве выпитого люди, даже не очень близко знакомые, становятся не в меру общительными и откровенными друг с другом. Тамара, обладавшая, к тому же, редчайшим для женщины качеством – умением слушать, охотнее других выбиралась мужчинами в собеседницы. Представители сильной половины человечества именно благодаря этому её качеству нередко блистали перед ней своим красноречием, почему-то считая, что она непременно оценит их по достоинству. По реакции журналистки, на самом деле, трудно было определить, какое впечатление производили на неё россказни словоохотливых мужчин, но, тем не менее, большинство из них принимали её за «своего парня». Такое положение вещей Коврову вполне устраивало, так как заранее предопределяло невозможность пошленьких заигрываний и ухаживаний, чего она терпеть не могла.
Под аккомпанемент поющих женщин Тамаре вспомнилось, как в тот давнишний вечер, когда она присутствовала на юбилейном торжестве, в зале неожиданно погас свет, и перерыв между официальной, торжественной, частью и собственно концертом затянулся почти на полчаса. С площадки всё равно было не на чем уехать в городок, так что, хочешь - не хочешь, приходилось ждать, на сколько бы перерыв ни затянулся. Коврова вышла из душного зала, предварительно дав своему корреспонденту все необходимые распоряжения по поводу того, что ещё следовало записать, с кем побеседовать, предложила с пользой провести технический перерыв и сходить за кулисы, чтобы взять у самодеятельных артистов интервью до концерта. Затем она прошла по сумеречному фойе, в которое через большие окна струился вечерний свет. Итак, она оказалась на улице. Площадка медленно погружалась в темноту. Стоял дивный сентябрь - чудесное время, когда ещё достаточно тепло, но уже не жарко. Такими вечерами в этих южных широтах нередко можно любоваться обильными звездопадами, будоражащими воображение и чарующими своей неповторимой загадочной красотой, когда вдруг, на короткое мгновение, озаряется небольшой клочок тёмного неба, а потом темнота неожиданно становится более густой и пугающей. Проходит какое-то время и, словно по мановению волшебной палочки, сентябрьское небо сбрасывает свой иссиня-чёрный бархатный плащ, меняя его на ещё более роскошный фиолетовый вечерний наряд, раскрашенный розовеющими пятнами, высвечивающимися благодаря частым всполохам, выстреливающим из-за линии горизонта.
Коврова прошла сквозь толпу, собравшуюся на ступеньках клуба и внизу у клумбы, то и дело здороваясь, чаще – отвечая на приветствия, и завернула за угол здания, где решила покурить в одиночестве, подальше от посторонних глаз. Несмотря на то, что многие женщины, даже из некурящих, частенько балуются сигаретами, попадая в большую компанию, где большинство курят, они, тем не менее, не преминут осудить открыто курящую представительницу слабого пола. Ещё удивительнее то, что они стараются высказать своё осуждение вслух, возмущаясь аморальным поведением своей соплеменницы, на самом же деле, демонстрируя, не больше – не меньше свою ханжескую сущность.
Всё-таки удивительный народ эти женщины! Точно так же клеймят они позором своих подруг, когда узнают, например, что те завели роман, как говорится, на стороне. И ведь чем воинственнее эти порицания, тем больше вероятность того, что они, если не конкретно сейчас, значит, когда-то раньше сами грешили подобным. Объяснить же такое поведение женщин можно лишь тем, что они либо вычеркнули из памяти эти эпизоды, либо злятся из зависти, что ушло их время, и по-женски мстят своим востребованным подругам. Видимо, не зря за всю её сознательную жизнь у Тамары Ковровой было всего две подруги. Она, сколько себя помнила, больше всё-таки доверяла мужчинам, хотя в последнее время и им стало веры мало, как нередко стала убеждать Коврову жизненная практика. Да и мужского начала, в общепринятом смысле, в них с каждым годом становится всё меньше – они и посплетничать на женский манер не прочь, и в чужую семью порой с разборками вторгаются, не уступая женщинам, одним словом – перевёлся мужик! А уж джентльменов, а тем более, рыцарей среди них днём с огнём не сыскать, по крайней мере, таковых Тамаре в последние годы не встречалось. Ей вспомнилось, как прошла она вдоль тыльной стороны здания, оказавшись на достаточном расстоянии от центрального входа. Отсюда был почти не слышен шум оживлённой толпы. Она так глубоко ушла мыслями в себя, что даже не почувствовала, что в нескольких шагах от неё, буквально след в след, идёт подполковник. Когда-то давно она познакомилась с ним на одном из таких же мероприятий – тогда он был всего лишь капитаном. Они на удивление часто встречалась с ним то в Администрации, то в штабе, то просто на улице, нередко заговаривали. Как-то раз, оказавшись рядом на одном из скучнейших совещаний, они сначала долго болтали, а когда поняли, что на них обращают внимание, стали общаться, что называется, на бумаге, потратив на переписку изрядное количество стандартных листов, розданных перед совещанием для записей. Одним словом, они были довольно хорошо, хотя и не близко знакомы.
Едва Тамара достала из сумки пачку и вытащила из неё сигарету, как к ней протянулась услужливая мужская рука, чиркнувшая зажигалкой.
- Добрый вечер, Тамарочка Викторовна. Позвольте вторгнуться в Ваше одиночество,- услышала она знакомый голос.
- Добрый. Да ладно уж Вам, говорите, как задумали,- ответила она на приветствие.
-Простите, не понял?
- Не лукавьте – это к Вам не идёт. Всё-то Вы прекрасно поняли. Вы никак хотели сказать: «скрасить одиночество»? К чему кривить душой – вам, мужчинам, всегда ведь кажется, что ваше появление рядом с одинокой женщиной так или иначе способно украсить её жизнь. Разве не так, самовлюблённые вы наши представители сильной половины человечества?
Тамара скорее почувствовала, чем увидела, что подполковник заулыбался. Если честно, она не могла понять, почему каждый раз при встрече с ним она выбирала подобный ироничный тон общения. Возможно, она чувствовала, что он ему импонирует и даже заводит его. Кроме того, подсознание подсказывало Ковровой, что была в этой её манере некая защитная реакция, заранее расставлявшая все акценты, не позволявшая ни тому, ни другому надеяться, а тем более, рассчитывать на развитие каких бы то ни было иных отношений между ними, кроме чисто дружеских. Похоже, подполковник не был дураком, и тоже это прекрасно понимал, хотя и симпатизировал Тамаре, и всегда выделял её из женской среды. Впрочем, их обоих устраивало такое положение вещей, когда можно быть в меру раскованными, но не распущенными, в меру откровенными, но не доходящими в своих разговорах до интимных подробностей, в меру игривыми, но не переигрывающими. Одним словом, в их отношениях всё и всегда было в меру, видимо, поэтому они так и не перешли на «ты».
- Слава Богу, хоть так отозвались на моё приветствие, а то я так давно Вас не видел, что вдруг испугался при мысли, что Вы можете не захотеть со мной вот так запросто поболтать, как обычно. А я ведь за Вами не так просто увязался, хотя, нет, я обрадовался, когда увидел, как Вы выходите из здания,- сбиваясь, продолжил офицер,- скажите, Вы по-прежнему коллекционируете офицерские байки?
- Ах, это? Не забыли, значит? Надеюсь, что придёт время, и я превращу все эти истории во что-нибудь путёвое – комиксы, анекдоты или фельетоны, а может быть, в рассказы – что получится. Ну, что за байка на сей раз? Давайте, травите, так, кажется, в Вашей среде говорят вояки – всё равно долго ждать придётся. Заодно время скоротаем.
Тамара почему-то была уверена, что он обязательно сейчас начнёт рассказывать о каком-то сослуживце «Х», хотя всё, или почти всё, о чём пойдёт речь, произошло с ним самим.
- Итак, слушайте. Зима. Конец рабочей недели. Все чертовски устали. Запарка на работе была жуткая – досталось всем: начальникам и подчинённым. Мужики ждут – не дождутся выходных. На душе муторно, как после запоя, честное слово. К тому же погода мерзопакостная. Грязно, слякотно – то подморозит, то вдруг дождь со снегом заладит на сутки - двое. Ни на рыбалку не выбраться – лёд ещё не окреп, а на больших водоёмах его и вовсе нет, хотя по утрам лужицы во дворах замерзают. На даче тоже не оторвёшься – дороги развезло. Это тебе не лето и не осень, когда можно у кого-нибудь на дачке мужской компашкой собраться и по-человечески отдохнуть. Сидим, значит, в отделе и думаем: или мы не кузнецы своего счастья, в конце-то концов, хотя бы на денёк или на парочку часов? Как нередко в подобных случаях бывает, не знаю, как у вас, у женщин, а в мужском коллективе мысли у всех работают в одном направлении, так вот, ближе к обеду один из мужиков проявляет-таки инициативу и спрашивает: « Как насчёт расслабиться?»
Четверо отреагировали молниеносно, так как оказались относительно свободны. Остальные колебались, хотя по мордам было видно, что и они оторваться не прочь. Но Вы, наверное, знаете, что многие из нашего брата у жёнушек под каблуком. Однако и опыт, и практика показывают, что как раз они-то чаще других стремятся, а порой и умудряются оттянуться на полную катушку. Вижу, Вы хотите меня поправить. Да, я и сам понял, что неверно выразился: если употребляешь слово «оттянуться», - то ему будет соответствовать - «по полной», а «раскрутиться», - то «на полную катушку». Ох, как с Вашим братом-журналистом нелегко общаться, так и боишься ошибиться! Теперь верно?
- Теперь верно. Я слушаю,- словно давая «добро» на продолжение байки, согласилась Тамара,- хотя, подождите, я так поняла, что Вы не жалуете тех из своих сослуживцев, кто стремится быть порядочным семьянином? Уж не наговариваете ли Вы на них?
- Ничуть, поверьте. Мужики по природе своей полигамны, увы, это факт, как бы женщины ни старались заниматься самообманом, и как бы мужчины ни пытались высвободиться из сетей матери-природы, которая запрограммировала их на то, чтобы, прежде всего, быть самцами, а уже потом мужьями и отцами. Но вернёмся к той самой пятнице, о которой я начал рассказывать. Ну, так вот, дальше те, кто решил отдохнуть вместе, уединились в курилке, чтобы обговорить детали. Кому-то в голову пришла мысль, что неплохо было бы для куражу женщин пригласить. И представьте себе, никто не возражал! У нас ведь, знаете ли, со свободными женщинами проблем нет на площадке, одних только разведёнок – пруд пруди. Те всеми правдами и неправдами стараются в войсковую часть работать устроиться, чтобы, значит, поближе к мужескому полу. А всё зачем? – в надежде отыскать своего единственного, и на всю оставшуюся жизнь. Правда, довольствоваться приходится чаще малым – найти партнёра на недельку-другую, впрочем, как какой повезёт. Так вот, поверьте мне, редкая из таких женщин откажется в конце рабочей недели посидеть в мужской компашке.
- А Вы, оказывается, циник, причём – жестокий.
- Отнюдь. Я просто констатирую факты из реальной жизни, я же не виноват, что наша жизнь, по сути своей, цинична. У нас, кстати, хата на этот случай свободная есть. Один из наших уехал в Академию. Жена от него ещё давно к матери слиняла, так что он вроде как холостяк. Мы вскладчину за квартиру платим, чтобы ему не накладно было, потом, - это наша плата за временное использование его жилья. Иногда мы там в преф играем по вечерам, но чаще посиделки устраиваем. Если откровенно, квартирка эта редкий вечер пустует.
- Значит, это у вас вроде негласного подпольного борделя, так надо понимать?
- Ну, зачем Вы так?!
- Как?
- Вот в чём я всегда завидовал богатым, которые не отказывают себе быть членами разных мужских клубов, знаю не понаслышке, что сейчас таких полным полно не только в Москве-матушке, но в любом мало-мальски путёвом городе.
- Клубов или богатых мужчин?
- И того, и другого. Так что эту самую квартирку мы и используем как мужской клуб, а Вы сразу о дурном думаете.
- Ну-ну! Теперь я буду знать, что Вы не только любитель гульнуть, но ещё и жуткий завистник – ай-ай-ай, сколько сразу смертных грехов в одном только человеке. Не многовато ли?
- Скажите, кто сегодня безгрешен!? Итак, мы скинулись, и один из наших, назовём его майор К., вызвался отправиться в городок пораньше, чтобы всё подготовить и закупить необходимое. Мы же на себя взяли решить вопрос с приглашением дам. Собственно, мы подошли к самому главному – байка моя как раз об этом самом майоре К.
Добрался он на попутке до городка, заходит в торговый центр и затаривается, что называется, по полной. У него, кстати, для такого случая всегда с собой универсальный кейс, куда он на спор умещал аж по десять пузырей водки.
- Ну, у вас и аппетиты!
- Да нет, это на спор, а так мы больше двух бутылок не берём. Мы же не для того, чтобы нажраться до поросячьего визга собираемся, а чтобы расслабиться, поболтать и прочее.
- И, конечно же, в этом самом «прочее» кроется самое главное, не так ли?
В ответ подполковник не то хмыкнул, не то хихикнул. Между тем, глаза понемногу стали привыкать к темноте, и собеседники могли вполне прилично видеть друг друга и даже реагировать на менявшееся выражение лица и жесты. Заметив, как внимательно и недвусмысленно посмотрела Тамара Викторовна на кейс офицера, тот мгновенно среагировал, спрятав за спину свой необъёмный дипломат. И если бы не полумрак, Коврова непременно бы заметила, как вспыхнули щёки её собеседника румянцем. Оказывается, что и мужчин этой милой особенностью – краснеть от смущения Бог не обделил.
- И вот, наш майор К.,- как ни в чём ни бывало, продолжил после секундной паузы подполковник,- вышел из магазина с чувством наполовину выполненного долга и остановился у входа покурить. Народу в разгар рабочего дня на улице было мало, поэтому он не боялся быть кем-нибудь замеченным за выполнением секретного задания сослуживцев. Тут рядом с магазином притормозил «газончик», из которого чуть ли не вывалился тучный полковник. Он подошёл со стороны окна водителя и что-то протянул ему, видимо, путевой лист. Майор сразу смекнул, что машина пойдёт в парк. А ещё он с завистью подумал, что хорошо бы дослужиться до полковника, когда не нужно будет ни перед кем отчитываться. Захотелось в середине рабочего дня слинять – никому докладываться не надо. Бери машину, водилу – и вперёд! Надумал на рыбалку среди недели смотаться, - пожалуйста! И опять же – на служебной тачке, зачем свою зря по нашим колдобинам гробить и на бензин тратиться! Не успел он в уме перечислить все преимущества жизни полковников, как вдруг, словно из-под земли, перед ним возникла его благоверная:
- О, привет, ты как здесь?- спрашивает.
Понятное дело, майор тут же, на ходу начал сочинять, с каким трудом отпросился уехать пораньше, так как договорился с каким-то крутым специалистом в гаражах, чтобы тот посмотрел движок их машины, который, якобы, вдруг начал барахлить.
- На попутке добирался,- продолжает он лихо врать,- вот теперь надо пешком до гаража топать, а то они только до Дома быта ехали.
- Вот и хорошо, милый. Тебе как раз мимо дома идти, так что поможешь мне сумки донести. Перед выходными столько купить всего надумала, тем более, что сегодня зарплату дали. Хорошо, что тебя встретила, а то бы пришлось по второму разу в магазин идти – ты же знаешь, у нас дома шаром покати.
Пройти с женой в магазин он отказался, сославшись на то, что всю дорогу хотел закурить, а сигареты только что в киоске купил. Он достал из кармана пачку, надеясь, что супруга не заметит, что та давно уже ополовинена, и с омерзением представил, как он опять сейчас затянется, хотя ещё от предыдущей сигареты во рту было так отвратно, будто в нём эскадрон лошадей ночевал. Жена возражать не стала и двинула в торговый центр. Одним словом, влип мужик, что называется, по самое не балуй. И тут у него, откуда что берётся, мозги завертелись, что жернова в поисках сколько-нибудь спасительной идеи. Всё произошло спонтанно. Как ошпаренный, бросился он к «газику», уже отъезжавшему от сигаретного киоска. Он ладонью плашмя стукнул по стеклу начавшей двигаться машины, едва удержавшись на ногах, чтобы не упасть. Но, видимо, сработал инстинкт самосохранения – как-никак в кейсе была водка, а вдруг бы разбил…
Солдат резко нажал на тормоза. У майора К., по случаю, с собой оказался целый набор значков, за которыми перед дембелем гоняются все солдаты (он нёс их в коллекцию сына). Но чем, скажите, не пожертвуешь во спасение! Офицер быстро договаривается с водителем, за вознаграждение значками, понятно, чтобы тот, как по нотам, разыграл придуманную им на ходу сценку.
Подполковник, похоже, так увлёкся, что не подумал о том, как он выдаёт себя, посвящая журналистку в мельчайшие подробности пикантного приключения, которые, понятное дело, мог помнить только сам непосредственный участник описываемых им событий. До этого говоривший довольно-таки быстро, он вдруг замедлил темп, тем самым давая понять своей собеседнице, что сейчас-то и начнётся самое интересное во всей байке.
-Выходит, значит, его жёнушка из магазина, нагруженная пакетами, - и к мужу, счастливая, что наконец-то глава семьи будет использован ею по прямому назначению. Тот охотно взял все пакеты в одну руку, во второй по-прежнему продолжая держать здоровенный кейс с драгоценным содержимым. Идут они по проспекту по направлению к переходу, чтобы свернуть на улицу Комсомольскую. И тут их обгоняет «газик» и с визгом тормозит. Из него выскакивает солдатик, застёгивается по пути на все пуговицы, приосанивается и подбегает к супружеской паре. Затем он берёт под козырёк и буквально выкрикивает:
- Товарищ майор, разрешите обраться!- и после кивка офицера уверенно продолжает играть вменённую ему роль,- меня за Вами командир прислал. Я только-только начал к Вашему дому сворачивать, а тут, смотрю, Вы идёте. Так вот, Вам срочно в часть нужно. Там у них что-то случилось – без Вас, сказали, не справятся.
А классно, однако, рядовой сыграл – профессиональные актёры отдыхают! Правда, как нам потом майор К. рассказывал, он жутко боялся, что солдатик переусердствует, или, чего доброго, не выдержит и рассмеётся. А тот и на самом деле едва мог улыбку спрятать. Жена, понятно, подвоха не замечает, всему верит. Мало того, на своего мужа с гордостью смотрит, вот, де, какой он у неё незаменимый служака, что даже командир ему замены найти не может. Говорит, мол, раз надо, значит, надо – долг служебный превыше всего. Берёт она пакеты из рук благоверного своего и чешет домой.
Наш К. сел в машину, испарину со лба вытер, поблагодарил солдата за «службу» и указал, куда следовать дальше. Высадив майора у нужного подъезда, солдат, решивший, что славно справился с порученным делом, уже отъезжая, через приоткрытое окно крикнул:
-Товарищ майор, если ещё когда надо будет, обращайтесь, помогу. Я хоть и молодой, но мне мужская солидарность не чужда.
Представляете, Тамара Викторовна, какой борзый солдат пошёл, да, к тому же, и нахальный! Ну, вот такая, значит, байка. Дарю. Можете пользоваться, если захотите. На соавторство, понятное дело, не претендую.
Терпеливо выслушав всё до конца, Коврова, иронично усмехнувшись, заметила:
- Если совсем даром, берём. Только мне, может, имя Вашего героя изменить позволите?
- Бога ради. А на какое, если не секрет?
- Видите ли, уж очень Ваш майор К. своими повадками, а главное, смекалкой и выдумками на одного моего знакомого подполковника смахивает. Да и дипломат у него, ну, точь-в-точь как тот драгоценный кейс из байки.
Подполковник начал, было, отнекиваться, но тут, словно вовремя поспешив ему на помощь, зазвенел звонок, спасший его от совершенно не планировавшихся им откровений и признаний.
- Да ладно Вам, не дрейфьте,- успокоила его Тамара,- будет Вам! Выберу какое-нибудь подходящее имя, чтоб жена, если вдруг когда-нибудь прочтёт, мало ли что, не узнала своего предприимчивого муженька. А нам, кстати, нужно поторопиться в зал – уже второй раз звонок дают.
Этот эпизод из прошлой жизни всплыл в памяти Ковровой, скорее всего, неслучайно, а по ассоциации: она сидела теперь в автобусе, который вёз её на девичник, а в байке офицера шла речь о мальчишнике. И тут Тамаре ещё подумалось о том, что всё-таки мужчины, в отличие от женщин, более трусоваты, когда попадают в пикантные ситуации, хотя и лгут изощрённее, и небылицы сочиняют мастерски. Но всё равно в этом чего-то не достаёт, видимо, поэтому их обычно бывает легче вывести на чистую воду, особенно жёнам, у которых от природы и интуиция лучше развита, и чутьём природа не обидела. Правда, смешнее всего то, что им, нашей опоре и отцам семейства, видятся в себе совсем иные качества. По их самонадеянному уразумению, они у них, эти самые качества, сильно смахивают на таланты, причём, такие, как: мудрость, хитрость, способность к импровизации и прочее.
Удивительное дело, воспоминания Ковровой, хотя и с подробностями, промелькнули, как сон, за какие-то мгновения.
«Насколько всё-таки объёмнее, насыщенней и концентрированнее не материализованные в слова мысли,- подумала Тамара,- а стоит взяться промелькнувшую молнией мысль записать – порой блокнота не хватит. И слова станут цепляться одно за другое, словно нанизываясь на бесконечную нить событий, порой так и не став полновесным эхом сверкнувшего неожиданно озарения или наития».
Коврова заулыбалась, окончательно поняв, как верны её рассуждения, когда, отвлёкшись от воспоминаний, она услышала всё ту же песню о красной рябине в исполнении Римминых коллег, которую они начали петь, когда ей привиделся её знакомый подполковник. «Значит, я отвлеклась не больше, чем на пять минут»,- удивилась Тамара.
Наконец-то песню допели, и автобус с грунтовки свернул на только что поставленный после половодья понтонный мост. Дальше бразды правления в свои руки взяла Римма, как организатор и идейный вдохновитель мероприятия. Она встала и, подойдя к водителю, начала объяснять, по какой дороге следует ехать, и куда сворачивать между деревьями, протянувшимися вдоль всего берега Ахтубы. Вдруг автобус буквально нырнул вниз – все женщины, как одна, взвизгнули, испытав ощущения сродни тем, которые приходят, когда попадаешь в воздушную яму, летя на самолёте. И вот они оказались на очень узкой дорожке, так что автобусу приходилось буквально пробиваться сквозь дебри. Шум двигателя заглушался металлическим скрежетом, производившимся молодняком ив и тополей, бивших ветками по обшивке кузова.
- Ой, бабоньки,- запричитал Михалыч,- говорил я вам – рано на Ахтубу ехать. Дороги-то, вон, все ещё сырые после разлива, не ровён, час увязнем. А как я перед командиром ответ держать буду, что автобус весь исцарапали? Неугомонные, пикниковали бы себе где-нибудь на Подстёпке али на Солянке – я там смолоду тьмы хороших мест для гульбы знаю. Взять, хотя бы, «Сосенки» - чем не место? Али заброшенные сады, что прямо насупротив сосен. Там и рыбка, какая-никакая ловится. Была бы к вашим шашлычкам юшка. У меня вона и удочки за задним сиденьем всегда наготове. И с червями сейчас проблем нет. Я бы вам враз рыбки натаскал.
- Ну, уж, нет,- отозвался кто-то из женщин,- те места, что ты, Михалыч, упомянул, только для стариков да сопляков и годятся, прости Господи.
- Итиху вашу маму, молодки нашлись, места им наши, видишь ли, не подходют,- продолжал ворчать водитель,- вот ужо за царапины скажу командиру, чтобы вас ругал, да кузов перекрасить заставил, а то, как на обшарпанной машине ездить стану – срамотища одна, да и только!
- Не ворчи, Михалыч, всё путём будет. Ты давай сейчас потише езжай, тут скоро должен быть поворот налево - вглубь лесопосадки. Кстати, и дорога сразу шире станет.
Через несколько минут дорога и вправду стала накатанной и значительно шире, а ещё через сто метров автобус остановился у большой круглой поляны. Женщины с шумом вышли, унося с собой сумки и пакеты. Работа закипела сразу же, будто обо всём было договорено заранее, впрочем, может, они и на самом деле всё обговорили, пока Тамара предавалась воспоминаниям.
Облюбованную поляну быстренько очистили от мусора, оставшегося после половодья, и от слежавшейся прошлогодней листвы, благо кто-то прихватил с собой миниатюрные грабли с пучком длинных, упругих пластмассовых пластин на конце, напоминавших распушившийся павлиний хвост. На подготовленное место постелили большое полотно гобелена, а поверх – под стать торжественному случаю, нарядную вышитую скатерть, которая на глазах превращалась в настоящую скатерть-самобранку из русской народной сказки. Все бутылки, в том числе и с горячительными напитками, поместили в Тамарину корзину, которую водрузили на краю импровизированного праздничного стола.
Копошившиеся на поляне женщины чем-то напоминали муравьёв – все были заняты делом: кто-то расставлял посуду, кто-то раскладывал салаты и прочие закуски из домашних солений. В центре появилось большое блюдо с тортом, сплошь утыканным маленькими свечками. И только Тамара продолжала стоять у автобуса не у дел, отчего испытывала явную неловкость, кстати, этого она боялась больше всего, о чём загодя предупреждала подругу. Но совершенно неожиданно ей на помощь пришёл Михалыч, который предложил ей покурить и пройтись по над Ахтубой. А затем и Римма, вдруг вспомнив о подруге, стала громко звать её к себе – она поодаль возилась с мангалом для шашлыка. Заметив, как от кручи к ней направляется Коврова, она крикнула:
- Томусь, давай-ка, иди сюда!
Михалыч несколько поотстал, а Тамара, обрадованная тем, что о ней наконец-то вспомнила подруга, оставила водителя стоять над кручей одного, сама же заторопилась прочь от обрыва, всё ускоряя шаги.
- Послушай, у меня есть для тебя серьёзное задание: сходи в посадку и насобирай сухих веток для костра. Сама понимаешь, для шашлыка большого огня не нужно, тем более, что мы с собой уголь прихватили, но, думаю, потом не помешает настоящий костерок разжечь. Что ни говори, а открытый огонь всегда душу греет, а если в костре ещё и сучья трещат, и искры вверх летят, глядишь, детство пионерское вспомним, школьные походы и прочие приятные вещи. Так что, вперёд, Томуль! Если скучно, пригласи с собой Михалыча. Я смотрю, вы с ним подружились, правда вот уж чего от него не ожидала. Он у нас с женщинами никак на контакт не идёт, после того, как его жена бросила. Теперь мы для него все, как одна, распутницы. Представляешь,- уже на ухо подошедшей Тамаре шепнула Римма,- она, говорят, от него к мужику, который лет на пятнадцать моложе неё, сбежала. Вот ветеран наш и озлобился на всех женщин, а с тобой что-то разговорился. Позови его, может, захочет сходить за ветками – будет тебе вьючная сила.
- Ну, уж нет, я лучше одна,- тоже шёпотом, чтобы не услышал Михалыч, возразила Коврова. Тому, видимо, не захотелось одному стоять у обрыва, наблюдая за рекой, и он вот-вот должен был поравняться с подругами.
Сушняка вокруг было много, так что вскоре Тамара вернулась, принеся большущую охапку хвороста. Однако, увидев, что женщины нашли для себя новое занятие: надували резиновые подушки и матрасы, чтобы не сидеть на сырой земле, она решила сходить в посадку ещё раз, правда, на какое-то мгновение задержалась, наблюдая за Михалычем. Он взялся надувать самый большой из всех привезённых с собой матрасов, который по замыслу дизайнеров должен был складываться в диван-кресло со спинкой. Он надувал его ртом, так как все насосы были заняты. Его щёки смешно надувались, как у мультяшных героев, а лицо в это время становилось пунцовым. Казалось, ещё немного, и кто-то из двоих лопнет – водитель или ставший пузатым полупрозрачный перламутровый матрас.
Окончательно убедившись, что до застолья ещё далеко, Тамара решила пройти поглубже в тополиную посадку. Она была благодарна Римме за то, что та нашла ей дело, которое её вполне устраивало по двум причинам. Во-первых, она перестала чувствовать себя лишней в чужой, по сути, компании, так как выполняла поручение, результаты которого уже слышались по всей округе – трещали ветки в костре, и пахло горьковатым дымком. Правда, ароматов шашлыка пока ещё в воздухе не витало. Во-вторых, Коврова, всё-таки склонная к одиночеству, была предоставлена себе самой и могла, без всяких на то объяснений, бродить среди деревьев, любуясь пейзажем, и слушать пение птиц. Громче других голосили чайки, кружившие над отмелью у противоположного берега реки, то и дело падая камнем вниз, чтобы выхватить из воды замешкавшегося малька.
Было очевидно, что места эти часто посещаются любителями природы – то тут, то там встречались на земле кирпичи, так и оставшиеся закопчёнными, несмотря на то, что больше месяца пробыли под водой во время половодья. Никуда не исчезли глубоко вбитые в грунт рогатины, на которые прошлым летом и осенью вешались на проволоке котелки с наваристой ухой из выловленной тут же рыбы.
Пройдя метров сто, Тамара вышла из лесопосадки и остановилась на высокой круче, откуда хорошо просматривался противоположный берег. Несмотря на будний день, он был сплошь занят рыбаками-любителями. Это место старожилы называют Закисками, видимо потому, что прибрежный ивняк и большая часть тополиной посадки, тянущейся вдоль всего левого берега на многие километры, вплоть до Солянки, во время половодья киснут в воде. С высокой дамбы, некогда построенной для защиты полей от вешних вод, в конце мая можно наблюдать, как натыкаясь на стволы разбухших деревьев, заплывают на мелководье крупные рыбины в поисках червей и личинок. Часть из них тут же нерестится в нагретой жарким солнцем воде. А с окончанием разлива вся рыба устремляется по ерикам назад в рукава Воли-матушки. Вместе с взрослой рыбой скатываются и мальки, успевшие вылупиться из икры. Правда, большая часть икринок всё-таки становится кормом прожорливых гибридов. А бывают годы, когда вода слишком быстро отступает, и обнажившаяся трава так и остаётся унизанной ожерельями из икринок, пока те не высохнут и не отпадут. И всё же часть её успевают склёвывать птицы, целыми стаями налетая на луга, покрытые деликатесом. В такие годы рыбаки частенько жалуются на плохую рыбалку, хотя в здешних местах всё равно редкий рыбак уезжает домой без улова – хоть что-то да попадётся на крючок.
Ветерок донёс до Ковровой запах уже готового шашлыка, и она поняла, что пора возвращаться.
«Как бы не пришлось женщинам ждать меня к столу»,- подумала она и поспешила назад на поляну, решив сократить путь и пройти не по дорожке, а напрямик, о чём потом пожалела, так как пришлось преодолевать мелколесье. Зато по дороге она прихватила парочку высохших молодых деревьев, с корнями вымытых большой водой. Уже почти дойдя до поляны, она неприятно поразилась тому, что совсем рядом, за низкими деревцами серебристого лоха свален прошлогодний мусор. Чего тут только не было: и гора стеклянных бутылок, и пластиковая тара, и разовая посуда с полиэтиленовыми пакетами, набитыми отходами, и железные банки из-под консервов.
«Да, до по-настоящему цивилизованных людей нам ещё далеко»,- вздохнув, произнесла Тамара вслух и, царапаясь о колючки, которыми сплошь покрыты ветки кустарника, наконец-то вышла на поляну. Она оставила принесённые для костра дрова и направилась к скатерти-самобранке, вокруг которой уже начали дружно рассаживаться женщины.
- Томуль, иди сюда, нам тут места определили,- позвала её Римма, похлопывая по перламутровому диванчику, который надувал Михалыч.
И тут начался настоящий пир, с тостами, песнями, частушками, шутками и прибаутками, без которых просто не мыслимо русское застолье. Женщины раскраснелись, многие разделись до купальников, хотя жарко не было, так как поляну окружала стена высоких тополей с пышными кронами, защищавшими от пронзительных лучей солнца, да и с Ахтубы дул свежий влажный ветерок. Но все были разгорячены вином, которого, впрочем, взяли сравнительно мало для такой большой компании, но много ли надо для поддержания хорошего настроения? Весело было всем. Вспоминали прошлогодние вылазки на природу, всевозможные курьёзные случаи, посплетничали, как водится в женской компании, о сослуживцах и, вообще, о мужчинах. Даже безобидно прошлись по Михалычу, правда, не задевая больной для него семейной темы. Водитель же, удивив всех, знавших его не первый год, тоже решил не отсиживаться в стороне. То ли настрой женщин так на него подействовал, то ли просто потому, что был ясный тёплый денёк, и ему не хотелось, чтобы о нём думали как об угрюмом и нелюдимом человеке, наполнив стакан минеральной водой, он поднял его и произнес тост в честь именинниц, после чего сказал:
- А вы зря, бабоньки, над нами, мужиками, подтруниваете и напраслину на нас возводите тоже зря. Среди нашего брата о-го-го, какие орлы бывают! Я вот недавно в газете анекдот прочитал, хотите, расскажу?
- Давай, Михалыч, родненький! А то, может, рюмашечку под анекдотец для куражу примешь - вон, в пузатой бутылке еще не всё допили, ну, как?- предложила одна из именинниц,- не бойся, к вечеру всё выветрится. Это же не водка, а винцо лёгенькое.
- Не, Ольга, не соблазняй. Вот, кабы с ночевой остались, тогда бы я не отказался остограммиться, а так, никак нельзя. За рулём я – понимать надо. Да и командиру я обещал вас в целости и сохранности вернуть, так что греха на душу брать не стану – не уговаривайте!
- Нет, Михалыч, мы бы и рады с ночёвкой здесь остаться, да тоже не можем – у мужей только до вечера отпросились. Как-нибудь в другой раз.
- А что, девчонки, давайте и вправду соберёмся семьями, такой большой компанией и махнём сюда с ночёвкой. То-то здорово будет! Вот только твоего автобусика нам не хватит, Михалыч, - не уместимся.
- Оль, ну, что ты товарища сбиваешь. Единственный среди нас мужчина, тем более в защиту свою собрался что-то рассказать, а ты своими разговорами отвлекаешь,- остепенила сослуживицу Римма, предложив водителю начать рассказывать анекдот.
- Я думаю, может, кто из вас его и читал – его в местной газете печатали, но, думаю, раз уж начал, то всё равно расскажу. Значит, так, исполнилось мужику аж девяносто лет. Вроде никогда не хворал, потому и до врачей не охоч был ходить. А тут такое, что, ну, никак без медицины ему не обойтись. Пошёл. Приходит, значит, он в поликлинику к ушному доктору. А тот его, как положено, спрашивает, на что, мол, дедушка, жалуетесь. А он ему, так, мол, и так, беда приключилась: как на жену ни залезу, всё ещё вроде, как получается, на это грех жаловаться, а в ушах такой шум сделается – спасу нет. Стал жену спрашивать, не слышится ли ей шум какой. Та отвечает, что нет, мол, глуховата стала. А у старика, значит, от этого самого шума, того и гляди, перепонки лопнут.
«Вот что это может быть такое?»- спрашивает.
А врач и поясняет ему: « Дедок! Ничего тут страшного нет. Наверняка, это шум несмолкающих аплодисментов!»- и улыбается пациенту во весь рот.
Дед, понятное дело, встал, попрощался и из кабинета вышел. А сам идёт и думает: « Чавой-то дохтур этот не понял, видать не шибко опытный попался. И при чём тут аплодисменты, если публики нет. Я ж со своей бабой энтим самым без зрителев занимаюсь».
Только водитель закончил свой анекдот, сдобрив его просторечными словечками, чтобы, по его уразумению, правдоподобным случай выглядел, женщины захохотали так, что, казалось, деревья зашумели им в такт.
- Вы не подумайте,- попытался угомонить смеющихся Михалыч,- я ж сам ничего не выдумал, как в газете напечатано было, так всё и передал, если только слова кое-какие забыл, да нет, вроде всё так и было написано.
После его объяснений смех стал вообще гомерическим, и женщины ещё долго не могли остановиться, держась за животы и вытирая выступившие не глаза слёзы.
- Ну, ты Михалыч, и даванул! Ух, какой ты у нас охальник оказывается, а мы и не знали.
Тот стал оправдываться, объясняя, что лично к нему анекдот никакого отношения не имеет, но его никто, казалось, не слышал, так как все наперебой стали высказывать своё одобрение ветерану.
-Молодец!
- Наш человек!
- Мы весёлых любим.
- Точно. И уважаем.
Михалыч, смущённый таким вниманием, покраснел и ещё какое-то время продолжал пожимать плечами, после чего встал, и, буркнув: «Да ну, вас, хохотушки!», пошёл к автобусу, бросив напоследок, что забыл там сигареты.
Потом женщины разбрелись по посадке – жирок порастрясти, как выразилась Римма. На самом деле еды осталось ещё на один присест, да и вторая очередь шашлыка, нанизанного на шампуры, ждала, когда его водрузят над тлеющими угольями. Кто-то спустился к воде пополоскать ноги, благо, внизу, под кручей был небольшой песчаный пятачок, где вполне могли уместиться несколько человек – весь же остальной берег на несколько сот метров представлял из себя крутой обрыв, по которому ни спуститься, ни, тем более, подняться было практически невозможно. Купаться так никто и не отважился, хотя и вода прогрелась, да и женщины были разгорячены. Просто Ахтуба всё ещё была мутной после половодья, и течением несло много мусора, смытого с берегов. Порой проносились мимо коряги и с корнем вырванные где-то в верхнем течении реки деревья.
Римма с Тамарой остались у костра.
-Том, а стихи-то ты не забыла взять? А то я девчонкам обещала – они уже спрашивали меня. Если бы не Михалыч с его анекдотом, то по нашему сценарию как раз твоя бы очередь была. По крайней мере, мы так запланировали, но то, что анекдот вне программы пошёл, не означает, что ты увильнёшь. Ну, так ты не забыла стихи-то взять?
- Считай, что не забыла.
- Что значит «считай»?
- То и значит, что блокнот со стихами взяла, а про очки и не вспомнила, когда собирались. А без них я всё равно ничего не смогу увидеть.
- Не беда. Михалыч у нас в очках – у него попросим.
- Ну и насмешила! Он же близорукий. Ты посмотри, какие у него стекла толстые, что лупы.
- Послушай-ка, подруга, а ты, случайно, не специально это сделала?
- Ну, ты и дурёха! Хотя, если честно, я никогда своих стихов наизусть не знала. Не помню, рассказывала ли тебе, как меня однажды пригласили в библиотеку на литературный вечер «Духовное в поэзии», где меня попросили прочесть свои стихи. У меня в последнее время много стихов на злобу появилось. Так вот, я всё по бумажкам читала. Из поэтического альбома с духовной лирикой я только одно стихотворение обычно без текста читаю. Меня даже спросили, почему я от блокнота не отрывалась, а когда я призналась, что никак не могу себя заставить выучить что-либо наизусть, очень их удивила.
- Слушай, а и вправду, почему?
- Ей Богу, не знаю. Чужие стихи легко запоминаю, а свои, как только начинаю учить, обязательно что-то в них меняю, причём, далеко не всегда в лучшую сторону, как потом оказывается.
- Ну, и как же ты сегодня без блокнота обойдёшься, в таком разе?
- А вы же, наверное, только лирику и хотели послушать?
- Ну да.
- Знаешь, странно получается, почему-то женскую лирику даже заучивать не приходится – она сама как-то сразу запоминается, без всяких проблем. Может это оттого, что в ней очень много личного, а оно всегда со мной, во мне ли.
- Замечательно! Прямо гора с плеч, а то сейчас девчонки вернутся, я уверена, сразу же запросят обещанных стихов, вот увидишь.
- Не бойся, если я увижу и почувствую, что это к месту, обязательно почитаю, только не нужно меня навязывать никому, договорились?
- В принципе, договорились, только ты зря – это они сами меня просили ещё загодя,- объяснила Римма, нанизывая последнее мясо на шампур и вешая его над тлеющими угольями.
Когда все вернулись к скатерти-самобранке, Римма оставила подругу, как бы досматривать за шашлыком, а сама присоединилась к женщинам, вернувшимся с прогулки по окрестностям. Они поменяли посуду, выставили чашки, так как сразу же после последней партии шашлыка собрались переходить к сладкому столу, не зря же они заказывали такой большой праздничный торт.
Тамара, отвлекшись от костра, обратила внимание на то, как женщины отошли от скатерти и сгрудились, о чём-то тихо шушукаясь. Она сразу же поняла, что Римма не послушалась её и договаривалась о том, как лучше перейти к чтению стихов. Тут женщины дружно подхватили матрасы, надувные подушки и расположили их полукругом подальше от застолья, ближе к деревьям. Коврова перестала сердиться на Римму, так как не могла не согласиться с тем, что это действительно будет лучше, если все сядут подальше от закусок, которые как-то не вязались со слушаньем стихов. Иначе могло бы произойти так, что женщины будут продолжать праздничную трапезу под поэтический аккомпанемент. А Тамаре этого очень не хотелось.
«Молодец, всё-таки, моя подружка!»- подумала она, снова повернувшись к костру, чтобы ещё раз повернуть шампура.
Тем временем, рассадив всех по местам, Римма решительно двинулась к костру. Она молча сняла мясо, которое было уже совсем готово, так же молча взяла Тамару за руку и повела её к ожидавшим ее слушательницам.
Габитова официально представила свою подругу, что показалось той несколько претенциозным, но что её не только удивило, но и смутило, так это аплодисменты, которые в столь непринуждённой обстановке, притом на природе, звучали и вовсе противоестественно. Затем Римма сделала небольшое вступительное слово, попытавшись в нескольких словах рассказать собравшимся о том, какие стихи пишет подруга, чтобы всем стало ясно, что у неё в арсенале есть не только лирика; чуть-чуть рассказала о прозе, по крайней мере, той, которую она читала, после чего предоставила слово самой Тамаре, почувствовавшей себя от всей этой тирады несколько неловко, тем более, что они заранее договорились, что всё будет происходить иначе, без какого бы то ни было официоза..
Из-за такого представления Коврова сочла необходимым начать с рассказа о том, что большинство из стихов, вошедших в сборник «Женский альбом», - это переложенные на рифму воспоминания и откровения женщин, с которыми ей пришлось встретиться по жизни. Видимо, поэтому, не случайно первоначально собранные в одном блокноте стихи были озаглавлены «Женские страдания». Но со временем сюда вошли и другие стихи, в которых содержались не только любовные излияния, но и прочие проблемы, волнующие женщин. Так сборник приобрёл новое название, которое более соответствовало содержанию.
- Когда Римма приглашала меня на ваш пикник, она мне рассказала, что вы собираетесь не только по поводу своих юбилеев, а и затем, чтобы отметить сегодня, вопреки законам природы, своё бабье лето. Ну, вот, по такому случаю, первым я предлагаю послушать стихотворение, которое и называется «Бабье лето»,- предварила Тамара начало чтения стихов.
Я призвала на помощь визажистов:
Седой туман, да свежий ветерок,
Не тех, кто украшает лик артистов –
Мне тех не надо, да и вышел срок.
Туман очистит кожу, с телом сдюжит,
С лица морщинки ветер вмиг стряхнёт,
Как будто аккуратно отутюжит…
«С ума сошла»,- мне кто-то вслед шепнёт.
«Опомнись,- скажут,- как нескромно это!»
Вы спросите, возможно, что со мной?-
Я праздную сегодня бабье лето,
Короткое, как летом дождь грибной.
Надену туфли-лодочки на шпильке,
Возьму - и сарафан укорочу,
И подведу глаза, как у Синильги,
Навстречу жизни птицей полечу.
Раз дал мне Бог ещё пожить немного
И ничего взамен не попросил,
Я подлиннее выберу дорогу,
Пройду по ней, насколько хватит сил!
Коврова закончила читать. Какое-то время никто не издавал и звука, потом все разом заговорили:
- Здорово!
- Классно!
- А ведь как будто о нас с вами, бабоньки, сказано.
- Красиво!
- Да, красиво, но немного грустно, как напоминание о том, что и нам с вами последний шанс предоставляется «тряхнуть стариной» и порадоваться жизни.
- Эх, Римма, кого ты от нас скрывала! Давно бы к нам в часть пригласила на вечер или вместо лекции какой.
- Дашка,- обратилась к молодой сослуживице Ольга, чей юбилей праздновали в этот день, ты просто недавно у нас работаешь, поэтому и не знаешь, что Тамара Викторовна у нас уже не один раз в гостях была, правильно я говорю? Но я, думаю, от имени всех приглашаю Вас приезжать к нам почаще – мы всегда будем рады.
- Точно, девчонки, а помните, как каждую неделю нам отцы-командиры или профсоюз приглашали лекторов из общества «Знание»?
- Конечно, помним – мы ещё им какие-то бумажки, вроде путёвок, подписывали, мол, лекция прослушана, присутствовало столько-то человек.
- Верно, было такое. Иногда даже отзыв в нескольких словах просили зарисовать. Сама подобное писала – помню. Отчитают нам то, что в любой газете прочесть можно было ещё неделю или месяц тому назад – и уедут, а нам и вспомнить нечего. Нет бы, к нам действительно интересных людей приглашали.
- Тамара Викторовна, а не прочтёте нам ещё что-нибудь?
- Раз вам интересно, что ж, прочту ещё одно, думаю, для пикника двух стихотворений будет вполне достаточно. Если вы ещё когда-нибудь захотите мои стихи услышать, передайте с Риммой, определитесь со временем - я обязательно приеду. Хотя, если честно, я стихи редко пишу – только тогда, когда настроение подобающее: сердце плачет, или душа ликует и поёт. А так я всё больше прозой занимаюсь, но на встрече с ней трудно познакомить – её читать нужно.
-Да мы и почитаем с удовольствием,- услышала Тамара кого-то из женщин,- у нас даже на работе свободного времени – хоть отбавляй. Чем лясы точить, лучше книжку хорошую причитать, можно даже громкую читку устроить, я как-то слышала, по радио рассказывали о каком-то клубе любителей русского романа, кстати, тоже не в Москве, а где-то в глубинке. Так вот там, чтобы возродить у современников любовь к книге, устраивают громкие чтения, или читки, как они их называют. Говорят, народу туда тьма ходит. А ведь и то верно, читать разучились, а вот послушать, это совсем другое дело – это не великий труд, и глаза напрягать не надо, а то они у нас после работы за компьютером в течение дня так умаются, что вечером, другой раз, и газету не берёшь в руки.
- Всё, бабоньки, утихомирились, а о дальнейшем сотрудничестве с Тамарой Викторовной только через меня, договорились? А сейчас давайте-ка лучше ещё послушаем.
Пока Римма говорила, Тамаре вдруг подумалось, а интересно, как бы воспринял происходящее Казимерас. Она улыбнулась, представив его сидящим на матрасах среди женщин. Затем она отошла и прислонилась к стволу мощного тополя, и теперь, уже словно для него одного, начала читать:
ОМОЛОЖЕНИЕ
Подтяжек на лице я не приемлю
Не потому, что внешностью довольна.
Советам молодящихся не внемлю
Не из боязни, что мне станет больно.
Боюсь другого: что забыть придётся,
Как каждая морщинка мне досталась…
Та, что у глаз, - та и сейчас смеётся –
Так, значит, жизнь мне всё же улыбалась!?
Та, что у губ, наверно, от печалей –
Без них в судьбе не обойтись, пожалуй.
Нас с ними, видно, годы повенчали. –
Нам век и впрямь достался небывалый.
А на челе – то всё заботы наши
О детях, внуках, доме и работе –
Они никак не делают нас краше,
Но жить без них – нам не пристало, вроде.
Лицо с годами как дневник прочтётся,
Поведав, кто как жил на этом свете,
А там, глядишь, нам это всё зачтётся –
За каждую морщинку мы в ответе.
А жить без прошлого – моё ли это дело?
Перелистаю все его страницы…
И пусть стареет потихоньку тело –
Душа над ним летает юной птицей.
Захлопали так, что аплодисменты эхом отозвались за рекой. Коврова, заранее высказав свою точку зрения по поводу того, что для пикника двух стихотворений вполне достаточно, была благодарна женщинам, что те больше не стали просить её прочитать чего-нибудь ещё. И тут она неожиданно заметила, что её стали, словно украдкой, разглядывать. А когда Тамара, расслышала своё имя, произнесённое шепотом, она и вовсе стала испытывать неловкость, пожалев, было, что вообще согласилась поехать на пикник.
Заметив, что у подруги что-то резко испортилось настроение, Римма, как всегда, пришла на выручку:
- Так, именинницы, юбилярши и прочие примкнувшие! Я понимаю, что вам не терпится поделиться впечатлениями от услышанных стихов, но давайте это отложим на потом, чтобы не смущать автора, мою, кстати, любимую подругу. Да и потом, не пора ли нам продолжить застолье, в конце концов, не поэзией единой,- перефразировала Габитова всем известные слова классика.
Компания единодушно подчинилась. Наконец, всё было допито, доедено, убрано, а мусор, соответственно, закопан в землю. В последнюю очередь затушили костёр и вручили Михалычу за долготерпение большой пакет с бутылкой водки, шашлыком и какими-то закусками с праздничного стола, уложив всё в пластиковые судки.
Солнце уже начинало клониться к закату, когда они выехали к понтонному мосту. Несмотря на то, что была пятница, машины шли по мосту вереницей, так что автобусу пришлось задержаться на правом берегу Ахтубы ещё на какое-то время. Женщины, как заворожённые, смотрели через лобовое окно автобуса вдаль, любуясь потрясающим зрелищем – вода в реке горела золотом. Предзакатное солнце, казалось, напоследок, перед тем, как уйти за горизонт, решило побросать свои огненные стрелы в воду, чтобы дать людям возможность полюбоваться тысячами бликов, сверкавших так ослепительно, что было больно глазам. Но даже это не мешало ярко горящему великолепию радовать и умиротворяя душу любого человека, неравнодушного к красоте.
У Тамары спонтанно родилось четверостишье:
Гриву золотую солнце полоскало
В Ахтубе вечернею порой,
Бликами в ней волны нежно щекотало,
Быстро исчезая за горой.
Угомонился ветер, перестали кричать над водой чайки, всё вокруг медленно переходило в состояние отдохновения и покоя, в ожидании тихой, летней южной ночи. На обратном пути в автобусе уже никто не пел, да и разговаривали преимущественно шепотом – видимо, весь пыл был отдан пикнику. Домой, к детям и мужьям – в обыденную среду возвращались опьяненные кислородом, отдохнувшие на лоне природы женщины, которые будут часто вспомнить и этот дивный закат, и чудесное застолье у скатерти-самобранки, и песни, которых они напели хором несметное множество, и стихи из «Женского альбома» Тамары Ковровой, звучавшие под аккомпанемент шума листвы тополей.
Римма вышла из автобуса вместе с подругой у её подъезда. Они поднялись в квартиру, где за чашкой кофе подытожили прошедший день. Сошлись на том, что пикник удался на славу. О том, что ближе к концу Коврова почувствовала-таки себя чужой в компании сослуживиц подруги, она не сказала, поняв, что та ничего подобного даже не заметила.
Прощаясь, подруги расцеловались и Римма как-то торжественно произнесла:
- Я тобой горжусь, Томчик. А моих девчонок – тех ты, ну, просто влюбила в себя. Ну, всё. Я побежала. Завтра, если не забегу, то позвоню обязательно.
- Пока, Риммуля, звони,- сказала Тамара, не прибавив к этому ни одного лишнего слова. Дело в том, что она не разделяла восторгов подруги.
Чем больше часов отделяло её от пикника, тем очевиднее для неё становилось, что, будучи среди мало знакомых ей женщин, тем более, на празднике, организованном по случаю их дней рождения, она словно играла придуманную для неё Риммой роль свадебного генерала.
Чтобы не бередить душу столь неприятными мыслями, Тамара приняла душ, а, выйдя оттуда, уже точно знала, чего ей нужно, чтобы поднять себе настроение и почувствовать внутренний комфорт. Она села за рабочий стол, чтобы писать, писать до тех пор, пока на то хватит сил, и не начнут слипаться глаза, прося покоя и отдыха.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ПОИСКАХ НОВЫХ СЮЖЕТОВ
Оказавшись после такого долгого перерыва за столом, где было так много передумано, пережито и написано, Тамара заработала как прежде: безостановочно, крайне редко прерываясь на кратковременный отдых, чтобы выкурить сигарету и выпить чашечку кофе. И делала она это не столько для того, чтобы взбодриться – у неё в этом нужды не было, так как по приезде из Нижнего Новгорода она чувствовала себя не только отдохнувшей, но и обретшей новые силы, кофе с сигаретой, пожалуй, были чем-то вроде ритуала.
Несмотря на то, что в записях Монаховой накануне ею было найдено немало забавных, смешных и комичных эпизодов из жизни клиентов, посещавших психоаналитика, сама отчётливо не осознавая, почему, она отбирала сегодня лишь тот материал, в котором прослеживалась некая судьбоносность. Тамаре были интересны лишь такие факты из жизни её будущих персонажей, коим было суждено сыграть важную роль в их дальнейшей судьбе, привести к ощутимым качественным изменениям, или расположить к размышлениям философского толка.
И вот в руках журналистки черновик записей, в которых подробно изложена история девушки, уже один только внешний вид которой должен был заинтересовать своей неординарностью. Кстати, Коврова заметила, что в записях Галки содержалось большое количество портретных зарисовок, которые, по-видимому, делались вовсе не с целью коллекционирования. Скорее всего, это было чем-то вроде физиономический анализа, с помощью которого психолог прослеживала, как отпечатывается на лице, если не судьба, то прожитая клиентом жизнь.
Тамара невольно вспомнила, какое сильное впечатление ещё в юности произвела на неё книга Оскара Уайлда «Портрет Дориана Грея», где, правда, в некоем мистическом ключе, преподносилась автором связь между тем, как главный герой проживает жизнь и изменениями на его портрете. Внимательно вчитываясь в записи, делая на полях пометки, кое-что подчёркивая и даже выписывая на отдельный лист бумаги, Коврова не заметила, как перевалило за полночь. Изменив своей привычке сначала делать подробный план, вырисовывать схему сюжетных линий и множество другой подготовительной работы, она заправила бумагу в машинку и начала сразу же печатать:
ПО МАТЕРИАЛАМ ДНЕВНИКА
ПРАКТИКУЮЩЕГО ПСИХОЛОГА
В понедельник по многолетним наблюдениям психолога Монаховой, её посещали те из нуждающихся в её помощи, кто свой поход к ней выстрадал, в буквальном смысле этого слова. Как правило, это были люди, которые до последнего надеялись на благополучный исход дела без постороннего вмешательства, поэтому и оттягивали свой визит к специалисту, как могли. И лишь отчаявшись, приняли они окончательное решение, типа: «Всё – пришёл край! В понедельник иду на приём к психоаналитику».
«Господи, что же я делаю? – подумала Тамара,- я же Галку подставляю. Нужно обязательно поменять фамилию, она же предупреждала меня. Да, только,- неожиданно решила она,- нужна такая фамилия, в которой была бы какая-нибудь связь с церковью. Пусть будет Поповой. А вот имя и отчество оставлю, думаю, Галка не обидится. Да и потом, я всё-таки не указываю конкретного места прописки моих героев, значит, действия могли происходить где угодно, и совсем не обязательно в Нижнем Новгороде».
Отвлёкшись лишь на короткое время, журналистка продолжила печатать:
Видимо, потому для Поповой Галины Владимировны понедельник и был, как правило, днём тяжёлым, что в этот день её посещали не совсем обычные клиенты. Соответственно и готовилась она к нему более тщательно и обстоятельно, не забыв пролистать за выходные интересные статьи из последних специальных журналов, перебрав старые свои записи, сделав кое-какие выписки – клиенты того требовали, а, скорее всего, их полное отчаяние. Тогда в разговор с ними приходилось включать особые слова и интонации. Здесь становилось важным буквально всё. Галина Владимировна даже одевалась в этот день как-то по-особенному, исключая наряды, окрашенные в холодные тона, не позволяя никаких лишних украшений и побрякушек – продумывалась буквально каждая деталь. Для своих необычных посетителей она даже специфическое название нашла – понедельничные гости.
Все прочие, приходившие в кабинет Поповой по другим дням, очень не походили на этих. Чаще всего среди них попадались такие клиенты, которые, едва встретившись с какой-либо житейской неурядицей, что и трудностью-то можно было порой назвать с большой натяжкой, неслись куда угодно, только бы по горячим следам, чтобы добиться хоть какой-нибудь помощи. Зачем утруждать себя, любимого, если можно пойти и потребовать, чтобы за тебя решили все твои проблемы или, по крайней мере, научили, что нужно сделать, чтобы выбраться из них с наименьшими для себя потерями. И в выражениях они редко стеснялись, награждая своих обидчиков, будь то сосед, учитель ребёнка или врач в поликлинике, такими нелицеприятными эпитетами, которые к разряду литературных никак нельзя отнести. Поповой частенько приходилось осаживать клиентов, когда те переходили на откровенную нецензурщину, распаляясь и выходя из себя, виня в том, что с ними произошло, кого угодно, только не самих себя.
Ну, так вот, девушка, о которой шла речь в записях психолога, пришла в тот самый понедельник без предварительной записи, оказавшись первой в живой очереди, по-видимому, придя задолго до того, как должен был начаться приём. Это была совсем юная особа, которая, похоже, недавно закончила школу. Едва завидев Галину Владимировну, подошедшую к двери кабинета, молодая клиентка, словно при встрече учителя, входившего в класс, поднялась со стула. Попова нарочито долго искала ключи в сумочке, хотя двери давно уже были отперты её помощницей, чтобы незаметно окинуть всех ожидавших приёма своим профессиональным взглядом. Она заметила не только привлекательную внешность поднявшейся со стула девушки, но и то, сколь разительно отличалась её славянская красота от стереотипов современных красоток, напоминавших кукол Барби, преподносимых в качестве эталона всеми, кому не лень – от художников рекламных плакатов до дизайнеров обложек ученических тетрадей.
« У такой в наше время не может не быть серьёзных проблем»,- смекнула психолог, входя в кабинет и закрывая за собой дверь. Прежде, чем пригласить девушку для беседы, Попова решила выработать стратегию поведения и манеру общения с необычной посетительницей. Она не раз убеждалась на практике, что именно от правильно выбранной линии общения нередко зависит львиная доля успеха психологической консультации.
Ровно в девять утра в кабинет прошла помощница психолога, по документам числившаяся офис-менеджером, принесла список записавшихся на беседу, предупредив, что девушка, стоявшая у дверей, в этих списках предварительной записи не числилась. Тем не менее, Галина Владимировна разрешила пригласить ту в кабинет для беседы первой, что помощница тотчас же и сделала.
Теперь, без верхней одежды и шапки, в тёмно-сером сарафане и в белой кружевной блузке, в изящных полусапожках, с высокой шнуровкой, ладно сидевших на стройных ножках, и с толстой длинной русой косой, перекинутой вперёд, она, скорее, напоминала видение, а не реального человека. Казалось, произошёл некий сбой во времени, и на приём к психологу случайно, по какой-то нелепой ошибке, из века Х1Х попала гимназистка. Когда клиентка подошла к столу поближе, и стало возможным хорошенько рассмотреть девушку, весь её облик: одежда, манера держаться, лицо и, конечно же, речь настолько поразили Попову, что та напрочь забыла обо всём, что запланировала несколькими минутами ранее. Она предложила девушке сесть и, ответив на её приветствие, по традиции начала приём словами:
- Меня зовут Галина Владимировна. А теперь расскажите мне, кто Вы, и что Вас к нам привело?
Произнося последние слова, Попова постаралась, как можно незаметнее, включить стационарно вмонтированный магнитофон. Однако, увидев стоявший на столе изящный микрофон на подставке, и услышав щелчок, девушка, прежде, чем что-либо ответить на заданные ей вопросы, с нескрываемым недоумением приподняла плечи и указала ладонью на микрофон, словно жестами, беззвучно, прося не делать записи.
- Вас смущает то, что я хочу записать нашу с Вами беседу?- заметив и расшифровав жест девушки, спросила психолог.
Вместо ответа посетительница кабинета кивнула головой.
- Хорошо, если Вы считаете, что это помешает Вам быть со мной откровенной, я выключу магнитофон, хотя запись могла бы нам помочь, поверьте мне.
- Простите, чем помочь?- робко и тихо спросила девушка. И Галина Владимировна услышала высокий и удивительно чистый и нежный голос – ей давно уже стало казаться, что такие голоса могли быть присущи лишь Тургеневским барышням. В наш же век всё больше встречаются голоса низкие, с хрипотцой. Нередко у современных девиц голоса резкие и пронзительные. Порой кажется, что произносимые ими слова бросаются одно за другим, прямо в лицо собеседнику, как нечто материальное и осязаемое, так что появляется желание от них увернуться, чтобы не получить ими неожиданный удар по физиономии. По крайней мере, Галина Владимировна не могла вспомнить ни одной современной девицы, речь которой лилась бы так, как у этой, не понятно, каким образом попавшей в наш век барышни, невольно вызывая ассоциацию с весенним ручейком.
- Видите ли,- постаралась пояснить Попова,- одно дело – Вас выслушать, а другое – подвергнуть анализу всё услышанное, чтобы найти путь для решения тех проблем, с которыми Вы к нам обратились. Как правило, к нам приходят не один раз, так как на любой житейский вопрос, даже кажущийся на первых порах незначительным, далеко не всегда можно сразу отыскать ответ.
- И всё-таки,- чуть ли не с мольбой в голосе произнесла девушка,- если это возможно, давайте обойдёмся без записи.
- Договорились,- вынуждена была согласиться психолог,- что ж, слушаю Вас, что стряслось?
- Меня зовут Анна,- начала посетительница,- недавно мне исполнилось восемнадцать. С четырнадцати лет меня воспитывала бабушка, так как родители попали в автомобильную аварию и погибли,- девушка сделала небольшую паузу,- мы раньше все очень дружно жили. У нас была замечательная семья.
Галина Владимировна вслушивалась в мелодичный тихий голос, не переставая любоваться миловидным лицом, в котором, казалось, вообще не было изъянов, если не считать жгуче-чёрных бровей, сильно контрастировавших со светло-русыми волосами, что придавало внешности Анны некоторую строгость, граничащую с суровостью.
- Бабушка у меня искусствовед,- продолжала она,- вернее, была...
Собственно, все мои беды начались после того, как она умерла. Ей стало плохо в тот самый день, когда у нас был выпускной бал, вернее, в тот вечер. Я, помню, как сразу почувствовала, что в доме что-то случилось, и даже не осталась на развлекательную часть, убежав сразу же после вручения Аттестатов. Правда, через неделю, к счастью, ей стало лучше, и она настояла на том, чтобы я поехала поступать в институт. До этого мы планировали поехать а Москву с ней вместе, и уже договорились с давнишней бабушкиной подругой, что остановимся у неё. Но болезнь, увы, спутала все карты. Это уже потом, много позже, проанализировав случившееся, я поняла, сколько усилий приложила бабуля для того, чтобы я поверила в её внезапное выздоровление. Но тогда мне её доводы показались убедительными, тем более, что она пообещала, едва ей станет совсем хорошо, выехать, о чём сообщит телеграммой, чтобы я могла её встретить.
Понимаете, это была сокровенная бабушкина мечта увидеть меня дипломированным искусствоведом. Если честно, я и сама всегда мечтала изучать историю искусств, причём не только потому, что я очень любила свою бабулю. Так получилось, что я себя в другой профессии просто не вижу. С самого раннего детства она водила меня по музеям и выставкам. На каникулах мы обязательно ездили в Киев, Петербург и Москву. Там у неё много друзей и просто знакомых, так что нам помогали попасть не только в знаменитые галереи, но и на выставки, куда не пробиться, тем более что у нас всегда с деньгами туговато было. Ну, а билеты, Вы, наверняка, знаете, сейчас весьма дороги. Это раньше, так бабушка рассказывала, на стипендию можно было, если скромно, конечно, целый месяц прожить и позволить себе и театр, и музей. Так вот, куда бы мы с ней ни ходили, везде нам встречались либо её однокурсники, либо те, с кем она училась вместе в аспирантуре.
Я всё это Вам рассказываю для того, чтобы Вам было проще понять, что выбор моей будущей профессии не был случайным. Я закончила школу с медалью, поэтому была почти уверена, что сдам один экзамен, пройду успешно собеседование, и буду сразу же зачислена. Здесь у нас не то, что факультетов, отделений таких нет, хотя и ВУЗов полно, поэтому я и поехала в Москву. Бабуля от своей пенсии понемногу откладывала, чтобы скопить деньжат к моему поступлению. Я теперь должна была, понятное дело, подать заявление на заочное отделение. Очного отделения мы бы просто не потянули, с одной стороны, а с другой, - бабушку теперь без присмотра я тоже оставлять не могла. Вышло так, что я на первом же экзамене завалилась, вернее, получила четвёрку, а это означало, что предстояло сдавать и остальные вступительные экзамены. Собственно, я их не боялась, так как готовилась по всем предметам, да и потом, знания были свежими – только что выпускные сдавала, но всё равно на душе было неспокойно как-то. Расстроенная неудачей, возвратилась я на квартиру к бабушкиной подруге, той самой, с которой они вместе заканчивали аспирантуру, только Софья Михайловна была немного старше бабули.
Кстати, бабушка моя коренная москвичка – у неё и родители всегда в Москве жили, просто все умерли давно. А она, как получила после института распределение сюда в картинную галерею, так до пенсии тут и проработала.
И вот, пришла я к Софье Михайловне, а она меня с телеграммой встречает, ну, думаю, наконец-то бабуля приезжает. Обрадовалась, чуть ли не запрыгала на месте. Бабушка умела меня поддержать. Кто, если не она, могла убедить, что не стоит расстраиваться из-за первой неудачи. Я заулыбалась, ничуть не насторожило то, что бабулина подруга так напряжена, и на лице её – никакой радости. До сих пор не могу понять, как же это я не почувствовала, что бабушки не стало – мне всегда казалось, что близкие люди, даже тогда, когда находятся далеко друг от друга, накрепко связаны незримыми нитями…
А я и не ощутила, как они оборвались. Телеграмму, уведомившую о том, что бабушка скончалась той ночью, прислали соседи. Так я и уехала из Москвы. Вышло, что на похороны. Естественно, больше экзаменов сдавать не стала, документы забирать было некогда – мне их потом по почте выслали.
Итак, я вернулась домой. Соседка рассказала, что она как раз у бабушки была, когда случился тот роковой, последний приступ. Она медсестра по образованию и сразу же заподозрила инфаркт. Всё сокрушалась, что, когда скорую помощь вызывала, возраст бабушкин сообщила. Она думает, что именно из-за этого скорая приехала только через полтора часа. Опоздали они. Я, правда, считаю, что соседка наша, Мария Ивановна, всё-таки ошибается, видимо, они задержались у кого-то на вызове или в пробку попали.
В общем, об учёбе пришлось забыть. Сразу же после похорон я стала бегать в поисках какой-нибудь работы – жить-то надо было на что-то, да и потом, у меня долги появились, их тоже люди не могли ждать вечность. Похороны, увы, нынче дело дорогое. Соседи помогли - кто чем смог, но этого всё равно не хватило. В Картинной галерее, где бабуля всю свою жизнь проработала, все её бывшие сослуживцы сами еле-еле концы с концами сводят. Так что без долгов я бы всё равно не обошлась. Зима заканчивается, а я так на работу и не могу устроиться, как жить, - ума не приложу. Вот мне и посоветовали к Вам обратиться, чтобы Вы помогли мне, может, я что-то не так делаю? Хотя, я понимаю, что сейчас время такое - большинству людей непросто живётся, так ведь я ни на что особенное не претендую. Я на любую работу согласна. Мне кажется, нет такого места в городе, куда бы я не обращалась. Везде со мной мило беседуют, и почти сразу же отказывают, даже не объяснив, почему. Удивительнее всего то, что я ходила только туда, где были вакансии, о чём я узнавала из достоверных источников. Что мне делать?
-Да, ты права, девочка, сегодня найти работу – дело далеко непростое. Прости, пусть тебе не покажется мой вопрос неуместным или не совсем тактичным, потому как это личное дело каждого человека, а, значит, может сохраняться в тайне, но, всё-таки, на что ты живёшь?- сочувственно полюбопытствовала Попова, почему-то предположив, что девушка ей чего-то не договаривает.
-Лестницы в подъездах мою, бутылки по ночам собираю, чтобы никто не увидел. Стыдно, но что поделать. Правда, на днях повезло: попросили для заочников первого курса контрольные задания по литературе сделать. Я их просмотрела, и поняла, что вполне справлюсь. Вот только о цене мы пока не договаривались. Но ведь всё равно сколько-то заплатят, думаю.
Галина Владимировна, словно забыв, что она лицо официальное, что с ней на работе крайне редко бывает, стала сразу же разговаривать с посетительницей на «ты», очень доверительно, чуть ли не по-матерински.
- Когда, ты говоришь, начала искать работу?
- С августа.
- И свои координаты везде оставляла?
- Да, адрес. От телефона пришлось отказаться – мне за него платить нечем. У меня уже и за квартиру есть задолженность. Не представляю, что будет, когда начнут настойчиво требовать её погасить – пока только раз бумажку из ЖЭКа присылали. С ужасом думаю, вдруг приставов пришлют. У нас особенно и описывать-то нечего, если только книги и старинное фортепиано, а так всё уже достаточно ветхое и старомодное. А если выселят за неуплату? Я в отчаянии. Вы моя последняя инстанция, больше мне идти некуда. А к нашим знакомым мне стыдно лишний раз обращаться.
- Это почему же, если не секрет?
- Да, какой уж там секрет? Я, как ни приду, они мне стараются в пакет еды собрать, даже хлеба порой отрезают. А я себя начинаю чувствовать нищенкой и попрошайкой, да и они от меня всякий раз глаза прячут, видимо, понимая не только мое материальное, но и душевное состояние. Так что стараюсь никого собой и своими просьбами особо не обременять.
Видя, сколь тягостны девушке все эти воспоминания, Галина Владимировна предложила ей стакан воды, и пока та пила, спросила:
- Если объективно, без специальности, без опыта работы, ты сама, на какое место рассчитываешь?
- Видите ли, всё не совсем так. Бабушка, сразу же после гибели родителей, поняла, она у меня очень мудрой была, что нужно загодя думать о моём будущем. Вот она и настояла, чтобы я, ещё учась в школе, закончила курсы, сначала – компьютерные, потом – бухгалтерские. На последние, правда, принимали только с оконченным средним образованием, но бабуле как-то удалось уговорить директора курсовой сети принять меня, сделав исключение. Так что «корочки» у меня как раз есть, но это почему-то никого не интересует. Я даже перестала в последнее время, обращаясь на счёт работы, предъявлять их.
- И куда же ты конкретно обращалась, Анна?
- Я брала газетные объявления, выбирала те из них, где сообщалось, что требуются секретари или бухгалтеры со знанием компьютера – и отправлялась по инстанциям. Сначала, пока телефон был, звонила, а потом стала обходить организации и различные офисы и конторы пешком. Вы, наверное, не поверите, - я к пятидесяти работодателям обращалась! Всё дело в том, что я каждый раз фиксировала, где была, чтобы по ошибке не попасть в одно и то же место дважды.
В пятницу я вернулась домой поздно, так как ездила, чуть ли не за город – там, судя по объявлению, должна была располагаться строительная фирма, которой срочно требовалась секретарь. Здание нашла. Красивый особнячок, в стороне от шоссе, вокруг забор, а калитка заперта. Вышел охранник, и сообщил, что это вовсе никакая не строительная фирма, и что хозяева будут только во вторник или в среду.
Села я за письменный стол, на котором были разложены вырезки из газет, и решила проанализировать всё, что за последнее время сделала, чтобы понять, наконец, почему у меня ничего не получается. Вот тут-то и посчитала, у скольких работодателей получила отказ - их вышло ровно пятьдесят. С ужасом поймала себя на мысли о том, что есть в этом круглом счёте что-то роковое, и поняла, что всё тщетно. Думала, все слёзы уже выплаканы, ан, нет – всю ночь проревела, а утром бабушкина приятельница позвонила, справиться, как у меня дела. Я её с похорон не видела и не слышала, впрочем, они не были очень близки, просто она как-то бабуле помогла на ноги встать, когда та болела, и ноги отказывали - какую-то чудо-гимнастику с ней в поликлинике проводила. Так и подружились. Правда, сейчас эта врач где-то за городом работает. Она-то и дала мне Ваши координаты. Сказала, что здесь мне смогут помочь.
Попова тут же вспомнила свою давнишнюю клиентку и улыбнулась. Ей показалось, что одно только упоминание об этой женщине сделало пришедшую к ней девушку как-то ближе.
- Анечка, Вы, наверное, обратили внимание, что я стала обращаться к Вам на «ты». Просто Вы ровесница моей дочери. А Вам как больше нравится?
- На «ты»,- не задумываясь, ответила девушка,- так теплее и доверительнее получается. Я даже не предполагала, что вот так, без всякого стеснения смогу всё рассказать совершенно незнакомому мне человеку.
Галине Владимировне понравился ответ Анны, особенно в той его части, где речь шла о доверительности, и она решила сделать максимум возможного, чтобы помочь настрадавшейся девушке.
- Аня, а ты обращалась к своим преподавателям с курсов?
- Собственно, это было вторым, из-за чего я решилась прийти к Вам, окончательно убедившись, что сама не справлюсь.
- Что-то не совсем понятно. Мне казалось, что работники любых курсов должны быть заинтересованы в трудоустройстве своих выпускников – это, в конце концов, лучшая реклама и доказательство того, что подготовленные ими специалисты востребованы. Это хоть и меркантильный подход к делу, но сегодня почти всё на нём построено, как ни крути. Странно, что они тебе не помогли.
- Нет, они постарались мне помочь, как только я к ним обратилась. Когда я пришла за помощью к директору, она прямо при мне позвонила на фирму, которая, якобы, занималась строительством офисов и ремонтом офисных помещений. По разговору я поняла, что это вновь создаваемое предприятие, в котором ещё не были укомплектованы все штаты, и им как раз требовался секретарь. Одним словом, директор договорилась с ними о собеседовании, кроме того, она лестно обо мне отозвалась и даже написала рекомендательное письмо, чего я никак не ожидала, так как сама директор у меня в группе занятий не вела. Она дала мне адрес, сообщив, что коллектив на фирме молодой, и даже руководителю не больше тридцати, из чего она сделала вывод, что я должна подойти. Фирма эта как раз и располагалась в том самом особняке, куда мне пришлось сходить дважды. Я уже сказала Вам до этого, что в первый раз там не оказалось хозяев.
- И чем же, интересно, увенчался Ваш поход на фирму?
