Шесть Дней Библейской Истории

Шесть Дней Библейской Истории
(поэтическая периодизация)

Общий вид библейской истории / Аврам-Еврей, путь Авраама как ось библейской истории / Вавилонская Башня / Завет обрезания / Общий принцип бинарности в библейском мышлении и раздвоение дома Иакова, Иуда и Иосиф / Сакрализация 'обратного пути' / Моисей и 'потерянное поколение'. 
   
   
   
   Сказано у пророка: 'В тот день из Египта в Ассирию будет большая дорога...'.
   'Тот день' есть день Господень, 'дорога' - путь белого осла библейской истории. И ключевое слово к этой истории - дорога. Из Ассирии в Египет и обратно.
   У дороги той есть, как и у всякой дороги, два направления: одним прошел Патриарх, вышедши из Месопотамии и дошедши до Египта, другим - из египетского рабства в вавилонское изгнание - шли его дети, возвращаемые 'на родину отца своего'.
   И был посреди того пути из рабства в изгнание тысячелетний промежуток - глоток свободы, называемый землей Израиля; как сказано там же: 'В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею; благословение будет посреди земли'. (Ис 19, 23-24). Вот и весь трехстворчатый библейский роман. Патриархи - Рабство - Освобождение. Тора, Пророки, Писания (ТаНаХ). И мы всё читаем, читаем, и никак не прочесть до конца.

   
   “Тьмы низких истин нам дороже
   нас возвышающий обман”
   
   "В начале был ритм", писал Г. Нейгауз в начале своей книги. Книга была о музыке, и к музыке относилась эта фраза. Библия, это книга и о музыке тоже, и библейская история, это музыка общей истории, и как музыка полифонична. "Она и музыка и слово" - два столпа, на которых стоит культура.
         
   Библейская история это автобиография одного народа, написанная с целью 'сделать себе имя, а то, как бы не рассеяться по всей земле'. Эти слова были написаны в Вавилоне, за пятьсот лет до начала самого того рассеяния! (Народы не терпят рассеяния, но именно это испытание уготовила евреям судьба, чтобы показать миру, что это можно перенести).
   Имя спасет от гибели в рассеянии, оно позволит тленья убежать, и даст душе пережить прах ее тела. С этой целью душа помещена в 'заветную лиру' - лиру Завета! - ибо лира есть тот паром, что перевозит души в вечность.
   Прошла земная реальность описанных в Библии событий, проходит социальная и всякая другая актуальность ее установлений и наставлений, но никогда не утратит силу тот тайный закон, по которому она создана, и которому одному подвластна -     Библейский музыкально-поэтический ритм, шестистоп.
   Эта симфония имеет вступление из шести мощных аккордов, которые суть шесть дней Творения, расположенных в строгой последовательности строительного цикла.
   Первый день - явление света. Oн вызван был из воды - больше неоткуда - чтобы задать всему процессу Творения ритм дня и ночи. Абсолютная материя - вода - и абсолютная нематериальность, свет!
   Свет это Авраам, из которого, как семь цветов спектра – из пучка белого света, вышло семь народов; не считая Божия, восьмого, то есть сверх-мерного, который не в счет (8 - фигура бесконечности).
   Второй день - создание неба как физического тела. Это Патриарх Ицхак, которому завещано было потомство в образе несчетных небесных звезд. Тех звезд, под которыми лежал он ночью связанный на алтаре, смиренно ождая своей участи
   Третий день - создание земли и семени. Это Иаков, человек семени - дорожная пыль земли стала символом его завета и образом его потомства, и по возвращении из Египта семя его утвердилось на земле.
   Четвертый день - изготовление и развеска на небе светил. Это сыновья Иакова, Иосиф и его братья: 'Солнце и луна, и одиннадцать звезд поклоняются мне'.
   Пятый день - создания воды: рыбы, рептилии, морские гады. В тот день прозвучал впервые, призыв: 'Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю!', и рыбы, размножающиеся сотнями икринок, подхватили этот призыв. Тогда же появились и первые теплокровные, птицы, и они улетели из воды, чтобы на земле откладывать свои яйца - 'птицы да размножаются на земле'.
   Им соответствовало поколение поколение египетских рабов, которые как созданные в пятый день рыбы, тоже явили чудеса размножения. И как птицы и рептилии вышли из воды на землю, они вышли из Египта, чтобы чтобы искать свою землю, затерянную среди пустынь: Пятый день Творения это народ Израиля.
   Шестой день, это создание всей теплокровной скотины, травоядной и хищной, и среди них человека на двух ногах, Божия образа и подобия.
   Это, конечно, Моисей, которому Богоподобие было дано в прямом смысле - прямо из рук Всевышнего: 'Я поставил тебя богом фараону'. Призыв: 'Плодитесь, размножайтесь!', повторно прозвучавший в Шестой день стал призывом к размножению духовному - продолжению Торы в учениках: 'Идите, и научите все народы' (Мтф. 28, 19).
   (Седьмой день выведен за скобки Творения  –  это Суббота, когда Бога нет, а значит, нет и ничего в реальности: только тени вчерашнего и образы завтрашнего.)
   Шестистопный ритм, установленный увертюрой, удерживается потом, в усложненном виде, на протяжении всего дальнейшего повествования. Развиваясь и переходя от режима метронома отдельных дней творения к широкой полифонии свободной реки, не теряя при этом, однако, внутренней последовательности этапов хода библейской истории (которая есть, "в сухом остатке" не что иное как последовательность патриарших поколений).
   Этапов этих тоже шесть, и они перманентны как шесть дней творения - каждый требует следующего. Если в первый день явился свет, то назавтра понадобилось небо, где ему гулять, и если птицам пятого дня велено размножаться на созданной позавчера земле, то назавтра же создан человек, который будут питаться их яйцами - единый, развивающийся сюжет.
   Так же и Патриархи. Совершенный, изобильный в вере Авраам сконцентрировался весь в семени по имени Ицхак, сдержанный, сосредоточенный Ицхак вызвал к жизни решительного, размашистого Иакова, Иаков раскрыл веер своих 12 сыновей, выделенный из них псевдо-египтянин Иосиф пробудил к жизни следующего, настоящего уже египтянина Моисея, а Моисей «развернул сионистскую пропаганду по всему нижнему и верхнему Египту».
   Библейская история вся висит на патриархах. Их - от Адама до Авраама - двадцать: десять до Ноя, и десять после Ноя - 'избранных', его потомков по линии Шема, и среди них три главных опоры: Адам, Ной и Авраам.
    Но это еще не сама история, а только ее пролог, библейская 'предыстория'. История как таковая начинается только с Авраама, от которого идет третья, последняя череда патриархов.
    Патриархов этой третьей череды шесть: три одиночных - Авраам, Ицхак, Иаков и три коллективных - сыновья Иакова (Иуда/Иосиф), народ египетских рабов и поколение перехода от рабства к свободе (пустыня) с их вождем  Моисеем. Полная параллель шести дням Творения: первый период, три дня - создание "недвижимого" мира, инфраструктуры, второй - создание всего "того, что движется". (В обоих периодах выводятся за скобки дни 1 и 4 - создание света и светил.)
    Так же и каждое звено этих двух параллельных цепей строго соответствует своей аллельной паре. (Похоже на развернутую двойную спираль ДНК.) Эти соответствия и эти параллелизмы пронизывающие весь текст Библейской истории, суть ее поэтическая мышца и скелет, опорно-двигательный аппарат всего этого сложного литературного организма.
   
