Детство на Дальнем Востоке
(Наброски и отрывки из неоконченной повести)
*** Сталинград, или Первые странички в памяти
1.Три тени. Две большие тени и маленькая между ними.
Это папа, мамы старший брат и я, зимой идём по Сталинграду.
2. Окопы, ямы, муляжи солдат лежат, оружие разбросано местами, какие-то разбитые машины, огни костров…
А по мосткам из досок мы идём, переходя окопы, ямы.
Это мы попали на место проведения съёмок кинофильма «Сталинградская битва».
Мне это вспомнилось, когда вместе с родителями, уже на Дальнем Востоке, мы смотрели этот фильм. Притихший от увиденного в фильме, я молчал, пока мы шли домой. Когда пришли домой, я начал задавать вопросы.
Сначала я сказал, что многое из фильма мне знакомо. Как мог я видеть многое, что было в этом фильме? Ведь, это было до меня!..
Они не верили моим словам, но я настаивал, что это уже видел.
Мама с папой стали спрашивать меня о том, что помню я ещё, тогда я и сказал про тени. Достали фотографии тех дней, а на одной из них мой папа, мамы старший брат и мальчик между ними – я.
Поверили они и многое тогда мне рассказали, а я сидел и слушал их, раскрывши рот…
Запомнил многое, но часто снова я у них просил о прошлом рассказать. Рассказывала чаще мама. В открытой дверце печки щёлкают дрова, выскакивают угольки, а мы сидим и ждём отца.
Довольно поздно папа приходил тогда, а нам тревожно было…
Потом тревожно тоже было, но эти ночи помню!
А в девятнадцать лет и я шинель надел, как надевали папа мой и мои деды.
*** Морозный день и амбарный замок
Красивыми узорами затянуты стекла окна. Я сижу у окна и продуваю дырки на узорах, чтобы сквозь эти дырочки на улицу смотреть. На улице позёмка, из ребят не видно никого, да и самого на улицу не тянет. Скучно, но в комнате тепло, а в печке весело горят дрова и мама рядом. Папу ждём!
Шаги по коридору, открылась дверь, заходит папа.
С мороза папа растирает уши, а я, как зачарованный смотрю на пряжки на ремнях и на эфес у шашки. Они с мороза не оттаяли ещё, а папа расстегнул одну из пряжек и предложил мне языком попробовать её. Холодная, она немного обожгла язык, а папа расстегнул большую пряжку и, придержав мне голову, дал и её попробовать легонько. Она сильней мне обожгла язык и прикипела, но папина рука затылок мой держала и, мой язык не пострадал.
Мне это интересно стало, а папа мне лизнуть эфес у шашки предлагает, но свою руку крепко держит на моём затылке. Лизнув эфес у шашки, я вдруг почувствовал, что мой язык к эфесу сильно прикипел, но папа голову мою держал и снова мой язык не пострадал, эфес в его руке нагрелся и отлип от языка. Так папа мне наглядный дал пример и объяснил, что может быть с металлом на морозе.
После обеда мы с ребятами игрались у сараев. На одном из сараев висел огромный амбарный замок. Кто-то из ребят постарше подвёл нас к этому замку и предложил его лизнуть тому, кто будет самый смелый среди нас. Лизнул замок один малыш, да так и прикипел к огромному замку. С губы мальчишки кровь идёт, замок язык не отпускает… Малыш в слезах от боли и испуга, а мы на это смотрим. Кто-то из нас догадался сбегать домой и рассказал об этом взрослым. Они быстро принесли чайник с тёплой водой и отогрели замок, а плачущего малыша увели домой.
Морозный день, мне три с половиной года.
Хорошо, что папа вовремя дал мне урок!
*** Давно не видел папу, или Добрая, умная гаубица
122 мм гаубица (М-30) на металлических колёсах с резиновыми шинами, весом 2500 килограмм, была поистине великолепным артиллерийским орудием, о боевых качествах которой говорили, что «Лучше её уже ничего не может быть».
1950 год. Жили мы тогда в Раздольном, недалеко от Владивостока.