- Галина Владимировна, мы же договорились на «ты».
- Верно. Ну, и как прошло собеседование?
- Чтобы рассказать всё, уйдет много времени, а я и так у Вас засиделась, в коридоре несколько человек ожидают приёма.
- На то я и психолог, чтобы всё-всё выслушать – иначе ничего толкового сделать не удастся. Так что рассказывай, девочка, если понадобится, я и остановлю, и перебью, и задам наводящий вопрос – работа у меня такая.
- Ну, так вот, встретили меня нормально, приветливо, вежливо. А беседовали двое: один – чуть постарше меня, а второй, по-видимому, администратор, был лет тридцати - тридцати трёх. Внешне они выглядели так, как удачливые бизнесмены с рекламных роликов. Сначала они задавали мне разные вопросы, больше, правда, личного характера, что меня немного смутило, поэтому я обрадовалась, когда они попросили меня сесть за компьютер и показать, как я на нём работаю. Потом они зачем-то предложили мне позвонить в соседний кабинет, чтобы переговорить с предполагаемым клиентом или заказчиком и сообщить ему о переносе времени встречи. Затем, что мне вообще показалось странным, тот, что постарше, велел мне взять со стола папку с бумагами и файлами и пройтись с ними по холлу, после чего несколько раз зайти и выйти из кабинета администратора. Я, помню, чувствовала спиной взгляды молодых людей, от которых у меня не только поджилки тряслись, но и лопатки горели так, будто их прожигают глазами насквозь. И тогда меня как молнией пронзило от мысли, что они себе не секретаря, а «девочку по вызову» нанимают, а это, уж простите, совсем не моё амплуа!
- И зачем же ты соглашалась выполнять все их команды, если тебе это было так неприятно?
- Всё-таки не хотелось думать о плохом. Надеялась до конца – вдруг это шанс получить работу? Если честно, я к тому времени последнюю золотую вещь из дома продала – бабушкину фамильную брошь. Хоть на паперть иди! Я ведь даже квартиру продать не могу – бабушка не успела её приватизировать, а у меня на это средств нет, да и потом, по-моему, я уже с этим опоздала.
- Что ж, тогда понятно. Ну, и что же конкретно твои наниматели тебе сказали после того, как ты им продемонстрировала себя?
- Тот, которого я приняла за администратора, продолжая рассматривать меня с ног до головы, словно вещь, выставленную на продажу, произнёс, как приговор: « Штучка,- так ведь и сказал, «штучка»,- Вы, конечно, экзотическая и вполне можете придать пикантность нашему офису. Хотя, впрочем, Вы слишком зажаты, а нам нужна девушка раскованная. Кроме того, у нас на это место много претенденток, так что есть, из кого выбирать. В любом случае, оставьте свой телефончик - мы Вам позвоним и сообщим о нашем решении».
Вы не представляете, я чувствовала себя донага раздетой. Но вспомнив, что у меня больше не было телефона, я даже обрадовалась, правда, адрес, глупая, всё равно оставила.
- Да, далеко пойдут такими темпами наши молодые хозяева жизни,- неожиданно для себя вслух прокомментировала психолог, о чём тут же пожалела, так как не в её правилах было вслух столь нелицеприятно оценивать обидчиков своих клиентов. Во-первых, это входило в негласный служебный Кодекс, во-вторых, позволяло соблюдать необходимую дистанцию с посетителями, что тоже крайне необходимо в её работе.
- Галина Владимировна, но это было только начало, как оказалось. Две следующих недели стали для меня сущим адом. По два раза на дню мне подсовывали под дверь какие-то странные письма. На конверте – мой адрес, моя фамилия, а внутри такое, что не приведи Господь!
- Что же там было такого ужасного, Анечка?
- Хорошо, я Вам примеры привести могу, кстати, я парочку писем прихватила с собой. Не хотите взглянуть?
- Давай, любопытно посмотреть.
Попова достала из конверта сложенный вчетверо стандартный лист бумаги и пробежала глазами первое из предложенных ей писем: « Доводим до Вашего сведения, что сбежавший из Вашего морга труп совершил разбойное нападение. Есть жертвы, Вам за это придётся ответить». Не менее нелепым было и второе письмо: « Сообщаем, что гюрза из Вашего серпентария укусила мальчика. Вам предстоит заплатить штраф и оплатить лечение ребёнка».
- Ну, девочка,- постаралась психолог успокоить Анну,- неужели ты к этому могла серьёзно отнестись? Чья-то глупая, чёрная шутка – не более того.
- Я бы не сказала, что это были шутки. Итак, две недели подряд я получала подобные письма, причём, в последние три дня количество писем увеличилось, чуть ли не втрое. Наконец пришла та самая суббота, когда я перестала получать эти нелепые послания. Я вздохнула с облегчением, решив, что этим, как Вы заметили, «шутникам» надоело забавляться таким образом. Но, тем не менее, у меня весь день всё из рук валилось, я, словно предчувствовала какое-то недоброе продолжение игры. И вот, в ночь с субботы на воскресенье, ближе к утру, в дверь позвонили. Я как была с распущенными волосами, босиком, в ночной сорочке пошла открывать. Думала, соседка. У неё отец сердечник. И, как правило, приступы у него бывают под утро. Вот она всякий раз и приходит ко мне – от бабушки много лекарств разных осталось, вот и просит, чтобы я помогла.
Открываю дверь – а там эти двое, с фирмы стоят. Постояли, осмотрели меня с ног до головы, развернулись, и молча ушли. У меня ноги подкашивались, настолько я себя чувствовала опешившей от такого неожиданного визита – больше заснуть не смогла. А утром, около десяти часов, присылают они за мной машину. Шофёр толком ничего мне объяснить не смог, только сказал, что его послали за мной и велели срочно доставить в контору. Сейчас я даже объяснить себе не могу, почему я ему безропотно подчинилась и, быстро одевшись, последовала за ним в машину.
Впервые глосс Анны задрожал.
- Может, ещё водички? - предложила Попова.
Девушка залпом выпила воду и продолжила:
- Мы подъехали. Я вышла из машины у самых дверей офиса и, как сейчас помню, сразу же решительно взялась за массивную ручку двери, словно из боязни, что если промедлю, то обязательно передумаю и убегу прочь. Вхожу внутрь. А там – эти двое, которые ко мне ранним утром наведались. Они ведь мне даже представиться не удосужились до этого. Сидят они, развалившись в таких позах, какими обычно демонстрируют своё благополучие и превосходство над теми, кто стоит перед ними. И снова, как и в прошлый раз, стал говорить тот, что постарше. Второй же всё это время неприятно улыбался, нет, скорее, ухмылялся. А администратор даже позы не изменил, когда заговорил со мной, будто я и не женщина вовсе. И помню, голос у него очень сильно отличался от того, который я слышала раньше – он был теперь каким-то слащавым, вкрадчивым, одним словом, очень неприятным, мерзким даже:
- Ну, Аннушка,- говорит,- как Вам наше ноу-хау?
Я сразу не поняла, о чём он говорит, да у меня и времени не было на то, чтобы задуматься и пораскинуть мозгами, так как он говорил, не останавливаясь:
- Так вот, суть нашего эксперимента, который мы проводим при найме на работу, заключается в том, что мы, желая заполучить работоспособный коллектив, со здоровой психикой, проводим своеобразные психологические тесты, которые Вы, кстати, прошли на «отлично».
Понемногу я начинала понимать, во что меня втравили, и, почувствовав себя подопытным кроликом, испытала не то стыд, не то ещё какое-то чувство, доселе мне не известное. Я покраснела от макушки до кончиков пальцев ног, и всё во мне будто зажглось. Не знаю, как на ногах устояла. Мне, между тем, так и не предложили сесть. А он всё продолжал и продолжал говорить:
- Вы правильно реагировали - никуда не бегали, никому не жаловались, не паниковали, следовательно, с психикой у Вас всё в полном порядке. Так Вы выдержали наш первый тест. Второе требование, которое мы предъявляем к женской части нашего будущего коллектива, - продолжил он ещё более вкрадчиво и елейно,- они должны стать лицом фирмы, а значит, должны иметь хорошую внешность, особенно, если речь идёт о секретаре – человеке, кто первым всех встречает, и к кому, прежде всего, обращаются клиенты и партнёры. А как, по-вашему, можно убедиться, что женщина красива? Правильно,- давая оценку собственным измышлениям, подходя к финальной части своей речи, подытожил администратор,- нужно посмотреть на неё утром, когда она без макияжа и прочих хитрых женских штучек. В общем, мы убедились, что Вы кандидатура вполне подходящая. Будем оформляться!
- Ну, и сволочи!- опять не удержалась Попова.
- И Вы тоже так считаете!?- обрадовано выкрикнула Анна.
- Как ты только всё это испытание вынесла, девочка, как выстояла? Кстати, а как ты отреагировала на безобразие?
- Так и отреагировала, сказав, что их ноу-хау – это дерьмо, а те, кто его взял на вооружение, - сволочи. Помню, собрала я тогда остаток сил на то, чтобы громко хлопнуть дверью и выбежать прочь, не попрощавшись.
- Вот и умница, вот и молодец! С такими мерзавцами так и нужно поступать. А тебе, голубушка, никакой психолог не нужен. Ты со всем сама справишься – вон, ты какая сильная! А по тем двоим, точно, психушка плачет.
- Спасибо Вам, конечно, за поддержку, только, как же я сама справлюсь, если пока мне так ничто и не удалось?
- А можно, я тебе ещё один свой вопрос задам, прежде, чем на твой ответить?
- Пожалуйста, спрашивайте, только я не думаю, что это поможет в моей ситуации.
- Анечка, в этом самом кабинете, обычно, когда рассказывают о своих неудачах и обидчиках, почти все плачут – даже мужчины. А ты и слезинки не уронила, хотя было от чего заплакать. Так почему не заплакала?
- Всё просто. Я давно поняла, что слёзы – плохой помощник, они только расслабляют и жалость к себе вызывают. Да и потом, я, наверное, своё уже выплакала.
- Ну, и умница. Я обязательно тебе помогу. Есть у меня друг старинный. Он профессор. Как раз на днях мне звонил, спрашивал, нет ли у меня на примете хорошей умной девочки, чтобы смогла у него на кафедре с бумагами работать. Я, правда, не совсем поняла, как должность называется, но, по-моему, для тебя это не так уж и важно, верно? Думаю, ты ему подойдёшь. Вот прямо сейчас и позвоним…»
Тамара закончила записывать сюжет, отложила ручку и несколько минут просидела на стуле, блаженно улыбаясь оттого, что вспомнились и Галка, и Казик. Она пододвинула поближе фотографию, с которой на неё смотрели родные и добрые лица двух очень дорогих и близких ей людей.
«Скоро рассветёт»,- подумала она, укладывая написанное в папку и ставя её на полку в ряд с десятками таких же, ждущих своего часа быть напечатанными и кем-то прочитанными. Она ещё раз взглянул на сияющую физиономию Казимераса, вслух пообещав ему, что к вечеру, после того, как выспится, обязательно напишет длиннющее письмо, в котором расскажет и о пикнике, и о том, что выудила из записей Монаховой.
* * *
Не спалось. Через не задёрнутое шторами окно было видно, как потихоньку начинает сереть Восток. Ещё немного – и первые лучи солнца выстрелят из-за горизонта, чтобы возвестить миру, что начался новый, очередной день жизни.
Тамара лежала на кровати с закрытыми глазами, и перед ними, словно страничка за страничкой, пробежала только что напечатанная на машинке история. Это заставило ее задуматься о том, как всё-таки много зависит в человеческой судьбе от того, начнётся ли его трудовая деятельность успешно, или с первого дня взрослой жизни он станет набивать себе одну шишку за другой. В принципе всё в жизни человека: достаток, благополучие, наконец, обеспеченная старость, напрямую связаны с тем, как сложились у него дела на работе, попал ли он, как говорится в народе, «в струю».
Наверное, с этим утверждением можно поспорить, выдвинув в авангард всех житейских проблем физическое и духовное здоровье или же благополучие в семье. Может, оно и так. Только все эти «три кита», на которых стоит человеческая жизнь, тесно взаимосвязаны. Раздор в семье - как результат, плохое самочувствие и дурное настроение, а с такими спутниками и на работе ничего не клеится. И наоборот – проблемы на службе, возвращаешься домой и срываешься на близких, начинаются ссоры, или просто нелады в семье. И опять, результаты всё те же – барахлит здоровье, и на душе кошки скребут. Увы, таков печальный круговорот, в который попадает человек, едва заканчивается детство и возникает необходимость самостоятельно зарабатывать на жизнь, чаще – чтобы выжить, реже – преуспеть в этой жизни.
Коврова открыла глаза, когда комната была залита ярким светом утреннего летнего солнца. Она со всей очевидностью поняла, что вряд ли ей теперь удастся заснуть, но вставать тоже не хотелось. Как давно не лежала Тамара вот так, никуда не торопясь, ничем не тревожась. Сейчас, когда она была предоставлена себе самой, нередко думалось, что с отъездом Кости жизнь её резко изменилась. Нервы успокоились, не нужно было бояться, что сын поздно вернётся с работы и снова начнёт высказывать ей свои недовольства тем, что у него в комнате не так убрано, или не то сготовлено на ужин. Мать уже перестала вспоминать и тот неприятный разговор, который произошёл у неё с сыном, и стал, по сути, причиной ссоры, очень похожей на разрыв всяческих отношений. Она поймала себя на том, что если и вспоминала теперь о Косте, то всплывали лишь те эпизоды, когда они были дружны, вместе ездили в отпуск и навещали Тамарину бабушку. В который раз она убеждалась, что время – великий лекарь, способный притупить боль и горечь потерь.
« Как он там, в Москве?- подумала Коврова,- хоть бы написал, шельмец, неужели всё ещё на меня в обиде?»
Подниматься с постели совсем не хотелось. Тамара продолжала лежать в полудрёме, листая страницы прожитого и считывая с них какие-то отдельные обрывки и фрагменты. Она словно пыталась выудить из прошлого что-то очень важное. Так порой приходили ей на ум весьма интересные сюжеты, которые рождались уже готовыми, не требовавшими практически никакой дополнительной доработки. Вот точно так же произошло и сейчас. Ей вспомнился эпизод, тоже связанный с наймом на работу, только из её личной практики.
Ну, какой уж тут сон или возлежание в постели. Душ, кофе – и снова рабочий стол, тем более, что она совсем не чувствовала себя уставшей, даже из-за бессонной ночи.
И побежали одна за другой картинки той истории, словно кадры кинофильма, в котором она сама была не сторонним наблюдателем, а непосредственным участником. Было это в те первые годы её пребывания в военном городке, когда ей удивительно повезло, и она практически сразу же нашла работу по специальности, возглавив редакцию городского радио. По долгу службы Тамара познакомилась с представителями городской Администрации, с военачальниками, поимённо знала руководителей всех предприятий в городе, в том числе и маленьких. Кроме того, она знала по именам огромное количество простых горожан, так как сама брала и записывала интервью, делала репортажи, одним словом, была мастером на все руки в одном лице.
Как-то раз, готовя к субботе передачу о юбилее городской больницы, она обратила внимание на то, как много среди её работников однофамильцев. Вспомнив свой недавний поход в коллектив Управления бытового обслуживания города, она удивилась ещё больше – и там, и тут фигурировали, практически, одни и те же фамилии. Тогда за разъяснением этого феномена она обратилась в отдел кадров, где инспектор объяснила ей, что нет в этом ничего удивительного, так как все эти работники являются выходцами из соседнего села. До того Тамаре и в голову не приходило, что в закрытом военном городке может работать так много сельских жителей. Ей казалось, что большинство вакансий в столь специфическом населённом пункте скорее должны быть заняты членами семей военнослужащих. Ан, нет, куда ни придёт, - всюду Линёвы, Ткачёвы, Яковенки, Сусины, Житниковы, Корочины и Ивашиненки. Доминировало, пожалуй, фамилий двадцать – не более. Позже, когда у неё появился доступ в войсковые части, она обнаружила, что и там, на гражданских должностях, и среди прапорщиков превалировали всё те же фамилии. Тогда она сделала для себя вывод, что городок и соседнее с ним село просто-напросто ассимилировались. Тамаре захотелось написать что-то вроде эссе или статьи, в которой можно бы было проследить связь села с городком, правда, задумка её так и осталась в стадии замысла, потому как, прожив здесь ещё какое-то время, она поняла, что всё в этом вопросе не так однозначно, как ей вначале показалось. Нередко инспекторы и рядовые сотрудники отделов кадров в беседах с Ковровой, когда та спрашивала, почему в городке так трудно найти работу жёнам молодых офицеров, приезжающих сюда служить по распределению, поясняли:
- Вы думаете, офицерские жёны с радостью пойдут работать прачками, санитарками или посудомойками? Наверное, нет. А ведь именно эти профессии были во все времена самыми востребованными. Девчонки же из соседнего села и из близлежащих хуторов рады-радёшеньки вырваться от свиней и коров, и оказаться в каком-никаком, а всё-таки городе. Да и жениха здесь путёвого быстрее отыщешь, что ни говори.
Позже Коврова убедилась в том, что отделы кадров, давая ей подобные разъяснения, всё-таки немного лукавили, потому как не только упомянутые ими места были заняты местными жителями, но и бухгалтерские должности, а так же библиотекарей и почтовых работников. А уж продавцы военторга – те только из села. Что ни секретарь-машинистка – тоже сельская девчонка, чаще вчерашняя школьница, а, следовательно, без специального образования и без опыта работы.
« Интересно, а кто же в селе остаётся работать на сельскохозяйственных работах, или, к примеру, а школе, в местных учреждениях культуры?»- спрашивала себя Тамара, а ответа так и не находила. Всё дальше углубляясь в заинтересовавшую её неожиданно тему, журналистка узнавала, что в отделах кадров тоже преимущественно сидят выходцы из соседнего села, правда, свои девичьи фамилии они давно, а может, и совсем недавно сменили на фамилии своих приехавших после военных училищ мужей. Вот тогда-то у неё и закралось подозрение: уж не земляческая ли солидарность заставляет их при найме на работу отдавать предпочтение местным жительницам? И не по этой ли причине офицерские жёны, нередко с высшим и средним специальным образованием оказываются за бортом, так и не найдя здесь для себя подходящей работы, постепенно теряя некогда приобретённые знания, навыки и квалификацию? Неудовлетворенность же многих из них тем, что они превращаются в домохозяек, зачастую приводит к конфликтам в семье, бывали и такие случаи, что молодые жёны, по этим причинам, уезжали назад, к родителям, а оставленные ими мужья становились потенциальными спутниками всё тех же сельских женщин, которые, уж точно, никуда от них не сбегут.
Шли годы. Тамара, как могла, приживалась в городке. Постепенно столь живо интересовавший её некогда вопрос ушёл куда-то на задний план. Появилось множество других проблем для осмысления, и они казались более злободневными и насущными.
Но вот однажды, когда у редакции, наконец, появилось отдельное помещение, теперь всё чаще, на модный манер, именовавшееся офисом, а в штате стало работать сразу несколько сотрудников, к ним неожиданно пришла женщина лет тридцати, или чуть больше. Была пятница – день, свободный от эфира, поэтому все находились вне редакции, готовя передачу на субботу. Коврова до конца официального рабочего дня оставалась в офисе одна, работая над квартальным отчётом, регулярно отсылавшемся в область. Теперь она всё чаще занималась ненавистными ей бумагами, имеющими мало общего с радиожурналистикой, постепенно превращаясь в администратора.
Может быть, соскучившись по живому делу, она так охотно взялась принять участие в судьбе этой женщины, обратившейся в городское радио за помощью.
Посетительница, поздоровавшись, представилась и рассказала главному редактору о своих мытарствах в поисках работы. Коврова вновь с головой окунулась в тему, которая её некогда так взволновала. Тамара узнала, что Анна Прусс (так звали женщину) в возрасте тридцати двух лет приехала с мужем по окончании им академии и вот уже год, как пытается подыскать хоть какую-нибудь работу, так как сидеть дома, тем более, что у них не было детей, стало невмоготу.
- Простите, а кто Вы по специальности и где раньше трудились?- начала беседу журналистка.
- Я инженер-конструктор, окончила факультет машиностроения в Московском политехническом институте. Восемь лет работала рядовым инженером в КБ НИИ тяжёлого машиностроения. Защитив диссертацию, три года возглавляла бюро в отделе главного конструктора - там же. Поверите ли, мне и в голову не могло прийти, что мне на полигоне, куда направили мужа, не найдётся никакого места. Бьюсь, как рыба об лёд, вот уже целый год – хожу по отделам кадров, как на работу, честное слово, мне кажется, я уже там примелькалась, а мне каждый раз в ответ говорят одно и то же, что пока никаких вакансий нет. Я и в село ходила, думала, вдруг где-нибудь на МТС или на маленьком заводике подыщу себе что-нибудь подходящее. Я могла бы, к примеру, заняться наладкой оборудования. Но и там для меня ничего не было. Да и к вам я зашла совершенно случайно. Шла мимо, смотрю, вывеска редакции, дай, думаю, попробую сюда обратиться. Просто вспомнилось, как во времена наших родителей люди со своими проблемами нередко обращались то в газеты, то на радио, писали письма на телевидение и в различные журналы, типа «Работницы» или «Крестьянки». И ведь брались порой проводить по сигналу или по просьбе читателей и слушателей настоящие, я имею в виду стоящие журналистские расследования, которые, в конечном итоге, нередко помогали людям, вскрывали причины таких социальных проблем, на которые впоследствии все начинали смотреть иначе – от рядовых граждан до начальствующей верхушки. Вы вспомните, какое в те годы количество толковых статей появлялось в печати, а фельетонов! По материалам расследований даже дискуссии на страницах газет разворачивались. А сколько откликов приходило! Вот Вы, как журналист, наверняка должны это если не помнить, то знать.
- Как же не помнить! Нам еще в университете такие примеры не раз приводили. Хотя, если быть до конца честными, то и тогда в этом деле не всё так просто и однозначно было, как нам может показаться из дня сегодняшнего. Тогда тоже много заказного, а порой надуманного было, чтобы увести умы сограждан от главных проблем и бед. Тут обязательно нужно делать поправку на время.
- Нет, конечно же, я в вопросах журналистики не специалист, и поэтому не собираюсь ничего анализировать, тем более, доискиваться, что там было фальсификацией, а что просто откровенной выдумкой. Я говорю лишь о том, что в принципе в арсенале средств массовой информации есть немало средств, с помощью которых можно бы было помогать разрешать проблемы вроде той, которая коснулась непосредственно меня.
- Ну, если «в принципе», то тут Вы, пожалуй, правы. Есть у СМИ множество возможностей, только обольщаться на их счёт я бы не советовала. Всё дело в том, что они по-прежнему ограничиваются пресловутыми «пролить свет», «проанализировать ситуацию», «вскрыть порок», и намного реже – «помочь человеку»
- Тут с Вами, конечно, не поспоришь. Что же касается конкретно моего случая, я просто поверить не могу, что ни на одной из площадок, ни в одной части нет для меня никакой вакансии – я ведь не Бог весть чего хочу. И Вы знаете, что меня поразило больше всего в общении с отделами кадров и даже с отдельными начальниками, так как порой я напрямую к ним обращалась?
- Не знаю,- неожиданно для посетительницы ответила Тамара, хотя, по сути, вопрос был риторическим, а значит, на него не ждали ответа. Просто Ковровой почему-то очень не нравилось, когда её собеседники начинали с вводного предложения: « И Вы знаете» - так и подмывало всякий раз сказать: «Конечно, знаю» или, например: «Откуда же мне знать».
Но, казалось, посетительницу это не обидело, по крайней мере, она сделала вид, что не придала такому ответу никакого значения и продолжила:
- Куда бы я ни обращалась, ни об образовании, ни о прежней моей работе не спрашивали вообще. Пожалуй, Вы первая, кого это заинтересовало.
- Действительно странно. А о чём же спрашивали?
- Сначала, как правило, листали трудовую книжку, но потом я поняла, что это делалось, так сказать, для проформы. Да и потом, что её листать, если в ней всего две записи, и обе на одной странице. Везде и всюду спрашивали, жена ли я военнослужащего, после утвердительного ответа, интересовались, кто он по званию, какая у него должность и у кого служит, заметьте, не в какой части, а у кого, будто речь шла о вотчинах, а не о войсковых частях. Затем всех интересовало, есть ли у нас дети. Я никак в толк не могла взять, как напрямую от всего этого может зависеть, что я собой представляю, например, как специалист.
Конечно же, Тамара вряд ли бы вспомнила эту историю, если бы до этого не ознакомилась с записями Монаховой. Чаще всего, особенно с годами, мы способны, увы, лишь на такие ассоциативные всплески памяти, начавшей сдавать свои былые позиции. Коврова, на какое-то время отвлекшись от истории Анны Прусс, снова увидела перед глазами Галку, ещё раз мысленно поблагодарив её за то, что та обеспечила её интересными материалами, которые не дадут ей сидеть без дела, или, как говорит популярный Михаил Задорнов, не дадут засохнуть.
И всё-таки эта конкретная ситуация сильно отличалась от той, что была зафиксирована в бумагах психолога. Тут у женщины и высшее образование, и учёная степень, и стаж работы по специальности, и даже опыт руководящей работы.
Тамара окунулась в воспоминания о том, как тогда взыграло в ней ретивое, и как она взялась провести журналистское расследование по вопросу, которым когда-то так живо интересовалась, хотя и в несколько ином ключе.
Она ничего конкретного не пообещала обратившейся к ней женщине, но согласилась, по своим каналам, навести справки и выяснить, как на самом деле обстоят дела с вакансиями на рынке труда.
Коврова то и дело отвлекалась, так как ловила себя на том, что, пытаясь описать события прошлых лет, она бесконечно сбивается на лексику, которой в те поры вообще не пользовались. Не было никаких «рынков труда», бирж. Даже слово «вакансия» и то редко употреблялось, по крайней мере, страждущими получить работу. Всё было значительно проще, проще на словах, а на деле же – те же коррупция, местничество, взятки, не скрытая авторитарность начальников, и чем те мельче, тем больше в них было начальственного. Пообещав себе больше не путаться во времени, Тамара вновь вернулась к событиям восьмидесятых, когда она и познакомилась с Анной Прусс.
- Вы оставьте свои координаты. Если что-нибудь узнаю, обязательно Вам сообщу. Более того, если какая-то из вакансий Вам подойдёт, я постараюсь за Вас замолвить словечко.
Оставив свой телефон и адрес, и поблагодарив главного редактора за участие, женщина покинула редакцию, в сущности, не очень надеясь на реальную помощь.
«Боже, мне-то как повезло в своё время!- подумала Коврова, едва ушла посетительница,- не представляю, как бы я себя ощущала, если бы мне вот так же пришлось мыкаться, как неприкаянной».
Тамара решила не посвящать никого из сослуживцев в свои планы, решив всё задуманное проделать самостоятельно, во-первых, потому что было в этой затее что-то авантюрное. Во-вторых, ей не хотелось, чтобы о журналистском расследовании, которое она затевает, заранее узнал кто-нибудь из начальства. Она знала наверняка, что это им совсем не понравится.
В результате своих изысканий, которые она проводила целую неделю, к удивлению своему, журналистка убедилось, что в рассказе молодой женщины содержалось много горькой правды. Кстати, как и десять лет тому назад, когда Коврова впервые заинтересовалась вопросом трудоустройства офицерских жён, по-прежнему, при найме на работу отдавалось предпочтение коренным жительницам. Поскольку в учреждениях и на предприятиях в самом городке, похоже, все места действительно были уже давно заняты, и с насиженных мест не уходили даже тогда, когда у женщин наступал пенсионный возраст, работу теперь можно было найти только в войсковых частях, по большей части отдалённых. Представители отделов кадров приезжали с площадок в городок и вели приём один раз в неделю, строго по записи, в Доме офицеров.
Оставалось несколько дней до праздника 8 Марта, поэтому Тамаре пришлось на время отложить начатое. Дело в том, что редакция принимала активное участие в проведении различных праздничных мероприятий, сама готовила серию радиорепортажей о замечательных женщинах, живущих в городке. Старались выдавать в эфир живой материал, что называется, с мест, чтобы как можно больше голосов славных представительниц слабого пола прозвучало по радио. Каждому из сотрудников достался солидный кусок подготовительной работы, распределили, кто и куда пойдет. Сама же Коврова остановила выбор на одном из старейших детских садов, который считался в городке образцовым. Этим ведомственным детским дошкольным учреждением вот уже двадцать лет подряд руководила одна и та же заведующая, которую, к тому же, многократно выбирали депутатом. Помимо всего прочего она ещё входила в состав женсовета полигона, одним словом, заведующая была человеком достаточно хорошо известным и уважаемым в городке.
Объективно же, воспитатель – одна из самых женских профессий. Этим и определила Тамара Викторовна Коврова свой выбор, решив сделать репортаж из детского сада. Она взялась рассказать горожанам о добрых, умных, заботливых женщинах, на чью долю выпала благородная миссия – воспитывать, развивать и готовить к школе детей, чьи родители заняты на работе.
«У мам и пап всегда спокойно на душе оттого, что они отдали своих чад в надёжные и ласковые руки»,- как лейтмотив записала Тамара в блокнот, отправляясь в детсад, чтобы договориться о времени и месте встречи для записи.
Главный редактор была неплохо знакома с заведующей, так как довольно часто встречалась с ней на всевозможных официальных мероприятиях, собраниях и заседаниях. Маргарита Мефодьевна, узнав о цели визита Ковровой, встретила её как почётного гостя, нисколько не скрывая своей радости. Правда, в душе она ничуть не удивилась, что для проведения праздничного репортажа выбор пал на их детсад, уверенная в том, что её воспитатели на самом деле были в городе самыми опытными и знающими, а воспитанники – самыми красивыми, развитыми и даже талантливыми.
- Тамара Викторовна, а ничего, если я приглашу Вас на утренник не в подготовительную, а в старшую группу?- словно извиняясь за то, что не может предоставить возможность посмотреть на старших дошкольников, спросила заведующая.
Ковровой было, собственно, абсолютно всё равно, в какой группе она будет записывать утренник, посвящённый дню 8 марта. Ей, наоборот, казалось, что слушатели всегда с большим интересом слушают лепет самых маленьких. Это у них получается и мило, и забавно, но, что пожалуй важнее всего, очень искренне, так как они ещё не успели научиться лукавить и подстраиваться под вкусы взрослых, делая всё от души. И только журналистка собралась, было, высказать свою на этот счёт точку зрения, как услышала пояснение из уст заведующей:
-Видите ли, старшие дошколята у нас самые, как говорится, большие молодцы, и на утренниках всегда показывают настоящий класс. Но, увы, они остались без основного воспитателя, так что приходится напарнице работать целыми днями, а это, поверьте, даже физически не так-то легко. Вот поэтому мы от неё не вправе требовать подготовки хорошего утренника, жаль, конечно, очень жаль.
- Простите, а что с другой воспитательницей произошло?- полюбопытствовала Тамара
- Подвела она нас, ох, как подвела, и это тогда, когда предстояло группу выпускать, в самый, что называется ответственный момент.
- Уволилась?
- Ну, что Вы! Такое у нас вообще не практикуется – кто же это добровольно станет лишать себя работы, когда с трудоустройством у нас в городке такие проблемы. Нет, дело тут не в этом. Представляете, совершенно неожиданно, даже меня не предупредив, она легла на сохранение беременности, и это в сорок-то лет! Удивила, честное слово, удивила! Лично я от неё такого не ждала. И срок уже был большой, а мы и не заметили. А как из больницы вышла, сразу же ушла в декретный отпуск. Увы, бывают и у нас такие безответственные люди.
Подобными откровениями руководителя детского учреждения Коврова попросту была застигнута врасплох. Ей, по меньшей мере, показалось странным, что таким образом может быть оценено желание женщины родить ребёнка, тем более в таком критическом для родов возрасте. Лично у неё это ничего, кроме уважения и восхищения мужеством женщины вызвать не могло. Но, вспомнив о том, за чем она сюда пришла, Тамара решила не обращать внимания на эти, как ей показалось, несуразности, прозвучавшие из уст уважаемого в городе педагога, впрочем, для себя она отметила, что с руководителем детсада явно что-то не то.
Со сладкой улыбкой на лице Маргарита Мефодьевна продолжила, но теперь уже с восторгом, рассказывать, что должно быть в сценарии утренника по задумке воспитателя и музыкального руководителя, с тем, чтобы журналистка заранее смогла выбрать для радиопередачи конкретные моменты, которые её захочется записать на плёнку. Она знала об утреннике буквально всё, так что становилось ясно – без согласования с руководством при подготовке утренника не обошлось. Ей были известны имена и фамилии детей, которые будут задействованы в сценке «Мамы разные нужны», кто и какие будет читать стихи и петь песни и так далее. Последнее, о чём она сообщила, были дата и время проведения детского праздника в старшей группе.
Коврова уже оделась и собралась уходить из детского сада, как вдруг её осенило:
- Послушайте, Маргарита Мефодьевна, а как Вы обычно поступаете, когда вот так, неожиданно оказываетесь без воспитателя? Наверняка это не единичный случай – у нас тут нередко бывает, что мужей переводят к новому месту службы, или когда отставники получают квартиру в другом городе и уезжают со всей семьёй.
- Да, Тамара Викторовна, - это очень непростой вопрос. Ну, на первых порах работает один воспитатель в две смены, потом ставим отработку воспитателям других групп, и тогда им тоже один раз в неделю приходится работать по целому дню. Для детей это, конечно же, плохо. Им нужно привыкать к новым людям, и на занятиях это отражается. Вообще-то, согласно штатному расписанию,- без запинок, официальным тоном, будто устно отчитываясь перед инспектором, продолжала заведующая,- обязательная отработка есть у каждого воспитателя – по одной в неделю получается. Но одно дело, если он после смены работает в своей группе, занимаясь подготовкой планов, или мастеря наглядные пособия, ремонтируя детские книжки и игрушки, наконец, изучает новинки педагогической литературы. И совсем другое - если ему приходится после смены идти к чужим детям, хотя, поймите меня правильно, для всех нас в саду нет чужих детей, просто нужно перестраиваться на другой возраст, на ознакомление с индивидуальными особенностями детей. Так что это тяжело не только для детишек, но и для воспитателей – что и говорить! И, конечно же, в тех случаях, о которых Вы упомянули, сразу найти подходящего, хорошего воспитателя бывает очень нелегко. Ну, да что я Вам нашей спецификой голову забиваю, это Вам, наверное, совсем неинтересно?
- Отнюдь. Простите, а у вас все воспитатели со специальным дошкольным образованием?- полюбопытствовала Коврова.
- Ну, что Вы! Где их взять. Таких воспитателей у нас меньше половины. Остальные – всё больше учителя. Есть бывший преподаватель ВУЗа, Вас, наверное, удивит ещё больше, если я скажу, что та самая воспитательница, что у нас в декрет ушла, начинала свою трудовую деятельность инженером на заводе где-то за Уралом, но как только мужа её сюда перевели служить, она стала у нас работать.
-А как же такое вообще возможно?
- Тогда у нас всего несколько маленьких садиков было, чтобы ребёнка устроить, на какие только ухищрения женщины ни шли. Вот и эта оформилась нянечкой – у нас как раз недокомплект был в ясельной группе, собственно, только поэтому мы и ребёночка её в сад оформили, ну, а потом она на подменах себя проявила, мы к ней присмотрелись и предложили перейти в воспитатели. А она, после стольких лет нас так отблагодарила! Кстати, её сменщица тоже не имеет специального образования. Она библиотекарь по диплому, но всю жизнь работает воспитателем. Ей, конечно, потруднее, чем учителям, работается, да и потом, скажу я Вам, среднее специальное образование – это не высшее, как ни крути.
Честно говоря, примерно такого ответа и ждала Тамара от заведующей, иначе бы ей было сложно перейти к своей просьбе.
- Маргарита Мефодьнвна, есть у меня одна женщина знакомая, очень интеллигентная, умная и серьёзная. Она год, как с мужем к нам на полигон приехала, а на работу пока так и не устроилась. У неё тоже, как раз, высшее техническое образование, можно попробовать её пристроить на место ушедшей в декрет воспитательницы, если это, конечно, не противоречит законам?
- Ой, Вы знаете, если это из молодых, которые только что после Академии, то с ними всегда трудно. Наверняка, ребёнок маленький, а через год-другой за вторым чадом в декрет уйдут. Из-за таких у нас текучка и создаётся, а в нашем деле, пожалуй, преемственность – это чуть ли не самое главное. Только, конечно, если Вы лично просите, отказать трудно, что ж, присылайте свою протеже, надеюсь, в ближайшее время у неё декретного отпуска не предвидится?
Ковровой не хотелось вдаваться в подробности, поэтому она уклончиво ответила:
- Нет. Она уже двенадцать лет в браке состоит.
- А как, Вы сказали, её зовут?
- Анна Прусс,- ответила Тамара, уверенная в том, что имени она пока так и не называла.
Они расстались. Обе были довольны результатами встречи: Ковровой удалось договориться о репортаже с утренника и выполнить просьбу своей просительницы, заручившись, если не согласием, то уж по крайней мере поддержкой заведующей. Та же, в свою очередь, была рада, что снова о руководимом ею детище услышит весь город. Наконец, теперь, когда она оказала услугу самому главному редактору с трудоустройством её знакомой, радио, возможно, станет у неё в коллективе более частым гостем, и это льстило её самолюбию.
В этот же вечер, вернувшись домой, Тамара позвонила Анне, удивив её и оперативностью звонка и несколько странным предложением.
- Тамара Викторовна,- призналась взволнованная женщина,- это столь неожиданно. Честно, я не совсем хорошо представляю себя в роли воспитателя детского сада, но, думаю, попробовать можно. Наверное, в каждой женщине, так или иначе, от природы заложено быть матерью, а значит, и воспитателем.
- Вот примерно так же и я подумала, когда, вспомнила о вас, узнав, что в детсад срочно требуется воспитатель в подготовительную группу. Кстати, Вы оказались правы, видимо, каждого работодателя интересует, не собирается ли их будущий работник в ближайшие годы в декрет. О Вас тоже спросили.
- Я бы и рада,- неожиданно откровенно для обеих призналась Анна,- но, видите ли, для нас с мужем это больной вопрос. Мы оба проверялись, и не раз – врачи не находят никаких патологий ни у того, ни у другого. А я так и не смогла за двенадцать лет ни разу забеременеть,- завершила женщина обречённо.
- А Вы не отчаивайтесь, Анна,- постаралась хоть как-то успокоить и поддержать её Коврова,- дети, как говорится, дело наживное. Во всём цивилизованном мире последнее время женщины всё больше к сорока рожают, после того, как чего-то добьются в жизни, сделав карьеру. Именно тогда они чувствуют себя в состоянии обеспечить ребёнку полноценную жизнь и подарить ему свою любовь, уже не будучи сильно обременёнными проблемами собственного становления и прочими меркантильными, в сущности, вещами. Так что, будем надеяться, всё у Вас впереди. Главное – не терять надежду, и не вешать носа.
- Спасибо Вам, Тамара Викторовна, как говорится, на добром слове. И за участие, спасибо. Можно я Вам позвоню и расскажу, как у меня сложится после собеседования с заведующей?
- Конечно же. Обязательно позвоните – мне это будет интересно.
Они попрощались и больше никогда не виделись, и даже не слышали друг о друге.
Воскресив в памяти эту историю, Тамара Коврова вспомнила и то, как пообещала себе проследить за судьбой женщины, собственно, этого по всем канонам и требовало настоящее журналистское расследование, которое она, якобы, затеяла. В противном случае, его и начинать не следовало. Кроме того, в перспективе она намеревалась-таки продолжить изучение некогда так взволновавшей её проблемы. Тамара даже задумала открыть рубрику или страничку, типа «В помощь ищущему работу». Ей казалось это очень своевременным и необходимым, так как именно в этом вопросе в городке был тогда полнейший информационный вакуум, а рекламы, в её теперешнем толковании, вообще не существовало, в том числе, и на радио.
Это из дня сегодняшнего кажется странным, что было время, когда негде было почерпнуть информацию об имеющемся в магазине товаре, об услугах, оказываемых предприятиями населению города. Кроме как на щитах у кинотеатра, нигде нельзя было прочесть о предстоящих культурно-массовых мероприятиях. Так что Тамаре представлялось, как она станет первооткрывателем в удовлетворении информационного голода горожан, хотя бы по части сведений об имеющихся в частях и учреждениях вакансий. Она даже стала готовиться к возделыванию этого нового для городского радио поля деятельности, набросав план, в котором предусмотрела и беседы с инспекторами отделов кадров, и встречи с работодателями, хотя их в те, впрочем, не столь уж давние, годы так ещё не называли. Не обошёлся план и без интервьюирования безработных, и это несмотря на то, что в те поры официальными источниками информации декларировалось, что у нас в стране таковых не было.
«А как же назвать тогда офицерских жён, годами ждущих, когда где-нибудь освободится место, чтобы его занять, даже если оно ничего общего с их основной специальностью иметь не будет?»
Сколько раз задавала себе потом этот вопрос Коврова, но ни разу не нашла ответа, так как докопаться до истины оказалось просто невозможно. Согласно документам, в которых шла речь о безработных жёнах офицеров, они назывались не иначе, как домохозяйками. Это было вполне в духе времени, ведь в нашем благополучном и социально справедливом государстве в те поры безработицы не было, и быть, оказывается, не могло. Собственно, чему тут удивляться, если верить документам, то у нас многого не было: секса, проституции, наркомании – всего того, что могло характеризовать лишь мир загнивающего капитализма…
Чего только не содержалось в плане, который главный редактор городского радио всё-таки надеялась осуществить – там и дискуссии с выпускниками, стоящими на пороге самостоятельной жизни, для которых весьма важен был выбор будущей профессии, во многом определявший всю их дальнейшую судьбу. Коврова предусмотрела так же и встречи в редакции с жёнами, только что приехавшими к месту службы их мужей. Ей казалось, что столь животрепещущая и злободневная тема обязательно должна была найти своего слушателя, а это, что ни говори, - главное в работе радио.
Но, как это, увы, часто бывает, каждодневные дела, с их рутинной неизбежностью, заполнили всё рабочее время. Тут как раз подоспели девяностые годы, изобиловавшие политическими событиями в стране, каждому из которых следовало, если не дать в радиопередачах оценку, то хотя бы проинформировать о них своих слушателей. Потом, одна за другой, словно лавина, накатывались предвыборные кампании – они и вовсе лишали покоя. Каждая минута, да что там, секунда эфира была расписана наперёд, чтобы дать возможность избирателям познакомиться с кандидатами. Работа была нудной, тем не менее, она считалась, судя по заявлениям бывших депутатов и тех, кто в них только метил, «архиважной и кропотливой» - вот когда бывшие партийцы, недавно отрекшиеся от своего коммунистического прошлого, вдруг нечаянно вспоминали и цитировали В.И.Ленина, конечно же, без всяких на него ссылок.
Что до своего журналистского расследования, Тамара на том его и прекратила, что помогла одной из женщин устроиться на работу. В конце-то концов, то была её личная инициатива. И потом, то немногое, что ей всё-таки удалось в этом направлении сделать, уже было чем-то реальным, хотя бы на примере одного единственного человека. Ведь как часто в жизни журналиста бывает, когда он берётся из благородных побуждений провести журналистское расследование по выявленным фактам нарушений, предположим, трудового законодательства, в отношении конкретного человека или группы людей, а вся затея рушится. Мало того, доведённые до отчаяния люди порой в результате вторжения в их судьбу посторонних, пусть и с благими намерениями, начинают подвергаться со стороны своего начальства гонениям и, в результате, оказываются в полном проигрыше. Не зря же кем-то из мудрых было изречено: «Благими намерениями вымощена дорога в ад».
С того времени прошло больше десяти лет. Уже далеко позади был 1991 год, с которого началась ломка и крушение всего старого и отжившего, как несостоятельного. Не могло это не сказаться и на городском радио. Кстати, некогда волновавшая журналистку тема теперь стала острой, неразрешимой проблемой всего государства. О ней кричали все СМИ, о ней говорили люди на митингах, избавиться от неё обещали депутаты новой формации, которые, впрочем, поменявшись лишь наполовину, теперь вдруг прозрели и согласились с тем, что безработица присутствует и в нашем царстве-государстве, и что она есть социальное зло. Теперь Коврову это совсем не трогало и не волновало, другое дело, если бы в восьмидесятые, когда безработица в отдельно взятом городке была бы обнародована, и оказалась на страницах центральной прессы, наверняка бы подобная острая информация произвела бы эффект взорвавшейся бомбы, стала бы явлением из ряда вон выходящим. Иногда, когда Тамара вспоминала о своей старой затее, ей начинало казаться, что она смалодушничала, не доведя дело до конца.
С тех пор она не встречала Маргариту Мефодьевну. И как-то совершенно случайно, от кого-то из общих знакомых узнала, что та вот уже несколько лет, как уехала из городка, после того, как муж её, дослужившись до полковника, вышел в отставку, и они получили квартиру в городе Волгограде. Собственно, это известие и послужило бы концом всей той истории, которая когда-то затевалась как начало журналистского расследования. Но совершенно неожиданно для Тамары на адрес редакции городского радио пришло письмо из Подмосковья. Его прислала та самая Анна Прусс.
Коврова перестала записывать историю, так живо воскресшую в её памяти, и решила, в который уж раз, перечитать письмо женщины, тем более, что она точно знала, где оно хранилось долгие годы. Письмо лежало в коробке из-под телевизора, некогда привезённой вместе с остальными записями, так и не востребованными для подготовки радиопередач. В папке «Корреспонденция» оно было подколото первым. Письмо занимало пять тетрадных листков:
«Здравствуйте, уважаемая Тамара Викторовна!- писала женщина,- не уверена, помните ли Вы меня? Я та самая Анна Прусс, которой Вы некогда помогли найти работу в Вашем городке. Долго думала, стоит ли Вам писать. Но потом всё-таки отважилась. Решила, что для журналиста, то, что я сообщу, вполне возможно, будет, интересно. А ещё, я надеюсь, что мой горький опыт, изложенный в письме, окажет помощь кому-нибудь из тех, с кем Вас в будущем может свести судьба.
А тогда…
Господи, как я была Вам тогда благодарна! За три с лишним месяца работы в детском саду я проштудировала огромное количество методической литературы, в том числе учебники, по которым обучают на факультетах дошкольного воспитания в педагогических институтах. Мне никак не хотелось ударить в грязь лицом и подвести Вас, тем более, что заведующая при всех отрекомендовала меня как Вашу протеже. Правда, если быть до конца честной, всё, что мне удалось перечитать, по сравнению с учебниками, по которым училась я, показалось мне настоящей беллетристикой, а «История педагогики» вообще напомнила школьный учебник по литературе той поры, когда ещё не было издано в качестве приложения к нему «Хрестоматии по литературе». Здесь тоже содержалось изобилие всевозможных примеров из жизни именитых педагогов прошлого и современности, забавных и грустных примеров из педагогической практики. Одним словом, мне было всё понятно, будто за плечами оказался педагогический ВУЗ. Подковавшись теоретически, я начала чувствовать себя более уверенно в коллективе, без чего, как оказалось, работать весьма затруднительно. Думается, мне удалось найти контакт с детьми. По крайней мере, они меня слушали и слушались, мне даже не приходилось повышать на них голос, когда нужно было потребовать от них концентрации внимания на занятиях. Кстати, на занятия ко мне сразу же зачастила методист, видимо, по поручению заведующей, которая и сама нередко заглядывала, заранее никогда не предупреждая, причём, как правило, появлялась тогда, когда занятие уже шло. Несмотря на то, что те планы, которые было принято писать, мне казались не только нерациональными и объёмистыми, но, в таком виде, и бесполезными, я и их научилась писать так, как требовали. Со временем меня стали похваливать, а в конце мая доверили провести занятие для воспитателей подготовительных групп всех детсадов города по детскому конструированию. Помню, методист, придя ко мне в группу, чтобы проконсультировать меня, в своей общей тетради записала: «Открытое занятие на город в подготовительной группе. Воспитатель Прусс А.Д.» Тогда я и узнала, как называется то, что мне доверили подготовить и продемонстрировать со своими воспитанниками. Слава Богу, и тут у меня, кажется, всё получилось, по крайней мере, мне объявили благодарность, правда, как позже оказалось, забыли внести её в трудовую книжку. Казалось бы, ну, всё складывалось как нельзя лучше. Но вот однажды, когда я работала в первую смену, меня с самого утра начало поташнивать, а затем стало так плохо, что я едва не потеряла сознание, и даже какое-то время, казалось, находилась в состоянии обморока, как мне потом объяснила работавшая со мной нянечка, увидевшая, как я медленно опускаюсь на детскую кровать в спальне. Обо всём, что со мной произошло, тут же узнала заведующая. Я с первых дней работы поняла, что в женском коллективе, куда я попала, исправно работает так называемое «сарафанное радио», благодаря которому, что бы и где бы в детском саду ни происходило, будь то в группах с детьми или между воспитателями, - всё становилось достоянием руководства в лице методиста или самой заведующей. Итак, как только мне стало лучше, Маргарита Мефодьевна вызвала меня к себе в кабинет. Она оглядела меня с ног до головы, и в присущей ей манере – с улыбкой на лице и с чуть прищуренными глазами, вежливо, даже чересчур, спросила:
- А Вы у нас, милочка, случайно, не беременны?
Помните, я рассказывала Вам, как долго у нас не было детей, поэтому самой мне и в голову не могло прийти, что случившееся может быть хоть как-то связано с беременностью. Я и обрадовалась и испугалась догадке заведующей. И всё же, не поверив, что такое в принципе, возможно, объяснила, что, видимо, съела что-то не то, и отравилась. У начальницы сразу же исчезла слащавая улыбка с лица, и она сказала, вернее, начальственным тоном приказала:
- У Вас, кажется, завтра отработка с утра, милочка,- и опять это мерзкое «милочка»,- так что шагом марш к гинекологу и принесите мне справку, в которой должно быть указано, беременны Вы, или нет, Вам ясно?
Честно говоря, таким тоном со мной заведующая говорила впервые, будто я совершила, если не преступление, то уж, по крайней мере, непростительную ошибку, за которую должна понести суровое и справедливое наказание. Мне было не по себе.
Итак, на следующее же утро я отправилась в поликлинику. Однако опытная врач выдать мне требовавшуюся справку отказалась. Тогда ведь никаких УЗИ не было и в помине, а дать 100% гарантию того, беременна я или нет, при маленьком сроке, само собой разумеется, врач без специальной аппаратуры не могла. Мне предложили прийти повторно через три недели. Как только я появилась на работе, ко мне в группу тут же поднялась заведующая с вопросом:
- Ну, справку принесли?
Я постаралась, как можно спокойнее, объяснить, что подобных справок не выдают. Вот тут-то всё и началось. Разговор состоялся в раздевалке. Дверь в группу оказалась приоткрытой, так что и моя сменщица, работавшая с утра, и дети могли всё слышать. А по тишине, воцарившейся в игровой, я поняла, что они не только слышат, но и вслушиваются в начальствующий голос заведующей.
- Вы, кажется, у нас заявление на время декретного отпуска Линёвой подали? Так вот, это значит, что Вы находитесь на временной работе, и я, как заведующая, вправе, по производственной необходимости, использовать Вас на любом участке работы, надеюсь, Вам это понятно?
Не знаю, понятен ли мне был тогда смысл её слов, тем более, что меня опять сильно затошнило, и закружилась голова. Я едва стояла на ногах, однако выслушивать начальницу мне приходилось всё-таки стоя, и, надо сказать, весьма продолжительное время, так как следом меня стали пространно посвящать в круг моих новых обязанностей:
- В ближайшее время у нас в саду будет проводиться косметический ремонт, а завершить его предстоит до начала нового учебного года, так что придётся серьёзно потрудиться. Я снимаю Вас с группы, - всё громче и начальственнее продолжала она,- будете заниматься непосредственно подготовкой к ремонту. Начнёте с того, что освободите один из сарайчиков на территории детского сада под игрушки, оборудование и инвентарь из групповых комнат. Возьмите ключи у завхоза. Она покажет, куда нужно вынести из сарая хранящиеся в нём банки с краской, а так же оставшиеся с прошлого ремонта побелку, цемент и прочую мелочь. После того, как освободите сарай, всё внутри следует вымыть до блеска, помните, там будут храниться вещи, которыми станут пользоваться дети.
Пока она столь подробно излагала моё задание, в раздевалку зашла методист, и последние слова заведующая произнесла уже при ней:
- Ну, что стоим? Приступайте! У Вас два дня, а дальше посмотрим, где Вас использовать.
Всё, что происходило, было похоже на разговор мачехи с Золушкой. До последнего момента мне казалось, что вот-вот что-то произойдёт, и начальница изменит своё решение. Но она, как ни в чём не бывало, сделав несколько шагов в сторону коридора, разделявшего группы, уже елейно беседовала с методисткой о грядущей подготовке к Дню защиты детей, не обращая на меня, ровным счётом, никакого внимания.
- Простите,- всё же попыталась уточнить я, когда методист уже взялась за ручку входной двери, чтобы выйти вместе с заведующей ,- мне же во вторую смену в группу выходить, а когда выполнять Ваше задание, если до смены осталось всего два часа?
Маргарита Мефодьевна медленно повернулась - приторно-слащавая улыбка снова заиграла на её лице. Теперь это была улыбка человека, торжествовавшего свою победу над тем, кто находится у него в подчинении, а, следовательно, зависим от него. Громко, чеканя каждое слово, она произнесла:
- А Вас, милочка, группа больше волновать не должна. Это, с данной минуты, - не Ваша забота, неужели Вы до сих пор этого не поняли?!
От вновь повторённого, столь неприятного мне слова «милочка», и оттого, что я, наконец, поняла, что никакого чуда не произойдёт, а всё, что произошло только что, есть ни что иное, как самая настоящая реальность, мне стало дурно. Будто специально не закрыв за собой дверь, они продолжали беседовать уже в коридоре, причём заведующая говорила громче обычного, видимо, делая это нарочито, чтобы мне было хорошо слышно каждое сказанное ею слово:
- Меня не проведёшь! Не на такую напала! Ишь ты, обмануть меня надумала, неужели и главный редактор купилась на обаяние этой хитрой евреечки? Ну, ничего, посмотрим, если она и вправду беременна, то тяжести побоится таскать, тогда-то мы её и поймаем на лжи, что называется, на месте преступления.
Но я себя преступницей почему-то не чувствовала. До вечера я перетаскивала из сараюшки в кладовку на хозяйственном дворе ополовиненные банки с засохшей краской, пустые вёдра, поломанные, но, видимо, не списанные ещё детские стульчики, спинки от кроватей, какие-то картонки, фанерки. Не трогала только мешки с алебастром, цементом и побелкой – боялась браться за тяжёлые вещи, а вдруг Бог, и вправду, услышал наши мольбы. Сами понимаете, в моём возрасте это мог быть последний шанс. Наверняка, за моей работой кто-то наблюдал, и успел ещё до окончания рабочего дня доложить заведующей о том, что я не берусь за перетаскивание тяжёлых предметов. И тут она, неожиданно появившись из-за сарая, встала передо мной во весь свой недюжинный для женщины рост, и вынесла мне приговор, который, судя по тону, обжалованию не подлежал:
- Вот теперь мне с Вами всё ясно! Пойдёмте в кабинет. Напишете заявление об уходе с работы по собственному желанию и вернёте мне ключи, которые взяли у завхоза.
Теперь я даже не знала, оставалось ли у меня самой хоть малейшее желание продолжать здесь работать. После того, как я увидела, чем для меня может такая работа обернуться, - наверное, нет. Поэтому и написала потребованную от меня бумажку безропотно и без сожаления.
Может, Вам, Тамара Викторовна, покажется странным, что я, будучи вполне зрелой, взрослой женщиной, не стала отстаивать своих прав. Но ведь о моих правах, и о «Законе об охране детства и материнства» знала и моя заведующая. Раз она откровенно шла на нарушение этого закона, значит, либо у неё были высокие покровители, и она ничего не боялась, либо рассчитывала на то, что я сопротивляться не буду.
Я же к тому моменту уже почти уверовала, что во мне зарождалась новая жизнь, а дороже неё, поймите, мне трудно было что-либо сыскать. Так что, я сделала выбор вполне осознанно, побоявшись, что борьба за свои права может сказаться на нервной системе, как моей, так и моего будущего ребёнка. Стоило ли рисковать?
Так и закончилась моя трудовая деятельность в небезызвестном Вам детском саду под началом уважаемого в городке педагога и руководителя, депутата, и прочее, прочее, прочее. К счастью, оказалось, мы действительно ждали ребёнка. Муж настоял на том, чтобы я немедленно уехала к его матери, тем более, что она до пенсии более двадцати пяти лет проработала акушером-гинекологом в родильном доме и, как никто другой, могла бы мне помочь, если вдруг с беременностью будут какие-нибудь осложнения.
Я благополучно родила сына. Мужу чудом удалось добиться перевода. Теперь у нас всё хорошо. Сашеньке нашему уже девять. Я по-прежнему работаю в своём НИИ, а муж преподаёт в Академии.
Иногда жалею о том, что так и не наказала свою обидчицу. Хотя, не факт, выиграла бы я в схватке с жестокой действительностью или нет. Впрочем, сейчас уже всё отболело, может, поэтому иногда на ум приходят мысли о том, что каждый раз, когда человеку посылаются испытания, это делается исключительно с благими намерениями – научить человека не только переносить страдания, но и выносить из них урок, после чего обретать новые силы, которые помогают жить дальше.
В Вашем специфическом городке, который так и не принял меня, Вы оказались единственным порядочным человеком, с кем меня свела судьба.
С уважением Анна Прусс».
Дочитав письмо до конца, Коврова с грустью подумала: «И всё-таки, кто на Земле является истинным вершителем человеческих судеб?»
За этим вопросом угадывалась тема, которая волновала журналистку на протяжении всей её жизни. И чем больше та преподносила неприятных сюрпризов, тем чаще Тамара обращалась к ней в своих рассказах, очерках и маленьких повестях, пытаясь найти ответ, заведомо обрекая себя на неудачу. И, тем не менее, именно в привязке к этой теме она решила изложить историю Анны Прусс, которую решила сделать отдельным рассказом, никак не связанным с тем, что она начала излагать под названием «По материалам дневников практикующего психолога».
Надвигался вечер. За письмо Казимерасу она так и не села. Обед и ужин были пропущены. От Риммы обещанного звонка тоже не последовало. Похоже, по приезде из Нижнего ей по-прежнему не избежать возвращения к круговерти, ставшей для неё чуть ли не нормой жизни с тех пор, как единственной её потребностью и радостью стало писать.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
СЕНТЯБРЬСКИМ ВЕЧЕРОМ
Дни побежали за днями, неделя за неделей, словно подстёгивая друг друга, торопя Тамару то быстрее закончить рассказ, чтобы начать новую повесть, то, хотя бы вчерне, без правок, завершить повесть, и начать работать над главами давно уже начатого романа. Она пребывала в некоем странном состоянии, когда ей порой казалось, что стоит дать себе передышку, - и жизнь остановится, а она сама прекратит своё существование, не в силах начать всё с самого начала. Вместе с тем, записи и словесные зарисовки, наброски сюжетов и некогда услышанные истории, скопленные за десятки лет и хранившиеся в многочисленных папках и блокнотах, казалось, всё не убывали. Коврова давно приучила себя немедля избавляться от всего того, что уже использовано, безжалостно разрывая на мелкие кусочки и отправляя в корзину исписанные блокноты и стандартные листы бумаги. Она делала это, чтобы избежать случайных повторений или возврата к темам, которые, что называется, были обсосаны со всех сторон – иначе зациклишься на чём-нибудь одном, и будешь находиться в плену пережитого до скончания века. Все новые записи и заметки она складывала в те же папки, поэтому они и продолжали бухнуть, вместо того, чтобы уменьшаться в объёме. Тем не менее, в первую очередь она старалась брать лишь те бумаги, которые уже были выдержаны, как старое доброе вино. Тамара нередко придавала им новое осмысление. Иное видение и прочтение появлялись по мере накопления жизненного опыта, что вполне естественно. Часто случалось, что пояснения к событиям и явлениям прошлого, некогда описанным журналисткой, по своим размерам и по глубине мысли были намного значительнее, чем старые записи. По-видимому, благодаря такому подходу к делу, коробки, в которых хранились заветные папки и блокноты не только не опустошались, а становились переполненными до краёв, так что приходилось обзаводиться новыми.
Как-то раз во время короткого перерыва на чашку кофе Коврова с ужасом подумала о том, уж не обеспечивает ли она себе таким трудом, который сама же выдумала, алиби к отступлению от запланированного переезда даже после того, как государство полностью расплатится с ней по счетам за утраченную работу. А ведь такой вывод сам собой напрашивался, и это пугало её больше всего.
Предположим, ей будет выплачена вся обещанная компенсация, а в коробках по-прежнему будут находиться материалы, требующие завершения, разве это не повод, чтобы задержаться с отъездом? Порой Тамаре казалось, что все эти бумаги, плод раздумий и воображения, поисков и находок, потерь и разочарований есть ничто иное, как живой организм, имеющий неограниченную власть над своим автором и создателем. Пожалуй, удивительнее всего было то, что Коврова с таким положением вещей смирилась и не противилась их воле, более того, шла у них на поводу.
Теперь письма в Нижний Новгород и обратно отправлялись регулярно: оттуда – ежедневно, отсюда – два-три раза в неделю. Но, похоже, Прейкшас был счастлив и этим, и, хоть и ревновал свою женщину к её нынешнему занятию, любя в ней исключительно всё, он уважал мир её чувств и увлечений. Однако в глубине души, что, конечно же, прочитывалось Тамарой между строк, Казимерас надеялся, что многое изменится, когда она переедет к нему навсегда. В письмах он готовил её к тому, что как только они будут вместе, он оставит кафедру, и они отправятся путешествовать, причём, предлагались самые экзотические и неожиданные маршруты. Нельзя сказать, что Коврова была равнодушна к его радужным планам, но, будучи всё-таки более прагматичной, чем он, она воспринимала их скорее красивыми фантазиями. Правда, своего Казика она в это не посвящала, не желая рушить волшебный мир его мечтаний, которые, похоже, скрашивали его ожидания.
* * *
Римма с мужем подали заявление в жилищную комиссию Администрации города на отселение, решив остаток жизни провести ближе к своей родине, к могилам предков. Собственно, к этому они пришли как-то спонтанно, что вызвано было, скорее всего, тем, что сыновья стали жить отдельно. Теперь им некого опекать, да и по себе они знали, что тёплые отношения между родителями и их взрослыми детьми, имеющими свои семьи, сохраняются до конца дней лишь тогда, когда они живут на почтительном расстоянии друг от друга. Находясь же рядом, старшим бывает трудно удержаться от поучений и нравоучений, которые хоть и делаются из соображений помочь, как правило, становятся яблоком раздора, и отдаляют детей и родителей порой на такое расстояние, что его бывает нелегко преодолеть, даже если они живут в одном городе или в одном доме. Некогда престижная работа в одном из филиалов московского НИИ, расположившегося неподалёку от городка, по заданию которого Ринат несколько раз побывал в командировке в Антарктиде, стала ему уже не столь интересна, как раньше. Возможно, всё дело было в возрасте – до выхода на пенсию ему оставалось всего два года с небольшим. Может, причина крылась в том, что у них практически полностью сменился коллектив, который теперь состоял в основном из молодых. Из «стариков», так молодёжь всё чаще называла тех, кто начинал здесь, в степи, с палаток и времянок, осталось всего несколько человек, да и то преимущественно местные, у кого вся родня жила неподалёку. Приезжие же, или попавшие сюда некогда по распределению, разъехались, кто куда. Те, кто вовремя сделал обмен по лимиту, давно проживали в больших городах и успели, перестроившись в угоду современным веяниям, начать новую жизнь. Габитовы прекрасно понимали, что им уже не удастся включиться в эту безудержную гонку за удачей – их поезд, как говорится, ушёл. Они просто помышляли о тихой, спокойной жизни и достойной старости где-нибудь в местах своего детства. Чем дольше человек живёт на свете, тем чаще, ближе к закату, тянет его к своим истокам. Ещё пять лет тому назад Римма и не помышляла, что им может прийти на ум подобное. Сейчас же они приняли окончательное решение, которое, казалось, к обоим пришло чуть ли не одновременно в один из вечеров, когда они вернулись домой, побывав в гостях у старшего сына.
Квартиры по отселению чаще всего предлагались в соседних городах – Волжском или Волгограде. Но Габитовы намеревались, как только получат жильё, сразу же заняться обменом его на Елабугу или Казань - куда получится.
Когда Римма сообщила подруге о своих планах на ближайшее будущее, та сначала огорчилась. Однако, подумав о том, что их разлука, так или иначе, всё равно была предрешена, она не стала особенно печалиться, согласившись с тем, что так распоряжается за них судьба. Правда, теперь и она стала подумывать об отселении, что и ей раньше в голову как-то не приходило. Тамара решила непременно списаться по этому поводу с Костей, тем более, что он всё ещё был прописан в квартире, и, без его на то согласия, начинать оформлять соответствующие документы было попросту невозможно. Она позволила себе помечтать о том, как получат они нормальную квартиру взамен хрущёвки в большом городе, как запишут её на Костю. У самой Тамары, никаких проблем с жильём не предвиделось, так она вот-вот должна была переехать к Казимерасу, а у того, судя по рассказам Галки, не квартира, а настоящие хоромы.
Близился сентябрь. Эту пору в Астраханской области Тамара любила больше всего, и не только потому, что наступало время сочных баскунчакских арбузов, дивных, сладких астраханских помидоров и душистых янтарных дынь, хотя и это не могло не радовать. Наконец-то спадала жара, испепелявшая и изнурявшая тело и душу все летние месяцы, прихватывая, как правило, и май. Становилось приятно тепло. Ветерок уже не обжигал, а ласкал. Затяжные утренние туманы, когда вода начинает медленно остывать и отдавать накопленное за лето тепло, умиротворяли и радовали глаз. Сады, лесопосадки и городские парки манили на улицу, звали к себе в гости, обещая невиданное зрелище – гениальное полотно матери-природы, в котором, казалось бы, использована невообразимая палитра с множеством оттенков, сочетаний и переливов самых немыслимых по красоте красок. Как-то вечером, возвратившись после пешей прогулки по лесопосадке вдоль по рукаву Ахтубы, едва Тамара открыла дверь квартиры, раздался телефонный звонок. Звонил Константин. Коврова и ждала, и боялась этого звонка, памятуя о том, как они расстались, и сколько взаимных упрёков и обидных слов, которые до сих пор оставались в душе кровоточащими, не заживающими ранами, высказали они тогда друг другу. В течение всей зимы, явившейся для журналистки настоящим испытанием на выживание, после того, как она потеряла работу, сын, вместо того, чтобы поддержать мать, постараться понять и помочь ей выстоять, изменился настолько, что даже нахождение с ним в одной квартире становилось невыносимым. В общении с ней он был грубым и непримиримым, и производил впечатление человека, чьи нервы были похожи на оголённые провода, по которым пропущен высоковольтный ток. Тамара же относила это на счёт неустроенности личной жизни обоих, вдруг, так неожиданно возникших, материальных проблем, наконец, она была уверена, что, несмотря на близкое родство, они были удивительно разными людьми, и, живя в одной квартире, тем не менее, казалось, находились в двух параллельных мирах.
Однако её опасения оказались напрасными. Она была приятно поражена его ровным и спокойным голосом, а то, о чём он говорил, выказывая сыновнюю заботу и участие, буквально повергли её в шок. Когда же он справился о здоровье матери, и спросил, как у неё обстоят дела на личном фронте, Коврова почувствовала, как учащённо забилось сердце, а глаза стали влажными.
- Мамочка, прости меня. Я был плохим сыном и поступал, как эгоист. Наверное, в том была и моя вина, что ты так и не устроила своей личной жизни.
Это было для Тамары, пожалуй, чересчур, она пододвинула пуфик к полочке с телефоном и села, чтобы не упасть. Между тем, сын продолжал:
- Ты только не перебивай меня, пожалуйста. Я давно должен был тебе об этом сказать. Ты у меня самая лучшая, самая красивая, самая умная мама на свете и заслужила счастья. Я очень перед тобой виноват.
То ли Константин ждал в продолжение своего признания слов матери, то ли сам переводил дух, но, так или иначе, какое-то время в трубке не было слышно и звука. Тамара, растерявшись от неожиданных признании сына, пока не готова была сказать что-либо вразумительное. И тогда снова заговорил Костя:
-Ты там без меня, случайно, замуж не вышла?
- Нет,- только и могла вымолвить в ответ Тамара.
- Но если надумаешь, не забудь сына на свадьбу пригласить – хочу быть первым, кто тебя поздравит.
- Ладно, сынок,- постепенно приходя в себя, начала мать,- рассказывай, у тебя-то как дела, что с работой, где живёшь, почему не пишешь?- ничего не придумав, кроме этих дежурных вопросов, спросила она, с трудом сдерживая дрожь в голосе и стараясь говорить медленно и спокойно.
- Мамуль, ты не волнуйся. У меня всё нормально. Думаю, в ноябре навещу тебя, заодно заберу зимние вещи. Ма, ты как, если я не один приеду? Мы не надолго – дней на десять или на недельку, как получится.
- Приезжай с другом. Буду рада.
- Мам, не с другом – с женщиной, вернее, с моей женщиной. Я Лизе все уши про тебя прожужжал, кстати, ты всё ещё пишешь?- совершенно неожиданно для Ковровой спросил сын, так что та окончательно растерялась, несколько секунд выбирая, на что нужно сначала реагировать – на то, что он приедет с Лизой или на то, что он спрашивает у неё, продолжает ли она писать. И всё-таки выбрала второе.
- Сын, тебя даже это стало интересовать?
- А то! А питаешься хорошо?
Этого Тамара уже вынести просто не могла – из глаз потекли слёзы. Казалось, сто лет никто не интересовался тем, как она питается, отдыхает ли, нормально ли спит. Хотя нет, пока она была в Нижнем, Казимерас постоянно проявлял о ней заботу. Но сейчас, здесь, где она всё и всегда решала сама, то, что она услышала, причём из уст сына, почему-то казалось ей чем-то эфемерным, сказочным, нереальным. Он, и вдруг забеспокоился о, казалось бы, таких простых вещах…
И, конечно же, у матери от этого стало невероятно тепло на душе.
- Спасибо, Костя, за беспокойство. У меня всё нормально. А ты, значит, женился?
- Нет, но собираюсь. Мы уже с июля живём вместе. Прежде, чем жениться, я хотел бы сначала вас познакомить, вот и планирую это сделать в ноябре. Надеюсь, вы понравитесь друг другу. Лиза литературу в музыкальном колледже преподаёт, так что вы общий язык, точно, найдёте, я в этом уверен на все сто. Я позвоню ещё до того, как начнём собираться. Целую. Береги себя, ма.
-Звони, сынок, ты меня очень обрадовал. И всё-таки, сел бы и черкнул письмецо – я письма намного больше, чем телефонные разговоры люблю.
- Вот познакомитесь с Лизой поближе, подружитесь, тогда она у меня будет вроде секретаря раз в неделю тебе письма писать, идёт?
- Там видно будет, Костя. Буду ждать и вестей и вашего приезда. Пока. Целую. Ты там тоже береги себя.
Вечером, по поводу примирения с сыном, Тамара пригласила на ужин Римму, и они мило посидели и поболтали за бутылочкой винца. Коврова почувствовала, что ей давно уже нужно было взять передышку и хотя бы один вечер провести вот так, в бездействии, но всё не получалось. И тут, расслабившись, она окончательно убедилась, что пора, наконец, сбавить темпы, оставляя время на отдых и на общение с подругой, тем более, что им предстояла скорая разлука.
- Я всегда тебе говорила, что Котька твой нормальный парень, просто заплутал в поисках себя самого. Да и ты со своей работой так заматывалась, что не заметила, как он вырос – всё, как с мальчиком с ним разговаривала, тогда, как он уже стал мужичком, а значит, к нему совсем с другими мерками подходить надо было. Кстати, ты не думай, что это я такая мудрая от природы – сама совсем недавно докумекала, благо, у меня Габитов вовремя с пацанами по-мужски, чуть ли не на равных, стал общаться. Знаешь, мальчишки после душещипательных бесед с отцом к себе совсем по-другому относиться начали. Не знаю, что он им там внушал – меня он в это не посвящал. Но, думаю, дал им понять, что они уже мужчины, а не безусые юнцы, и за всё ими содеянное должны сами ответ держать. Хотя, шайтан их знает, о чём они там говорили – этих татар порой женской душе не понять. Но меня это вполне устраивает. Что я буду голову лишними мыслями забивать. Для меня главное – результат, а он налицо: мальчишки наши как-то в одночасье остепенились и повзрослели.
- Тебе нечего было за своих переживать – они с детства у вас паиньками были. А я ведь, честно говоря, думала, что мы с Костей никогда больше не повернёмся друг к другу лицом,- снова о своём заговорила Тамара.
- Слушай, Том, а ты не обратила внимания на то, что мы в последнее время стали частенько употреблять такие слова, как «всегда», «никогда»? По-моему, это плохой симптом. Никак, стремительно и неукоснительно к закату потянулись. Есть всё же в этих словах какая-то безысходность, а ещё точнее, безвыходность, мол, раз так всегда случается, не жди, что у тебя что-либо иначе пойдёт. А ведь не бывает, чёрт побери, в реальной жизни правил без исключения, не бывает! Поэтому, мне кажется, от таких слов нужно избавляться, пока не поздно, а то заделаемся раньше времени в брюзжащих старух, ни на что не годных, ни на что не способных, ждущих, прости, Господи, прихода конца. Не выйдет! Мы ещё о-го-го, как поживём, правильно я говорю?
- Точно. Но, что ни говори, в том, как мы с Котькой расстались тогда, даже не попрощавшись, и впрямь было что-то безысходное,- опять вернулась Тамара к мыслям о сыне и о её с ним отношениях.
- Нет, теперь, после того, как он позвонил и повинился, всё должно пойти по-другому. Так и будет, помяни моё слово, подруга. Послушай, а ты ему о своём профессоре сказала? Хотя бы поставила его в известность, что собираешься ухать отсюда и круто изменить свою жизнь? Раз уж вы на такой откровенный разговор пошли, было бы вполне уместно, на мой взгляд, сказать ему правду.
- Ну, что ты! К этому я пока что не готова.
- Ах, всё-таки не готова.