   Итак. Аврам жил восемьдесят пять лет и родил Ишмаэля. По рождении Ишмаэля жил еще пятнадцать лет и родил Ицхака, своего наследника. После этого он жил еще семьдесят пять лет и родил шестерых сыновей. Тогда развернулась в его доме борьба за наследство, которая послужила сюжетной пружиной для всей библейской истории.
   В доме Аврама впервые на сцену стали выходить женщины. Первой была египтянка Агарь, вторая жена Аврама; первая его жена, Сарра, пока еще только подслушивала, да подсказывала, да подсмеивалась из-за кулис. От Агари пошли племена агаритов, которые получили её имя (Матриархат, Египет, царица Хутшепсут).
   Иудейская традиция, отожествляет Агарь с Кторой, следующей после Сарры женой Авраама. Эта версия объясняет присутствие на библейской арене этноса агаритов - шести племен, от шести сыновей этой женщины (Кторы/Агари), рожденных ею во втором браке Авраама.
   Агариты были расселены за Иорданом, по Аравийскому полуострову и вместе с 'двенадцатью принцами' Ишмаэля составили замкнутое морем прото-арабское кольцо вокруг земли Израиля. (Приняв в свой состав и семя Исава - эдомиты - они завершили окончательное выделение дома Иакова в центре библейской территории)
   Особенно значителен был среди них чернокожий Мадиан, вероятный топоним, в последующем, города Мадины (Медины) в западной Аравии, где в раннем Средневековье была большая еврейская колония, и куда бежал с родины (Меки) пророк Мухамад.
   Мадианиты, совместно с ишмаэлитами, спасли Иосифа от ямы - спасши тем самым всю библейскую историю в ее нынешнем виде - а в последствие враждовали с евреями, наодясь в то же время с ними во вторично породненном состоянии через брак Моисея и его детей.
   Главный сын Авраама, Ицхак, повторявший и развивавший все направления деятельности своего отца, окончательно передал инициативу в борьбе за первенство и наследство жене, которая имела на то 'утробное' пророчество: 'больший будет служить меньшему' (Быт 25: 23).
    В результате в доме утвердился избранный матерью младший Иаков, и формальное старшинство потеряло абсолютное значение. Это была не последняя матриархическая интрига в этом доме - дальше вступила в борьбу пассионарная жена Иакова Лея, подавившая свою, нерасторопную в размножении, сестру. Это она по существу положила начало тому нескончаемому расколу в доме, который продолжался затем по мужской линии - между ее детьми, возглавляемыми Иудой, и родом Рахели, представленным Иосифом. (Даже усыновленные Рахелью сыновья ее рабыни Бильги, и те были охвачены мощным лагерем Иуды).
    Потом побочно - пассивно, но эффективно – в домашнюю интригу была включена и дочь Леи, двенадцатилетняя Дина. Это через ее провиденциальную нерадивость двое ее братьев - второй и третий из сыновей Иакова - были прокляты и лишены земельного наследства. Постулированный ранее принцип о служении большего меньшему получил поэтическое выражение в снах 'меньшего', Иосифа, о звездах и о снопах.
   Внук Авраама Иаков родил двенадцать сыновей, которые стали фундаментом народа, как бы 'групповым' его патриархом - двенадцатью камнями, по которым народ, возвращаясь через четыреста лет из Египта, перешел реку Иордан и вошел в землю его обетования (Чис 4: 3).
   В доме Иакова борьба за наследство Авраама усложнилась. Сперва первенец, Реувен, был по 'хамову' типу отстранен от своих наследных прав - за 'открытие наготы отца'; это были внутренние дела. Потом, после исключения второго и третьего номеров, проклятых отцом за неправильное внешнее поведение, настала очередь, четвертого. Это был Иуда, эпоним немыслимого религиозно-этнического чудища, протянувшегося до наших дней, называемого иудейством.
   Иуда весь противопоставлен Израилю, это вытекает уже из значений имен - Иуда = благодарение (Богу) против богоборчества - Исра-эль. Это две архетипические линии еврейства: 'израильство' и 'жидовство'. Два его географических полюса - Север и Юг - и два царства: израильское царство Тельца и иудейское царство Храма; хоть и пустого. Такое разделение царств было гео-политическим проявлением знаменитого транс-исторического раздвоения этого народа на евреев и жидов; прежде - иудеев. Оно шло по следующей схеме.
      Аврам, еще до того, как стать Авраамом, патриархом многих народов и этих двух в том числе, получил, как было сказано выше, в Ханаане прозвище Еврей (иври) - по имени своего предка Эвера и по заречному своему происхождению. Его внук Иаков, ставший более локальным патриархом получил при известных обстоятельствах новое имя: Израиль, которое стало общим именем его дома. Но это было тайное имя, и оно было усвоено народом только после возвращения их из Египта, а до того действовало прежнее название, дом Иакова. В общем плане это выглядело так.
    После отсылки Иосифа главный формальный наследник Иакова, Иуда, еще при жизни отца отделился от его дома и устроил на юге свой собственный дом - и сделался топонимом той земли - Иудея, а прежнее название племени, евреи, закрепилось за всей, оставшейся после отделения Иуды, частью дома, состоящей из отца и десяти сыновей. Потом слово 'еврей' снова вынырнуло в Египте как кличка пленного раба Иосифа, духовного наследника Патриарха Иакова, и по нему весь дом его в Египте стали звать евреями. Когда вернулись обратно в Ханаан и одиннадцать племен разделили землю, дом Иуды с его приживалой, полу-помилованным за давностью преступления Шимъоном, взял свой бывший удел на юге, Иудею, а остальные десять колен - евреи - расселились севернее. Центром той северной колонии была "земля Иосифа" - то самое поле, что Иаков купил за сто монет, когда вел свой дом из Сирии, его первое преобретение в Ханаане, завешанное Иосифу "в предпочтение перед братьями". После смерти Саломона северные племена отделились от Иудеи и Храма и, образовав Северное царство, Израиль, разорвали собранную воедино его отцом Давидом Империю. После завоевания Израиля халдеями и отправки его населения в Ассирию, те из них, кто этого не хотел, нашли убежище на юге, в Иудее, т. е. стали называться тоже иудеями.
    В таком виде народ был угнан в Рим, и в таком же разбрелся в последствии по Европе и сев. Африке. Поскольку вера их сохранилась как иудейская, то европейцы так их и называли (польское 'жиды'). Это различие зафиксировалось и в названиях языков - материнский иврит (еврейский) и дочерний идишь (иудейский, жидовский). Так как изгнанию подверглось, в основном, строптивое и опасное население Иудеи, то есть основания полагать, что часть народа, занесенная через Рим в Европу, были иудеи.
    Бытует в кругах непосвященных мнение, что иудейством обозначается то, что относится к религии, а еврейство - вся этническая сторона национальной культуры. И здесь есть неожиданное попадание: во-первых сохраняется соотношение первичного и вторичного, во-вторых, что важнее, религиозное, храмовое начало ассоциируется с Иудейским Иерусалимом, тогда как народное, языческое отходит к еврейству с его паганым храмом Тельца и дикими древними обрядами.
    Восточные евреи - Сирия, Ирак, Иран, Бухара - происходят от тех Вавилонских пленников, подавляющего их большинства, которые после Кира и его указа о возвращении из плена остались в Персии и в последствии распространялись на север и запад).

    Как впоследствии христианство, младшая сестра иудейства, исторически преодолевшая старшую, было в младенчестве продано языческому Риму, так и младший брат Иуды Иосиф был продан - за двадцать монет - в языческий Египет, прообраз Рима. И там, и там 'младший стал больше старшего', как это заведено было в парадоксальном доме Иакова - тоже младшего сына. (Кровью Авеля было проплачено все дальнейшее первородство младших сыновей.)
    Дом Иуды и дом Иосифа - вышедшие один из Леи другой из Рахели, прообразующих евангельских сестер Марфу и Марию - превратили в последующем дом Израиля в 'царство, разделившееся само в себе' (Мт 12, 25). Эти два противопоставленных дочерних образования легли в основу двух враждующих государств в среде одного, обреченного на вечную раздвоенность, народа.
    В патриархальном доме женщины являют собой разъединительное начало. Разъединенный дом, прообразом которого была раздираемая надвое двумя народами утроба их праматери Ривки (Быт 25: 23,24), был полутора-тысячелетним историческим соединительным ходом от материнской пары эпохи Патриархов - Лея/Рахель, замкнутой на ветхозаветного Патриарха - Иакова, к сестринской паре - Марфа/Мария, замкнутой на новозаветного Филиарха - Христа.   
   Но это позже. А пока в Египетской смуте ветхое патриаршество родового типа растеряло всю свою энергию, и на авансцену вышли, как бывает в таких ситуациях, изгои. Отверженное племя Леви заложило внутри себя две новых институции - это двуглавый орел библейской истории: пророчество (сестра Моисея) и священство (брат Моисея), народные основы профетического патриаршество духа, явленного Моисеем.
   Моисей заменяет родовой стержень патриаршества на духовный, и место дома занимает школа. Понятие 'отец' переносится на учителя и духовного авторитета. Это хорошо показала дальнейшая история. Как благословлял умирающий Патриарх одного из своих двенадцати кровных сыновей, так стал выборный Папа благословлять на царство одного из своих двенадцати выборных кардиналов - Божий путь это путь отбора.
   Переходным звеном от ветхого, традиционно родового общества к новому, зачаточно гражданскому, был блок трех поколений сопровождавших жизнь Моисея - от поколения потопленных младенцев до поколения Синайского завета, устлавшего своими костями путь исхода из Египта.
   
   Классическая схема комментирования библейского текста называется 'пардес'. Согласно книгам Песни Песней (4: 13), Экклезиаста (2: 5) и Нехамии (2: 8), где это слово встречается, 'пардес' это сад, роща, лес. Это - огород, огороженный с четырех сторон, и это Божий сад (Парадиз) - крестообразно орошаемый четырьмя реками, вытекающими из одного источника (Быт 2: 10).
   Пардес, как аббревиатура - п-р-д-с (гласных строчных букв в языке Библии нет),- это шкала четырехступенчатого осмысления текста: п - 'пшат', р -'ремез', д - 'драш', с - 'сод'. В общем виде это естественный ход осмысления всякого факта - 'от простого к сложному' (приблизительно параллельно четырем 'мирам' Кабалы, но без претензий на глобальность).