Мне было около пяти лет, когда гаубичный полк, в котором служил отец, подняли по тревоге и направили ближе к границе с Кореей. Я очень хорошо помню, как все мои сверстники и наши матери ждали возвращения полка, каким долгим было это ожидание, как радовались мы, когда узнали, что полк возвращается. А когда в один из дней мы увидели, как возвращаются наши любимые гаубицы, то многие ребята побежали к воротам, через которые орудие за орудием, на прицепе у автомашин, возвращались домой.
Мы не успели увидеть, как наши отцы и солдаты заехали в часть на других машинах, но водители из кабин узнавали нас и проезжая, говорили нам, что наши отцы уже в части, что скоро мы их увидим у себя дома. Кто-то из ребят побежал домой обрадовать этим известием своих матерей, а несколько ребят остались и смотрели, как гаубицы медленно заезжают в открытые ворота.
Увидев на станинах орудий сошники, очень похожие на небольшие сиденья, я спросил у старших ребят, для чего эти «сиденья». Толком они тоже не знали назначения этих «сидений», но предположили, что если сесть на одно из них, можно проехать в часть. Уже последняя гаубица подходила к воротам, когда я подбежал к станине орудия и сел на это «сиденье». Я едва успел приветливо махнуть рукой опешившим ребятам, как орудие тряхнуло на ухабе и меня сбросило под колёса гаубицы.
Испуганные ребята убежали к видневшимся домам, чтоб там рассказать, что со мной случилось. Последняя гаубица медленно заехала, ворота закрылись, а я остался лежать на дороге, не зная, плакать мне или нет. Пока я лежал и думал, что мне делать, по дороге в часть проходил солдат, который увидел меня, лежащего посреди дороги. Удивлённо посмотрев на меня, он спросил:
- Ты чего здесь лежишь?
Спокойно, как о чём-то обычном, я ему и отвечаю:
- Меня гаубица переехала.
- А где ты живёшь?
- Вон там, в тех домах.
Подняв меня осторожно, солдат на руках донёс меня до нашего дома, где передал уже спешащей нам навстречу маме. Вся в слезах, мама занесла меня домой и положила на кровать. Прибежал встревоженный отец. Очень быстро приехал врач. Все суетятся, осматривая меня, а я лежу и молчу.
Осмотрев меня и не увидев ничего страшного, кроме небольших ссадин на бёдрах, врач спросил:
- Ходить можешь?
- Не знаю.
Отец взял меня на руки и осторожно поставил на пол, а я тихонько сделал несколько шагов и заревел. Только теперь до меня дошло то, что случилось.
- Тебе больно ходить?
- Нет.
- А почему плачешь?
- Не знаю…
На машине отвезли меня в больницу, сделали рентген, смазали ссадины зелёнкой, а потом отец отвёз меня домой. Полежав немного на кровати и отойдя от испуга, ответив на вопросы родителей и соседей, я вскоре снова бегал среди ребят. Сходили мы с отцом и на то место, где я лежал на дороге, сорвавшись со станины орудия. По всей видимости, кучка золы, высыпанной в разбитую колею дороги, спасла тогда мои ноги. Может быть и так, но я до сих пор считаю, что это добрая, умная гаубица, в боях срывавшая башни вражеских танков, не захотела повредить меня.
Правильно о ней сказали, что «Лучше её уже ничего не может быть»!
*** Роташка
Мы приехали к новому месту службы отца в начале ноября 1951 года, когда мне было шесть лет.
Гарнизон, в котором нам предстояло жить, располагался у подножия сопок в нескольких небольших группах домов, находящихся на расстоянии в три – четыре километра вокруг старого полевого аэродрома в посёлке Филипповка, между посёлками Барабаш и Занадворовка Хасанского района. Поселились мы в узкой и длинной комнатушке в коммунальной квартире, где жило ещё четыре или пять семей. Позже мы переехали в Заречье, в более удобную комнату тоже коммунальной квартиры, а потом и вообще в новый район посёлка, который назвали Домики, так как там поставили восемь или десять двухквартирных домов финского типа. Там мы жили тоже в одной комнате, но хозяек на кухне уже было только две. И везде получалось так, что мы оказывались с этим мальчиком соседями, жили в соседних домах.