- Ну да, я имею в виду, с сыном я пока не готова обсуждать свою личную жизнь. А всё остальное, то есть сам факт переезда, зря, я тебе скажу, ты сомневаешься, - это дело решённое, и назад пути не будет. И вообще, что сейчас об этом говорить, когда вы тоже собираетесь отсюда уезжать, а мы, как-никак, теперь друг к другу ближе будем – от Нижнего Новгорода до твоей Татарии рукой подать. Так что, если всё сладится, будем дружить семьями, вместе на пикники ездить, в гости друг к другу, представляешь, как здорово будет! Нет, моя хорошая, моё решение об отъезде окончательное и обжалованию не подлежит, я же тебе ещё тогда, как только приехала, об этом говорила, не забыла?
- Да не забыла, конечно. Просто давно не общались, подумала, вдруг, что-нибудь изменилось. Ты же молчишь, как партизан, не рассказываешь даже, о чём тебе твой профессор пишет, и пишет ли вообще, мало ли как бывает.
- Ну, уж нет, ты хоть и самый близкий мне человек, а его письма я даже тебе пересказывать не собираюсь – это очень личное.
- Неужели сплошная любовь?- несколько иронично, хитро улыбаясь, спросила Римма.
- Ну, хватит, Римка, честное слово, ты меня совсем засмущала.
- Значит, не только любовь, но и секс на расстоянии? Никак планы на будущее строите?
- Я обижусь. Замолчи, прошу тебя. Ну, почему тебя вечно тянет всё опошлить?
- Извини меня, глупую бабу. Просто, наверное, я раньше тебя очерствела к этим делам, в голове не укладывается, как в таком возрасте могут зародиться и вспыхнуть пылкие, чуть ли не девичьи и юношеские чувства.
- Почему зародиться?
- Ну, возродиться.
- Считай, что я уже обиделась, по крайней мере, на твой тон. Думаешь, я в нём иронии не улавливаю? А если еще верить русской пословице «Что у трезвого на уме - то у пьяного на языке», то теперь я доподлинно знаю, что ты обо мне думаешь!
- Ну, нет же, Коврова, всё ты не так понимаешь. Во-первых, от бутылки сухого вина не очень-то опьянеешь, а во-вторых, ты забываешь, что я как-никак, татарка, и русским пословицам не соответствую. И, наконец, в-третьих, неужели ты даже предположить не можешь, что я тебе немножечко завидую. Я и не припомню, когда у меня были романтические свидания, вздохи и ахи на скамейке, гуляние в обнимку под луной, мне кажется, мы с Ринатом уже сто лет, как состарились, честное слово. Давай лучше выпьем. Наливай, там ещё осталось на разок пригубить.
Разливая остатки вина по фужерам, Тамара взглянула на подругу – ей показалось, что глаза у той были влажными.
- Рим! Что это ты?
- Ничего. Давай за любовь!- тихо, задрожавшим голосом произнесла свой тост Римма.
-За неё, подруга, за неё!- поддержала её Коврова.
Женщины на какое-то время замолчали, каждая, задумавшись о чём-то своём, после чего Габитова, поставив опустошённый фужер на стол, и смахнув слезу, неестественно громко, с какой-то залихватской удалью произнесла, признаваясь подруге в сокровенном:
- Ты, наверное, не поверишь, но у нас с Ринатом тоже были вспышки любви!
Всё остальное она стала проговаривать очень тихо, сменив интонации, и столько в её голосе было печали, что Тамаре стало как-то не по себе. Дело в том, что подруга практически не откровенничала с ней, стараясь обходить стороной вопросы, связанные с чувствами. Если и говорила о взаимоотношениях с Ринатом, то исключительно по части хозяйственной, или о воспитании детей, и никогда, или почти никогда – о чувствах. Ковровой недавно показалось, что само слово «любить» Римма чуть ли не впервые произнесла, когда разговаривала с ней о Казимерасе. Видимо, в жизни каждой женщины, как бы она ни была закрыта, наступает момент, когда хочется с кем-то поговорить о сокровенном, но разве можно найти для слушателя откровений, подобных исповедям, кого-то более подходящего, чем лучшая подруга:
- Это случалось каждый раз после его возвращения из длительных командировок… после них, собственно и появились на свет наши мальчики. Мне думается иногда, не будь этих месяцев проживания врозь, я вообще не смогла бы поверить, что состоя в официальном браке, можно сгорать от любви, от страсти, наконец,- затем последовала пауза, во время которой было слышно, как глотает слёзы Римма, и вздыхает Тамара.
- Но чтобы вот так, как у вас, - такого не было никогда.
- Что ты имеешь в виду? «Вот так», то есть, без реальных плодов любви?
- Ну, да, только не обижайся, пожалуйста.
- А я и не обижаюсь. Просто мне кажется, что любовь – чувство всесезонное, применительно к человеческой жизни, а значит, и плоды у неё в разные сезоны могут быть разными.
- Может быть, ты и права, наверное, права, а я со своими представлениями попросту устарела.
Женщины снова замолчали – теперь уже надолго.
Коврова сидела, подперев подбородок ладонями, смотрела в одну точку, видимо, углубившись в себя. Ей вспомнилось, как ещё совсем недавно она уверяла Прейкшаса в том, что любые, даже очень сильные чувства между мужчиной и женщиной, если они не предполагают в результате таких отношений рождения ребёнка, есть ничто иное, как греховная связь. А вот теперь, разговаривая с Риммой, она, казалось, противоречила сама себе, в попытке отстоять своё право на позднюю любовь.
Габитова же встала, подошла к окну, приоткрыла его и стала наблюдать за тем, как медленно спускалась на землю ночь. На душе у неё было как-то неспокойно, если не тревожно. Конечно же, этому было реальное объяснение – предстоящие перемены в жизни, которые в пору человеческой осени даются нелегко. Но она видела причину ещё и в чём-то другом, пока до конца не осознав, в чём именно.
Впрочем, исподволь, обе подруги начинали понимать, что лёгкое вино, запах горящих свечей и выбранная для обсуждения тема потихоньку начали делать своё дело. Они постепенно, медленно, но неукоснительно стали уводить их в небытие, в печаль и грусть несбывшегося.
Чтобы не увязнуть в рассуждениях о том, чему целое человечество на протяжении веков так и не нашло усреднённых параметров и однозначных определений, Римма первой сделала шаг в сторону от любовной темы.
- Знаешь, о чём я подумала? Нет смысла рассуждать о вечном – иначе не заметишь, как рано или поздно превратишься в мудреца. А мудрость же – это всегда печаль, уныние, и, заметь, - одиночество, потому что быть мудрым, или стать таковым в толпе невозможно, согласись.
- Ну-ну! А глупость, значит, - радость и веселье, которые возможны только при условии, что ты не один, так, что ли?
- Ну, примерно так.
- Может быть, ты и права.
- Ты лучше посмотри на небо! Ни одной звёздочки не видно – всё затянуло облаками. Парочка сильных дождей, как позавчера – и через недельку можно будет прошвырнуться по хуторам за шампиньонами, помнишь, как два года тому назад.
- Почему два года назад? Мы же и в прошлом году ездили.
-Так это мы колесили не по хуторам, а отправлялись далеко, к Волге – там и без дождей грибы растут, а здесь, неподалёку, их можно отыскать только после сильных дождей, так как грибницы очень глубоко запрятаны. Чтобы до них влага дошла, вот такие дожди, как в этом году, нужны. У меня, тем более, стимул появился – непременно хочу такую же, как ты, грибную мучку сделать. Не помню, говорила ли, что твой грибной соус просто фурор произвёл.
- Конечно, помню – ты раза три мне рассказывала, как тебя и твою стряпню невестка расхваливала. Я, конечно же, с удовольствием поехала бы, правда, не столько из-за грибов, сколько потому, что страшно люблю в эту пору бывать на природе. Осенним воздухом надышишься – словно глоток бодрости в себя вберёшь. А, кроме того, уеду – там шампиньонов не будет, если только в магазинах. Так что, будет, что вспомнить. Вообще такие поездки долго в памяти хранятся. Мне они куда приятнее всяких там пикников,- вдруг как-то самопроизвольно вырвалось у Тамары признание, чего она никак не хотела делать, чтобы не обидеть подругу, которая, само собой, отнесёт это на счёт той их последней вылазки.
- Ничего себе откровение! А я думала, тебе наш пикник понравился.
- Ну, что ты, было здорово, конечно,- спохватилась Коврова, тогда ещё пообещавшая себе, что не будет откровенничать с подругой по поводу тех ощущений, которые она испытала в компании, где всё-таки почувствовала себя не в своей тарелке, очутившись среди чуждых ей по духу женщин. – Я это вообще о пикниках,- продолжала она убеждать Римму, чтобы та не обиделась на неё,- ты же знаешь, чем есть и пить на природе, я всегда предпочитала просто побродить по лугу, по лесу или по берегу реки.
- Вот те на! А мои бабёшки частенько о тебе вспоминают.
-Значит, косточки мне моете?- попыталась перейти на другую волну Тамара.
-Да нет, они всё наседают на меня с творческой встречей – ты ведь обещала им.
- Прости меня, Бога ради. Ты не совсем так поняла. Пикник ваш, конечно же, удался, просто я там не у дел оказалась. Что до обещанной встречи, - я с удовольствием приеду. Давай, через недельку – другую, думаю, я к этому времени освобожусь.
-Чем это таким неотложным ты заниматься надумала?
- Да вот, хочу по селу побродить, поснимать старые дома, сельские улочки. Чуть грязь подсохнет, сразу же и отправлюсь.
- В село-то зачем? Чего там может быть интересного? Надо же такое придумать!
- Понимаешь, я давно эту поездку запланировала, и тому сразу несколько причин имеется. Я вот думаю, нет, почти уверена, что ни в одном художественном произведении об этом селе даже упоминаний нет, ни один из книжных героев в нём никогда не был хотя бы проездом, тем более, не жил.
- А что о нём упоминать, прости Господи?- перебила, не дав договорить, подруге Римма,- село как село – ничего примечательного. Да и потом, оно какое-то серое, неприглядное и унылое в любое время года. Кому может быть интересно о таком читать?
- Не скажи! Во-первых, оно большое. Теперь в глубинке таких крупных сёл мало осталось. Во-вторых, в нём удивительно разнородное население, ты посмотри сама, люди скольких национальностей здесь проживают, и заметь, оседло, то есть не приезжие, а восходящие корнями к предкам, жившим на этом самом месте со дня основания села. И, наконец, в-третьих, что весьма отличает данное село от тех сёл и деревень, которые мне довелось видеть в средней полосе России, - живут здесь не одни только старики, в нём полно молодёжи, а это, скажу я тебе, уже кое-что. Отсюда вывод напрашивается, что у каждого роду-племени своя фамильная история, наверняка есть старики, которые её бережно сохраняют в своей памяти и передают детям и внукам, раз те не бегут из родного гнезда.
- Ты меня прости, но я что-то не врубаюсь. На кой тебе их истории?
- Вообще-то это грех, если ты взялся писать, не обращаться к местному материалу. По крайней мере, когда ты переносишь своих героев в знакомую среду, это всегда помогает сделать любой сюжет более правдивым. Ну, а, кроме того, увековечить на страницах книги то место, где ты волею случая оказался, по-моему, - это своего рода дань уважения той земле, которая тебя приютила, которой ты отдал не один десяток лет своей жизни, разве ты со мной не согласна?
- Ничуть, представь себе. Понимаю, ладно бы, в благодарность за что-то, тем более, разве тебя село приютило? И вообще, что лично тебе от этого села было хорошего? Вспомни, разве не ты сама мне рассказывала, как молодые офицерские жёны жаловались на сельских жительниц на заседании женсовета, где тебе пришлось однажды присутствовать? Ты ещё тогда с членами комиссии ходила в коммунальную квартиру, в которой произошёл такой конфликт, разрешением которого, кстати, с твоих слов, должна была милиция, а не женсовет заниматься.
- Это, положим, частый случай. Я совсем не об этом говорю. Ты читала, в здешней прессе стали печатать отрывки из книги местного писателя об истории городка и села - очень даже интересно, между прочим. А в прошлом году публиковали несколько этнографических статей не то учителя, не то библиотекаря – там тоже весьма занимательные вещи есть. Но это всё, скорее, публицистика, а мне бы выудить реальные истории, чтобы превратить их в сюжеты, а потом в рассказы и новеллы – вот я чего хочу. Представляешь, поколения в небытие уходят, а ни о них, ни от них порой ничего не остаётся. Вот что обидно. Молодые сейчас не очень-то бережно к памяти предков относятся, и это, тут ты со мной не можешь не согласиться, даже слишком мягко сказано. Вот о чём речь.
- Ну, напечатали про них в местных газетах – с них вполне хватит.
- Римм, что это ты к селу так неуважительно?
- Да я, собственно, не к селу – люди в нём живут не ахти, скажу я тебе, а то ты сама не знаешь.
- Разве можно так обо всех жителях? В любом населённом пункте, хоть в большом городе, хоть в маленькой деревеньке разный народец обитает. Даже психологи уверяют, что по статистике добропорядочных и плохих людей везде поровну. Если бы было иначе, то произошёл бы дисбаланс в обществе. А так, стороны, уравновешивая друг друга, создают некую стабильность в мире людей.
- Можешь, что угодно говорить о местных жителях, но лично я, сколько бы с ними ни сталкивалась, почти всегда попадала из-за них в какие-нибудь неприятности. При встрече с ними, уж ты поверь мне, Бога ради, обязательно жди подвоха или мелкой пакости. Они без этого просто не могут, понимаешь?
- Не понимаю.
-Представь себе, я ничуть не преувеличиваю. Если в самом начале, когда с ними затеваешь какое-то дело, и внешне всё идёт гладко, одно это уже должно насторожить, значит, тут что-то не то, и тебе подложат какую-нибудь свинью, а уж в финале – обязательно подлянку сделают. Кстати, у нас на площадке пруд пруди местных. А как они к приезжим относятся? Это вообще отдельная, так сказать, статья. Вспомни, как сама писала в одном из рассказов, как местные офицерских жён в штыки встречали, какие козни им строили и на работе, и, живя с ними на общих кухнях, или забыла? Кстати, женщины из села по сей день к офицерским жёнам, которые со своими мужьями сюда приехали служить по окончании училищ и академий, испытывают далеко не дружеские чувства. Эти дамочки уверены, что исключительно они являются самыми, что ни на есть, подходящими спутницами жизни для кадровых офицеров - именно поэтому все остальные женщины для них потенциальные соперницы. А уж, как коварные разлучницы во все века поступали со своими соперницами, наверное, объяснять и напоминать не надо.
- Римм, по-моему, ты к ним несправедлива, и потом, зачем всех под одну гребёнку чесать?
- Да ты просто с ними мало сталкивалась, а я каждый день рядом. Тебя они, может, близко к себе не очень-то подпускали, поэтому ты много и не смогла увидеть, потому и понять. А у меня, так сказать, фамилия выгодная, потому что среди местных тоже такие встречаются – вот они при мне и не больно-то стесняются, так как за свою принимают. Отсюда я и знаю про них, намного больше, чем ты. Ты даже вообразить не можешь, какие сафари устраиваются, когда начинают погоню за свободными или освободившимися от семьи «погонами»? Такое зрелище своими глазами видеть надо! Бой не на жизнь, а на смерть. И ведь чаще всего выходит так, что сельские женщины берут-таки бедняжек в оборот. Как только попадёт к ним офицерик на крючок, они вместе со своими мамашами, начинают вытравливать из него всё мужское, постепенно превращая в тряпку и подкаблучника – немало я такого навиделась за двадцать с лишним лет работы на площадке.
Слушая подругу, Тамара невольно подумала, а ведь интересно, сколько местных жительниц было на том самом пикнике, среди отдыхавших вместе с ними женщин? От одной только этой мысли у неё мурашки по телу побежали, и она передёрнула плечами, что, конечно же, не могло остаться незамеченным Риммой.
- Подожди-ка, похоже, тебя вроде как знобит, может, окно закроем?
- Да нет,- спина затекла, сейчас позу сменю, и будет всё в порядке,- смутившись, ответила хозяйка, пододвинув табурет к стене, на которую тут же оперлась, не открывая перед подругой того, что только что промчалось в её голове.
- Так удобнее?- снова проявила заботу Римма.
- Да ладно тебе, ты обо мне, как о старушке почтенного возраста, смотрю, печёшься.
-Тьфу на тебя! О ней беспокоишься, а она, в благодарность, всякую ерунду говорит.
- Кстати, о ерунде. По-моему, то, что ты о сельских женщинах рассказываешь – вот это полная ерунда. Зря ты думаешь, что мне по долгу службы за свою жизнь не пришлось с выходцами из села столкнуться. Я о них и радиоочерки делала и просто сюжеты к юбилеям, да мало ли ещё чего, всего и не упомнить!
- Нашла, что с чем сравнивать! Ты, считай, им рекламу делала, восхваляла их на все лады, кто ж при этом свою поганую сущность проявлять станет. Они в такой ситуации, наоборот, из шкуры вылезут, чтобы произвести впечатление. Ты там хорошо у стеночки устроилась? А то, как бы не упасть. Я тебе сейчас такой сюжетец о местных бабках подкину, ни в какое село ехать не захочешь! Волосы дыбом встанут.
- Ну, же, не интригуй – рассказывай.
- Так вот, среди местных женщин, оказывается, есть немало колдовок.
- Кого? Колдуний, наверное?
- Да нет же, они себя именно так называют. Это такие бабы, вроде ведьм.
- Чертовщина какая-то, честное слово! И как ты, умная тётка, можешь в это верить?!
- За «умную тётку» спасибо тебе, конечно, а верить или не верить, сама выбирай, после того, как я тебе жуткую историю поведаю. Кстати, ничего в ней нет выдуманного, потому что я была всему происходившему не только свидетельницей, а, если хочешь, непосредственной участницей – вот так-то, голубушка. Между прочим, бабки эти особенно преуспели в амурных делах. Они и порчу могут навести, и заговорить, и отворот и приворот сделать – на всё, сволочи, мастерицы! Причём, говорят, если бабка, совершив какое-нибудь зло, сама помрёт, не дай Бог, после неё никакая другая колдовка снять заклятья не сможет, так как та, что порчу навела, уносит заклятье с собой в могилу. Никому даже из своих наследниц не передаёт только ей известные против своих же действий противоядия, не в буквальном смысле, конечно, потому что зельями они, как правило, не пользуются. А вообще-то, поговаривают, что колдовские умения передаются через поколение – от бабки - к внучке. Ты не подумай, что я совсем из ума выжила. Я ведь тоже раньше никогда в эту муру не верила и посмеивалась над нашими тётками, когда они порой свои сказки рассказывали. А тут всё у меня на глазах произошло, скажи, как не верить?
- Мистика какая-то. Ну, я понимаю, гипноз – оказывается, многие к нему способны, просто не все об этом догадываются, а поэтому и не развивают в себе данные природой задатки. Только я тебе заранее хочу сказать, что убедить меня в том, что всё это не профанация, будет очень и очень трудно, так что уж ты постарайся, подруга.
- А чо, я особо и стараться не буду – расскажу всё, как было. А выводы сама делай. Ну, так слушай, есть у нас на работе бабёшка, вернее, была.
- Умерла, что ли?
- Да не перебивай ты, я паузу специально сделаю, когда можно будет вопросы задавать, а пока, слушай и запоминай, вдруг тебе в твоей писанине пригодится, тем более, что это про село. Может, передумаешь и поймёшь, что нечего зря на него своё драгоценное время тратить, и откажешься от бредовой мысли шастать по пыльному, грязному селу и ноги на его колдобинах сбивать. Итак, вернёмся к этой самой женщине, что я бабёшкой назвала. Собственно, она потом такой и стала – иначе не назовёшь. Я же её помню совсем другой.
После окончания Можайки привёз её старлей к нам на полигон. Пробивной был малый, как-то сразу умудрился молодую жену на площадку устроить. Девочка была, скажу я тебе, на загляденье! Всё при ней – тоненькая, хрупкая, что стебелёк. Голосок был звонкий, высокий, волосы, как у заморской принцессы в сказках, белые, вьющиеся – по плечам раскиданы. А глаза! Ей Богу, больше никогда в жизни таких глазищ не видела – мало того, что огромные, но ещё такие синющие, мне казалось, что у людей просто таких быть не может.
- Римм, оказывается, ты у нас, ну, просто настоящая сказительница, не подозревала, что у тебя такой дар есть, зря скрывала – здорово получается, только на правду всё равно пока мало похоже. Я у нас в городке, к примеру, таких сказочных принцесс, как ты описала, отродясь не видела.
- Нет, поверь, она была именно такой – я ничуть не преувеличиваю, мало того, у меня как раз слов не хватает, чтобы всю её неземную красоту описать. Она и двигалась совсем не так, как мы, а будто парила, не касаясь земли ногами. Мне бы твой писательский дар, знаешь, какой бы я портретец выдала! В общем, хочешь дальше слушать,- произнесла Римма, впрочем, уверенная, что уже сумела заинтриговать подругу,- тогда принимай всё на веру, не переспрашивая и не ставь под сомнение хотя бы факты, которые я буду излагать дальше. А то начнёшь со мной в споры вступать по всякой мелочи, я так до утра не закончу.
Итак, слушай, значит, дальше. Какие всё же среди нас, баб, дуры бывают, и дело тут не в том, есть у них образование или нет - такое с собой делают, не приведи Господь! Родила наша красавица первого ребёночка, год с ним дома отсидела. Вышла на работу – не узнать! Другой человек после декретного отпуска вернулся, да и только! Я, конечно, как женщина, всё могу понять – ребёнок забот прибавил, но разве можно до такой степени про себя забывать и так опускаться! Во-первых, раздалась вширь раза в три – никак не меньше, честное слово. У неё, не поверишь, даже черты лица изменились. Под отекшими веками глаз не разглядеть. Куда всё подевалось – будто подменили девицу! Медики, впрочем, не только они, а все, кому не лень, не перестают утверждать, что роды омолаживают, обновляют женский организм – чушь всё это собачья! И наверняка этакую ложь когда-то мужики выдумали, чтобы мы им наследников рожали. Им-то что, вот разок бы выносили, потужились во время родов, я бы посмотрела, на сколько лет они бы после этого помолодели. В общем, внешне она состарилась лет на десять. А офицерик её – как был пацанского виду, так и остался – всё петушком бегает по площадке, красуется. И всегда-то он начищен до блеска, обстиран и обглажен. Сразу ясно, что не сам своей формой занимается, а жену впряг, а та и ишачит на него, да на ребёнка, ночей не досыпая и отдыха не зная.
- Ох, и припечатала! Видимо, этот молодой офицер тебе чем-то досадил, раз ты о нём столь нелицеприятно.
-Представь себе, я с ним ни по службе, ни где-то в другом месте никогда не сталкивалась. А то, что он мне неприятен был, врать не буду –это факт. Думаю, как же так получается – он цветёт и пахнет, а жена на глазах не понятно во что превращается. Значит, что ни говори, а такое положение вещей этого сволочного мужика устраивало по каким-то, лишь ему известным причинам.
Я тогда, кстати, окончательно убедилась в том, как много значит для женщины одежда. Врут все те, кто утверждает, что в какую робу настоящую красоту не обряди, красота всё равно красотой останется и не заметить её будет невозможно даже в лохмотьях. Это примерно то же, что и про талант говорят, что, мол, если это талант настоящий, то он пробьётся рано или поздно. Нет, не нарядишь, хоть то, хоть другое в соответствующие одёжки – так и помрут и талант, и красота твоя не признанными – даже не пытайся меня убеждать в обратном! Ну, да ладно, я отвлеклась.
Принцесса-то наша коренная петербурженка была. Приехала она сюда в таких тряпках, каких мы тут и не видели. Ну, а после родов, да с новой фигурой, понятное дело, старый гардероб ей никак не годился. Думаю, что-то приличное вполне можно и на полную фигуру отыскать в магазине, слава Богу, пора дефицита прошла. А у старлея, тем более ребёнок появился, откуда лишние деньги на наряды жене? Да и потом, ей ведь не только платья новые требовались, а буквально всё, начиная с нижнего белья и, заканчивая пальто и обувью, так как прежняя на потолстевшие ноги просто не натягивалась. Кроме того, раньше она только на высоких каблуках ходила, а теперь такой толстушке каково бы было на каблуках - того и гляди, их сломает, или, чего доброго, сама рухнет. Вот и стала она донашивать то, что было. Вещи-то у неё все хорошие, что и говорить, но сидели на ней, честное слово, ну, как на корове седло. Она и пуговицы перешивала, и какие-то немыслимые вставки делала, вроде, как комбинировала, но всё так неумело, что без слёз не взглянешь. Одним словом, стала наша красавица квашня квашней.
- Значит, плохой у вас женский коллектив, если не подсказали, можно же было это как-то деликатно сделать. Мало ли что, вдруг она не понимала, что выглядит так, как ты описала. Кстати, далеко не все умеют на себя со стороны смотреть. Я, вот, знавала даму, которая любую женщину, у которой одежда была пятьдесят второго размера, презрительно называла жирной коровой, тогда как сама была более чем дородной. Она всё пыталась втиснуть себя в платьица сорок восьмого размера, которые на ней просто по швам трещали. Но женщина эта себя именно такой видела, тут уж ничего не поделаешь. Единственное, пожалуй, средство в подобном случае, которое может реально помочь, – это открыть человеку на себя глаза. Пусть первое время он будет удручён, узнав о себе правду, особенно это, между прочим, женщин касается, но зато потом непременно она испытает чувство благодарности к тем, кто хотел ей реально, а главное, по-доброму помочь.
- Смешная ты, Тома, Ей Богу. А кому это из баб надо, чтобы кто-то рядом с ними выглядел хорошо? А у нас, почитай, полколлектива – местные, и большая часть из них без мужей. Они, к тому же, жуть, как завистливы, так что теперь им в радость было, что приезжая красавица превратилась в толстую, притом, несуразно одетую бабу. Больше она им была не конкурентка и не соперница. Они даже как-то приветливее с ней сразу стали, обходительнее, что ли. Думаю, именно произошедшие в ней перемены тому виной.
Года не прошло – наша Танюшечка за вторым ребёночком наладилась. Теперь уже целых три года дома отсидела, как по закону положено. Время шло, а она не умнела. Я частенько к ней заходила и по поручению нашей профсоюзной организации и просто по-соседски – мы жили в одном с ней доме, только в разных подъездах. Как ни зайду, а наша молодая мамаша встречает меня в ситцевом халате и засаленном фартуке. Волосы в пучок, как у бабки старой подобраны, и куда это только её роскошные волосы подевались?! Глаза вечно потухшие, казалось, даже цвет свой необыкновенный потеряли. Да и в квартире, если честно, хоть она и дома целый день сидела, ну, никакого порядка не было – детские вещи и игрушки по всем комнатам разбросаны, и всегда полна раковина немытой посуды. А на грязной плите вечно что-то булькает в кастрюльках. О порядке мне как-то неудобно было с ней говорить, думала, время будет свободное – всё равно уберётся. А вот по старшинству отважилась всё же поговорить с ней о том, что так к себе относиться нельзя, мол, надо себя любить и больше внимания уделять своей внешности, - иначе всю былую красоту растерять можно.
- Ну, а на это-то как она отреагировала, обиделась, наверное?
- Куда там! Она, представляешь, всё отшучивалась, что Димочка её и такой любит. Только, не понятно, кого уверяла, больше – меня или себя? Пыталась мне доказать, что у неё, де, теперь другие заботы в жизни, намного важнее, чем её собственная внешность,- это её деточки, которых кормить, одевать и воспитывать нужно. Правда, ребятишки, надо отдать ей должное, у нас во дворе самыми ухоженными были. Хорошенькие, как куклята. Оба - и мальчик, и девочка на неё, прежнюю, похожи: кудрявые, белокурые и голубоглазые. Сама же она – квочка квочкой. Выйдет с ними на улицу, и пока те в песочнице играют, сидит на скамейке у подъезда в застиранном своём халатике, едва сходящемся на пузе, и в стоптанных шлёпанцах.
-Значит, она и к тебе не прислушалась?
- Просто глупая, самонадеянная девчонка, что тут ещё сказать? А Димочка её – ещё тот жучара оказался! Представляешь, стал на чужие юбки заглядываться – и разгулялся не на шутку. Вот тут-то одна из местных девиц и решила его отбить. Парень он видный, симпатичный, похоже, перспективный, поговаривали, что его папашка в Питере какой-то важной шишкой был, собственно он с первого дня из-за этого на перевод нацеливался. Пожалуй, именно возможность уехать и пожить в прекрасном городе на Неве, сыграло в решении этой самой девахи не последнюю роль.
- Ну, и что же это она позарилась на женатого, да ещё с двумя маленькими детьми, это ж одних алиментов сколько мужик должен был до совершеннолетия детей переплатить, неужели и это не остановило?
- Куда там! Такие девки привыкли к достижению своей цели по трупам, как говорится, идти, будь-то на работе или в личной жизни, им неважно – лишь бы добиться поставленной цели. И ведь, чертовки, ни за что не отступят ни на шаг – буром будут переть. Не помню, как уж так получилась, что эта бесстыжая навязалась к Димкиной дурочке в подружки, только стала она к ним по вечерам чуть ли не каждый день захаживать. И с детьми-то она заигрывала, даже на подарочки и гостинцы разорялась, впрочем, на что только не пойдёшь ради собственного счастья. А Танька всё за чистую монету принимала – привечала её, как родную, даже мне как-то сказала, что лучше подруги у неё даже до декрета не было в коллективе. Сумела же как-то глупой бабе мозги заканифолить! К тому времени её Димочка уже капитана получил.
- С трудом верится, что жена ничего не замечала. Ну, хоть каким-то образом должны же были их отношения измениться, потом, мне кажется, у женщин на измену мужей нюх особый есть – это им от природы даётся, и тут совершенно неважно, умная женщина, или не очень, был у неё в подобных делах опыт, или всё произошло с ней впервые. Тут буквально каждая мелочь приходит на помощь обманутой женщине: слова, взгляды, жесты, наконец, молчание со значением, или изменения в интимных отношениях супругов. Что-то же, так или иначе, должно было выдать муженька? По-другому просто не бывает!
- Представь себе, не догадывалась она ни о чём, правда до поры до времени, пока благоверный её не стал по два раза в неделю на суточное дежурство уходить. Тут-то она, видимо, и задумалась. Приходит, значит, она как-то ко мне по-соседски. Смотрю – зарёванная. Прошла на кухню, села и молчит. Я тоже молчу, думаю, пусть созреет до исповеди. А она как заревёт! Представляешь, молодая городская женщина, а завыла так, как бабы в деревнях в старину - с причитаниями да вздохами. В кино порой можно увидеть, как точно так плакали, когда мужей да сыновей на войну провожали, или, когда весть получали, что те погибли. Я её и останавливать не стала, пусть, думаю, выревется, не дома же ей, в конце-то концов, при детях плакать. Мне так её жалко стало, что решила даже не напоминать, как я её предостерегала о том, какими плачевными последствия могут оказаться, если она за себя не возьмётся.
- Ну, и чего ты ей насоветовала, когда она выплакалась?
- Понимаешь, что касается внешности, то дело так далеко зашло, что как бы усиленно она ни стала собой заниматься, как бы ни увлеклась новомодными диетами и тренажёрами, радикальных, а главное, скорых изменений всё равно было бы не дождаться. Как говорится, - поезд ушёл. Да и за соперницей ей было не угнаться, во что ни обряжайся – та просто цвела и пахла, что клумба унавоженная, чёрт бы её побрал. Кстати, к тому времени они с Димочкой своей связи уже ни от кого не скрывали. Казалось, разлучница ва-банк пошла.
- Подожди, ты же сказала, что она у них в доме частой гостьей была – как же так?
- А она как раз к этому самому времени вдруг перестала к ним и нос показывать, видимо, поняла, что уже сделала своё подлое дело. Это на первом этапе визиты нужны были, во-первых, чтобы бдительность жены притупить, во-вторых, чтобы гулёнистый муженёк почаще имел возможность сравнивать свою домохозяйку с ней, этакой писаной красавицей и умницей. Хотя был такой момент, когда после длительного перерыва она опять к ним наведалась. Гостинцев снова детям принесла, поболтала «ни о чём», попросила чайком попоить. Хозяйка, ну, её угощать, думает, повиниться пришла, что давно не заходила. А та, значит, чайку попила, встала, попрощалась и, ничего не объяснив, ушла.
Ко мне же Татьяна пришла заплаканной как раз через пару дней после этого самого визита соперницы. Едва, значит, выревелась она, глаза передником вытерла и говорит:
- Не верю, чтобы мой Димка сам. Это всё она… Она его приворожила. Я когда со вторым в роддоме была, мне одна женщина, которая со мной вместе в палате лежала, рассказывала, что в селе частенько таким промышляют, и что с ней самой подобное в молодости приключилось.
Потом она опять заплакала, хлюпая носом и качая головой. Я дала ей выпить воды, чтобы хоть как-то успокоить бедную женщину.
- Разве я могла когда-то даже подумать,- продолжила она,- что я буду в такую чушь верить. А тут, когда начались эти странные звонки по ночам, когда Димка с телефоном в туалете стал запираться, по два раза на неделе в наряды ходить, рассказ той женщины вдруг как-то сам собой и вспомнился. Римма, только Вы одна ко мне так относитесь, я ведь не полная дура – всё понимаю, вот поэтому и пришла к Вам за советом, вернее, за помощью. Понимаете, та женщина из больницы говорила, что они все эти привороты с помощью обыкновенных иголок, обмотанных нитками и волосами, делают, но их нужно обязательно по горячим следам найти, а иначе – пропадёшь. И ещё, она мне рассказала, что нужно сделать с находками, чтобы приворот перестал действовать. Ей, якобы этот секрет поведала одна старая бабка, которая сама когда-то подобным промышляла, да потом, когда с её дочерью несчастье произошло, одумалась и раскаялась.
Теперь Татьяна уже не плакала, а говорила так, словно бредила – горячечно, торопливо, взахлёб, похоже, убоявшись того, что может не успеть сделать чего-то очень важного – и тогда вся жизнь её полетит под откос. Волосы её растрепались, глаза горели, рот был напряжён настолько, что она производила впечатление обезумевшей женщины. Тем не менее, я внимательно выслушала весь этот бред до конца, вполне допуская, что обманутая женщина с двумя детьми на руках, когда на карту поставлено благополучие семьи, вполне могла свихнуться. Я даже изобразила заинтересованность в теме, полюбопытствовав, о каком секрете говорила ей та женщина из больницы. И тут она мне во всех подробностях описала, как следует поступить после того, как разыщешь в квартире всю эту нечисть. Оказывается, нужно как можно скорее вынести всё подальше от дома, предать земле, а ещё лучше – сжечь.
- Да, Римма, твоя соседушка с горя, по-видимому, действительно сошла с ума, раз в такие сказки поверила. Ты молодец, что проявила терпение и сострадание к бедняжке. Хотя, я представляю, как нелегко было выслушивать подобную нелепицу здравомыслящему человеку, притом в таком количестве и на протяжении столь длительного времени.
- Да, вот так я всё это и слушала, как белиберду, причём ужасно боялась не выдержать и расхохотаться. Еле совладала с собой, а всё из-за того, чтобы её ненароком не обидеть. Что ни говори, было искренне жалко бабу. А главное, я не знала, чем ей помочь, бедняжке.
- По правде, я и не предполагала, что сегодня такие тёмные женщины бывают.
- Кстати, тут ты совсем не права – никакая она не тёмная. Татьяна нормальная образованная женщина, отличный программист.
- Да это не важно, кто она по профессии, и какое у неё образование – психи и среди академиков встречаются. А у неё явно что-то с этим не в порядке. Впрочем, ничего удивительного, даже статистика такая есть, что на любовной почве больше всего людей свихивается!
- Нет, Том, нет, эта женщина как раз на сумасшедшую меньше всего похожа, и знаешь, почему?
- Интересно.
- Оказалось, что она уже месяца два, как знала, что муж от неё гулял напропалую. Была бы ненормальная, факт, давно бы сорвалась, а она, с её слов, даже виду не подала, что в курсе его отношений с этой местной вертихвосткой
- Может, всё-таки так до конца и не сумела поверить, что с ней могло подобное приключиться, и до последнего сомневалась? Скорее всего, в этом кроется объяснение.
- Вполне вероятно. Но, собственно, речь не о том. Вернее, не из-за этого я тебе затеялась рассказывать её историю. Тут важно другое. Выяснилось, что она ко мне пришла за конкретной помощью – помочь ей найти в их квартире те самые колдовские «штучки», которые, по её предположениям, должна была оставить разлучница.
- И ты пошла такой ерундой заниматься?
- Представь себе, пошла, но, если честно, с той только целью, чтобы её, глупую, убедить, что все эти придумки о колдовстве есть ни что иное, как игра её воображения, что, впрочем, само по себе неудивительно, так как любая нормальная женщина может потерять самоконтроль в аналогичной ситуации. Я, во всяком случае, хотела не просто убедить Татьяну, а доказать ей, что всё это бабушкины сказки – не более того.
- Надеюсь, доказала?
- Слушай сюда, как говорят местные. В общем, поднялись мы к ним в квартиру и занялись самым тщательным поиском.
- Ну, и?
- Вот тебе и «ну, и» - вся квартира была утыкана иголками и заострёнными спичками, связанными крест-накрест. Они были повсюду: в коврах, в обоях, воткнуты в тыльную сторону трюмо и шкафов, спрятаны в диванных подушках – везде и всюду. Все эти колдовские фрагменты были между собой связаны жёсткими чёрными волосами, мало похожими на человеческие, причём соединения закреплялись несколькими тугими узелками – жуть, одним словом.
- Не понятно, если ерундой этой занималась соперница твоей соседки, то когда она могла успеть с этим справиться, если Татьяна всегда с детьми дома. Да и потом, в последний свой визит девица, со слов твоей соседки пробыла у них в доме совсем недолго.
- Тут как раз всё оказалось проще простого. Я ведь тоже, как и ты, всё никак не хотела верить во всю эту чепуху. И даже тогда, когда сама отыскала несколько иголок и пучок спичек, обмотанных волосами, похоже, конскими, у меня в голове не укладывалось, как вообще всё это возможно в наше-то время – не средневековье же на дворе! А знаешь, о чём я тогда подумала, уж не свихнулась ли молодая баба с горя на самом деле, и всё это сама подстроила, чтобы и меня в её дела втравить. Понятное дело, тоже спросила, мол, когда её гостья смогла проделать все эти манипуляции с иголками, если лишь чайку попила, и сразу же ушла. Вот тогда-то мне соседушка некоторые подробности последнего визита любовницы своего мужа и рассказала. Оказывается, гостья заявила, что после чая обязательно должна воды холодной попить, иначе что-то там у неё не в порядке с пищеварением будет. Чай-то они пили в большой проходной комнате, а за водой Татьяна пошла на кухню, через весь длинный коридор. Но что удивительно, говорит, шла, а ноги будто заплетались – так трудно было идти. Пока воду наливала, стакан разбила и порезала руку. Взялась помазать порез йодом, бутылочку разлила на пол, пришлось довольствоваться зелёнкой. Пока с рукой возилась, забыла, зачем на кухню приходила и вернулась в комнату. А гостья её опять за водой отсылает – Татьяна и пошла, как заколдованная, по второму разу. Говорит, чувствовала, что с ней что-то не то происходит, вроде как под гипнозом находится, но ничего с собой поделать не могла. А через пару дней, когда оклемалась, сообразила, в чём было дело, да и то только после того, как во сне укололась об иголку, что была воткнута в постель с той стороны, где спит она. Дня два после этого ревела, а потом ко мне и пришла за помощью. Вот оказывается, с кем её Димочка связался, и ведь какая шустрая – бесовское отродье!
- И всё-таки бред! Бесовщина какая-то!
- Бред не бред, а сложила я всю эту найденную гадость в банку из-под кофе, потом мы тщательно вымыли руки с хозяйственным мылом, чтобы от скверны очиститься, Татьяна предложила чайку попить. Обе немного успокоились, а после чая решили ещё раз всю квартиру осмотреть.
- Зачем? Вы, говоришь, и так обыскали каждый уголок?
- Оказалось, было зачем - чтобы, не дай Бог, чего-нибудь не упустить и не оставить не убранным. Представь себе, пришлось ещё одну банку брать – к той-то уже и прикасаться не хотелось. Не меньше прежнего всяких крестиков из иголок нашли. Она их даже в Танькину одежду, что в шкафу висела, успела понавтыкать, стерва.
- Ну, и чем всё дело кончилось?
- Вышли мы на улицу, дошли до платной стоянки, дальше - оказались за городом. По дороге нашли железный скребок, ямку в земле сделали, и всю эту гадость схоронили, что называется. А Татьяна вокруг походила, камней насобирала и сверху их положила, чтобы нечисть придавить.
Нам с Ринатом на следующий день уезжать – в кои веки отпуска совпали. Вот и решили на родину съездить. А я у соседушки до самого вечера просидела – так и провела первый день своего отпуска. Мне было как-то страшно оставлять её в одиночестве, потому что она всё ещё как не в себе была. Подумалось, не напугала бы детей своим видом. У бедной женщины зуб на зуб не попадал – такой озноб бил. Решила просидеть у неё до тех пор, пока её Димочка со службы не вернётся. Только мы с соседкой уговорились, что скандалить, тем более при мне, она не будет. Я вообще посоветовала не затевать с ним разговора о разлучнице, а посмотреть, подействует ли то, что мы проделали на дальнейшие события. Ждать пришлось долго. Татьяна совсем сникла, решив, что он опять к разлучнице пошёл. Смотрит, такое дело, стала предлагать мне уйти и не дожидаться возвращения мужа. Я встала, собралась уходить, сама понимаешь, мне же ещё вещи собирать нужно было. А тут Дмитрий её влетает, словно на крыльях, радостный и весёлый – и к жене!
- Ну, и? – по-настоящему заинтригованная историей, поторопила Тамара перейти к развязке сюжета.
- Вот тебе и «ну, и»! Не помню, поздоровался ли Татьянин муж со мной, но, кажется, он даже не заметил моего присутствия. Не раздеваясь, в форме, подскочил он, значит, к своей благоверной, схватил её на руки, и как только ему удалось такой колобок вообще от земли оторвать, - и, ну, кружить её, вертеть и целовать, не обращая на меня никакого внимания. Тут детишки из детской выбежали, и давай тоже с родителями прыгать и смеяться. Потом он усадил ошалевшую Татьяну в кресло, открывает дипломат, достаёт из него какие-то бумаги, трясёт ими, размахивает, да ещё и притопывает, вроде как пляшет от радости, а затем как заорёт во всё горло:
- Танюшка! Пакуй вещи! Приказ пришёл – домой служить едем! Я уже и контейнер заказал, поэтому и задержался.
И сказал он это так, будто извиняясь за опоздание, словно до этого каждый день вовремя возвращался, никогда не задерживался, а в семье у них были ничем не омрачаемые совет да любовь. Я, вконец ошарашенная, встала со стула, поздравила их и отправилась домой, но, по-моему, ни тот, ни другой даже не заметили, как я ушла – им было не до меня, похоже. Вот и не верь после этого в способность местных баб творить всякие колдовские пакости!
- Ты меня извини, конечно, но для меня даже такой финал никак не кажется результатом снятия каких-то там приворотов или колдовства, как хочешь это называй – просто элементарное совпадение, кстати, они намного чаще в жизни встречаются, чем нам, порой, кажется.
- А откуда же иголки тогда?
- Чёрт их знает – ерунда на постном масле, да и только. А бабы от безделья навыдумывают невесть что, чтобы от скуки не помереть, и сами же потом в это верят, мне так кажется.
- Шут с ним. Я тебе это к тому рассказала, что ничего хорошего, по крайней мере, интересного ты в селе не найдёшь, а что там на самом деле есть, я уже в этой самой истории тебе, как пример, привела. Послушай меня, оставь эту свою идею тратить время на село. Сама мне говорила, что из Нижнего Новгорода уймищу сюжетов привезла – вот и дерзай! Работай над ними, а то придумала - по грязному селу мотаться. Ты хоть представляешь, какие там колдобины на дорогах, особенно на узеньких улочках. А сейчас, после дождей ещё и луж полно зловонных.
- Ну, почему же сразу «зловонных»?
- Да потому, что сама видела, как они помои прямо на улицу выливают. Ей Богу, ничего уродливее и пакостнее не видела. У нас в татарских селах такого безобразия отродясь не встретишь.
- На счёт сюжетов ты права – я их действительно много привезла, только я уже тебе об этом говорила, мне хочется своих героев перенести сюда, на местную почву, а то уеду, прожив здесь столько лет, так ничего о здешних местах и не написав, хотя бы себе на память.
- Вот и переносила бы своих, как ты их называешь, героев на территорию городка, пусть бы тут жили – не всё ли равно?
Но так уж устроен человек от природы: чем сильнее отговаривают его от чего-то, тем больше соблазн поступить наоборот – это почти что аксиома.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ПОЕЗДКА В СЕЛО
Как только Римма ушла, Коврова оказалась за письменным столом и попыталась рассортировать имеющиеся у неё записи в папке «Село». Однако, пересмотрев все до одной бумаги и не найдя в них ничего примечательного, поняла, что поездка неизбежна, как бы её подруга от этого ни отговаривала.
«Странно получается,- подумала Тамара,- съездишь куда-нибудь на недельку, или даже на пару дней – и вот полны блокноты пейзажных зарисовок, описаний ландшафтов, городских улочек, старых двориков и церквушек. А уж, сколько записей привозишь о встречах с коренными жителями, с попутчиками или с теми, с кем случайно встретился в парке, на набережной, в кафе, в гостинице. Да и кассет порой не меньше десятка наработаешь. Как-то раз записала ранним утром городские шумы, хоть и не ахти мой диктофон, а всё равно, вернулась домой, включила, глаза закрыла, и всё очень даже живо представила. Чего там только не было: и визг тормозов такси, подъехавшего к гостинице, и гомон толпы, образовавшейся внизу у остановки троллейбуса. Как-то записала даже пение городских пичуг, одна из которых, совсем не убоявшись моего присутствия, села на перила балкона и чирикала так звонко и долго, словно живой будильник, напоминавший приезжим, что настало утро, и пора вставать. Прослушала – и пиши себе о жизни города, или создай фон, окунись памятью в эти звуки, создай себе настроение – и твори на здоровье, сколько душе угодно. А тут, считай, целую вечность прожита – и никаких сколько-нибудь интересных, стоящих записей или зарисовок».
Как нарочно, под руки, для сопоставления, попалась папка «Поездки». Перебирая в ней бумаги, Коврова вспомнила свой отдых на Балтийском взморье, где ей довелось побывать единственный раз в жизни. Целый блокнот исписала журналистка, живописуя только удивительные рассветы и закаты у моря. Она специально поднималась раньше всех в комнате и шла на побережье, вставала к морю спиной и замирала в ожидании, когда солнце начнёт пучками света выбрызгиваться через частокол величественных розово-ствольных вековых сосен, устремляющих свои лохматые пушистые верхушки к самому небосводу, словно подпирая его, и не давая ему ненароком упасть на землю. Буквально за полчаса раскалённый диск поднимался до вершин хвойных исполинов, и тогда утреннее светило начинало дробиться на тысячи тоненьких лучиков, скользивших сначала по дюнам, потом – по гребешкам волн, будто заигрывая с морем и щекоча его поверхность.
Но не меньшее впечатление производили на Коврову и тамошние закаты – она пропускала их лишь в те дни, когда сгущались у западного горизонта тучи. И тогда они сливались с морем и землёй, превращаясь в некого страшного и невиданного доселе монстра, вселявшего не только уныние, но и тревогу, что завтрашний день не настанет, и земля навечно погрузится в кромешную тьму. Ясными же предзакатными вечерами Тамара подолгу бродила по влажному прибрежному песку, мгновенно остывавшему, едва начнёт сереть день. Пристально всматриваясь вдаль, она любовалась тем, как уставшее от дневных забот солнце горящим шаром медленно погружается в море, и оттуда, от самой линии горизонта, вместе с волнами на берег устремляется пена. Казалось, это само море вскипало от соприкосновения с раскалённым диском и, словно боясь обжечься волнами, то и дело набегавшими на берег, Коврова инстинктивно подскакивала, чтобы морская вспененная вода вдруг не коснулась ступней. И вот последние лучи, словно огненные стрелы, бросаются на высокий берег, где застыли сосны. Стволы их начинают отливать медью, кажется, прикоснись к ним, и они зазвенят, но добежать до взгорья не удаётся, так как прощание солнца с соснами происходит молниеносно, стволы потухают столь же быстро, как и зажглись, на глазах становясь тёмными, напоминая чем-то чёрный дозор, заступивший в ночной караул, стерегущий побережье. Воцаряются тишина и покой, слышно лишь, как лижут морские волны опустевший пляж, да время от времени бьются о пирс, будто случайно натыкаясь на сваи в темноте, отчего каждый их удар кажется вздохом. Проходит ещё какое-то время, и волны постепенно затихают – их становится почти не слышно. Кое-где по пляжу, на большом расстоянии друг от друга начинают появляться влюблённые парочки – ночь вступает в свои права, и будет царствовать до следующего восхода солнца…
Потом Тамара перелистала записи, привезённые из поездки по Пушкинским местам, заметки о путешествии на пароходе по Волге от Москвы до Астрахани. Это ещё больше укрепило её в намерении непременно написать хоть что-то о большом селе, рядом с которым прожила она не один десяток лет, хотя бы поселив в него героев своих будущих рассказов или повестей. Но как написать достоверно, если не побродишь по его улочкам и переулкам, не заглянешь во дворы, не побеседуешь со старожилами – всеми этими рассуждениями она исподволь готовила себя к неизбежной и скорой поездке в село.
* * *
С самого утра в воскресенье поднялся чуть ли не ураганный ветер. Стонали под его натиском вязы, сбрасывая изъеденную личинками листву, потерявшую цвет и ставшую кружевной. Скрипели тополя, размахивая верхушками и хлеща ими по стенам и крышам пятиэтажек. Небо, казалось, превратилось в танцплощадку огромных размеров. На ней выделывали немыслимые па разорванные в клочья облака, то, медленно сходясь, то, разлетаясь и кружась под аккомпанемент гудящего, свистящего и ухающего ураганного хора, куда, в качестве певцов, входили и деревья, и кусты, и жёсткая степная трава, клонившаяся к земле и тревожные крики птиц, боровшихся с воздушным потоком. Ветер дул с востока, потому был жарким и обжигающим всё живое. На асфальте мгновенно высохли даже большие лужи. Земля на обочинах, не покрытых травой, стала похожа на растрескавшиеся, морщинистые руки сельского жителя после десятков лет изнурительного труда на земле.
«Всё, завтра в путь,- приняла решение Тамара, едва выглянув в окно и убедившись, что не осталось и следа от недавно отшумевшего ливня,- ничуть не сомневаюсь, что и в селе всё просохло, а в том, что съезжу не зря, - уверена на все сто процентов!» Она заранее упаковала в свой кожаный рюкзачок диктофон с несколькими запасными кассетами, парочку чистых блокнотов, карандаши и ручки. Остаток же дня провела она за чтением Солоухина, а вечером, уже перед сном ещё раз пробежала глазами вырезки из местных газет, где содержался материал об истории села, сделав это, так, на всякий случай – вдруг кто из сельчан затронет эту сторону вопроса, а ей и сказать будет нечего.
Утром, ни свет, ни заря Коврова проснулась бодрая, в хорошем расположении духа, впрочем, так всегда бывало, если у неё созревал чётко выстроенный план на предстоящий день, и она знала шаг за шагом, что, и в какой последовательности ей надлежит делать. Тамара плотно позавтракала и оделась по-походному – в спортивный лёгкий костюм, бейсболку и кроссовки, намереваясь пойти на автобусную остановку к первому рейсу. Однако в прихожей она машинально бросила взгляд на телефонную тумбочку и обратила внимание на торчавший из-под аппарата листик, на котором были записаны координаты того самого разговорчивого таксиста, с которым её уже дважды сталкивала судьба.
«Почему бы не прибегнуть к помощи такси?»- вдруг подумалось ей, и она набрала указанный в записке номер.
Они встретились у подъезда как старые знакомые.
- Доброе утро, Тамара Викторовна, никак опять уезжаете?- поинтересовался он, подходя к журналистке.
- Нет. У меня сегодня другие планы. Мне нужно в конец села, довезёте?
- Без проблем, а главное, с превеликим удовольствием. Только в какой конец везти? Из села три дороги, а значит, и три конца.
- Какие три?
- Как же, один – тот, что со стороны Волгоградского шоссе, там ещё в самом начале, на выезде, стоит будка «Шиномонтаж». Другой конец – это старый мост через Подстёпку, где начинается дорога к понтонному мосту, там, на обочине, ещё какой-то чудак что-то вроде кафе построил, только, я, сколько ни проезжал, никогда там посетителей не видел.
- А третий конец - какой?
- Я так понял, что два первых Вам не подходят, верно? Третий – это улица, что плавно переходит в шоссе, по которому прямая дорога через Ахтубинск, дальше до самой Астрахани. Вам туда, значит?
- Точно – мне как раз туда. А Вы молодец,- похвалила водителя Тамара, садясь в автомобиль,- как заправский таксист с многолетним стажем, все дороги знаете.
- Не смешите – тут три года поживёшь, все улочки и переулки, и каждый дом на них с закрытыми глазами находить будешь, а я, слава Богу, больше двадцати пяти лет на одном месте прожил – грех чего-то не знать в здешних местах. Я и в пойме каждое озерцо знаю.
- Да я тоже уже старожил, а в селе только ту улицу знаю, где рынок находится, и то только потому, что раньше городского рынка не было и приходилось за продуктами туда на автобусе по выходным ездить. Мне кажется, забреди я куда-нибудь в селе, непременно заблужусь.
- Простите за любопытство, Вы в гости к кому-то, так для гостей, вроде, рановато? Теперь и в селе, если у кого скотины нет, редко в такую рань просыпаются. Я к чему это спрашиваю, если скажете, когда освободитесь, то я могу за Вами приехать.
- Спасибо. Как бы Вам поточнее объяснить, еду я, наверное, в непрошенные гости, но не к конкретному человеку, а, скорее, к селу. Вот хочу посмотреть, что за село такое, рядом с которым столько лет прожила.
- Ну, чувствую, уезжать собрались насовсем, угадал?
- Ох, какой Вы прозорливый! Собираюсь, а там, как получится.
Потом какое-то время они ехали молча. Водитель был занят дорогой, так как приходилось то и дело объезжать колдобины и выбоины, кроме того, время от времени из маленьких переулков выныривали мотоциклы с колясками, водители которых были в явном подпитии, что было видно по тому, как бросало мотоцикл из стороны в сторону. У местных мотоциклистов есть вообще удивительная особенность ездить без касок и в домашних шлёпанцах на босу ногу. Таких лихачей Котов побаивался, хотя сам мастерски водил машину, но мало ли, что у этих «весёлых» мотоциклистов на уме – поэтому при встрече с ними всегда сбавлял скорость и держался ближе к центру дороги.
Тамара же с любопытством рассматривала дома, мимо которых они проезжали, наблюдала, как выгоняли хозяева коров на центральную улицу, и шли с ними к краю села, где сдавали свою скотину с рук на руки ждавшему их там пастуху, который дальше вёл стадо куда-нибудь ближе к реке, к заливным лугам.
- Ну, вот и конец села, - услышала Коврова голос водителя,- Вам где остановить – у деревянных домов или проехать дальше к тем, что стоят особняком, на отшибе?
Тамара обозрела через лобовое окно окрестности и сделала выбор:
- Давайте вон там, у магазинчика справа остановимся.
- Ладненько, здесь, так здесь. Может, всё-таки за Вами приехать, Тамара Викторовна, а то, как Вы отсюда добираться будете, тем более, что автобусы редко ходят?
- Спасибо, конечно,- поблагодарила журналистка, несколько смутившись такой настойчивостью таксиста,- но я, честное слово, пока не знаю, когда нагуляюсь.
- Тем более, вдруг уже поздно будет, а Вы устанете пешком ходить,- продолжал настаивать отставник на оказании услуги явно понравившейся ему женщине,- Вы не подумайте, это я по-дружески предлагаю, то есть, без всякой оплаты. Вот, заносите в память номер моего мобильника. Понадоблюсь – буду, как штык. А Вам желаю счастливой охоты! Сделав Тамаре отмашку рукой, он с визгом развернулся и, подняв клубы пыли, помчался вниз, где до самого поворота была вполне сносная дорога.
Коврова улыбнулась вслед удалявшемуся такси. Оставшись одна на пустынной улице, она огляделась по сторонам и пожалела, что заехала так далеко. Здесь, на выезде из села, не было абсолютно ничего примечательного, и даже дворов в привычном смысле здесь не наблюдалось. Она стала спускаться по той же Астраханской улице, по которой минутой раньше уехало такси. Слева, круто вниз убегала не то улица, не то переулок, упиравшийся в стену камыша, видимо росшего вдоль речушки или болотца. По правую сторону главной улицы, теснясь друг к другу, стояло несколько одноэтажных кирпичных строений, напоминавших бараки. Обычно такие типовые незатейливые дома строились в семидесятые годы в сельской местности для молодых специалистов, чтобы удержать их после институтов на селе на более длительный срок, чем те обязательные два года, которые они по закону должны были отработать, получив сюда распределение. Все же остальные жилища по обе стороны широкой улицы были исключительно деревянными. Через пятьдесят метров спуск заканчивался, и улица разветвлялась. Собственно, сама она, всё с тем же названием, плавно перетекала в узкий проулок, изборождённый колеями, заполненными стоячей позеленевшей водой, над которой роились, жужжа, подобно пчёлам у своих ульев, жирные цветные мухи.
«Как оказалась Римма права»,- промелькнуло в голове Тамары.
Хотя, с другой стороны, здесь будто и дождя не было, который должен был бы смыть и эту угнетающую своим сизо-серым унылым цветом пыль, и освежить воздух, наполнив его влагой. Казалось, и ветер не заглянул в этот Богом забытый кривой переулок, чтобы сквозняком выдуть неприятные гнилостные запахи, идущие от подёрнутой зеленью воды. И даже всесильное солнце, вот уже второй день нещадно обжигавшее землю, не сумело справиться ни с этой лужей, ни с водой, заполнившей все остальные колеи, тянущиеся по центру улочки. Рядом с первыми домами были видны следы недавно буксовавшей в колее грузовой машины, видимо, не рискнувшей во время дождя проехать дальше, вглубь улицы и развернувшейся в самом начале. Вероятнее всего, это она запачкала деревянные домишки ляпушками грязи, когда елозила широкими колёсами, попав, словно в ловушку, в глубокую колею, доверху наполненную вязкой жижей. И стёкла окон, и деревянные резные наличники, и украшенные деревянной резьбой ставни – всё было в уже подсохших, но прочно державшихся комьях грязи. Казалось, всего несколько дней тому назад бушевавший дождь не оставил следов и на листве деревьев, кроны которых были видны над заборами дворов. Зелень фруктовых деревьев была лишена глянца и казалась пепельно-серой. Тамара не заметила, сколько времени простояла она в раздумьях в самом начале улочки, но всем ходом нахлынувших на неё мыслей и чувств её неотступно тянуло к одному вопросу, ответа на который она не находила – почему люди живут в столь убогих условиях? Почему они мирятся с этим? Почему не выходят все вместе на свои улочки, чтобы засыпать колеи битым кирпичом или обломками шифера?
Для себя она однозначно решила, что дальше, вглубь не пойдёт ни за что, и тут же свернула на улицу Московскую, намереваясь дойти по ней до того места, где рейсовый автобус сворачивает на улицу Советскую, чтобы дальше напрямую, отправиться в городок.
« И уж если там не смогу выбрать окончательно, каким дальше следовать маршрутом,- подумала Тамара,- дождусь автобуса и отправлюсь домой, так и не осуществив задуманного, на радость Римме, хотя Римма-то здесь при чём?»
На перекрёстке, до которого дошла журналистка, один из угловых домов, похоже, пострадал от врезавшегося в него автомобиля. Глухая стена его была кое-как залатана не струганными досками, а фасад обнесён врытыми в землю водопроводными трубами. Но по всему было видно, что в доме никто больше не живёт. Лет десять тому назад весь транспортный поток, включая грузовики с прицепами, гружёными местными помидорами и арбузами – гордостью и славой Астраханской земли, следовал прямо от полей через село. Дальше, минуя Волгоград, машины двигались на Север, где ждали даров Понизовья и стар и млад, так как никакой заморский овощ или фрукт не сравнятся с отечественными дарами природы ни вкусом, ни ароматом.
Из дня сегодняшнего вообще кажется невозможным, чтобы большегрузные машины могли вписаться в этот крутой вираж. И всё же, нужно сделать поправку на время – нынешний транспорт, перевозящий овощи, больше похож на поезда на колёсах, а тогда, в восьмидесятые – начале девяностых, и сами машины, и прицепы были куда меньше, да и грузоподъёмность их с нынешними машинами даже сравнивать смешно. Вот если бы такая современная махина врезалась в дом, что стоит на углу перекрёстка, от него, как говорится, мокрого бы места не осталось, а тогда повредили лишь одну стену. Правда, видно, и этого хватило, чтобы жители покинули его навсегда.
Тамара не торопилась к автобусной остановке, а продолжала стоять на перекрёстке, раздумывая, куда двинуться дальше. Она огляделась по сторонам. Всё было серым и унылым, несмотря на то, что светило ласковое сентябрьское солнце. Ей всегда казалось, что деревенский пейзаж в это время года должен полыхать яркими красками разноцветной листвы, однако здесь, во всей округе, не было видно ни одного деревца. Вполне вероятно, что где-то там, дальше от дороги, прятались сады, но с улицы можно было созерцать лишь посеревшие от времени деревянные фасады деревенских домов и плотно прилаженные друг к другу такие же пепельно-серые доски, из которых были сколочены заборы. Журналистка пожалела, что нет рядом ни одной лавки или скамейки, куда можно бы было присесть, чтобы по горячим следам набросать свежие впечатления и кое-какие мысли, родившиеся, пока она шла пешком от начала села, добравшись почти до самого его центра.
Раньше, особенно в детстве и в юности, Тамаре пришлось побывать в деревнях, правда в средней полосе России и на Украине, где она несколько раз отдыхала с родителями во время каникул. Она хорошо помнила, что там, почти у каждого деревенского дома, избы или хаты были врыты лавки, которые никогда не пустовали, особенно в тёплое время года. Днём на них играла детвора, а по вечерам они уступали место взрослым, порой засиживавшимся возле дома допоздна, то в ожидании коров с выпаса, то просто проводя время в разговорах. Нередко на скамеечках и лавках, как правило, ближе к ночи, можно было увидеть деревенских гармонистов и девушек, распевавших частушки или задушевные лирические песни, которые когда-то называли страданиями. Так, за воспоминаниями Коврова не заметила, как свернула с асфальтированной дороги и продолжила шагать по улочке, которая вела в сторону от центра. Видимо, подсознательно ей верилось в то, что на пути обязательно встретится хотя бы один дом, перед которым будет врыта скамейка, столь отчётливо воскресшая в её памяти, как обязательный атрибут сел и деревень средней полосы. Улочка была пустынна - вокруг ни души. Тамара решила использовать момент и записать свои мысли на диктофон, что тут же и сделала, получив, на выходе, не то репортаж с места, где не происходит никаких значимых событий, не то просто зарисовку, типа той, которых так много в её «Путевом блокноте»:
«Стою я на перекрёстке дорог. Есть что-то символическое в самом слове «перекрёсток», но понимает эту символику каждый по-своему. Для кого-то – это крест, лежащий на земле неким знамением, потому что именно здесь, у развилки, ты волен выбирать, каким путём следовать, а дальше, когда выбор сделан, всё, что с тобой на избранном пути случится, во многом ты сам предопределил, решив окончательно, куда пойдёшь. Так что, если что и не получится, не сбудется, - пеняй на себя. Даже в сказках многих народов нередко наши далёкие предки уделяли немало внимания перекрестью дорог, ставя на них камни с напутствиями или кресты с указателями. Иногда, как живой символ предостережения, появлялся на перекрёстке мудрый старец или старушка – прообраз всех матерей на свете, которые помогали путнику разобраться в самом себе, взвесить свои собственные силы и понять, на какие жертвы готов во имя достижения намеченной цели, прежде чем выбрать, куда отправиться дальше. Однако все эти былинные и сказочные перекрёстки представляются мне расположенными в некоем необозримом пространстве среди полей, лугов или бескрайних степей. Я же сейчас нахожусь в месте, где и сам перекрёсток, и окружающее его пространство словно зажаты домами, норовящими отвоевать себе место прямо на дороге. Такое впечатление, возможно, складывается оттого, что жилые постройки стоят вплотную к проезжей части, и даже не отгорожены от нее палисадниками или штакетниками, за которыми обычно сажают кусты шиповника, жимолости, жасмина или сирени. Единственными ограничителями, способными уберечь дома от посягательства на них разворачивающихся на повороте машин, вероятно, некогда были глубоко врытые в землю трубы или обрезки рельс. Но, если последние лишь покосились, то трубы, по большей части уже полулежали. Одни просто пригнуты к земле в результате частых ударов о них грузовиков, наезжавших на обочину, другие искорёжили настолько, что они вообще мало напоминают трубу, а больше похожи на возвышающиеся над землёй невысокие закорючки, которые большой машине теперь не помеха. Сколько бамперов, похоже, погнули они за свой век, сколько фар разбили. А уж, каких только упрёков и откровенной смачной мужской брани ни выслушали они от шоферов, всегда отличавшихся умением распорядиться крепким словцом. Впрочем, их тоже можно понять – кто вообще мог додуматься строить дома так близко к проезжей части? Зато сейчас лежат эти некогда грозные препятствия поверженными и изуродованными, наполовину врытыми в землю, ржавеющими и сгнивающими под снегом и дождём. Если и может теперь о них кто споткнуться, так это невнимательный прохожий или подвыпивший сельчанин, возвращающийся домой в темное время суток, да и то только потому, что на всём протяжении улицы вообще нет освещения.
Что еще отличает и эту улицу, и перекрёсток от тех, которые довелось мне видеть в других местах России, здесь нигде нет живой изгороди, практически не видно садов во дворах. Но что ещё поразительнее, так это то, что дома между собой стоят так близко, чуть ли не касаясь друг друга, будто в то время, когда они закладывались, их хозяева находились в непримиримой борьбе за захват жизненного пространства.
На угловом доме висит табличка с названием улицы. Читаю: «Советская». Советов нет, а улица, в честь них названная, похоже, переживёт еще не один строй, хотя потомки вряд ли будут помнить, что это были за Советы такие, которые увековечены в названии улицы их села. Кстати, перед тем как сюда поехать, я просматривала план села и увидела, как много сохранено таких названий у сельских улиц, которые, к примеру, в столице-матушке давно уже поменяли в угоду новому времени».
Тамара выключила диктофон, положила его в рюкзачок, пока ещё так и не решив, куда двинуться дальше. Но, перейдя на другую сторону улицы, она вдруг вспомнила, что множество раз была здесь проездом. Именно на этом перекрёстке они всегда сворачивали, когда ехали к понтонному мосту через реку Ахтубу, чтобы попасть в пойму.
Это уже значительно позже, а впрочем, совсем недавно было построено объездное шоссе, по которому, не заезжая в село, можно было оказаться на дороге, ведущей дальше, вглубь Астраханской области – к Пологому займищу, Ахтубинску и Баскунчаку - соляной кладовой России-матушки ещё с восемнадцатого века. Собственно, если верить архивным документам, с частью из которых Тамара познакомилась в местных газетах, именно благодаря этому месторождению поваренной соли и появилось здесь двести лет тому назад село Капустин Яр. Земля же, на которой оно расположилось, была некогда пожалована императрицей под застройку соледобытчикам, которым велено было съехаться сюда из других русских земель, так как здешние места были вовсе не заселены.
Медленно продвигаясь по улице в сторону Подстёпки, Тамара вспоминала и то, как однажды, когда Косте шёл четвёртый год, в части, где служил её муж, женсовет, профсоюз и командование выделили автобус, чтобы вывезти детей своих работников за город, где организовали для них настоящий праздник. Сначала запланирована была поездка на озеро Баскунчак, однако не собрали необходимых для такой поездки средств. Но дети были рады и отдыху на берегу Ахтубы. Сколько занимательных развлечений было организовано тогда для ребятни: и перетягивание каната, которое устроили прямо на песчаном берегу, и бег в мешках, и срезание ножницами, с завязанными глазами, призов, висевших на ниточках на длинной верёвке, растянутой между деревьями. Однако настоящим чудом для детей было появление на поляне, где развёртывалось основное действо, настоящей полевой кухни, показавшейся даже взрослым, сопровождавшим ребятню, чуть ли не сказочной чудо-печкой. А уж какой дивной кашей всех накормили! Костя потом много раз просил Тамару сварить «такую же, как у солдатиков». Но как ни старалась она, сдабривая пшённую кашу маслом, восторгов та у сына не вызывала. Глупый, милый мальчишка, видимо, он понять не мог, что на самом деле придавало вкус той каше. Наверняка неповторимой и запомнившейся на всю оставшуюся жизнь сделали обыкновенную пшенную кашу свежий ветерок, дувший с реки, шум деревьев, окружавших поляну, и, конечно же, настоящие солдатские котелки и алюминиевые ложки, которыми они зачерпывали горячее, обжигавшее губы и язык варево. Даже повзрослев, Костя, когда однажды мать сварила пшенку, не преминул заметить: «Нет, ма, солдаты такую кашу умеют лучше готовить, чем ты, только не обижайся, пожалуйста».
От взрослых тогда с детьми поехали лишь несколько человек, да и те в основном были представителями от политотдела. Даже родителям не разрешили сопровождать детей, чтобы максимально приблизить условия их пребывания на природе к полевым. Тем не менее кое-кто всё равно последовал за военными автобусами на личном транспорте, не сколько переживая за своих чад, сколько желая на месте помочь организаторам.
Тамаре предложили поехать от женсовета части. Она пообещала командиру сделать о мероприятии радиорепортаж. Как знать, может быть, потому-то он и разрешил взять в поездку сына капитана Коврова, хотя вылазка была организована исключительно для детей школьного возраста.
Память воскресила события давно минувших дней, видимо, не случайно. Теперь журналистка была уверена, что оказалась на той самой улице, по которой ехали они тогда по направлению к мосту через Ахтубу. Тамара, остановилась у маленького покосившегося домика с завалившейся крышей и разбитой глиняной стеной. Печальное зрелище! Ей вспомнилось, что в те давние поры миниатюрные оконца избушки были украшены занавесками, а сам домик был побелен и выделялся среди всех прочих, таких же крохотных, глинобитных, но серых и неприглядных, коих сейчас нигде поблизости видно не было. Маленькому Косте, прильнувшему к окну автобуса, казалось, что домики, которые он видит, напоминают те сказочные избушки, что часто встречались ему на иллюстрациях в старых детских книжках. И он тогда закричал на весь автобус: « Мама! Посмотри – вон там домик зайчика, а рядом домик лисички, видишь?» Сидевшие в автобусе и взрослые, и дети смеялись над мальчуганом, а он понять не мог, почему они так громко хохочут. Ему, маленькому горожанину, которому до того никогда не доводилось бывать в деревне, и в голову не могло прийти, что в таких низеньких приземистых жилищах, наполовину вросших в землю, с миниатюрными оконцами, рядом с которыми на петлях висели ярко раскрашенные ставенки, могут жить, или даже уместиться взрослые люди…
Коврова пошла дальше, в надежде отыскать остальные домики, непонятным образом выуженные из кладовых её памяти, но, увы, на обозримом пространстве их не было видно – они просто исчезли с лица земли. Справа распластался в низине пустырь, похожий на дно высохшего солёного озера, так как вся поверхность его была покрыта белым налётом. Белыми были бугорки и кочки, словно кто их посыпал снежком, который почему-то не таял даже в такую жару. Кое-где в углублениях виднелись полусгнившие вёдра и кастрюли без днищ, тоже все сплошь покрытые белым крошевом. Видимо, здесь и вправду когда-то было озерцо, куда жильцы располагавшихся поблизости домов выбрасывали всякий хлам, устаревшую домашнюю утварь, которая, попав в агрессивную среду, быстро съедалась ржой и солью. Теперь её останки, как напоминание о некогда живших здесь сельчанах, торчали из просоленной земли. Ступив на белую почву и убедившись, что она твёрдая, Тамара наклонилась и отломала кусочек землицы от одной из кочек. Потерев его между пальцами, она обнаружила, что та крошится, как засохший мякишек хлеба, с той только разницей, что после него на подушечках пальцев оставался сероватый налёт. Коврова преодолела весь пустырь и уткнулась в улицу, от которой ответвлялась узкая тропка, огибавшая бывшее озерцо, и сворачивавшая к низкому деревянному забору, за которым начинался огород. Дальше расположились несколько дворовых построек – сараев и сарайчиков, а в глубине двора стоял, спрятанный от постороннего глаза за густой разноцветной листвой раскидистых садовых деревьев, большой жилой дом. Сама же улица поднималась вверх. Пройдя по ней метров сто, Тамара остановилась. Её поразило увиденное: забор, отгораживавший двор от улицы, продолжала стена, выложенная из бутылок. До чего только русский мужик не додумается! Солнечные лучи отражались от зелёного блестящего дна бутылок, как от маленьких круглых зеркал, словно брызгами разбрасывавших крошечные солнечные зайчики по всей улице. Сами донышки горели изумрудными огоньками.
«А почему я с такой лёгкостью, а главное, уверенностью подумала, что это обязательно должны быть выдумки русского мужика?- промелькнуло в голове журналистки,- здесь живёт много казахов, татар, а в последнее время появилось немало беженцев с Кавказа и из Средней Азии». И тут она, в подтверждение закравшемуся сомнению, обратила внимание на то, что и ворота, и забор были свежеокрашенны в яркий, сочный зелёный цвет. Именно такую краску чаще всего предпочитают мусульмане для своих жилищ – ей как-то об этом говорила Римма, рассказывая, как она узнаёт, где живут единоверцы, для которых зелёный цвет есть некий символ ислама. « Впрочем, - поймала она себя на мысли,- я тоже очень люблю зелёный цвет, при чём здесь вероисповедание?» На этих раздумьях Тамара закончила своё восхождение по улице, которая, похоже, вела куда-то в самый центр села. Она, долго не раздумывая, решила вернуться к тому самому месту, откуда начались поиски некогда увиденных Костей маленьких домиков.