  1. Пшат = простота - прямое, номинальное восприятие написанного. Его девиз: 'Не пытайся объять необъятное'! (Более 50% правды)
   Например: мать услала Иакова из Беер Шевы, потому что боялась, что его убьет его старший брат Исав: 'Беги, к Лавану, брату моему, и поживи у него несколько времени, пока утолится ярость брата твоего на тебя, и он позабудет, что ты сделал ему' (Быт 28, 43-45).
  2. Ремез = намек - что это значит, и о чем это говорит? - расширительное осмысление, открывающееся ниже по тексту. 'Смотри в корень'! (50% правды).
   В рамках того же сюжета, размышление по типу 'ремез' может идти так: в том, что она послала его в Сирию, есть намек на то что ему было пора жениться, и она хотела бы, чтобы он взял жену в доме ее старшего брата Лавана; как и сама она взята была в том же доме когда-то. Ибо сразу же за словами Ривки о ее опасениях, говорится о том, как ей надоели туземные жены Исава: 'я жизни не вижу от дочерей хеттских; если Иаков возьмет жену из дочерей ... этой земли, то к чему мне и жизнь?' (Там же, 46). А в следующем же стихе уже идет прямое повеление отца, независимое от первоначальной опасности: 'Встань, пойди в Месопотамию... и возьми себе жену из дочерей Лавана, брата матери твоей.' (Там же, 28:1).
   Очень интересный пример 'ремеза' дает новозаветная история о проклятии смоковницы (Мрк 11, 12-19): стрела, пущенная из третьего дня Творения  летит, нанизывая оба завета, сквозь все библейское повествование прямо в третий от конца день земного странствия Христа. Восклицание Нового Адама 'да не вкушает никто от тебя вовек!' перекликается с данным ветхому Адаму запретом есть от дерева, что посреди сада – намек на историю грехопадения. Заодно раскрывается то, о чем древний сюжет умалчивает - порода дерева Познания, и тот не названный 'фрукт', который принято почему-то считать яблоком. То была смоква, что согласуется и с последующим рассказом о смоковных листьях (между этими двумя сюжетами идет тонкая поэтическая игра плодов и листьев: 'ничего не нашел кроме листьев, ибо смоквам было еще не время'). Плодами своими, возбудительно сладкими, смоковница соблазнила человека, листьями же разлапистыми покрывала потом их грех. Человек принял из-за нее проклятие и смерть, а теперь она засохнет, а потом, если Бог ее не простит, ее сожгут (Лк 13, 6-9) и будет пепел. Наказание, коснувшееся тогда только того, 'что движется' - человека и зверя - настигло теперь и Дерево. Сказано же было: 'проклята земля за тебя', значит и вместе со всеми находящимися в ней корнями.
    3. Драш = требование, взыскание Это требование ответа на все возникающие при чтении, вопросы: и как это увязывается с 'пшатом'?, и где подтверждения, доказательства?, и к чему все это?, и правда ли? - как 'четыре вопроса' из Пасхальной легенды. Драш объединяет в себе пшат и ремез - 'не пытайся объять не оюъятное, но смотри в корень'! 25% правды, остальное может быть вымыслом. Такая пропорция очень удобна для литературного произведения на заданную тему - свободное творческое осмысление факта. На этом построена большая парабиблейская литература поздней античности и раннего средневековья - 'мидраш'.
   Вторичное, талмудическое значение слова 'драш' - комментирование.
   Драш, в отличие от ремеза, прямо не раскрывается, но домысливается в контексте. Например:
   Иаков отсылается матерью на материнскую землю, чтобы оттуда вышел народ, который через тысячу лет будет возвращен обратно в ту же землю (Вавилонское пленение), и исполнит тем самым в точности Божье пророчество Адаму: 'вернешься в землю, из которой ты взят'. Поэтически тут очень важен акцент на материнстве - земля матерей, материнская сущность самого понятия 'земля', статическая 'пассивность' женского начала и подвижная активность мужского (хорошо видно на половых клетках) и 'земля' как удел Иакова в Авраамовом наследстве ('потомство как песок земной).
  4. Сод = тайна. Это - все то, что не присутствует в тексте, ни прямо, ни косвенно. Кабала, 100% домысла. Та часть сада, где дерево Познания добра и зла, и где живет змей, и без специальной подготовки лучше не входить.
    Есть кроме того и одна большая метафора, накрывающая собой все четыре вышеприведенных пункта. Это известное благословение Патриархов, данное каждому из них в своем варианте: наследство твое неисчислимо, как как звезды на небе и как песок на земле – Аврааму – с дешифровкой: сыну его Ицхаку – только как звезды, и сыну того, Иакову – только как песок. 
    Тут есть и пшат – звезды и песок действительно адекватно символизируют неисчислимость, и ремез – намек на дальнейшие судьбы благословляемых: опрокинутый на спину на алтаре лицом к звездам, Ицхак, истоптавший всю библейскую территорию и собравший на своих подошвах ее дорожную пыль, Иаков, и универсальный Авраам, принявший на себя и то и другое.
    Вместе эти четыре уровня понимания суть четыре печати, которыми запечатано Пятикнижие, организованый сад совокупного ступенчатого знания о Боге - что Он существует, что Он один, что Он един, что Он ждет любви (то есть познания) - ПаРДеС.
   Распечатывание обычно идет в обратном порядке. Сначала cнимается четвертая печать, наиболее туманная и безответственная, которую можно условно назвать "религиозной" (на этом вырастают громоздкие мистические системы, легко соблазняющее девственные умы - И. Сир. 3:21-22: "Чрез меру трудного для тебя не ищи, и что выше сил твоих, того не испытывай. Что заповедано тебе, о том размышляй; ибо не нужно тебе, что скрыто"). Затем третья и вторая печати, где больше простора воображению, за что их можно назвать "литературными". Материал, однако, требует начинать с распечатывания первой, самой жесткой и неудобной - печати под названием "пшат". Неудобна она, разумеется, своим высоким содержанием правды, и жесткостью по отношении к разным "концепциям", в которые не лезет.
   Пшат как метод комментирования библейских текстов, это искусство отсечений. Он имеет дело со стабильными жанровыми и стилевыми характеристиками текста, и для поэтического текста, он ищет адекватного, поэтического же, ключа - все, что вне поэзии от комментария отсекается. Он не допускает сопоставления явлений из разных сфер человеческого бытия, как, например, романтического стихотворения поэта с его же скабрезным письмом на ту же тему к собутыльнику, ибо считается с тем, что 'всему свое время, и время - всякой вещи под небом' и котлеты - отдельно от мух. Стихи - отдельно, сор, из которого они росли - отдельно, а стыд, которого они при этом не изведали - отдельно. Мерой исторической правды и достоверности для поэтического текста пшат видит верность поэтической логике, и ей одной.
   Установка на простоту понимания и запрет на выход за словесные рамки текста вовсе не означает, однако, что пшат обязан быть примитивным и односторонним. Вот простой пример. Талмудическое выражение, «расскажи мне всю Тору на одной ноге», почему-то воспринимается так: я подыму ногу, и ты будешь стоять на одной ноге и рассказывать пока нога не устанет - гротеск и нелепость. Особенно, с учетом того, что речь идет о почитаемом старце, и ни в какую больную голову не придет просить его, читая лекцию, стоять на одной ноге. Но если вглядеться в смысл фразы, не отходя, конечно, при этом от текста и не уходя в драш и большие обобщения, то на простой вопрос: зачем такая скорость, приходит столь же простой ответ – просто все происходит на ходу. У старца нет времени, ему надо куда-то идти, и ученик предлагает ему рассказывать на ходу, не останавливаясь; а на ходу это и значит «на одной ноге», только меняя ее шаг за шагом. 
   Вот в этом пшат. Ниже делается попытка прочтения Пятикнижия методом такого пшата, и через это постижения 'драша' библейской географии.
   
