Я хороню тебя живым, мой друг. Но, знаешь, я не принесу тебе цветов на могилу, нет. Это будут картинки, то что я принесу тебе. Картинки моей и твоей жизни. Яркие такие, многогранные, переливающиеся сквозь призму, разноцветными узорами, а где-то и черно-белым ню, таким оголенным проводом, по твоим-моим нервам. Конечно, ты уже их не прочтешь, эти картинки, бывает время, когда слишком поздно, и для переоценки тоже нет времени. Вот тогда и приходит раскаяние, настоящее, а не то притворство, каким ты прикрывался всю жизнь, ту, вторую ее половину. Да, раньше у тебя была одна такая жизнь, целая. А взял, и разделил ее на две части, не мне судить, ошибкой ли было это или правильным твоим решением, да и нет уже смысла в рассуждениях, есть здесь и сейчас, а все что кроме, это лишнее во временных рамках данного пространства.
Я иду по полю, усеянному желтой, сухой травой, осенней, мертвой уже и бездыханной, как и ты сам. Это абсолютный пустырь, нет тут никого, кроме тебя. Все мертвое вокруг, только ветер гудит, толкаем меня с дороги, на это поле, вроде как и я тоже уже не живая, вроде должна присоединиться к тебе. А впереди виднеется крест, одинокий, и нет надгробной плиты возле того креста, или памятника какого. Только крест, худой такой, поржавевший. Быстро поржавевший, а времени прошло совсем не много. Твой портрет на кресте, это неверно, может быть по православию, а по моим мерках – хоть так. Одна из лучших твоих фотографий, ты улыбаешься мне в лицо, как всегда, надменно и с вызовом, только вызов давать теперь некому, да и не зачем, мой друг. Нас теперь нет уже. Нет здесь, нет там. Тебя уже много лет нет, и ты сам себя убил, убивал, когда жизнь разделил пополам. А меня не стало в ту секунду, когда твои субстанции, заговорчески шепчась, покинули этот мир, день на сороковой, после смерти. Знаешь, они в форточку вылетели, но не в твою, а в мою, хотя ты не бывал у меня никогда. А почему, понимаешь? Во мне они жили твои субстанции, потому что ты прогнал их, когда пополам стал делить, а их нельзя пополам, они же единое целое, а ты…И мы с тобой единое целое были, а теперь лишь картинки у меня от тебя остались. Что же мне с ними делать? Прочесть тебе снова?
Я сажусь на колени, прямо перед твои лицом, на портрете, сквозь улыбку начинаю читать тебе, с картинок, про виноградный сок, метро, поезда, про непонимание какое-то, сожаление, про города и судьбы…все эти картинки – твоя жизнь, неразделимая ничем. Сейчас я вижу, как ты резал ее ножом, от обиды, от злости на них и на себя. Диагнозы, это страшно, а сила мысли не всегда работает, но не нужно, не нужно было за нож браться и резать их…как же я их теперь склею, твои половинки от жизни? А ты все так же улыбаешься. Я злюсь и швыряю эти картинки тебе в лицо, по щекам соленые, предатели, давно их не было, а тело сгибается над твоей могилкой, в содроганиях, сожалениях о былом, о том что не вернуть тебя никогда больше, не увидеть. Именно эта мысль причиняет столько боли, что никогда не увижу. А если на секунду представить, что ты просто уехал куда-то, вот так, подло и не попрощался даже. Тогда легче. Тогда расправляю плечи, еще сквозь слезы, целую твои холодные нарисованные губы и говорю – прощай!
Просыпаюсь в приемной больницы. Пахнет так мерзко, медикаментами. Сижу на холодной лавке, возле палаты. Рядом медсестра, шепотом говорит по телефону и местами смеется. Свет тусклый такой, противный, шепчет о горестном, и не успокаивает меня вовсе, а наоборот, подливает масла в огонь. Встаю, медленными, нерешительными шагами иду к двери. – Туда нельзя – отрывается от телефона медсестра, но я даже не смотрю в ее сторону. Времени нет, и я должна тебя спасти, мой друг, прекратить твои муки. Ведь ты так долго там уже лежишь. Ты уже давно умер, только врачам об этом забыл сказать, а они все надеются, что очнешься. При таких травмах легче не очнуться. Но сейчас я спасу тебя. Я же похоронила уже, живым, этой ночью. Вхожу в палату, тихонечко, еле слышно, знаю, что не проснешься, но инстинкты не спрячешь, мы же звери. Безмятежная твоя улыбка, любимая. Гудит аппарат жизнеобеспечения, сбивает меня с мысли. Подхожу ближе. Твое бледное лицо, бело-зеленоватое, но с красной улыбкой. Провожу пальцем по изгибу брови, по скуле, по губам, наклоняюсь над тобой, еще теплым, родным мне, одной рукой придерживаю твою голову, целую губы, теплые, сухие, спящие. Аппарат жизнеобеспечения в эту минуту издает такой громкий длинный звук, как в телефоне стационарном, когда трубку снимаешь и хочешь набрать номер, но еще не набрал. Пиииииии-пиииииииии, беспрерывно так. Это я его выключила, мешает он мне, склеивать наши картинки. На пол падает из моих рук, но уже сливается с кафелем, это я приняла лекарство, мой друг, для воссоединения нас, смертельное такое, окрыляющее, мы же ангелы теперь, ты и я. А про дверь не беспокойся, она на замке. Вставай, я тебя спасла, полетели в окно. Картинки склеены, мы вместе, и ты теперь уже бодрый, веселый такой, сжимаешь мою ладонь в своей руке, улыбаешься.
Медсестра оторвалась от телефона и положила трубку на рычаг. Что привлекло ее внимание в окне. Два полупрозрачных образа, махали крылами на спинах, удаляясь все выше, в поднебесье, держась за руки. Девушка подумала, что надо срочно идти сдавать смену и с ложиться спать, но для начала, нужно посмотреть, что там в палате происходит, в которую вход посетителям строго воспрещен.