Отсюда, сверху, хорошо просматривалась, вся в колдобинах, широкая улица, та, по которой много лет тому назад они ехали на автобусе на Ахтубу. Неожиданно для себя, внизу, за развалинами мазанки, среди камыша, стоявшего монолитной стеной, на пятачке, лишённом растительности, Тамара заметила крупную мужскую фигуру. «Наконец-то, хоть одна живая душа. Непременно нужно разузнать хоть что-нибудь об этой части села. Наверняка, мужчина из здешних мест, иначе, что бы ему тут было нужно». Она поспешила вновь преодолеть солончак и вышла к развалинам избушки. Сверху ей представлялось, что до камыша всего несколько шагов, на поверку же оказалось, что добраться до него было не так-то просто. Весь бывший двор, некогда простиравшийся на несколько сотен метров, теперь зарос удивительными растениями, которые она видела лишь однажды, когда ездила с Габитовыми за шампиньонами в заброшенный хутор. Ринат сказал, что эту исполинскую по размерам траву местные почему-то называют американкой. У травы были толстые стебли, чем-то напоминавшие бамбук, а на макушке, несмотря на жару и отсутствие полива, если не считать последних дождей, прочно крепились сочные, шершавые широкие листья. Стволы располагались друг к другу так близко, что, казалось, пробраться между ними было просто невозможно. Но и предвидя трудности преодоления зарослей, Тамара, тем не менее, вознамерилась добраться до мужчины, во что бы то ни стало. Ей ужасно хотелось расспросить его о том чудаке, что построил стену из бутылок, о судьбе сельчан, некогда живших в развалившихся от времени домиках, о том, что стало с остальными жилищами, которые её сын принял много лет назад за избушки сказочных зверушек. Что-то подсказывало ей, что человек, которого она увидела у камышей, обязательно должен был обо всём этом знать доподлинно. И, веря в свою интуицию, которая, на самом деле, редко её подводила, Тамара медленно преодолевала метр за метром, буквально продираясь сквозь густые заросли. Казалось, конца и края не было этой сплошняком стоящей растительности. Приснись такое во сне, женщина наверняка бы подумала, что она оказалась в непроходимых джунглях, из которых тщетно пытается найти выход. Кстати, последнее время её стали часто одолевать во сне жуткие картины, когда она вдруг обнаруживает себя то на необитаемом острове, обойдя который по периметру, с ужасом осознаёт, что оттуда нет выхода кроме одного – отдаться на волю волн и ждать, когда они вынесут её на материк. Надежды же на то, что с какого-нибудь корабля заметят её и поднимут к себе на борт, нет вообще, так как в этой части океана человек не появлялся никогда. То вдруг в середине ночи она в испуге просыпается, истерзанная борьбой с трясиной болота, которая вознамерилась поглотить её, подобно всеядному монстру. И тогда Коврова долго не может заснуть, испытывая чувство страха оттого, что стоит ей снова закрыть глаза, и подсознание тут же готовит ей ещё какие-нибудь новые, не менее жуткие испытания, в которых она должна будет одолевать судьбу, пытаясь выжить, спастись, убежать от неминуемой гибели, которая предначертана кем-то свыше. Молнией блеснувшие в сознании женщины ночные кошмары заставили её остановиться и посмотреть вверх, туда, где раскинулось над землёй огромное небо, которое всегда пугало Тамару своей непостижимостью и загадочностью. Как часто, вглядываясь в его бесконечность, сопряжённую с иными, незнакомыми человеку мирами, ей приходила на ум навязчивая мысль о том, сколь мал и ничтожен человек в этом беспредельном мироздании, сколь он слаб и беспомощен. И это нередко угнетало её, заставляя надолго уходить в себя, закрываясь, словно в раковине, в утробе собственного «я», куда посторонним был путь заказан. Это, пожалуй, частенько спасало её от страхов, но не облегчало жизнь, потому что повергало в жуткий пессимизм от безысходного одиночества.
Сегодняшнее ясное и чистое небо ранней осени, наоборот, почему-то вселяло в неё надежду. Увидев яркий диск солнца, который еще не дошёл до зенита, Тамара убедилась в том, что, по сути, не так уж долго плутает в дебрях, значит, не следует отказываться от своей затеи – нужно идти вперёд. И тут, она неожиданно остановилась, заметив следы. Сначала они петляли между гладкими блестящими стволами исполинских растений, а дальше - уходили вглубь камыша. «Я на правильном пути, видимо, тут и прошёл тот, кого я увидела с высоты»,- с облегчением выдохнула Коврова, поняв, что нужно постараться ступать след в след, чтобы не заблудиться и благополучно добраться до нужного места. Она шла и думала о том, что, похоже, вот так же продираются сквозь чащу леса и бурелом крупные лоси, олени и зубры в поисках вожделенной пищи, царапая бока и оставляя на деревьях выдранные острыми сучками клочья шерсти. В том месте, где, миновав густые заросли американки, Тамара сейчас оказалась, кроме высокого, в два человеческих роста камыша, никакой растительности не было, и она, было, решила, что теперь идти станет легче. Но, тем не менее, преодолеть камышовый массив, не прилагая усилий, было тоже невозможно.
Ступать след в след у неё никак не получалось. Вероятно, мужчина и впрямь был недюжинных размеров, раз шагал столь размашисто, да и сам след был оставлен сапогами, наверное, никак не меньше сорок шестого размера. Наконец, она вышла из зарослей и оказалась на пепелище, где тоненькие, слабые камышинки едва проклёвывались из-под чёрной земли. Трава же здесь вообще не росла. Поосмотревшись, женщина разглядела останки старого фундамента, поверх которого лежало несколько полуобгоревших брёвен. Скорее всего, это и был некогда тот самый домик, который Костей был воспринят, как заячья избушка. Чуть поодаль из земли торчали трубы, к которым, по-видимому, когда-то крепился невысокий деревянный забор. Кое-где среди одиноко стоявших стрелок камыша можно было различить пеньки – свидетельство исчезнувшего вместе с жилищем и его обитателями фруктового сада. Отвлекшись созерцанием печального зрелища, Тамара с трудом могла отыскать следы, которые послужили ей до этого ориентиром, что её очень расстроило, так как теперь она вообще не могла понять, в каком направлении двигаться дальше. Но сделав несколько шагов в сторону от развалин избушки, она заметила-таки на земле отпечаток подошвы сапога - тот был наполнен мутной тёмно-сизой водой, за ним шёл ещё один, тоже оставленный в жиже. Следы уводили вправо. Журналистка оглянулась назад, но, не обнаружив за спиной ничего, кроме зарослей, которые она только что с таким трудом преодолела, решила, что отступать поздно, и уверенно шагнула вперёд. Стало слышно неприятное похлюпывание под кроссовками, которые хотя ещё и не промокли, но уже все глубже стали увязать в чёрной, пахнувшей гнилью жижице, на глазах из белых превращаясь в грязно-серые. И тут, случайно нащупав ногой корневище прошлогоднего обломанного или скошенного для корма скотины камыша, Тамара поняла, как можно перемещаться в этом неуютном и жутком незнакомом пространстве, не рискуя глубже погрузиться в жидкий зловонный грунт. Она шла без остановок, теперь то и дело хватаясь за высокие камышины, чтобы удержаться на кочках, образованных корневищами, и лишь почувствовав, как резко зажгло ладонь, поняла, что это не лучшее из решений. Порез оказался весьма болезненным, и по руке начала струйкой стекать кровь. Остановиться же, так, чтобы устоять двумя ногами, не потеряв равновесия, и, при этом, умудриться достать из косметички флакончик с духами, чтобы продезинфицировать кровоточившую ранку, перевязав её носовым платком, вообще не представлялось возможным. Коврова заставила себя собраться в комок и не обращать внимания на саднящую боль в руке. Дальше она старалась двигаться так, чтобы не держаться за камыш. Нередко ноги соскальзывали с корневищ, попадая в самую жижу, которая теперь уже заполнила кроссовки до краёв. Малоприятные ощущения – что ни говори, но о возвращении Тамара даже думать не хотела, терпя всё и надеясь, что скоро доберётся до вожделенного пятачка, замеченного ею с возвышения.
Наконец-то, камыш словно расступился, как в сказке, и женщина оказалась на открытом месте. Здесь всё вокруг было кем-то тщательно выкошено. Сочная свежая листва была выложена по кругу, в центре которого, на корточках, сидел мужчина в высоких резиновых сапогах и в брезентовой выцветшей куртке с капюшоном. Заслышав шаги, он повернулся, потом встал во весь свой недюжинный рост, и сбросил с головы капюшон движением, похожим на то, каким откидывают упавшую на глаза прядь волос. Перед Ковровой стоял солидный коренастый мужчина лет семидесяти. Собственно о его возрасте можно было догадаться лишь по глубоким морщинам, избороздившим всё его крупное скуластое лицо, да по седой щетине вокруг тяжёлого квадратного подбородка. Всем же остальным он ничуть не напоминал старика. Его сморщенное лицо никак не вязалось с молодцеватой выправкой и мощной, статной, внушительной фигурой. Но что особенно поразило журналистку, так это его яркие живые улыбающиеся глаза. Обычно уже к шестидесяти человеческие глаза начинают становиться тусклыми, веки отёчными, отчего взгляд кажется либо печальным, либо суровым.
По выражению лица незнакомца было видно, что он немало удивлён появлению здесь женщины, явно не местной, к тому же столь опрятно и по-городскому одетой.
- Здравствуйте,- первой поздоровалась Тамара,- простите, Вы, наверное, червей тут копаете?- спросила она, вспомнив, как когда-то они с Риммой долго сидели в машине и ждали возвращения Рината, который вот так же, вооружившись лопатой, отправился в камышовые заросли копать червей для рыбной ловли.
- Нет, не угадали,- услышала журналистка сочный с хрипотцой голос мужчины,- хотя красные толстые черви действительно частенько попадаются. Сам удивляюсь, почему сюда рыбаки не заглядывают, но я слышал, что теперь червей для рыбалки можно и на рынке прикупить – ребятня местная себе такой бизнес отыскала. Говорят, по десять рублей за баночку из-под консервов выручают. Да, ладно бы на дело деньги шли, а то, смотрю, втихаря покуривают, или пивом, на эти самые деньги купленные, стервецы балуются. Но сюда пацанва пока что не добралась червей копать, похоже, просто с улицы не видать, как к этим местам проходить надо. Вот и Вам удивляюсь, как сюда дорогу нашли? Или заплутали? Тут, на самом деле, если в камыши попадёшь ненароком, если это не на берегу речки или озера, порой легко с нужного направления сбиться можно. Зайти – зайдёшь вглубь, а назад, вроде и пути нет.
-Тогда что же Вы добываете в этом жидком грунте, если не секрет, конечно?
- Вон, берите складной стульчик, садитесь рядышком, если любопытно, и временем располагаете, и смотрите, думаю, сами всё поймёте,- предложил мужчина, но, заметив на руке незнакомки порез, достал из внутреннего кармана миниатюрную аптечку и протянул ей полоску бактерицидного пластыря.
- Никак камышом порезались? Заклейте, а то пот или грязь попадут, потом долго заживать будет – по себе знаю.
Тамара поблагодарила и устроилась на складном брезентовом стульчике – обычно такие используют рыбаки, поставив его на скошенный камыш, иначе бы он просто увяз в грунте. Она долго наблюдала за тем, как мужчина, чем-то напоминавший не то археолога, не то старателя, пласт за пластом, откапывал грунт и складывал его по правую сторону от себя, после чего, скребком, с зубцами на конце, осторожно разгребал образовавшиеся кучи. Вот он рукой в толстой резиновой перчатке что-то выудил оттуда. С помощью незамысловатой, видимо, самодельной кисточки из длинных проволочек вместо ворса, он начал очищать найденный им предмет от чёрной, что сажа, влажной земли.
- Я, кажется, поняла – Вы что-то здесь ищете, но что, позвольте полюбопытствовать?
- Это, к примеру, ложка.
- Алюминиевая?- удивилась Коврова. Подождите, догадалась – Вы ищите цветной металл. Сейчас этим многие занимаются. Но, мне кажется, это не совсем удачное место для таких поисков – откуда здесь взяться цветному лому, да ещё в больших количествах?
- Нет, я совсем не по этой части промышляю. И ложка эта вовсе не алюминиевая, как Вы изволили заметить, а оловянная – видите, какого она цвета? Да и полежав в земле, она до белого цвета не окислилась, как то с алюминиевой посудой бывает. А такие ложки, почитай, лет сто тому назад производились, не меньше. И вот ведь, - сохранилась, чертяка, ничего ей не сделалось, поди, и хозяева её давно померли, а она всё жива-живёхонька!
Тщательно зачистив ложку, мужчина протер её тряпицей и положил на брезент, расстеленный рядом слева, где Тамара увидела ещё несколько вещиц, на которые сначала не обратила внимание. Она привстала, пригляделась и различила напёрсток, похоже, медный, о чём говорили ярко-зелёные пятна на его поверхности. Рядом лежало то, что некогда было керосиновой лампой, собственно, это и была керосиновая лампа, только без стеклянной колбы. Она представляла собой металлический сосуд из двух притёртых друг к другу половинок, разделённых ободком. Верхняя часть ёмкости заканчивалась ажурной, похожей на корону полоской. Сбоку, из прорези, торчал стержень, на конец которого был нанизан или прикручен шарик, скорее всего медный или латунный – очищенные от земли места поблескивали жёлтым металлом. На куске брезента лежали ещё какие-то мелочи: керамические ролики, использовавшиеся некогда для закрепления на стенах открытой проводки – Тамара видела такие в одном из деревенских домов; тут же были изъеденные ржавчиной щипцы для угля и старая кочерга с набалдашником.
Тем временем сельчанин, не обращая внимания на журналистку, продолжал усердно копать.
- Сейчас вытащу что-то большое, ух, как засосало прочно,- разговаривал он сам с собой.
Тамара слышала, как гулко хлюпает под его лопатой густая чёрная жижа, а из нутра неприятно пахнуло гнилью. Мужчина отложил лопатку в сторону и вытащил из стоявшего ближе к камышам деревянного ящика (в таких обычно носят инструменты слесари) две палки со щупами, похожими на крючья. Ещё немного усилий – и из жижи появилась большущая бутылка с длинным горлышком, верх которого был утолщён.
- Надо же, какая бутылка,- не удержалась Коврова,- никогда таких не видела, наверняка не меньше двух литров воды в неё входит.
- Это четверть, а называется так потому, что в неё как раз два с половиной литра жидкости входит, то есть, четвёртая часть от десяти,- как-то по-мальчишески радостно и лихо произнёс копатель, начав обтирать находку сначала пучком камышовых листьев, потом своей тряпицей. Затем, взявшись за горлышко, он перевернул сосуд вверх дном и, убедившись в том, что оно сильно вогнуто внутрь, заявил:
- Вот это и есть первое свидетельство того, что четверть старая, позже днища стали плоскими делать, а раньше стеклодувы специально так делали, чтобы осадок, внизу скапливаясь, так в углублении и оставался, не мутя содержимого, когда его разливать будут.
Мужчина достал из ящика лоскут мешковины, обмотал им свою бутылку и обвязал её шпагатом, вытащив его откуда-то из нутра куртки. Казалось, у него в карманах, на всякий пожарный случай, хранилось столько всякой вячины, что было просто удивительно, как там всё умещалось, причём завёрнутым в тряпицы, упакованным в коробочки, пакеты и небольшие металлические контейнеры. Кстати, именно оттуда выудил он для Тамары и пластырь, чтобы та заклеила им царапину.
- Ну, вот и всё, пожалуй, на сегодня,- произнёс мужчина медленно, нараспев, поднимаясь с корточек и характерным движением обеих рук поглаживая натруженную поясницу, вероятно от такой работы, согнувшись, она у него часто побаливала.
Упаковав перчатки в полиэтиленовый пакет, любитель странного занятия запрятал их в ящик, после чего стал по отдельности заворачивать и убирать свои находки в казавшуюся безразмерной деревянную ёмкость. Делал он это медленно, с толком и расстановкой – по всему было видно, что он дорожит откопанными «сокровищами». Наконец, когда он управился со всем, Коврова поняла, что работа завершена. Её почему-то ничуть не пугало, что придётся возвращаться всё тем же путём, так как теперь предстояло преодолевать столь сложный путь в компании старожила этих мест, который наверняка не даст ей пропасть. Она тоже встала и, со словами благодарности, протянула владельцу его складной стульчик, ножки которого к концу её сидения всё равно на половину засосало в вязкий чёрный грунт, хотя она и сидела всё это время на толстой прокладке из свежескошенного камыша.
- Ну, как Вам моё занятьице, дамочка?
- Давайте-ка лучше сначала познакомимся, а то как-то не хочется «дамочкой» быть. Меня зовут Тамара Викторовна Коврова,- представилась Тамара.
- Очень приятно. А я Михаил Фёдорович Корочин буду. Ну, так всё-таки, как Вам мой бизнес, Тамара Викторовна?
- Если честно, раз Вы не собиратель цветного металлолома, то я, если честно, вообще смысл Вашего занятия не поняла.
- А что же тут непонятного? Люди, значит, рождаются, умирают, а вещи, что рядом с ними иногда с самого рожденья рядом были, продолжают жить и хранят в себе память о тех, кому верой и правдой столько лет служили.
- Да это целая философия, как я посмотрю. А что же вы потом со всем этим делаете?
- Если не просто так, из любопытства спрашиваете, а Вам действительно интересно, что ж, я с превеликим удовольствием расскажу. Сначала я всё промываю до блеска, значит, а потом, по возможности довожу вещи до их первозданного вида. Затем всё описываю. Хорошо, когда какие клейма не истлели и не пропали со временем, тогда, кто изготовил, когда и где – это в первую очередь записываю. Иногда попадаются кое-какие вещи, где люди, бывшие владельцы, стало быть, оставили свои пометки в виде нацарапок разных. У меня, к примеру, несколько фляжек, котелков да солдатских кружек есть, так по тому, что на них оставлено, хоть целую поэму пиши. Ну, не поэму, так рассказ о владельце. И где служил срочную пишут, и с кем дружил, а на предметах военных лет и того больше – где и как воевал. Во как! Только я ведь не только то собираю, что выкапываю, чего иногда и люди подбрасывают из старого, что им уже не нужно. Вроде, как дарят. А я и рад до смерти, ей Богу.
- Вот это действительно интересно! А как вы все эти вещи, такие разные, классифицируете?
- По-разному – когда по месту, где вещь раздобыл, я не только в нашем селе копаюсь, да по старикам хожу, а и в округе бываю. Раньше, когда чуть помоложе был, часто по хуторам старым хаживал, но сейчас многие из них пропали вовсе, молодые поразъехались, кто куда, а старики, с которыми знаком был, померли. Правда, старья они после себя всякого много побросали, так что наведываюсь порой и теперь, когда там уж никого нет. Только вот далеко и ходить стал всё реже, и ездить тоже - старею, видно. Ну, значит, потом, конечно, по применению вещи раскладываю и записываю, если чем на кухне пользовались, то в одну тетрадь записываю, если что носили или для рукоделия пользовали, - в другую.
- Ну, надо же! Прямо как музейный работник, честное слово,- не сдержала восторга и удивления Тамара.
- Так у меня в дому самый что ни на есть, настоящий музей и обретается.
- Где?- не переставала поражаться журналистка.
- В дому, во дворе. А в сарайках – запасники, так, вроде, правильно называются музейные закрома. Вы не подумайте, я ведь когда этим делом стал заниматься, много просиживал времени в библиотеке. Чаще, понятное дело, в сельскую наведываюсь, но и в городской в читальный зал не один раз попадал. Про музейное дело сначала читал и в газетах, и в журналах. Спасибо библиотекаршам – они мне сами подбирали статьи, где о разных музеях писалось, правда, это всё в старых подшивках находилось. А сейчас, сколько ни просматриваю газет, понял, никого это дело в нашей России теперь не волнует, если только богатые музеи, что в столицах, а в глубинке, тем более, на селе - никому ничего не надо. Только всё о деньгах, да о деньгах толкуют, а не знают, что есть вещи подороже денег – это память наша о предках, о тех, значит, кто до нас на этой земле жил.
По всему было видно, что Корочина радовало, что городская жительница столь живо интересуется тем, чем он занимается, поэтому говорил вдохновенно, с некоторым пафосом и со знанием дела, пытаясь увлечь собеседницу, найти в ней понимание и поддержку. И это ему несомненно удавалось. А Коврова, внимательно слушая его, искренне радовалась тому, что не зря задумала эту поездку, не зря пробиралась сквозь заросли, пачкая одежду и царапаясь. Она была так увлечена, что совершенно забыла о том, что в рюкзачке лежал диктофон, и что всё, что ей рассказывалось, можно было записать.
- И как же вы назвали свой музей?- полюбопытствовала она.
- По смыслу, или по замыслу, вроде как на этнографический тянет, а название, чтобы сельским жителям понятнее было, что там у меня и зачем, я назвал его «Человек и его вещи». Сначала написал: «…и мир его вещей», а потом подумал, подумал, и упростил совсем, хотя прежнее название мне самому больше нравилось.
- Здорово!- не скрывая восторга, воскликнула Тамара.- И что ж, в Вашем музее и посетители бывают?
- А то как же!- с гордостью, громко, и несколько торжественно произнёс Михаил Фёдорович. – Сначала всё больше соседи приходили на мои чудачества посмотреть, потом ребятня из школы да из Дома пионеров захаживать стала. Как раз их работник и сказала, чтоб я название поменял, а то слишком, де, заумно написано – не все поймут. Школьники даже помогают мне порой. Только я шибко наказывал, чтобы без спросу из дому ничего не брали, а спрашивали разрешения у своих бабушек да дедушек на то, чтобы, чего им не жалко, в музей отдавать. Я им ещё так объяснял: пока человек жив, ему его вещи, что с ним долгую жизнь рядом пробыли, дороги как память о молодых годах или о каких-то событиях, что с ними связаны. Вот я сам, например, возьму шкатулочку, что вся ракушками морскими оклеена, и вспоминаю братову внучку, что нам с женой её в подарок с Чёрного моря привезла. Или, ещё сказать, достану старую железную банку из-под леденцов с пуговичками, кнопками да булавками разными – тут же перед глазами Шура моя покойная, как живая встаёт – вот так то!
- А Вы молодец! И как Вы правы, говоря, что между человеком и его вещами очень прочные связи устанавливаются. Кстати, вы слышали, учёные такую гипотезу выдвигают, хотя, может, и доказали уже, что по предметам, по вещам, как Вы их называете, которых когда-то касались руки человека, которого уже давно в живых нет, можно определить не только его привязанности и характер, но даже внешность и темперамент?
- Так тут и большим учёным не надо быть. Если, скажем вещь старая хорошо сохранилась, значит хозяин её был человек аккуратный. Если на ложке с одной стороны край больше истёрт, это говорит о том, что тот, кто ею ел постоянно, похоже, часть зубов потерял, скорее всего, стало быть, до старости человек дожил. А статья о том, про что Вы сказали, мне как-то попадалась. Там как раз говорилось, что наука может установить, чем болел человек, который к данной вещи прикасался, сколько должен был примерно прожить, и от чего, вероятнее всего помер. Потому-то я и считаю, что вещи – это и есть самая живая история о человеке.
Прежде чем они начали пробираться назад к дороге, Михаил Фёдорович на какое-то время замолчал. То ли он решил дать своей собеседнице осмыслить услышанное, то ли сам собирался с мыслями. Потом вздохнул и громко, по-мальчишески радостно выпалил на одном дыхании, словно убоявшись того, что если не скажет этого сейчас, немедленно, то потом может такому откровению времени подходящего не найдётся:
- А ведь Вас, наверное, мне сам Бог послал!
- Да ну? С чего это Вы так решили?
- Сдаётся мне, что не просто так Вы сюда забрели, ну, скажите на милость, кто из городских, да в такой одёже сюда бы по чёрной грязи пробирался? Так вот и смекаю, кто Вы? Думаю, может, специально по мою душу пришли, или вдруг кто о моих делах поведал?
- Нет, никто мне о Вашем музее не рассказывал,- искренне призналась Тамара, тут же заметив, как сошла с лица собирателя старых вещей одухотворённость, появившаяся, было, от надежды, что кому-то до него есть дело. Она даже пожалела, что не соврала и не обрадовала старика, чья благородная затея, судя по его рассказу, должна бы была заинтересовать хотя бы местный отдел культуры или ещё какую-нибудь организацию, в ведении которой находится забота о сохранении истории села для потомков.
- И всё же должна Вам признаться, Михаил Фёдорович, - решила хоть так подбодрить сельского этнографа-самоучку Тамара,- что забрела я сюда действительно не совсем случайно, и тоже рада, что встретилась с таким интересным сельским жителем, как Вы. Видите ли, прожила я в городке, по соседству с селом больше двадцати лет, а ничего о нём толком не знаю. Собралась вскоре насовсем уезжать – вот и надумала, хоть что-то да разузнать о вашем селе, а для этого надо по его улочкам побродить, с людьми поговорить, особенно со старожилами. Так и оказалась рядом с разваленными домишками, а Вас я ещё издали увидела с противоположной стороны – и, как на огонёк, пошла, правда, никак не ожидала, что до этого самого места будет так трудно добираться.
- Вон оно, что. А у меня женщина одна из городка частенько в музее бывает – когда в бумагах порядок наводить поможет, когда чего подскажет. Она тридцать лет детей истории в школе учила. Сама-то она местная, вернее, родилась тут, но, почитай, всю жизнь в городке живёт. Просто, когда её родителя на полигон служить прислали, с квартирами туго было, вот они половину домика и снимали. А как дочь родилась, так им в городке через какое-то время жильё и выделили – так она сама мне рассказывала. Может, потому селом и интересуется, что это, как никак, а получается, что родина её. Придёт, посмотрит на моё детище, и всё сокрушается о том, что мало о музее люди знают. Говорит, если бы какой журналист или писатель заезжий заинтересовался экспонатами, увидел всё, что я за годы насобирал, глядишь, может, и написал где-нибудь об этом. Тогда, возможно, и нашёлся бы кто-нибудь, откликнулся, кто захотел бы мне помочь.
- А какую бы Вы конкретную помощь хотели получить, Михаил Фёдорович?
- Нет, Вы не подумайте, я не о деньгах. Хорошо бы в селе настоящий музей открыть, чтоб люди об истории этих мест узнали и о своих предках, что здесь раньше жили. Селу-то, слава Богу, годков двести будет, если считать с первых самых жителей, которые тут поселились. Это для истории вроде срок небольшой, так для создания музея это даже хорошо, значит, с самых истоков всё отследить можно. И вещи, наверняка, хоть какие-то ещё тех времён сыскать удастся. Двести лет – это, считай всего три поколения, только помнить нужно, что история не завтра кончается, и не вчера начиналась. От нас с вами зависит, сумеем ли мы её сохранить.
- А скажите-ка, Михаил Фёдорович, если это не секрет, конечно, как Вы до всего этого вообще додумались?
- Ну, раз Вы так заинтересовались, я, пожалуй, расскажу, только, что это мы всё стоим-то? Давайте тогда вон на то сухонькое место сядем, да и поговорим, а заодно и отдохнём. Вы опять на стульчик сядете, а я – на свой ящик, или наоборот, как Вам лучше, смотрите сами. Мне-то стоять не очень сподручно – ноги ломит, наверно, оттого, что в резине, а может, и от старости. Эх, и много они за мой век выходили, Вам это и представить, поди, трудно. У городских, думаю, даже к старости так ноги ломить не должно – они всё по тротуарам, или, ещё того больше, в транспорте расстояния преодолевают, не то, что мы, деревенские жители. Ну, так если временем располагаете, присядем?
Тамара не стала возражать сельчанину и признаваться в том, что у самой давно уже к вечеру стали побаливать ноги, шутка ли, столько лет на шпильках проходить, тем боле, что в городке она практически транспортом не пользовалась. А уж побегать за журналисткою жизнь ей тоже пришлось немало. Она лишь кивнула старику в знак согласия сесть, и протянула руку за стульчиком. И пока сельский этнограф доставал стульчик, она, вспомнив, наконец, про диктофон, развернула его микрофоном к специальному отверстию и сразу же включила. Удобно усевшись на ящик, и широко расставив натруженные ноги, Корочин начал свой рассказ:
- Началось всё просто. Рядом со мной дом сгорел. В нём уже к тому лет пятнадцать никто не жил. Старики давно померли. Пока дети и внуки в городке военном жили, приезжали, в первые годы даже огород сажали и за садом ухаживали, значит, вроде как под дачу участок использовали, правда, ночевать, не помню, чтобы оставались в родительском доме. На машине приедут, а вечером – домой, к горячей воде, да к ванне.
- Так дети их военнослужащими были?- поинтересовалась Тамара, памятуя о включённом диктофоне и желая, чтобы получился не просто рассказ старика, а нечто, вроде интервью или беседы.
- Сын, вроде, прапорщиком служил, а дочь замуж за офицера вышла. А уж когда у них дело к увольнению повернуло, они и огород сажать перестали, видно, денег на овощи и без этого хватать стало, а может, к земле любви не было, Бог их знает. Но по осени все съезжались яблоки собирать – яблоки-то всегда в магазине дорогие, а у соседей моих несколько яблоней росло – все разного сорта. Но уж яблочки на каждом дереве были, что с картинки. Ни у кого в округе таких не найти и до селе. Но и эти деревья с каждым годом всё хужели и хужели. За ними уход какой-никакой нужен, а дети ни полить не приезжали, ни окучивать, ни разу не подкормили - хоть бы коровяка к корневищам бросили с осени. Он бы под снегом пролежал зиму, а весной корни бы и подпитал. А тут как-то больно лето жаркое да сухое выдалось – часть яблонь совсем высохла и погибла, а на остальных все яблоки, не вызрев, осыпались. Молодые хозяева, значит, как обычно, по осени приехали за урожаем, - а собирать-то и нечего. А уж, сколько абрикосовых деревьев раньше у стариков было – тьмы. Так те ещё в первую зиму после смерти моих соседей вымерзли. У нас на улице старушка одна как-то сказала, что это они от тоски по настоящим хозяевам своим сгинули. Те их и холили, я Вам скажу, - на зиму и ствол и корневища укрывали, весной опрыскивали и по розовому бутону, и потом, по завязи. Поэтому и абрикосины были всегда крупными да сочными, а дух от них не то, что ко мне во двор, а по всей улице распространялся.
Ну, а где-то на третью осень, после того, как сад плодоносить не стал, ездить сюда стало незачем, по уразумению детей, дом и сгорел. Уж, кто там был виноват, так и не узнали. Одни говорят, что бомжи ночью залезли, мужик один, вроде, видел, как пацаны целой компанией туда повадились по вечерам лазить. Он их гонял, так они через зады стали пробираться. Но милиция и разбираться не стала, так как дом сочли брошенным, дети-наследнички никакого заявления писать не стали – они тогда как раз демобилизоваться наладились. Приехали в последний раз посмотреть на то, что от их отчего дома осталось – ко мне по-соседски заглянули. Мы посидели, я их чаем напоил, с мужиками по рюмке самогонки выпили – родителей их помянули. Вот я и спросил их тогда, если что на пепелище найду, можно ли себе забрать. Я, правда, тогда ни о каком музе не помышлял, просто хотел что-то на память о добрых соседях себе оставить. Во всём дворе только дом и сгорел, а веранда, да обе кухни огонь чудом не тронул. Хорошие старики были, славные. Мы с ними всегда дружно жили – никогда ни о чём не спорили, не скандалили.
- Так и должны соседи жить. Если честно, я всегда думала, что в селе люди дружнее, чем в городе.
- Не скажите. Тут порой промеж соседей такие разборки да тяжбы случаются, что и до драк и до настоящего хулиганства и вредительства доходит, а там, глядишь, и до суда. Вон недалеко от меня двое хозяев по соседству живут – забор к забору больше пятидесяти лет, а всё чего-то поделить не могут: то курица в соседском огороде яйца несёт – значит, привадили птицу, а то придумают, что соседи ночью втихаря забор, что меж дворами на полметра придвинули, чтобы свой огород увеличить. А уж санитарная служба на улице чуть не каждый месяц появляется, так как одни кляузы строчат, что помои на улицу выливаются соседями, а другие – что из соседского туалета нечистоты к ним на участок стекают. Чего только ни наговаривают друг на дружку – срам даже слушать такое.
- Да, никогда бы и предположить не могла, что в селе такие разборки могут быть! И Вы говорите, что такими неблаговидными делами занимаются уже немолодые люди?
-Ну, да. Старикам уже где-то под семьдесят, да и бабы от них, думаю, не больно далеко ушли.
- Тогда это ещё удивительнее!
- Что Вы, я вот знавал бабку одну, правда не с нашей улицы, слава Богу, хотя и у нас таких хватает. Но той уже далеко за восемьдесят было, когда она буквально извела молодую семью, которая по-соседски дом прикупила. Тем пришлось дом продавать и съезжать в другое место, подальше от этой сумасшедшей, которая им просто житья не давала. Я, вот хоть и родился здесь, считай, коренной житель, а к местным жителям с опаской отношусь, мне кажется, у большинства из них камни за пазухой припрятаны – лучше держаться от таких людей подальше. Вот и держусь, насколько возможно, особняком. Думаю, это мне моя Шура на земляков глаза открыла. Я её из Гомеля привёз – там срочную служил. В увольнении случайно в театре познакомился – и сразу полюбил. Мы потом больше года переписывались, как я службу закончив, домой вернулся. Ну, а потом было всё, как у всех - поехал свататься, её бабушка (Шуру она воспитывала, так как родители очень рано померли) настояла, чтобы мы там поженились, мол, она никуда на свадьбу поехать не сможет. Она и вправду старенькая уже была, да болела сольно. Так что приехал я к родителям моим в дом уже женатым человеком, с молодой женой. Ох, как трудно она здесь приживалась! Вот тогда-то я многое её глазами и стал видеть.
Рассказчик тяжело вздохнул. По всему было видно, что он до сих пор остро переживает потерю жены.
- А когда Шуры не стало,- продолжил он,- я и начал искать, чем бы заняться, чтобы с тоски не помереть. Так и нашёл себе дело по душе. Думаю, она одобрила бы моё теперешнее занятие. Она у меня ещё в Белоруссии библиотечный техникум закончила. Умница – не чета здешним девкам, которых только одно волнует – как бы богатого женишка оторвать, а ещё лучше – офицерика или прапорщика, чтобы и квартирку дали, и чтобы из села скорее сбежать, чтобы хозяйством не заниматься. И любовь этим, поверьте, не нужна, знают ли они, окаянные, что это вообще такое!? Только и норовят друг дружке какую гадость сделать – жениха увести, или, ещё лучше, - ему про свою подружку всякой напраслины наговорить, чтобы тот сам от невесты ушёл, да к ней, лживой и подлой, и перекинулся. И ведь частенько попадаются на их крючья. Вы посмотрите, половина офицерских жён в городке – наши девки из села. А уж если военный во второй раз женится, бросая жену с детьми, так второй женой обязательно местную берёт – ту, которая и отбила - у меня много тому примеров есть.
Всё то время, пока сельчанин говорил о местных женщинах, Коврова не переставала вспоминать недавний рассказ Риммы, сопоставляя ту историю с фактами, излагавшимися стариком. Теперь она была готова поверить подруге безоговорочно, потому что точно такую же оценку местным женщинам давал и старожил, а этот аргумент, пожалуй, со счетов не сбросишь.
- Михаил Фёдорович, может, Вы слишком строго судите своих молодых односельчанок?- всё же спросила Тамара.
- Не думаю. Я большой век прожил, много перед глазами судеб человеческих пробежало. Ей Богу, всё про местных женщин, как на духу рассказал, только что и есть, что в подробности не вдавался. Думаю, ни к чему оно, но, поверьте, многое о них плохого рассказать можно бы было. Я хорошее от плохого за жизнь научился отличать. И ложь с правдой не спутаю. Это не только от жизненного опыта, хотя и он много чего значит. Спасибо Шуре – к чтению меня пристрастила. Книги умные тоже много в чём разобраться в этой жизни помогли. У нас редкий вечер без книжки проходил. А сколько мы с ней разговорив переговорили обо всём – и о смысле жизни, и о том, для чего вообще человек на свет рождается! Я ни дня не пожалел, что на местной не женился. А Шурёнку мою, особенно поначалу, когда молодой была, клевали все, кому не лень: и родители, и родня, и соседи. Я, конечно, как мог, заступался. Всё-то им было не так: и говорит не по-нашему, а как за стол ни сядут, всё её стряпню ругают, бессовестные, хотя сами, без зазрения совести за обе щеки уплетали, а хаять не преставали, бессовестные. Из-за стола встанут, как договорились заранее, одно талдычат, мол, борщ не досолила, мясо не дотушила, чего только ни придумывали. Я, право слово, мать свою никак понять не мог, ей-то, чем невестка не угодила. Ведь она когда у нас в доме появилась, всю работу на себя взвалила, не смотри, что городская. Домовитая была, хозяйственная, а чистюля какая! И с матерью и с сёстрами моими, уж как те не журились, всё равно не спорила, не перечила им, всегда вежливая была – чего им ещё надо было!? А то, что Шура ничего поперёк никогда матери не говорила, ту, вроде как, даже подзадоривало. Бывало, зайдёт в огород – руки в боки - и ну грядки критиковать, да учить, как землю обрабатывать, да как сажать и поливать. Но как ни бранилась, а у Шуры в огороде, как по волшебству, всё росло лучше, чем у других. Помню, год был, ни в одном двору огурцы не уродились – что-то там на них напало, а у нас такой урожай, и огурцы на загляденье – всё равно мать так и не похвалила. И помидоры у нас всегда раньше, чем у других краснели – видно, лёгкая рука у Шуры-то была. Ой, всего и не припомню, к чему придирались, а только всё им не так!
Теперь Коврова слушала старика, стараясь не задавать ему вопросов, чтобы тот вдруг не замкнулся в себе. Ей стало казаться, что Корочин давно искал, кому бы излить душу, тем более, что среди местных жителей, судя по его отношению к ним, он найти слушателей своей истории так бы и не смог. Тамара думала о том, что чаще всего так и случается, что самое наболевшее и сокровенное человек не рискует открыть знакомым и даже друзьям, а вот со случайным встречным может запросто разоткровенничаться, ничуть не стесняясь своих чувств и вызванных ими глубоких переживаний. Но, начав рассказывать о своей жене, Корочин заговорил тише, время от времени вздыхая, делая короткие паузы и проговаривая каждое слово, будто продумывая наперёд подробности, которых не хотел упустить:
-Я как-то, оставшись с матерью наедине, попробовал заступиться за жену, так та в крик, мол, мать знает, что делает, нечего было нерусь привозить. А я тогда и подумал, что же это такое, неужели так и будут до скончания века изводить Шуру, раз даже я, который должен ей быть заступником, ничего поделать не могу. В общем, бабы наши как сглазили мою Шурочку. Такая справная была и красивая, никогда не болела, а Господь нам так детей и не дал. А от этого родные ещё больше шипели, велели бросить её, раз дитя родить не в состоянии. Местных девок при живой-то жене пытались подсунуть. А я только её одну, голубушку, всю жизнь любил – мне никакой другой не надобно было.
- Подождите, Михаил Фёдорович,- всё-таки не удержалась и перебила журналистка,- а Вы же говорили, что внучка Вам шкатулочку подарила. Откуда же тогда внучка?
- Смотрю, Вы внимательно с самого начала слушаете. Только то не наша внучка, а братова, я, кажется, говорил, а может, не упомянул. Кстати, Анечка, так сильно к Шуре привязалась, - как время выкроит, так к ней. Мать ругалась, запрещала, а Анютка характером в бабку пошла – упрямая, что чёрт, всё равно чуть ли не каждый день к нам прибегала. Хоть на часок, а всё зайдёт, бывало.
Ну, а когда нам с родителями совсем невмоготу стало жить, понял, надо свой дом ставить, да и то где-нибудь подальше от родни – на отшибе, чтобы не больно-то к нам совались, и чтобы, наконец, оставили мою Шуру в покое. Я принял такое решение после того, как стала жена по ночам во сне всхлипывать да вздрагивать, вроде, как плачет. Да оно и понятно, сколько терпеть можно!
- Ну и правильно решили! Только разве нельзя было это раньше сделать? Я так вообще считаю, что молодым лучше сразу врозь с родителями жить.
- Скажете тоже! Во-первых, я в семье последыш, и по заведённым здесь порядкам я должен был с родителями до конца оставаться. Те, что постарше, из гнезда родительского вылетели, а я, вроде как, обязан стариков поддерживать, раз они мне последнему жизнь дали. Во-вторых, чтобы строиться, деньги нужны, и немалые. Вот я несколько лет и копил, да потихоньку стройматериалы подкупал. Но переехали мы ещё в недостроенный дом. Ой, помню, как сразу Шура повеселела – она на глазах даже моложе стала. Готовит – поёт, убирается – поёт. Ожила моя голубка. Я на неё налюбоваться не мог.
Старик замолчал и начал делать частые глотательные движения, после чего закашлялся, чтобы собеседница его не смогла понять, что он пытается проглотить подступившие к горлу слёзы. Но разве могло такое ускользнуть от женщины, тем более от журналистки, которая на своём веку видела немало людских слёз. Наверное, поэтому, пока сельчанин кашлял, она решила вставить своё словечко:
- Представляю, как должна была Ваша мать на самом-то деле расстроиться, когда такая работница из дома ушла.
- Конечно, расстроилась, только виду не показывала. Я, заходил, когда огород весной и осенью вскапывать нужно было, кое-что в доме ремонтировал, но, как Шура не стала в дому родительском хозяйничать, там начало буквально всё в упадок приходить: ни в доме, ни во дворе, ни на огороде – ну, просто никакого порядка не стало. Мать уже не справлялась – возраст не тот. Отец – тот вообще расхворался не на шутку и через год помер. А я Шуру и не уговаривал родителей навещать - уж больно много они ей кровушки попили. И мать до последнего дня своего о ней не спрашивала, а как заболела серьёзно, велела привести, мол, повиниться хочу, чтобы грех с души снять, но жена отказалась, а я не настаивал.
- Печально, когда родные люди не находят общего языка,- отреагировала на рассказ Корочина Тамара, собственно, относя сказанное и к своим недавним отношениям с сыном, после чего облегчённо вздохнула, вспомнив его последний звонок.
- Тамара Викторовна, извините, конечно, но вот Вы так всё слушаете внимательно, и хоть вопросов не много задаёте, а так спрашиваете, что сам не пойму, почему, чуть ли не всю свою жизнь Вам рассказал – к разговору располагаете умело. Случаем, Вы всё-таки не корреспондент будете?
Коврова была в явном замешательстве, не зная, как ответить. А потом решила не кривить душой и сказать всё откровенно, тем более, что собеседник оказался человеком искренним:
- По профессии я журналист. У Вас просто удивительное чутьё,- заулыбалась она, вспомнив, как ещё совсем недавно поразил её таким же чутьём Миша-борода из бродяг.- Но в настоящее время я работаю, можно сказать, на себя, а чтобы понятнее было – я осталась без работы, но уверена, что это временно. Вот и занялась собиранием различных историй. Пишу рассказы, очерки, надеюсь, всё это пригодится в ближайшем будущем, да и потом, без дела для души просто трудно обойтись. Думаю, Вам это понятно, так как у Вас тоже любимое занятие есть.
- Вот здорово-то как! Значит, Вы вроде писателя. То-то, смотрю, не похожи Вы на простого человека.
- Что ж, по-вашему, выходит, писатели чем-то особенным от всех прочих людей отличаются?
- Да нет, может, я не так высказался. Просто для наших мест эта профессия редкая, значит, и Вы человек редкий. А что, если я Вас к себе в музей приглашу, придёте?
- С удовольствием приду. Назначайте день и час.
- А хоть в эту среду, на неделе – с утра и буду ждать. Есть, куда адрес мой записать? А то пойдёмте, я дорогу покажу, как до моего двора дойти – тут недалеко.
Доставая из рюкзачка блокнот с ручкой, она незаметно выключила диктофон, а, записывая адрес, всё-таки уточнила, как лучше дойти до улицы Лесной, на которой жил доморощенный этнограф. Тамаре вообще показалось такое название странным, потому что здесь никаких лесов поблизости нет, впрочем, как она заметит позже, пройдя немалое расстояние по селу, тут многие названия улиц, особенно узеньких и коротких, носящих имена вождей революции или великих учёных, вызывают недоумение.
Корочин сиял, обрадованный тем, что к нему в музей скоро придёт гостья, которая будет рассматривать его экспонаты не просто из любопытства, а понимая в них толк. Он любезно согласился проводить журналистку до перекрёстка двух улиц - Московской и Советской. Отсюда совсем недалеко было до остановки рейсового автобуса.
Попрощавшись со своим провожатым, Коврова какое-то время шла пешком мимо серых унылых домов, по пыльной обочине, даже отдалённо не напоминавшей пешеходной дорожки, так как та была узкой, с рытвинами и вымоинами, образовавшимися, видимо, после недавних дождей. Но, казалось, печальный сельский ландшафт больше не омрачал её, потому что она, подводя итоги своей вылазки в село, думала о том, как удачно свела её судьба со столь интересным человеком. Она была уверена в том, что если даже музей этого старого чудака и не произведёт на неё впечатления, то, по крайней мере, сам Корочин – этот самобытный и колоритный сельчанин вполне может стать одним из прототипов её героев в одном из рассказов о русской глубинке, которые она задумала ещё будучи в Нижнем Новгороде.
Едва Тамара дошла до остановки, как подъехал автобус – ей опять сегодня повезло, не пришлось долго ждать. Переполненная впечатлениями от встречи с деревенским музейщиком, она, почти всю дорогу пребывая в полудрёме, словно прокручивала плёнку, на которой запечатлелись те несколько часов, которые она находилась в соседнем с городком селе, куда теперь ей предстоит, возможно, не одна поездка.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ЗА ДВАМЕСЯЦА ДО СЧАСТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОТБРОСЫ
Коврова очнулась от дрёмы, лишь услышав, как водитель объявляет её остановку. Автобус был полупустым, а когда вместе с ней напротив госбанка вышла целая группа пассажиров, в нём осталось всего двое человек. Она перешла на другую сторону улицы и направилась к дому. Едва пройдя вереницу автомобилей, выстроившихся на стоянке такси, журналистка услышала, как её кто-то окликает сзади. Она оглянулась. Чуть ли не вприпрыжку, закрыв машину, за ней бежал Котов.
- Тамара Викторовна, подождите! Это Вы только сейчас из села возвращаетесь?- по привычке затараторил он.- Что ж не позвонили, я бы за Вами с удовольствием заехал? А можно я провожу Вас до дому, и Вы расскажете, что там нашли интересного?
Коврова в нескольких словах поделилась с таксистом своими впечатлениями от встречи с интересным стариком, сказав о том, что он пригласил её к себе в гости в музей. Совершенно неожиданно для неё Котов выпалил:
- А Вы не будете возражать, если я Вам компанию составлю? – и, не дожидаясь её согласия, видимо, уверенный в том, что ему не откажут, продолжал,- во-первых, на машине это сделать быстрее. Как Вы заметили, я все улицы в селе знаю, так что точно на улицу Лесную к дому старика Вас привезу. Во-вторых, думаю, вдвоём веселее будет – всё не так скучно, ну, и, в-третьих, если честно, меня очень даже заинтересовал Ваш удивительный этнограф. Ну же, соглашайтесь. Тем более, это Вам не будет стоить ничего.
- Простите, а как же Ваша работа? От того, сколько пассажиров в день Вы обслужите, в конце концов, зависит Ваш заработок?
- Да это всё ерунда, Тамара Викторовна, потом наверстаю – сейчас охотников на такси ездить развелось, Вы даже представить не можете, сколько! И куда все тропятся, ума не приложу. Вышли бы на пятнадцать минуток пораньше из дому – ножками успели бы дойти, ладно, если с тяжёлой поклажей, а то так, что называется, пустые едут, а всё на такси. Хотя для меня это хорошо, правильно сказали, от этого моя зарплата нынешняя зависит. Пожалуйста, не отказывайте мне, может, я Вам там, у старика, даже на что-нибудь сгожусь.
Тамара не торопилась соглашаться, а таксист всё продолжал её уговаривать, прямо, как ребёнок, когда тот просит купить понравившуюся игрушку. Он не унимался, пока они не дошли до подъезда.
- Павел Иванович, спасибо, что проводили, а на счёт поездки я так Вам скажу, если до среды не передумаете, и у Вас не появится других планов, что ж, я согласна, чтобы вы составили мне компанию.
- Спасибо Вам огромное,- заулыбался Котов, взял обе руки Тамары и начал их трясти, выражая, видимо, таким странным действом свою необузданную радость.- А ещё отдельное спасибо, Тамара Викторовна, за то, что Вы имя моё запомнили.
Коврова была растрогана и одновременно немало удивлена реакции отставника.
- Простите, а моё имя как Вы узнали, кажется, я Вам не представлялась и карточки визитной не давала?
- Да коллеги-таксисты подсказали, когда я Вас ещё в самый первый раз вёз и у автобусной станции высаживал. Помните, Вы в отпуск тогда уезжали? Вас, оказывается, многие в городке знают. Я-то на дальней площадке служил все годы, так что туда – ни свет, ни заря, и оттуда – когда уже темно. Ну и Вы к нам со своим радио ни разу так и не добрались. Вот так и вышло, что я в Вас известной личности и не признал, Вы меня простите, если что не так сказал, в общем, не сердитесь.
- Всё нормально. И извиняться нечего, тем более, что я никакой такой, как Вы выразились, известной личностью никогда не являлась. А много людей меня узнают потому, что по долгу службы за двадцать лет мне пришлось с огромным количеством горожан познакомиться. Ну, до свидания, Павел Иванович.
- До встречи в среду,- взволнованно, чуть ли не восторженно попрощался отставник, добавив, чтобы она непременно позвонила, как только подготовится к отъезду, а уж он будет у её дома, как штык.
Поднимаясь по лестничному пролёту, Коврова думала о том, что верно поступила, что не стала объяснять малознакомому ей человеку, что она уже больше полугода не является главным редактором городского радио, что она сейчас вообще никем не является. Давно что-то она не вспоминала об этом. Даже свои еженедельные походы на биржу ею воспринимались теперь иначе, чем в первые месяцы. А вот напомнил ей человек о былой работе, и на душе снова словно заскребли кошки. В который раз она убеждалась в том, как мало нужно человеку, чтобы даже после удачно проведённого дня у него омрачилось настроение.
Войдя в прихожую, Тамара вдруг почувствовала от себя неприятный запах и скривилась в гримасе, представив, что её провожатый, наверняка, тоже не мог не услышать этого гнилостного аромата, приставшего к ней за то время, пока она пробиралась по зловонной жиже к камышам, где состоялась её встреча с сельским этнографом. Она немедленно сняла кроссовки, на которых уже почти подсохла чёрная жидкая почва, и тщательнейшим образом вымыла их, добавив в таз с водой помимо стирального порошка ещё и приличное количество душистого шампуня. Затем она смыла дорожную пыль, пропитавшую не только одежду, но и тело, однако запах гнили всё еще преследовал её – и это притом, что всё было безукоризненно чистым. И только когда у неё закружилась голова, и она почувствовала тошноту, до Тамары дошло – такой букет ощущений возможен у женщины лишь в двух случаях: если она беременна или голодна. А поскольку первое невозможно, значит, всё дело во втором.
Коврова с жадностью подъела всё, что нашла в холодильнике, сделав яичницу из четырёх яиц, не преставая удивляться прорезавшемуся аппетиту, заставлявшему челюсти работать, как жернова. Пожалуй, впервые после возвращения из Нижнего Новгорода она почувствовала себя по-настоящему уставшей. Тамара прилегла на диван, намереваясь лишь полежать с закрытыми глазами, но не заметила, как уснула. Проснулась поздно вечером, когда за окном уже было совсем темно.
Написав письмо Казимерасу, она решила отпечатать кое-что из материалов, уже набросанных в блокнотах, где были собраны «Путевые заметки». В первом рассказе была описана её встреча в поезде с будущими журналистками и завязавшаяся с ними полемика. Кстати, пока это была единственная вещь, которую она по приезде отпечатала из этой серии. Всё же остальное терпеливо ждало своего часа, как и множество других записей, сделанных ею ранее, в которые, впрочем, журналистка давненько не заглядывала, увлекшись новыми сюжетами. Везде ещё нужны были правки, поэтому пока это был лишь сырой, черновой материал, требовавший серьёзной и сосредоточенной и кропотливой работы. С тех пор, как она вернулась, пришлось отказаться от старых тетрадных листков, так как в таком виде ей не хотелось показывать свои рукописи Казику, который настоятельно просил её в каждом письме отсылать всё, что она пишет. Из денег, вложенных Прейкшасом в дорожную сумку, она потратила только то, что ей потребовалось, чтобы рассчитаться с долгами и совсем немного на текущую жизнь, ибо довольствовалась малым, остальное она трогать не хотела.
И тут, заглянув на полку, где хранилась чистая писчая бумага, Коврова обнаружила, что на ней осталось лежать лишь несколько листов, так что не стоило затеваться с печатанием. Поскольку, так или иначе, теперь предстояли расходы на бумагу, кроме всего прочего нужна была и копирка, и новая лента для машинки, на следующий день Тамара решила сходить в банк и снять какую-то часть того, что было перечислено ей биржей в качестве компенсации. Сумма к этому времени там уже должна была скопиться немалая, так как она давно не снимала со счёта ни копейки. Время неумолимо двигалось к тому моменту, когда ей наконец-то будет выплачена вся полагавшаяся наличность, и тогда она начнёт подготовку к переезду. Памятуя об этом, Коврова особо не транжирила, понимая, что переезд потребует немалых денег. Прежде всего, она намеревалась к отъезду полностью обновить свой гардероб, чтобы предстать перед Казиком в приличествующем будущей профессорской жене виде. Потом, если она надумает зарезервировать квартиру, нужно будет хотя бы на год вперёд заплатить за жильё. Обо всём прочем, включая и собственно дорожные расходы она пока не думала, считая, что впереди ещё достаточно времени, чтобы всё просчитать, взвесить и спланировать.
Тамара достала из незапечатанного конверта письмо, которое, как ей показалось, на сей раз, было короче обычного, и сделала приписку: «Высылаю на твой суд кое-что из недавно написанного. Думаю, это ляжет в основу будущей повести. Конкретно о самом сюжете всей книги пока сообщать не хочу. «Встреча в поезде», по-видимому, будет одной из глав. Хотя, я потом может быть, передумаю и сделаю несколько небольших рассказов, объединённых общей темой. В общем, замыслов много – времени, увы, катастрофически мало. Оно, словно песок, сквозь пальцы утекает. И что же это оно так беспощадно и жестоко?»
Вложив в конверт приготовленные листки с отпечатанными рукописями, она положила его на ладонь и, убедившись, что он достаточно лёгок, а значит, не потребуется оплачивать лишний вес, собралась тотчас же выйти на ночную улицу, добежать до почты и опустить письмо в ящик.
Улица встретила её приятным теплом и лёгким, бодрящим ветерком – давно ей не доводилось прогуливаться по ночному городу перед сном – она даже не могла вспомнить, когда проделывала вечерний моцион в последний раз. Опустив письмо, Коврова не стала торопиться домой, а пошла по пустынной улице, решив обогнуть квартал. Уже на обратном пути она машинально посмотрела вверх, и долго не могла оторвать глаз от сентябрьского неба. На нём жемчужно сверкали южные звёзды, с которыми, похоже, она скоро простится навсегда. Ещё совсем немного – и над ней расстелет свой шатёр иной небосвод, где всё будет выглядеть иначе: приглушённее станут краски, холоднее звёздное мерцание, и бархат ночи сменится атласным глянцем.
Вернувшись в квартиру, женщина поняла, что прогулка не только взбодрила её, но и подняла настроение. Обычно, когда вдруг Тамара начинала буквально физически ощущать прилив сил, она принималась строить планы на ближайшее будущее, переполненная жаждой деятельности. Так произошло и на сей раз – следующий день она решила посвятить генеральной уборке. Столько лет руки не доходили до шкафов, антресолей, всевозможных потаённых мест за шифоньером, стенкой, диваном, на лоджии и во встроенных в коридорах шкафах-пеналах! Возникшее словно ниоткуда желание её забавляло, потому что даже косметическая уборка нередко вызывала у неё раздражение по сей день, хотя с отъездом сына и в этом вопросе многое изменилось. Но, так или иначе, случалось, что уборка квартиры, вместе с большой стиркой и прочими домашними неотложными делами растягивалась порой на неделю, а иногда вообще откладывалась на неопределённое время, пока вновь не наступит соответствующий настрой. На сей раз Тамара твёрдо решила, что займётся настоящей генеральной уборкой, причём не на следующий день, а немедленно.
«Наверное, за ум берусь,- подумала Коврова, а вслух произнесла, улыбнувшись и озорно подмигнув двум родным лицам, смотревшим на неё с коллективной фотографии, стоявшей на письменном столе,- взрослею, ребятки! Пора готовиться к семейной жизни, друзья мои, а какая же семейная жизнь без генеральных уборок в квартире, по крайней мере, так у нас в обществе соплеменников повелось».
Ей казалось, что грядущий переезд, так или иначе, потребует ревизии всего того, что есть в доме, что захламило квартиру за долгие годы проживания на одном месте. Она понимала, что если вернётся сын и захочет продолжить здесь жить, ему тем более не понадобятся отжившие свой век вещи, в которых и сама она уже давно не нуждалась. Предположив, что помимо мусора наберётся немало просто старых вещей, не подлежащих ремонту и восстановлению, она отправилась на кухню за мусорным ведром, которое уже через полчаса было доверху наполнено совершенно бесполезными вещами, которые Тамара безжалостно выбрасывала, доставая их из полок, шкафчиков, коробок, отделений письменного стола. В домашнем халате, в шлёпанцах на босу ногу, чего она никогда бы себе не позволила в светлое время суток, она побежала к мусорным контейнерам, что стояли у торца соседнего дома. Чтобы не проходить по двору, где, несмотря на то, что было далеко за полночь, всё еще сидела на скамейках у подъездов молодёжь и полуночники из числа взрослых, она пошла вдоль тыльной стороны дома. Но не прошла и половины пути, как с одного из балконов выбросили содержимое переполненной пепельницы, угодив ей горевшим окурком по голове. Тамара ускорила шаги, на ходу стряхивая с волос нападавший на них пепел. Она собралась, было, громко выругаться, как неожиданно остановилась, когда до контейнеров оставалось не более двадцати шагов.
На освещённом уличным фонарём бетонном пятачке, огороженном рабицей, она сначала увидела, а потом и услышала голоса двух ссорившихся людей – мужчины и женщины. Оба они ковырялись в одном из металлических контейнеров. Мужичок пытался вырвать из рук женщины что-то, выуженное ею из мусора, при этом по-бабьи визжал, но вот бранился явно по-мужски, сдабривая свою ругань крепкими словечками:
- Ты вчерась отселя все бутылки повытаскивала, стервозная баба, так что мне ничего не досталось. Отдавай мне эту бутылку, мне как раз шешнадцатой не достаёт, чтобы хлеба завтрева купить. Повадилась, хапужница! Мусорок что ли мало по городку?! Вот и иди к себе в квартал, а тута я бутылки уж года два, как собираю – все знают, даже участковый наш. Я тебя ещё на той неделе заприметил – какую ночь тута шерудишь да крысятничаешь! Откеля тольки взялася на мою голову? Не лупцевать же тебя, баба окаянная – отродясь баб не бил, даже тогда, когда заслуживали. И сейчас грех на душу брать не буду – мотай отседа – и вся недолга.
- Битьём стращает плюгавый старикашка!- услышала Коврова наконец-то высокий, пронзительный голос женщины.- А ты попробуй! Ударь! – быстро сдачи дам,- зло прозвучало из уст женщины.- Тоже мне, хозяин помойки нашёлся! Может, тебе твой участковый в подтверждение и документ специальный выдал!?
- Ишь ты – поди ж ты, грамотная какая выискалась!- уже не столь грозно отреагировал мужичёк на слова конкурентки, явно отвлечённый чем-то, что оказалось для него важнее затеянной свары. И точно, словно забыв о женщине, он перегнулся через край ящика, так что стали видны его коротенькие ножки, чудом не нырнувшие вниз, вслед за таким же маленьким, коротким туловищем, и вытащил какой-то предмет из самого нутра. Почувствовав под ногами твёрдую почву, он стал тщательно отчищать найденную вещицу от пищевых отходов, потирая её о видавшую виды тёплую куртку, с которой, похоже, не расставался ни зимой, ни летом.
- Эй, ты, как там тебя, бери свою бутылку,- протянув вперёд руку, уже тише и спокойнее сказала женщина,- а чашечку мне отдай. Зачем тебе она? Если водку пить, то и гранёный стакан подойдёт, а того лучше – разовый стаканчик. Вон их сколько в урне за ларьком!
- Чёрт с тобой – бери, мне не жалко,- буркнул мужик, охотно меняя найденную им чашку на пустую бутылку.
Тамара поставила ведро у ног, прислонившись спиной к остывшей с наступлением ночи шершавой стене дома. Сюда не проникал свет уличных фонарей и лампочек, освещавших территорию у близлежащих киосков и магазинчиков. Даже пучок света, струившийся из кухни на первом этаже, там почему-то в столь позднее время тоже не спали, не касался затенённого места, где, замерев, и затаив дыхание, слыша каждый удар своего сердца, оказалась Коврова. Она продолжала стоять, ожидая, когда, наконец, уйдут эти двое горемык, явившихся ей чем-то вроде привидений. Она воспринимала картину, разыгравшуюся у неё на глазах не иначе, как фрагмент кошмарного сна, так плохо вписывавшегося в реалии её мира, её жизни, её бытия, её сознания.
Однако те, похоже, не торопились покидать места своей ночной работы, переместившись ко второму контейнеру. Женщина была значительно выше ростом – она первой запустила свою длинную руку в ящик и попыталась тут же спрятать за спиной что-то маленькое, уместившееся в зажатую ладонь. Тамара снова услышала визг старика, которого теперь, когда он повернулся к свету лицом, могла хорошенько рассмотреть. Это был очень сухой мужичонка, что не могла скрыть даже толстая тёплая куртка. Маленькое круглое лицо его избороздили глубокие морщины, больше похожие на рытвины, если что и выделялось среди них, так это неестественно крупный нос, крючком нависавший над верхней губой. Из-под несуразной кепки во все стороны торчали седые слипшиеся в клочья волосы.
- Уж это-то отдай!
- Скажи, почему я должна тебе что-то отдавать?- с вызовом произнесла женщина, торопясь опустить спрятанную за спину вещь в карман халата.
Мужичок изловчился, приблизился к женщине и нырнул рукой к ней в карман, ловко выхватив белую твёрдую пачку сигарет, которую тут же открыл, разочарованно пробурчав:
- Чёрт возьми! Всего три сигареты. Но и то хлеб – всё не чинарики курить.
- Верни немедленно!- потребовала женщина, топнув ногой.
- Тебе зачем? Что ж ты такая ненасытная, что тебе всё надобно!?
- Не твоё дело! Верни – и всё, в конце концов, это я нашла.
-Да я курящих баб за версту чую, а ты не куришь – и нечего меня обманывать.
Он по-хозяйски запрятал пачку с тремя сигаретами во внутренний карман куртки и сделал несколько шагов в сторону от женщины, словно убоявшись, что та вступит с ним в поединок и, энергично размахивая руками, продолжил урезонивать свою конкурентку:
- Нет, ты мне скажи, зачем ты сюда повадилась? Ну, ладно бы, что путёвое брала, а то, как ни погляжу, объедки, да всякое говно подбираешь. Неужто не понимаешь, что еды хорошей уже давно никто не выкидывает – батоны, и те всё больше плесневелые попадаются. Их собаки голодные, и то не едят, видать, и им такая жрачка противна. Не пропивала бы пенсию, на хлебушко да молоко хватило бы, а нам, старикам, что ещё надобно. Я, к примеру, только то беру, за что деньгу выручить можно: бутылки, банки, проводки или что алюминиевое, чтобы сдать и сигарет да пивка купить. Меня в жисть не заставишь с помойки жратву брать.
Женщина, всё это время молчавшая, вдруг со всей силы пнула пакеты с добычей и бросилась на старика с кулаками, смешно барабаня ими по тщедушной груди мужичка. Видимо, удары были слабыми, поэтому подвергшийся нападению человечек сначала захихикал, как от щекотки, а потом так же, смешком, уже не крича и не визжа, как до этого, выпалил:
- Ты чо, ополоумела, глупая баба?
Женщина в бессилии опустила руки, села, впрочем, скорее рухнула, на корточки и с надрывом, так как, похоже, эмоции захлёстывали её, произнесла с обидой и горечью в голосе:
- Какая пенсия, старый дурак?! Мне всего сорок два года. А пить, к твоему сведению я не стану, даже если умирать время придёт и скажут, что пьянство может спасти от смерти. Ненавижу спиртное и таких, как ты, кто его употребляет, ясно тебе!?
- Да мне, конечно, начхать, как ты ко мне относишься, но не фига себе! – он покачал головой, стал вертеть ею и прищуриваться, словно пытаясь рассмотреть получше поразившую его своим признанием женщину.- Я-то, прости Господи, думал, тебе за шестьдесят, как и мне. Гляжу, бабка одной ногой в могиле стоит, а всё туда же – пить не устаёт, а по ночам по помойкам шарится.
- Сам ты дедка,- громко и зло ответила женщина
- Ну, я-то и впрямь дедка, просто одинокий, ну, вышло так. Но, по всему видать, ты тоже не в семье живёшь, иначе – кто б допустил, чтобы ты вот до такого позору дошла, поди поддержали бы. А что ж ты, коли такая молодая, работать не идёшь, али совсем хворая?- и сам же себе ответил,- а, с другой стороны, была бы хворая, разве б моталась по ночам?
Нащупав сзади себя бордюр, она села на него и, устало опустив на колени длинные худые руки, уже значительно спокойнее и сдержаннее, по крайней мере, без металла в голосе, женщина попыталась ответить одинокому старику. Похоже, что она попала в беду по какому-то чудовищному стечению обстоятельств. Впрочем, на вопрос у неё получилось ответить вопросом:
- А куда идти прикажешь, старик?
- Да мало ли, где работать можно! Хоть в дворники иди, хоть в уборщицы – этих всегда нехватка. Потом, скажу я тебе, не больно-то важно, где деньги зарабатывать. Я помню, когда-то не то на плакате, не то ещё где, видел, как было написано: «Нынче всякий труд почётен!» А по мне бы, так надо бы переиначить: «Во все времена любой труд почётен, потому как труд делает человека человеком!»
- Да ты, дед, как посмотрю, прямо ходячая народная мудрость. Ну-ну, ты ещё вспомни пословицу о том, что не работа красит человека, а человек работу.
- Во, верно сказанула!
- Сказанула, говоришь? Вот ты сам в дворники и иди. У меня образование высшее, а я, по-твоему, метлой должна махать?!
По всему было видно, что старик не собирался ни возражать, ни спорить. Он стоял какое-то время с открытым от удивления ртом, потом подошёл к женщине, в которой уже больше не видел ни конкурентки, ни врага, готового вот-вот снова броситься на него с кулаками. То ли желание хоть как-то приободрить несчастную, то ли выказать своё сочувствие, а может, предчувствие того, что она обязательно начнёт с ним, совершенно чужим ей человеком, откровенничать и жаловаться на свою судьбу, заставило старика присесть с ней рядом на бордюр, оставив в стороне свои мешки с добычей.
- Я библиотекой заведовала на площадке,- как и предполагал дедок, начала она свою историю,- но часть расформировали. До сих пор не могу понять, как же такое могло произойти, что мне места нигде не нашлось,- продолжала будто сама с собой разговаривать женщина. Теперь она говорила очень тихо, так что Тамаре, чтобы что-то понять, пришлось прислушиваться. И столько в голосе несчастной женщины было обречённости, что становилось очевидным – она давно ни с кем не общалась, очутившись один на один с настигшей её бедой.
А может быть, если она одинока, от неё отвернулись знакомые – увы, так часто бывает, когда человек лишается работы и привычного круга общения, а никого близких рядом нет…
- Первый год,- глубоко вздохнув, возобновила она свой печальный рассказ о своей собственной судьбе,- платили, как сокращённой, но вот с того уже три года прошло – хоть волком вой, хоть слёзы крокодиловы проливай, никто не слышит и не видит. Бывшие друзья отвернулись, впрочем, были всё больше знакомые да сослуживцы, а с друзьями, как оказалось, не повезло. Много нас, безработных гуманитариев, развелось, и если ты женщина, и тебе, увы, за сорок, ты уже никому не нужна. Списанный, отработанный материал. Уехать бы куда-нибудь, но на это такие деньжищи нужны - а взять их негде!
- Вон оно, значит, как,- вставил старик, едва женщина замолчала,- значится, с верхним образованием в дворники – ни-ни, а по помойкам жрачку собирать – в самый раз?! Да не, я тебя не сужу, ты не подумай, просто, не понятно ты как-то рассуждаешь. Если так жить продолжать, да в твои-то годы, да если в голове не опилки, то так и свихнуться можно, а там – и в психушку, чего доброго, угодить. А там, говорят, жизнь ещё хужей нашей с тобой.
Бывшая библиотекарь продолжала сидеть на бордюре, никак не реагируя на слова старика. Казалось, она вовсе не слышала его. Хотя, вполне возможно, у неё просто не было сил обижаться на его слова. А может, она раздумывала над тем, что тот сказал, и собиралась с мыслями, чтобы до конца высказаться, излить душу перед первым встречным, с которым, скорее всего, она больше никогда не пересечётся, да и вряд ли захочет встречаться после таких откровений.
- Долги за квартиру выплатила,- дождалась Тамара продолжения после затянувшейся паузы, во время которой старик не промолвил и слова. - Дожилась до того, что рубля в кошельке нет, хоть на паперть иди! Тряпки все старые донашиваю, а они, как на вешалке висят – на людях стыдно показаться. За три года обувь поизносилась, в чём буду зимой ходить – ума не приложу. И вот, когда думала, что уже край пришёл, уговорила меня соседка с ней на промысел пойти. За ночь бутылок по городу насобирали, тут же сдали – есть тут ларёк, где всю ночь бутылки из-под пива принимают. Не три ли ходки сделали. За сто бутылок пятьдесят рублей получила. Правда, в первый раз деньги такие словно ладонь жгли, всё-таки стыдно было. Я ещё тогда подумала, как же так, когда я ребёнком была, родители в магазин отправляли, давали две бутылки из-под кефира, две из-под минеральной воды. За них прямо в гастрономе в отделе, где принимали тару, давали 54 копейки, на эти деньги я брала сайку пшеничного хлеба и каравай ржаного. А сейчас на четыре бутылки, за которые 2 рубля выручишь, не то, что хлеба, соли не купишь. На одну буханку 11 бутылок сдать нужно. Господи! О чём говорить приходится, что подсчитывать! Вот как жизнь повернулась!
Казалось, ещё немного, и женщина разрыдается, однако она сдержалась, вероятно, не желая демонстрировать все свои слабости старику, который, по всему, вызывал у неё мало симпатии, по крайней мере, он вряд ли представлялся ей приятным собеседником.
- Ишь ты, стыдно ей!- вдруг возмутился старик, попытавшийся хоть так напомнить женщине о себе. Но та, похоже, совсем не рассчитывала на то, что её слушают, и всё, что она говорила, не предназначалось ни для чьих ушей – ей просто нужно было высказаться в никуда.
- А во вторую ночь,- не дав старику возможности и дальше стыдить её, заговорила бывшая библиотекарь,- нам вообще повезло – за киоск коробку выкинули, наверное, по ошибке. А в ней – несколько запаянных упаковок бульонных кубиков. Мы их пополам поделили. Бабулька, соседка моя, вроде как шефство надо мной взяла. Сама как-то целое ведро картошки принесла, правда, проросшей. Но ничего, я росточки пообламывала – надолго, помню, хватило.
- Зря вы кубики-то взяли,- перебил её дедок,- наверняка просроченные, иначе кто бы их выкинул. Так и отравиться недолго.
- Да нет, мы рассмотрели их дома. Они чуть подмокшими оказались. Так я их распаковала, раскрошила и в духовке подсушила.
Женщина не замечала, как постепенно всё-таки превращалась из конкурентки в собеседницу старика.- Да и потом, ты, что, дед, считаешь, что в киосках этих не продают просроченных продуктов? Ошибаешься! Самой не раз просроченное подсовывали. И ведь если сразу этого не обнаружишь, потом, особенно если чека на руках не окажется, - ничего никому не докажешь. А когда мы чеки брали? Никогда! Не приучены мы к этому.
Она говорила тихо, едва шевеля губами. Но дикция и голос, а главное, речь, выдавали в ней человека грамотного, знающего цену слову. Теперь, когда ушли гнев и раздражение, несмотря на то занятие, за которым застала её Коврова, бедолага производила на журналистку совсем иное впечатление. Речь её была лаконична, понятна, доступна и каким-то странным образом заставляла внимательно слушать её исповедь, явно, обращённую не к нищему бедолаге.
Забетонированная площадка с мусорными контейнерами, освещённая фонарями, чем-то напомнила Тамаре подмостки, на которых на её глазах разыгрывалось театральное действо из «Человеческой трагедии», где главными действующими лицами были старик и женщина, оба ставшие отбросами общества по злой воле рока, шедшие к столь печальному финалу разными стёжками-дорожками, которые всё-таки пересеклись.
- А как-то раз в гаражах,- не прекращала своего грустного повествования бывший библиотекарь,- мы нашли с соседкой две больших упаковки с импортными макаронами - по двадцать пачек в каждой. Те действительно оказались просроченными, и владелец магазина решил-таки от них избавиться, чтобы не попасться на удочку санитарной инспекции. Но, кстати, на вкус они оказались весьма приличными – просто в нескольких пачках нашлось немного заплесневелых макаронин, но это же ерунда на сорок-то пачек. Вспоминать страшно и стыдно – я ведь тогда так радовалась, словно меня кто осчастливил. Разве я когда-нибудь могла предположить, что испытаю от найденных на свалке макарон счастье?
Женщина тяжело вздохнула и, помолчав немного, неожиданно спросила:
- А вот ты, дедок, когда бываешь счастлив?
Старик уже давно встал и продолжал слушать стоя, облокотившись на мусоросборник. Казалось, он забыл, зачем сюда пришёл. Но, обращённый к нему вопрос, тем не менее, всё равно застал его врасплох, поэтому вместо членораздельного ответа пробубнил что-то невнятное. Вряд ли несчастная ждала от него вразумительного объяснения, и, по сути, она адресовала свой вопрос не столько ему, сколько себе самой.