  День Первый. Патриарх
     Никто до сих пор не знает точно, что такое еврей, но все знают, что звали его Аврам. Еврей - это прозвище, которое Аврам получил в Ханаане, живя там пришельцем. Еврей это, в переводе с еврейского, человек 'со стороны', посторонний, как в частном смысле - чужой - так и в общем - потусторонний, дистанцированный от мира (иври). Эти два смысла в значительной мере взаимозависимы. Он пришлый, чужой, он не член местного клуба, и поэтому он обособлен - от коллектива, от общества, от мира, и поэтому же он открыт для общения с Всевышним. (Отсюда, кстати происходят те фундаментальные 'еврейские' свойства, которые делают еврея чужим среди любого коллектива и израильская среда не исключение - там тоже есть свои 'евреи').
   Аврам был первым реалистическим, библейским героем. Начиная с Аврама, книга Бытия становится нормальным семейным романом; в буколическом жанре. До него были только имена, символы, общие планы: кто кого родил и сколько прожил. Его предшественник Ной хоть и бушует с похмелья, но в сцене его бушевания нет пока ни кислого запаха винной бочки, ни глумливой гримасы, ни стыда, ни 'саврасовского' слякотного утра с тяжелой головой. Все это был еще пролог, и контуры были тогда размыты в тумане.
   В образе Аврама впервые появляется аромат быта, появляется точная атрибуция, раскрывается драма духа, а не только его высота. Он дает жене точные указания, сколько и какой муки замесить на пирог для незваных гостей. Нож, приготовленный им для заклания своего сына, это не просто какой-то нож, но конкретно кухонный, а когда он приносит жертву, то пахнет паленым бараном, и запах восходит к небесам, и слетаются стервятники.
    Реализм образа проявляется и в его человеческих слабостях, его впервые, кажется, появившихся в эпической литературе «анти-геройских» поступках. Он торгует женой, выгоняет из дома наложницу с ребенком, не находит в себе мужества защитить от казни любимого сына. Во внутренний надрыв в его доме, вызванный конфликтом между женами, прямо вовлечены небеса: это - жизнь, протекающая перед лицом Божьим в самом прямом смысле этого понятия, как течет пред луною река.
   Бог сказал Авраму: "Иди себе из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего" - и от бабушки, и от дедушки, то есть. И он пошел, и это было вменено ему в праведность. Вера - это еще и легкие ноги, а не только 'осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом'.
   (Позже теми же словами - лех леха ('иди себе') - Авраам был отправлен приносить в жертву своего сына, пророк Иона послан в миссию по спасению вражеского города, а пророк Илия призывал Елисея. 'Иди себе из земли твоей', сказанное Авраму есть благословение, контрапункт проклятию Адама: 'вернешься в землю, из которой взят'. Так же и вторая часть обращения к Авраму - уравновешивает вторую часть проклятия Адама - 'благословение' супротив 'возврата в прах', то же и его обрезание; подробнее об этом ниже. В целом, призвание Аврама как бы возвращает изгнание Адама. Полная зеркальная симметрия Аврама как нового Адама по отношению к ветхому: старое проклятие снимается новым благословением - и человек прощен! Через этот контрапункт проходит поэтическая ось Адам -Авраам.)
   'Земля', из которой повелевается уйти, это то, что потом стали называть кровопролитным словом 'родина'. Есть номинальная родина - 'родина-мать', где человек родился, то есть земля, в которую к моменту его рождения судьба занесла его мать, но бывает еще и родина предков - историческая родина, родина-бабушка - и уйти надо от обеих по-очереди. 
   Но этого мало: уйти надо и от дедушки - отчего дома, где хранится традиция рода. Это - отечество, и географически оно  не обязательно совпадает с исторической родиной. По старым правилам востока невесту забирал дом жениха, и таким образом родина и отечество их детей совмещались. (Вероятно, этого совмещения добивался и Авраам, когда просил, чтобы жена для его сына была взята из земли его отечества.) Так что троекратность призыва, это не просто поэтический прием, но и уточнение места исхода, и порядка исхода. Тут эхом прослушивается дальняя, будущая ново-заветная рифма: «Оставь отца и мать свою и иди за мною» - отца и мать, т. е. и родину, и отечество – сквозная транс-библейская ось.
   В общем, вся эта 'земельно-домашняя' триада укладывается в понятие земной родины, чем намекает на наличие у человека и другой родины, небесной – «Отечества», где обитает небесный Отец. В противоположность той земле, где он родился телесно, это - место, где родится его дух. Бог указывает ему это место, и там ему открывается вечность - 'Отечество нам - Царское Село!' – а весь остальной мир становится ему чужбиной.
   Земля назначения пока не известна, она будет открыта в пути. Потом появилась пародия: "иди туда, не знаю куда", и там этой неопределенностью, "не знаю, куда", оттенена определенность, которая в оригинале, где Посылающему точно известно, "куда" - "в землю, которую Я тебе укажу". Название той земли не то чтобы скрыто принципиально, но в данном случае не существенно, так как покрывается целью - "произведу от тебя народ". И народ тот истребит опостылевшие Творцу народы, ныне ту землю занимающие, и заполнит ее собой. Так же было, вероятно, повелено некогда и тем народам - "плодитесь, и размножайтесь, и заполняйте землю" - и вот теперь прошла тысяча лет и история вызодит на новый виток.
   Но тут возникает вопрос: "Зачем?" Зачем такие сложности, когда всё так просто! Сара бесплодна от рождения, и если нужны были дети, то почему не попробовать с другой женщиной? Как это обычно делалось в Месопотамии, и как это, собственно говоря, было сделано, в конце концов, и в этом доме - зачем тянуть с этим до 75 лет?
   Если бы Аврам не желал другого потомства, кроме как от Сары, то он так не радовался бы потом сыну от её служанки. Вероятно, дело всё в той земле, и на этом сделан акцент божия призыва: иди в землю, которую тебе укажу и ТАМ произведу из тебя потомство. И ещё дело, конечно, в Саре дело. Поэтому даже рожденный в правильной земле и по всем правилам пасынок Сары Заказчика не удовлетворяет - только биологически от Сары и никак иначе.
   Тут мистика двух перекрестных пар: Бог - земля, Аврам - Сара, и разрешение - в сцене зачатия Ицхака при визите трёх ангелов в дубраве Мамре. И размыкание Сариной утробы буквой божия имени, введениой Богом в их имена. Вся Библия вертится вокруг этого сакрального момента. "Святое семейство!"      
   Уходил он в два этапа. Первым этапом, в составе дома отца своего, он ушел 'из земли своей' - Ура, где он родился - в Харан, где рождался его род - землю родства своего, отечество. Потом, своим уже домом, ушел из Харана - 'от родства своего, из дома отца своего', где в его душу было заброшено Божье семя - слово - в Ханаан, где душа его даст от этого семени духовный плод. От этого плода души его тело даст, в качестве своего, телесного плода, новое семя, и это семя примет и понесет бесплодная утроба его жены.
    Харан был базой библейской истории. Он лежал в предгорьях Арарата, где причалил после потопа Ной, и создал первое вино. Тогда же был заключен завет о животной пище, но при этом из нее изымалась кровь. Вино пришло на замену – это была новая, после-потопная культура питания.
    Итак, библейская история начиналась с вина в горах Кавказа, и Арарат - её источник. Это была вершина некоего географического треугольника, его северная оконечность. Западным и восточным углами его основания были Египет и нижняя Месопотамия, и там пили тогда пиво. Вино стекло туда с Араратских гор из Сирии.
   Чередование пива и вина важно в смысле сезонности культурных ритмов, т. к. пиво, продукт ранних злаков - весенний напиток, а вино, соответственно поре созревания винограда - осенний (вино тогда не выдерживали, а пили сразу, как сбродит). Отсюда и распределение винных и пивных ритуалов, и Новогодия - весеннее (Пасха) и осеннее (Судный день), и многое еще, с этим связанное, часто не впрямую, часто неожиданное и отдаленное.
   Треугольник - нижняя Месопотамия, верхняя Месопотамия (Ассирия), Египет - вписан в дугу, называемую Полумесяцем Плодородия. Так проходил дугообразно караванный путь из Месопотамии в Египет в обход пустыни, и когда они шли из материнской земли Ура в Божью землю Ханаан, то дорога завела их прежде в отеческую землю Харан, которая лежит на полпути. То, что это действительно была отеческая земля, видно из того, что многие предки Аврама - от его отца, Тераха, и на пять колен назад, до самого Пелега (Фалек), 'при котором земля разделилась' (пелег = разделение), были той земли топонимами.
   То обстоятельство, что место рождения бывает случайным (так же, как и сам его факт) поправляется возможностью второго рождения - на той земле, где человека усыновляет Бог. Аврам пришел умирать из родного Ура на родину предков – «отечество» - в Харан, и оттуда Бог призвал его к Себе, в Ханаан. Ему исполнилось тогда 75 лет, у него не было детей, и его перспектива уходила во тьму забвения. Из этой тьмы Бог извлек Аврама, пообещав ему великое продолжение его семени. Это было Вторым Рождением Аврама – от Бога и для Бога.
   'Дом отца' - Терах - идет из Ура в Харан, т. е. вверх по течению Евфрата. Это сквозная концептуальная метафора: Аврам поднимается по реке, из которой пил: устье стало грязным от стоков ноевой ветхой цивилизации, и он идет к истоку.
   Десять поколений, это сакрализованный период, шаг патриаршей истории - они шли десятками: от Адама до Ноя, от Ноя до Аврама, от Авраама до эпохи Судей. Десять поколений назад с предгорий Арарата потекло великими реками молодое вино послепотопной культуры. И вот, оно застоялось, заболотило пивные долины нижнего Междуречья, забродило, и стало 'некошерно' для дома отца Аврама. Старые мехи аккадской цивилизации не выдерживают молодого вина новой культуры. Дом Тэраха как бы возвращает путь, по которому некогда, 'двинувшись с востока, они нашли в земле Шинъар (Синеар) равнину и поселились там'. Теперь они идут обратно, вверх по течению, в 'землю родства'. С 'родины' возвращаются в 'отечество'.
   Между этими двумя походами человеческой семьи - туда, 'двинувшись с востока', и обратно, 'из Ура Халдейского, чтобы идти в землю Ханаанскую' - лежит одиннадцатая глава, а в ней - загадка Вавилонской башни: 'построим себе город и башню высотою до небес и сделаем себе имя, чтобы не рассеяться по лицу всей земли'. Однако, масштаб этого эпизода требует остановки и крупного плана.
   
