А ЖИЗНЬ ИДЕТ.
Аленка все вглядывалась в синюю, еще подернутую утренним туманом даль. Там, где сходились бесконечные полосы черной распаханной земли и чуть белесоватое, майское небо, по самому краюшку горизонта мчался всадник. Он что-то кричал, но ветер рвал его слова беспощадно.
– Ну, что встала?! – резко окликнула мать, оторвавшись от тяжелого плуга. – Рано отдыхать-то!
– Смотри! – только и сказала Аленка.
Теперь всадник мчался молча, и можно было разглядеть, что он махал над головой чем-то белым. Аленке почему-то вспомнилось другое утро жаркое июньское, и тогда всадник так же мчался по дороге от райцентра и кричал, разбивая мирную тишь выходного дня:
– Война! Война! Война!
Фыркнул за плечом старый мерин Филька, переступил тяжко, не понимая задержку в работе. Он привык уже понуро тянуть и тянуть, отдыхая разве что в ночном…
Люди же за эти годы и вовсе не знали отдыха. И порой завидовали лошадям, те хоть сена ели вволю.
– Колька что ли? – спросила у дочери Анна.
Теперь и впрямь было видно, что всадник – сельский почтальон – вездесущий Колька Сарычев. Над головой он махал рубашкой, и по голому тощему животу его хлопала пустая сумка.
– Победа! Алена! Победа! – хрипло крикнул он. Скатился с взмыленной лошади и кинулся к ним, неловко припадая на искалеченную ногу.
– «Победа! Победа! Победа!» – застучало в висках. Аленке вдруг показалось, что дошли они до самого края земли и скинули тяжелую ношу.
Так бывало на покосе, когда косили у черёмушника. Огромная поляна, конца края нет, ноют плечи, и с каждым прокосом тяжелее литовка, и пот липкий щиплет глаза, и ничего не видишь, и не чувствуешь, кроме этого обязательно – дойти, дотерпеть, выдюжить!
Но вот она пройдена деляна, и ровные ряды скошенной травы уже пахнут медово, а бригадир крикнет своё: "Кончай работу" в измотанном теле вдруг встрепенется жизнь и забьется птицей!Выдержал! Не струсил, не сник, справился!Смог!Через силу, жилы выматывая, но смог, дошёл, не дал слабину, не подвёл!Выстоял...
– Победа! Победа! – твердил Колька, – Гитлеровская Германия ка – пи – ту – ли – ро – ва – ла!
И точно ярче стали весенние краски: нежно зеленеющие холмы, белые стволы берез, черная-черная земля под ногами.
Аленка выпустила поводья и шагнула к Кольке, еще не зная, что сделает сейчас. Но ноги вдруг дрогнули, а из горла вырвался то ли стон, то ли крик.
– Коля, Колечка, – ткнулась в костлявое его плечо. Он обнял ее неловко…
– Я в район за письмами, а там из тарелки: «Гитлеровская Германия капитулировала!» А? Я сразу к вам, Ален! Слышишь ты? Победа!
Он, наверное, ждал от нее каких-то особенных слов, но Аленка молчала, только часто-часто вздрагивали плечики, да колотилось у самой его груди ее сердце. Так и стоял, слушая, как бьется оно и все говорил про Победу, про то, что к Гавриловым вернулся сын – Пашка, без пальцев на левой руке, и как счастлива была его Клавка, и что-то еще, еще, еще…
Но Аленка вдруг оторвалась от него и пытливо заглянула в глаза.
– Коль..., Это все, да? Совсем…? Не будет войны?
– Нет, не будет, – выдохнул Колька, и осторожно погладил тугую ее косу. Засветилась Аленка теплым весенним солнышком, каждая веснушка на курносом носу; родинка на подбородке выдавали ее радость.
– Победа! Победа! Ге-гей! По – бе – да! – Закричала она, эхо тут же откликнулось радостно.
– Да. Да. Да
И закружилась, закружилась не сдерживая, ни смеха, ни слез, что текли и текли по щекам…
– Эх, Ваня, Ваня не дожил ты… – глухо вдруг уронила Анна Михайловна…
Враз обернулись и Колька, и Аленка, полные еще кипящей радости, дышащие юностью, весной, неосознанной, непонятой любовью..
Анна все также стояла за плугом, точно окоченев. И не плакала, нет. Смотрела куда-то в даль, туда, где терялась бесконечная дорога. По ней в июле 1941 года ушел на фронт ее муж – Иван Никишин. Ушел и не вернулся.
– Эх, Ванечка, Ванечка… – прошептала вновь и перекрестилась.
И Колька – вечный вестник надежды и горя, привыкший уже и к протяжному, почти звериному, бабьему вою и к истерикам и к обморокам, впервые не нашелся, что сказать.
Разгорался над тихими Саянами первый день мирной жизни. Переминался лениво Филька, лучилась радостью Аленка, и шаловливый ветер качал ветви берез…
Все жило, все тянулось навстречу весне и солнцу.
Только долго и горько смотрела Анна Михайловна на дорогу. Шептала. Молилась, беззвучно, одними губами...