А познакомились мы с ним 7 ноября, сразу после приезда в Филипповку. Утром я отпросился пойти погулять, так хотелось познакомиться с новым местом жительства. Как мы приехали, как выгружали вещи, как размещали их в комнате, я не помню, так как мы с сестрёнкой уже хотели спать, нам было не до этого, поэтому всё для меня было впервые увиденным в этом посёлке. Вдоль улицы расположились несколько одинаковых двух или трёхэтажных домов по одной стороне дороги и несколько одноэтажных деревянных домов с другой стороны. Было слишком рано и ребят ещё не было видно, только одинокий мальчик в длинном зимнем пальто стоял немного в стороне, но ко мне не подходил.
Ковыряя носками ботинок землю под ногами, мы присматривались друг к другу. По виду мальчик был примерно одного со мной возраста, я к нему подошёл, поздоровались. Когда мы знакомились, он сказал, что его зовут Роташка. Я удивился такому странному имени, тогда он сказал, что его зовут Витя Ротанов, ему пять лет, но зовут его все Роташкой и никто с ним не играет. Удивившись такой странности, я спросил, почему с ним никто не играет, и состоялся такой разговор:
- А я ссусь!
- Как это?
- Ну, ссусь и всё!
- Куда ссышься?
- В штаны!
- А зачем?
От мальчика действительно пахло странно, это потом я узнал, что за запах бывает от некоторых людей, а тогда для меня встреча с таким человеком была впервые.
- А я их снимать не умею!
Видимо, это для него было изрядно обыденным делом, но ответ прозвучал, как безысходность судьбы, от которой ему уже не избавиться.
Постояли, помолчали. Какие мысли были у него, я не знаю, но меня задела безысходность, прозвучавшая в его словах. Частенько в отсутствие отца мама советовалась со мной по многим вопросам, поэтому думать и пытаться решать жизненные вопросы я был приучен. Немного подумав, я попросил его расстегнуть пальто и показать штаны. Дело это для него было привычное, не раз он получал ремнём по заднице от родителей и слышал насмешки детей, но пальто он расстегнул. Штаны у него были из плотного материала на лямках и подпоясаны ремнём. Достать что - либо из ширинки, не расстегнувшись полностью, было просто немыслимо по моим понятиям, а спустить штаны, не освободившись от лямок, было невозможно.
Подумав немного, я посоветовал ему попросить у матери, чтоб лямки убрала и вместо ремня поставила резинку. Эта мысль для него была новой и он, представив себя в переоборудованных штанах, быстренько побежал домой.
Погуляв ещё немного, я ушёл тоже, чтоб помочь родителям устраиваться на новом месте и с Витей мы увиделись только на следующий день. Я уже успел познакомиться с другими детьми, мы стояли и о чём-то болтали, когда вышел Витя и направился к нам. Чтоб его не прогоняли, он ещё издалека закричал нам: - Я больше не ссусь!!!
Для всего коллектива это была новость, тем более, что нас было мало и играться вместе должно быть веселей. Витю приняли в коллектив, постепенно перестали называть его Роташкой, а я для него стал самым большим авторитетом и другом.
В конце лета, когда мы переехали в Заречье, мне надо было идти в первый класс. Мама ожидала рождения ребёнка и не могла проводить меня в школу, поэтому в первый класс я пошёл в сопровождении Вити. Идти надо было лесочком, по узенькому мостику из автомобильных рам через речку Малый Мангугай, потом снова лесочком, через старый полевой аэродром, через кустарники к дороге, а там ещё, примерно километр, до школы. И эту дорогу Витя проходил вместе со мной весь первый класс, а на следующий год и он стал учиться в школе. Наша дружба продолжалась все те четыре года, что мы прожили рядом. Потом мы разъехались по разным гарнизонам вместе со своими родителями.
Переписку мы не вели, но я до сих пор помню моего друга Витю Ротанова, моего милого Роташку.
*** Рыбалка на Малом Мангугае, или Рыбные консервы
Это было в начале лета 1953 года.
Было мне тогда восемь лет, я окончил первый класс и успешно перешёл во второй.
Недалеко от наших домов, петляя среди сопок, протекала небольшая речушка Малый Мангугай, которая где – то вдалеке впадала в реку Большой Мангугай, а затем – в Залив Петра Великого на Тихом Океане. О близости океана мы не догадывались, а может быть, и не знали ещё о его существовании, но рыбой из этой речушки мы пользовались активно.