   Вавилонская башня это басня из девяти стихов, которая доныне остается самым емким произведением эпической литературы, прологом, фоном и зеркалом всей библейской истории Она до сих пор актуальна и так же возбудительно действует на нерв общественной мысли, как и четыре тысячелетия тому назад.
   Это вечная утопия об оборонительном урбанизме против Бога и судьбы под сенью некоего общего имени (бога) - урбанистическая цивилизация, идущая от Каина: 'И пошел Каин от лица Господня ... и построил он город, и назвал город по имени сына своего' ( Быт 4 : 16, 17). Концепция Вавилонской башни: 'сделаем себе имя' (Быт 11: 4), может читаться, как 'сделаем себя сами' - научный атеизм.
   Прежде было рассказано, как человек, дав имена всему, данному под его власть в мире, от зверей до своих собственных детей, осмыслил мир, т. е. словесно его воссоздал. Это было литература, и это было 'работа в саду и уход за садом'. Это путь, которым человек отправляет свою, данную ему Богом, власть над миром.
   Сам же человек не входит в подвластную ему часть мира, ибо никто в мире себе самому не подвластен, поэтому 'делать себе имя' человек не компетентен. Это - компетенция Творца, и посягая на нее, человек претендует 'быть как боги', т. е. возвращается к первичному греху, за который был изгнан из рая, и наказан смертью.
   Человечество осознало себя, как одну семью, и хочет, спасаясь от непогоды, заключить эту семью в башню, по примеру Ноя, поместившего свою семью в крытый плот (ковчег) от дождя и наводнения. Но то было спасение, пришедшее от Бога, и потому оно было успешно. Это же было - наоборот, попыткой спастись от Бога Самого, 'чтобы не рассеял по лицу всей земли'. Поэтому обречено, и поэтому Он таки рассеял. Поэтическим выражением этой обреченности было то, что карающий удар пришелся как раз по их коммуникативной функции - язык - которая лежала в основе всего предприятия: они 'сказали друг другу', и тогда Он сделал так, чтобы 'один не понимал речи другого'.
   Очень важна, концептуально и метафорологически, упомянутая тут техническая революция - обжиг кирпича ('обожжем огнем'). Этот строй-материал хоть сам по себе и хрупок, но легок и прочен в кладке, что дает ему коллективистское преимущество перед индивидуалистическим, нерукотворным камнем. Кирпич на кирпич - и в партию сгрудились малые.
   Вавилонская башня, как кирпичная постройка - зигурат в Вавилоне - и 'Вавилонская Башня', как историческая легенда, имеет соответственно и две формы: архитектурную и литературную. Сам ход описания строительства Башни, если представить это графически, похож на ее архитектурную форму, и так же, как и последняя, соответствует ее ритуальному назначению и ее социальной и религиозной идее.
    Описание идет по двум встречным направлениям: подъем (со стороны людей) - 'построим башню, высотою до небес', и спуск (со стороны небесных сил) - 'и сошел Господь, и рассеял'. Каждая из этих двух частей построена в общем ключе библейской поэтики, в три ступени (трехступенчатыми были и первые зигураты (Ур)). Восходящая, земная часть - конструктивная: сделаем кирпичи, построим башню, сделаем имя. Нисходящая часть, небесная - деструктивная: сошел, смешал, рассеял.
     Такое двустороннее движение - восхождение человека, и встречное нисхождение Бога - внешне похоже на ритуал 'башенного' культа: боги сходили туда, совокуплялись там с дочерьми города, которые для той же цели туда поднимались. Как на лестнице Иакова, где в виде движения ангелов тоже показаны взаимоотношения между Богом и человеком, находящимися на двух ее противоположных концах. (Любовь (= агапа, евр: агава), рассматриваемая как двусторонний динамический процесс, тоже есть результат двух взаимоуравновешивающихся движений: восходящего, эроса, и нисходящего, каритаса).
     Архитектурная форма Вавилонской башни - зигурат, ступенчатый храм. Храмовая архитектура всегда концептуальна, и здесь концепт идет, кроме прочего, от идеи постепенного восхождения и ступенчатости познания.
     'Построим себе город и башню головою в небесах'. Основание было 'городом', и там было множество помещений, где жили культы. А наверху стоял собственно храм, его святилище - 'башня головою в небесах'.
     Зигурат в Вавилоне назывался 'Домом соединения оснований неба и земли', Интересно, что не просто - 'неба' и 'земли', но их оснований, которые противопоставлены вершинам,  точкам их соединения (песочные часы).
     Рассказ о строительстве Вавилонской башни не случайно предшествует непосредственно повести об Аврааме - они родственны в некотором смысле, эти два гигантских явления эпохи Средней Бронзы. Как и Аврам, башня тоже произошла из Ура, где в конце третьего тысячелетия был построен один из первых зигуратов (после Урука). Параллельно Авраамову пути, только предваряя его по времени на три-четыре поколения, Башня из Ура пошла распространяться вверх по течению Великих Рек. По мере этого подъема наращивалась ее этажность - от трех в исходном Уруке  до четырех Уре и семи в подмявшем Ур Вавилоне, где она появилась при царе Хаммурапи, и по которому получила свое историческое название; как при Птолемее Библия - тоже по Вавилону, откуда пришла на раменах Эзры-Писателя (Вавилон (Бабель) - один из возможных источников её  названия). А через тысячу лет, в конце эпохи Первого Храма, зигураты уже стояли по всей Месопотамии – как теперь буровые вышки.
    Выйдя вместе с домом отца Аврама из Ура, и дойдя, как и он, до Харана, Башня дальше не пошла. Там она остановилась, и дождалась детей Авраама в Месопотамии, куда их через тысячу лет, после Египта, пустыни, Израиля падения Царств, вернули обратно. 'Движение с востока', приведшее к созданию 'города и башни', как образ, есть географическая метафора вхождения в храм. Храм в Иерусалиме, так же, как и его походный прототип - мишкан (скиния) в пустыне - был ориентирован входом на восток, его святое святых было в западной части здания. Это значит, что входили туда, 'двигаясь с востока', и молились там, тоже оборотившись с востока на запад, по ходу солнца.
   В этой ориентации есть ключевой момент всей библейской географии: в обетованную землю заходил Божий народ тоже, как и в Храм, с востока, хотя и отправился туда с запада, из Египта. Как будто специально для того только и огибали Мертвое море, чтобы с востока зайти - с 'Царского Пути' (есть еще 'Морской', по берегу и есть 'Путь Земли', по оси – так же как идут теперь в нынешнем Израиле его основные авто-трассы). И как будто специально для того для обозначения этого входа и штурма территории, проходит восточная граница по р. Иордан – чтобы  при входе эту реку обязательно перейти. Как литературна история, как служит она сюжету!
   Библейская цивилизация, это цивилизация Аккада и Шумера, населявших Месопотамию в третьем тысячелетии и позже, до ариев и зороастризма (потоп библейская хронология относит к 2135 г до н.э.). И те и другие пришли 'с востока', и в то же время, судя по полному несходству их языков (при одинаковой письменности, которая создана уже там, в Шумере) - с разных сторон. Этот парадокс вполне согласуется с бинарностью как общим принципом библейского мышления *: если все - надвое, то и 'востоков' тоже может быть два. А как же иначе, если на одном из них находится Араратская область, где причалил Ной, что по отношении к долине Шинъар и Вавилону, куда двинулись в начале одним народом, расположено как раз на западе.
   Однако, это уже мета-география, а начинать-то надо как принято, с географического пшата. Таким географическим 'востоком', могла быть любая горная земля на востоке до самых Гималаев. Сошедшие оттуда, 'кудрявые' шумерцы (шумер = кудрявый), осевши в низине Шинъар, стали там строить Башню, и тогда Бог, чтобы разрушить их утопию, пригнал к ним с Арарата аккадцев, и смешал им языки (т. е. разделил, фактически).
   'Языковая' проекция Вавилонской башни очень интересно препарирована в Новом завете (Деян 2: 1-13). Здесь - все были вместе, 'один народ, и у всех один язык', там тоже - все (апостолы) вместе, и тоже все - один народ и один язык ('сии говорящие, не все ли Галилеяне?'). Здесь - язык был смешан, чтобы один не понимал речи другого, там - 'языки' пламени легли на каждого, чтобы его речь, наоборот, да понимали иноязычные. Здесь - проклятие разложением языка, ведущим к непониманию, там - благословение размножением языков: многими 'языками' (пламени) свыше, спонтанное, глубинное всепонимание. И опять, как и в случае Адам/Аврам, ось - проклятие/благословение. Здесь, в исходном Вавилоне было простое физическое 'все', а там, в новозаветном Иерусалиме, - метафизическое, химическое 'единодушно вместе'. Изумительно виртуозное развитие темы - преображение понятия 'язык' показывает действие Божия Духа. Это пшат рассказа о Вавилонской Башне.
   Теперь драш, мета-география. Первичное значение корня 'к-д-м', переведенного здесь, как 'восток' (кедем) - это 'прежде'(кодем); все дело в огласовках, появившихся только через тысячу с лишним лет после того, как был составлен этот текст (предположительно через полторы тысячи лет после описываемых им событий). При таком значении слова 'кедем' можно понимать это выражение как 'двинувшись из прошлого'. Кстати, когда Лот, расставшись с Аврамом у Бэйт Эля, пошел 'в область Заиорданскую', т. е. строго на восток, то направление его пути выражено точно тем же словом: 'ми-кедем' = с востока. (Может это еще и потому, что в глазах его стоял тогда обожаемый Египет, который на западе, и, стремясь туда душою, он и шел как бы 'с востока?')
   Город, построенный в долине Шинъар под Башню, назывался Вавилон, и в конце библейской истории, через полторы тысячи лет после того, как вышел оттуда Авраам, туда вернулось в Иакове его семя - евреи. И вернулись тем же путем, каким пришли те, что 'двинулись с востока', строители Башни - великими реками (с того 'востока' другого пути и нет). А для чего приходят в это место? Да еще с 'востока'? Чтобы снова и снова строить там город и башню 'головою в небесах'. Какую башню построили евреи, вернувшись на родину своего семени? Библию. А еще через тысячу лет построили вторую - Вавилонский Талмуд, который размерам сильно превзошел породившую его Библию. Так же, как Второй храм в Иерусалиме перерос Первый; и тоже только по размерам, не по святости.
   Итак, когда понадобилась Библия, то евреи отправились в Вавилонию, писать ее. Бог сослал их туда, в родные, семейные места, как потом русский царь сослал своего поэта в Михайловское, писать 'Годунова' - в родовых гнездах хорошо идет исторический эпос. 
   А когда написали, то понесли ее - Эзра - обратно в Ханаан, восстанавливать там на ней храм. Храм тот, простояв столько же сколько и Первый, даже чуть больше, но так и не приблизившись к нему по святости, тоже развалился. Освободившаяся Библия выпорхнула из-под его обломков в мир, как душа из распавшегося тела, во исполнение пророчества: 'из Сиона выйдет Тора, и слово Божее - из Иерусалима'. Вышла и телесно в виде Вознесшегося в теле.
   Выйдя (и в прямом смысле - Апостолы) из Сиона - Иерусалима - Библия стала распространяться на север, в Сирию, затем по Европе, как за тысячу лет до того, из Ура на север рассеивалась по Месопотамии Вавилонская башня. Параллельно Библии шли по Европе ее свидетелями и очевидцами гонимые дети Авраама, как за два тысячелетия до того, параллельно распространению зигуратов поднимался вверх по течению Вавилонских рек дом отца Авраама. Как много связей и параллелей, как все тут литературно!
   Интересно, как играет в истории библейского народа строительная тема. Судя по распространенности кирпичных зигуратов, основным занятием населения Месопотамии третьего-второго тысячелетия было строительство, включавшее производство обожженного кирпича ('сделаем кирпичи, построим город'). Когда Патриарх уходит от той цивилизации, то он уносит свое семя от этого нечестивого строительства. Потом он дальнобойным пророчеством засылает своих потомков в Египет, где они попадают на каторгу по строительству городов - что-то вроде Комсомольска-на-Ниле. И доконало их там - для полноты иронии - именно производство кирпича, только кирпича, менее совершенного технологически - сырого, необожженного (последний иудейский царь
   Ирод Великий имел прозвище 'Строитель'). Там - и только там - в условиях каторги евреи смогли размножится до размеров народа и затем выделиться - избраться - из Египта.
   А выделение народов из толпы - многих языков из одного пра-языка - было историческим смыслом Вавилонского рассеяния, с которого всё началось (то, что Константин Леонтьев называл выделением сложных форм жизни из первичной смеси, во всех подробностях описанным первой главой книги Бытия).  Все это если еще и не сод, то отдаленный, очень свободный драш.

   Для того, чтобы от призвания Авраама в путь, как вступления в тему, перейти к ее развитию - собственно пути, надо вглядеться в конечную цель этого пути, как она была обозначена в призвании: 'произведу от тебя великий народ...' (12,2). Очень сомнительная перспектива. Не было же сказано ему, что дни его будут продлены, и он поживет среди этого народа! А ведь ясно, что нарождение народа это многовековая история, и в рамки одной человеческой жизни, тем более, второй ее половины, никак не укладывается. Так что же привлекательного Аврааму в этом народе, которого глаза его и не увидят никогда?
   Лично ему ровным счетом ничего. Но вступив в прямое общение с Богом, он вышел за пределы своей личности, и у него появилось новое зрение и другие горизонты. Ради этих горизонтов он покинул свой дом и пошел на полное одиночество в степях Ханана. И вера в благословение будущего делает его способным преодолевать это проклятое настоящее - а одиночество это форма проклятия, так же, как и бесплодие, так же как изгнание, и если 'нехорошо человеку быть одному', то и дому это тоже нехорошо. В этом преодолении сущность открытой им сверхчувственной религии, определяемой как 'монотеизм'.
   Но тут открывается еще один, еще более высокий религиозно поэтический уровень этого призвания - в Аврааме раскрывается богоподобие человека и его двух-природное бытие. Как Бог являет Собой абсолютное единство во множестве - тоже абсолютном - сил, так и единичный, одинокий человек, в перспективе вышедшего из него народа, раскрывается как некое неисчислимое множество. Ведь сказано же: как звезды небесные, которые принципиально нельзя сосчитать (поэтому в дальнейшем за перепись «святого стада» их постигает жестокое наказание).
   И даже более того - тут сохранен известный принцип 'двух воронок', во взаимоположении Бога и человека. Бог, являвший Собой множество сил в начале процесса, как Творец, по завершении его представлен абсолютным единством воли как Вседержитель. Человек же, наоборот, из печальной единицы развивается в неисчислимое множество. 'Воронки' повернуты горлышками друг к другу!
   (Потом, на новозаветном витке метаистории, это народное множество снова сконцентрируется в единицу, но уже в свойственной народу женской природе - латентный матриархат -, и она уже на новом уровне вступит в свои отношения мужской силой Творца. И Плод этих отношений даст, умирая, новые множества в духе. Единство будет умирать во множестве как зерно в плодовом дереве с множеством новых зерен, и вся эта пульсация единства и множества будет идти все по тому же механизму, запущенному раз и навсегда в рассказе о Призвании старца-Авраама).
   