- В моей же жизни, наверное, всё-таки были минуты счастья, но в эти последние годы память упорно пытается их стереть из моего прошлого. Вчера, здесь же, я нашла старый, кем-то выброшенный за ненадобностью, журнал с художественными фотографиями видов Петербурга. Они были сделаны ещё в советские времена. Господи! Сколько воды утекло с тех пор. И вспомнилось мне, как меня в институте наградили путёвкой в Ленинград. Какое же счастье довелось мне испытать, когда я увидела Петергоф – никогда в жизни ничего более прекрасного и величественного видеть больше не довелось! Вернувшись домой, я до утра этот журнал листала, казалось, даже не слышала от него зловонного запаха помойки. Закрывала глаза – и видела себя молодой и счастливой среди этих золочёных фигур, слышала шум падающей из фонтанов воды и то, как радостно поёт душа…
А под утро, когда от голода начало сводить желудок и поташнивать, смрадно ударил в нос запах, исходивший от лощёной, глянцевой бумаги, пропитавшейся испарениями отходов. Тщетно я пыталась избавить журнал от зловония, усердно протирая каждый лист ватным тампоном, смоченным в воде, в которую я капнула чуть-чуть духов, оставшихся на полочке, как напоминание о прошлой, почти безоблачной жизни…
-Батюшки, святы, что жизнь с людьми делает! – услышала Тамара тихий голос причитавшего старика.
Женщина замолчала. Молчал и дедок. В этой кромешной ночной тишине Коврова продолжала отчётливо слышать стук своего растревоженного сердца, так напоминавший барабанную дробь. Ей казалось, что двое несчастных вот-вот тоже услышат эти громкие удары, и её присутствие будет немедленно обнаружено, а она сама почувствует себя человеком, который подслушивает, чего до этого никогда себе не позволяла. Тамара ещё сильнее прижалась к совсем уже остывшей кирпичной стене дома, будто вросла в неё – по всему её хрупкому телу пробежала леденящая дрожь. И теперь уже громко билось не только сердце, но и постукивали зубы. Она собралась, было, уходить, но сделать это незаметно теперь было попросту невозможно, так как в следующем окне вдруг зажёгся свет, и сделай она хотя бы шаг, - её сразу же станет видно. Но, едва услышав голос женщины, журналистка снова замерла на месте.
-Только после тех макарон соседка меня больше с собой на добычу ни одного раза не приглашала. Оно и понятно,- обречённо выдохнула женщина,- какой ей резон меня с собой брать, если делиться приходится, а так всё одной достанется. Но ничего, я теперь и сама справляюсь. Ночью даже стыд куда-то пропадает – наверное, спит, как и должно по ночам,- с горькой усмешкой завершила она.
- Нашла, чем хвастать, дура баба. В твои-то годы стыд и совесть вообще спать не должны. Ты бы себя в порядок привела – и ну, бегать повсюду, да работу искать, какую-никакую, а работу. Ты меня послушай, старика – я жизнь, считай, прожил. Знаю, что говорю. Вот ты давеча вроде предупредила, чтобы я прибаутку не сказал о том, что работу человек красит, а ведь в том истина и есть, что нет такой работы, чтоб могла человека опозорить. Человек – тот может, это верно. А ты, видать, ленивая, и гордыни тебе не занимать, по всему. Гордыня же, я тебе, как человек верующий, скажу, чуть ли не самый страшный грех, ничуть не меньше, чем убийство или воровство, кстати, к ним тоже нередко гордыня человека принуждает.
- А ты меня не стыди, старик!- зло прокричала женщина.- Кто ты такой, чтобы учить меня! И грехи мне мои не тебе отпускать! Да пошли вы все!!!- в довершение выпалила она, подхватила доверху наполненные пакеты и исчезла в ночи, шлейфом унося с собой запах помойки.
Коврова, увидев, как растаяла в темноте фигура обездоленной, опять подумала, что это всё-таки не по-людски – вот так стоять в стороне от чуждой беды и подслушивать, словно подглядывать в замочную скважину, и ничего, ровным счётом ничего не предпринимать, чтобы помочь этим отчаявшимся, нуждающимся людям. Она корила себя за малодушие, но тут же, как это обычно бывает с кающимися людьми, находила себе оправдание, уверенная в том, что она морально не была готова к тому, например, чтобы пригласить в свой дом чужих, совершенно незнакомых ей людей, хотя бы для того, чтобы досыта накормить. Впрочем, она вспомнила, что в холодильнике у неё тоже было пусто, и пригласи она этих двоих, или даже одну только женщину, кроме чая и кофе вряд ли могла что-нибудь предложить после того, как, вернувшись из села, с аппетитом подъела то, что было куплено загодя. Внутри неё шло какое-то непонятное борение, а всякий раз встречаясь с тем, что так или иначе было непонятным, в последнее время стало раздражать её. Почему-то, как никогда раньше, хотелось ясности во всём. Тамара упрекала себя в чёрствости, но здравый, а поэтому всегда холодный и бесстрастный рассудок успокаивал, убеждая её в том, что накормить всех голодающих, если ты не Господь Бог, всё равно невозможно. Потом она вспомнила, сколько раз за свою журналистскую жизнь ей приходилось сталкиваться с подобными отчаявшимися, опустившимися людьми, оказавшимися на самом дне. Как правило, все они, за редким исключением, были большими мастерами сочинять про себя всякие небылицы, чтобы вызвать у окружающих жалость, а порой и милосердие. Таким образом, с помощью выдуманных ими же самими историй они находили оправдание своей никчемности. Мало того, со временем, многократно повторив сочинённую легенду, они и сами начинали верить в её истинность. Не об этом ли предупреждал Тамару Казимерас, когда услышал из её уст историю о бродягах…
Неожиданно поднялся нешуточный ветер. Коврова, казалось, потеряла счёт времени. Теперь она ещё острее почувствовала, как всё её существо пронизывает леденящий нутро холод.
Наконец, Тамара дождалась, когда старик, погрузив свою добычу на багажник велосипеда, и повесив на руль две тяжёлые сумки, повёл свой транспорт в поводу, прочь от контейнеров с мусором, видимо, отправившись к другим злачным местам, так как здесь ему делать было больше нечего. Он не без труда перебирал короткими ногами в высоких зимних ботинках без шнурков, которые были ему явно велики, отчего его босые пятки скользили по задникам, прежде чем попасть внутрь, всякий раз, когда он делал шаг. Каблуки, вероятно, подбитые металлическими подковками, стучали всё глуше и глуше, по мере того, как он исчезал из виду, словно растворяясь в ночной мгле. А когда фигура старика совсем пропала из виду, ещё долго было слышно его шаги, которые напоминали Тамаре цокот копыт уставшей от долгой жизни клячи, едва волочащей своё натруженное туловище, и изо всех сил старающейся удержать его, чтобы не рухнуть замертво на асфальт городской улицы, куда она попала явно по ошибке.
У Ковровой зуб на зуб не попадал, когда она бегом бросилась к контейнерам, чтобы опустошить своё доверху наполненное ведро. Всё так же бегом она добралась до подъезда и поднялась в квартиру.
Душ не согревал – пришлось наполнить ванну горячей водой, чтобы хоть как-то унять дрожь, пронизывавшую её до костей. Она подложила под голову в рулон свёрнутое полотенце и закрыла глаза, ощущая, как постепенно тепло обволакивает её, погружая в дрёму. Однако не прошло и минуты, как, словно видение, перед ней возникли несчастные, загнанные жизнью в тупик, старик и женщина. Тамаре снова вспомнились бродяги, встретившиеся ей в Волгограде, и она подумала, насколько же они счастливее этих двоих. Скажи ей кто-нибудь лет пятнадцать тому назад, что в их тихом городке, да ещё в новом, ХХ1 веке, станет возможным увидеть подобное, мало того, что она ни за что не поверила бы выдумщикам, но непременно попыталась бы высмеять их, потому что даже гипотетически такого нельзя бы было предположить.
Кажется, современных жителей России уже не сильно волнуют телевизионные передачи, в том числе и новостные, в которых показывают леденящие душу кадры о жизни бездомных, селящихся в подвалах, в канализационных люках и на помойках крупных городов. Ещё немного, и все привыкнут к тому, что это не такая уж редкость, когда подростки просто так, забавы ради, зверски убивают стариков, а родители-изверги мучат голодом и калечат своих детей.
И всё-таки, до сегодняшнего дня Тамара была уверена, что всё это может происходить где-то там, далеко, но чтобы здесь?.. Неужели местные власти не знают или не хотят знать о таких, выброшенных на обочину жизни людях? Почему они не помогают им? Коврова почувствовала, как лицо её исказилось в жуткой гримасе, губы растянулись в неестественной улыбке, отчего уголки их задёргались до боли и покалывания в щеках.
«Господи! О ком пекусь? Далеко ли сама от них ушла – безработная?- подумала, было, она, но тут же, словно отрезвев, заговорила вслух.- Дура я дура - не грех ли сравнивать себя с этими несчастными одинокими людьми? У меня есть сын, квартира, наконец, деньги, чтобы за неё платить, покупать продукты и одежду. Да и потом, я чувствую, что без работы всё равно не останусь! Не дождётесь, чтобы я по мусоркам лазила!»- выкрикнула она и, не то с горечью, не то с отчаяньем громко хлопнула кулаком по воде. И тут, совершенно неожиданно, словно молния, пронзила её мысль, которую она уже не однажды гнала от себя прочь: она засомневалась в правильности своего решения оставаться здесь до тех пор, пока ей не выплатят всю полагавшуюся компенсацию, подумав, не лучше ли оставить городок немедля, и чёрт с ними, с этими оставшимися деньгами. Но уже через какое-то мгновение она вновь уверяла себя, что нельзя идти на поводу у сиюминутных эмоций – и если государство обошлось с ней столь безжалостно, она должна, просто обязана забрать у него всё ей причитавшееся. Зато потом её ничто не удержит в этом городке, так и не ставшим для неё родным за двадцать лет, прожитых вдали от родных и милых сердцу мест. И тогда – прощай, затерянный в степях городок, прощай навсегда!
Постепенно тело её стало согреваться, тем не менее, она всё ещё не переставала чувствовать себя сгустком туго скрученных нервов, которые лишь спустя некоторое время наконец-то стали медленно раскручиваться. И тут, вот уж чего Тамара никак не могла от себя ожидать, не открывая глаз, со всей силы, плашмя, она стала бить ладонями по воде, и из груди её вырвался истошный крик: « Нет, нет! Я ещё буду счастлива, и никто мне больше не помешает быть счастливой!» Открыв глаза, она ужаснулась, подумав о содеянном ею среди ночи – того и гляди, в подъезде от её криков кто-нибудь проснётся, еще, чего доброго, начнут стучать ей в дверь, и придётся перед людьми как-то объясняться. Испугавшись возможного развития событий, она голиком прошлёпала в прихожую, оставляя за собой мокрый след, и прильнула ухом к двери, заранее продумывая, как станет оправдываться перед разбуженными соседями. Простояв так до тех пор, пока не обсохло тело, и, убедившись, что никто не всполошился от её воплей, она с облегчением выдохнула:
- Прочь дурные мысли и тревоги! Всё у меня будет хо-ро-шо! И вообще, завтра, вернее, уже сегодня, у меня тяжёлый день. Мне предстоит грандиозная уборка, а, значит, нужно успеть выспаться, иначе всё будет валиться из рук.
Так, с каждым новым шагом успокаивая себя, Тамара добралась до постели.
Утром, прежде чем начать разбирать, как планировалось, вещи, она сходила к соседнему киоску, чтобы взять несколько картонных коробок из-под продуктов, которые обычно складывались прямо за киоском и ждали, когда их либо разберут, либо увезут на мусоровозе. Тамара решила, что удобнее всего именно в них будет складывать отжившие своё вещи, а уж там будет видно, что с ними делать дальше. Взяв по две больших коробки в каждую руку, она собралась, было, повернуть к подъезду, но тут взгляд её скользнул по площадке с мусоросборниками, где несколькими часами ранее разыгрывалось трагедийное действо, невольной зрительницей коего ей довелось побывать. Коврова на какое-то мгновение остановилась, тяжело вздохнула и поторопилась к дому, на лавочке у которого с самого утра уже сидели старушки-соседки. «Не дай Бог, если спросят, кто у меня ночью так громко кричал, надо прошмыгнуть мимо них побыстрее»,- едва успела подумать журналистка, как одна из старушек окликнула её:
- Тамарочка, уж не уезжать ли собираетесь?
Коврова, не ожидавшая подобного вопроса, как говорится, в лоб, не могла придумать ничего лучшего, как ответить первой пришедшей в голову неправдой:
- Да вот, надумала банки пустые по коробкам сложить, чтобы было легче уложить их на антресолях,- скороговоркой выпалила она, с облегчением вздохнув оттого, что о ночных криках из её квартиры так никто и не спросил.
- Хорошее дело затеяла соседушка. Надо и моей сношке подсказать, чтобы этим занялась, а то по всей квартире пустые банки валяются – то и дело натыкаешься. Вот как, оказывается, умные-то люди такие проблемы решают,- услышала Тамара брошенные ей в спину слова одной из старушек.
Довольная тем, что маленькая ложь смогла сойти за правду, она стала медленно подниматься по лестнице, иначе никак не получалось, так как нести такое количество коробок по узкому лестничному пролёту было неудобно, и приходилось две из них нести впереди себя на вытянутых руках.
Чтобы не превращать квартиру в большую свалку, Тамара стала рассортировывать вещь за вещью, начав с одежды. Из всего того, что она уже давно не носила, и вряд ли когда-нибудь наденет, набралось так много вещей, включая куртки, пальто, костюмы и брюки, что они едва уместились в две коробки. В отдельную коробку она упаковала кофты и свитера, которые ей казались вышедшими из моды, хотя, какая, в сущности, может быть особая мода на свитера – их люди носят в холодную пору уже не одно столетие. Придуманные некогда специально для того, чтобы согревать человека, они вряд ли претерпели сильные изменения, так что свитер, который носили в прошлом и даже позапрошлом столетии мало отличается от современного, если только в незначительных деталях.
«Зачем всё это покупалось в таких количествах? Зачем хранилось годами и складировалось в шкафах?»- спрашивала себя Коврова.
Ей и в голову не могло прийти, что на столь пустяковое дело, как разобрать вещи, уйдёт более двух часов. Так что генеральной уборкой, как таковой, пока что не пахло, и то, что она затеяла, было ещё впереди.
Следующим объектом, на который она нацелилась, был большой секционный шкаф, который почему-то вот уже лет десять, если не больше, стали называть стенкой, причём не только в обиходе, но и в буклетах, рекламирующих мебель, видимо, это произошло некогда с подачи продавцов мебельных магазинов, да так и прижилось в народе. Но уставшая от бесконечных наклонов до пота, струйками стекавшего по спине, Тамара прошла на кухню, чтобы хотя бы немного отдохнуть и выпить чашечку кофе. Через открытую дверь кухни она смотрела на застеклённые полки, сплошь уставленные хрустальными вазами, вазочками, фужерами, рюмками и бокалами.
«Атавизм эпохи социализма, тогдашнее мерило благополучия и достатка в семье»,- подумала она.
А ведь и на самом деле, как порой рьяно, в течение десятилетий всё это собиралось, а нередко и коллекционировалось и бережно сохранялось чуть ли не в каждой советской семье! А, собственно, для чего, чтобы большую часть времени пропылиться потом на полках в ожидании праздников, когда за столом соберётся большая компания, после ухода которой всё это сверкающее и звенящее на все лады великолепие мылось, полоскалось и тщательно вытиралось? Невообразимое количество всевозможных вазочек, салатников, селёдочниц по нескольку месяцев продолжали стоять на полках, с грустью ожидая, когда в них снова погрузят традиционные винегреты, салаты «оливье» и ставшие значительно позже модными закуски с крабовыми палочками, омарами и оливками. Тамара даже вспомнить не могла, когда в последний раз у них в квартире было большое застолье. Но, хоть и пользовались хрустально-фарфоровым богатством не столь часто, стоило недельку-другую не перемыть весь этот реквизит, как он на глазах тускнел, переставал сверкать перламутром и витиеватой резьбой, становясь ничуть не лучше дешёвых гранёных стаканов и глиняных плошек, покрытых эмалью. Ещё сидя на кухне, Тамара однозначно решила, что ничего перемывать не станет, а таким, как оно есть, сложит всё в коробки, оставив лишь одну вазу для цветов, набор фужеров и парочку салатников. Ей пришлось ещё раз сбегать к киоску, чтобы поискать коробки повыше, куда бы стояком вошли графины, штофы, кувшины и прочая объёмистая посуда.
Прошёл не один час, прежде чем полки в «стенке» опустели, а количество заполненных до краёв коробок зримо увеличилось.
«Господи! Сколько освободилось места для рукописей!»- возрадовалась хозяйка уже начавшей преображаться комнаты. На полках теперь нашлось место для кассет, до этого хранившихся в коробках из-под обуви, которые засовывались под кровать. Тут же разместились тетради с зарисовками и описанием пейзажей, со стихами и набросками сюжетов. Отдельная полка была выделена для рабочих блокнотов и папок с уже законченными и отпечатанными рассказами и очерками.
Всё, чем с таким энтузиазмом сейчас занималась Коврова, напоминало некий протестный эпатаж. Она, словно, бросала вызов прошлой жизни, к которой, Тамара уже успела в это поверить, не было, нет, не могло быть возврата. Ещё три часа работы – и коробки в несколько рядов стояли вдоль стены, за дверью спальни, укрытые пледом. Затем был снят и закручен в рулон единственный в квартире ковёр, который нашёл себе место в углу за шифоньером. Как только она сняла тюлевые занавески, портьеры, диванные накидки – всё, что было в квартире матерчатого, и бросила их в стирку, в дверь позвонили. Это была Римма. Она настолько поразилась тому, что происходило в квартире подруги, что в течение первых нескольких минут стояла молча, широко открыв от удивления рот, попеременно переводя взгляд с мебели на Тамару, с Тамары – на мебель.
- Томка! Какая у тебя оказывается большая и светлая квартира. Подожди-ка, а ты что это надумала? Не собралась ли втихаря сбежать, даже не предупредив меня, неужели это правда?!
- Привет, - это, во-первых. А во-вторых, не пори горячки. Разве не видишь – я затеяла генеральную уборку, подруженька моя дорогая. Нет бы меня похвалить, а ты сразу ищешь в моих дейтвиях какой-то подвох.
- Ба! Куда я попала! Это же моё любимое занятие: хлебом не корми – дай порядочек понаводить!- выпалила Римма, картинно засучивая рукава.
- Ну вот, всё испортила. Может, в первый раз в жизни с таким энтузиазмом, а главное, с искренней охотой, взялась привести дом в порядок, а ты - тут, как тут. Решила, не поверишь, и себя и тебя удивить своим поступком, который для меня сродни героическому подвигу, но, вот, опять не получилось!
- Не фига себе, не получилось! Ещё как получилось – вот удивила, так удивила! Никогда от тебя подобной прыти не ожидала. Это же надо такое затеять! Нет, мать, теперь ты меня и гони – не уйду! Или тебе сие не ведомо, дорогая? Так что не лишай меня счастливого случая. Мне ведь только дай шваброй помахать – и я уже почти счастлива.
- Что, ведьмой тогда себя чувствуешь?
- Ну, знаешь ли, швабра – не метла, хотя… такой ведьмой, как Булгаковская Маргарита, я бы не прочь оказаться.
- Эх, куда хватанула!
- А ты как думала?! На меньшее я не согласна. Ну, где у тебя швабра? Кстати, и фартучек бы мне не помешал.
Вооружившись шваброй и перевязавшись фартуком, Римма начала, шаг за шагом, в свойственной ей манере брать бразды правления в свои руки, а затем стала командовать всем процессом уборки вообще:
- Так, давай, заканчивай со своими полками, а я пока начну сметать пыль с потолка да паутину из углов – ишь, сколько её развелось – не меньше, чем в старинных заброшенных замках, правда, в тех уже столетья, как никто не живёт. А вот карнизы, похоже, придётся снять – иначе их не отмоешь. Наверное, лет десять не снимались – ни цвета, ни блеска не видно, а ведь какими они были красивыми новенькие, никак вместе в мебельном магазине покупали, неужели запамятовала?
- Как покупали, помню, конечно, как хорошо помню и то, что не может моя любимая Риммочка меня мордой в грязь не ткнуть – хобби, видите ли, у неё такое. Кстати, еще и поэтому хотела всё без твоей помощи убрать, чтобы нотации не выслушивать. Думаешь, сама бы не справилась?
- А я, между прочим, делаю это не бескорыстно. Я же тебе не Чип с Дейлом в одном лице, которые всегда спешат на помощь.
- Да ну? И чего же ты от меня потребуешь взамен?
- Не пужайся – дорого не возьму,- смешком ответила Римма,- мне твоя идея всё подчистить шибко понравилась. Но у меня разгребать намного больше, и не только потому, что три комнаты, а потому что хлама - на двух «КамАЗах» не увезти. Вот и думаю, не заняться ли этим нам с тобой у меня, например, в пятницу. Ты как на это смотришь?
- Ты же знаешь, я всегда «за».
- Ты всегда «за», когда речь об уборке идёт!? Впервые такое слышу.
- Я имела в виду, что я вообще люблю у вас бывать. Подожди, а ты что, в отпуске, а то, я смотрю, на пятницу уборку планируешь. И сегодня вроде бы не выходной, а ты не на работе, или симулируешь?
- Никак нет! Я в комиссию по инвентаризации откомандирована. Представляешь, какой нам председатель комиссии попался – чудо, а не мужик! Собрал наши подписи, а по объектам сам поехал.
- Значит, что-то там не ладно с этим самым инвентарём, а вы, стало быть, пособники, не иначе. Ой, смотри, Римм, попадёшь с таким председателем в какую-нибудь неприятную историю. Наверняка, что-то там надумали смухлевать начальнички, или списать чего лишнего, да так, чтобы об этом никто не узнал, а вас, дурочек, заставят подмахнуть бумажки не глядя – вы, если что, крайними и окажетесь. Я, кстати, немало таких случаев знаю. Почитала бы на досуге журнал «Человек и закон», или, на худой конец, посмотрела бы по телевизору аналогичную передачу. Там подобных примеров – тысячи приводятся!
- Господи! Какая же ты всё-таки до мозга костей советская, Томка! Чего там, а главное, - с чем мухлевать!? Правильно мужик понимает – нечего бабам по площадкам мотаться зря, лучше лишнее время на дом и на семью потратить, а уж станки, да оборудование на всяких там РМЗ он и без нас посчитает. Да куда они денутся, железки эти многотонные? Ты бы их видела – они времён царя Гороха! Ну, скажи, кто на такое позарится?
- А, хотя бы те, кто металл собирает?
- Не боись ты, глупая, помнишь, как в «Джентльменах удачи» С.Крамаров говорил: «Так он же памятник! Кто его посодит?» Так и тут – эти станки советского производства, а тогда металла не жалели, поэтому они и весят, как целые танки. Да и прикручены они к полам такими болтами – век не открутить. Кто ж такую махину без спецтехники с площадки вывезти сможет, к тому же – там охрана, какая-никакая. Так что я всю неделю свободна. А пятница – самый подходящий день. Переночуешь у нас, а с самого утра в субботу поедем за шампиньонами по хуторам. Ну, как тебе мой планчик?
- Я бы на твоём месте не была столь оптимистична. Помнишь, здесь у нас разбирались с афёрой, как раз по поводу металлолома. Не можешь не помнить – на каждом углу об этом говорили. Где-то на площадке кран за ночь распилили на фрагменты и вывезли, а трубы в дачном кооперативе?! Сейчас много таких, кто за большие деньги на любое должностное преступление пойдёт. Вот и ищут таких, как вы, кто заранее всё, что надо, подпишет, а с него – как с гуся вода.
-Хорош стращать, честное слово. То, что нам надлежало инвентаризировать, не может вызывать никаких опасений, поверь мне. И давай на эту тему больше не говорить. Ты лучше ответь мне, с моим планом согласна по поводу пятницы и субботы?
- Римм, какая же ты всё-таки продуманная – всё-то у тебя по плану. А я вот, планов настрою себе, даже на бумажку запишу, а день начинается, я о них могу и не вспомнить – и начинаю всё с чистого листа делать, будто и не планировала ничего.
- И что же в этом удивительного? Ты у нас личность творческая, а у творческих натур всё всегда не как у людей. Потому-то за вами контроль и нужен. Вот, спрашивается, пока я шваброй махала, что ты делала, если даже посуду назад в стенку не поставила?
- А больше тут посуды не будет. Я освободила место для своих бумаг – они, кстати, уже все по местам разложены.
- Не поняла, куда ты всё повыбрасывала?
Тамаре почему-то не хотелось рассказывать Римме о своём ночном приключении и о том, что она решила большую часть вещей выставить в ящиках у мусоросборников. Она также передумала при подруге забираться на антресоли за обувью, которую намеревалась рассортировать, и тоже отнести к мусорным ящикам. После некоторой паузы она всё-таки придумала, как ответить подруге:
- Знаешь, пока никуда – вон всё в спальне стоит в ящиках. Там, правда, всё больше одежда.
-Тамара, а как ты отнесёшься к тому, чтобы часть вещей отнести в Центр социальной защиты? Я имею в виду добротные, всё ещё хорошие кофты, куртки которые мы уже не носим, – там, наверняка, от одежды для старушек не откажутся?- неожиданно для Ковровой, первой предложила Римма.
- Вроде бы и неплохая идея, на первый взгляд. Но я там по работе много раз бывала, и знаешь, должна тебе сказать, что бабульки и дедушки, которые там временно проживают, и одеты, и накормлены, и медицинским обслуживанием обеспечены ничуть не хуже, если не лучше тех стариков, что живут в семьях со своими детьми и внуками. А ведь у нас в городке есть люди, которые по-настоящему бедствуют, совсем нищие,- так и не решаясь раскрыться до конца, попыталась Тамара направить благородные порывы души подруги на таких людей, которых ей довелось увидеть накануне ночью.- Представляешь, даже бомжи есть. А сколько в селе дряхлых одиноких старушек – вот те действительно нуждаются.
- Ну, положим, сельским бабулькам, соглашусь, конечно же, помощь нужна, особенно, если те одинокие. Пусть ими и занимаются те, кто в селе живёт, мы-то тут с какого боку? Мы, как-никак, в городке живём – нам о городских нуждающихся печься следует. Их тут теперь тоже развелось немало. А вот этих, что у нас в городе «бедствуют», как ты говоришь, мне ничуть не жалко – это, поверь мне, отбросы общества. Они сами себя в тупик загнали. Да и потом, это всё чаще алкоголики. Может, тебе покажется странным, но я ни алкоголиков, ни наркоманов больными не считаю, и пусть кому-то я покажусь жестокой, но я бы им и куска хлеба не подала.
- Странно. А я как-то об этом вообще никогда не задумывалась.
- О чём?
- О том, как я к ним отношусь. Правда, однажды, не помню, где, читала очерк молодой журналистки, которая целый месяц прожила в подвале среди этих несчастных, знаешь, что меня тогда во всём этом очерке поразило?
- То, как она трепетно и нежно к ним относилась, эта молодая писака?
- Ну, зачем ты так? Помнится, очерк был очень острым, там такие мощные по глубине проблемы вскрывались, такие тайны человеческой души наизнанку выворачивались, что дрожь по телу пробегала, когда я этот очерк читала. Но мне особенно запомнилась одна характеристика, данная журналисткой молодой женщине, оказавшейся среди бомжей и алкоголиков. Она назвала её «упавшим на землю Ангелом, разбившемся и сломавшем свои крылья», заметь не падшим ангелом, а упавшим. Как говорит мой Костя, «сечёшь разницу»? И вообще, Римма, по-моему, ты слишком категорична, нельзя так людей судить. Потом, сколько людей – столько судеб. Почему ты не можешь предположить, что среди них есть отчаявшиеся, измученные ударами судьбы люди, у которых однажды, в результате свалившихся на голову несчастий что-то произошло в организме – какой-то сдвиг, что-то заклинило, замкнуло? И вот тогда они невольно стали зависимы от всей этой дряни – алкоголя или наркотиков. Ты способна допустить такое?
- И не переубеждай, не трать на меня зря своё красноречие. Я всё равно останусь при своём мнении: никакая это не болезнь, а распущенность, к которой привели безволие и слабость. А то, видишь ли, у них что-то там замкнуло-перемкнуло! У нас, что ли никогда не замыкало!? Вон ты работы в расцвете творческих сил лишилась – я что-то не вижу, чтобы ты в пьянку, ни в какой другой маразм ударилась!
- Ну, как же, не помнишь разве, что ты мои возродившиеся с Казиком отношения к разряду маразма отнесла. Может, как раз для меня, это явилось соломинкой, а у тех, других, рядом ничего кроме бутылки не оказалось, или друга, кто помог забыться и подсунул наркотики. Так что, пожалуй, это судьба. Нет, я всё-таки придерживаюсь традиционного представления об этих несчастных: они больны. Правда, я убеждена, что это, по большей части, болезнь не медицинская, а социальная. Общество в целом и близкое окружение сделали всё, чтобы не дать человеку возможности реализоваться, может, даже, подставили ему ногу, а он споткнулся – и подняться уже не смог.
- А у меня эти отбросы общества ни сострадания, ни жалости не вызывают. Я вообще уверена, что проявлять к ним милосердие – это потворствовать пороку. Я бы им футболки со своего плеча не отдала. Пусть попашут сначала, заработают, причём, не на дозу или стакан пойла потратятся, а на эту самую футболку или колбасу, впрочем, им должно быть виднее, что им нужнее.
- Проехали, как говорят наши детки из поколения next. В конце концов, каждый имеет право на своё собственное мнение. Давай-ка лучше полы в квартире начнём мыть, да «мох веков» за мебелью уберём, если не передумала, конечно.
Женщины дружно взялись за работу, оставив свою полемику на предмет о том, как следует относиться к бомжам и алкоголикам, но, хотя они и не присаживались на отдых, то и дело отрывались на разговоры, затрагивая другие темы, которые волновали обеих ничуть не меньше, что, несомненно, затягивало уборку.
- Я вот всё думаю,- высказала Тамара давно наболевшее,- почему мы такие хронические вещисты? Уверена, многие, услышав о себе подобное, начнут мне возражать, мол, их это не касается, потому что они продвинутые и современные, начнут уверять, что в них нет и грамма мещанского, в совком смысле слова. Другие, особенно те, что помоложе, с претензией на глубокое понимание всей пагубности зависимости от вещей, тоже открестятся от вещизма, заявив, что сам он, как феномен, есть ничто иное, как порождение, а скорее, пережиток времени дефицита у нас в государстве. Начнут разглагольствовать о том, как их родители, бабушки и дедушки вынуждены были покупать всё, что попадалось им в магазинах впрок, выстаивая колоссальные очереди, потому как на прилавках вообще ничего не было, и дефицитом являлась даже туалетная бумага.
- Какая-то доля истины в этом конечно же присутствует. Разве не помнишь, ведь и на самом деле, картинка – торопящийся домой пожилой человек, увешанный рулонами туалетной бумаги, была вполне типичной для того времени,- вклинилась в рассуждения подруги Римма.
- Я не совсем об этом. Я о вещизме, как о социальном явлении говорю. Так вот, мне кажется, не знаю, почему, что все эти люди, рассказывая об эпохе повального дефицита, немного лукавят. Хотим мы того, или не хотим, но, думается, что привычка не выбрасывать вещи, а хранить их на случай, вдруг когда-нибудь да пригодится ещё, нам передалась с генами от предков. Только за прошедший век сколько на нашей земле случалось несчастий, когда люди лишались всего – отсюда и жалость к вещам, и любовь к тому, что когда-то куплено, граничащая с преданностью. Хотя, с первого взгляда, наверняка покажется странным, что о вещах вообще можно так думать. Вот и обрастаем за жизнь вещами, как паутиной, разве я не права? Хотя,- Тамара вдруг вспомнила сельского этнографа и то, чем для него являются вещи, некогда окружавшие человека. Но сейчас, за уборкой ей почему-то расхотелось рассказывать о сельчанине походя,- да нет, пожалуй, я на этом остановлюсь, а то меня и так в такие дебри занесло.
- Занесло, или не занесло, а в нас, точно, есть в такое. И я тоже этим грешна – к чему скрывать очевидное. Да и молодые, по крайней мере, те, с кем я общаюсь, знаешь, от меня далеко не ушли.
Вот, к примеру, есть у меня две шёлковых блузки. Встречается на рынке ещё одна, если честно, мало отличающаяся от тех двух, правда, воротник чуть больше, манжеты книзу расширены, и пуговицы расположены в два ряда – всё, беру. А зачем, спрашивается? Но прихожу домой, меряю, верчусь перед зеркалом, нравлюсь сама себе, мужиков уверяю в том, что ничего похожего у меня ещё не было, чтобы, значит, и они мою покупку одобрили, хотя, если честно, мне этого, вроде как, и не нужно, но такой у нас, у женщин, заведён порядок. И вот показываюсь в обновке на работе. Кто-то из бабёшек сказал, что она меня не то полнит, не то бледнит, - всё! С тех самых пор лежит она на самом дне ящика в шкафу, не востребованной. Спрашивается, зачем покупала? Зачем деньги тратила?
- И всё-таки, это не совсем то, о чём я говорила. Тому, что с тобой произошло, современные учёные диагноз совсем недавно поставили, окрестив его новомодным словечком «шоппингомания».
- А мне наплевать, что они там и кому поставили. Мне денег жалко. Ладно бы лишние были! Пойди, попробуй, продай ненужную вещь – ничего не получится, потому что и полцены не дадут. Опять же, - жалко за бесценок отдавать. Нет, надо и мне от всего лишнего и ненужного избавиться!
- На самом деле, шут с ним, как это всё называется! Ты вспомни, Римма, сколько мы парфюмерии покупали, которую, чаще всего, так до конца и не использовали. Я в Москве, когда бывала проездом или в командировках, всякий раз выполняла заказы знакомых, выстаивая очереди в ГУМе, «Ванде», специально за какой-то ерундой на ВДНХ ездила, кто-то из очереди поделился, что там тоже польскую парфюмерию фирмы «Полена» продают. Полдня, помню, потратила тогда на то, чтобы найти павильон, около которого нужная палатка стояла - с ума сойти! Я вчера в мусорное ведро не меньше десятка флакончиков с засохшим лаком для ногтей выбросила, причём, что удивительно, почти все полные – я ведь чаще маникюр в салоне делала. Спрашивается, зачем нужно было покупать, тем более, сразу столько? Использовал один флакончик – иди за другим, так, нет же, нужно, чтобы было сразу и много, а главное дома, под рукой, а будут ли они использованы, ничуть не волнует, когда покупаешь!
- Да, дуры мы, бабы, дуры. У мужиков с этим куда проще. Я вон Ринату всё предлагаю старую куртку выкинуть – новую купить, так он – ну, ни в какую! Уверяет, что он уже к ней, родимой, кожей прирос, и ни в одной другой так комфортно себя чувствовать не сможет. А я больше и не настаивать не стала. Не хочет – не надо.
- Ой, не скажи, подруженька! Мужик мужику рознь, а молодые – это вообще особый случай – у иных всяких мазюлек, к примеру, не меньше, чем у женщин стало. Ты только посмотри, сколько всего по телевизору для них из парфюма рекламируют, а уж средств гигиены – и того больше!
- Знаешь, а мой татарин всех таких под одну гребёнку скабрёзным словом причёсывает. Он вообще утверждает, что от настоящего мужика должно потом, а не духами пахнуть.
- Ты ещё скажи, что у них под ногтями должна вековая грязь утрамбоваться.
- Ну, это же не я так считаю, а мой муженёк. Хотя, между прочим, ему нравится, когда от меня вкусно пахнет- сам не раз признавался.
* * *
Так, за разговорами, изрядно подустав, женщины довели комнату до блеска. Тамара предложила выти на балкон передохнуть, а заодно покурить. Ей казалось, что если перерыв затянется, можно будет плавно перейти к кофе, после которого, как правило, расходятся. Коврова решила, что завершить уборку она должна сама. Хотя женщины были довольно близки, и у Тамары здесь вообще, кроме Риммы, никого не было, с кем ей бы хотелось общаться, она всё же испытывала некоторую неловкость оттого, что подруга так часто помогала ей наводить в квартире порядок, причём. каждый раз сама предлагала свою помощь. Тамаре же даже в голову не могло прийти предложить Римме свои услуги, более того, ей казалось, что подруга нашла бы способ от них отказаться. Нельзя сказать, что такое положение вещей заставляло Тамару чувствовать своё самолюбие уязвлённым, но, так или иначе, ей это было явно неприятно.
Как только они удобно расположились на балконе, и Тамара закурила, Римма спросила:
- Ну, что, Котька больше не звонил?
- Да нет, пока не звонил.
- А я так думаю: наши детки нам звонят тогда, когда им плохо, или когда им наша помощь позарез нужна, ну, на худой конец, если совесть вдруг проснётся, что пора бы о здоровье родителей справиться. А когда им хорошо – они о нас забывают, что им тогда звонить?
- Ну, и пусть будет так. Пусть только у него всё будет хорошо, пусть не звонит. Ты думаешь, он не намыкался? Ведь и со мной ему было жить – ой, как не просто, разве не понимаю, что у меня характер не подарок. Пусть хоть сейчас парню повезёт!
- Томусик! А сейчас начистоту, ответь мне, не кривя душой, зачем ты этот шмон в квартире затеяла?
- Не знаю – как-то сразу нахлынуло. Подумала, что пришла пора вытравить из себя психологию раба. Разве не правда, что мы превратились в рабов вещей? У каждого в доме так много ненужных вещей скопилось за годы. А они ведь не только пространство в жилище захламляют, но и в наши души пробрались, отняв у нас какую-то часть простора, воздуха, наконец, свободы. Вот скажи, Римма, когда в каком-нибудь кинофильме по сценарию открывается шкаф, ты видела, чтобы полки в нём были до отказа заполнены вещами? Нет. Они, как правило, оказываются полупустыми: два-три полотенца, один комплект белья – и больше ничего. А у нас, ты только посмотри – шкафы трещат. А зачем нам так много всего? Не лучше ли, если что-то износится почти до дыр – выбросить эту вещь и купить новую. А мы и новую покупаем, но и старую оставляем на всякий пожарный, что называется, а зачем?
- Зачем, не скажу, а почему, ты сама подробно рассказала, уверив меня, что всё это к нам перешло с генами.
- Выходит, ты всё-таки меня слушала.
- Ты что это? Когда это я тебя не слушала? От уборки что ли голова стала барахлить, как заезженный мотор, и ты поэтому стала из неё подобные глупости выуживать?
- Да нет, просто что-то я сегодня чересчур разговорилась, сама себе и то надоела, честное слово. Потом, было бы о чём говорить.
-Не скажи – ты как раз всё по делу говорила, по крайней мере, я теперь задумаюсь, прежде чем что-то купить. Не знаю, как у тебя, а у меня одних махровых полотенец огромная стопка, причём большинство из них с этикетками, то есть, ни одного разу не были использованы – уже желтеть от времени стали потихоньку. Ну, не смешно ли?
- У тебя теперь три семьи – на всех поделишь, вот и разойдутся. Вот что мне с моими делать? Ты думаешь, у меня мало полотенец? То кто-то дарил, то в нагрузку к дефицитным моющим средствам или к парфюмерии продавали. Мои, похоже, так и состарятся, оставаясь не использованными.
- Точно. Как женщины.
- При чём здесь женщины, не понимаю.
- Да это из анекдота. Он, правда, длиннющий – там о мужчинах и женщинах. Просто мне из него страшно один фрагмент нравится.
- Какой же? Давно пора на анекдоты перейти, а то мы на серьёзный лад настроились – даже на душе муторно.
- Значит, так: лежат две женщины на смертном одре. Та, которой пятьдесят, лежит и думает: «Всё-таки как я красиво прожила жизнь! Любила я, любили меня, ах, сколько мне удалось красивых мест увидеть! И в гробу я буду лежать не сморщенной старухой, а вполне симпатичной женщиной. И чёрт с ним, что рано умираю, но зато меня все цветущей запомнят, и воспоминания обо мне, наверняка, не вызовут у людей мрачных мыслей!»
А рядом с ней, на другой койке, лежит столетняя старушка – сухонькая, скукоженная, и тоже о своём вспоминает: «Ну и что, что любви земной не познала, ну и что, что по мне никто не сох и не страдал, ну и что, что вспомнить, в сущности, нечего - всё это такая ерунда! Ну и что, что лицо в морщинах, что печёное яблоко? Зато я жила долго! И пусть эта, что рядышком лежит, попробует сказать, что не завидует мне. А если и скажет, не верьте ей, всё-то она врёт…»
- Фу, какой чёрный юмор! После такого, Римма, в самый раз чёрного крепкого кофейку попить с таком,- предложила Тамара плавно перейти к кофе, довольная тем, что так кстати пришлось прилагательное «чёрный».
- О! Это что-то новенькое. С ромом, ликёром, коньяком – пила, и не раз, а с таком – никогда. Из Нижнего Новгорода, что ли, привезла?
Коврова какое-то время сдерживалась, плотно сжав губы. Но даже это не помогло, и она сначала прыснула, а потом громко, задорно расхохоталась:
- Из Нижнего. Угадала, подружка. – Римма стояла, подняв плечи, демонстрируя удивление и изумление столь безудержному хохоту Тамары. – Представляешь, пришла я в гости к бабушкиной подруге. Она меня, как положено, за стол усадила и спрашивает, хитро усмехаясь, видимо, заранее предвидя, что я, как и ты сейчас, ничего не пойму: «Томочка, чай с чем предпочитаете? С песочком, вприкуску или с таком?»
Ну, я, понятное дело, не хочу ей показаться тёмной, в том смысле, что чего-то не знаю, как-никак, - журналист. Нельзя в грязь лицом перед потомственной интеллигенткой ударить! Вот и ответила ей: «С таком, конечно!» А произнесла фразу столь уверенно, чтобы старушка не заподозрила, что я понятия не имею, о чём говорю. Ну, значит, наливает она мне чай, а потом со стола убирает вазочки с вареньем, с мёдом, с сахаром, с конфетами и печеньем. Представляешь мою рожу?! Тут бабе Клаве, понятное дело, становится ясно, что я опростоволосилась.
- Ну, и в чём же всё-таки было дело?
- Оказывается, «с таком» - обозначает: просто так, без ничего. Мало того, во время войны и сразу после неё, впрочем, во всякие голодные времена, когда гости выбирали именно третье, это считалось признаком хорошего тона, так как у хозяев, как правило, угощать было нечем, а хоть что-то предложить - всё-таки было принято.
- Эх, как она тебя!
- А я тебя? Нет, ну, правда, у меня в холодильнике, как теперь модно говорить, «мышь повесилась». Давай просто так кофейку попьём. Зато кофе у меня отменный – только утром намолола. А потом, если не против, я тебя провожу, а то и так у меня за уборкой полдня провела, я как раз в магазин зайду, а то вчера не успела.
- Я, кстати, есть совсем не хочу, а кофейку попью с большим удовольствием.
Женщины оставили своё занятие и отправились на кухню. За кофе Римма вернулась к своей излюбленной в последнее время теме, а Тамара подумала о том, что это было , пожалуй, единственным, что роднило двух её подруг – Галку и Римму, так не похожих одна на другую
- Ну, и что твой профессор пишет?- она так и не называла его почему-то по имени.
- Пишет, что любит, а ещё, что очень ждёт,- коротко ответила Тамара.
- А ты ему?
- И я ему.
- Что, так и пишешь, что любишь?
- Римм, прости, но это такое личное. Не нужно, прошу тебя, тем более, что в твоих интонациях я всё время чувствую, если не издёвку, то неодобрение. И потом, оставь для меня хоть какую-то личную тайну, о которой бы даже ты не знала.
- Интересная у нас с тобой тогда дружба получается! Я ей всю свою подноготную, а она скрытничать надумала. Выкладывай, давай, что профессору пишешь, а то обижусь, честное слово.
- Смешная ты. Пишу, чем занимаюсь, рассказала о нашем пикнике, о своей поездке в село. В следующем письме изложу, как мы с тобой уборкой занимались.
- Подожди-ка, подожди, Значит, ему о поездке в село написала, а мне и словечком об этом не обмолвилась?
- Я лучше, когда напишу об этом, дам тебе почитать, а то у меня по поводу нашего села пока у самой мысли враскорячку – их надо будет в порядок приводить, тем более, что я собираюсь туда ещё разок съездить.
- И что же там такого интересного откопала, что одного дня на это не хватило?
- Да я там с одним интересным старичком познакомилась, волею случая. Вот к нему и еду завтра в гости.
- На автобусе?
- Не угадала. Еду с мужичком на машине.
- С этим самым стариком?
- Вовсе нет.
- Значит, еще с каким-то познакомиться успела?
- Я, кстати, с ним уже в третий раз поеду – вот так получается, хотя это всё чистая случайность.
- Ну и тихоня у меня подруга, оказывается – профессора окрутила, старичку голову задурила и ещё одного с машиной подцепила – не слабо! Получается, только прикидывалась все эти годы скромницей и недотрогой.
- Очень надеюсь, что ты так шутишь. Не приписывай мне ничего такого.
-Ой-ой!- продолжала подшучивать над подругой Римма,- знала бы адрес твоего Казимераса,- впервые назвала она Прейкшаса по имени,- точно бы написала ему, чем его любимая здесь занимается, и как она себя блюдёт.
Если бы Габитова не захихикала после всего ею произнесённого, Тамара просто не знала бы, как себя повести после её нападок.
- Шуток ты, смотрю, подруга, не понимаешь.
- Какие уж тут шутки! Слышала бы ты со стороны, как ты со мной разговариваешь, прямо как старшая сестра, ну, очень старшая…
Обе дружно захохотали.
- Нет, правда, где мужика-то с машиной отхватила?- не унималась Римма, но уже совсем в другом тоне.
- На такси еду. Представляешь, бывают же такие совпадения! Трижды подряд на одном и том же такси довелось ехать: в первый раз – к междугородному автобусу, когда я в Нижний уезжала, во второй раз - когда я оттуда возвращалась. Сейчас в село на нём ездила. А когда из села приехала, иду домой с автобусной остановки, а таксист, правда, без автомобиля, меня нагоняет и снова предлагает свои услуги.
- А знаешь, что я тебе скажу: когда случайности становятся закономерностью, в этом нередко кроется что-то мистическое – подумай об этом. Кстати, он женат?
- Я откуда знаю? Хотя нет, он что-то там говорил о своей жене – значит, женат, точно.
- Он что, отставник?
- Да.
- А сколько ему лет?
- Римм, что за допрос с пристрастием? Просто такси – это очень удобно. А завтра он пообещал даже денег за поездку не брать, так как самому на старика хочется посмотреть.
- Значит, ты первому попавшемуся таксисту и о старике и о своей поездке в село поведала, я же должна из тебя все подробности клещами тянуть?
- Риммочка, я же тебе первой дам почитать, если что-нибудь достойное внимания у дедульки выужу.
- И всё-таки, чем он интересен, этот старик, если даже таксист себе в убыток собрался ехать? Я вообще не представляю, что этим отставникам может быть интересно, а, к тому же, понятно, если у большинства из них одна извилина, и та от фуражки форменной?
- Вот уж не думала, что ты о наших доблестных офицерах, хоть и в отставке, такого мнения! А дедок, между прочим, предложил посмотреть старые вещи, которые он вот уже несколько лет как собирает.
- Антиквариат, что ли?
-Тоже, скажешь – ну какой в захолустном селе антиквариат?
- А что же ещё из старых вещей можно собирать, чтобы этим вызвать чей-то интерес? Я понимаю, сказки там, легенды, но эти обычно в старинных деревнях да сёлах собирают, где их бережно хранят, и из поколение в поколение передают. Но такие поселения наверняка сохранились где-нибудь на севере и востоке, а это село вроде как молодое совсем.
- Да нет же. Дед этот вещи собирает.
- Шмотки?
- Всё. Я умолкаю – не видела пока ничего, не знаю. Когда своими глазами увижу, обязательно расскажу. Договорились?
- Надеюсь, что на сей раз, после таких уговоров расскажешь, не утаишь, как утаила своего таксиста.
- Послушай-ка, раз ты всю неделю свободна, может, и ты со мной поедешь?
- Ну, уж нет, уволь! Меня в село никаким пряником не заманишь. Ни за что не поверю, что там можно что-либо путёвое сыскать. Впрочем, посмотрим, что тебе этот дедушка покажет. Чёрт возьми, совсем забыла, я ведь к тебе зачем-то шла, вернее, что-то хотела у тебя попросить, да вот, с уборкой обо всём на свете забыла. Вспомнила! Я у тебя когда-то видела целую коробку ниток «мулине»
- Даже две коробки были, точно, только я вчера обе выбросила.
- Как выбросила? Зачем?
- Да не нужны они мне – я ведь даже вышивать не умею.
- Зачем тогда их покупала? Откуда они у тебя взялись?
- Ой, это так давно было – Котька ещё в садик ходил. Нашей семье тогда поручили китайские фонарики к утреннику склеить, и объяснили, как это сделать.
- А причём тут нитки?
- Да в том-то всё и дело, что нужно было надуть воздушные шарики, густо обмазать их специальным составом с крахмалящим веществом, и, не менее густо, обмотать шарик цветными нитками, а когда состав просохнет, нужно было иголкой проткнуть шарик – тот лопался, и фонарик готов. Чудо, какие фонарики получились! Я тогда коробок десять ниток покупала, а эти две остались. Они, наверное, от старости даже свойства свои потеряли, так что не расстраивайся, что тебе они не достались.
- Между причим, нитки такие, к твоему сведению, особенно те, что раньше делались, сто лет продержаться могут, не то, что теперешние. Китайские, что на рынке продаются, – те даже новыми рвутся, и все в каких-то утолщениях, так что в иголку никак не вденешь. Так ты всё-таки скажи, зачем и куда ты их выбросила?
- Непонятливая какая! Всё ненужное выкидывала – и это заодно. А тебе-то они зачем понадобились?
- Да вот, надумала я праздничную скатерть сделать с вышивкой по уголкам и к ней такие же маленькие салфеточки.
-Как ты, подруга, противоречива, однако! Давно ли говорила, что не против избавиться от всего лишнего, а опять – туда же!
- Ничего-то ты не понимаешь, как я погляжу. Это же художественное народное творчество – не хухры-мухры.
- И скажи после этого, что ты не вещистка!
- Я просто хочу, чтобы в доме было тепло и уютно, и в то же время красиво.
- Да у вас дома и так, без этой скатерти, всё – высший класс.
- Ну, а куда всё-таки ты нитки выбросила?- не унималась Римма.
- В помойку, вместе с прочим мусором.
- И что же ты туда ещё выкинула?
- Пока мелочи, которые в ведро с бумагами уместились. Но приготовила я для этих целей много всего. Одного только нижнего белья и ночнушек - целый пакет. Помнишь, сколько мы всякого такого в своё время покупали с кружевами, рюшечками. Теперь этого просто не носят. Я вообще не понимаю, как мы такие вещи под тонкой одеждой, к примеру, могли носить, хотя, может, прежняя мода это вполне допускала. Сейчас же под тонкой тканью любая выпуклость типа оторочки из гофрированного нейлона стала бы видна. Представляешь, у меня сохранилось кое-что даже с этикетками – ни разу не одевала.
- Стоп. Этого я тебе выкинуть просто не позволю! Заберу прямо сейчас, если ты ещё не успела от такой красоты избавиться.
- Бога ради, забирай всё. Только тебе-то это зачем?
- Родятся внучки – буду им кукол обшивать, а сколько всяких костюмов к детским утренникам потребуется – ты только вспомни. Ну, и какая же принцесса без кружева платье наденет?
- Нет, подруга, ты неисправима!
- Знаешь, я вот ещё что подумала: нечего меня выпроваживать. Давай-ка вместе квартирку доубираем, а то вдруг ты без меня ещё что-нибудь ценное, вроде ниток мулине, надумаешь к мусору присоединить. Этого я тебе не позволю! Тебе не нужно – людям отдай! А вообще-то не подумай, что я только из корыстных побуждений собираюсь остаться. Сама же сказала, что тебе завтра в поездку. А одна ты и до ночи не управишься. Ну, и как ты уставшая, со слипающимися глазами перед своим таксистом предстанешь?
- Ой, Римка, честное слово, у тебя чёрте что в голове. Думала промолчать, а теперь всё-таки скажу, раз такое дело: мне неловко всякий раз, когда ты предлагаешь мне свою помощь в уборке. Я тогда себя такой неумёхой чувствую, да что там, просто грязнулей и неряхой – хоть сквозь землю проваливайся! Ну, не мой это конёк – квартиру лизать.
- Фигня всё это на постном масле, интеллигентские штучки. А потом, сама же сказала, что я барышня продуманная до мозга костей.
- Ну, и что из того? Я от своих слов не отказываюсь.
- А то, - пока будем у тебя разбираться со всем барахлом, может я тоже созрею до того, чтобы и у себя в доме чистку провести, а то и вправду, все ниши и углы забиты. Ринат мне давно говорил, вычитал, наверное, где-то, вряд ли ему эта мысль принадлежит, что если в течение пяти лет к какой-то вещи в доме не прикасался, значит, её без сожаления нужно выбрасывать – скорее всего, она не пригодится и дальше.
- Я так поняла, что мне из-под опёки моей мудрой подруженьки на свободу вырваться не удастся. А раз это неизбежность, хватит кофеи распивать, пошли работать!
- Нет, век тебя учи, сначала после себя посуду вымыть следует. Кстати, невымытая посуда – это вообще дурной тот, если хочешь.
- Ну, и мой, а я покурю, а то с тобой даже этого в удовольствие сделать не придётся – сейчас запашешь, да всё с нравоучениями, как и что нужно делать. Заодно и нервы в порядок приведу. А знаешь, коль скоро мы вещами занялись, и всё, что ни делаем, вокруг них происходит,- начала Тамара, закурив,- если глубоко вникнуть в мир вещей, можно по ним многое узнать о человеке, который когда-либо ими пользовался. Помню, на втором курсе вела у нас семинары по философии преподаватель, чёрт, ни имени, ни фамилии вспомнить не могу.
- Диагноз: склероз, слава Богу, не ранний.
- Ну-ну, тебе бы только поиздеваться! А, между прочим, склероз, я где-то читала, - это когда не помнишь того, что делал, говорил или слышал и видел совсем недавно: несколько минут или часов назад, наконец, вчера. Зато все склеротики прекрасно помнят, что с ними происходило много лет тому назад, причём в деталях, до мельчайших подробностей.
- Не отвлекайся, а то мы так к уборке и не приступим. Досказывай, что там с твоей преподавательницей по философии.
- Так вот, помнишь, в те поры все поголовно носили мини. Даже те, кому было за сорок, и кто казался нам чуть ли не старухами, не стеснялись обнажать свои стареющие коленки. Я уже не говорю о нас, девчонках – мы вообще еле попки прикрывали, и когда приходилось наклоняться, чтобы никто трусишки не увидел, придерживали подолы юбок рукой.
- Конечно, помню, ещё бы не помнить! А мальчишки украдкой то карандаш, то ручку скинут, или ещё что-нибудь придумают, чтобы мы наклонились.
- Ну, вот, сама отвлекаешь.
- А чего же тогда спрашиваешь, помню ли я?
- Вспомнила! Правда, не имя, а прозвище. Точно, мы её между собой никогда по имени и отчеству не звали, а называли её «мадам». Так вот, она, хотя в моде было мини, и даже ультра-мини, носила одежду, чуть ли не до щиколоток даже тогда. Причём, юбки всегда были неизменно прямые, с приличным разрезом или бантовой складкой сзади. И блузки на ней всегда были классического кроя, как правило, из однотонного, без какого бы то ни было рисунка, шёлка – тогда ещё производились натуральные шелка, и не только в Китае и Индии, между прочим. Но, пожалуй, удивительнее всего было то, что она никогда не выглядела старомодной. Всё у неё было подобрано в цвет, она предпочитала неяркие, приглушённые краски. И причёску она носила непривычную для тех лет: никакого начёса, никакой химии – очень короткая стрижка с небольшой чёлкой, большая часть которой зачёсывалась наверх. Она даже седину не закрашивала, как это делали все остальные преподаватели её возраста. Пожалуй, седина её даже украшала. Позже такими серебряными прядями стали специально разрисовывать свои головки даже молоденькие модницы. Впрочем, и о возрасте её я ничего конкретного сказать не могу. Она была стройна, скорее сухощава, практически без мимических морщин, так как умела держать лицо, то есть редко задействовала мышцы лица даже тогда, когда говорила эмоционально, или когда выказывала своё недовольство нашими знаниями по её предмету.
- Я что-то не врубаюсь, какое отношение твоя мадам имеет к предмету нашего с тобой разговора о вещах?- недоумённо пожала плечами Римма, уже перемывшая чашки и начавшая до блеска драить турку.
- Да как ты не поймёшь, - самое прямое. Я думаю, нет, я уверена, что такое художественное, тонкое чутьё к стилю, в том числе и в одежде, к элегантности и строгости могло ей передаться только с генами. Вот, кто у большинства из нас предки? Признаемся честно – выходцы из самых низов, как бы и кто бы, на гребне новой волны, ни пытался доказать, что он чуть ли не отпрыск старой дворянской династии. Если таковые и сохранились, то, скорее всего, живут где-то заграницей. Представителям же благородных сословий выжить в горниле наших государственных катаклизмов: войн, репрессий, революций, социализмов-коммунизмов, перестроек и вульгарных демократий было попросту невозможно! А, знаешь, почему? Уже по определению они не могли быть приспособленцами или перевёртышами, значит, были обречены на исчезновение, а если кто и остался, их попросту уничтожили. Те же немногие, кто случайно выжил, но никуда из страны не уехал – это отщепенцы, предавшие своих предков, а значит, и утратившие всё, что в них было заложено благородного по рождению.
- Круто завернула! Только я опять что-то не пойму, к чему это ты? По-твоему, мы все, значит, - дети, внуки и правнуки тех, кого не убили и не расстреляли только потому, что они были приспособленцами, так, кажется, ты их назвала, или перевёртышами?
- Почему все? Я в Нижнем бабу Клаву встретила, я уже тебе о ней говорила. Так вот она – потомок старых русских интеллигентов. Но её жизнь очень отличается от жизни всех прочих именно потому, что она потомок не тех, кому в незапамятные времена перешло во владение, как вотчина, наше государство со всеми его потрохами.
- И чем же это так сильно она от нас отличилась?
- А тем, подруженька, что жернова нашей Родины-матушки перемололи её настолько, что превратили в измученную, доведённую до нечеловеческих страданий искалеченную женщину, которую я всегда считала бабушкиной ровесницей, а она, как оказалось, ей в младшие дочери по возрасту годится. Вот до чего довели! И то, что она претерпела за жизнь: сиротство, инвалидность – всё это на совести нашего славного государства, которое лишило девочку родителей, и сделало максимум возможного, чтобы стереть из её памяти любые сведения о них. Но гены – вещь великая. И хоть баба Клава своего происхождения нигде не афиширует, скорее, скрывает его, а оно по всему чувствуется.
- Ты мне объясни, чего это ты о генах заговорила, причём так пылко, мы же, кажется, о шмотках речь вели. Нет, ты мне точно мозги запудрить решила, чтобы от дальнейшей уборки меня отвести.
- А я, кстати, о них и толкую, о вещах. Мадам-то наша, похоже, из бывших. Видимо, поэтому у неё даже в одежде ничего лишнего не было, честно, помню две юбки и парочку блузок. Зато как она в них выглядела! А мы, вещисты, – как раз, из других, как ни крути. Наши предки в нищете жили и всё мечтали приобрести то, чего им не достаёт. У нас же, вроде, всего достаёт, а мы упорно продолжаем осуществлять переданную нам по наследству предками мечту: хапать, хапать и хапать, причём, совсем не важно, нужно это нам, или без этого можно обойтись. Но всё равно – приобретай, как говорится, чтоб было. А ещё, знаешь, к какому печальному выводу я пришла?
- Да, что-то у нас печально к уборке квартиры переход осуществляется!
- А я скажу: сколько высших образований правнучка кухарки ни получит, сколько диссертаций ни защит, рано или поздно, но, как правило, в самый неожиданный момент в ней всё равно проявится что-либо от её далёкой прародительницы – в речи ли, или в одежде, или ещё в чём-то более существенном.
- Ничего себе теория! По-твоему, выходит, потомкам пастухов нужно оставаться пастухами, а полотёров – полотёрами!?
- Только не утрируй, Бога ради.
- А я вот где-то вычитала, что через три поколения всё это благородство, о котором ты с таким пафосом говорила, всё равно вырождается, точно так же, и из черни уходит всё низменное, приземлённое, а способствует этому, как раз, образование, воспитание и, наконец, среда, в которую они попадают.
- Чушь всё это, придуманная социалистами-утопистами и их последователями – русскими коммунистами.
Женщины снова занялись уборкой, но Тамара, орудуя шваброй, продолжала рассуждать вслух, а Римма теперь уже не возражала, а молча мыла окно. Увидев, что у подруги окончательно испортилось настроение, Коврова пожалела, что увязла в теме, которая, и вправду, мало подходила в качестве аккомпанемента банальной уборке квартиры.
- Римм, а что это ты к подоконнику будто прилипла – трёшь его и трёшь, неужели он настолько грязный, я, вроде, с него регулярно пыль вытираю?- решила Тамара не возвращаться к разговору о вещизме и о прочих социальных проблемах современного общества.
- Да нет, это я так, машинально рукой вожу. Просто засмотрелась на девчушек молоденьких, что внизу у подъезда кучкуются. Куколки куколками – хоть сейчас на королевский бал отправляй. Вот и думаю, по твоей теории, интересно, эти современные красавицы отпрысками какого рода-племени являются?
-Римма, прошу тебя, не искушай, а то я опять ударюсь в философствования, а мне этого никак не хочется, правда. Да и потом, я совсем не внешнюю сторону дела имела в виду, речь, скорее, шла о внутреннем состоянии души.
- Ах, дорогой ты мой инженер человеческих душ! Да сейчас, к твоему сведению, каждый свою душу за семью замками держит, и наружу не высовывает. И вообще, чужая душа – потёмки. Оболочка – та, пожалуйста, на всеобщем обозрении красуется, а всё остальное – как в сейфе заперто.
- Ну-ну, и ключ, конечно же, потерян. А если случайно найдёшь ключи, эти самые сейфы откроешь – а там пустота торичеллиева. Так что всё это сплошная профанация. Для видимости запирают на замок то, где ничего нет, чтобы создать иллюзию о присутствии там чего-то загадочного и неповторимого, вроде богатой и благородной души.
Заканчивали уборку молча. Домыв полы в прихожей, Римма вошла в комнату, где Тамара вытирала листья у последнего цветка, и как-то непривычно для обеих серьёзно произнесла:
-Я, пока в прихожей одна была, всё прокручивала в голове то, о чём ты говорила, и по поводу предков и всего прочего. Знаешь, пожалуй, я с тобой соглашусь, хотя, конечно, обидно сознавать, что, сколько ни барахтайся, всё равно ничего путёвого из этого не получится.
Тамара обняла подругу, словно стараясь успокоить её:
-Да не бери ты в голову, Бога ради! Я совсем не думала тебя чем-то расстраивать. Да я вообще не предполагала, что мои сегодняшние рассуждения, навеянные каким-то странным настроением, заставят прийти тебя к столь грустным выводам. И потом, всё, что я наговорила, никакая не аксиома, а так, мои домыслы – просто слова, да и только.
Впрочем, Тамара слукавила, сказав, что не знает, откуда к ней пришли такие настроения – всё дело было в ночном зрелище, которое она наблюдала у мусорных баков, и о котором так и не решилась поведать подруге, лишь сделав попытку вызвать у неё сочувствие и сострадание к обездоленным. Но, тем не менее, она была уверена, что приняла правильное решение, выслушав позицию Риммы в отношении бедолаг. И не было, увы, в этой её позиции и намёка на двусмысленность.
- Слова, говоришь? А не ты ли некогда утверждала, что ничего сильнее слова нет для человека, что оно является самым мощным оружием – острее любого кинжала, быстрее пули?
- А я от этого и не отказываюсь. Ты, смотрю, мою «Притчу о слове» цитировала, не так ли?
- Вот именно.
- А я в ней о двух сторонах слова говорила. Так вот, с другой стороны, оно способно подарить людям радость, надежду и любовь, как же ты это упустила?
- Ничего я не упустила, просто именно первая часть почему-то больше к месту пришлась.
-Знаешь, совсем недавно мне удалось посмотреть по телевизору передачу о замечательном актёре – Евгении Леонове. На удачу включила ящик – я ведь его практически не смотрю, а там хорошая передача, вот и посмотрела. Так вот он в одном из интервью сказал о том, что знает песенку, которую, будь он режиссёром, вставлял бы в каждый фильм.
- Интересно, какую же?
- Это, наверняка, может показаться странным, но речь шла о той самой песенке, в которой есть таки слова: «На речке, на речке, на том бережочке…»
- На самом деле, странно. Чем же столь простая и незатейливая песенка могла понравиться талантливому актёру?
- Этого он в передаче не объяснил, но, сдаётся мне, однажды, когда у него на душе было несладко, пришли ему на ум эти слова, как ты говоришь, незатейливые, и всё, что было плохого в жизни, куда-то улетучилось, исчезло, будто его и не было вовсе.
- Я, видимо и от твоих откровений, и от уборки что-то совсем отупела, и понять не могу, к чему ты этот пример привела? Ты наверняка заметила, что у меня сегодня с «понималкой» что-то не то.
- Не придумывай, и не наговаривай на себя! А песенку я вспомнила потому, что у меня с недавних пор тоже появилась словесная отдушинка, правда, не песенка, а сказочка о маленьком мышонке. Когда из рук всё начинает валиться, в голову ничего умного не идёт, когда тают надежды на возможность выкарабкаться из промахов и неудач, я вспоминаю эту сказку – и на душе, честное слово, становится как-то легче, а главное, появляется вера в лучшее будущее, пусть не лучезарное, но всё-таки лучшее.
- Не помню я что-то такой сказки.
- Я напомню. Не могу только сказать, какой народ является её автором, и когда сказку сочинили, да это и неважно, важно лишь то, что те, кто её придумал, а потом сохранял, - люди мудрые. Сказка эта о том, как маленькая серая мышка попала в банку со сливками, но не утонула в них только потому, что не теряла надежды выжить, не отчаялась. Она не переставала усиленно бить по сливкам своими тоненькими ножками, пока не взбила сливки в масло. Так и выкарабкалась, хотя, по всему, была обречена, и должна была погибнуть.
- Спасибо. Хорошая сказка, я её тоже вспомнила – когда-то давно детям на ночь читала, кажется. Но меня такая сказочка, увы, успокоить бы не могла. Ведь твоя героиня так и осталась серой маленькой мышкой, а её потуги не сделали её ни краше, ни сильнее, в сущности, что изменилось? Так и будет влачить жалкое никчемное мышиное существование до тех пор, пока не попадёт ещё куда-нибудь. А если в стакан с молоком, или, того хуже, с водой? Их ведь не взобьёшь. Ну, ладно, Тома, вроде всё переделали, я пойду.
Римма повернулась и пошла в прихожую.
- Постой!- попыталась остановить её Тамара,- ну, что опять не так?
- Да нет, всё нормально.
- Нет, не всё. Я стала замечать, что в последнее время мы постоянно спорим – раньше такого не было. Мы почти что ссоримся, тебе так не кажется?
- Представь себе – не кажется. Что ты там себе выдумала? Наоборот, с каждой нашей новой встречей я становлюсь всё мудрее и мудрее, что эта мышка из сказки. Значит, от нашего общения польза есть, притом огромная.
Римма шагнула на порог.
- Всё, пока.
Дверь за ней закрылась, а Тамара ещё долго простояла неподвижно, почему-то чувствуя себя виноватой в том, что у подруги испортилось настроение. Она попыталась вспомнить мельчайшие подробности состоявшегося разговора и во время уборки в самом начале, и на кухне, за кофе, и потом, перед уходом Риммы, чтобы решить для себя, чем невзначай могла обидеть или просто задеть её самолюбие. Впрочем, Тамаре казалось, что Римма никогда не отличалась обидчивостью, легко отходила, умела всё превратить в шутку, когда этого требовала ситуация. «Что могло случиться?»- старалась понять Коврова.
Чего только не перебрала она в голове, предположив, что, возможно, у Габитовых дома что-то не так, или у мальчишек проблемы, может, на работе неприятности. Через какое-то время Тамара повернулась к зеркалу лицом и, глядя на своё отражение, отчитала себя, что называется, по полной:
- Ну, что пользы от твоих умствований!? Как ты ими можешь помочь людям, или себе, на худой конец? Что от них толку, если у самой ни семьи, ни работы? Подруге настроение испортила, не заметила, что у неё что-то случилось. До чего же ты чёрствая! Всё философствуешь! Дождёшься – и подругу потеряешь!
И тут Тамара решила, что только физическая работа сможет отвлечь её от мрачных мыслей, привносивших в душу смятение и непокой. Добравшись по стремянке до антресолей, она вытащила оттуда всю обувь, скопившуюся за многие годы, и отобрала из неё лишь две пары, которые, на её взгляд, смогут ещё пригодиться осенью, а остальное запаковала в чехол от шубы, завязав его верёвкой, отчего тот стал похож на мешок, вроде тех, в которые упаковывают в детективных кинолентах трупы. Затем, выглянув из окна и убедившись, что на улице стемнело, она понесла обувь к мусорным контейнерам, преодолев тот же путь, что и днём раньше. Подойдя к тому саму месту, где она простояла прошлой ночью не менее часа, прислонившись к холодной стене дома, она снова остановилась, заметив на пятачке всё ту же женщину, склонившуюся над ящиком и что-то из него выуживавшую. Лишь мгновение Тамара стояла в замешательстве, потом же что-то словно толкнуло её сделать первый шаг – и вот она стоит за спиной у женщины. Та вздрогнула, повернулась, подхватила свои пакеты, наполненные чем-то доверху, и поторопилась исчезнуть. Однако Коврова попыталась остановить её, чуть ли не командным голосом выкрикнув:
- Да стойте же Вы, в конце-то концов!
- Вы мне?- робко и испуганно прошептала незнакомка, встав вполоборота, явно пряча своё лицо от попадания на него света уличного фонаря.
- Вам, кому же ещё – больше здесь, кажется, никого нет.
Женщина сделала ещё несколько шагов в сторону от освещённого пятачка и замерла, не выпуская добычи из худых длинных рук, зачем-то пытаясь объяснить Тамаре, чем тут, у мусоросборников, занимается поздним вечером:
- Я тут кошечке поесть искала. Знаете ли, иногда консервы попадаются или рыбка – она у меня очень рыбу сухую любит,- неуклюже и глупо прозвучало из уст женщины, словно оправдывавшейся перед человеком, случайно заставшим её за столь неблаговидным занятием.
- Не нужно мне ничего объяснять,- как можно спокойнее произнесла Коврова. – Вы только не обижайтесь, Бога ради, я тут хочу Вам кое-что предложить,- всё-таки сбиваясь, и вдруг задрожавшим от волнения голосом продолжила она,- я обувь принесла, Вы не подумайте, хорошую обувь. Вся импортная, добротная, просто за годы много её скопилось. Тут и сапоги, и босоножки. Может, Вам что-либо пригодится, кстати, у Вас какой размер?
- Не помню,- коротко и явно растерянно ответила женщина.
- Ну, как это не помните, ну, тридцать пятый, тридцать седьмой?
- Тридцать седьмой, точно.
-Тогда эти подойдут. Я тоже тридцать седьмой размер ношу. Не подумайте, это не рваная обувь, она вся пригодна для носки, и даже ремонта не требует,- сама не понимая, зачем, повторила Тамара то, что уже сказала в самом начале.
Неожиданно для Ковровой женщина, ни слова больше не говоря, сделала резкое движение вперёд – и чуть ли не вырвала мешок из рук дарительницы. Казалось, тот повис в воздухе, так как рука женщины была практически не видна в темноте, а кисть руки, облачённая в кожаную чёрную перчатку, сливалась с цветом ночи. Несмотря на то, что обуви было довольно много, женщина продолжала держать мешок навесу, высоко над землёй. Впрочем, хорошая, дорогая обувь обычно мало весит, даже если это зимние сапоги на меху. Вдруг мешок из чехла метнулся в воздухе – и тотчас исчез весте с его счастливой обладательницей. Тамаре хотелось задержать женщину на какое-то время, чтобы предложить ей ещё и одежду, но той и след простыл.
Коврова вернулась домой. Но и в этот раз на душе у неё было ничуть не легче, чем накануне ночью. Она испытывала не только неловкость, но и ещё какие-то странные чувства, которые нахлынули на неё после встречи с выброшенным на обочину жизни существом. Ей казалось, что подобной благотворительностью она всё-таки исподволь унизила человека. Видимо, поэтому она решила больше не ждать встречи с обездоленными, а выставить коробки с отобранной одеждой, а пальто и куртки повесить рядом, на сетку, ограждавшую пятачок с мусоросборниками. Так она и сделала.
Утром, перед тем как отправиться на такси в село, Тамара должна была сходить в магазин, потому что накануне так этого сделать и не успела, а завтракать, тем не менее, было нечем. Предполагая же, что она вернётся не раньше вечера, уставшая и голодная, следовало подумать и об ужине.
Проходя мимо забетонированного пятачка с мусоросборниками, она не могла не обратить внимания на то, что ничего, из вынесенных ею ночью вещей, там уже не было: исчезли коробки с одеждой и всё то, что она развесила на сетке. И это явно сделали не мусоровозы, так как видно было, что за мусором ещё не приезжали и баки были полны отходов.
«Вот и, слава Богу,- подумала Коврова,- хоть кому-то реальную помощь оказала. Наверное, хорошо, что не увидела и никогда не узнаю, кому…»
ГЛАВА ВТОРАЯ
В ГОСТЯХ У СЕЛЬСКОГО ЭТНОГРАФА
Когда в десять утра такси подъехало к дому Корочина, по всему было видно, что гостью уже ждали - калитка настежь открыта, собака привязана за курятником в конце сада, сам хозяин курил на крыльце.
Приятно удивившись тому, что таксист тоже изъявил желание познакомиться с домашним музеем, Михаил Фёдорович предложил поставить автомобиль во двор, где за воротами, под навесом была оборудована настоящая бетонированная стоянка.
-Проходите, гости дорогие,- начал хозяин,- думаю, в дом потом пройдём, а начнём всё-таки с просмотра моей последней экспозиции. Я её всего три месяца тому назад оформил. Назвал я её «Кухонная утварь русской деревни Х1Х, ХХ, ХХ1 веков». Ну, так вы как, не против моего предложения?
- Вы тут главный, как решили, так и будет – мы всего лишь посетители,- согласилась Коврова во всём следовать задумкам хозяина, чтобы не нарушать того, что тот запланировал.