В тайге, которая была рядом, мы собирали ягоды, грибы, дикий виноград, отцы изредка приносили домой охотничьи трофеи, небольшие огороды давали нам необходимые овощи. А рыбкой мы баловались из этой речушки, которая зимой полностью перемерзала, весной наполнялась ручьями с сопок, летом пересыхала до размеров ручейка, или переполнялась от частых дождей, а к осени снова текла ровно и спокойно.
Обычно на рыбалку мы уходили, взяв с собой кусок чёрного хлеба, чтоб перекусить на берегу реки, а в тот раз нас пошло на речку сразу несколько человек. Все мы были примерно одного возраста, собирались наловить много рыбы, поэтому на обед решили домой не ходить, а взять с собой рыбные консервы, которых дома у каждого было больше, чем достаточно. Консервы в семьях лежали на всякий случай, поэтому нам матери спокойно дали по банке рыбных консервов в томатном соусе и по два - три добрых куска чёрного хлеба. Довольные, мы гурьбой шли к речке, наперебой обсуждая предстоящую рыбалку. По дороге насобирали дикого лука, чеснока и щавеля, собирались развести костёр и попировать на природе.
Когда пришли к речке, каждый устроился там, где ему удобней, но рыбалка у нас была не очень успешной, поэтому вскоре мы стали бегать друг к другу и смотреть, кто и что поймал. Поняв, что рыбы сегодня много не поймать, мы свернули свои удочки и собрались на каменистом берегу, чтоб сообща пообедать, так как уже основательно проголодались. Расположились мы кружком у разведённого костра и достали свои запасы, но открывать консервы нам было нечем. Не подумали мы об этом, не до того нам было думать о том, как открывать эти железные банки. Предстоящая рыбалка была у всех на уме, когда собирались, а о консервном или каком – либо ноже мы и не вспоминали.
Делать нечего, стали думать, как открыть наши банки.
Первым догадался открыть банку Игорь. Он был на пару лет старше нас всех, вот и идея пришла ему первому. Положив банку на огромный камень, он другим камнем стал разбивать банку. Она не поддавалась, а только теряла свои формы, но не отдавала своё содержимое. Разозлившись на банку, он взял камень с острым ребром и со всей силы ударил по краю банки. Но это он хотел попасть по краю банки, а попал себе по пальцу и заорал от боли. Из раненого пальца пошла кровь, а банка так и осталась покорёженной, но не открытой. Видя такой результат его борьбы с банкой, мы стали придумывать свои методы открывания банок, но ничего путного не приходило нам на ум. Отчаявшись пообедать консервами, мы уже собрались поесть хлеб с луком, чесноком и щавелем, которые насобирали, пока шли к речке, но Санька Днепров решил сделать ещё одну попытку, чтоб открыть банку консервов. Положив на плоский камень банку, он поднял над головой другой камень, размером немного меньшим, чем его голова, а потом резко ударил этим камнем по банке. Удача! Всех, кто был рядом и наблюдал за этим, обдало томатным соусом и разлетевшейся рыбой, а банка превратилась в железный блин.
Без настроения мы начали жевать свой хлеб, заедая его дарами тайги, а я потихоньку начал точить свою банку о шершавый камень. Жую хлеб, прикусываю лук, чеснок и щавель, а баночку точу и точу, как отец точил при мне нож на рыбалке. Хлеб почти весь дожевал, когда из банки появился томатный сок. Все бросили жевать и с интересом стали наблюдать, как я точу банку. А она поддалась, всё больше и больше появлялось из неё сока. Перевернув банку, чтоб не вытекал соус, я начал точить её камнем сверху. Всё большая щель открывалась у банки, а потом крышка и просто отпала.
От радости все закричали:
-Ура!!!
Похватав свои банки, ребята стали дружно их точить камнями. Скоро все банки были открыты и мы сообща доели то, что ещё у нас оставалось.
Посидев ещё немного у костра, мы взяли свой улов и довольные пошли домой.
Мы шли, довольные не уловом, а тем, что справились со своими банками.
*** Как мы тигра испугали
Лето 1954 года. Хасанский район Приморского края.
Девять лет мне тогда было, а до сих пор помню свою встречу с уссурийским тигром - хозяином тайги.