   Итак - путь Авраама (12,4): 'И пошел Авраам, как сказал ему Господь'.
   Есть что-то от альпинизма в этом переходе Авраама из Месопотамии в Ханаан: базовый лагерь в Харане, и оттуда дальше, вверх уходит штурмовая группа к вершине. На первом этапе вышел из Ура  дом Тераха, не забывший еще дорогу в землю Арарата. Они остановились лагерем в Харане. На втором этапе - из Харана - вышли только те, кто способен дойти до конца, дом Авраама - Аврам, Сара и Лот. Но и Лот не выдержал - перед первой же вершиной, Хевроном, он отпал – не  устоял перед соблазном долины, орошаемой 'как сад Господень, как земля Египетская' и сошел вниз. Это был Сдом, и это обернулось ему катастрофой, и только Авраам с высоты Хеврона смог спасти его от физической гибели. По меркам их потомков нынешнего века Египет был для них тогда как бы вожделенной, не испытанной еще 'америкой', а исходный Вавилон - старой, отработанной 'Европой'.
   Авраам смог укорениться в Ханаане, однако не полностью: Иерусалима он, на своем этапе освоения земли, еще не взял и обосновался пока в Хевроне. Иерусалим был высшим пунктом программы завоевания Ханаана, и это было оставлено потомкам - еще почти на тысячу лет («14 родов»), до Давида. Родство же Авраамово - 'иди... от родства твоего' - обречено было остаться в прошлом (Месопотамия), потому и приказано ему было уйти от них. Роду его предков не дано выйти из Бронзового Века, как потом не было дано выйти из пустыни поколению его потомков, рожденному в Египте. Евреями они не стали, остались навсегда арамеями ('отец наш был странствующим арамеем' - Втор 26: 5), и им была потом положена Иаковом граница за рекой.
   Третья - после 'родины', после 'отечества' - ступень Божия зова, самая близкая, самая болезненная - это 'дом отца', и она в отличие от первых двух подвижна. Дом отца существует не только для того, чтобы быть в какой-то момент оставленным, но он и сам может сняться с места, и последовать за ушедшим сыном. Так случилось с домом отца (Израиля), когда из него был изъят один из сыновей (Иосиф): 'Братья мои и дом отца моего, что в земле Ханаанской, пришли ко мне'.
   В акте оставления дома отца просвечивает женское начало, которое представляет собой человеческая душа по отношении к Богу. Невеста - душа человека - уводится, похищается, восхищается из отчего дома женихом - Богом. Тут перед нами архетип универсального сюжета похищения невесты, который в том или ином виде это присутствует в разных народных мифологиях; например - сюжет о похищении Европы, тоже, кстати, разыгранный в Ханаане (Финикия).
   Этот момент 'похищения невесты', или точнее ее восхищения, есть образ трансцендирования человеческой души в запредельный, Божий мир. И тогда 'дом отца' становится земной проекцией дома Небесного Отца, в который забирается душа, и ради которого она покидает отечество. И между этими домами существует бесконечное многообразие живых связей, и такая же сложность отношений, как и в земной жизни между домом отца и домом жениха. Поэтому и душа Авраама, призванная Женихом и ушедшая к нему не теряет своих земных связей, и продолжает свой земной род через дом своего земного отца. Все это более подробно разбирается в Новом завете, но основы заложены здесь, в рассказе о призвании Авраама, и последующей жизни Патриархов.
     Отцом Авраама был Тэрах (Фара), один из основных – наряду с Нахором и Шеругом, его отцом и дедом – топонимов городов в верхнем течении Евфрата. Греческое звучание этого имени Терах - Фара, соответствует значению семитского слова Ур = свет (аккад.: ору), город, от которого дом Тераха получил свое имя. (Это фамилия, и она и в последующем чаще всего давалась по названию места, откуда данный род происходил.) 
   Для Авраамова дома оставленный им базовый дом Нахора остался в значении питомника матерей для его потомства. Там, где говорится о рождении одной из них, Ривки, дается принятая в доме Нахора схема деторождения: 12 сыновей - восемь от жены и четыре от наложниц.
    (Цифра "8" символизирует неограниченное множество. После сакральной семерки, ставящей земной предел, восьмерка открывает бесконечность (потомство, неисчислимое, как звезды на небе.))
    Арамейские жены Иакова вместе в точности повторили потом эту схему, родив восьмерых (6+2) сыновей самостоятельно и четверых (2+2) через своих рабынь. Двенадцать сыновей было и в доме Ишмаэля - двенадцать аравийских князей - который тоже является ответвлением Авраамова дома. Встречается эта цифра и в других библейских домах.
   Вообще, это известие из дома отца, вставленное между эпизодом 'жертвоприношения' и овдовением Авраама (Быт 22 : 20 - 24) являет яркий образец бытовой культуры, и очень напоминает письма из деревни доинтернетной эпохи. Кто на ком женился, что и сколько у кого родилось - и в хлеву, и на полях.
   В числе двенадцати сыновей Нахора два имени останавливают внимание: Кесед и Уц. Кесед = халдей - родоначальник известного народа, который через тысячу лет вернулся в родной Вавилоном (Ур Халдейский = Ур Касдим) и овладел им. Тогда встал там из халдеев царь Навухудоноссор, и пошел, и разрушил евреям храм, и привел их обратно, на родину их Патриарха в Месопотамию, в Вавилонский плен. Так по истечении библейской истории одна ветка дома Тераха - Нахор-Бетуэль-Кесед (халдеи) - вернула другую - Авраам-Ицхак-Иаков (евреев) - на их общую родину Вавилон.
   Вторым именем среди сыновей Нахора было Уц, эпоним земли Иова. Географическое положение этой земли устанавливается при помощи другого имени - Элифаз - первого из оппонентов Иова. Это имя тоже вышло из дома Авраама, из рода Исава, размещенного на юге от земель Иакова, на гористости Сеир. Значит Уц тоже, как Авраам, отделился от 'дома отца своего', и тоже ушел на юг, где впоследствии принял дом своего племянника Исава (Эдом), отделившегося, в свою очередь, от дома Авраама\Ицхака. Потому книга Иова, хоть и каноническая, хоть и написана на иврите, но по материалу, этно-географически, считается не израильской. Ее относят к земле Эдом, лежащей на гористости Сеир южнее пустыни Паран ('дочь Едома, обитательница земли Уц - Плач Иеремии 4,21). Так дома Авраама и Нахора, давно разошедшиеся землями и богами, вновь сошлись на вне исторической территории Богочеловеческой драмы.
   
   Быт 15, 17: 'Потомству твоему даю Я землю сию, от реки Египетской до великой реки, Евфрата'
   
   Авраам прошел за свою жизнь путь от дельты Евфрата до дельты Нила - 'большую дорогу из Ассирии в Египет', по определению Исайи. Этот старый караванный путь - путь торговли и культурного обмена - благодаря ему стал географической осью всей библейской истории, она потом накрутилась на него в обратном направлении: от Египетской каторги евреев до их Вавилонского плена (ак раз та тысяча лет, которая в историософии К. Леонтьева отпущена каждому народу для его реализации в истории). Землей же Авраамова завета была часть этой территории между 'великой рекой Евфрат', ее Сирийским верховьем, и 'рекой Египетской'; которая, кстати, вовсе не Нил, но протекала через полосу Газы, пересекая ее с юго-востока. В этих границах уместилась в начале первого тысячелетия империя Давида/Соломона.
   'Путь Авраама', это большая географическая метафора, за которой стоит вполне конкретный народный обычай, он описан в конце книги Рут (Рут 4: 7). При покупке земли покупатель получал башмак ее прежнего владельца, где вся эта земля отпечатана на подошве.
    Но законно продавать можно только свое, а своя земля - это только та, которая истоптана собственными ногами. Иначе, как бы не была она ощупана собственными глазами - как Моисей осматривал с горы перед смертью - в собственность она не дана. Поэтому завет сформулирован так: "Дам тебе и потомкам твоим всю землю, по которой ты странствуешь", а слова: "всю землю, которую ты видишь, тебе дам Я и потомству твоему навеки" (Быт 13: 14, 15) - это еще не завет, но только намерение.   
    Завет сей будет подписан только после того, как получатель всю ее всю истопчет ('Встань и пройди по земле сей в долготу и в широту ее, ибо(!) Я тебе дам ее - там же 17'), и подтвержден потом во Второзаконии, данном его потомкам, тем самым о которых завет. «Всякое место, на которое ступит ног ваша, будет вашим» (Вт. 11, 24). Так что башмак Авраама был в руках его потомков их наследственным документом, правом на владение. А поскольку Авраам был не только отцом восьми народов, а еще и постановщиком всего библейского спектакля, то пришлось ему и в Египет сходить – как бы опробовать площадку первого акта.
   Духовный путь Авраама, прошел по трем топографическим вехам: Харан - Хеврон - Иерусалим. В Харане Бог позвал Авраама к себе, и это была завязка романа. В Хевроне, на четырнадцатом году первого сына, Ишмаэля, Бог вошел в его дом. Ел там, прикоснулся к святому святых дома - жене - заложил второго сына, Ицхака. Это был кульминационный узел романа: дом Авраама превратился тогда в храм. Иерусалим (земля Мория) был местом его мистических пребываний – первый раз, это когда он поклонился там Всевышнему Богу ну службе священника Малкицедека, второй раз, это когда служил там свою собственную службу - приносил этому Богу в жертву своего сына Ицхака.
   