Итак, компания, не заходя в дом, проследовала по саду дорожкой, выложенной битым красным кирпичом, к низкой постройке, напомнившей Тамаре украинскую хату. Она была ослепительно белоснежной. С улицы казалось, стоит войти внутрь, обязательно придётся пригибаться так, чтобы не задеть головой потолка, а уж под притолокой вообще можно было пройти, лишь согнувшись в три погибели. Однако, на деле, помещение оказалось весьма высоким, так как оно почти на метр словно вросло в землю. Чтобы ступить ногами на пол, нужно было спуститься вниз на пять ступенек. Над внутренней дверью висела скромная табличка, мало напоминавшая вывеску: «Мы и мир наших вещей. Домашний музей Корочина». Коврова для себя отметила, что хозяин всё-таки изменил упрощённый вариант или заменил к их приезду вывеску. Справа на белой пластиковой полоске маркером было написано название экспозиции.
-Вы всё сначала сами посмотрите, или мне с вами экскурсию провести, как я это со школьниками делаю?- спросил хозяин.
- Тамара Викторовна, Вы, как? Я бы согласился на экскурсию,- предложил Котов.
- Пожалуй. Михаил Фёдорович, а вопросы по ходу можно будет задавать?
-Конечно же, пожалуйста.
Только тут журналистка обратила внимание на то, что по случаю приёма гостей музейщик приоделся. На нём был добротный тёмный шерстяной костюм, видимо, не один десяток лет провисевший в шкафу, и белая рубашка с серым галстуком в полоску, весьма умело, правда, несколько туго завязанным. Тамаре импонировало то, что старик выказывал им такое уважение. И держался он совсем иначе, чем тогда, когда она встретила его среди камыша – был подтянут, отчего казался ещё выше и стройнее. В голове сразу пронеслось несколько мыслей, отвлёкших её от разговора, который вдруг завязался между мужчинами. Она подумала о том, сколь всё-таки консервативна мужская мода. Несмотря на то, что каждый новый сезон привносит то одну, то другую деталь: изменяется количество пуговиц на рукаве пиджака, сам он становится то однобортным, то снова двубортным; время от времени предлагаются две или одна шлица; иногда закругляются лацканы, расширяются или сужаются брюки. Но, тем не менее, как бы ни гналась мужская мода за женской, так или иначе, комплект мужской одежды вот уже более двух веков не претерпевает радикальных изменений. Это всё те же пиджак и брюки, рубашка и галстук, так что сильной половине человечества не грозит стать «жутко старомодными», в каковой бы из имеющихся у них нарядов они ни облачились.
Если бы журналистка не видела хозяина музея до этого, в робе и резиновых болотных сапогах, возможно, она вовсе бы не обратила внимания на то, как противоестественно смотрелась на нём сейчас его праздничная одежда. Пиджак выглядел так, будто бы был с чужого плеча. Бросалось в глаза и то, как ворочал Корочин шеей, что можно было объяснить лишь тем, что галстук являлся для него столь непривычным, что казался ему чем-то вроде ярма, из которого он пытался высвободиться. Похоже, хозяин испытывал некоторое смущение - видимо городские жители были у него в доме не частыми гостями. Он комкал в ладони носовой платок, который периодически поднимал ко лбу, чтобы вытереть пот, выступивший на нём то ли от волнения, то ли от жары.
Помещение, в котором разместилась экспозиция, оказалось довольно-таки просторным, хотя и состояло из единственной, правда, весьма внушительной комнаты с четырьмя небольшими узкими оконцами, занавешенными белым полотном, подбитым широким, вручную связанным кружевом. По периметру было встроено несколько ламп дневного света, отчего всё, что разместилось внутри – до последней мелочи – отчётливо просматривалось. Справа от двери расположились две громоздких печи, с которых и начал свою экскурсию Корочин, задержав на них внимание гостей, предложив им подойти поближе.
- А можно сразу вопрос задать?- обратился к хозяину таксист, видимо, понимая, что музейщик волнуется, и решив таким образом помочь тому начать обещанный рассказ о музее.
- Задавайте, с удовольствием отвечу,- облегчённо выдохнув, произнёс Михаил Фёдорович.
- Скажите, а печи эти настоящие или служат здесь чем-то вроде декорации? И, если настоящие, то зачем их тут сразу две?
- А здесь всё настоящее, на что ни посмотри. В обе эти печи только дрова клади – и топи. Хоть помещение грей, хоть щи вари – со всем справятся мои печурки. А вот, почему их здесь сразу две, я так скажу: печи эти разные. Надо, чтоб люди знали, что в разных местах разными печами пользовались во все времена. Вы приглядитесь получше и попытайтесь разницу разгадать,- уже совсем справившись с волнением, без дрожи в голосе, уверенно, со знанием дела заговорил доморощенный музейщик.
Тамара наклонилась, чтобы заглянуть внутрь каждой из печей, открыла и закрыла духовку, после чего, обращаясь к своему спутнику, заметила:
- Я, если честно, особой разницы не вижу, если только размером отличаются, но и это не факт – измерять нужно, чтобы удостовериться. А Вы, Павел Иванович, что-нибудь углядели?
Прежде, чем ответить, Котов рукой прошёлся по наружным стенкам печей, словно поглаживая их, и пытаясь ощутить различия на ощупь. Затем он потрогал ладонями выкрашенное серебрянкой железо, которым была обита одна из печей. После этого, уверенный в том, что он знал-таки разницу, торжественно произнёс:
- Вот эта, что ближе к двери, пожалуй, постарше будет. Такими даже века два тому назад пользовались.
- Правильно. А как Вы догадались, если не секрет?- не смог скрыть искреннего удивления хозяин.
- Да уж, какой тут секрет?! У моей бабушки на Украине такая же была – беленькая-беленькая. И пахло из неё всегда так вкусно! Я еще мальцом, когда на зимние каникулы к ней в деревню приезжал, вон на том самом месте отогревался после катания на санках. Там, между прочим, ну, точно такая же цветастая ситцевая занавесочка висела. А дед, так тот даже спал порой наверху, особенно когда хворал,- указал таксист рукой туда, где за занавеской скрывалась ниша.
- Точно,- неподдельно обрадовавшись тому, что гость оказался человеком, знающим кое-что о деревенской жизни, улыбаясь, согласился с ответом таксиста хозяин. – Вы верно всё говорите. В этом самом месте и полушубки, и валенки сушили, а старики, вроде меня, свои старые кости и сейчас не прочь погреть – такое лечение не хуже иного лекарства будет.
- Да, вот ещё что,- спохватился Котов,- вторая печь железом обита. Мне кажется, такую придумку стали много позже использовать в деревнях, что здесь, что на Украине. Правильно?
- И это верно подметили.
Подстёгиваемый тем, что уже на первом экспонате гости задержали своё внимание, Корочин, взяв вместо указки карандаш, подробно описал устройство печи, рассказал о предметах, находившихся внутри и стоявших возле печи, остановившись на их предназначении и правильном использовании.
Были здесь и разной величины ухваты для вытаскивания горячих чугунков и горшков из раскалённой печи, и кочерги с совками, и щипцы.
- А щипцы-то здесь зачем? – полюбопытствовала журналистка, совсем недавно видевшая подобные у друга на даче рядом с камином.
- А как без них горящие уголья для самовара набрать? Лучше, чем вот такими щипцами,- и он взял в руки те из них, что заканчивались маленькими выгнутыми пластинами, которые, при сжатии, образовывали нечто, напоминавшее закрытый ковш,- с этаким делом, поверьте, не справишься, это я вам говорю, человек, всю свою жизнь на селе проживший и самоваром пользовавшийся!
Затем он продемонстрировал, как всеми этими принадлежностями орудовать – делал он это ловко, словно играючи, одним движением обхватывая чугунки или крынки, в каких некогда топили молоко, он аккуратно вытаскивал их и ставил на стол или выдвигал на то место в печи, которое немного выступало вперёд и, по-видимому, не очень сильно нагревалось.
Тамара достала блокнот и записала в него несколько слов, которые, судя по тому, как они писались: медленно и печатными буквами, чтобы ни в одной из них не ошибиться, ранее ей писать никогда не приходилось. Она записывала слова в столбик, ставя возле каждого тире, вероятно, для того, чтобы позже занести напротив их значение. Так на первой странице нового блокнота, специально выделенного ею для посещения домашнего музея сельчанина, появились первые слова: «колосник, заслонка, вьюшка, поддув». Коврова всегда радовалась, когда в её личном словаре появлялись новые, доселе никогда ею не использовавшиеся в речи или на письме слова. Тем более радовало её то, что, похоже, это были литературные русские слова, которые постепенно уходят из живой разговорной речи, особенно у горожан, так как исчезают, если не исчезли совсем, предметы, этими словами обозначавшиеся. Она знала, что, по возвращении домой, обязательно впишет их в отдельную общую тетрадь, куда, сколько она себя помнила, заносились подобные словечки, и куда давно уже попали слова, которые жили ещё совсем недавно: жировка, чернильница, рукомойник, сермяга, кулак и подкулачник, впрочем, подобными словами у неё были исписаны десятки страниц. И вот сейчас, после визита к сельскому музейщику-этнографу, туда попадёт ещё несколько таких же устаревающих на глазах современников слов, чтобы при случае, когда она станет писать о канувших в историю годах, вспомнить о них и вложить в уста героев, живших в ту, канувшую в небытие эпоху, когда они были расхожими.
Тем временем, Михаил Фёдорович трепетно, с любовью брал в руки каждый чугунок, сковороду и противень, подробно рассказывая, как они сюда попали, откуда он их привёз, или в каких местах и когда их откопал.
Прямо впритык к косяку стояла массивная лавка с четырьмя растопыренными как у новорожденного телёнка ножками. Лавка, представлявшая собой весьма внушительную конструкцию с перекладиной внизу, была сбита деревянными гвоздями, тем самым сохранялся её первозданный вид. Судя по всему, она была старой, чуть ли не древней. Если бы не несколько современных гвоздей, вбитых по краям и предательски поблескивавшим, можно бы было предположить, что точно такой же она стояла некогда в старой русской избе, а досталась нынешнему хозяину по наследству. Вес её, видимо, был никак не меньше пятидесяти килограммов, о чём можно было лишь догадываться по толщине деревянной доски, из которой лавка была слажена. Тем более казалось удивительным, как могли с таким весом справиться деревянные гвозди, если на лавке разместились, полные воды, несколько вёдер, в том числе - эмалированное, оцинкованное и ещё одно, несколько необычное для современного человека - железное ведёрко в форме цилиндра, обжатое массивными обручами. На самом краю, отдельно от других, стояло деревянное ведро, вероятно, недавно отреставрированное, так как от него пахло так, как пахнет обычно в столярной мастерской от только что распиленных досок. Оно чем-то напоминало миниатюрную кадушку.
Высоко над лавкой висело несколько коромысел. Все они были разной длины, с непохожими друг на друга крючьями на концах. Деревянная часть их была украшена либо резьбой, либо росписью, похожей на Городецкую, правда, краски у цветочков на орнаменте были более тёмными. Впрочем, может, это и на самом деле была Городецкая роспись, только покрытая густым слоем лака для сохранности – оттого и краски потемнели.
Чуть ниже, на гвоздях, вбитых прямо в стену, висели различные ковшики для воды – от современного алюминиевого, до медного, с деревянным набалдашником на конце, в котором была высверлена сквозная дырка для петельки из бечёвки. Висело здесь и насколько деревянных ковшей, вырезанных из цельных кусков дерева вручную. Они больше напоминали половники, но были чуть больших размеров и несколько отличались по форме.
- Простите, Михаил Фёдорович, - поторопился спросить Котов, прежде чем хозяин соберётся повести их к другому экспонату,- мне очень интересно, кто Вас надоумил таким интересным и, согласитесь, необычным для сельского жителя, делом заняться? Вот мне, к примеру, такое и в голову не могло бы прийти. Как вообще мыслимо этакое выдумать, тем более, в наши-то дни, когда все затевают лишь такие дела, которые хоть маленькую, да прибыль приносят?
- Как-то так получилось, что особенно и придумывать ничего не надо было. Я Тамаре Викторовне при нашей первой встрече рассказывал, как всё образовалось, помните, наверное?- обратился хозяин к журналистке.
- Да, да, конечно, помню. Всё это с Ваших соседей началось, вернее, после того, как они умерли, и их дом сгорел, правильно?
- Ну, да, когда их дом сгорел,- тяжело вздохнув, подтвердил старик,- тогда я и надумал хоть какую о них память сохранить, раз детям до родительского наследия никакого дела нет. Ничего, если я ещё раз повторю коротенько то, что Вам давеча рассказывал, раз товарищ интересуется?
- Это Вы у меня разрешения спрашиваете?- не смогла скрыть удивления журналистка.- Вы тут хозяин – Вам и решать. А вообще-то и я не прочь лишний раз послушать, может, ещё какие-нибудь подробности вспомните. Так часто бывает, когда по нескольку раз одну и ту же историю вспоминаешь – по себе знаю.
Пока Корочин подробно излагал всё то, что несколько дней тому назад рассказал Тамаре, сама она незаметно включила диктофон, чтобы ненароком не смутить рассказчика. В день своего знакомства с сельчанином ей так и не удалось записать его рассказ, поэтому и пришлось восстанавливать его по памяти. Более того, она была почему-то уверена, что сегодня услышит что-то новое. В любом случае, чем больше рабочего, чернового материала, думала журналистка, тем лучше – будет из чего выбирать, когда она начнет писать о сельском музейщике-самородке.
Михаил Фёдорович, впрочем, не повторялся - в буквальном смысле этого слова, упомянув о судьбе своих добрых соседей лишь косвенно. В основном он излагал свою философию, своё понимание проблемы, делая это по-простому, отчего всё, что он говорил, было не только понятно, и доступно каждому, кто бы его ни слушал: школьник или убелённый сединами старец, всю жизнь проживший безвыездно на селе, журналист со стажем или отставной офицер.
- Ну, так вот,- продолжал Корочин,- я ещё тогда о многом начал задумываться. Что же такое получается? Люди, значит, умирают, а что происходит с вещами, которыми они пользовались каждый день? Оказывается, вещи, до которых они дотрагивались хотя бы изредка, или которые своими руками сделали и смастерили, продолжают жить. И начал я сомневаться, неужели вещи, бессловесные и бездушные вещи, важнее самого человека – творения Божьего?
- Какой-то грустный вопрос, не правда ли, Тамара Викторовна?- обратился к Ковровой таксист, всё это время внимательно слушавший хозяина.
Едва Тамара успела в ответ кивнуть головой, как Котов продолжил размышлять над тем, что так волновало музейщика, словно пытаясь успокоить его и развеять его сомнения насчёт того, что человек так мало значит в этой жизни.
- Нет, что ни говорите, человек важнее всяких вещей, уважаемый Михаил Фёдорович. Он – вершина творения, а вещи всё равно вторичны по отношению к нему, как сам человек вторичен по отношению к Богу, создавшему нас по своему образу и подобию.
- Оно, мил человек, может, так и есть на самом деле,- не удержался, чтобы не возразить таксисту хозяин,- только, сдаётся мне, это человеку так про себя думать хочется. В действительности же не всё так просто обстоит. И пусть кому-то из людей обидно такое услышать, но, уверен, то, что человеческими руками ладно сработано, всё равно много дольше его самого проживёт на этом свете. Ну, это конечно, если он трудился на славу, не лоботрясничал и не халтурил. Это он своим потомкам, вроде как, память о себе оставляет.
Вот когда я увидел, что потомкам-то моих соседей ничего от них на память не надобно, я и решил дело исправить. Только я считаю, что в людской памяти большая сила. Скажем, не запомни мы, не сохрани старинных сказок, песен, которые ещё наши прародители знали, и сегодня никто бы не знал, кто такой ямщик, к примеру, о котором в песне про степь поётся. Да и многое другое стёрлось бы из памяти человеческой. Это я к тому говорю, что читать-то молодые всё меньше и меньше стали – больше телевизор, чем книгу, уважают. А ведь всё равно, если с экрана и расскажут молодым, как предки жили, о чём мечтали, ради чего, собственно, жили, и за что на смерть шли, не так это запомнится, как если бы они в книгах о том прочесть могли.
Может, кто мою затею и за чудачество принимает, Бог им судья. И вот ведь что меня ещё сильно тревожить к старости стало. Сдаётся, что кто-то, не знаю, правда, из наших, или из пришлых, но стараются они всеми силами так сделать, чтобы дети наши даже не желали знать о прошлом своих предков, о прошлом земли нашей русской. Им ведь, глупышам несмышлёным такой ерундой голову забивают, что в этой самой молоденькой головке не остаётся и крохотного местечка для памяти о прародителях своих и о седой старине. Всё одно веселье у молодых на уме. И у нас, как ни посмотрю, в селе, молодые ни головой, ни руками трудиться не хотят. Насмотрятся по телевизору, да в кино, как где-то там, где их нет, молодёжь живёт, вот и начинают думать, что ничего не делая можно такое житьё заслужить. Будто не для них было в старые времена писано, что без труда не вынешь и рыбку из пруда. Вот и надумал я этим самым музеем заняться, чтобы приохотить молодых со школьной скамьи к изучению истории своей земли. И пусть считают, что это чудачество. А мне кажется, если хоть самая малая горстка ребятишек откликнется на мою задумку – и то хорошо будет, вроде как я долг перед предками отработаю, как положено по всему нашему русскому обычаю.
- Михаил Фёдорович, да какое же это чудачество, честное слово?! Не было бы собирателей, подобных Вам, тогда бы вообще никаких музеев не было. И про память о предках как Вы правильно сказали!
- Так Вы, наверное, речь ведёте о музеях великих людей, знаменитостей всяких: писателей, музыкантов, разных там деятелей, а мой-то музей – совсем другое дело. Может, таких и, правда, не нужно вовсе, и это моя блажь – и не больше того. Здесь ведь всё о самых, что ни на есть простых людях деревенских собрано. Хотя, видимо, поэтому я и затеялся с этим самым делом, что о таких людях вряд ли серьёзные учёные мужи собирать материал бы стали. Вот и подумал: кто, если не я о них память сохранить сможет для таких же простых людей, какими были они, те, чьи вещи у меня в музее собраны. Пусть люди знают и помнят, кто до них на этой земле жил. Может, кто задумается тогда, что из прошлого, как памятку, для себя на заметку нужно взять, а от чего вовсе отказаться надобно, так как оно вреда людям много наделало когда-то.
- Да, интересная у Вас позиция, ничего не скажешь.
- Гражданская позиция,- добавила Коврова.
Так, немного побеседовав, стоя между лавкой с вёдрами и печами, гости последовали за хозяином дальше, к следующей экспозиции. Они подошли к массивному обеденному столу, рассчитанному, вероятно, на большую семью. Таковыми в старину отличалось большинство деревенских домов. Оно и понятно, сколько едоков – столько и работников. Для хорошего же хозяйства лишних рук не бывает. Поверхность толстой столешницы блестела под лампой, играя тёмно-коричневыми и золотистыми бликами. Заметив, как гости внимательно рассматривают стол, а Павел Иванович ещё и поглаживает его ладонью, Корочин попытался предвосхитить вопрос, объяснив:
- Он из орехового дерева смастерён – потому и цвет такой тёплый.
Однако таксиста волновало совсем другое:
- Стол, конечно, красивый, но, по-моему, тут у Вас явная неувязочка вышла.
- Это какая же?
- Он уж точно не деревенский. Когда я мальцом был, да и потом тоже, пока бабушка жива была, я частенько к ней в деревню ездил – но ни разу, ни у кого не видел ни лакированных, ни, тем более, полированных столов. Правда, я это про украинские деревни такое знаю, но, думается, и в русских деревнях подобной роскоши не было. Как-то не подходит одно к другому: хата или изба - и полированный стол. Помню, видел, как бабушка моя перед пасхой похожий стол, только ещё больших размеров, мочалом и хозяйственным мылом намывала, а отдельные места даже железной щёткой скребла. А по лаку – ну никак не поскребёшь, или я не прав, хозяин?
- Знамо дело, Вы не правы – нет тут никакого лака и в помине,- с некоторой обидой в голосе произнёс Корочин,- тут всё подлинное, деревенское. А столу этому, почитай, лет двести будет – не меньше. Попробуйте-ка столько лет к ряду такое податливое дерево локтями утюжить – заблестит лучше вашей полировки. Приглядитесь хорошенько, видите, края по всему столу поблескучее середины будут, так как об них чаще трутся, притом, материей. Раньше, смею заметить, даже в жару, как-то не принято было за стол с голыми руками садиться, вроде, как грех это перед хлебом насущным разголяться, а там, не знаю, как.
- Пал Иванович, приглядитесь, и вправду по периметру блеск отличается. Красота – ни с какой современной полировкой не сравнить!- поддержала старика Тамара, надев очки и наклонившись к самой столешнице.
- Что красота, это я сразу увидел, но вот, что это от времени дерево таким стало, мне и в голову не могло бы прийти. Век живи, век учись,- виновато произнёс таксист, ещё раз проведя ладонью по гладкой поверхности стола.
Рядом с обеденным столом стоял небольших размеров столик. Он был значительно ниже первого. На нём расположилось сразу несколько самоваров. Из рассказа Корочина стало ясно, что все они весьма солидного возраста – настоящие раритеты, причём, ни один не повторяет другого по форме. Они были разного размера: от совсем маленького, словно игрушечного, до огромного пузатого красавца жёлтого металла, с многочисленными вмятинами. Трубу его венчал настоящий старый сапог с голенищем – гармошкой. Вероятно, специально для контраста, здесь же стоял современный электрический самовар – такие стали появляться в деревнях в семидесятые. Считалось, что привезти родственникам в деревню такой самовар – это лучший подарок.
На углу низкого столика находился поднос, украшенный чеканкой. На нём кучкой лежали аккуратно выструганные лучинки и несколько доверху наполненных спичечных коробков, чудом сохранившихся до сегодняшнего дня, так как производились они отечественной промышленностью в самые разные годы. Были среди них и так называемые «шведские спички», подаренные в музей кем-то из односельчан Корочина.
- Во! Такие спички я помню,- с неподдельной радостью, словно мальчишка, выпалил Павел Иванович, беря в руки с виду обыкновенный коробок, выполненный, правда, не из плотной бумаги или картона, а из фанерки, что была не многим толще газетной бумаги.- В таких коробках,- продолжил таксист, держа в руках экспонат,- было ровно сто спичинок. Ну же, спросите меня, откуда я это знаю.
- Откуда, правда, интересно, не на спичечной же Вы фабрике, в самом деле, работали?- улыбнувшись, поддержала разговор Тамара, заметившая, как сияет лицо хозяина, искренне радовавшегося тому, что его экспозиция заинтересовала гостей не на шутку.
-Так я учиться-то в сельской школе начал. Меня родители к бабушке отправили, когда сами служить на Дальний Восток поехали. Вот,- продолжил Котов так, будто собирался рассказать сказку – тихо и приглушённо,- помню, как бабушка с дедом вечером, при свете керосиновой лампы для меня из таких самых спичек мастерили счётные палочки. Я им из школы от своей учительницы такое задание на бумажке принёс. Дед тогда ножом серу соскребал, а бабушка – по десяткам связывала палочки цветными нитками в пучки, что в снопики, пока десять пучков не образовалось. И всё это, заметьте, из одного коробка было сделано. А коробок тогда всего одну копейку стоил – это я точно помню. Как-то взял я в киоске современные спички, которые теперь по пятьдесят копеек, и решил посчитать, сколько в нём спичек. Не поверите, полсотни не насчитал.
- Смотрю я,- обратился хозяин к Котову,- с виду Вы, вроде, человек совсем не старый, скорее даже, по сравнению со мной, молодой, а про старые времена помните. Это похвально, хоть и чудно как-то. Мало кто из молодых про это помнить хочет. А уж из тех, кто вышел из деревни, а потом в городе прижился, из тех про деревенскую жизнь никто и вспоминать не хочет, как будто своего деревенского детства перед горожанами стесняются. А чем оно хуже, деревенское-то, скажите вы мне, гости дорогие? Тут и воздух свежий и питание натуральное, а какая природа вокруг – глаз радуется, разве не так? Так что же это своего происхождения стыдиться?!
- Нет, Михаил Фёдорович, я хоть и в городе родился, а деревню вспоминаю с благодарностью. Всегда ждал каникул, а потом отпуска, чтобы к старикам в деревню съездить, и детей своих несколько раз школьниками туда возил. Правда, как только выросли, что-то тоже не очень-то охотно стали соглашаться с нами в деревню отдыхать ездить. Но я лично в деревне много чему научился: и плавать, и на велосипеде кататься, и с тарзанки прыгать. Дед мне даже косу доверял, не поверите, я с литовкой не хуже деревенских мужиков управлялся, когда мне лет пятнадцать было. Вот и про спички я вспомнил – то тоже из деревенского моего детства, хоть и учился я в сельской школе всего год, а во второй класс к родителям поехал. Смешные, наверное, воспоминания получились. Романа Карцева напоминает, когда он миниатюру М.Жванецкого про раков со сцены рассказывала, мол, те по три рубля были вчера, а эти – по пять сегодня. Так и я с этими спичками, будто в этом суть.
- Да те раки, вроде и впрямь, разными были: одни очень маленькие, другие – большие, а спички-то наши, как ни крути, одного размера. В этом суть, пожалуй,- подмигнул старик.
Гости, переглянувшись, улыбнулись и последовали дальше за хозяином. Вдоль стен, по всему периметру комнаты, стояли лавки и табуретки с продолговатыми дырками посередине, видимо, чтобы их легче было переносить с места на место, так как они были массивными и тяжёлыми. Справа между окон стояла горка с посудой. В ней стопками грудились глиняные тарелки, покрытые глазурью, многочисленные солонки в виде грибочков, пичуг, шишек и ёжиков, нарядно раскрашенных пасхальных яиц и бочонков. Здесь же находились деревянные поставки, скорее всего хохломские, и поставки лубяные, такими чаще пользовались в северных областях России. Но больше всего Тамаре понравились разнообразные вазочки для сахара, мёда и варенья, конфет и прочих сластей.
- Михаил Фёдорович, таким вещицам только в музеях красоваться,- неосторожно высказалась журналистка. Но Корочин, похоже, не обиделся, хотя и заметил в ответ:
- А это и есть музей, только частный.
В углу, некогда в русских избах называвшимся красным, ближе к потолку, висела довольно большая икона, в жёлтом металлическом окладе, поблескивавшем на выступах. Икона была самая настоящая. Она не походила на новоделы, которые всё чаще стали выполнять на лоснящейся бумаге. То была слегка выгнутая доска, ссохшаяся и потемневшая от времени, с изображённым на ней Николаем Угодником. На почти чёрном фоне лик святого старца оставался ярким светящимся пятном, невольно притягивавшем взгляд. Этот эффект светящегося лица можно было объяснить либо особенностями краски, которую использовал иконописец, либо тем, сколь удачно размещалась лампадка, висевшая на толстой блестящей цепочке. Свет от неё струился прямо на образ. Весь остальной угол комнаты был украшен искусственными цветами с навощёнными лепестками – таких уже давно не производит промышленность. «Видимо, с давнишних времён цветочки сохранились»,- подумала Тамара. Словно услышав её мысли, хозяин пояснил:
- А эти розочки мы с женой из Белоруссии привезли – тогда в лавке у деревенской церкви купили. Вот и храню, как память о счастливых годочках. А ведь умели делать-то – до сих пор ничуть не изменились цветочки, только повыгорели малость. А так, пыль оботру – и блестят, как новые.
- А ведь точно, таких уже давно не делают,- поддержал Корочина таксист,- у бабушки в хате похожие розочки были - и у образа, и в вазочке на этажерке, а ещё между оконными рамами в гранёных стаканах с солью. Как мы привезли ей современные искусственные цветы, которые от настоящих, свежесрезанных и отличить-то нельзя, она те, старые, выкинула, сказала, что отжили своё.
- Не знаю, как вы, молодые, а я так считаю, что в церкви, или у иконы в доме, а уж тем более на кладбище должны всё-таки искусственные цветы быть, а не настоящие.
- Почему?- полюбопытствовала Тамара, пожелав услышать объяснения старика.
- Видите ли, это всё как-то с вечностью связано, а живые цветы вечными быть не могут. Срежешь их – и на другой же день без воды завянут. И подделок этих самых под настоящие цветы тоже не должно быть. Я вообще против всяких подделок. А эти, навощённые, никто и не пытался подделывать под живые цветы – их специально для особых случаев мастерили.
Хозяин замолчал, перекрестился на образ и, повернувшись к гостям, предложил обратить внимание на льняное полотенце, свисавшее по обе стороны иконы так, словно обрамляло её белым, светлым пятном:
- Лён мать моей жены соткала – это она нас этой иконой благословляла, а орнамент белорусский Шура сама вышивала. И кружево по краям тоже она вязала. Вот ведь какая она у меня мастерица была!- вздыхая, произнёс хозяин, предлагая гостям перейти к следующему экспонату.
-Подождите, Михаил Фёдорович!- остановил старика Котов,- Раз и икона эта и рушник, ничего, что я на украинский манер его называю, такая для Вас память, реликвия настоящая, что же вы их в доме не держите, а здесь повесили?!
- А я уж, если честно, теперь даже не скажу, где мне больше дом - где я ем и сплю, или здесь. Если судить по времени, то я его здесь больше провожу, чем в дому, вот так-то, мил человек.
От иконы все прошли в другой угол комнаты, где на полу стоял огромных размеров сундук, весь обитый металлическими полосками крест-накрест. Взявшись за резной язычок, служивший запором, Корочин поднял массивную крышку сундука, чтобы показать внутренности и объяснить, зачем подобные ящики делили на две половины:
- В старину,- как заправский экскурсовод, показывая карандашом, словно указкой, на фанерную перегородку, начал хозяин,- да, что там, в старину, пожалуй, даже несколько десятков лет тому назад, хлеб в деревнях всё больше свой пекли, домашний. Напекут на неделю, и складывают хлебушко в правую часть сундука, а в левой хранились полотенца да скатерти. Я хорошо помню, что те караваи и буханки, что в сундуке лежали, до последнего мягкими оставались. До следующей выпечки, не успевали они черстветь, не то, что магазинные хлеба: утром купил, а вечером – хоть гвозди ими заколачивай.
- И я домашней выпечки хлеб хорошо помню, как помню и то, что бабушка его, ещё горячим, всегда рушником накрывала,- подхватил рассказ хозяина Котов.
- Точно. Вы правы, было такое, а полотенце обязательно льняным должно быть.
У Ковровой в диктофоне послышался щелчок, что означало, что лента закончилась, и она достала из рюкзачка чистый блокнот, чтобы записать остальное. Тем временем, Михаил Фёдорович подытоживал экскурсию:
-Вот такова моя экспозиция деревенской кухни. А то, что вещи, которые здесь собраны, по крайней мере, многие из них, сохранились аж с Х1Х века – это факт! На многих вещах и здесь, и у меня в запасниках есть даже клейма или просто краской подписано где-нибудь с тыльной стороны, где, когда и кем произведено изделие, а что-то и прежними хозяевами написано собственноручно, от себя, так сказать, когда мне в дар передавалась та или иная вещица. Есть, конечно, кое-что, особенно черепки, которые самому пришлось склеивать. Самовары, к примеру, тоже частенько ремонтировать приходилось, чтобы не подтекали, да и потом, вмятины, особенно большие, тоже старался выпрямить. Я как-то здесь после службы в храме на Троицу для бабушек посиделки устроил. Мы самый большой самовар чаю выпили – то-то им радости было. Хоть большинство из них совсем уж древними старушками были, чуть ли не под девяносто, наверное, те, что помоложе, постеснялись ко мне идти, иначе как их отказ в гости пойти объяснишь? Но я всех приглашал. Так вот, старушки мои не только песни тут старинные пели, но даже хоровод надумали завести, представляете?
Когда Корочин рассказывал о том, что ему удалось сделать, он весь загорался и на глазах молодел. По всему было видно, что дело своё музейное он любит и бросать его не собирается.
-Михаил Фёдорович, ну, мелочи, это и понятно, самому подделать можно, а как с большими вещами, я смотрю, у Вас и мебели старой немало. С ней как? Она же, наверняка, реставрационных работ требует,- полюбопытствовал таксист.
-Вот-вот, меня это тоже интересует,- поддержала своего спутника Тамара,- как Вам удаётся сохранять все эти вещи - особенно мебель, которая выглядит отменно?
-Это отдельного рассказа потребует. Слушать будете, расскажу.
В ответ оба согласно кивнули головами.
-Тогда прошу, присаживайтесь на лавку. Не бойтесь, она крепкая, хоть и старая – дюжину таких, как мы, выдержит.
Тамара не переставала записывать, а сидя делать это стало намного удобнее, так как она смогла положить блокнот на колени.
-Года за два навозил я в сарайку много всякой всячины, в том числе и остатков от старой мебели – то дверки от шкафчиков найду, то столешницу, то отдельно три ножки от стола. Начал пробовать слаживать мебель из того, что нашёл. Думал сначала, что мне, человеку мастеровому, это – раз плюнуть сделать можно будет. Ан, не тут-то было! Ножки-то я ещё смог приделать или, к примеру, завесы для дверок сделать, ручки немудрёные, а остальное, понял, сделать самостоятельно, ну, никак не смогу. Особенно трудно удавалось лепнину на шкафчиках реставрировать, так как многое со временем в результате ненадлежащего хранения или плохого с такой мебелью обращения облупилось, обломалось, а кое-где дерево так перекосило, видимо от влаги, что ящички заклинивало. А уж ручки резные, бывало, только в руки возьмёшь – они и рассыпаются в ладонях. Поверите ли, мне хотелось воссоздать всё в первозданном виде. По магазинам походил – у вас в городке тоже побывал. Много теперь всякого под старину делают, а всё не то – или из пластмассы, или из алюминия, покрашенного под бронзу, а чтобы настоящего, деревянного, как в старину, такого нигде не увидел. Как-то спросил продавщицы, так она мне сказала, что то, что я ищу, таких деньжищ стоит, что с моей пенсией таких покупок не одолеть. Говорит, бери, мол, дедок, то, что в наличии есть. Тебе, де, не всё ли равно? И сказала она это как-то грубо, что мне даже не захотелось объяснять, зачем и для чего я ищу настоящие вещицы для моих музейных экспонатов. И подумал я тогда - правильно сделал, что не рассказал, ещё бы высмеяла, уж больно она свысока со мной разговаривала. Но, как водится, мир не без добрых людей. Как-то раз в магазине, правда, в сельском, встретился мне мужчина. Он, видимо, услышал, о чём я у спрашивал, вот он и присоветовал мне к краснодеревщику обратиться, и даже адресок дал.
- Краснодеревщик, говорите? Неужели такие ещё сегодня живут?- удивился Котов,- мне казалось, что такая профессия исчезла вместе с кустарями, которые в маленьких мастерских, а чаще прямо у себя дома мастерили разные шкатулки, ларцы да туалеты для женщин.
-Оказывается, не перевелись мастера. Да, похоже, и Вы, Павел Иванович, кое-что о них знаете, раз Вам известно, что они туалеты резали в старину. Современные-то, поди, думают, что туалет – это место отхожее или, на худой конец, наряды.
-Ну-ка,- оторвалась Тамара от записей,- что Вы там такое о старинных туалетах знаете, Пал Иванович?
- Ну, как же? Матери моей, например, от бабушки по наследству такой перешёл. Помню, долго мы его с места на место перевозили, а потом я даже не заметил, как его вдруг в доме не стало – исчез и всё.
- Так о чём это Вы?- решила узнать подробности Коврова.
-Если я не ошибаюсь, раньше так называли маленькие столики с зеркалами в резной раме и с огромным множеством крохотных выдвижных ящичков или сами маленькие зеркальца в оправе. Да Вы и сами, Тамара Викторовна, наверняка встречали это слово в русских народных сказках, именно в них частенько о «тувалетах» упоминают, особенно, когда о королевишнах да принцессах рассказывают. То им такие «тувалеты» дарят, то вокруг них какие-нибудь волшебства совершаются.
- Точно так,- одобрительно прозвучало из уст Корочина, который не переставал восхищаться тем, что отставной офицер, причём такой молодой, знает немало интересного о старине.
-Ну, Вы даёте, Пал Иванович!- не смогла и журналистка скрыть своего удивления познаниями таксиста.
- Значит, как-то управился я со всеми домашними делами и отправился по адресу,- продолжил музейщик,- это оказалось в Цареве, в старинном селе на левом берегу Волги. Дом, где мастер жил, нашёл сразу же, безо всякого труда, даже не плутал нисколько и никого не спрашивал, как его найти. В дом постучал, зашёл, и тут же понял, что затея моя провалилась.
-Оказалось, что по этому адресу мастер-краснодеревщик не проживает, так что ли?
-Так, да не совсем – и адрес тот, и мастера в доме нашёл.
-Ну, и?- заинтригованный рассказом Корочина, захотел услышать развязку таксист.
-Он, друзья мои, таким древним стариком оказался, чуть ли не столетним. Вот и думаю, куда такого просить, тем более, что я хотел его к себе домой пригласить, чтобы он все вещи посмотрел и присоветовал, что подлежит восстанавливать, а с чем и затеваться не след. Но, раз такую дорогу проделал, всё-таки ему о своей задумке рассказал. А он как про всё это услышал, не поверите, на глазах молодеть стал. Сияет весь, что самовар начищенный, усы да бороду поглаживает и хитро на меня посматривает. Дослушал до конца, и, без лишних слов, стал свой инструмент, как он назвал, струмент, из-под кровати вытаскивать. Он у него в нескольких деревянных ящиках с трудом умещался, пришлось часть из них в холстину заматывать, да верёвками перевязывать, чтобы легче нести было. Кстати, Тамара Викторовна, вот тот ящик, с которым Вы меня у камыша встретили, один из тех – мне его дед подарил, когда уезжал. Иваныч, так мастера звали, у меня, почитай, с месяц прожил. Самые сложные детали, где нужны были и умения и сноровка, сам отреставрировал, а остальное на меня оставил. Он ведь, пока мастерил, потихоньку меня обучал – я со многим теперь могу справиться не хуже настоящего краснодеревщика. У нас в селе про это кое-кто прознал, так тоже иногда людей присылают, кому что из старого подремонтировать надо. Я теперь и клей сам сварить могу, и фанерку к фанерке приладить так, что и стык не заметит никто. А сколько он мне секретов разных по мебельному делу открыл – не пожалел, не то, что некоторые, кто, вроде, сам и умеет кое-что делать, а чтобы рассказать, как это делается, ни в жизнь не откроют. Я, если честно, таких терпеливых учителей, как Иваныч, никогда в жизни не встречал ни до, ни после. Настоящий мастер и учитель! Пока он у меня гостил, никак, кроме «подмастерье» ко мне и не обращался, а я, хоть уже и сам старик, при нём себя мальчишкой почувствовал.
-Михаил Фёдорович, что же в этом удивительного? Вы ему по возрасту, похоже, и впрямь в сыновья годились,- заулыбалась Тамара.
- И то верно. Правда, когда уезжал, прощаясь, он меня по имени-отчеству назвал и сказал, чтобы его советов не забывал и имя мастера-краснодеревщика высоко по жизни нёс. А говорил-то он как – всё с шутками-прибаутками, да на старинный лад. Что ни предложение – то пословица или поговорка, а среди них большинство таких, каких я раньше и не слыхивал. Вот никак не соберусь, а то надо бы навестить старика. Может, помер только, но тогда нужно хоть на могилку съездить, а то как-то не по-людски получается. Я всё отговорки нахожу, мол, хвораю, или дел не початый край. А как вспомню, как он в свои-то годы ни на хворобы, ни на что другое не посмотрел – враз собрался и со мной по первой моей просьбе поехал, так сразу стыдно становится.
- Михаил Фёдорович, как соберётесь, не возьмёте меня с собой за компанию?- предложила Тамара.
-С превеликим удовольствием. Давайте до холодов и съездим. Потом договоримся.
-Э, братцы, так не пойдёт,- шутя возмутился таксист,- вы люди безлошадные, а у меня машина, так что берите и меня в компаньоны.
-Что за люди мне попались! У меня, наверное, как тогда у Иваныча, глаза загорелись, как я ваше предложение услышал. Надо съездить, коли такая оказия подвернулась.
Корочин встал с лавки, посмотрел на икону, висевшую в углу, вздохнул и продолжил:
-Краснодеревщик-то этот ещё того воспитания старик…
Как-то сумерничали мы – вот он мне про себя всё рассказывал. Говорил, что жизнь свою прожил не зря, и тем, как жил, вполне доволен, потому и умирать ему не страшно. По-старинке он и к погребению уже всё приготовил, даже гроб смастерил, который, с его слов, уж лет десять, как его дожидается, а смерть всё не приходит, видно заплутала где-то. Единственное, о чём сожалел, что Бог ему сыновей да внуков не дал, чтобы было, кому дело своё передать, что ни продолжатели рода – то девки: дочери, да внуки.. А я, как мог, его успокаивал, говорил, что девки – тоже дело хорошее, хоть и фамилию не продолжают. Но ведь детей-то всё равно женщины рожают – Боженька нам такой привилегии не дал, видно, за грехи. А когда я Иванычу сказал, что мне-то моя Шурёнка так никого подарить и не смогла: ни сына, ни дочерери, он согласился, что он счастливее меня. Помню, как он тогда выпалил, и кулаком по столу – вот по этому самому жахнул: «Эх! Старый я дурак! Что же это я Господа гневлю!? Чем внучки и правнучки не наследницы? И что же это я младшую внуку от ремесла своего отваживаю, коли она к нему так тянется? А руки-то у неё, что ни на есть, самые мастеровые. Даст Господь, моё дело она и продолжит!»- и, помню, на икону перекрестился, смахивая слезу.
Корочин закончил свой рассказ, подошёл к этажерке, что стояла справа от входа, взял с неё толстую самодельную тетрадь в деревянном переплёте, похожую на альбом, и, поглаживая обложку, снова подошёл к своим гостям, которые уже собирались вставать.
-Эту самую вещицу Иваныч мне в подарок сделал, не правда ли, чудо, как хороша? Вот сюда посмотрите,- он открыл тетрадь, на внутренней стороне деревянной обложки которой было вырезано: «Михайлу Корочину от старика за благое дело».
-Это у меня вроде «Книги отзывов» - в ней посетители музея кто просто расписывается, кто записи делает. Ежели пожелаете что-нибудь и вы записать, милости просим.
Он протянул увесистую тетрадь Ковровой, на что та ответила:
-Ну, как же, обязательно сделаем записи.
-А я вот что подумал,- обратился к хозяину Котов, пока Тамара писала,- у нас в доме тоже полно всякой всячины, я имею в виду старые вещицы, которые каждый раз с места на место перекладываем, а применения практического им не находим. Они в основном нам от бабушек да тётушек достались – сами знаете, женщины с большим нежеланием от старых вещей избавляются, всё-то им жаль их – вот и дарят молодым родственникам, чтобы помнили о них, а там, глядишь, и детям своим передали, чтобы и те о своих предках не забывали.
Выбросить их, честное слово, рука не поднимается. Вроде и вправду, - это память о стариках, но, сдаётся мне, здесь, у Вас, им самое место будет. Не знаю, примете ли, так как все они не из здешних мест, хотя среди них есть и очень старые, особенно безделушки всякие: поставки, солонки, плетёные коробочки, да мало ли всего. Они всё больше с Украины да из Воронежской области, где раньше вся наша родня проживала. А то бы я с превеликим удовольствием всё к Вам в музей привёз. Думаю, что и жена бы обрадовалась – то-то будет меньше пылесборников в квартире.
- Конечно же, приносите, если не жалко с такими вещами расстаться,- обрадовался Корочин,- а то, что они не отсюда, – так это не беда. В нашем селе коренных жителей, почитай, вовсе нет, я имею в виду таких, чтобы много поколений подряд местными уроженцами были. Это не то, что в старинных деревнях в глубинке России, особенно на востоке да на севере. Судя по тому, что мне удалось прочитать про здешние края, сюда по царскому Указу люди были расселены из всей России-матушки. Целыми обозами семьи ехали, чтобы осваивать эти земли. У меня в отдельной папке собраны вырезки, в которых про это пишется. Похоже, что приезжали они на соледобычу, вот только никак понять не могу, почему сюда расселяли, а не куда-нибудь поближе, значит, к солончакам или к солёному озеру.
- Так может, они здесь оседло жили, то есть, семьями, дворами, а туда на сезонную работу отправлялись, как у нас вахтовым методом на севере сейчас многие трудятся,- предположил Котов,- да и потом, здесь и земля получше, значит, можно сельскохозяйственным трудом заняться – работников по любому нужно было кормить. А тут всё своё, в этом, по-моему, причина.
- Может, оно и так. Об этом в вырезках ничего нет, а про остальное много написано. Думаю, скорее всего, по старым документам сведения собирали про историю края, в газете вряд ли на этот счёт брехать будут. Брешут всё больше, когда про политику пишут, или про благосостояние народа, про то, как нам всем стало жить хорошо и богато. Другой раз перед выборами газетку купишь почитать, диву даёшься, чего только не выдумают, а куда ни ткни –одна брехня, и никакой правды. А про историю, про ту чего неправду писать, особенно, если документы сохранились?
- Не скажите, Михаил Фёдорович, сейчас, как никогда много охотников историю переделать, переписать заново, под себя, так сказать, но это отдельный разговор, боюсь, если начать в тему углубляться, - дня не хватит.
-И то верно, мил человек, только я не про ту историю речь-то вёл - та, которую заново переписывают, всё равно, хочешь, не хочешь – политика, а история про село – это из другой оперы, как говорится.
Вы, вот, думаете, почему здесь так много людей с одинаковыми фамилиями, к примеру? – так это опять в истории села искать надобно.
Тамара слушала старика и удивлялась, как перекликались её недавние рассуждения на эту же тему с тем, о чём рассказывал он. Ей тоже казалось, что такое большое количество однофамильцев должно уходить корнями в историю – ведь не на родственниках же все, в конце-то концов, женятся. Тем временем старик продолжал свои пояснения:
-Те самые первые семьи, что сюда по царёву Указу из разных мест приехали, по простому говоря, расплодились. Тут и корни пустили, а потомки их здесь жить и остались. Раньше ведь в семьях по многу детей было. Видно, здешний климат им подошёл, а может, люд был здоровый, так что люди своей смертью, от старости помирали. Соседи меж собой роднились – девок замуж выдавали, да сынов женили. Так фамилии и сохранялись.
Я часто и раньше со стариками общался, когда сам моложе был. Слушал их и замечал, как в своих стариковских байках они то украинские словечки употребляют, то ещё какие-то – не то северные, не то нижегородские, где все окают. Вот и сделал вывод, что сохранили они их от прошлых поколений. Говорят же, что речь предков, помимо нашей воли, хоть через пять поколений, а всё равно, хоть говором, хоть отдельными словами, а проявится, особенно в старости. Бывает, какие-то пословицы да поговорки или песни вспомнятся. Вроде их и не слышал ухом никогда, а откуда-то изнутри, Бог его знает, из какой такой памяти, а они всплывают. К примеру, я и за собой такое замечал – мне много читать пришлось и художественной литературы, и специальной, когда музеем-то занялся. Это я к тому, что знаю, как нужно правильно говорить, какие слова употреблять. Однако когда захлёстывает, когда чувства через край, неожиданно ощущается, что своим языком не управляю, и тогда начинаю разговаривать совсем по-деревенски, как мои мать с отцом разговаривали, или ещё того лучше – как дед с бабушкой, царствие им всем небесное. Что-то такое в человеке пробуждается, что указывает на то, от кого он родом произошёл, куда корнями восходит. Наверняка вы на это тоже обратили внимание, когда меня слушали, я видел, как Тамара Викторовна мои словечки к себе в блокнот писала.
-Представляете,- не выдержала Тамара,- я совсем недавно тоже как-то об этом размышляла, даже написала кое-что. По-моему, этот феномен называется «память генов», по крайней мере, я такой термин где-то встречала. Может, это и не совсем научное название, но, кажется, очень сюда подходит.
-Так значит, Михаил Фёдорович, по-вашему, в селе здешнем могут быть прямые потомки с Украины?
-Ну, если не из самой Украины, то из пограничных с нею областей – факт.
- Интересно! Глядишь, тут и моих дальних родственников отыскать можно – мои предки, считай, все по южным окраинам жили, всё ближе к Украине. Тётушки, дядюшки, родные и двоюродные – все, кого я знал, кого видел, хоть и по-русски говорят, а всё-таки с украинским акцентом. А песни, особенно когда большое застолье, исключительно хохляцкие поют, да как поют, скажу я вам! Любой хор именитый позавидовать может! Я и сам много народных песен знаю, в том числе старинных – мальцом их от своей украинской бабушки слышал, да от её подруг. Но что удивительно, здешние, кто с примесью украинского разговаривает, кого ни спроси, – все русские. Кстати, у нас на службе, особенно среди прапорщиков таких много. А Вы, значит, не только историю русского народа собираете – так получается? Это здорово!
-Да,- закончив запись в «Книге отзывов» и передавая её Котову, подключилась к разговору Тамара,- всё, что Вы делаете, это просто замечательно, Михаил Фёдорович! А вот интересно, власти о Вашем детище знают?
- А то как же – приглашал их на открытие. Кого-то одного прислали. Он ленточку, как положено, перерезал, да небольшой кусочек себе от неё взял зачем-то. Вроде раньше такого не делали. Мода что ли такая теперь пошла, не пойму?
-Мода – не мода, а как ни посмотришь, и вправду такое водится. Может, для отчёта об участии в мероприятии прихватывают,- улыбнулась Коврова неожиданной догадке. -А помощь какую-нибудь от себя предложили Вам?
-Куда там! Хотя я особо и не просил ничего. Помещений у меня достаточно. Вот курятник ещё бывший переоборудовал, начал сарайку ремонтировать. Ребятишки, когда прошу, помогают. В каникулы со мной иногда на раскопки ходят – это им в удовольствие, правда, озорников много. За ними глаз да глаз нужен. Да и потом на такое дело с собой многих не возьмёшь. Из кружка, что в Доме пионеров, приходят с бумагами помогать, то есть, перепись всего моего имущества музейного делать. Я их научил, что в какую книгу записывать. С ними частенько и учитель, что кружок ведёт, приходит. Кое-когда и сама, без ребят, значит, захаживает. Уговариваемся, кого и когда из детей на подмогу прислать.
-Ну, и каковы Ваши дальнейшие планы, в том числе, ближайшие?- спросила журналистка, возобновив делать записи в блокноте, словно забыв о том, что у неё в рюкзачке лежит диктофон, и есть не одна чистая кассета.
- Вы ведь оба из городка будете, я правильно понял?- довольный тем, что есть с кем поделиться своими задумками, начал отвечать Корочин,- значит, вы наверняка видели за ГДО, что на площади, «Поляну сказок». Вот я как-то тоже туда забрёл. Сел на лавочку отдохнуть, а потом между деревянных зверушек решил прогуляться, да получше разглядеть их, смотрю, все там прохаживаются, правда, с детьми всё больше. Ну, думаю, значит, и старику можно по дорожкам пройтись, никакого в этом греха не будет. Вернулся я домой, и пришло мне на ум, а что если для моего музея тоже вырезать из дерева, только не зверей, а старика со старухой. Уж очень мне эти фигурки понравились – ну, прямо, как живые. Нашёл я сельского парнишку, который в художественной школе в городке учится, объяснил ему, что, так, мол, и так, хочу в музей деревянных хозяев завести в виде статика со старухой.
Работал, скажу вам, мальчонка с большой охотой. Почти в рост человека фигурки вырезал, правда, из цельного куска дерева не получилось. Пришлось всё поотдельности вырезать: головы - из чурок, туловища - брёвен, руки и ноги, опять же, из отдельных кусков, а потом всё вместе соединил – вот и вышли человечки деревянные. За «спасибо» работал. Я деньги предлагал – не взял.
-Молодец, паренёк. А зачем, собственно, Вам эти фигурки?- решила уточнить Тамара.
-По-разному думал. Сначала хотел поселить их в эту самую экспозицию, где мы с вами находимся. Решил, пусть стоят у столика с самоварами, вроде, как гостей, на правах хозяев к чаю приглашают.
-По-моему, отличная идея!- воскликнул таксист,- ну, что же Вы их сюда не поместили?
- Как-то вечером приходит ко мне старушка, как оказалось, прабабушка этого самого пацанёнка, что мне фигурки вырезал. И приносит она мне старую, почти старинную одёжу, чтобы я её, как экспонаты, выставил в музее своём. Говорит, мол, посмотри, в этом мы в старину хаживали, будто я не помню, хотя, пожалуй, старушка-то много старше меня. Я вещи взял, поблагодарил гостью, а когда она ушла, почему-то отказавшись попить чайку, стал я одежду подаренную рассматривать и додумался, как, сам не знаю, старый плюшевый кожушок, подбитый овчиной, примерить на свою деревянную бабульку. Примерил – а он на ней как влитой сидит! В тот самый момент меня и осенило, пусть, думаю, мои Семёновна да Петрович – я их такими именами нарёк – станут как бы талисманами моего музея и стоят на входе, вроде в гости честной народ зазывают. А чтобы им не замёрзнуть на улице, стало быть, надо их соответственно погоде одевать. Вот я через ребятишек и бросил клич, что мне, де, старые вещи из одежды нужны. Чего только не натаскали! У меня теперь для них и летняя, и зимняя одежонка есть. Мало того, что верхнюю и нижнюю одежду принесли, а ведь даже исподнее приволокли. Наверное, уж и не помните, когда кальсоны с завязками носились, да носки мужские со специальными резиновыми ремешками на застёжках, что на икру ноги надевались. А уж картузов, ушанок, шалей, молью побитых, и всего прочего столько, что на целый взвод деревянных стариков и старух хватило бы.
-И что же Вам помешало их у входа поставить, или ещё что-нибудь подделать нужно?- спросил Котов.
- Если честно, я им у входа ещё место не оборудовал, не просто же так им у забора стоять, необходимо покумекать, чтобы они себя там хорошо и уютно чувствовали, а главное, чтобы к месту пришлись. А хотите, гости дорогие, на моих талисманов взглянуть? Правда, они у меня в зимнюю одежду наряжены, упарились, поди,- смешком продолжал хозяин,- это я кое-что ремонтировал прямо на них, как на манекенах. На фигурах-то это удобное всего было сделать, вот и не успел ещё поменять кафтаны на фуфайки. А вот ещё случай совсем недавно был – приходит ко мне мужик и говорит: «Скоро дожди зарядят, а твоим деревянным без калош на улицу никак не выйти, прими для них от меня»,- и протягивает две пары новехоньких, ни разу не одёванных калош с красным, нет, пожалуй, малиновым нутром. И пахнуло от них как-то по-старинному – не то жжёной сажей, не то керосином. Я этот дух от калош с детства помню – их ведь тогда всё больше в керосиновой лавке продавали. Ну, так что, пойдёте с моими стариками знакомиться?
- Обязательно пойдём! С удовольствием!- ответили оба гостя разом.
Они выбрались по крутым ступенькам из помещения, где расположилась экспозиция домашнего музея и пошли за хозяином по узкой дорожке, миновали несколько развесистых яблонь и оказались у невысокого длинного строения.
-Вот он, мой бывший курятник. Но домик, заметьте, хоть куда. Если печь поставить, то жить в нём можно бы было даже зимой, не то, что летом, хотя, скажу я вам, летом в нём благодать – даже в сильную жару прохладно. Мы это помещение вдвоём с покойной женой строили. Шура моя совсем тогда молодая была, и так у неё всё ловко получалось! А уж штукатурила она куда как лучше меня.
-Подождите,- решил уточнить Котов, значит, Вы заранее знали, что не курятник строите, вернее, что когда-нибудь здесь что-либо иное разместите. Иначе, зачем штукатурить надо было – не для кур же!?
-Почему не для кур? Для них для самых. Курятники нужно специальным составом штукатурить, притом, непременно, чтобы никакая зараза, не дай Бог, не завелась, и куры не передохли.
-Вон оно что, а я и не знал. Не помню, делала ли бабушка так или нет, впрочем, она нас не больно-то в курятник пускала, а то у неё петух настоящим драчуном был. Наверное, боялась, как бы нам глаза не повыклёвывал.
-Проходите, гости дорогие, не бойтесь запачкаться – я тут после своих пеструшек внутри вычистил, вымыл, побелил, так что всё чин чинарём. Внизу, под этой самой крышкой,- хозяин взялся рукой за массивное металлическое кольцо, прибитое к не менее массивной и увесистой деревянной крышке, обитой по бокам железным листом, видимо, чтобы та не рассыхалась,- лестница в нижнее помещение. Раньше там куры зимой от холода хоронились, а теперь там мои музейные сокровища хранятся, до которых ещё руки не дошли, чтобы отреставрировать или просто отремонтировать. А вот и хозяева жилища – Семёновна и Петрович. Знакомьтесь. Кстати, дедка я в память о бывшем хозяине курятника назвал. Тоже, скажу я вам, боевой был петух, вроде того, наверное, что у Вашей бабушки, Павел Иванович.
-А Семёновну в честь кого так именовать стали, если не секрет?- спросила Тамара.
-Какой уж тут секрет. Помните, я вам рассказывал, с чего свой музей затеял делать? Семёновной нашу соседку звали, что в сгоревшем доме жила. Как-то глянул я на деревянную эту старушку, когда ещё только голова была вырезана, и удивился, до чего лицом на соседку покойную похожей вышла, так и назвал. Соседи, те, кто фигуру вырезанную видели, тоже со мной согласны, говорят, ну, вылитая Семёновна получилась!
У единственного во всём помещении окошка, лицом друг к другу стояли деревянные фигуры старика и старушки – оба в валенках с калошами, в настоящей, хоть и в латаной одежде. Семёновна – в шубейке из плюша, на голове, на старинный манер повязана клетчатая полушерстяная шаль с кистями. Из-под шубейки выглядывала длинная тёмная юбка, поверх неё – ситцевый фартук в мелкий голубой цветочек.
Петрович был наряжен в тулуп, явно повидавший на своём веку немало, о чём свидетельствовало несметное количество заплат. На ногах были широкие холщёвые портки, заправленные в высокие валенки, а на голове – ушанка с оттопыренным «ухом» и свисающим с него чёрным шнурком в многочисленных узелках.
-Дедок-то у мальчонки лицом не больно вышел, вот девочки из Дома пионеров и подсказали мне приладить к нему бородёнку седую да брови лохматые. Сами и помогли мне с этим.
Несмотря на то, что старик всё говорил и говорил, казалось, Коврова и Котов его уже не слышали, столь сильным было впечатление от всего в этот день увиденного и, конечно же, от этих диковинных деревянных стариков. Вполне возможно, что иллюзия, будто перед ними стоят застывшие на какое-то мгновение, но всё-таки живые люди, создавалась в большей степени благодаря тусклому свету, мешавшему разглядеть на расстоянии отдельные детали фигур и черты лица. Так или иначе, оба гостя пребывали в этой иллюзии ещё какое-то время, пока Тамара Викторовна не очнулась и не обратилась к хозяину:
-Ну, и удивили! Честное слово, на меня ваши фигурки произвели ничуть не меньшее впечатление, чем восковые фигуры, которые я видела на выставке в Москве. Впрочем, вы тоже наверняка их видели. Летом их сюда привозили. У лотка, где билеты продавали, прямо перед входом в Дом быта, вместо рекламы выставляли на всеобщее обозрение воскового кентавра. Но от них, по крайней мере, на меня, какой-то мертвечиной веяло, может, потому что мне до этого посмертные маски кого-то из великих писателей довелось увидеть. Вот ведь как неожиданно иногда рождаются ассоциации. А Ваши человечки живые – от них теплом веет, правда ведь, Павел Иванович?
Не дождавшись от него ответа, а лишь увидев, как тот в знак согласия часто закивал головой, журналистка продолжила:
-Кажется, заговори с ними, и они обязательно тебе ответят. Я подобных человечков, только очень миниатюрных, много лет тому назад в мастерской профессиональной художницы видела. Было это в Нижнем Новгороде. А это, считай, старинный культурный центр России, мало того, там всегда много внимания русскому народному творчеству уделяли, в том числе и прикладному. А чтобы здесь, в глубинке, да ещё в селе! Нет, Вы просто молодец, Михаил Фёдорович!
-Простите, я Вас не перебил?- обратился Котов к Ковровой, правда, просто из вежливости, потому что, если бы и перебил, то всё равно бы встрял, столь переполняли его чувства, и велико было желание высказаться: – Михаил Фёдорович, когда мне о Вас Тамара Викторовна рассказала, то я сразу решил напроситься к Вам в гости, уж извините, страшно хотелось на чудака-этнографа из села посмотреть своими глазами. А вот теперь я вижу, что никакой Вы не чудак! Вы самый настоящий учёный-практик. И я очень рад, что с вами познакомился!- взволнованно завершил таксист, после чего взял руки хозяина в свои и долго их тряс.
-Эх, как жаль, что не додумалась взять с собой камеру или фотоаппарат,- сокрушалась Тамара.
Мужчины, словно смутившись такого пылкого, яростного проявления чувств, мгновенно разжали руки. Оба ещё долго переминались с ноги на ногу – один из них, видимо, не ожидавший от себя таких откровений вслух, другой – не предполагавший, что может вызвать подобные порывы у посетителя.
Чтобы быстрее преодолеть неловкость, которая была ему помехой в общении с гостями, Корочин стал поправлять одежду на деревянных фигурах старика и старухи, потом прокашлялся и продолжил свой рассказ о хранилище и о готовящихся экспозициях:
- Я, кажется, уже говорил Вам, что у меня, кроме тех, что вы видели, ещё несколько сундуков есть. Так вот они - тут стоят. Три из разных мест привезены, в основном, в разобранном виде – по фрагментам. Целым оказался только один, да и тот местный,- он открыл крышку и показал содержимое самого большого и вместительного сундука,- здесь хранятся разные инструменты, которыми пользовались сельчане на протяжении двух веков: топоры, рубанки, стамески, пилы, гвоздодёры, молотки и напильники – всего не перечислить. Ну, это, так сказать, что через мужские руки прошло, а ещё точнее, через мужицкие. А вот в этом сундуке, который я сам из привезённых останков собрал,- и он открыл следующий, значительно меньший по размеру, аккуратный сундучок,- всякие «женские штучки», к которым наша, мужская рука редко и притрагивалась, если только что отремонтировать надобно. Тут прялки да веретёна, иглы, крючки, спицы, напёрстки, пяльцы, одним словом, то, с помощью чего женщины всю свою жизнь на селе рукодельничали. Раньше ведь всё своим трудом обходились, не знали ни мастерских пошивочных, ничего другого. Вот женщины и обшивали, и обвязывали всю семью, украшали столы да этажерки с горками разными салфетками, вышитыми полотенцами, кровати - вязаными подзорами, а окна и двери – занавесками.
Только я вам так скажу, гости мои дорогие, обо всём рассказывать – не то, что дня - пожалуй, недели не хватит. У меня ведь здесь в подполе и швейные машинки, и ткацкий станок есть, на котором, если подремонтировать, вполне ещё можно деревенские половики делать. Да и для первой экспозиции, где вы сегодня побывали, кое-что есть, что можно будет выставить, заменив или дополнив старые экспонаты. К примеру, есть уникальная ручная мельничка с каменными жерновами для крупного помола зерна, ступки с пестиками – и деревянные, и каменные, и медные, сепараторы старые и новые и прочее крестьянское добро. Одних только лопат, кос да серпов не меньше тридцати штук будет. Не хочу вас сильно утомлять, а то вдругорядь и прийти не захотите, а я хочу, чтобы вы ко мне ещё не раз в гости приехали и знакомых своих с собой привезли. То-то мне будет, старику, радость. А сейчас давайте-ка лучше в дом пройдём. Я вас чаем угощать стану.
За самоваром проговорили не меньше часа. Тамара предложила Корочину в областную газету написать, корреспондента пригласить, чтобы о музее узнали не только в селе.
-Наверное, было бы неплохо,- согласился хозяин, только, если честно, я писать не большой мастак. Хорошо бы к тому же фотоальбом или книгу свою сделать, пусть хоть в двух экземплярах, где бы можно было рассказать, зачем я всё это затеял, приложил бы список экспонатов с фотографиями.
Михаил Федорович поднялся из-за стола и взял с книжной полки увесистую папку с завязочками, каких в продаже уже давно не найти.
-Вот тут,- похлопал он по папке, снова садясь за стол,- я кое-какие заметки сделал. Только если их в таком виде посылать, боюсь, никто читать не станет, мало того, ещё и засмеют. Чувствую, ошибок много, да и вообще, может, что не так, как надо, написано. Тамара Викторовна, мне, конечно, неловко просить, но, если не сильно обременительно, может дома, на досуге посмотрите? Вроде, мысли правильные, вот только изложить бы грамотно – совсем другое бы дело было. Но это не к спеху. Вы только не стесняйтесь отказать мне, если времени нет или по какой другой причине – я пойму, и не обижусь.
- Давайте без церемоний, Михаил Федорович,- ответила Коврова, беря из рук хозяина папку с записями,- для такого благого дела я обязательно отыщу время. А когда начну читать, там будет видно, что с вашими трудами делать. Одним словом, что-нибудь придумаем.
Пока пили чай, Корочин успел рассказать своим гостям не только о музее, но и о себе:
-Я ведь в молодости много ездил. Чаще других мест, к родственникам жены-покойницы, царствие ей небесное. Где бы ни бывал, везде видел, что какие-никакие, а всё свои ремёсла люди развивают, чаще всего их с древних времён в каждом конкретном месте сохранили. А у нас здесь, посмотрите, ничего такого нет: ни гончарным делом не знаменит народ, ни краснодеревщиков своих нет, ни ткачих, а уж о кузнечных дел художниках и говорить не приходится. В здешнем селе - всяк хозяин себе и швец, и жнец, и на дуде игрец, как в прежние времена говаривали. А это, по-моему, не порядок. Смотрел я как-то передачу по телевизору, не помню только, как она называлась, да и немудрено это, почитай лет десять с того времени прошло. Было это что-то похожее на репортаж с фестиваля народного творчества с берегов Байкала – там ведь, в тех местах, много всяких народностей проживает. Может, поэтому там, что ни район – свои национальные костюмы, вернее, костюмы похожие, в основном русские, да только в каждой группе, что на фестивале выступали, что-нибудь да своё было. А у нас, на удивление, ни своих национальных одежд, ни обычаев каких особенных, чтобы отличали здешние места от других, ни праздников особенных, которые только тут испокон веку празднуют. Как Иваны, родства не помнящие живём, честное слово! Не гоже это, по-моему, не по-русски, не по-христиански!
-Вы же сами рассказывали, что народ здесь всё больше приезжий, Михаил Фёдорович. Вот и выходит, что старые обычаи, что на земле их предков заведены были, уберечь не смогли. Ну, а новые ещё, как говорится, не отстоялись,- попытался заступиться за односельчан хозяина таксист, видя, как близко к сердцу принимает старик то, что земляки его своих корней не помнят, возводя это чуть ли не в порок.
-Наверное, Вы правы. Хотя, если о ремёслах, к примеру, взять такой материал природный, как чакан. Мне сдаётся, он очень на тростник похож. А вы только посмотрите, сколько его кругом – режь – не хочу! У меня, вон, в запасниках одни только зембеля из него и есть, да и то, похоже, слажены не здешними мастерами. Я так смекаю, сколько из этого самого чакана полезных и красивых вещей смастерить можно бы было – а вот же, никто даже не надумал за время, которое здесь потомки этих самых переселенцев живут, почитай больше двух веков, таким ремеслом заняться. Странным мне это кажется почему-то. Вот, про Белоруссию скажу, мне там во многих деревнях побывать удалось – даже на хуторах видел, как мастерят мебель из лозы. Ведь диво, как хороша она у иных мастеров получается. Там из неё и зыбки для младенцев постаринке делают. А что, прекрасный, экологически чистый материал – в самый раз для детей. И игрушки детские, и погремушки из лозы, и для хозяйства, многое, кроме мебели, из неё тамошние мастера придумывают плести. А тут, у нас лозы не меньше, чем чакана в округе, а вот рук мастеровитых не находится, чтобы таким полезным ремеслом заняться. Обидно мне за мой народец…
Хотя, может, двести лет – не срок? Так скажите мне, сколько веков нужно, чтобы в человеке, живущем оседло, тяга к самобытной, неповторимой красоте пробудилась!?
Какое-то время все трое молчали, видимо, обдумывая высказанное стариком с такой болью и искренностью.
-А ведь верно Михаил Фёдорович подметил,- согласился с хозяином Котов,- вы посмотрите, здесь, в селе и дома всё больше без изюминки, то есть, ну, нет никакого собственного лица у домов, что ли. Выходит, вроде как наспех строили. Так обычно времянки строят, когда уверены, что жить на одном месте долго не будут.
-Как же Вы правы, Павел Иванович,- подхватила идею таксиста Тамара,- и дома, и улицы, и сами жители здесь, словно в серые тона окрашены. Только, по-моему, народ современный в этом не виноват. И нежелание заниматься украшательством жизни им как раз от предков досталось. У тех, кто эти дома в прежние времена строил, похоже, заботы другие были – как бы поскорее жилище поставить, чтобы было, где временно перекантоваться. Наверняка, не думали, что надолго здесь задержатся и мечтали всё-таки со временем назад вернуться, на свою малую родину, к своим истокам. Когда же человек уверен, что место, где он располагается, - это временное прибежище, он обычно довольствуется малым – чтобы крыша над головой была, чтобы самая необходимая мебель для жизни в доме стояла и посуда, в которой еду готовить, да из которой есть – что ещё нужно, чтобы выжить на новом месте?
-Вот Вы городская, а за моих земляков, смотрю, заступаетесь. Сразу видно, что человек Вы добрый. А по тому, какие Вы доводы в защиту приводите, безошибочно узнаётся в Вас журналистка, как хотите. Вот я, к примеру, как-то до такого и не додумывался ни разу, когда об этом всём размышлял, впрочем, и не старался нам оправданий найти. Дай-то Бог, чтобы Вы правы оказались. Только, поверьте, я местных-то лучше вашего знаю. Замечаю я, что не больно-то они отзывчивы на красоту, видимо, поэтому и творить её не могут. А может, их Бог так наказал за то, что они про обычаи предков своих забыли, как знать.
-Какие Вы мудрые вещи говорите, словно мы не с простым сельским жителем беседуем, а с философом и этнографом с большой буквы,- весьма своеобразно выразил своё восхищение стариком Павел Иванович.
-Вы что же думаете, если деревенский, то обязательно дурак?- неожиданно громко спросил Корочин.
-Помилуй Бог, Михаил Фёдорович! По-житейски крестьяне помудрее горожан во всем будут.
-Но мы-то с вами не о житейском речь вели, разве не так? Не знаю, может, я и не прав, только сдаётся мне, не так уж и важно, городской ты или деревенский, но если ты к красоте глух, то и душа у тебя, как ни крути, всё равно чёрствой остаётся. Я вон Викторовне рассказывал про соседей своих, у которых дом сгорел. Степан Фомич, считай, почти что век прожил – полутора лет до ста не хватило. Много он лиха повидал – и царя пережил, и не одну войну прошёл, детей, внуков да правнуков после себя оставил, а вот душой не очерствел. У него на доме и петушок его руками вырезанный красовался, и окошечки все резные были – тоже сам всё лобзиком вырезал. Я многому у него научился. Так случилось, будто чья-то рука от их семейного альбома огонь отвела, может, как раз за то, что оба они с Семёновной были людьми добрыми и отзывчивыми на всякую красоту. А вот потомки их даже старый альбом не забрали – так и бросили, значит, не унаследовали от своих ближайших предков добрых-то качеств. А ведь там и фронтовые карточки есть – я альбом-то их себе забрал. Одна фотокарточка была в госпитале сделана, где Фомич после ранения на излечении был. Эх, кабы мне деньжат побольше, то собрал бы все брошенные роднёй старые фотолица и сделал бы их них что-то вроде памятника всем ушедшим и забытым. У меня и задумки на этот счёт есть, да боюсь, жизни моей не хватит, чтобы всё осуществить – мне уж скоро восемьдесят. Я, правда, помирать не больно-то тороплюсь, но смерть спрашивать не станет, тороплюсь я к ней в лапы или нет, придёт – и вся недолга.
Хозяин вздохнул и замолчал.
- Михаил Федорович, а кто Вы по профессии?- нарушил общее молчание Котов.
- Ну, Вы и вопросец задали – сразу так и не ответишь. Я, кажется, уже говорил, что здесь у нас каждый и швец, и жнец, и на дуде игрец. Это и про меня – я ведь, как-никак тоже здешний. И за всю-то жизнь работал в самых разных местах, всех своих работ и не упомню. Бывал и пастухом, и плотником, и слесарем. Как-то год записался рыбаком в сельскую артель – была тут когда-то давно такая. А на пенсию уходил с дежурных на водоподъеме, что на Ахтубе. Хорошая, скажу я вам, работа, вроде и не работа вовсе – сутки на воде – трое дома. Когда в доме хозяйство, огород, да картошка на заливной земле посажена, это очень удобно – всё успеть можно. А на реке благодать! Вода, она к раздумьям располагает. О духовном много думается, о жизни, о вечном, о бренном. Как-то раз вот так, глядя на воду, представилось, что и жизнь людская, вроде, как вода в реке, утекает куда-то, заметить не успеешь, как исчезнет за поворотом. После того, как мне эта мысль в голову пришла, надумал я собирать родословные старейших фамилий на селе, чтобы и их жизни вот так же не стёрлись из людской памяти, не исчезли из виду, как речная вода. По метрикам, по церковным книгам, где записи о крещении младенцев сохранились, стал списки составлять. Батюшка никогда в помощи не отказал. Кстати, я в наш храм несколько икон из разорённых домов отдал. Было, что и прихожанам кое-какие иконки дарил, когда просили, а то, на самом деле, что им у меня всем пылиться, мне и моего семейного образа с лихвой хватит.
-Они, видимо, художественной-то ценности не представляли, иначе мародёры давно бы к рукам прибрали. Помню я, раньше даже в газетах много писали об охотниках за иконами, которые по сёлам промышляют. Но, похоже, они в это село так и не попали, слава Богу,- высказал своё предположение таксист.
- Сколько ни живу, с такими охотниками до икон здесь не встречался, это верно. Настоящие-то бандиты, про которых даже кино снимали, я сам не один раз по телевизору видел – те всё больше по старинным сёлам промышляют, где по всему должны ценные и старинные иконы сохраниться. И, слава Богу, что того не знают, как двести лет тому назад люди сюда из насиженных мест ехали. А ведь редкая семья с собой икону не везла – верили они в её силу и заступничество. Теперь в домах многие стали выставлять то, что раньше от чужих глаз глубоко в сундуках прятали – попадаются в некоторых семьях и сбреженные старые иконы тех времён, правда, редко. А всё оттого, что у нас на Руси странно как-то получается – всё верть-переверть.
-Что Вы имеете в виду?- спросила журналистка.