Посёлок наш, даже имя у него маленькое - Филипповка (между Барабашом и Занадворовкой), был обычным небольшим гарнизоном в селе, расположенном небольшими группами домов у подножия сопок. Рядом с домами были огороды, а за ними начиналась тайга.
И вот однажды, мы с Юркой Лаптевым, который был младше меня на три года, гуляли метрах в трёхстах от домов и увидели на картофельном поле телёнка. Стали к нему подкрадываться, чтоб покататься, как на лошади. Я уже совсем приготовился ему на спину забраться, но взгляд уловил движение рядом в кустах. Глянул, а там полосатый матрас к прыжку приготовился, но за нами и телёнком наблюдает…
Увидев это, кататься на телёнке нам срочно расхотелось и мы, заорав в два голоса, помчались к домам, а тигр - в обратную сторону, испугавшись нашего крика.
На телёнке в тот раз мы не покатались, зато и ему жизнь сохранили, и сами уцелели.
*** На море, на рейде эсминец стоял...
В 1955 –1958 годах мы жили на Дальнем Востоке в посёлке Краскино Хасанского района. В посёлке стоял крупный воинский гарнизон, состоящий из частей одной или двух дивизий. Казармы воинских частей располагались вдоль подножия Крестовой сопки, возвышавшейся над посёлком. С другой стороны, за железной дорогой, был Посьетский залив. В хорошие тихие вечера из мест расположения казарм часто можно было услышать песни, исполняемые сотнями солдатских голосов. Может быть, они их пели в часы досуга, а может быть, и во время вечерних прогулок, когда всем строем исполняется одна песня. В песнях этих не всегда можно было разобрать все слова, но душевность, с которой пелись эти песни, трогала наши ребячьи сердца. Многие песни нам были известны, мы знали их слова и частенько сами пели их своими ребячьими голосами, но одну песню, которая доносилась к нам чаще других, мы не знали. Красота этой песни так трогала нас, что мы всегда замолкали, когда издалека слышали мотив этой песни. Слов песни было не разобрать, но начало её мы различали очень хорошо.
«На море, на рейде эсминец стоял…», а дальше песня подхватывалась сотнями голосов, и слова её разобрать было очень трудно. Пелось в этой песне о молодом матросе, о соловье в вишнёвом садочке, о стоявшем на палубе боцмане, о снятой с головы бескозырке и о том, что скоро матросы возьмут Севастополь родной…
Красота песни так тронула мою мальчишескую душу, что я захотел узнать слова этой необычной песни. В нашем классе учились два воспитанника военного оркестра, с которыми я дружил, но они не знали слов этой песни, хотя тоже слышали её исполнение. Пробовал я узнать её слова у знакомых солдат из ближайших к нам воинских частей, но никто не мог мне в этом помочь, хотя слышали песню многие. Может быть, эта песня доносилась к нам от часто стоявших на рейде Посьета кораблей Тихоокеанского Флота, но эти корабли были от нас очень далеко и мы могли видеть только их серые силуэты. Хотя, над гладью залива в тихие вечера звуки разносятся очень далеко. Вскоре мы переехали семьёй на Украину в тихий красивый город, в котором не слышно было солдатских песен, но мотив этой песни частенько вспоминался мне.
В 1966 году военная судьба забросила меня в степи Казахстана. Наша часть была создана на определённый срок из солдат, временно прикомандированных от разных воинских частей необъятного Советского Союза. Расположили нас в домах заброшенного зерносовхоза, удобств почти никаких, воду привозили раз в сутки. Воды этой хватало только на приготовление пищи, да ещё каждому по фляге в день, поэтому после напряжённого дня мы на нескольких автомашинах ездили за пару десятков километров в какой-то карьер, наполненный водой, чтоб освежиться и привести себя в порядок. Ехать молча не хотелось, поэтому то на одной, то на другой машине сами собой возникали различные песни, которые подхватывались и на остальных машинах. И вдруг, с нашей машины я услышал: «На море, на рейде эсминец стоял…». Эта песня, впервые услышанная мной на Дальнем Востоке, зазвучала в необъятных степях Казахстана, подхваченная солдатскими голосами сначала на одной, а потом на всех наших машинах. Петь эту необычную для степей песню было так легко и приятно, что мы пели её всякий раз, когда оказывались все вместе.