   Итак, Авраам пошел на запад (юго-) - в Ханаан с петлей в Египет; там он поставил стартовые колодки будущего Исхода. Вернувшись из Египта, он уравновесил эту петлю военным походом на север, и там пометил северную границу его владений, которая потом зафиксирована его внуком Иаковом в Мицпе-Гальад (Быт 31, 49). На обратном он зашел пути в Иерусалим, сделал там жертвоприношение на алтаре всевышнего Бога, который потом легенда сделала алтарем для несовершенного им жертвоприношения его сына.
   Интересно, что когда через тысячу лет Давид, патриарх мессианской династии, построил на этом месте храм, то и тут ключевой фигурой строительства храма тоже был сын, сын Давида Соломон. Сын есть центральный пункт религии евреев, перешедшей впоследствии, так же как алтарь, в религию Сына. (В этом смысле проклятие: '... на первенце своем поставит он основание его (города), и на младшем своем поставит врата его - Ис Нав 6: 25 - не случайно, но имеет корневое значение).
   Истинный сын Авраама, его первенец, любимый Ицхак, не первым появляется на библейской сцене, его царский выход предварен его старшим братом. Цари первыми не выходят, и Ишмаэль как бы протаптывает ему путь. Также было и в доме самого Ицхака, так же - и в доме Иакова, где Иуда, эпоним всей земли, ждал, прежде чем войти в 'первородство', пока будут выбракованы отцом трое его старших братьев. Так же было у них и на женской половине, когда возлюбленная жена Рахель, подлинная праматерь народа, не родила первой, а пережидала семь лет, пока отрожается ее старшая сестра, которую опережать в этом было нельзя никак - обычай не позволял.
   