-А вот что: вспомните-ка хотя бы 1985 год, к примеру, и представьте себе молодого человека лет двадцати-двадцати пяти, который где-нибудь в райкомах или горкомах служил. Вот и спросили бы тогда у него, верит он в Бога или нет, и как к сохранности семейных икон относится. Он, глядишь, ещё и обиделся бы, что ему такой вопрос задали, слюной бы вас забрызгал, как от Бога-то открещиваться стал, уверяя, что он настоящий атеист. Поняли, к чему это я про таких, как он, вспомнил?
-Не совсем, Михаил Фёдорович, поясните свою мысль, пожалуйста,- попросила Тамара.
- С удовольствием. Посчитайте, сколько ему лет сейчас должно быть?
- Где-то сорок пять,- первым подсчитал Котов.
- Верно. Раз тогда при власти партийной был, значит, и потом, что называется, в струю попал, в люди, так сказать, вышел. Может, и ныне где-нибудь в больших начальниках ходит, а вернее, в кабинетах сидит, или, поднимай и того выше – в депутаты угодил. Так вот, спросите-ка его сегодня, да желательно на людях, об том же самом. Как он, думаете, вам ответит? Ясно как,- не дожидаясь, пока гости хоть как-то отреагируют, сам продолжил хозяин,- мало того, ещё и перекрестится, бесстыжий, для пущей убедительности, чтобы весь народ видел, какой он набожный. А пройдёт ещё лет двадцать, ему как раз шестьдесят пять исполнится – вполне ещё для ответственной работы мужчина подходящий, если посмотреть на тех, кто в правительствах заседает. Может, опять в нашей жизни всё вверх ногами перевернётся. Как он тогда на этот вопрос ответит – опять от прежних своих убеждений открещиваться начнёт? Вот и получается: то Бога нет, то он опять, откуда ни возьмись, а появился. Так может, он никуда и не исчезал вовсе? – вот в чём вопрос.
- А к Вашему музейному делу, какое всё это отношение имеет?- удивился услышанному таксист, никак не понимая, куда клонит старик.
- Да, и мне не совсем понятно, Михаил Фёдорович, хотя смысл всего изложенного конечно же ясен.
- Да так, к слову пришлось. По правде, это больше икон касается, а не того, чем я занялся на старости лет. Я к тому, что многие лики божественные до сих пор хоронятся в тайниках да в сундуках, лежат там, завёрнутыми в платки. А прячут их потому торлько, что нет у стариков веры властям. Страх у людей велик, вдруг, как опять всё вспять повернётся? Вот поэтому иконки, что поплоше, выставляют, а эти, которые старинные, настоящие, да в старых церквях освещённые, прячутся ими подальше от постороннего глазу. Я, когда по сельчанам ходил с расспросами, у многих был удостоен того, чтобы на эти самые доски с ликами, что от предков достались, взглянуть. Выходит, что духовное всё-таки не сгинуло, живёт, хоть и подпольно.
- Простите, а Вы часто по сельчанам ходите?- спросила Тамара.
-Бывает. Без этого я бы и половины того, что у меня есть, не насобирал бы.
- А не возьмёте как-нибудь и меня со мной?
- Отчего не взять, только Вам-то это зачем?
- Если честно, пока не знаю. Одно могу сказать, не из одного только любопытства. Вот если бы наша встреча произошла несколько лет тому назад, я бы обязательно сделала радиоочерк или репортаж о Вашем музее. Рассказала бы о том, как Вы со всем своим хозяйством управляетесь, а главное, для чего Вы всё это делаете, чтобы пробудить у местных жителей интерес к тем проблемам, с которыми сталкиваетесь. Наверное, отдельно остановилась бы на тех животрепещущих вопросах, связанных с сохранением национального самосознания, которые мы сегодня в беседе затронули. По-моему, это было бы слушателям интересно. По крайней мере, надеюсь, кто-то непременно заглянул бы внутрь себя, о многом задумался.
- Извините, конечно, я не хочу лично Вас обидеть, и вообще всех радиожурналистов, но, сдаётся мне, сейчас радио редко кто слушает – всё больше телевизор предпочитают,- заметил Котов.
- А это – кто как,- возразил Михаил Фёдорович,- по мне, так радио в сто раз лучше. В последние годы, правда, приёмник мой стал плохо разные волны ловить, может, он от времени состарился, может, ещё по какой причине барахлит, я не знаю, поэтому на эту тему говорить ничего не могу. Но вот раньше на коротких волнах можно было поймать передачу, которая так и называлась «Театр у микрофона». Ох, и любили мы её с женой! По молодости, куда бы ни ездили, всегда старались в театр попасть. Шура моя уж очень по театру здесь скучала. Рассказывала, когда она в Белоруссии жила, то спектакль не только в столице или областном городе посмотреть можно было – артисты в сёла приезжали. По радио, оно, конечно, не то, что сидючи в театре, но всё же, как ни крути, - спектакль. А ещё, Павел Иваныч, знаете, почему лично я больше радио уважаю, чем телевизор? Вы только не подумайте, что я Тамаре Викторовне потрафить хочу, потому что она радиожурналист, притом - у меня в гостях. Я так думаю, когда радио слушаешь, можно руками что-то полезное делать. И глаза не заняты – слушай себе и мастери, к примеру, какую-нибудь вещь. Шура – та всегда, когда радио слушала, вязала или шила, а то вышивала. А телевизор, наверное, для бездельников придумали. Сиди или лежи, как приклеенный – смотри в экран и не моги глаз отвесть, а то что-нибудь да пропустишь, а потом смысла не поймёшь вовсе. Вот, старый, опять я вас от темы увёл. Вы бы остановили меня, а то меня занесло. Простите, Христа ради, просто давненько ко мне такие интересные гости не приходили, а если честно, то такие, чтобы столько интереса к моему делу проявили, и вовсе никогда не было. Тамара Викторовна, если Вы серьёзно со мной надумали, то, может, не по селу пойдём, а на мотоцикле до Пологого Займища проедем?
-А туда Вы зачем собираетесь?
- Да надо бы до холодов успеть – в холод-то на мотоцикле не наездишься. Я с прошлой осени эту поездку откладываю. А попал я туда совершенно случайно – шампиньоны искал. Они обычно на месте старых заброшенных хуторов да деревень попадаются, где старые перепревшие навозные кучи после скотины за базами остались. Так вот тогда, значит, не доехав до Пологого Займища, свернул я направо, увидев вдали разрушенные дома, вернее, останки от домов – труба от печи осталась да бугорок от старого фундамента. Они как раз хорошо были видны с шоссе. Еду, значит, дорога совсем не накатанная, а по всему видно, что раньше хорошая просёлочная дорога по этому самому месту проходила, правда, теперь она вся так заросла, будто тут её вовсе никогда и не было. Но и обочины угадываются, и щебёнку разглядеть можно, хотя промеж камешков везде трава повылезла. И вот, не доезжая до того места, где когда-то дома стояли, наткнулся я на развалины православного храма. Сколько раз мимо проезжал, никогда его с шоссе и не видел, но вроде от дороги не так далеко и стоял, похоже, как и положено, на возвышении. Как, думаю, я его ни разу с шоссе не углядел, а потом и вспомнил, что раньше перед самым этим местом, вроде как, мельница стояла – понятно стало, что она-то и скрывала храм. А уж когда он в руины превратился, - до того, как тут зерно молоть стали, или ещё раньше, - то мне неведомо. А сейчас мельницу разрушили, все металлические конструкции посрезали – вот я развалины-то и сумел рассмотреть с дороги.
- Странно,- удивился Котов,- я тоже часто езжу по шоссе в эту сторону, а никогда никаких развалин там не видел. Вы, случаем, ничего не путаете, Михаил Фёдорович?- засомневался таксист в точности местонахождения старого разрушенного храма.
- Не путаю, мил человек. Сам бы усомнился, если бы до этого кто сказал, а тут своими глазами увидел, мало того, всё там рассмотрел хорошенько и понял, что храм-то был большущий и красивый, только, когда построили его, ума ни приложу. Входы все завалены, но я, хоть и стар, чтобы по стенам лазить, а через проём с горем пополам, порвав штанину, пробрался внутрь. Я в строительстве кое-что кумекаю, так сразу понял, что кладка старая. Стены толстенные, что у крепости. И как только такие мощные стены сумели, чуть ли не до основания разрушить? Наверняка технику серьёзную использовали.
- А внутри хоть что-то осталось?- полюбопытствовала Тамара.
-Немного цветной плитки, которая, видимо, раньше там весь пол покрывала, да остатки чугунной резной решётки. Что от стен осталось, всё так обшарпано, будто специально скребком штукатурку соскребали. Правда, где иконостас когда-то был, это место сразу в глаза бросается, не тронутым осталось большое светло-голубое пятно. Вокруг всё повыгорело, а это место ни огнём, ни лучами солнца не тронуло. Похоже, храм давно заброшен. Свод, мне думается, был высоким, я это понял по длинным железным прутьям, которые торчали кверху. Я как глянул на них, оторопь взяла, мороз по коже пробежал – уж очень они мне пальцы рук человеческих напомнили, которые были вскинуты к небу и молили Господа не то о пощаде, не то о милости какой. Так люди молящиеся своими помыслами, всем своим существом к Богу тянутся. Только, сдаётся, не помогли молитвы-то – сгинул храм, и Господь не защитил от разорения. Не без труда спустился я вниз, мотоцикл у развалин оставил, обошёл руины по кругу несколько раз, а потом дальше пешком пошёл, чтобы окрестности осмотреть, да и потом, не забывайте, я же туда в поисках шампиньонов с шоссе свернул. Других и помыслов не было у меня, думал, раз развалины есть, значит, раньше жильё было, стало быть, и шампиньоны найду.
Невдалеке, правда, нашёл ещё и останки обычного жилья. Подумал, что здесь некогда проживали церковнослужители, так как рядом с самим храмом не обнаружил никаких пристроек. Ведь должны же были батюшка с семьёй и остальные, кто в церкви служат, жить где-то, тем более, что на обозримом расстоянии никаких построек или того, что от них осталось со временем, видно не было. Походил, внимательно всё оглядел – кругом ничегошеньки не осталось, кроме битого кирпича, словно до последнего гвоздика ржавого кем-то всё подобрано было. Внизу, под взгорьем сплошная стена камыша, может, за ним речушка или озерцо прятались, только я вниз спускаться не стал – уж больно круто, да и мотоцикл как-то без присмотра оставлять не хотелось. А то вернусь, а его какой-нибудь лихой человек и умыкнёт – на чём тогда домой добираться стану? Правда, пройдя чуть дальше, нашёл чугунные кружки, что в печи используются, да остатки старой кухонной утвари – миски, кружки и чугунок отколотый, а ещё ухват со сгоревшей ручкой, кстати, всё это вы у меня в экспозиции видели. Метров через сто от этого самого места набрёл я ещё на одну дорогу, вернее, на то, что от неё осталось: высокие колеи да кое-где галька не полностью в землю вросла – а так, ну, всё в бурьяне. Решил по дороге заброшенной чуть дальше пройти – должна же она куда-то вывести. И уже порядочно от храма отошёл, смотрю – впереди несколько домов стоят. Вот, думаю, повезло! Те, кто так рядом с бывшим храмом расселился, обязательно о нём хоть что-нибудь, да должны знать. Если не сами помнят, когда он тут в полной своей красе стоял, так наверняка по рассказам родителей или бабушек с дедушками. Возрадовался, показалось, что наверняка найду хоть одну душу, что сама на службы хаживала.
- Ну, и как, Михаил Фёдорович, повезло?- заинтересованно вопрошал Котов наивнимательнейшим образом слушавший старика.
Тамара же, вспомнив, наконец, про диктофон, записывала рассказ Корочина на плёнку и пока с расспросами не торопилась. Старик не заставил себя долго ждать, и ответил сразу же:
- Октябрь был. Я когда ещё из дому выезжал, уже тогда меня хмарное небо не больно-то радовало, думал, не отложить ли поездку за грибами, того и гляди, непогодь в дороге настигнет. Но всё-таки поехал, побоялся, начнутся утренние заморозки раньше обычного, останусь без грибов на зиму. Однако, вот что удивительно, хотя и небо всё сплошняком серые тучи выстлали, и пасмурно было, а когда я наверху, значит, в храме очутился, там что-то непонятное произошло, и как только такое могло случиться? Вдруг, совершенно неожиданно тучи разомкнулись, показался ослепительно-голубой лоскут небосвода, а на нём, как нарисованное, - яркое до боли в глазах солнце, заметьте – в октябре! Правда, длилось это чудо всего несколько минут.
А к тому, как я всё там оглядел и к домам ближним направился, чтобы про храм-то разузнать, тут такой поднялся ветер, что ураган настоящий. Почернело так, будто вот-вот ночь наступит, хотя и десяти часов утра ещё не было, и зарядил дождь, да такой частый и противный, что я вмиг промок насквозь. Назад повернул, к мотоциклу, значит, к коню своему железному, эх, и частенько он меня за жизнь мою выручал! Дождь хлещет, пыль к земле прибил и стал трещины в пересохшей земле заполнять. Как глянул, а до храма ещё идти и идти, а казалось до этого, что совсем недалеко забрёл. Сделал несколько торопливых шагов и почувствовал, как землица комьями начала к подошвам прилипать – ноги стали, что гири пудовые. Мало того, ещё и расползаются на липкой земле, ей Богу, шёл, как корова по льду – не иначе. Ну, думаю, ещё минут пятнадцать такого ливня – и мотоцикл до шоссе на своём горбу тащить придётся. Откуда только прыть взялась, до сих пор понять не могу! Бегу, стараясь удержаться в равновесии, чтобы не упасть, а губы помимо моей воли не перестают шептать: «Господи, помоги!» И ведь помог – выкарабкался, хоть и с большим трудом. Чудом при такой воде мотоцикл с одного раза завёлся, и, хотя колёса юзили, а коляску заносило так, что каждый раз думал, всё, сейчас перевернусь вместе с мотоциклом. Движок чуть ли не кипел, когда мы с моим спасителем, оба забрызганные грязью: я – с ног до головы, он – от колёс до фар, выбрались на шоссе. Но, бывает же такое, по асфальту мотоцикл двигаться отказался – между крыльями и колёсами был такой слой мокрой, вязкой земли, что колёса просто не проворачивались. Хорошо, сообразил, что в люльке большой напильник есть с заострённым концом – вот с его помощью всю грязь и отколупал.
- Михаил Фёдорович, миленький, а как же Вы под таким дождём на мотоцикле до дому-то добрались? В селе, если расквасит, начиная от того места, где мост через Подстёпку стоит, не так-то просто добираться – на себе не один раз испытал.
- А я только до первого дома и «дочихал». Хорошо, там знакомый мужик живёт – у него под навесом мотоцикл оставил, а сам-то пешком домой почапал. По пути к бабке Мане за самогоном зашёл. Думаю, не приму на грудь, точно заболею. Правда, пить горькую сразу не стал. Сначала одёжу с себя мокрую снял, сухое да тёплое с печи взял, на себя надел, чтобы хоть чуть-чуть согреться, а то ведь зуб на зуб не попадал. Потом печь затопил, самовар поставил, а уж потом и выпил. Если бы не такие меры, не известно, чем бы дело кончилось. Вот такая, значит, история. Это я к тому рассказал, что сейчас вроде дождей-то больше не ожидается, похоже, вся норма на позапрошлой неделе уже с небес пролилась, даже этой недели несколько дней непогодь захватила. Вот и подумал, что самое время те дома, до которых я тогда не дошёл, навестить, чтобы про храм что-нибудь да выведать у местных жителей. Ну, так как, Тамара Викторовна, слабо со мной на моём мотоцикле съездить?
- Спасибо, конечно, Михаил Фёдорович, да вот только мотоцикл – это не для моего больного позвоночника. Вы пригласите-ка меня, когда по своим сельчанам будете ходить. Пешие прогулки, думаю, я одолею.
Не успел хозяин ответить Тамаре, как Котов непременно решил напомнить о себе:
- А про меня, смотрю, совсем забыли, словно со счетов сбросили. Я бы тоже с удовольствием и в Ваших раскопках поучаствовал, и по старикам местным походил. Интересно, в конце-то концов, себя почувствовать кем-то вроде следопыта или археолога. Кстати, я с удовольствием с Вами к храму съезжу и предлагаю это сделать на моей машине. Ну, как, договорились?
- На машине-то там, право, делать нечего, случись опять дождь, - так и застрянем не знамо на сколько, мотоцикл понадёжнее будет. Оставляйте номер телефона. Как налажусь ехать, так сразу и позвоню. Поедем тогда мужской компанией, всё веселее вдвоём, а уж Тамаре Викторовне потом расскажем, что новенького узнали.
- Звоните часов в девять вечера или даже чуть позже. Допустим, завтра утром собираетесь ехать, накануне вечером и звоните, чтобы я предупредить смог, что буду занят, и не выйду на работу. У нас теперь что-то вроде старых кооперативов среди таксистов. Утречком до Вас на машине доберусь, а от села на мотоцикле тогда поедем. Хотя, не думаю, что на нём лучше. Моя ласточка из многих передряг в самую плохую погоду меня вытаскивала – никогда не подводила. Значит, договорились.
- А Ваш телефон, Тамара Викторовна, у меня уже в книжку записан, с Вами, значит, когда по сельским жителям пойду, свяжусь.
- Нет, друзья, я и по старикам с вами хочу,- не унимался загоревшийся идеей Котов.
-Эх, и хорошая у нас компания подбирается, если всерьёз, конечно. А то может, над стариком шуткуете?
- Да ну, что Вы! Я ведь рассказы, очерки и повести пишу. Иной раз сюжет хоть из пальца, как говорится, высасывай, а тут сам материал, да ещё такой живой в руки идёт – просто грех не воспользоваться счастливым случаем.
- Раз такое дело, спасибо вам обоим за то, как вы ко мне и к моим занятиям отнеслись. Особое Вам спасибо, Тамара Викторовна, что бумаги мои не отказались посмотреть.
- Чёрт возьми, здорово-то как!- по-мальчишески задорно выпалил Котов,- честно, думал, ничего больше в жизни интересного, тем более здесь, не встретится, а тут, надо же такое!
- Ну, вот и договорились,- нам уже, пожалуй, домой возвращаться пора,- начала первой прощаться Тамара, решив хоть таким образом остудить пыл таксиста, переполненного положительными эмоциями, которые явно били через край. – Вы посмотрите на ходики – больше четырёх часов у Вас пробыли, помню, я столько времени только в Эрмитаже да в Русском музее проводила в один день. А за бумаги свои Вы не переживайте, Михаил Фёдорович, я обязательно их прочту, может, что-нибудь толковое и придумаем вместе. Спасибо Вам большое,- произнесла журналистка последнюю фразу, поднимаясь из-за стола.
- Да, и за доставленное удовольствие, и за экскурсию, и за угощение, одним словом, - за всё-всё-всё спасибо,- по-прежнему восторженно заговорил Павел Иванович. Видимо, он просто по-другому в эту минуту не мог. Затем Котов встал и присоединился к Ковровой, которая уже стояла у двери.
Хозяин вышел провожать своих гостей во двор. Он закрыл за машиной ворота, затем проследовал на улицу, остановившись у калитки, где стоял до тех пор, пока машина не скрылась из виду, всё маша своим дорогим гостям вслед рукой. Корочин, закрыв калитку, поднялся по ступенькам крыльца, на последнюю из которых сел, и сидел так, не переставая улыбаться, пока не почувствовал, что стало прохладно. Редко к нему наведывались подобные гости. Хоть и рассказал он им, что его увлечением многие в селе интересуются, была в этом доля лукавства, так как почитателями и посетителями музея оставались преимущественно школьники и ребята из кружка Дома пионеров. Остальные же, в лучшем случае, принимали его за чудака. Но были и такие, особенно среди соседей по улице, кто откровенно считал его выживающим из ума стариком, который к закату своей жизни, словно маленький, играет в игрушки, вместо того, чтобы о душе подумать. Им было невдомёк, что как раз о душе-то Корочин Михаил Фёдорович больше всего и думал, когда затевал своё непростоё и благородное дело.
* * *
Тамара с Котовым всю обратную дорогу только и делали, что рассуждали об увиденном и услышанном. Больше говорил водитель. Он не преставал восторгаться доморощенным этнографом, не скрывая радости, что сможет ещё раз встретиться с удивительным стариком. Он всё-таки надеялся, что Тамара Викторовна передумает и изъявит желание поехать к храму вместе с ними, и тогда старик согласится-таки с тем, что удобнее отправиться в такую поездку на автомобиле, а не на мотоцикле, какой бы ни была погода. И он заранее радовался тому, что ему, возможно, удастся провести ещё один день в компании понравившейся ему женщины.
Прощаясь у подъезда, он напомнил, чтобы журналистка не забыла позвонить ему, когда будут вести от Корочина, если тот соберётся в поход по односельчанам.
Перекусив у гостеприимного музейщика плюшками и вволю напившись чая, Тамара совсем не чувствовала голода, хотя от завтрака прошло довольно много времени. Поэтому она решила пропустить обед и до ужина полистать бумаги старика, что называется по горячим следам.
Первые несколько страниц она лишь пробежала глазами, так как на них было записано всё то, что она уже сегодня слышала от самого автора записей. Но незаметно чтение так увлекло её, что она не заметила, как стала вчитываться буквально в каждое слово. В записях содержалось немало поистине мудрых мыслей, с первого взгляда, весьма очевидных: о связи времён и о быстротечности человеческой жизни. Однако, одно то, что они принадлежали уже немолодому сельскому жителю с неполным средним образованием, кроме того, формулировались лаконично и ёмко, поражало воображение журналистки. Но, пожалуй, больше всего её удивило то, как грамотно и последовательно был оформлен весь, содержавшийся в папке материал, и к тому же систематизирован по темам и времени написания. Кое-что она сразу же позволила себе исправить, но лишь в том, что касалось грамматических ошибок и неверных, с точки зрения литературной, оборотов речи. Ещё не дочитав всё до конца, Коврова взяла блокнот, в который она записала по памяти всё то, о чём ей рассказал Корочин в тот день, когда они встретились среди камышей. Перевернув страницу, она сделала кое-какие выписки из папки Корочина на случай, если понадобится точно воспроизвести его раздумья, когда она соберётся что-нибудь написать о сельском музейщике. В том, что ей в скором времени придётся обратиться к этому материалу, она была уверена. Впрочем, она была уверена и в том, что сможет легче и быстрее достучаться до сердец читателей, если, мысли старика будут изложены его собственным языком, пусть и не всегда безукоризненным, грешащим просторечиями, изобилующим украинскими заимствованиями и ещё различными словечками, для понимания которых читателями придётся делать сноски. Зато тогда только станет ясно, что старый деревенский житель пришёл к своему делу осознанно, глубоко переживая тот факт, что всё чаще стала рваться нить, некогда прочно связывавшая между собой поколения людей. Рассуждал он и по ряду других этических и философских вопросов. Каждую мысль, заинтересовавшую журналистку, она записывала словно сентенцию – на отдельном листе, неожиданно для себя, пронумеровав их, чего прежде никогда не делала:
1.« Это святой долг каждого человека – знать и чтить историю своего народа, своей деревни, города, края, но, прежде всего, нужно знать историю своей фамилии. Только сравнивая жизнь поколений, можно вовремя остановиться, задуматься и понять, по правильной ли дороге идём, может, свернуть пора, прежде чем дальше по этой-то дороге шагать?
История вековая складывается из истории отдельных лет, история года – из событий дня. История же народа, я так полагаю, прежде всего, складывается из историй жизни отдельных людей – представителей этого народа, а уже потом из историй правителей. Поэтому хорошо, если человек будет свою жизненную историю записывать, потому как сегодняшний день завтра, а тем более, через десятки лет, станет историей – это факт. Если всё будет правдиво записано, то и потомки наши о нас всю правду знать будут, а не станут наше время по выдуманным кем-то учебникам изучать. Сколько на моём только веку эту самую историю переписывали!
Только я не думаю, что народу польза есть оттого, что пройдут годы, и то, что нам нравилось, что мы почитали, чему поклонялись, начнёт, кто ни попадя, чернить да хулить. Или, если наоборот произойдёт, вдруг гадкое, супротивное всем нашим устоям, из того, что нам довелось пережить, станут восхвалять? Плохое это дело, нечестное, так до того народ можно довести, что никому и ничему веры не будет, а этого допускать нельзя, потому что без веры человек не выживет. На то он и человек верующий. Но и этого мало, может и весь народ не выжить. Бывало и такое за время существования человечества».
На этом Тамара первую запись завершила, решив не повторять конкретные, бывшие на слуху, примеры, которые приводил Корочин. Она ограничилась перечнем исторических личностей и некоторых событий мировой истории, на которые он ссылался. В списке соседствовали Иван Грозный и Дмитрий Сахаров, Сталин и Наполеон, Ельцин и Дюма – всего более сорока имён, а рядом, в колонке он записал, какой исторической неправдой обросли биографии людей, столь хорошо известных во всём мире, а не только в России. Внизу он помещал сноски, где указывался источник, из которого им была взята та или иная информация. Из событий, на которые обращал внимание автор записей, Коврова выделила лишь строительство Волго-Донского канала, выход в свет книги Л.И Брежнева «Малая Земля», решающую битву Тамерлана и приватизацию в России, начавшуюся с «ваучеризации» русского народа. Она сделала это для того, чтобы как-нибудь самой на досуге поразмышлять над тем, что так взволновало старика Корочина, порывшись в книгах, справочниках, в подшивках старых газет и в энциклопедиях.
На страницу под№2 Тамара занесла в свой блокнот следующую цитату, взятую из записей старика: «… Сегодняшние мальчишки, к примеру, больше о ковбоях да индейцах знают, и то не из книг, а из мультфильмов да американских кино, а то и вовсе по ярким картинкам, которые к новым джинсам прикрепляют вместо этикетки – так, видимо, стали покупателей завлекать. Не порядок это. А почему так происходит? Да потому, что мало интересных, чтобы за душу и за сердце брали, историй сохранено и написано и в том же кино показано о жизни русичей, о наших витязях, богатырях. Чем, скажите, они хуже всяких там Чунгачгуков или иных Джо и Джеков? Вот и тянутся молодые к тому, что поярче да покрасочней. И выходит, что о своей Родине знать не знают, а может, и знать не хотят – вот что в конечном итоге страшно. Грех это - в беспамятство ударяться, грех перед предками. Только лежит этот грех не на детях несмышлёных, а на нас, взрослых да старых, кто не сумел сохранить, сберечь и передать так, чтобы и они сохраняли и берегли…
Но что меня ещё больше в этой связи страшит, не специально ли это всё делается, чтобы со временем про Русь нашу и про всё русское вообще забылось. Вот оно что. Ведь в своих дальних планах и Гитлер в своё время собирался уничтожить русских под корень, стереть даже память о нас, вроде как нас и не было вовсе. Вот что страшно. Не задумал ли кто такие планы и нынче в жизнь воплотить, только другими методами – через детей наших, через потомство наше, которому с самого детства внушают, что Америка да Европа лучше нашей родной державы, чтобы им не хотелось русскими быть, чтобы рвались они из России-матушки прочь, не жалеючи бросали землю предков своих. А уж эти, кто такое задумал, живо найдут, кого расселить на наших землях, с её богатыми недрами, лесами да реками. И бут они пользу из всего этого выкачивать для себя, а не для тех, для кого Россия была родиной, потому как их к тому времени здесь не останется – изведут всех или в свою веру обратят. Глобализм этот самый, о котором сейчас много везде пишут и говорят, - он, по-моему, и приведёт к тому, что исчезнет всё исконно русское: старинные города, русские деревеньки, культура национальная, гордость национальная – такая тоже всегда была в русском человеке. А там, глядишь, пропадёт русский язык, а с ним исчезнет и русская душа, без которой русский человек перестанет таковым быть вообще. За это душа и не перестаёт болеть».
Когда Тамара завершила записи на странице под №11, позвонила Римма:
-Привет, Томуся! Отдохнуть успела после своей поездки? Я специально так поздно звоню, думаю, пусть отдохнёт моя подруженька, а ещё лучше – поспит лишний часок после трудов праведных.
- Привет! Ну, спасибо, дорогая, кто ещё ко мне столь бережно отнесётся! А ты знаешь, я, как ни странно, ничуть не устала, хотя, вместе с дорогой, моя поездка заняла около пяти часов.
- Ничего себе! Ты прямо подвиг совершила! И на что можно было в селе столько времени потратить?
- Не поверишь, если бы не возраст хозяина и не боязнь его чрезмерно утомить, я бы там и десять часов провела – всё равно мало бы показалось! Интереснейший, умнейший старикан – такие, как он, по-моему, сейчас редкость. Как-нибудь расскажу.
- Договорились. Ты так восторженно о нём говоришь, что буду ждать твоего рассказа с нетерпением, хотя я уверена, что у всех, кому ближе к семидесяти, уже старческий маразм начинается. Особенно это характерно для мужиков.
- Ой, как ты не права, Римма, Такой ясной и светлой голове, как у Корочина, любой сорокалетний позавидует, вот так!
- Ну, ладно, я чего звоню-то? Ты не забыла, что мы в субботу с раннего утра за шампиньонами отправляемся?
- Помню, конечно, ответила Тамара, взглянув на еженедельник, стоявший прямо перед глазами на книжной подставке, и увидев запись на следующий день.
-Ну-ну, рассказывай сказки, знаю, как ты об этом помнишь, наверняка глазами свой еженедельник пробежала, а то бы хрен вспомнила, всё-то я насквозь вижу, подруженька.
- Римка, ну, ты и даёшь, от тебя даже на расстоянии ничего не скрыть.
- А ты и поверила! Как тебя развести легко, как мои мальчишки говорят. Просто в прошлый раз, когда я была у тебя, обратила внимание, что ты свой ежедневник, куда про поездку нашу записала, водрузила на столик возле телефона.
- И как ты всё замечаешь? Я бы на такую мелочь даже внимания не обратила. Тогда, когда я всё лишнее из дома выбрасывала, среди хлама была и школьная Костина подставка для книг. Но она почему-то на дне ведра застряла – с ней я и вернулась. А, вернувшись, подумала, неспроста это она не захотела, чтобы её выбросили, видимо решила, что может ещё мне пригодиться. Вот я поставила её в прихожей. Да ладно об этом. За грибами, значит, поедем? А ты уверена, что они уже повылезли?
- Конечно, а то как же? Земля вся влагой за две дождливых недели пропиталась – а что ещё грибницам нужно, чтобы грибы пошли в рост?
-Не знаю, не знаю… В селе, например, вся земля сухая, в том числе и в огородах – сама видела. Везде такая сушь, будто дождей совсем не было всю осень. Не поверишь, только кое-где в глубоких колеях на улицах зелёная вода застоялась – а так везде сухо.
- Это в селе, а куда мы поедем, там низина, и на дне оврагов наверняка влажно. Вспомни, сколько мы по оврагам шампиньонов собирали, кстати, там находили самые ядрёные экземпляры. А вдоль Солянки?- продолжала перечислять грибные места Римма, побоявшись, что подруга передумает и откажется с ними ехать, а ей одной с Ринатом тоже ехать не хотелось.
Тамара поняла, что от поездки ей не отвертеться, поэтому поторопилась развеять сомнения подруги, успокоив её и пообещав, что не откажется от вылазки за грибами:
- Ладно уж, не переусердствуй с уговорами, раз договаривались – едем.
- Вот и чудненько! А на завтра о чём договаривались, конечно же забыла! И не ищи этого в своих бумажках, не листай страницы - я же слышу, ищешь. Не записывала ты этого – точно знаю. Ты обещала помочь мне шмон в квартире навести, вспомнила?
- Считай, что вспомнила. Вот только мне твоё словечко из тюремного лексикона что-то не очень нравится. Речь шла о том, если мне не изменяет память, чтобы вытащить из тайников и уголков ненужное хламьё и безжалостно его выбросить. Правильно?
- Ну, правильно. А на счёт словечка я так скажу: я тебе не литератор – это раз. И два – я не русская, а это значит, что мне ошибаться с выбором слов, если и грех, то невеликий.
- Завелась моя гордая татарочка.
-Ничего не завелась. Считай, что это моя защитная реакция от нападок.
- Обычно после слова «нападки» ставится или подразумевается слово «враг». Это ты во мне, оказывается, врага видишь, а я-то и не подозревала!
- Теперь ты завелась. Что мы с тобой так и будем как школьницы-малолетки бодаться? Подумаешь, не так выразилась, а ты придралась, как обычно. Хлебом не корми – дай придраться! А я, значит, терпи? Не все же такие грамотные, как ты, наконец. Ты бы послушала, как у нас на площадке разговаривают, причём даже дипломированные подполковники и полковники – и ничего страшного не происходит, кстати. Все их прекрасно понимают!
- Римма, о чём ты говоришь? Всё! Я во всём виновата. Больше никогда не буду тебе делать замечаний, хотя, если до конца честно, это было вовсе и не замечание. Я сказала, что мне слово не нравится. Какое же это замечание? Я просто высказала своё мнение. Клянусь, больше даже мнения своего по высказывать не буду, ни по поводу языка, ни по поводу чего бы то ни было ещё. Слышишь? – ни-ког-да!
- А вот такого мне не надо, и клятв твоих не надо!
- А чего тогда тебе нужно, говори!
- Да ничего мне не нужно – не бери в голову. Всё нормально, прости, это я ни с того, ни с сего завелась, как дура. Просто сегодня что-то на душе погано. Ну, что поделаешь, по-моему, меня уже не переделать. Люби меня такой, какая есть, со всеми моими изъянами и терпи, если любишь. Что ещё сказать, кроме: «Прости, меня неразумную», не знаю.
- Да вообще ничего говорить и не надо. Люблю тебя всякую, и ты это прекрасно знаешь. Кого мне здесь кроме тебя любить? Ну, успокоилась?
После некоторой паузы в трубке послышалось что-то похожее на всхлипывания, а, может, это Тамаре только показалось, потом посторонние звуки ушли, и она услышала голос подруги, правда, было в нём что-то не то: он звучал неестественно бодро. Видимо, Римма всё-таки переживала, что опять дала волю своему неугомонному языку, порой опережающему мысли и чувства:
- Всё, я успокоилась окончательно – всё! Итак, завтра – у меня, послезавтра - едем за грибами, потом чистка, обработка грибов, то да сё, а со среды меня не кантовать – я культурно отдыхаю.
- И без меня?
- Конечно. Зачем ты мне будешь нужна? Мне только твои записи будут нужны, надеюсь, к среде ты их закончишь. Должна же я знать, в конце-то концов, чем моя подруга с посторонними мужчинами в свободное от меня время занимается, разъезжая по селу.
- Ой, неугомонная, всё-то ты надо мной хихикаешь, да во всякой ерунде подозреваешь. Я разве повод давала?
- А ты радуйся, что тебя ещё можно в чём-то таком подозревать, значит, жизнь продолжается, чёрт побери, и она не так уж плоха, даже если тебе пятьдесят!
- Простите великодушно, но мне ещё пятидесяти нет,- нарочито жеманно произнесла Тамара, изображая оттенками голоса, что она не на шутку разобижена на подругу.
- Да ладно там, я же не мужик, чтобы ты свой возраст от меня скрывала. Ещё совсем чуть-чуть и постучится твой Полтинник в дверь. Постучится и скажет: «Тук-тук-тук!» Ты спросишь: «Кто там?» А он тебе ответит: «Это я, твой Полтинник, собственной персоной, разрешите войти». Ну, и куда ты денешься? Ты у нас барышня вежливая, интеллигентная, не заставишь же его у порога с той стороны стоять, когда на улице и холодно, и слякотно – впустишь, как миленькая, и будете вы вдвоём вечера коротать, да меня в гости иногда на рюмочку чая приглашать. Ну, как сказанула, понравилось?
Тамара ничего не ответила. Тогда Римма подытожила:
- Так что радуйся, подруга, что я тебя ещё подозреваю во всяких «шурах-мурах».
- Ну, надо же! Вторая Галка Монахова – только та так о наших с Казиком отношениях подобное говорила, особенно в молодые годы, впрочем, и сейчас повторяет всё те же слова. Ей Богу, иногда складывается впечатление, что вы с ней знакомы, что тщательно от меня скрываете, или по одним и тем же институтским коридорам, как говорится, хаживали.
- Вот уж не думала, что в институтах подобной ерунде обучают,- съязвила Римма, никогда не учившаяся в институте, а закончившая заочно финансово-кредитный техникум,- поболтали, и будет. Завтра встретимся. Ты бы хоть звонила иногда, что ли, а то если сама не позвоню, то от тебя вряд ли звонка дождёшься. Вот, спрашивается, вчера вечером, что не звякнула, чтобы предупредить, когда из села вернёшься?
- Да я…
- Ох, как тебя надуть легко, кстати, за сегодня это мне уже во второй раз удаётся. У нас вчера что-то телефон не работал, оказалось, с кабелем был непорядок. Неужели подвоха в моём вопросе не учуяла, а? Ну, включилась бы в игру, мол, я тебе весь вечер названивала, где ты была, предательница, каких таких себе новых подружек завела, или ещё что-нибудь в этом роде?
- Ты же знаешь, я в подобных женских «штучках» не сильна, а врать не умею, хотя, пожалуй, в последнее время стала и этому потихоньку учиться. Поняла, что иногда ложь бывает во спасение себя ли, тех ли, с кем судьба свела. Ой, Римма, послушал бы нас с тобой кто-нибудь со стороны! О чём мы только говорим? Какие же мы с тобой дуры!
- Какие же мы дуры? По-моему, совсем даже наоборот! Мы с тобой самые что ни на есть умненькие. Поверь мне, только умные тётки способны находить столько интересных тем для разговоров – это раз. Только умные умеют не растерять с годами чувства юмора и запросто могут посмеяться не только над кем-то там, но и над собой – это два. Ну, я могу до бесконечности счёт вести, только стоит ли, думаю я и так тебя убедила, что мы ещё о-го-го! Ну, всё. Что хотела сказать, - сказала. Пока, родная, до завтра.
-Пока, Риммуля, спокойной тебе ночи.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЗА ШАМПИНЬОНАМИ
Положив трубку, Коврова прошла в комнату и села за письменный стол, чтобы продолжить работу. Она до поздна писала, подробно останавливаясь на каждом экспонате, увиденном ими в экспозиции музея М.Ф.Корочина. Прослушав диктофонную запись, Тамара добавила к ней свой рассказ о готовящихся экспозициях и о задумках старика на будущее, рассчитанных явно не на один год. Ей импонировал оптимизм человека, который, будучи в весьма преклонном возрасте, всё ещё находил в себе силы не останавливаться на достигнутом, более того, планировать развитие своего музея на длительную перспективу.
Однако, прослушав запись и перечитав всё, написанное за вечер, Тамара испытала полное разочарование. Она сразу же поняла, что, останавливаясь на деталях, она получила нечто, напомнившее ей сухой отчёт штатного чиновника отдела культуры, работавшего во времена развитого социализма. Заголовок же, который так и просился для данного отчёта, мог бы звучать примерно так: «О работе сельского музея за отчетный период». В качестве же приложения к отчёту должен был прилагаться перечень всего того, что в нём содержалось и хранилось, в том числе и в запасниках. Журналистка вздохнула, разочарованная итогами дня, который, как ей казалось ещё несколько часов тому назад, прошёл удачно, но, тем не менее, изменив своей давней привычке, не стала немедленно вырывать не понравившиеся записи с тем, чтобы скомкать их и выбросить в корзину. Впрочем, за последние два-три месяца материалов, подобных этому, которые требовали осмысления и доработки, у неё скопилось немало. Отчасти это её радовало, так как вселяло уверенность в том, что еще долго не перестанет писать, благо, есть откуда черпать информацию, сюжеты и готовые зарисовки. Она закрыла почти до конца исписанный блокнот и положила его в ящик стола, решив, что всё, что в нём содержалось, будет в ближайшее время использовано в качестве исходного материала для повести, основной темой в которой станет судьба удивительного старика из глубинки.
Несмотря на то, что было уже за полночь, Тамара пошла на кухню, чтобы выпить кофе и перекусить, так как ужин, сама того не заметив, пропустила. В который уж раз убедилась она в способности этого чёрного, ароматного напитка творить чудеса, под стать волшебству – усталость сняло, как рукой, уже после первого глотка она вновь почувствовала себя бодрой, способной мыслить ясно и трезво. У неё словно открылось второе дыхание. Ещё раз поразмыслив над тем, о чём она только что писала, Тамара со всей очевидностью поняла, почему написанное было скучно читать даже ей самой. Всё дело в том, что за сухими канцелярскими строчками не виделось главного: личности старика, столь необычным образом сочетавшего в себе крестьянскую мудрость, прозорливость и, что, пожалуй, является самым сильным его качеством, - бескомпромиссную, высокую гражданскую позицию в оценке явлений и событий современной ему жизни и событий из истории прошлого. Практически в каждом его суждении, чего бы он ни касался, прослеживалось его личностное отношение ко времени, как к философской категории, к отдельному человеку, как к неотъемлемой, а ещё точнее, главной части исторического процесса развития общества.
Коврова прошла в комнату и, удобно разместившись в кресле, взяла диктофон, и несколько часов к ряду начитывала на него свои впечатления об увиденном, услышанном и пережитом в связи с этим за прошедший день. Рассуждая о характере сельчанина, она попыталась объяснить своё понимание того, как в селе, затерявшемся в глубинке России, находящегося за многие сотни километров от городов с музеями, галереями и выставками, мог появиться человек с таким природным чутьём настоящего музейщика. Она не скрывала своего удивления и восторга по поводу того, как в старике, не имеющем даже элементарного среднего образования, могли пробудиться такие качества, которые, по долгу службы, должны быть присущи учёным мужам. Откуда в нём столь глубокое осмысление сути и важности связи поколений и осознание ответственности потомков перед своими предками за сохранность всего того, в чём, как в зеркале, отразилась история канувшей в небытие эпохи? Тамаре едва хватило двух кассет, чтобы изложить рассуждения старика об угрозе будущему России, которая кроется в ложных идеалах, насаждаемых молодому поколению извне, выколачивая из них всё русское, превращая их в «Иванов, родства не помнящих».
Коврова машинально посмотрела на часы, висевшие на стене – было чуть больше трёх часов утра. Однако после выпитого крепкого кофе спать совсем не хотелось.
Ей вспомнилось, как лет десять тому назад на страницах одной из центральных газет развернулась полемика о современных проблемах, появившихся у музеев страны в связи с коммерциализацией всей социальной и культурной жизни общества. Тогда музейные работники, искусствоведы, культурная общественность первыми забили тревогу, оказавшись один на один с бедами, свалившимися на их головы в момент, когда держава переходила на рыночные отношения. Что ни газета, появлялись новые ужасающие сведения о нехватке средств на содержание и реставрацию редчайших ценностей, уникальных полотен известных всему миру художников; о нищенской зарплате самих музейных работников, вынужденных влачить полуголодное, нищенское существование, и т.д. и т.п. Правда, преданные своему призванию музейщики радели в этих публикациях в первую очередь за своё дело, а уже потом говорили о своём жаловании. Они пытались через газету достучаться до властьимущих и объяснить им, что при таком нерачительном отношении к своему достоянию, можно вообще в недалёком времени лишиться художественных ценностей, собиравшихся не одним поколением на Руси, а это великий грех - неуважение к предкам и их наследию. Ну, и, конечно же, они не могли не обратить внимания тех, кто правит в стране культурой, на самих музейных работников, чья профессия при подобном отношении к музейному делу станет в ближайшем будущем совсем непрестижной. Они наивно надеялись, что те ознакомятся с материалами газет и непременно отреагируют на них.
Правда, как Тамара ни пыталась, так и не могла вспомнить, чем всё-таки закончилась развёрнутая в прессе полемика, подумав при этом: «Раз не запомнила, - значит, ничем не закончилась. Посотрясали воздух, пощекотали чьи-то и без того до предела напряжённые нервы, а на выходе – пшик один и вышел, словно последний выдох обречённого на смерть.
Так и не ложась в постель, лишь подставив под ноги мягкий пуфик, полулёжа в кресле, заправив диктофон чистой кассетой, журналистка углубилась в рассуждения о том, каково вообще предназначение человека на Земле, и в чём причина того, что она так часто за последние полгода стала об этом задумываться. Со стороны могло показаться, что она читала студентам лекцию.
Стоило ей чуть прикрыть глаза, как перед ними тут же всплывал образ старика, так несуразно и противоестественно выглядевшего в старом костюме и в рубашке с галстуком. И тогда Ковровой думалось, вот, если бы смолоду каждый мог заниматься тем, что ему близко и дорого, к чему душа лежит, а не той работой, главное предназначение которой состоит в том лишь, чтобы добывать средства на пропитание, ничего не предлагая для души?
Наконец, Тамара перешла к записыванию финальной части своих рассуждений, почему-то вдруг испугавшись того, что, не сделай она этого сейчас, когда неожиданно начали слипаться глаза, позже обязательно что-то забудется, а мысли потеряют свою чётко выстроенную логику:
« Как знать, может быть, Корочин в свои молодые годы и не помышлял ни о каких музеях, не интересовался историей, а плыл, как большинство, по волнам жизни, отдаваясь на их волю, и был счастлив по-другому, впрочем, был ли?
Скорее всего, житейская мудрость пришла к нему с годами, ближе к старости, да и то под воздействием пережитого и в результате вдовства, которое стало для него жестоким ударом судьбы, так как никого ближе и роднее жены у него так и не было. Одиночество же почти всегда располагает к раздумьям и, конечно же, к воспоминаниям о былом. А они, в свою очередь, и привели сельчанина исподволь к тому делу, которым он в настоящее время жил, отдавая любимому занятию нерастраченные силы души, оказавшиеся невостребованными в те поры, когда он был молод и силён, здоров и неутомим».
Плёнка в диктофоне закончилась на фразе: «Что ни говори, только тот труд, в котором человек, совершенно неожиданно, начинает ощущать себя творцом, может принести истинную радость и реальные плоды, возвышая самого творца до Мастера».
Тамара легла в постель с чувством лёгкости, потому как теперь знала точно, что поможет старику с его бумагами, которые успела частично просмотреть, а ещё она знала, с чего начнёт и чем закончит свою повесть «Доморощенный этнограф», не уверенная лишь в одном: таковым ли останется название.
* * *
Пятничная уборка в квартире Габитовых, как и предполагала Тамара, не имела ничего общего с избавлением от всего ненужного, лишнего, давно отжившего свой век. Римма так и не дерзнула отказаться от того, к чему так привыкла, что составляло часть её самой. Правда, она находила себе оправдание, убеждая скорее себя, чем Коврову в том, что любому старому пальто или занавеске можно дать новую жизнь, найдя совершенно иное, чем прежде, применение. В качестве примера она продемонстрировала подруге смастерённые своими руками лоскутные коврики для ванной и прихожей, диванные подушки с меховыми вкраплениями в виде пушистых зверушек и орнаментов, на которые пошли бывшие норковые шапки и воротники из песца.
-Я, кстати, и мальчишкам своим всего такого тоже нашила.
У журналистки эти вещи особого восторга не вызвали, хотя и выполнены те были мастерски и со вкусом, так как она в них видела лишь пылесборники, а время, потраченное на их изготовление, считала попросту потерянным для более полезных и нужных дел.
-Томусик,- попыталась объяснить Римма подруге,- ну, не могу я от этого отказаться, как ты этого не понимаешь?
- Римма, что ты мне взялась объяснять, как ты ко всему этому относишься и смотришь на меня так, будто я настаиваю на том, чтобы выбросить из квартиры твоё рукоделие. Это вообще не моё дело. Просто в тот день, помнишь, ты сама выразила желание оставить в доме минимум вещей, а так, конечно же, поступай, как знаешь,- попробовала Тамара высказать свои соображения на счёт того, ради чего, собственно, она и была приглашена к Габитовым.
Коврова испытывала некоторую неловкость, давая советы подруге ещё и потому, что сама себя всегда считала неважной хозяйкой. Именно поэтому ей ни в коей мере не хотелось навязывать своих вкусов и пристрастий женщине, для которой уют и чистота в квартире всегда стояли чуть ли не на первом месте.
- Ты меня всё-таки выслушай, прошу. Я вчера вечером, после того, как с тобой поговорила, обдумывала нашу затею и, знаешь, пришла к выводу, что для меня рукоделие – это то же, что для тебя твои стихи и рассказы. Может, мои поделки и не столь совершенны, конечно, но мне они так же дороги, как тебе всё то, что ты пишешь. Они для меня как дети, что ли, ну, не совсем, ясное дело, но ты понимаешь, надеюсь, что я имею в виду.
- Спасибо, конечно за высокую оценку моего труда, но, если честно, я ни одну из вещей, мною написанных, совершенством не считаю. Может, поэтому и переделываю всё по множеству раз. Знаешь, в глубине души я всегда думала, что ты осуждаешь меня за то, что, вместо того, чтобы заняться поисками работы я ударилась в запойную писанину.
- Что ты, Тома, просто, когда Котька был здесь…
- А что было при Косте?
-Ну, как же, он всё-таки мужик. Его надо было кормить. Да и потом, мужчины в женщинах, а тем более в матерях, видят всегда хозяйку дома, а ты в то время дом совсем забросила.
- Хозяйку, в вашем с ним понимании, - это домработницу? Давай этой темы больше не касаться, слава Богу, давненько её не трогали, надеялась, что никогда к ней не вернёмся, ан, нет…
- Ну, прости меня, ты же знаешь, что у меня язык всегда впереди рассудка бежит. Ну, что мне сделать, чтобы ты меня простила?
- А похвали меня ещё раз, скажи что-нибудь приятное уху о том, что я пишу. Знаешь, меня так давно никто и ни за что не хвалил.
- А Казик твой? Он-то, наверное, и в письмах не перестаёт петь тебе дифирамбы, угадала?
- Представь себе, ничуть. Он многое критикует, с некоторыми моими позициями по многим вопросам просто не соглашается. Иногда переубеждает, а иногда каждый из нас остаётся при своём мнении – вот так-то, дорогая моя.
Генеральная уборка закончилась обильным вкусным обедом с домашним вином, воспоминаниями о недавнем пикнике, о прошлых поездках за валуями и шампиньонами. Затем подруги плавно перешли к проблемам отцов и детей, которые, волновали обеих. Несмотря на ряд разногласий в вопросах воспитания и отношений со взрослыми детьми, по большей части мнения подруг совпадали.
И Римма, и Тамара - каждая наедине с собой нередко задумывались, почему всё же они, такие разные во всём – и по складу характера, и по темпераменту, и по тому, как сложилась у каждой личная и семейная жизнь тянутся друг к другу. Пожалуй, самое точное определение их дружбе, как феномену, однажды дал муж Риммы Ринат. Он, правда, в шутку сказал, что, если бы можно было соединить этих двух женщин в одну, то получилось бы идеальное существо, к которому, как ко всему прекрасному в этом мире, - ни прибавить, ни убавить. Вот и выходило, что они, гармонично дополняя друг друга, нуждались в постоянном обмене суждениями и представлениями о насущном, нередко доходящими до полемики и споров, в которых не было победителей, и после которых каждая из женщин всё равно оставалась при своём мнении. Тем не менее, если они по каким-либо причинам долго не общались, каждая из них явственно начинала чувствовать некий внутренний дискомфорт, нехватку чего-то жизненно необходимого, однако не всегда признаваясь себе в том, что для обретения душевного равновесия достаточно навестить подругу, или, на худой конец, позвонить ей.
Женщины разошлись до того, как с работы вернулся хозяин, несмотря на то, что ранее предполагали, что Тамара останется у Габитовых ночевать. Собственно, то была идея Риммы. Ковровой же затея ещё тогда не очень понравилась, поэтому сейчас она была даже рада, что подруга не предложила ей остаться.
Тамара вовсе не чувствовала себя уставшей. Да и уставать было не отчего, так как её долю выпала лишь разборка книг и наведение порядка на книжных полках. Впрочем, там и без этого всегда царил идеальный порядок, как, впрочем, и вообще во всей квартире Габитовых. Всё, что ей доверила хозяйка, - это протереть корешки книг влажной тряпкой и разложить их по тематике, отделив художественную литературу от разного рода справочников, словарей и брошюр с полезными советами, которые коллекционировал Ринат. Единственная область, в которой Коврова чувствовала не только дискомфорт, но и усталость, был её желудок, не привыкший к перегрузкам. Впрочем, каждый обед у хлебосольной подружки заканчивался у Тамары тяжестью в желудке. Чтобы хоть немного растрясти жирок, она решила побродить по улицам, причём делать это быстрым шагом, чуть ли не бегом. Несмотря на непредвиденную вечернюю прогулку, у журналистки до сна ещё хватило времени на то, чтобы приготовить всё необходимое для поездки и заново написать, чуть ли не под диктовку своего диктофона, рассказ, внося лишь некоторые изменения, однако, так и не изменив названия.
Едва взошло солнце, заехали Габитовы. Подруги разместились на заднем сидении, тотчас заведя беседу, что называется, обо всём и ни о чём, как это часто бывает у женщин. Они редко вовлекали Рината в свои разговоры. Неожиданно для себя Тамара отметила, что муж Риммы, как и её Казимерас, садясь за руль, становился весьма немногословным, практически не вклинивался в женскую болтовню, лишь изредка односложно отвечая на обращённые непосредственно к нему вопросы. Коврова удивилась, как это раньше она этого не замечала, хотя бывала с ним в поездках множество раз. Видимо, ассоциативно она провела параллель между ним и Казиком, а может, подсознание просто-напросто таким странным образом напоминало о друге, которому она вот уже неделю, как не отправила ни одного письма, получив от него целых три. «Всё, сегодня же вечером сяду и напишу длиннющее письмо»,- подумала она, на некоторое время отвлекшись от рассказа Риммы о каком-то курьёзном случае, произошедшем в их военной конторе с её сослуживицами в последний день рабочей недели.
Жигулёнок Габитовых, маневрируя между машинами торговцев, выстроившимися в длинную очередь перед въездом на городской рынок, наконец-то свернула на шоссе и, медленно набирая скорость, помчалась по дороге вниз, к мосту через Подстёпку, а дальше, в объезд села по направлению к Ахтубинску, в окрестностях которого они и намеревались заняться поиском шампиньонов.
- Тамар, а Тамар,- вывела подругу из раздумий Римма, обрати внимание, сколько вдоль шоссе памятников, крестов, венков и вазочек с искусственными цветами – чуть ли не на каждом полукилометре. И ведь каждый раз, что ни поездка, видим всё новые и новые свидетельства чьей-то гибели. Какого чёрта люди так торопятся на тот свет?
- А я, будь на то моя воля, запретила бы подобные мемориалы на дорогах. Есть для таких целей кладбища, в конце концов.
- Позволь с тобой не согласиться,- возразила Римма. Впрочем, в любом разговоре, даже тогда, когда она внутренне была согласна с собеседником, будь то Тамара или кто-нибудь другой – всё равно, ей с трудом удавалось сдержаться, чтобы хоть в мелочи, да не возразить. - Ты, конечно же, вправе иметь на этот счёт иное мнение,- продолжила свою протестную линию Габитова,- но и я тоже! Так вот, с моей точки зрения, такие, как ты назвала, мемориалы, хороши хотя бы тем, что лишний раз напоминают водилам, что следует думать, садясь за руль, что с дорогой шутки плохи.
- Я, как ты знаешь, не водитель, но вполне представляю себя на их месте. Не думаю, что им, в частности, нравится, что их во время поездки отвлекают столь печальными отметинами прямо у обочин дорог. Да и потом, психика у всех разная. Значит, и отреагирует на это - всяк по-своему: один задумается – и сбавит скорость. А другой, прости Господи, рот разиня, начнёт рассматривать кресты на обочине, отвлекшись от дороги – вот тебе и плачевный итог раздумий: сам на обочину съедет. Хорошо ещё, если только с обочины съедет, а если вовсе про руль забудет и угодит в кювет? Я уже не говорю про лихачей - тем никакие памятники предостережением стать не могут. Знаешь,- подытожила Тамара,- с такими темпами лет через пять – семь все обочины по России-матушке могут стать мемориальным комплексом. Кстати, я бы рекламные щиты, отвлекающие своей пестротой и красочностью, тоже запретила, оставив на трассах только дорожные знаки и указатели.
- Девочки,- наконец-то, впервые за поездку, услышали женщины голос Рината,- смените, пожалуйста, тему, уж лучше о мужиках поговорите, я вам скорее это прощу, чем ваши заупокойные разговоры, которые мне настроение могут окончательно испортить. Не обижайтесь только на своего водителя, пожалуйста,- широко улыбнулся он им в зеркало заднего вида, давая тем самым понять, что не нудит, а просто просит поговорить о чём-нибудь приятном, но не отвлекающим от дороги.
- Не поняла!?- грозно спросила Римма,- что значит: «окончательно испортить настроение»? Если оно у тебя ещё до поездки было плохим, нечего было нас везти, вон, мы бы тогда Тамариного ухажёра попросили – он бы нас свозил, верно говорю, подруга?
- Римка, ты чего, с ума, что ли, сошла, чего мелешь?
- А чо? Я про твоего таксиста знакомого, что, не отвёз бы?
- Во-первых, никакой он не ухажёр. Во-вторых, у него сегодня самая работа, сегодня же суббота.
- Ну вот, молодцы, девоньки. Ишь, какие вы у меня послушные – сказал, чтобы о мужиках говорили, вы тут же среагировали! Значит, наша Томочка кавалера завела? Молодец, хвалю – давно пора. А то такая очаровательная, моложавая, симпатичная женщина – и одна. Да такого просто быть не должно!
Тамара покраснела, как школьница. Они хоть и были дружны семьями, но с Ринатом она ни каких фривольных разговоров никогда не заводила и при нём с его женой не откровенничала. Мало того, все годы знакомства они так и не перешли на «ты», чего Римма никак не могла ни принять, ни понять. Увидев, как отреагировала подруга на высказывание мужа, Римма не преминула приструнить его:
-А ты, давай, в краску мою любимую подругу не вгоняй! По тебе, так вообще в твоей тачке все молчать должны и прислушиваться к гудению движка, чтобы уловить, не стучит ли что-нибудь. От нас такого не дождешься, правильно говорю, подруга?
- Римм, давай, правда, помолчим, раз Ринат просит.
- А то ты моего татарина не знаешь! Начинаешь анекдоты травить, говорит, чтоб замолчали, а то у него руки, де, заняты – нечем за живот от хохота держаться. Стоит начать секретничать, опять же – рук к ушам не приставишь, чтобы получше расслышать, не ему ли косточки промывают. Так что, дражайший, веди свою железку так, будто нас тут вовсе нет, а то нашёлся командир,- отчитала супруга Римма.
Некоторое время женщины и в самом деле ехали молча, каждая глядя в своё окно. По левую сторону, вдоль шоссе тянулось железнодорожное полотно, дальше за ним - унылая, бескрайняя серая степь. Под лучами утреннего солнца то тут, то там, как лунные островки, вспыхивали одинокие пучки ковыля, отливавшего серебром. Под напором ветра некоторые из них становились похожими на струящиеся полоски лунного света, чудом попавшие на землю. Когда ветер особенно усиливался от проносившихся мимо железнодорожных составов, со стороны насыпи, параллельно шоссе, словно наперегонки с вагонами, неслись по причудливым траекториям шары из верблюжьей колючки, то вдруг подпрыгивая резко вверх и зависая на мгновение в воздухе, то - прижимаясь к самой земле.
Тамара же, через окно справа наблюдала совсем другую картину, будто находилась в иной природно-климатической зоне. Время от времени в нескольких десятках метров от шоссе вдруг выныривали из-за камыша речушки Подстёпка и Солянка, узкими змейками, струящимися среди густых прибрежных зарослей. В отдельных местах, где река сворачивает к дороге, делая резкий поворот, можно было увидеть, как камыш или осока отражаются в спокойной, почти без течения, воде, кое-где казавшейся от этого изумрудно-зелёной.
Несмотря на раннее утро, было скорее жарко, чем тепло, и воздух, попадавший в салон через приоткрытые окна, ничуть не холодил. Наконец автомобиль стал притормаживать перед поворотом на первый, встретившийся на пути хутор. Ещё несколько лет назад он был заброшен, четыре кирпичных жилых дома полностью разорены. Все стёкла в окнах кто-то перебил, кое-где даже рамы были высажены, а двери сняты с петель. Похоже, что здесь поорудовали охотники до цветного металла, так как все провода оборвали, и только на самом верху, со столбов свисали их жалкие останки. Несколько длинных, стоявших в ряд коровников, пустовали, как и поросшие степной травой хранилища для силоса, где сквозь разрушившиеся от дождя бетонные плиты кое-где даже пробились ростки вязов. Зато по всей округе возвышались кучи старого перепревшего навоза, куда нередко заезжали дачники, чтобы набрать готового, а главное, дармового, удобрения для своих участков. Однажды, заехав сюда затем, чтобы накопать перегноя и заменить им землю в цветочных горшках, Габитовы случайно натолкнулись на грибницы. С той поры каждую осень, а иногда и весной после дождей они наведывались сюда, неизменно возвращаясь домой с полными вёдрами ядрёных шампиньонов. Несколько раз они брали с собой и Тамару.
- Девочки,- обратился к подругам Ринат, остановив автомобиль сразу же за поворотом, предложив всем выйти,- а ведь, похоже, хутор-то кто-то выкупил. Посмотрите-ка, дома полностью отремонтированы, все окна застеклены, коровники – и те загорожены. Может случиться, что нам даже проехать сюда на личном транспорте не разрешат, если эта земля находится в чьей-нибудь собственности.
-Скажешь тоже! Где это ты видел, чтобы здесь кому-нибудь землю продавали, Габитов? В крайнем случае, совхоз, будучи хозяином земли, сдаёт её в аренду, - как всегда, начала возражать мужу Римма.- И вообще, что ты взялся бряцать своим законопослушанием, как кандалами – то нельзя, это нельзя! Разуй глаза, видишь, дорога наезженная? Или, по-твоему, дорогу тоже купить можно? Ты не в Техасе, дорогой! Давай, поехали!- она открыла дверцу, намереваясь снова сесть в машину.
- Дорогу не купили, согласен. Но нам, если помнишь, не по дороге ехать надо, а вон к тем кучам, что налево. Тамара, ну, скажи хоть ты ей, может, тебя послушает, а то, что ни скажу – со всем спорит и не соглашается, какие доводы ни приводи.
Тамара тоже засомневалась, прилично ли будет вторгаться на чужую территорию. Ей казалось, это всё равно, что в чужой дом, к незнакомым людям, без приглашения ввалиться, да начать там хозяйничать. Но, как бы и что бы они с Ринатом ни думали по этому поводу, в чём она была уверена, всё равно, при любом раскладе, обернётся дело так, как заранее запланировала Римма. Вероятно, поэтому Коврова даже не попыталась останавливать подругу, тем более, уверять её в том, что муж её был прав. И на сей раз, она не ошиблась в своих предположениях - Римма, как всегда начала руководить обоими, уже из автомобиля:
- В общем, так, садитесь оба, и поедем по накатанной дороге до самого конца хутора, а оттуда, чёрт с тобой, раз ты такой трус, пойдём к кучам пешком. Оттуда всё равно намного ближе, чем от самого шоссе тащиться. И за железку свою так переживать не станешь, что далеко оставил. Ну, же!
Когда Коврова только что познакомилась с Габитовыми, она сразу поняла, кто у них в доме хозяин. Надо сказать, что удивлена она была этому открытию чрезвычайно, так как до этого её уверяли, что в мусульманских семьях последнее слово всегда за мужчиной. Оказалось, бывают и там исключения.
Послушавшись Риммы, они доехали до конца хутора и остановились по-над обрывом. Выйдя из машины и прихватив с собой, кто вёдра, кто корзины, они направились к знакомым холмам, которые, несмотря на недавние проливные дожди, оказались совершенно сухими. Ни на склонах, ни у подошвы – ни единой зелёной травинки, а макушка покрыта серо-бурым налётом. Лишь чуть поодаль пробивалась скудная ярко-зелёная травка, похожая издали на маленькие ёлочки. Ринат, тем не менее, поднялся на самый верх и уже оттуда крикнул:
- Девчонки! Не будет здесь никаких грибов. Почва спрессовалась, её хоть ломом отковыривай – какой гриб через такую крепость прорвётся, даже если внутри и сохранились грибницы.
- Ты, давай, не паникуй! Рано выводы делать. Найди палку и постарайся верхний слой отколупать. Не может быть, чтобы внизу было так же сухо, тем боле, что и в последний раз мы все шампиньоны изнутри доставали, не помнишь, что ли?- не переставая, командовала Римма.
- Ты что, решила, что я без твоих подсказок до этого не додумался?- словно оправдываясь, прокричал Ринат. – Я не то, что ковырнул, а целый пласт приподнял.
Побоявшись, что его с такой высоты не услышат, тем более, что ветер дул ему прямо в лицо, он начал спускаться, чтобы объясниться внизу.
- Представляете, девчонки,- обратился он к обеим, видимо, для того, чтобы избежать нападок со стороны супруги, если ей опять что-либо в его рассуждениях не понравится. Он нередко делал подобный «ход конём» - обращался к обеим женщинам сразу, надеясь на то, что всегда вежливая и рассудительная Тамара поможет ему отстоять свою точку зрения, -внизу, под твёрдой толстой коркой целые пласты волглой сопревшей соломы. И, хоть и пахнет грибами, их там не наблюдается.
- Пахнет, наверное, не грибами, а плесенью,- хоть в чём-то должна была повозражать мужу Римма.
- Вот так всегда, Тамара, вот так всегда, будто не знает, что грибы – это, в сущности, и есть самая настоящая плесень. Да, вот ещё что, по всей округе отары. Раньше их тут, помнится, не было. Сверху их отлично видно – они повсюду! А здоровые какие! Вот где можно будет договориться барашка купить, наверное.
- Нашёл о чём мечтать, мы сюда, что, за барашком или за шампиньонами приехали, скажи на милость, татарин ты мой ненаглядный!?
- Ну, за шампиньонами! Но их здесь, судя по тому, что овцы кругом, просто не может быть. Они же всё тут ещё с весны, должно, вытоптали. Знаешь, какие у них копытца острые, да и ковыряться в земле они любят. Я сверху всё обсмотрел и думаю, что если искать грибы, то на склоне яра, где колючник – там овец не наблюдается, может, их туда совсем не водят пастись, да и крутовато там. Думаю…
- Ну, и что стоишь,- не дала договорить Римма,- веди нас к тому месту, а то застыл, как памятник, честное слово, думает он, видите ли, Чапай мне нашёлся!
Тамара так и не поняла, при чём тут Чапаев.
Едва Ринат двинулся вперёд, как сзади к ним неслышно подошёл невысокого роста мужчина в сопровождении здоровенной, лохматой кавказской овчарки.
- Здравствуйте,- поприветствовал он компанию,- никак грибы ищите? Вообще-то теперь это наша земля, правда, если за шампиньонами, то не жалко – собирайте. Только тут их теперь не будет. Мы как приехали в прошлом году, пока овец не завели, тоже много находили, но отары всё перетоптали. Вон там,- и он указал рукой в направлении речки, что протекала внизу, под яром,- небольшой лесок есть – туда мы овец не водим. Вот в леске влага хорошо держится, может, что и найдёте. А машину здесь оставляйте, не бойтесь. Лучше на ней вниз не съезжать – опасно, так как промоин после дождей много, того и глядите, колёсами в глубокую яму угодите или в колею, что трактора во время дождя наделали.
Тамара вслушивалась в речь чабана и не переставала удивляться тому, как безукоризненно, без всякого акцента, мало того, используя чисто русские выражения, а, не переводя их с родного языка на чужой, говорил кавказец. Ну, а о том, что тот был представителем Кавказа, сомневаться не приходилось – на это указывали и его чёрные, что уголья, крупные глаза, и мужественные черты лица, и осанка, и гордо посаженная голова с короткой стрижкой упругих чёрных волос.
- За жигулёнок свой не бойтесь,- успокаивал он Рината,- сюда чужие не пройдут, даже если захотят. Вон, видите, я своих Мухтаров выпустил,- почему-то одной кличкой назвал он свору одинаковых лохматых псов, расположившихся вдоль дороги.
- И все они такие же спокойные, как этот?- указала Тамара на пса, стоявшего рядом с хозяином.
Тот как зарычит, завидев жест женщины.
- Это он рядом со мной смирный, да и то, видите, как ему не нравится, когда кто-то руками размахивает. Порода надёжная. Мы с собой две пары привезли. Вон как расплодились. Отару стерегут. Потом, здесь много охотников до чужого есть - молодцы, никого к жилью не подпускают, и к овчарне тоже.
- А как же тогда получилось, что нам удалось беспрепятственно проехать?- полюбопытствовал Ринат.
- Вы когда у поворота остановились, я пригляделся, вижу, в машине две женщины сидят, вот и решил, что их зря пугать? Тогда и отозвал всех в загон, и приказал не лаять.
- Ну, спасибо Вам, что подсказали, куда лучше пройти, и вообще,- за всех троих поблагодарил кавказца Габитов, приглашая Тамару с Риммой последовать за ним к указанному месту.
Женщины немного отстали, давая возможность Ринату проследовать вперёд.
- Ты смотри-ка, мой-то перед мусульманином расхорохорился – командовать начал,- съязвила Римма по поводу действий мужа.
- Да ладно тебе, вовсе он не раскомандовался, чего уж ты так на него? Я вообще не понимаю, почему он на тебя не обижается?
- Ещё бы попробовал пообижаться, самому бы первому боком и вышли такие обидки.
Сверху казалось, что до деревьев – рукой подать. На самом же деле посадка расположилась не менее чем в полукилометре ходьбы. Подойдя к леску ближе, грибники сразу же догадались, почему именно сюда чабаны не водят свои отары – лес сплошняком состоял из деревьев серебристого лоха, усыпанных крупными зелёными колючками, больше похожими на шипы. Кроме того, трава, что росла у их корней, похоже, тоже была мало съедобна, так как представляла собой широколистную колючую растительность, с ничуть не меньшими, хотя и более тонкими, шипами. Листья диковинной травы поражали не только своей шириной – они были неестественно толстыми для местной флоры, пронзительно-яркими, казалось, в них таится что-то зловещее. Они совсем не колыхались на ветру, хотя тот не на шутку разыгрался, может, поэтому они напоминали плотоядные растения, застывшие в ожидании очередной жертвы. Первым в лесок зашёл Ринат, на правах мужчины решивший на себе испытать проход среди колючего кустарника. Вооружившись длинной палкой, он приподнял один из листков, потревожив покой вальяжно распластавшегося прямо над землёй растения.
- Девчонки, смотрите, шампиньон!- радостно возвестил он, наблюдая за тем, как на шляпку гриба стала, капля за каплей, стекать роса, чудом сохранившаяся под массивными листьями столь жарким утром.- Ищите поблизости палки – и вперёд, прочёсывать лесок,- скомандовал он,- только осторожно, не уколитесь, когда гриб станете из земли выковыривать, впрочем, всё же лучше срезайте их. Ножики не забыли, надеюсь?
- Ишь ты, раскомандовался, а то мы сами не знаем, что нам делать, и что нужно было взять с собой!- не удержалась Римма, чтобы не высказать супругу своего недовольства командирскими нотками в его голосе, тем более недопустимые, по её уразумению, в присутствии подруги.
Пока компания дошла до конца леска, каждый собрал довольно приличное количество шампиньонов. Правда, были они здесь значительно мельче тех, что попадались им в прошлые годы на навозных перепревших кучах. Даже цвет у них сильно отличался. Те, что росли наверху, у хутора, поражали своей алебастровой белизной и нежно-розовым цветом пластинок на тыльной стороне шляпок. Эти же представляли собой серо-жёлтые шарики с нераскрывшимися шляпками, и издали казались искусственными, будто вырезанными из мрамора, даже отдалённо не напоминая те грибы, что по осени собирают в степи по ту сторону железнодорожной насыпи – ближе к площадкам или же те, что собирают у хуторов. Ринат, будучи грибником с большим стажем, на эти отличия заметил:
- Видите, какая здесь жёлто-бурая почва, вероятно, она и окрашивает шампиньоны в столь не привычный цвет. Я как-то собирал такие же, когда ездил на рыбалку за Ахтубу. Должен сказать, что по вкусовым качествам они ничуть не хуже белых, поверьте.
- До чего ты всё-таки нудный, Ринат,- проворчала Римма,- ну, почему ты подо всё должен чуть ли не научную теорию подвести?! Шампиньон – он и есть шампиньон. Чуть белее – чуть желтее, что тут удивительного? Дай волю, ты бы всё под микроскоп положил для детального изучения, а потом бы нудил до тех пор, пока у слушателей уши не повяли.
Лесок заканчивался у самой речушки. Весь камыш по берегам был выжжен, видимо, специально, а мелководье превратилось в брод для отар, которые паслись по ту сторону. Габитовы пошли вдоль Солянки, надеясь в высокой траве тоже отыскать шампиньоны. Тамара осталась у брода. Она стояла, как вкопанная, поразившись увиденной картине. Вода в реке была очень мутной, необычайно тёмной, окрашенной в непривычные для здешних водоёмов жёлто-коричневые тона. Скорее всего, дно в ней мало отличалось от той почвы, которая им встретилась в лесочке. Ковровой подумалось, сделай она снимок этого участка речушки, и помести его в каком-нибудь популярном журнале или в газете под рубрикой: «Угадайте, где это сфотографировано?», наверняка большинство читателей предположили бы, что в Африке, Южной Америке, на худой конец, в Австралии. Именно там к середине лета подобные мутные бурые лужи становятся водопоем для обитателей выжженных солнцем территорий. Ей вдруг представилось, как, заключив на время засухи перемирие, идут к луже, подобной этой, хищники и травоядные, идут рядом, озабоченные лишь одним – добраться до вожделенной воды. И вот, напившись, они вновь расходятся в разные стороны, и очень скоро забывают о недавнем перемирии, и о том, как вместе пили из одного источника, забыв на время, что являются непримиримыми врагами.
Уйдя мыслями глубоко в себя, благодарная Габитовым за то, что они её не беспокоили, Тамара стояла на растрескавшемся суглинистом берегу Солянки и думала, как же всё живое на планете Земля похоже между собой. Вот так и люди, попав в одну и ту же беду, забывают, что они некогда враждовали, строили друг другу козни и даже бились насмерть, каждый отстаивая своё право на жизнь, отвоёвывая своё место под солнцем.
«Может, Господь специально время от времени посылает людям общие беды, чтобы они, наконец-то одумались и перестали сеять зёрна ненависти, прекратили умерщвлять себе подобных?»- вслух произнесла Коврова
- Ты это о чём, подруга?- услышала она голос подошедшей сзади Риммы.
- Да так, о жизни задумалась, глядя на воду.