Вот вариант этой песни в том виде, как мы её пели:
На море, на рейде эсминец стоял,
Матросы с друзьями прощались.
А море манило своей красотой,
И где-то вдали растворялось.
В вишнёвом садочке, где пел соловей,
Он пел свою песню, играя,
С девчонкой прощался моряк молодой,
Надолго её покидая.
Он обнял упругую девичью грудь,
Она, как дитя, зарыдала.
Два тела сплелися, как будто одно,
И сразу дышать трудно стало.
Он снял бескозырку, махнул ей рукой:
Прощай, дорогая Маруся!
Мы скоро возьмём Севастополь родной,
К тебе я с Победой вернуся!
На палубе боцман стоял и смотрел,
Смотрел, и как будто смеялся…
Раздалась команда: «Поднять якоря!»,
Свист боцмана резкий раздался.
Эсминец рванулся от серых платформ,
Машиной их крик заглушая,
Слезу утирала девчонка платком,
Матросов на бой провожая.
Возможно, что эта песня, рождённая на берегах Чёрного моря, попала на Дальний Восток с батальонами морской пехоты, которые в 1945 году принимали участие в войне с Японией. Возможны и другие варианты того, как песня оказалась на Тихом Океане, но всегда, когда я вспоминаю эту песню, в моём воображении встают корабли, уходящие в бой и батальоны морской пехоты, готовой после высадки с кораблей рвануться на врага по команде «Полундра!».
Последний раз мы её пели, когда разъезжались по своим дальнейшим местам службы.
Много вариантов этой песни я слышал после этого, по-разному она звучала от разных людей, но так, как я её слышал на берегах Тихого Океана и в степях Казахстана, запомнил на всю жизнь.
*** Дальний Восток, или Рассвет на Москве-реке
В то время, когда ещё не было телевизоров, а радиоприёмник был не в каждой семье, радовало нас радио из динамика на стене.
Жили мы тогда на Дальнем Востоке, в небольших посёлках, где даже электричество бывало не круглые сутки, а только, когда темно.
Около 23 часов начинала мигать лампочка, предупреждая нас о том, что электричество скоро выключат. Тогда мы зажигали керосиновую лампу или свечи, чтоб можно было ещё почитать, или дело какое-нибудь закончить. Завершив свои дела, спать мы ложились до самого утра.
А утром, в шесть часов, нас будило радио, которое тоже работало, когда есть электричество. Работу оно всегда начинало с чудесной музыки, которая называлась «Рассвет на Москве-реке» из оперы Мусоргского «Хованщина».
Знали мы тогда, что наша страна большая, что далеко есть Москва...
Но утро страны у нас начиналось!
Это было так здорово, слышать и видеть на Дальнем Востоке «Рассвет на Москве-реке»!
*** Кедровые орешки, или Кедровый лес
1958 год. Лето.
Поезд «Хабаровск – Москва».
В вагоне жарко, окно открыто, дверь закрыта.
На верхних полках лежим мы с сестрёнкой и смотрим из окна.
На нижних полках мама с папой, и младшенькая сестра тоже, смотрят из окна.
А за окошком давно остался Дальний Восток. Сибирью едем. То лес, то поле, то река…
А в душе остаётся ещё надежда снова приехать сюда.
Вот и бросаем мы с сестрёнкой, орешки кедровые с наших мест, в землю сибирскую, чтоб вырос здесь тоже лес.
Леса и так тут много, но наших кедров тут нет, а это так красиво будет, если вырастет наш кедровый лес.
Орешков у нас ещё много, их не жалко нам, пусть только кедры вырастут там, где мы едем сейчас.
Бросаем мы их с надеждой ещё побывать здесь, где наше осталось детство. Глупенькие мы были, и не знали тогда, что только младшенькая сестрёнка здесь побывает ещё. И только её дети, через много лет, будут тоже бросать орешки в окошко, уезжая с тех мест.
Выросли кедры там, или нет, я не знаю. Скорее всего, что нет, но так нам тогда хотелось вырастить вдоль дороги наш кедровый лес.
Едем с Востока на Запад, через Сибирь и Урал, едем на Украину…
Нет уже мамы и папы, средней сестрёнки нет, есть только мы с младшенькой, да дети наши есть. Может быть, они увидят наш кедровый лес? Это так красиво – кедровый лес!