- Вот уж никогда бы не подумала, что, глядя в такую грязную вонючую лужу, можно о чём-то думать, тем более, о жизни, смешная ты, Томка, честное слово. Всё чего-то да придумываешь.
Тамаре не хотелось дальше углубляться в тему, тем более, обсуждать её с Риммой, поэтому она перевела разговор в другое русло:
- Римм! Может, нет смысла в другие хутора ехать? Уж если здесь грибов не оказалось, то там тем более их не должно быть. Да и потом, мы уже и так достаточно насобирали. Лично мне уже вполне хватит.
- Скажешь тоже! Стоило тогда вообще ехать!? Что ты, обязательно дальше поедем. В следующем хуторе, надеюсь, таких отар нет – это раз, во-вторых, там множество низинок, ну, оживила в памяти? Так вот, в них влага даже в жаркую погоду держится, а ты вспомни, каких мы там красавцев собирали – иные с голову младенца были! Тьфу ты, кажется, я тебе точно такую же фразу говорила, когда уговаривала тебя не отказывается от поездки вообще. Повторяться стала, как видишь.
- Смешная ты, Римма, право, ну, говорила что-то о влажных низинах, что из того? А вот с головой младенца грибы, точно не сравнивала! Уж лучше бы с блюдцем или с тарелкой сравнила, а то с головой младенца.
- Но они ведь не плоские, а объёмные – чем тебе не сравнение тогда?! Эй, Ринат, где ты там замешкался? Поехали дальше, шевелись, давай. И иди первым, если что, чабана предупредишь, что мы возвращаемся, чтобы он собак успел убрать, а то раздерут – кавказские овчарки это могут, я даже как-то по телевизору об этом слышала.
Они снова выехали на шоссе и направились к следующему хутору. Правда, поселение, через которое они обычно проезжали, чтобы спуститься вниз, пришлось объезжать, так как между домами проехать оказалось попросту не возможным. По улице стремительно бежали ручьи, кое-где образовались глубокие лужи, но не от дождей, а от разорвавшегося где-то поблизости водопровода, снабжавшего питьевой водой местные сёла и хутора.
Чтобы добраться до нужного места, пришлось ещё с километр проехать по шоссе, чтобы по объездной дороге, сделав солидный крюк, выбраться к старым разрушенным свинарникам, где когда-то было большое коллективное хозяйство. По-над дамбой, сразу за развалинами, грибники набрели на роскошный луг, несмотря на осень, не тронутый рыжиной из-за близости воды. Тот был сплошь усыпан белыми шарами шампиньонов, так что Риммина настойчивость с лихвой окупилась. Тамара, видя, с каким азартом Габитовы принялись срезать грибы, решила, что ей лучше найти какое-нибудь другое место поблизости, где, наверняка, тоже могли быть шампиньоны, пусть и не в таких количествах. Впрочем, она в них и не нуждалась, так как корзина, оставшаяся в багажнике машины, была уже полной, да и пакет она наполовину заполнила. Тратить же оставшуюся после поездки часть дня, а вполне возможно и весь вечер на чистку грибов ей совсем не хотелось. Слева от свинарников начинались глубокие овраги, дно которых заросло высокой сочной травой, глядя на которую, казалось, до настоящей осени здесь ещё далеко, так как на глаза не попалось ни одной пожухлой или пожелтевшей травинки. Тамара не без труда преодолела один из оврагов, изрядно обрастя мелкими зелёными колючками, словно приросшими к спортивным штанам и шнуркам кроссовок. С высокого склона балки она обозревала окрестности. Восторг и ещё какие-то приятные смешанные чувства переполняли её. Куда ни глянешь – всюду малахитовый травяной ковёр с яркими аквамариновыми вкраплениями из маленьких озёр, ериков и узеньких речушек. И над всем этим великолепием – бездонное бирюзовое небо, с разбредшимися по нему перистыми облаками. Солнечные лучи раскрасили их в бледно-фиолетовые, пурпурные и нежно-розовые тона. С земли разноцветные облака казались чем-то похожими на перья гигантских птиц, которые те обронили, пролетая над землёй. И вот теперь ветер носит их высоко над головами, не давая упасть вниз. Коврова оглянулась, чтобы убедиться в том, что Габитовы не стали её искать. Но те, по-прежнему, не разгибая спин, срезали грибы на лугу, который издалека представлялся Ковровой бархатным зелёным покрывалом в мелкий белый горошек. Ветерок шевелил тоненькие стебельки травинок, отчего покрывало отливало то шёлковым атласным, то матовым бархатным блеском – то была натура, достойная кисти любого из маститых живописцев. Спустившись вниз, ближе к дамбе, Тамара обнаружила приличных размеров грибницу, наполнив шампиньонами полиэтиленовый пакет, вмещавший не меньше двух вёдер, доверху. « Нет уж, всё, с меня хватит,- решила она,- больше не наклонюсь ни за одним грибом. Дай Бог, это количество довести до ума». С остановками, так как ноша была тяжела, Тамара дошла до машины.
- Том!- позвала её подруга,- ты что это сачкуешь? Смотри, сколько их ещё здесь. Нужно весь луг обнести.
Повинуясь призыву Риммы, Тома достала из багажника ещё один пустой пакет и, обойдя луг с другой стороны, пошла Габитовым навстречу, срезая шампиньон за шампиньоном. Не прошло и часа, компания заполнила грибами багажник.
- Ну, девочки,- радостно объявил Ринат,- больше грибы класть некуда. Знал бы, что на такое место попадём, всё лишнее из багажника бы убрал.
- Вот-вот. У нас всё, как всегда,- не забыла прокомментировать жена,- что за мода таскать в багажнике всякое дерьмо! Вот, скажи, зачем эта коробка, которая полбагажника занимает?
- Инструменты там, на случай, если поломка будет, кое-что из запчастей, домкрат, лебёдка, мелочи всякие, как же без такого набора в дорогу отправляться?- попробовал оправдаться Ринат. Однако это всегда у него плохо получалось – жена его оправданий попросту не принимала, впрочем, как не принимала и его возражения, несогласия и недовольства.
- Ты бы ещё с собой, на всякий случай, запасной движок взял!- зло произнесла Римма, упаковывая грибы.
- Нет, а куда их ещё больше, девоньки,- снова сразу к обеим обратился он,- подумайте, с таким количеством как бы до утра возиться не пришлось?
- Я-то управлюсь, а вот, как вы, господа Габитовы, спинушки гнуть будете на пару, не представляю. Одним словом, я вам не завидую. Я больше корзинки всё равно себе не возьму – мне просто больше не надо. У меня ещё с прошлого и даже позапрошлого года не одна банка осталась, да и сухих грибов, если хорошенько поискать, найти где-нибудь в полках можно.
- Не говори ерунды, Том! Сядем все вместе и дружненько всё сделаем – долго ли их чистить, это же не валуи или грузди, в конце-то концов.
-Ну, почистить, куда ни шло, можно, а потом, скажи, сколько с ними возни? Нет, нет и ещё раз нет – не уговаривай, лишнего не возьму.
- А Котька приедет – будет, что с собой ему дать.
- Он вообще к шампиньонам равнодушен, ну, съест в охотку жареных тарелочку, да и то, чтобы картошки было больше, чем грибов, а потом на них смотреть не хочет. А вам-то, Габитовы, что печалиться – у вас вон сколько рук! Не балуйте невесток, пригласите, пусть помогают, тем более что всё равно половину заготовок им отдадите, разве не так?
Римма уговаривать Тамару не стала, хотя про себя буркнула:
- Всегда одна справлялась – и сейчас справлюсь!
И хотя прозвучало это довольно обречённо, сказано было без всякого зла и без обиды, что всех устраивало.
- Послушай, Ринат, а ты не мог бы для меня доброе дело сделать?- решилась-таки Тамара попросить Габитова, побоявшись, что другого такого случая попросту может не представиться.
- Любое! Для подруги моей жены готов выполнить всё, что она ни попросит.
- Для лучшей подруги,- уточнила Римма, и сама же спросила, что это было за дело.
- Видите ли, тут совсем недалеко до Пологого Займища осталось – когда ещё в этих местах побываю?
- Не поняла. А в Пологое-то тебе зачем?
- Да не совсем туда. Не доезжая до Пологого Займища, есть поворот направо. Там ещё какое-то строение раньше было – не то мельница, не то дробилка.
- Неужели и там шампиньоны собирать?- удивился Ринат,- ты и с этими отказываешься возиться.
- При чём здесь грибы? Хотя, там они наверняка тоже попадаются. Говорят, там, у обрыва когда-то храм стоял
- Какой храм?- переспросили Габитовы хором.
-Православный, конечно, только он разрушенный.
-Ты что-то путаешь, Томочка. Я по этому шоссе тысячу раз за двадцать лет проезжал – никакого храма никогда не видел. Если он на обрыве до речки, то по любому с дороги нельзя было его не заметить. Может, где-нибудь дальше, за Ахтубинском?
- Нет. Сразу за тем местом, где раньше эта мельница или ещё какое-то строение стояло.
- Да, припоминаю, ещё совсем недавно мельница здесь рядом с дорогой была, точно была. Только, похоже, и её разрушили. Ну, да, раньше туда много машин грузовых заворачивало, там ещё дорога в самом начале не просто грунтовая, а асфальтированная или бетонная, врать не буду, точно не знаю. Но чтобы храм? Самому любопытно, честное слово. Ну, так что, девчонки, едем?- спросил Ринат, повернувшись исключительно к одной Римме, чтобы заручиться её поддержкой на его согласие отправиться к разрушенному храму или к тому месту, где по предположениям Тамары тот должен был находиться.
- Конечно, едем. Мне тоже интересно посмотреть на развалины.
- Нет, я не хочу вас заранее обнадёживать, и вы должны быть готовы к тому, что смотреть там особенно не на что,- попыталась Тамара предвосхитить возможное разочарование увиденным,- всё дело в том, что храм уже очень давно разрушен – одни стены остались, а внутреннее убранство, наверное, разграбили.
- А ты давно туда ездила? – спросил Ринат, продолжавший сомневаться в наличии в предполагаемом месте даже останков храма.
- Я там вообще никогда не была, просто про это место мне один местный старик рассказал.
- Это тот самый, к которому ты в село ездила на такси?- уточнила Римма.
- Да, тот самый. Только он толком ничего рассказать не смог. Вот, предлагал с ним на мотоцикле в соседний хутор, что рядом с развалинами, съездить, а из меня, с моим позвоночником, какой ездок на мотоцикле, да ещё по просёлочным дорогам, где ухаб на ухабе. Съездила бы, и вернулась инвалидом – никак не меньше. Ему, кстати, тоже ничего об этом старинном сооружении не удалось узнать. Кого бы из односельчан ни спрашивал, о храме, никто ему ничего конкретного так и не сказал. Теперь вот собирается он писать в областной центральный архив – там-то наверняка какие-то сведения сохранились. Не такая уж давняя история, судя по тому, что эти места стали заселять всего двести лет тому назад.
- Вот видишь, и местные ничего не знают, наверное, путает старик, а может, память его подводит. А, собственно, ему-то зачем про это знать нужно?
-Видишь ли, Корочин, сельчанин этот, - он вроде, как доморощенный этнограф. Собирает всё, что связано с историей края, с бытом и культурой земляков.
- Надо же! А я думал, что такие люди давно перевелись или повымерли. Кому сейчас вся эта история, тем более правдивая, может быть интересна – только узким специалистам? Это, я помню, раньше, ещё в школе, у нас были учителя-энтузиасты, которые вели краеведческие кружки, водили нас в походы по родным местам.
- Ох, как давно это было, Ринат!- напомнила о себе Римма,- такого теперь не вернуть, да и надо ли кому, если только таким, как мы, старым и несовременным? Молодежь подобными вещами увлечь невозможно и, прежде всего потому, что проку от таких увлечений нет и быть не может. А в наш век, как говорят, к примеру, мои сыновья, уважающий себя человек должен заниматься только тем, что приносит дивиденды.
- Риммуль, я вот с Русланом говорил – он тоже похожую фразу произнёс. Интересно, кто тут из вас двоих такому подходу к жизни научает? Однако, эти, как вы называете, дивиденды могут быть не только материальными, но и духовными. Я ему объяснил всё, кажется, он понял. Похоже, и тебе разъяснения нужны.
- Да сын твой сделал вид, что понял. Нас они не хотят обижать, поэтому и поддакивают, когда с нами наедине остаются. А на самом деле, у современных молодых людей, все представления повёрнуты в ту сторону, где есть обогащение, прибыль, достаток, успех – достойная жизнь, как итог, наконец. Остальное же – их вообще не интересует. И знаете, скажу я вам, я их ничуть за это не осуждаю. Они хотят жить лучше нас. Чем это желание плохо?
- Ничем,- согласилась Тамара,- но так хотелось, чтобы не всё измерялось деньгами. Есть ведь в мире, должно быть, по-моему, то, что ценнее злата-серебра. По крайней мере, на Руси всегда, испокон веку такие вещи были.
- Это ты про честь смолоду, про совесть и так далее?
- И про них, и про милосердие и доброту, про терпимость и святую веру в победу добра над злом.
- Эх, подруженька, кто бы из нас этого ни хотел, да вот только мир перевернулся – нам его не удержать. Как говорится, а ещё вернее, говорилось, «процесс пошёл, господа-товарищи!»
Пока ехали по шоссе до нужного поворота, о чём только ни говорили! Все трое, когда по очереди, а когда – и перебивая друг друга, рассуждали об отношении людей к вере вообще и современного человека, в частности. Рассуждали вслух об отношении государства к национальным и, конкретно, к славянским памятникам старины. Все трое согласились с тем, что за последние сто лет отношение это менялось много раз, хотя на словах власти всегда радели за сохранность памятников культуры. Коснулись они в своей дискуссии и вопросов веры и осудили толпу, которая мнит себя народом за то, что она то вдруг отворачивалась от церкви, отрекаясь от веры, а то вдруг кидалась в неё, как в единственный источник, откуда можно было почерпнуть надежду на выживание и сохранение души человеческой. Самое удивительное, Ринат, будто забыв, что находится за рулём, принимал активное участие в обсуждении всех этих вопросов. Видимо, когда Габитову что-то становится на самом деле интересным, ему ни руль не мешает, ни дорога.
- А я так считаю – от количества костёлов, кирх, мечетей и православных храмов на земле ничуть не зависит количество верующих,- уверенно заявила Римма,- Бог – он у каждого в душе должен быть, причём, у каждого свой, тот, который ближе и понятней.
-Права ты, жёнушка, как никогда права,- поддержал жену муж,- да, и потом, мне кажется, верующему человеку совсем не обязательно куда-то ходить, чтобы помолиться – это и дома можно сделать. Вы что думаете, когда все, считай, церкви да мечети разрушили, особенно по деревням, люди на Руси молиться перестали или всерьёз от Бога отреклись? Не думаю, чтобы так было! Вон, к Великой Отечественной войне почти везде от церквей избавились, а матери своих сыновей всё равно на фронт отправляли, благословляя их иконами, разве не так?
- Я вот недавно в Татарстане была. Ты, Том, не поверишь, столько новеньких мечетей понастроили! Есть село, вроде, Красная Горка называется, точно не помню, так вот в одном только этом селе – не пять ли мечетей! Вы когда-нибудь подобное могли себе представить! Честное слово, если так дальше дело пойдёт, лет через двадцать-тридцать в каждом дворе свою собственную мечеть поставят, и минарет в придачу! Но что-то не верится мне, что от этого больше праведников появится. Как не блюли веры, нарушая законы Ислама, так и нарушают, и нарушать будут – такова природа человека, и с этим ничего не поделаешь! Может, даже ещё больше нарушать будут! Пусть и медресе открыли, и суры детей, чуть ли ни с пелёнок наизусть учить заставляют, а молятся всё равно больше для показухи, особенно чиновники и большое начальство. А почему, спрашивается? Чтобы простым людям голову задурить, мол, мы с вами одному Богу молимся, и так же, как вы, Аллаха почитаем. Как ни крути, всё для обмана толпы. Раньше в одном обманывали, теперь в другом начали, а это время пройдёт, найдут ещё, чем людям мозги запудрить!
- Вот и тут я с Риммой согласен.
- А ты попробовал бы не согласиться!
- Ну, ладно тебе меня перед подругой позорить!- полушутя прикрикнул на жену Ринат,- а что, девочки, всё-таки многое в любой вере несуразного, как-то не вяжущегося с реалиями жизни и религиозными догмами. Вот, например, почти во всех религиях их боги находятся на небе. Так как же мулла, ксёндз или ваш поп могут сотовой связью пользоваться, когда она через это самое небо осуществляется? Разве можно по такому пустяку покой божества нарушать?
- Фи, какой примитив, Ринат, сравнение, как у дитяти малого!
- Может быть, может быть, только мне эта мысль в голову пришла, когда я видел, как поп, выйдя из храма, по сотовому телефону общался – прикольно, как говорят наши дети.
- Ты всё-таки перегибаешь палку, Ринатик. Религии, несмотря на свои догматы, не стоят на месте и не могут не пользоваться плодами цивилизации. Я, в частности, вполне допускаю, что в каждом приходе есть компьютер, мало того – служители выходят в Интернет, опять же, через небеса общаются. Почему же им не пользоваться и другими благами? Иначе от своей паствы можно отстать, а этого допускать никак нельзя. Вот они и шагают в ногу с жизнью – и правильно делают, не то, что в средние века, особенно у католиков. Том, вот ты из нас самая умная, наверняка, знаешь, что Библия и Коран сейчас – две самые издаваемые книги. Я, кстати, и ту, и другую читала. Но ведь так на сказку похоже! Верить во всё это могут только несмышлёныши, особенно в ту часть великих книг, где повествуется о сотворении мира. Если рассматривать жизнь всего человечества, как жизнь одного человека, тогда мне не понято, как же такое могло произойти? Вот, пока ребёнок маленький, он безоговорочно верит во всё то, о чём пишется и рассказывается в сказках, а вырастает – и начинает их воспринимать, как сказки – не более того. Почему так не произошло с человечеством? Много веков тому назад, когда люди были тёмными, необразованными, когда не развились науки, им ничего не оставалось, как слепо верить во всё то, о чём им говорила религия. Но, слава Богу, человечество выросло из коротких штанишек, сейчас-то что с ним происходит?
- Во-первых, Римма, ты сама себе противоречишь, хотя бы в том, что только что опять Бога помянула. Во-вторых, Габитовы, что-то вы как воинствующие атеисты заговорили! Или что, по-вашему, теория Дарвина об эволюции видов меньше на сказку похожа? Что же тогда его обезьяны перестали эволюционировать в людей, раз процесс, по образному выражению, вами же процитированному, «давным давно пошёл»? А может, как раз Бог и не допустил безобразия, чтобы обезьяна вмешивалась в то, что создано по образу и подобию Божию?
- Если честно, мы, конечно, мало на атеистов похожи, и родители наши с Ринатом, хоть в советское время это не очень-то приветствовалось, и даже запрещалось, но всё равно и уразу держали, и прочие вещи положенные по вере, исполняли, хотя мой отец был директором совхоза, а у Рината – секретарём парткома. Просто, думается, что человек, по природе своей, устроен так, что он должен во что-то верить. Чем во что-то другое – лучше в своего Бога.
- Всё верно. Вот и выходит, если бы Бога не было, его следовало бы выдумать.
- Ничего себе!- вскрикнул Ринат, не то от изумления, не то оттого, что машину сильно тряхануло на ухабине при повороте к разрушенной мельнице. – И это говорит гуманитарий, получивший образование в советское время! Наверняка, курс научного атеизма на «отлично» сдала?!
- Положим, мы все на атеизме воспитаны. Только я вот что имею в виду: человечество в течение тысяч лет находилось в плену земных представлений, как бы оно ни пыжилось и не тужилось, и сколько бы раз в космос ни летало. Именно поэтому оно и не может ответить себе, пожалуй, на главный вопрос: как в системе мироздания появилась Земля, и мы на ней. А религии дают человеку доступные и понятные ответы на эти вопросы. И всё-таки, есть у меня подозрение, что те, кто стоял у истоков зарождения религии, намного мудрее, чем мы привыкли их себе представлять. Вспомните, когда наши мальчишки были совсем маленькими несмышлёнышами и приставали к нам с вопросом, откуда берутся дети, мы старались им ответить так, чтобы до поры до времени они к нам снова с этим вопросом не подходили. И ведь пришло время – они всю правду узнали. Почему вы не допускаете, что абсолютно то же самое происходит с человечеством и с религиями? Нам сообщили лишь то, что мы на сегодня в состоянии понять. Может, не одно тысячелетие пройдёт, прежде чем та же религия откроет нам свои секреты и секреты нашего истинного происхождения, а так же расскажет многое, многое другое, о чём сегодня мы даже в бредовых мечтаниях предположить не можем, хотя, некоторые фантасты и пытаются. Но мне кажется, что, по большей части, это даже у лучших из них выходит, если не убого, то примитивно.
- Вот это сказанула! Ринат, представляешь, с кем я дружу? Не фига себе, как завернула. Я бы никогда до такого не додумалась. Скажи честно, где-нибудь вычитала?
- Да нет, сама дошла, правда, я не утверждаю, что в таком подходе кроется истина. Это всего лишь моё предположение, да и то я к нему подошла совсем недавно, когда серьёзно стала задумываться о вере и вообще, о человеке, как частичке всего живого, что существует в бесконечном пространстве, под названием – вселенная.
- Ты, значит, уверена, что религия вечна?
- Настолько вечна, насколько вечен человек. Пока он будет жить, рядом с ним будет и она с её верой во спасение человеческой души. А раз религия способна дарить людям надежду на чудо, на что-то невозможное, на счастье, пусть в раю, значит, она обязана быть рядом и приходить на помощь тогда, когда уже никто не может помочь.
После этих слов Тамары дискуссия словно захлебнулась, казалось, в ней больше не было необходимости, а все слова, которые могли бы прийти на ум, уже ничего ни прибавят, ни убавят к тому, что было только что озвучено. Молчание нарушил Ринат:
- Девочки мои, кажется, приехали, вот тут, чуть подальше, слева и была та самая мельница. Вылезайте, дальше дороги нет – пойдём пешком.
Метрах в десяти, укрытые от шоссе металлическими конструкциями, оставшимися от хозяйственных строений, в высокой траве прятались от стороннего глаза останки православного храма. Всё то время, пока приятели рассматривали храм, сначала обойдя его снаружи, а затем, через глазницы окон пробравшись внутрь, они не проронили ни слова, внимательно вглядываясь в каждую сохранившуюся деталь, всяк из них думая о своём, и немного о вечном.
Здание представляло собой настоящие руины. Стены его были почти полностью разрушены, собственно, лишь благодаря горе из битого кирпича компания и смогла взгромоздиться наверх. Вход тоже завалился, но с той стороны пробраться оказалось невозможным, так как поверх кирпича громоздились обломки кровли. Оказавшись внутри, все трое были охвачены ужасом – столь пронзительна и зловеща показалась им тишина, царившая в том самом месте, где когда-то проводились службы и звучали молитвы прихожан. Тишина эта поднималась от самого пола, некогда покрытого голубой плиткой с изразцами, крохотные фрагменты которой так и не смогли отодрать руки варваров, и растекалась по всей огромной площади, вселяя в души проникших сюда случайно людей не то тревогу, не то печаль.
Тамара подошла к тому месту, которое было отгорожено куском ажурной чугунной решётки. Вся же остальная её часть была с мясом вырвана из пола. Ей вспомнился рассказ Корочина. «Значит, с момента его посещения этого святого некогда места,- подумала журналист,- никому так и не удалось вырвать чугунные останки. Господи! Неужели такую красоту кто-то осмелился сдать на металлолом?- промелькнуло у неё в голове,- и какие же нелюди могли только до такого дойти?!»
Она крепко вцепилась руками в чёрный холодный металл, да так, что побелели костяшки пальцев. По всему её телу пробежал озноб. Коврова посмотрела прямо перед собой. В нескольких метрах на чуть скруглённой стене, на которую падал полуденный солнечный свет, она заметила несколько удивительно ярких бирюзовых пятен, выделявшихся на бледно-голубом, выгоревшем от времени фоне деревянной обшивки. Тамара подумала, что именно здесь должны были висеть иконы или крепился весь иконостас.
«Странно, почему же эти части стены не выгорели, если, судя по предположениям старика, да и по тому, что они увидели сегодня, разрушениям не один десяток лет?»- подумала Коврова, и тут её будто что-то озарило. Она прищурилась – так щурятся от солнечного зайчика или от фотовспышки. Ей вдруг со всей очевидностью представилось, что несмотря на отсутствие реальных икон на неё смотрят лики святых. И чем пристальней она всматривалась, тем всё более отчётливо и ясно представали перед её взором лица святых старцев, убелённых сединами, с нимбом над головами. Тамара заставила себя закрыть глаза, уверенная в том, что происходившее с ней в эти минуты было ни чем иным, как наваждением или галлюцинациями. Однако стоило ей снова открыть глаза, как иконы опять проступали на ярко-бирюзовых фрагментах стены. Прошло мгновение, и зловещая тишина словно испарилась. Тамаре теперь совершенно отчётливо слышалось церковное песнопение, завораживающие звуки которого устремлялись вверх – туда, где некогда венчали храм купола. Но теперь куполом храма стало само небо, величественное и высокое. Все звуки неслись туда, в необозримую даль небес. Коврова немного отошла от оградки, и подняла голову кверху. В бездонной голубизне неба сияли неземной белизны облака, подсвеченные лучами солнца. Казалось, ещё немного – и вылетят из них ангелы в лучезарных одеяниях. Тамара щурилась, но какая-то неведомая сила заставляла её вновь и вновь широко раскрывать глаза и пристально всматриваться в недосягаемую сознанием вышину. Она стояла, как вкопанная, испытывая доселе никогда не посещавшее её чувство эйфорического восторга, граничащего с абсолютным счастьем. Ей стоило немалых усилий, чтобы отвести взгляд и развернуться в другую сторону. Через пролом в стене напротив был виден раскалённый диск солнца. До самого горизонта небо было безоблачным, исчезли даже перистые облака, которыми она любовалась, когда они собирали грибы у одного из хуторов.
«Значит, почудилось,- с некоторым облегчением выдохнула она,- это всего лишь наваждение, вызванное специфической атмосферой, царящей на ограниченном разрушенными стенами пространстве».
Чтобы окончательно утвердиться в мысли, что всё дело только в этом, Тамара снова перевела взгляд сначала - на противоположную стену, затем подняла глаза вверх, туда, где должны были возвышаться купола. Несмотря на то, что ветерок, начавший гулять по земле ещё утром, всё усиливался, облака по-прежнему оставались висеть над разрушенным храмом, не сдвинувшись ни на метр.
- Красота-то какая!- услышала Тамара за спиной приглушённый голос Рината, мгновенно возвратившего её из мира грёз и небытия на грешную землю. Она машинально взглянула на часы:
- Ой, ребята! Мы здесь стоим уже больше часа!
- И заметь, Томочка, не проронили за всё это время ни единого словечка. Даже я молчала! Что ни говори, а есть в святых местах что-то такое, что не подвластно ни пониманию, ни описанию. Одно только слово и вертится на языке – благодать! Вот интересно, в разрушенной мечети я испытала бы нечто подобное? А вообще-то, подруга, спасибо тебе от нас с Габитовым за то, что ты нас сюда притащила,- Римма крепко сжала Тамару в объятьях.
- Кто кого притащил. Это вам, дорогие мои мусульмане, спасибо. Ей Богу, постояв здесь, я словно очистилась от какой-то скверны – на душе так легко, а главное, спокойно, будто сразу стало понятно, что все житейские мелочи – такая ерунда по сравнению с бесконечностью, которую я здесь вдруг так неожиданно для себя почувствовала, и даже на миг увидела.
- Мусульмане, не мусульмане – не так уж это и важно, по-моему,- вступил в разговор Ринат Габитов,- я за свою жизнь где только ни побывал: в Софийском соборе - в Киеве, в Исаакиевском – в Питере, в Домском соборе – в Риге, в костёле святой Анны и бернардинцев – в Вильнюсе, впрочем, всех мест не перечислишь. Меня всегда тянуло к святым местам, куда бы меня судьба ни заносила. А уж, сколько я мечетей в разных городах посетил! Там везде всё ухоженно, торжественно, почтенно, если хотите, а порой даже помпезно и вычурно, одним словом – красотища! Но такого смятения души, как здесь, в разрушенных стенах, я нигде и никогда не испытал. Представляете, девчонки, когда я остановился на том месте, где некогда стоял алтарь, со мной что-то странное произошло. На меня как будто бетонная или чугунная плита свалилась откуда-то сверху, словно груз вины. Стою и думаю – я, вроде, никому ничего плохого в жизни не сделал, но вот чувствую себя виноватым – и всё тут! Странное чувство. Знал бы молитвы, ей Богу, стал бы молить прощения.
- А я, братцы, в себя пришла,- не менее восторженно произнесла Римма,- только тогда, когда слёзы из глаз ручьём потекли. И унять я их долго не могла, а отчего плакала, не понять.
-Давайте-ка, девочки, я помогу вам спуститься вниз, а там ещё раз весь храм по периметру снаружи обойдём – может, ещё что-нибудь интересное увидим, что сразу в глаза не бросилось?
Всю дорогу до дома компания ехала молча, переполненная впечатлениями. Когда, преодолев последнюю колдобину, машина стала сворачивать на шоссе, Тамаре показалось, что её кто-то окликнул. Она оглянулась и через заднее стекло увидела, как по небу летела пара лебедей, чем-то похожих на ангелов. Они приближались к тому месту, где несколько минут назад она наблюдала божественные облака…
* * *
Ещё не дочистив грибы до конца, Коврова вдруг встала, вытерев руки фартуком, прошла к столу, взяла чистый лист бумаги и начала писать прямо стоя: «В разрушенном храме у Пологого Займища». Затем она закрыла глаза, в голове стали роиться странные образы, рождаться какие-то непонятные, но приятные звуки, она нащупала стул, пододвинула его, села и открыла глаза.
Казалось, кто-то невидимый водил её рукой. Писалось легко и без натуги. Неожиданно она вдруг отложила ручку, не мало удивившись тому, что пишет от мужского имени, однако сразу же отыскала этому феномену объяснение. Просто, когда она стояла там, внутри храма, она вовсе не ощущала себя женщиной – она, казалось, была бесполым существом и ассоциировала себя с созданием, которому суждено было по велению чьей-то высшей, внеземной силы появиться и жить на этой планете.
Больше она не останавливалась до тех пор, пока не закончила записывать стихотворение, именно записывать, а не писать, потому что ей казалось, что она сначала слышит каждую строку, а потом заносит её на лист бумаги.
Тамара глубоко и облегчённо вздохнула, отложила ручку и прочла написанное:
« В разрушенном храме у Пологого Займища»
Шоссе не задыхалось от жары
Оно дышало, пыша испареньем.
А по степи колючие шары
Неслись по ветру сказочным виденьем.
Пологое маячит вдалеке.
И вот я на просёлочной дороге.
Закрыл машину. Жарко. Налегке
Иду вперёд – шагают сами ноги,
Торопятся знакомою тропой,
Что заросла верблюжьею колючкой.
Вот суслика увидел пред собой –
Стоит, согнувшись серой закорючкой,
Приветствует поклоном ходока,
Свистит смешно, как будто улыбаясь.
«Прости, дружок, мне некогда. Пока!»-
Я говорю зверушке, с ней прощаясь.
Ещё немного – цель уже видна:
Совсем над кручей храм стоит забытый.
Нет куполов, разрушена стена,
И стёкла мозаичные разбиты.
Я пробираюсь внутрь, через проём,
Царапая колени старой кладкой,
И через груды камня, напролом,
Иду на пятачок, что за оградкой,
Туда, где некогда стоял алтарь,
Куда из мест окрестных люд стремился,
И истово и рьяно, так, как в старь,
Здесь о спасении души молился.
Стою, не поднимая головы,
Глаза закрыл – и слышу песнопенье
Седой, степной, с горчинкою, травы.
И грудь вздымают трепет и волненье.
И ангелы спускаются с небес…
Себя вдруг ощущаю ПРАВОСЛАВНЫМ.
Так вот, зачем сюда, наверх, залез…
И я лечу, лечу пареньем плавным
Туда, где для души пределов нет,
Где от телесной скверны очищаюсь,
Где льётся неземной, волшебный свет,
Где я впервые в жизни причащаюсь –
Пускай, канонам церкви вопреки,
Не следуя положенным обрядам,
Не смейтесь надо мною, старики,
Зато был БОГ со мною где-то рядом.
И возвращаясь прежнею тропой,
Ещё раз храму поклонившись низко,
Постиг, что не оставлен я судьбой,
Коль подпустил Господь к себе так близко».
Поставив точку, Тамара встала из-за стола. Её по-прежнему ждала почти целая корзина грибов, которые обязательно нужно было почистить, не дожидаясь утра. Пролежав в прихожей какое-то время, они заполнили всю квартиру дивным пряным ароматом. Чтобы голова не закружилась от столь сильного, крепкого дурмана, пришлось открыть балконную дверь. Струившийся с улицы осенний воздух позднего вечера бодрил. Тамара почувствовала прилив сил, впрочем, он, возможно, пришёл к ней не столько оттого, что теперь был открыт балкон, сколько потому, что она только что, как говорится, выписалась до донышка, приготовив себя к новым, пусть и более прозаическим, делам.
«Завтра обязательно напишу Казимерасу. Расскажу ему обо всём, что сегодня передумала, перечувствовала и глубоко пережила. Пошлю и стихотворение. Хочу, чтобы оно ему понравилось»,- решила она, беря из корзины очередной шарик шампиньона.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ЛИШЬ СЛОВА ОСТАЮТСЯ ЖИТЬ …
Как Тамара и предполагала, возня с грибами затянулась надолго, так как земля, особенно бурая, буквально прилипла к ножкам шампиньонов. Почти с каждой шляпки пришлось снимать плёнку, в которую вросли песчинки, выковырять которые – каждую по отдельности - не представлялось возможным.
Около трёх часов ночи позвонила Римма:
- Ну, как, пчёлка, пашешь?
- Римм, пчёлки не пашут - пашут лошади. Если стесняешься меня старой клячей назвать, лучше ни с чем другим не сравнивай. Что там у тебя случилась, раз так поздно звонишь? Или ты спешишь похвастаться, что уже со всеми делами справилась, чтобы я тебе позавидовала?
- Вовсе нет. Просто взяла передышку. Ринат в осадок выпал – уже давно храпит, а я, похоже, вот-вот на второе дыхание перейду. Ты же знаешь о моей привычке – ни одно грязное дело не оставлять до конца не доделанным.
- Конечно, знаю. Наверняка потом ещё не забудешь полы перемыть и весь мусор в контейнер выбросить, чистюля ты наша. Но, наверняка, ты не затем мне звонишь, чтобы это сообщить или, в который раз, меня мордой в грязь ткнуть?
-Я что-то не поняла, ты, что это, со своей мини-корзиночкой всё ещё возишься? Ну, ладно, мы – у нас в ванной уже три полных ведра вычищенных и перемытых шампиньонов, да ещё чуть-чуть осталось.
- Ведра два?- съязвила, не желая того, Тамара.
- Хоть ты не издевайся!
- Раз так, значит, ещё кто-то поиздевался, и ты на мне хочешь зло сорвать, верно?- намекнула Коврова на Рината.
Римма не ответила, сделав это так, будто не расслышала слов подруги, но Тамара, тем не менее, чувствовала в интонациях, которые взяла Римма на вооружение, какую-то раздражённость или затаённую обиду.
- Нет, правда, не знаю, сколько их, чертей нечищеных, осталось. Мы все грибы на большую клеёнку прямо на пол вывалили, чтобы они не слёживались и под собственной тяжестью друг у друга шляпки не обломали. Если честно, думала, что ты со своими шампиньонами уже управилась, вот и хотела тебя на подмогу пригласить – то и позвонила. Знаешь, я ведь уже и плащ накинула, собралась тебя встретить, чтобы ты одна по ночи не шла. Размечталась, глупая баба, что до утра вдвоём поработаем, а потом у нас и выдрыхнемся всласть. Но, видимо, зря позвонила, раз ты ещё занята.
- Ну, а если бы я и на самом деле со всем давно управилась и видела сейчас десятый сон, ты вот так бы, запросто могла меня разбудить после трудов праведных, поднять с постели и предложила мне снова впрячься для пахоты? Ты, что, серьёзно, или это у тебя такая ночная шутка?
- Почему, шутка? Я думала, ты с радостью поможешь подруге.
- Нет, дорогая, мне с лихвой хватило того, что в мою корзинку уместилось. Ты только не подумай, что я всё это время грибами занималась, просто, на какое-то время отвлекалась, а то, наверное, и вправду, давно спала бы. Я стихи писала.
- Ты определённо сумасшедшая! У неё грибы нечищеные, а она стихами занялась! Как можно, не закончив дело, за писанину браться?
Тамара вновь услышала в голосе подруги прежние нотки, что её насторожило, однако, она решила на них никак не реагировать Мало ли, отчего та завелась, может, с Ринатом из-за чего-то поссорилась. Тем временем Римма не унималась. Более того, расхохотавшись, она продолжила нападать на Тамару в свойственной ей манере:
- Ты можешь представить меня моющей в квартире полы?
-Не поняла, к чему это ты? Ну, если тебе хочется, чтобы я тебя такой представила, пожалуйста, уже вижу: стоишь на корточках и намываешь свои полы. И что потом?
- А потом?!- Римма настолько повысила голос, что Тамара вынуждена была отвести трубку от уха. - Ты можешь вообразить, чтобы я вдруг, ни с того, ни с сего, бросила тряпку с ведром посередине комнаты из-за того только, что мне, видите ли, приспичило чем-то другим заняться? И на самом-то деле, зачем полы домывать, если намного приятнее сесть в кресло и заняться вышивкой, к примеру!? Мне такое даже присниться бы не могло! Нет, ты определённо чокнутая, что ни говори!
Коврова чувствовала, что Римма была, что называется, на пределе, и стоит начать ей возражать или просто высказывать свои соображения по теме, её будет вообще не остановить. Тем не менее, поскольку всё то, что затеяла подруга, Тамаре не нравилось, она постаралась перевести и так уже затянувшийся разговор в другое русло:
- А я вот, совсем иную картину представила.
- Интересно, какую?
- Представила, что за нами наблюдают с помощью скрытой камеры.
- Кто наблюдает? Пришельцы, что ли?
- Зачем пришельцы? Например, женщины из Швейцарии, Голландии, Австрии, собственно, из любой цивилизованной страны. Элегантные, ухоженные, занимающиеся бизнесом или состоящие на государевой службе, предпочитающие свой уик-энд проводить в коротких путешествиях или отправляющиеся в эти дни в свои женские клубы, в кафе, в концертные залы и картинные галереи. Стоят они и смотрят на то, что сняла камера.
- В толк не могу взять, чего им туда смотреть – шли бы в свои клубы и сидели бы там, напыщенные и самодовольные.
- Так вот, я продолжу: смотрят они и ухохатываются. Им и в голову не приходит, что то, что они сейчас наблюдают, происходит чуть ли не в каждой семье в нашем славном государстве, причём, ежегодно. Мы крутим банок по десять томатов, столько же огурцов и прочих овощей, заготавливаем немыслимое количество всевозможных заправок к борщам и супам, вялим, сушим, солим – промышленные зоны по заготовкам, а не квартиры!
- Сколько, ты сказала, банок в каждой семье заготавливают?- спросила Римма так, словно не услышала ничего остального,- да я, что огурцов, что томатов, по тридцать баллонов закручиваю! Не пойму, что в этом смешного!? Не магазинное же есть? Ты, кстати, голландские огурчики в банках пробовала? А я пробовала – говно говном. Пожевал – и выплюнул. Пусть хохочут, если им делать больше нечего, а мы кушать, простите, хотим, такой уж мы, русские, народ!
- Зря, вижу, сказала тебе о своих видениях – ты так ничего и не поняла,- едва сдерживая нарастающее раздражение, отреагировала Тамара, приложив максимум усилий, чтобы как можно безболезненней выйти из возникшей ситуации. – А знаешь, у меня есть предложение. Посмотри, сколько в последние годы стали уделять внимания вопросам кулинарии в печати и на телевидении! Почти на каждом канале есть свой «кулинар» - то Макаревич со «Смаком», то Назаров с «Кулинарным поединком», то жена самого Кончаловского с передачей «Едим дома». Хотя мне, если честно, не известны дома, где бы так ели, да простит меня милая и обаятельная стряпуха, прикладывающая столько усилий, стараний и душевного тепла, чтобы убедить многомиллионную аудиторию, что именно так и следует готовить в домашних условиях. А вот ещё один, уже совсем недавний шедевр этого же направления – неувядающая Надежда Бабкина подарила зрителям чудо-шоу «Рецепты судьбы». А чем ты у нас хуже этих популярных чудо-кулинаров? Напиши о своём хобби делать домашние заготовки в какой-нибудь женский зарубежный журнал. Представляешь, что будет? Да к тебе толпы журналистов повалят – станешь ты у нас знаменитостью, начнут твои рецепты и, конечно же, фотографии во всех странах печатать!
Судя по тому, как на это ответила Римма, сразу стало ясно, что она восприняла это, по крайней мере, как издёвку:
- Ты что там совсем сбрендила? А всё оттого, что не семейная ты баба, Томка, не семейная, а то бы не осмеивала меня. И что только Ринат мой в тебе нашёл, какого чёрта тебя в пример мне ставит?!
Наконец-то, Тамару посетила догадка, чем мог быть вызван избранный подругой тон. Скорее всего, Габитов отказался принимать участие в чистке грибов и обвинил жену в жадности, тогда как подружку её похвалил за то, что та взяла лишь столько шампиньонов, сколько без лишних хлопот можно перечистить за вечер, а не сидеть за этим нудным делом до самого утра. Коврова должна была сразу догадаться, что, наверняка, так оно и произошло. Только, причём здесь она? Зачем же её-то подставлять? Будто он не знал, во что подобное сравнение может вылиться, и что Тамаре от его жёнушки всенепременно достанется.
- Что ты ерунду говоришь? Какой я пример для подражания, из меня хозяйка вообще никакая. Наверняка, ты своего муженька не так поняла.
- Так, как надо, так и поняла – ни убавить, ни прибавить в его словах ничего нельзя. А всё из-за этих чёртовых грибов, будь они неладны! Устал он, видите ли. Говорит, посмотри, как интеллигентные люди, то есть, ты, поступают – они не жадничают, не хапают и во всём знают меру. Ты уж прости меня, что на тебе сорвалась. Это он меня, шайтан, завёл. Как уплетать за обе щёки, тем более, жареные грибы – он тут первый едок. Это чуть ли не самое любимое его блюдо. Когда у него за ушами трещит, так он про интеллигентность не вспоминает, а как чистить помочь – куда с добром!
- Ну, ты теперь всё высказала, подруженька?
- Прости, не держи зла. Не представляешь, так умаялась – спина не гнётся,- пытаясь изменить интонации, продолжила Римма,- вот и решила отдохнуть, поэтому и позвонила тебе, а ты что, и вправду подумала, что я тебя в помощницы хотела позвать? Том, ну, не сердишься, прощаешь мой выпад?
- Куда деваться,- полушутливо прозвучало из уст Тамары,- не прощу, мне же хуже будет, я же знаю твой характер. Прощаю, успокойся, Бога ради. И всё-таки ответь, откуда это в тебе: если тебе плохо, то нужно обязательно добиться, чтобы так же плохо стало ещё кому-нибудь. И чаще всего объектом твоих нападок становлюсь я. По логике, я должна была сейчас спать, прости, что повторяюсь, какого лешего тогда бы нужно было меня будить?
- Но не разбудила же! Не сердись, пожалуйста, лучше скажи, о чём писала?
- О храме,- коротко ответила Коврова, не желая говорить о стихотворении после столь напряжённого и неприятного разговора.
- Почитай, а?!
- Выходит, как почитай, то и слово интеллигент совсем не ругательное, не так ли?
- Не хочешь – не читай. Сама приду и прочту. Как-никак вместе там были. Интересно же, чем отличаются наши с тобой впечатления. Хочешь ты или не хочешь, а я всё равно приду и прочту.
- Надеюсь, не с рассветом? А то и вправду спать хочу – умираю. Кстати, пока мы с тобой по телефону говорили, я оставшиеся грибы дочистила, так что с чувством исполненного долга могу, наконец, лечь в постель. Желаю тебе, подруга, спокойной ночи, вернее, ударного тебе труда, дорогая.
- Подожди, не клади трубку. Объясни, как это ты одной рукой управлялась?
- Почему одной? Просто я трубку плечом придерживала, чтобы руки освободить, а грибы я в прихожей чищу, чтобы по всей квартире грязь не развозить – вот и вся премудрость.
- Да, видно, Ринат прав, как ни крути, когда тебя умницей называет, и когда мне в пример ставит. Твоё имя, кстати, у него в последнее время то и дело с языка слетает, будто специально, чтобы меня задеть. Не поверишь, я после этого даже сердиться на тебя начинаю, хотя понимаю, что твоей вины в этом нет. Но мне обидно.
- Римм, успокойся, ещё не хватало, чтобы вы с Ринатом из-за меня ссориться начали.
- Да достал, честное слово.
- Во-первых, ты, наверняка, преувеличиваешь, во-вторых, при чём тут я, ты подумай?
-Да я понимаю, что ни при чём, только сделать с собой ничего не могу – ну, такая я, что ж тут поделаешь? В общем, прости, если можешь, не хотела я тебе настроение портить, поверь. Спокойной тебе ночи. А остаток моей ночи так и пройдёт в пахоте. Ты же знаешь, мой удел – раскочегарить домну и поддерживать в ней постоянную температуру, чтобы, не переставая, работала,- на одном дыхании выпалила напоследок Римма, суммировав все свои жалобы на судьбу, после чего, не дожидаясь реакции подруги, первой положила трубку.
У Тамары, несмотря на принесённые ей извинения, вконец испортилось настроение. Даже недавняя встреча с разрушенным храмом растаяла, словно в летнем небе перистые облака, будто её и вовсе не было. Оказывается, сколь ни сильны представительницы слабого пола, увы, и их нервная система даёт сбои.
«Выдюжим - не с таким справлялись»,- выдохнула Коврова, направляясь в ванную, чтобы перемыть грибы, хотя до разговора с Риммой намеревалась отложить эту процедуру на следующий день.
Аккуратно рассыпав влажные белые шарики по старой махровой простыне для просушки – эта простыня давно уже использовалась из-за ветхости только для хозяйственных нужд, Тамара навела порядок в прихожей, после чего запаковала грибы в полиэтиленовые пакеты, рядами уложив их в морозильную камеру. Она собралась, было, вынести очистки, но, вдруг услышав, как барабанит по стёклам дождь, передумала.
« Странно, откуда было взяться дождю?- подумала она,- после такого ясного дня ничто не предвещало ненастья. Хотя, это даже хорошо - будет легче заснуть. Дождь всегда убаюкивал меня лучше любой колыбельной ещё в детстве. Впрочем, в детстве дожди были мелодичнее и звонче. А может, мне стало так казаться из моего взрослого далека?»
Дождь лил до самого утра, к рассвету превратившись в ливень, какие в этих краях обычно случаются лишь поздней осенью. К десяти часам ливень прекратился, сменившись почти ураганным ветром. Он грозно гудел в подворотне, эхом отдаваясь в вентиляционных шахтах, а, забираясь на лету в водосточные трубы, пытался выдувать звуки, подражая музыкантам духовых оркестров. Ветер был настолько сильным, что трубы, скорее, глухо и протяжно ухали, чем гудели. Но даже это не могло разбудить Тамару, намаявшуюся за день и пережившую сильное эмоциональное потрясение, находясь на развалинах старого православного храма. Она проснулась, когда солнце уже было в зените, а о дожде напоминали лишь лужи на асфальте. Небо вновь стало ярко-синим, хотя теперь оно отливало холодным блеском, несмотря на то, что всё ещё держалось тепло, и бабье лето никак не желало отступать. Казалось, оно лишь изредка позволяло дождям проливаться на землю, чаще в качестве оздоровительных водных процедур – не более того.
Вспомнив о ночном разговоре с подругой, от которого у неё почему-то остался неприятный осадок, Тамара решила ещё до завтрака позвонить Римме. Она прошла в прихожую и набрала знакомый номер.
- Слава Богу – позвонила,- послышалось из трубки вместо приветствия,- а мне что-то показалось, ты со мной вообще теперь разговаривать не захочешь, кажется, я вчера лишнего наговорила.
- Какая ерунда! Я, что, не понимаю – во-первых, ты устала чертовски, во-вторых, из-за какой-то чепухи с Ринатом повздорила – у кого не бывает.
- Точно, он во всём виноват! И, прежде всего в том, что отказался мне помочь, негодник! Но ничего, он у меня сегодня перед работой полную промывку мозгов получил, чтобы не повадно было жене нервы портить в следующий раз. Хотя, шайтан его татарина знает, понял ли, за что взбучку получил? Думаю, что нет, раз он мне опять велел впредь с тебя пример брать и не только в том, что касается этих проклятых грибов, будь они неладны!
- Римм, ты опять за старое, вернее, за вчерашнее? Ну, смени пластинку, решили же – проехали!
- Всё, я больше не буду – честное пионерское!
- Чего не будешь - говорить ерунду или думать о ерунде?
-Клянусь, ни думать, ни говорить не буду. Не родился ещё на свете тот мужик, который может заставить между нами чёрную кошку пробежать. Ну, простила бабу глупую?
-Тоже мне, глупая баба нашлась! Прикидываешься, а сама хитрая, что лиса. Ну, как такую не простить!? Скажи, ты хоть выспалась, ударница ты наша?
-Да какое там! До пяти запахивала и всё убирала, а потом муженька караулила, чтобы без нагоняя на работу не улизнул. Он ведь сделал вид, что обиделся – в комнату мальчишек спать ушёл.
- Строга ты с ним, мать, строга.
- Уж, какая есть, другой не стану – не дождётся! Будет знать, как жену уважать такой, какая она есть, и не стараться её на старости лет под себя подстраивать, а тем более подминать. В общем, пообломала я его «старалки»- мало не показалось. Будет теперь как шёлковый – «му» сказать побоится. Что молчишь? Опять я что-то не то сморозила? Напоминаю – я татарка, и мне простительно на чужом языке с ошибками говорить.
- Начнём с того, что русский - это твой родной язык, но дело, конечно, не в языке. Просто, по-моему, ты палку со своими строгостями в отношении Рината перегибаешь.
- Ну, уж, нет! Мой муж, как хочу, так и гну. Дай любому мужику волю, враз поймёт слабость женщины – и она тогда пропала. Я такого не хочу, и не допущу, пока мы с ним вместе живём.
-Да ладно, Римма, ты не подумай, я тебя и не собираюсь уму-разуму учить. Каждая жена должна сама чувствовать, как ей следует поступать в той или иной ситуации, если она хочет, чтобы в семье был порядок. Я, вот, точно, не знала, вернее, не умела правильно себя вести в семье, поэтому и осталась одна, ну, не одна, а вдвоём с сыном. Хотя, если честно, ни разу об этом не сожалела. Может, только Костику не хватало рядом мужика, а мне без него было много комфортнее. Потом, я была сама себе хозяйка, а для меня это, пожалуй, важнее чего бы то ни было.
Тамара услышала, как Римма протяжно зевнула.
- Всё ясно. Ты всё ещё не ложилась. Иди-ка ты выспись хорошенько, и обязательно перед сном подумай о чём-нибудь приятном,- напутствовала подругу Коврова, не переставая удивляться тому, сколько в Римме физических сил, если она в состоянии стоять на ногах после бессонной ночи, проведённой в согбенном виде за чисткой огромного количества грибов.
- Ты права, как всегда – всё от недосыпу. Ну, спасибо, что простила. Но ты меня тоже понять должна,- не удержавшись, завершила Римма,- ей Богу, последнее время твоё имя у него с языка то и дело слетает, и всё-то он мне тебя в пример тебя ставит.
Не дожидаясь, как отреагирует подруга на последние слова, Габитова положила трубку.
«Вот дурёха,- подумала Тамара,- неужели всерьёз ко мне своего Рината приревновала? На кого как климакс действует – а у Риммы точно крыша поехала, раз она до такого додуматься могла».
Провозившись с часок на кухне, Коврова взялась-таки написать письмо Казимерасу. Когда она закончила, солнце уже готово было вот-вот сползти за горизонт. Не прошло и получаса, как мягкий вечер мгновенно превратился в ночь, что столь стремительно происходит лишь в южных широтах. Бархатистый шатёр, раскинувшийся над городком, словно цветными блестящими конфетти, начал медленно разукрашиваться звёздами, которые только по осени могут столь загадочно мерцать, подмигивая землянам из далёкого далека. Тамара открыла все окна и балконную дверь. Казалось, ещё немного – и порывы ветра сорвут с небесного полотна все эти искусно наклеенные блестяшки, засыплют ими Землю, ворвутся в комнаты, привнеся неземные запахи и звуки. Звёзды захороводят, закружат хозяйку квартиры, вырвут её из обыденности, подхватят и повлекут за собой, чтобы оттуда, из поднебесья, она смогла посмотреть на мир, в котором живёт, совсем другими глазами. Они непременно помогут ей разглядеть, а может, и понять то, что не подвластно человеческому разуму…
Она вышла босиком на балкон, ничуть не ёжась, не чувствуя холода. Ей вспомнилось, как, казалось бы, совсем недавно они вот так же с Казиком смотрели в бесконечность, ощущая себя частью мироздания.
- Ты чувствуешь,- отчётливо услышала она голос друга, будто он был где-то рядом,- я тоже сейчас смотрю на небо? А раз мы в одно и то же время видим одну и ту же картину, значит, мы рядом, мы вместе. Я улавливаю твоё горячее дыхание и шорох твоих волос, пахнущих свежескошенной травой.
Тамара уже собралась, было, заговорить с ним, но вдруг испугалась, уж не галлюцинирует ли она опять, как и тогда, когда оказалась наверху, в разрушенном храме.
«Видимо, я тоже не доспала»,- подумала она во спасение, вернулась к письменному столу и достала из незапечатанного конверта уже дописанное письмо, чтобы сделать постскриптум, изложив только что услышанное ею.
* * *
До ноября время неслось с такой стремительностью, будто оно бежало вверх по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступенек. Как-то вечером неожиданно позвонил Константин, сообщивший матери, что не сможет, как обещал, приехать до зимы, так как теперь он был озабочен грядущими переменами в его жизни:
- Мамуля, милая, твой сын скоро станет папой, представляешь!? Папой! А ты, значит, будешь бабушкой!- с радостью мальчишки, наконец-то почувствовавшего себя настоящим мужчиной, и всё-таки с восторженностью ребёнка, оттарабанил Костя.
Тамара поздравила сына, едва сдерживая волнение и слёзы умиления.
«Ну, вот, кажется, у Котьки всё сладилось. Теперь можно подумать и о себе, не боясь показаться сыну смешной. Теперь, я уверена, он должен будет меня понять»,- решила она с облегчением.
Константин стал звонить регулярно, в конце каждой недели, делясь с матерью мельчайшими подробностями происходивших в его жизни событий. Казалось, они никогда не были так близки, как сейчас. Однажды, едва поздоровавшись, он поспешил рассказать ей о том, что волновало его на данный момент больше всего:
- Ма, представь, меня Илюшка сегодня лягнул ножкой. Скажи, а я у тебя сильно в животе брыкался, ты помнишь?- не понимая того, что обескуражил мать, спросил Костя.
Тамара не без труда находила ответы на бесконечные вопросы взрослого сына, преодолевая смущение и ещё какие-то новые, доселе ею не изведанные чувства.
Изменившиеся обстоятельства в жизни обоих, на неопределённое время оттягивали признание сыну в том, что и в её личной жизни грядут скорые перемены, и что ближе к новому году она собирается переехать жить в Нижний Новгород.
20 ноября Костя позвонил ни свет ни заря.
«Неужели свершилось?- попыталась догадаться Тамара, впрочем, пожалуй, рановато, и половина срока едва минула, раз ребёнок лишь недавно начал шевелиться»,- вмиг отвергла она свои предположения.
-Мамуля, поздравляю! Здорово, умница! Впрочем, я всегда знал, что ты молодец, вот только, пока был рядом, не удосужился этого тебе сказать. Но я тебя всегда ревновал, ты, наверное, даже об этом никогда не догадывалась? Сначала ревновал тебя к твоей работе, а когда ты, наконец, от неё избавилась, и я решил, что мы снова будем семьёй, появилось то, что я так обидно для тебя называл «писаниной», прости меня, дурака, ну, пожалуйста!
- Ты о чём это, сынок? Я ничего не пойму, что на сей раз могло произойти, чтобы вызвать у тебя столько эмоций?
Лишь осознав, что мать не догадывается о предмете его восторгов, Костя поспешил объяснить:
- Мы с Лизой сегодня полночи не спали. Думаешь, чем мы занимались? Мы читали!
Выспренность тона, каким разговаривал Костя, и пугала, и настораживала Тамару одновременно. Она даже начала подумывать, уж, не навеселе ли тот.
- Сынок, Лизе нужно обязательно высыпаться в её положении, да и тебе, насколько я поняла, на работу приходится рано вставать, разве можно всю ночь не спать?
- Во-первых, вчера была суббота, во-вторых, сегодня воскресенье, значит, весь день мы сможем спать в своё удовольствие, а ночью мы получали удовольствие от чтения. Ну, всё, я так понимаю, что ты ещё не знаешь. Мы вчера вечером в подземном переходе купили сборник твоих рассказов «И вновь у волжских берегов ». Лиза первой книжку заметила – там во всю обложку твоя фотография на фоне берёз. Кстати, такая отличная, сразу видно, что профессионал делал. Ты там такая молодая и красивая, я такой фотки у нас никогда не видел. Так вот, когда Лиза попросила посмотреть книгу, я от радости чуть из одежды не выпрыгнул и на весь проход заорал, как маленький: «Это моя мама!» Наверное, на меня смотрели как на сумасшедшего. Но не об этом речь – рассказы прелесть! И чего я их, дурак и эгоист, раньше не читал, когда ты мне их на кухне подсовывал, я же всё свой норов показывал и хотел, чтобы ты на меня внимание обратила.
Тамара тихо опустилась на стул и продолжала слушать сына, который взахлёб рассказывал о том, какое впечатление на них с Лизой произвело прочитанное:
- Я как будто дома побывал. Какая красотища-то! Оказывается, вон как у нас там здорово. Но понимать это начинаешь тогда, когда уезжаешь далеко от родных с детства мест, или, когда вот так неожиданно прочтёшь о том, что покинул, и, может быть, навсегда…
Лиза вслух читала, так что наш Илюша вместе с нами слушал и всеми своими телодвижениями демонстрировал, что ему не терпится поскорее к бабушке в гости поехать и всю эту красоту своими глазками увидеть.
Костя замолчал, и Тамара не сразу нашла слова, чтобы хоть что-то ответить сыну. Да и потом, по щекам текли слёзы, а губы дрожали. Думала ли она, что пройдёт всего полгода, и то, что ещё совсем недавно такой непреодолимой стеной стояло между ней и сыном, теперь станет мостиком, их объединявшим.
-Вот это да, не ожидала, что так быстро напечатают, обычно на это годы уходят!
- Так ты на самом деле от меня о книжке впервые услышала? Здорово! А вообще, как такое могло произойти, ты ведь, наверное, давно рукописи отослала?
-Да, это не я, это Казик,- неожиданно для себя, вслух произнесла Коврова имя Прейкшаса.
-Странное какое-то словечко,- сказал Костя,- впервые такое слышу. Это что, какое-нибудь новомодное издательство? Хотя нет, подожди, там написано на последней странице: «Волго-Вятское книжное издательство» - я точно помню.
- Нет, это никакое не издательство вовсе,- спохватилась Тамара,- Казик, вернее, Казимерас – это мой старинный друг – ещё по университету. Это он помог.
- Так вот, к кому ты ездила! А от меня скрыла, хотя, если честно, я бы тогда ничего не понял, не сумел, а, может, не захотел бы понять. Прости меня,- в который уж раз, за один только разговор, просил он у матери прощения,- прости меня чёрствого и непутёвого. Но, честное слово, я теперь сильно изменился – сам себя порой не узнаю, ты мне веришь?
- Верю, сынок.
-Мам, а этот твой друг женат?
Тамара буквально опешила, услышав такой вопрос от сына. Раньше он как-то вообще не интересовался её знакомыми и друзьями, и, вот, надо же, сейчас, когда она была менее всего готова к откровениям, и когда сын жил так далеко от дома, он проявлял, если не заинтересованность, то хотя бы простое человеческое любопытство.
-Костя, я не хотела бы говорить на эту тему, тем более, по телефону. Давай, как-нибудь при встрече я тебе расскажу о своих друзьях студенческой поры, если тебе это будет всё ещё интересно, договорились?
- Давай,- коротко согласился сын, заподозривший, что у матери с этим её другом, похоже, серьёзные отношения. Ма, мы, кстати, пять экземпляров купили,- перевёл он разговор на книгу,- а когда я расплачивался, к лотку мужик как раз подошёл и спросил, зачем мы столько берём. Стоило мне сказать, кто написал эти рассказы, мужик тоже купил несколько штук. Потом он достал ручку и попросил меня на каждой из них написать автограф, представляешь, смешной какой? Я же не автор. А когда он стал настаивать, я написал: «Единственный сын автора книги, Константин Ковров желает приятного прочтения». Скажи, прикольно?
- Прикольно, по-другому и, правда, не скажешь.
- Ну, ладно, мамуль, пока. У меня уже деньги кончаются. Буду звонить. Мы тобой гордимся.
Тамара долго не могла прийти в себя, продолжая сидеть в прихожей в ночном белье, так и не успев накинуть халат, так как Костя позвонил задолго до рассвета, буквально подняв её с постели. Женщина была бесконечно благодарна судьбе за то, что та помогла вернуть ей сына, и Казику, который сыграл в этом не последнюю роль.
« Милый, добрый мой друг, и как же это всё у тебя так быстро получилось?- думала она, уже стоя под горячим душем, успев продрогнуть в прихожей до последней косточки, так что зуб на зуб не попадал,- наверняка, опять всё деньги сделали. Ну, на самом деле, кто бы стал печатать стареющую журналистку из глухой провинции, о чём бы, и как бы она ни писала!?»
Сразу же после завтрака она решительно направилась в комнату и стала вытаскивать из секционных ящиков и с книжных полок многочисленные папки, тетради, блокноты, связывая их в увесистые стопки.
«Всё,- решила она,- дописываю повесть и больше ни за что не берусь. Остальное уже буду доводить до ума в Нижнем - иначе я отсюда ещё сто лет не уеду».
Тамаре казалось, что таким образом она сделала первый шаг к сборам в дорогу, забыв о том, что точно так же думала она и тогда, когда разбирала вещи и избавлялась от всего ненужного. Но с тех пор много воды утекло, и до окончательного расчёта с биржей теперь уже оставалось совсем немного времени, а впереди, впереди её ждала новая жизнь!
Завершив упаковку рукописей, Коврова, воодушевлённая тем, что сделана ещё одна подвижка к грядущему, села за письменный стол и до утра писала, прервавшись лишь на обед, намереваясь завершить начатую накануне главу, чтобы на следующий день перейти к новой. Именно в ней должен был раскручиваться финал сюжета.
Тамара торопилась. До отъезда ей необходимо было оформить множество документов не только на бирже, но и в жилищной конторе, найти жильцов, которым можно было бы доверить квартиру на длительный срок, а позже они бы с сыном решили, как поступать с жильём дальше. Скорее всего, квартиру придётся продавать – похоже, что Константин сюда жить не вернётся. Но всё это перспектива не одного года, думала Тамара. На переезд она была настроена очень решительно, поэтому рутинные дела, которые она терпеть не могла, сейчас её вовсе не пугали.
Теперь она ежедневно что-то паковала, сортировала, рассовывая всё по дорожным сумкам. Оставалось только купить кое-что из одежды - она так и не успела пока поменять свой гардероб, хотя спланировала это ещё несколько месяцев тому назад – всё руки не доходили.
* * *
В один из дней, в самом конце ноября, ещё не было и шести часов утра, из Нижнего Новгорода позвонила Галка Монахова:
- Тамар, привет. Это я, узнала? Я понимаю, что разбудила тебя. Ты возьми стул – сядь,- отрывочно произнесла она несколько фраз подряд.
Коврову ничуть не насторожила не свойственная студенческой подруге манера говорить отрывисто и бесстрастно. Решив, что Галка, таким образом, настраивала её на длинный душевный разговор – они на самом деле давно не общались – она пошла в комнату, чтобы взять пуфик.
-Ну, я готова внимать тебе, дорогая. Рада слышать твой голос, по которому уже успела соскучиться.
Какое-то время из трубки не было слышно ни звука. Тамара, было, подумала, что пока она ходила за пуфиком, связь прервалась, но тут она уловила едва различимый тихий протяжный вздох, а за ним два слова, от которых тут же повеяло холодом:
- Казик умер.
Подруги молчали. Галина сделала паузу, чтобы дать Тамаре переварить услышанное, а затем продолжила:
- Сегодня ночью, вернее, под утро. Я из клиники звоню.
Только выслушав всё до конца, Коврова, наконец, стала понимать, что случилось. Плечи её отяжелели и опустились, казалось, каждую клеточку тела парализовало. Горло начали душить такие мучительные спазмы, что было трудно дышать, не то, что говорить, поэтому то, что услышала Монахова, больше напоминало хрип:
- Что?.. Несчастный случай, или всё-таки он болел?.. Почему мне не сообщили?
- Я хотела сделать это ещё неделю назад, но он запретил… Дней десять тому назад скорая помощь увезла его в клинику прямо с заседания кафедры. Все с облегчением вздохнули, когда и трёх дней не прошло, как ему стало легче. Едва поднявшись на ноги, он сразу же позвонил мне. Я приехала, и мы просидели в палате, пока не пришла дежурная сестричка и не выпроводила меня. Так вот, он сказал тогда: «Я должен дожить до Тамариного дня рождения. Доживу – буду жить дальше, и ничего-то мне будет не страшно, и всё будет хорошо. Я выкарабкаюсь, во что бы то ни стало, выкарабкаюсь. Она приедет. Уже здесь мы отпразднуем её юбилей. Только о моём недомогании, умоляю, - Томочке ни слова. Не надо её тревожить по пустякам». Затем он принудил меня поклясться. Я поклялась, и клятвы не нарушила. Он ещё всё улыбался, когда тебя вспоминал и вообще держался бодрячком. Я никогда не думала, что наш Казик такой суеверный… был суеверным. Не выкарабкался…
Похороны пройдут в твой день рождения. Приезжай. Сообщи, когда тебя встречать. Да, ещё, прихвати с собой хорошие успокоительные – тут тебя серьёзные разборки ждут. Казик ведь успел развестись, а родственнички этой чокнутой девицы одну тебя в его смерти обвиняют, и в разводе тоже, тем более, что он успел оформить на тебя завещание. Вот такие дела, подруга. Держись, мать. Чем смогу, помогу. Постарайся выехать сегодня. Но приехать ты должна обязательно, думаю, тебя в этом убеждать не нужно. Пока. Кладу трубку.
Телефонные гудки многократными раскатами грома, словно эхо, отдавались в ушах, в висках, в груди – в каждой клеточке Тамариного существа.
Коврова очнулась от нестерпимой боли и жуткого, леденящего озноба, пронизывавшего её дрожащее мелкой дрожью тело. Она сидела на холодном полу, прижавшись к входной двери. Радом лежал опрокинутый на бок пуфик. Телефонная трубка, крепко зажатая в руке Тамары, продолжала издавать мерные, зловещие звуки. Полуоткрытыми незрячими глазами она смотрела прямо перед собой, уставившись в одну точку. И вдруг откуда-то из глубины её нутра, сжатого как пружина, вырвался наружу истошный нечеловеческий звук, напоминавший крик смертельно раненой птицы. В глазах её совсем потемнело, и на какое-то время она оказалась не то в обмороке, не то в состоянии некоего небытия – попытки вернуться из него всё никак не удавались. Тамара пробовала подняться, буквально впиваясь белеющими в костяшках пальцами в стену, так что ногти процарапывали обои, но ноги не слушались. Стоило едва разогнуть колени, как она снова и снова падала на пол, словно подкошенная. Лишь окончательно убедившись в том, что в ней иссякли силы, она обхватила голову руками и начала раскачиваться из стороны в сторону. Затем она запричитала так, как искони причитали женщины на Руси, когда теряли кормильцев или сыновей, не вернувшихся с войны, сгинувших в лесу на охоте, или пропавших без вести где-нибудь на чужбине. Казалось, вся скорбь ушедших веков сконцентрировалась в ослабшем женском теле и в чуть теплившейся душе, настигнутой горем утраты.
Она потеряла счёт времени, однако то её второе «Я», исполненное здравого смысла и начисто лишённое эмоций, которое нередко приходило ей на помощь в трудные минуты жизни, заставило женщину подняться и заняться подготовкой к отъезду. Она перевернула весь свой гардероб, чтобы подобрать что-нибудь, подобающее траурному моменту. Однако, избавившись совсем недавно от старой одежды, она оставила лишь то, что было совсем светлым или окрашенным в радужные тона, так соответствовавшие тому настрою, который привезла она с собой после встречи с Казимерасом. Тамара решила сходить на мини рынок, чтобы подобрать хотя бы головной убор, приличествующий похоронам, не подумав, что торговля начнётся не раньше, чем через час. Впрочем, она до торговых рядов так и не добралась. Спустившись на первый этаж, она машинально, по привычке заглянула в почтовый ящик. Там ждало её письмо – письмо от него. Коврова вмиг забыла, куда и зачем собиралась идти, и понеслась вверх по ступенькам, неожиданно почувствовав прилив сил. Сердце колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, но уже не от тревоги, а от ожидания чуда.
Не раздеваясь, женщина прошла в комнату, села в кресло, разорвала конверт и вынула из него письмо от живого и невредимого Казика. Оно было написано на нескольких листках и изобиловало замыслами, планами на будущее, было насквозь пропитано оптимизмом, любовью к жизни и к ней, державшей это письмо в дрожащих от волнения руках.
- Господи,- шептала Тамара, - ты услышал меня, Господи?! Так значит, это был лишь кошмарный сон – не более того. А ты жив, друг мой, жив,- повторяла она, прижимая письмо к губам,- и мы скоро будем вместе.
Ещё не дочитав до конца, она почувствовала, как испарина покрыла не только её лицо, но и всё тело. Она не понимала, то ли это произошло от только что пережитого, или из-за того, что на ней была слишком тёплая куртка, которую она так и не успела снять, увлекшись чтением. Решив, что во всём виновата куртка, Коврова расстегнула её, и конверт, потревоженный движением руки, упал на пол. Она наклонилась, подняла его и мельком взглянула на почтовый штемпель…
Оказалось, письмо было в пути две недели. И они оказались целой вечностью, разделившей время на «до» и «после», на жизнь и смерть.
Тамару снова зазнобило, но она заставила себя дочитать письмо до конца. Несколько раз подряд, монотонно, словно в забытье, повторяла Коврова вслух последние строки письма: « Ты только приезжай скорее, чтобы нам хватило отпущенного Богом времени долюбить и дожалеть друг друга в этой жизни.
Твой Казик».
Она прижала письмо друга к мокрому от слёз лицу. Губы бессвязно шептали: «Ну, как же так? Как так могло случиться? За что? Твои слова такие живые, я их вижу, трогаю их губами. Закрываю глаза – и слышу, как ты их произносишь. А тебя уже нет…
Нет, и больше никогда не будет…»
ЭПИЛОГ
Пройдёт год, и выйдет первый сборник стихов Т.В.Ковровой, который она сама, уже без помощи Казимераса, отправила в редакцию. Любители поэзии смогут прочесть в нём и это стихотворение, но лишь читатели романа « Слово остаётся жить» будут знать, кому оно посвящено: Его не стало. Но живут слова,
Что были им озвучены когда-то,
Как та не завершённая глава
В романе, нет к которому возврата.
Возврата нет, хоть тысячи страниц
Нас ждут с тобой, моля о продолжении.
И сонм осиротевших мыслей-птиц
Во мне закопошился в утешение,
Моля их положить на белый лист,
И руку торопя за ручку взяться…
Ты снова жив – улыбчив и речист –
И чувства на листах опять продлятся,
Продлятся в каждой искренней строке –
Их запишу, клянусь тебе, любимый.
Моя рука опять в твоей руке,
А впереди - простор необозримый,
Где ты воскреснешь в памяти моей -
Я за двоих дышать себя заставлю...
Хоть боль утраты гложет всё сильней,
Надежд на воскрешенье не оставлю …
СОДЕРЖАНИЕ
От автора…………………………………………….
Часть 1
«СМЯТЕНИЕ»
Глава первая «Удар в спину»……………………..
Глава вторая «Пробы пера»…………………………
Глава третья «Рождественские праздники –время передышки»…………………………………………………
Глава четвёртая «Припозднившийся визит»……….
Глава пятая «Мать и сын»…………………………..
Глава шестая «Пристрастный диалог»……………..
Часть 2
«В ПОИСКАХ ВЫХОДА»
Глава первая «Сон»………………………………….
Глава вторая «Дорога»………………………………
Глава третья «Всё дальше к истокам начал»………
Глава четвёртая «Бродяги»………………………….
Глава пятая «Рассказ Бороды»……………………..
Часть 3
«ЛАБИРИНТАМИ ПАМЯТИ»
Глава первая «По закоулкам воспоминаний»……...
Глава вторая «Просто классный парень» + «Царица
Тамара»……………………………...
Глава третья «Иллюзия красоты»…………………..
Глава четвёртая «В театральной студии»…………..
Глава пятая «Баба Клава»……………………………
Часть 4
«ПОСЛЕДНИЙ ШАНС»
Глава первая «В предчувствии встречи»……………
Глава вторая «Со студенческой подругой»…………
Глава третья «Он и она»……………………………...
Глава четвёртая «Слияние душ»…………………….
Часть 5
«НА РАСПУТЬИ»
Глава первая «День раздумий»……………………...
Глава вторая «Расставание»…………………………
Глава третья «Дорога домой»……………………….
Глава четвёртая «Всё ещё в пути»…………………..
Часть 6
«ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ»
Глава первая «почти что исповедь души»………….
Глава вторая «Пикник»………………………………
Глава третья «В поисках новых сюжетов»………….
Глава четвёртая «Сентябрьским вечером…………..
Глава пятая «Поездка в село»………………………
Часть 7
«ЗА ДВА МЕСЯЦА ДО СЧАСТЬЯ»
Глава первая «Отбросы»……………………………..
Глава вторая «В гостях у сельского этнографа»……
Глава третья «За шампиньонами»…………………...
ЭПИЛОГ………………………