      Быт 18 : 'И явился ему Господь у дубравы Мамре'
      Когда Авраам прошел все свои дороги и отдал все свои долги, он осел в Хевроне. Почему в Хевроне, а не в Иерусалиме, центре библейской земли? Чтобы было куда пойти 'на три дня пути принести жертву Господу' (Исх 5, 3) - своего сына. С этого начинается сакрализация сына у евреев, постепенно подводящая к Откровению Сына и дочерней филиоцентрической религии.
   В Хевроне посетил его Бог: 'Он возвел очи свои и взглянул, и вот три мужа стоят против него'. Это посещение стало ключевым моментом всей еврейской религии. Тогда были завязаны узлы трех ее основных измерений: культового, т. е. обращенного в прошлое, профетического - в будущее, и морально-учительного, сосредоточенного на настоящем. Однако сцена эта, разыгранная в бытовых декорациях, но по значению своему ставшая центром всего библейского космоса, была бы невозможна без небесного, с Божьим голосом, пролога в предыдущей главе (Быт 17, 10): 'Сей есть завет мой: да будет обрезан у вас весь мужской пол'.
   Завет Обрезания, коллективный по формулировке - 'у вас', 'весь' - и самый что ни на есть личный, интимный, по сути, анекдотичен и в то же время эзотеричен и страшен, как кровавая порука. Евреи в силу своего исторического рассеяния между народами теперь трудно идентифицируются, и обрезание объединяет их и конституирует как народ. Поэтому они, несмотря ни на что, продолжают держаться за него, и это необъяснимым образом в тысячелетиях сохраняет им национальную жизнеспособность. При этом все известные объяснения не полны и не дают ответа на простой вопрос: как это народу за три тысячи лет не надоело? В чем тут источник постоянной свежести и новизны?
   Большинство объяснений относятся, естественно, к гигиенической стороне вопроса, и из гигиены телесной выводятся, как принято, духовные эффекты. Считается, например, что таким образом снимается исходящий из этой области зуд, замутняющий сознание и мешающий правильному отношению к миру, и что обрезавшись, человек получает управление над идущими оттуда темными страстями. Но с другой стороны, оружие полагается чехлить и держать в масле, чтобы не ржавело. А главное, никакая земная треба не может лежать в основании религиозной идеи, но только сопутствовать.
   Василий Розанов относил обрезание к роду искупительной (заместительной) жертвы. "Жених крови" восклицает жена Моисея, обрезая сына, и обрезанием спасая его от погубительной Божией руки. Это хорошо укладывается в общую идею об искуплении кровью. Как пролитая кровь одного праведника, капля в масштабе национального океана, отмывает родовой грех всего народа, так символическая капля крови обрезания освобождает от необходимости искупительной жертвы новорожденного младенца - "искупление искупления".
   Обрезание свалилось с неба на Авраама, как гром, как Петровский указ бороды стричь. Но, как русский боярин знал, что это принято на западе и видал уже бритых немцев и ляхов, так и Авраам: по Египту, что тоже, кстати, на западе, он мог знать об обрезании. Там это было чем-то вроде посвящения в рыцари - жрецы - с клятвой на крови. Сохранились две Египетские стелы последней трети третьего тысячелетия с изображением массовых церемоний: там, на храмовых дворах обрезаются на одной 120, на другой 150 недорослей из благородных домов; изображен весь ход операции. На дворе у Авраама был обрезан, как предписано, весь мужской пол - все вместе, и без анестезии. Судя по численности гвардии, где только бойцов, рожденных в доме, было 318 душ, это была сильная картина, достойная храмового двора.
   Ишмаэлю, 'египетскому' сыну Авраама было тогда тринадцать лет, и вероятно мать его потребовала для него этого обряда. А поскольку Авраам не мог делать сыну, чего-то, чего не имел сам, то и начал с себя. А себя - значит и весь свой дом. Во всяком случае, в обрезании Ишмаэля был уважен обычай земли его матери, и этим актом он был как бы символически отослан обратно, в материнский Египет.
   Религиозный смысл 'египетского' обрезания, сделанного тогда в доме Авраама, неясен, вероятно, утрачен. Его иудейское духовное преображение произошло тогда, когда родившийся в этом доме принц был обрезан на восьмой день. Откуда эта цифра, не объясняется, но семь дней - это срок ритуального послеродового очищения матери после рождения ею младенца мужского пола (Лев 12 : 6), первая неделя из сорокадневного срока ее полного очищения перед Сретением.
   Закон об обрезании являет собой существенную поправку к запрету всевозможных надрезов, насечек и татуировок, к числу которых оно и само, вероятно, относилось у египтян. Поправку более раннюю, однако, чем сам поправляемый запрет - последний был дан при исходе из Египта, в порядке разрыва с языческим прошлым, тогда как обрезание практиковалось евреями еще до их прихода туда. Однако, зачем было требовать от человека, чтобы отрезал себе то, что он получил при его сотворении? Но - при сотворении ли?
   Адам, когда устыдился наготы, то прикрыл cвой стыд листьями фиги, похожими на растопыренную пятерню (отсюда выражение 'нет ни фига' -- т, е. нет даже фигового листика, прикрыться, и отсюда же известное усиление этого выражения: что прикрывать). Эти фиговые 'опоясания', которые они тогда себе сплели была одежда, и она была растительная. Изгоняя, Бог прибавил к ней еще и какую-то 'кожаную одежду' - животную то есть. Сам сделал и Сам одел к тому же, значит снять просто так, без высшего соизволения нельзя (Быт 3 : 21). Что такое - эта одежда, не сказано, и комментариев удовлетворительных в литературе нет, а вопрос навязчивый.
   Даны были, кстати, те кожаные, точнее кожные, одежды обоим, и Адаму и жене, но их женский вариант в завет Обрезания почему-то не вошел. Почему? Ведь технически легкая кожная насечка в определенном месте у женщины, гораздо проще и бескровнее большой кожной ампутации в соответствующем месте у мужчины? Потому что в патриархальном доме женское тело это и душа дома, и одновременно его кость (ребро), созданная непосредственно рукой Творца (а не только по Его слову). Оно - абсолютная святыня, принадлежит лишь Богу одному, 'лично', и прикасаться к нему - хоть глазом, хоть чем, 'открывать наготу' - благословен один лишь муж, земной представитель Бога перед своей женой (отсюда страшный запрет женщине на внебрачную связь). В мужчине же видится носитель духовного начала, он мыслится как медиатор, как путь доведения до женщины высшей воли - это после неудачной попытки женщины в саду Эден сыграть роль медиатора низшей воли - а проводник информации должен иметь оголенный контакт, все лишнее должно быть с него срезано. Поэтому когда после рождения сына Ева говорит: 'приобрела я человека от Господа' (Быт 4,1), то она знает, что она говорит: хотя инструментом ее оплодотворения был Адам, но Сам Бог стоял за этим. Он всегда за этим стоит, в каждом отдельном случае оплодотворения человека, и этим реализуется в мире как Творец; подателем же семени назначен человеческий самец (человек без Бога). После эпизода изгнания из рая, о кожаной одежде - одежде первородного греха - в тексте больше нигде не упоминается.
   Мечников в 'Этюдах о природе человека' отмечает, что кожная манжетка на пенисе есть, как веко на глазу, анатомический эксклюзив homo sapiens, и ни у какой другой твари ее нет (и гистологически это самые близкие ткани в организме человека). Веко это тоже 'кожаная одежда', и вероятно, что обе даны были вместе, и с аналогичной целью - защищать, прикрывать наиболее важные и уязвимые места. Только на глазу эта функция имеет физиологическое значение, определяющееся морганием, а там не моргает, и весь смысл данного анатомического образования состоит только в том, чтобы прикрыть наготу, которая под ним, от постороннего глаза! И еще, чтобы при случае было, что обрезать.
   Скорее всего, сложное отношение библейского сознания к наготе связано с игрой открытия и закрытия этих двух мест - глаза и пениса. Сопоставив эти два факта - религиозный и научный, что всегда плодотворно - можно выстроить следующую версию философии обрезания:
   Авраам - это новый Адам, и обрезание - символ его возвращения в Божий сад к дереву Жизни, от которого ветхий Адам был удален. Когда он изгонялся оттуда во внешний мир, то была ему пожалована некая защитная кожаная одежда, и теперь, по возвращении, он (в лице Авраама) скидывает этот старый плащ у входа ('вход' - это там, где тогда был выход, и где он был оборудован этой 'кожной одеждой'). Обрезание есть символ обновления, скидывания ветхого покрова, и не случайно тридцатая глава пророка Иеремии, где говорится о грядущем новом завете, использует этот символ, вводя такую сильную метафору, как 'обрезанное сердце' - такое состояние души, когда с нее как бы снята "кожа", и она открыта для богообщения по всей поверхности.
   Но как, однако, можно обрезать столетнего старца, не сделав его при этом посмешищем на всю округу? На весь мир! И старуху его девяностолетнюю заставить родить и кормить грудью? Есть только один путь - изъять их из этого мира. В семидесятипятилетнем (Аврам) и шестидесятипятилетнем (Сара) возрасте (время умирать) они пережили второе рождение - в Духе - так что на момент рождения у них сына им по этому счету двадцать пять лет и пятнадцать - самый что ни на есть репродуктивный возраст на востоке. (Между делом происходит величайшее из библейских чудес - Второе рождение.)
   Теперь Бог союз Свой с этой парой записывает на их именах, для чего метит их Своей буквой - ; ('эй'): Авра-а-м вместо Аврам и Сар-а вместо Сари. Цифровое значение этой буквы тоже 5, что соответствует пятому дню Творения, когда впервые прозвучал призыв: 'плодитесь, размножайтесь!' Тогда открывается главная цель визита - 'расположение' как первое повеление Божье и Божья буква как инструмент достижения этой цели.
   Тут надо обязательно следить, как это все смонтировано в тексте. Буква «эй» - пятая, и вставляется внутрь четырехбуквенного имени А-в-р-м, как джокер в колоду. Также и завет об обрезании - врезан в текст точно, то есть между этими благословениями имен буквой Божия имени - Быт 18, 8 -15. (По забавной случайности эта буква введена в имя 'Авраам' как раз в пятом стихе, а потом, в дочернем Исламе, пятерка стала сакральной цифрой).
   Итак, первое из трех измерений хевронской встречи - ритуальное: Аврааму было повелено обрезаться накануне высочайшего визита. Зачем, какая тут связь? Это становится понятным, если учесть, что обрезан должен был быть весь дом. Вероятно, это есть условие, при котором Всевышний мог в полной славе - Втроем - этот дом посетить. 'Необрезанный' дом не кошерен, т. е. не пригоден к употреблению, уж есть-то там по крайней мере нельзя никак. (Поэтому о Божией трапезе, которая есть по существу вид Литургии, говорится: если хочешь, чтобы чужой, который в твоем доме, ел за твоим пасхальным столом, обрежь его, и пусть ест.) Во всяком случае, в дом необрезанного Лота ангелы явились только вдвоем - сокращенным, рабочим составом.
   Кстати, о кошерности, одном из базисных столпов иудейства, определяющих их обособленность от других народов. Это понятие исходит из каламбура 'человек есть то, что он ест', поэтому применяется в основном к продуктам питания и сводится к разного рода пищевым запретам. Можно есть все, что не запрещено. Для этого нужно точно знать, что запрещено, а так как всю пищу, с которой может прийтись встретиться в жизни, предусмотреть невозможно, то желательно понимать сами принципы этих запретов.
   В общем виде кашрут как разборчивость в еде был дан еще в Адамовом завете: "от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева Познания добра и зла не ешь от него, чтобы вам не умереть". Почему - 'умереть'? Это что - несъедобно? отравлено? Нет, это не отравлено, ибо сказал лукавый: 'не умрете', и не соврал: когда съели, не умерли. Не соврал, но слукавил - лукавство это ложь, составленная из правильных слов - не умерли сразу, но заразились, и заболели смертельной болезнью, получившей потом известность под названием жизни в мире (прототип СпИДа). Об этой перспективе лукавый тогда умолчал, и чтобы теперь оградить от этого Божий народ вводятся эти законы 'О вкусной и кошерной пище'.
   'Все движущееся, что живет, будет вам в пищу - как зелень травную даю вам все', это было сказано сразу после того, как Ной, впервые после Авеля - через десять поколений - принес животных в жертву, и она опять была принята. Очень напоминает эпизод изгнания Адама. Тогда вместо растительной одежды из фиговых листьев была дана человеку животная, 'кожная'. Теперь, в дополнение к подтвержденному Ною допотопному растительному рациону прибавлена животная пища 'все, что движется'. К травам и овощам - мясо.
   То есть Всевышний, верный Себе, опять попробовал, и разрешил в пищу. Однако, жертва та была взята только из 'чистого скота и птиц', санкционированы же в питание были все. Почему? Очевидно, что запрет на нечистых животных, отложен до появления Божия народа - для полноты богоподобия им положено питаться с Господнего (алтарного) стола, а там могут быть только чистые животные. А когда диета была 'обрезана' до чистых животных, принцип кошерности перешел и на одежду: 'не одевайся в одежду из разнородных нитей' (шерсти и льна) - Лев 19, 19.
   Дальше идет в Ноевом завете первое пищевое ограничение: "плоти с кровью ее не ешьте". Расшифровка дана в книге Левит (17: 11): 'Душа тела - в крови'. Кровь животного сливается на землю, уходит в нее - 'в землю, из которой взято'. Так же, как и у человека: душа его, не из земли взятая, но имеющая небесное происхождение, освободившись от тела, идет своим путем, а тело, - кровь как его 'душа' - уходит 'путем земли'. Поэтому главное положение кашрута есть обескровление мяса, чтобы отпустить 'душу тела' в этот путь. А так как обескровленное мясо теряет вкус, то отсутствующую кровь Ной заменил вином: лучше, чтобы опьянел человек от вина, нежели озвереть ему от крови. (На этом фоне тезис о ритуальном употреблении евреями крови в мацу звучит довольно странно: кровь - Господу, это основное требование сакральной еврейской кулинарии. О крови христианских младенцов речь тогда не шла, так как никто еще не знал, что они "христианские").
   Итак: ешьте все плоды, кроме несъедобных, ешьте любое мясо, кроме кровавого, ешьте всех животных, кроме нечистых, ешьте рыбу, только не голую, но одетую в чешую, и птицу только имеющую зоб (клюющую зерно) и не хищную - есть хищников вообще нельзя, как 'кровоядных'. А плоды ешьте только с тех полей, которые каждый седьмой год отдыхают и только от того урожая, с которого снята десятина на храм. И свинью ни в коем случае не ешьте, ибо не рыгает, а только хрюкает. Так, схематически, развивалось учение о кашруте.
   Помимо неядения крови и мяса нечистых животных, очень важным пунктом этой еврейской религиозной диеты является недопущение в пищу сочетания мяса и молока. Этот запрет имеет каноническое происхождение, в Торе об этом нет, и откуда это идет, неясно. Обычные ссылки на туманное заклинание: 'не вари козленка в молоке его матери' не убедительны. Кроме того, тут говорится, возможно, хоть ортодоксия это и отрицает, не о молоке, а о туке - внутреннем жире, запретном для кулинарии материале жертвоприношений. 'Никакого тука не ешьте', повторяется дважды: Лев 3, 17; 7, 23. Слова 'молоко' и 'тук' записываются одинаковыми буквами: х-л-в, отличаются только их огласовки, но система огласовок была введена в язык только через тысячу лет после составления этого текста, и через сто лет после завершения обоих Талмудов.
   (Тут видится параллель с известными евангельскими рассуждениями о потребности человека в жидкой и твердой пище, как метафоре состояния его личности - 'духовного' или 'телесного' (1 Кор 3: 2; Евр 5: 12). Если духовное в человеке еще не развито, и он 'телесен', то организм нуждается в молоке, а если развито и преобладает - то в мясе. Так Богу, который есть Дух, несмотря на большую распространенность молока в человеческом рационе, не приносят молочных жертв, но только из твердой пищи. И отсюда и последовательность: в иудейской диете запрещено только молоко после мяса, наоборот же разрешено после короткого перерыва. Это вполне соответствует предшествию 'телесного' человека - младенца, 'духовному' - зрелому, и исключает обратный путь).
   Объяснение приходит из Хевронского застолья, и тоже, как, вероятно, и заклинание о козленке и его матери, имеет культовую природу. Авраам ставит перед гостями одновременно телятину, масло и молоко. И они едят. Невероятно! Ортодоксальные комментаторы - 'наши блаженной памяти мудрецы' ('хазаль', официальный академический титул конца античной эпохи) - как всегда пытались тут что-нибудь придумать, как-то вызволить Патриарха из этого конфуза, но ничего не получилось. Гости, такие чуткие, эфемерные, всегда готовые улетучиться, все это безобразие едят и носом не крутят. Почему же тогда запрет? Вот потому-то, как раз, и запрет, что ели.
   Быть может, это есть самое глубокое и самое страшное из библейских таинств - открытие небес за кулисами жертвоприношения. На земле такому явлению полагается херем - физическое выделение его из текущей жизни (храм).
   Это и произошло само собою в традиции, которая не спрашивает разрешений. Так же, как в некоторых, особо набожных, хасидских общинах иврит, как язык молитв, выводится из быта - говорят только на идиш, а на иврите только молятся. Нельзя изъять из питания Богом данные мясо и молоко, но можно не допускать их сочетания, и в сознании народа оно - это сочетание - сакрализовалось.
   А почему, кстати, они ели? А потому, что это была Божественная Литургия по полному чину, т. е. со всем тем, что происходит в скрытой от глаз, алтарной части, куда вхож только священник. А там идет трапеза. И потому, что в акте еды происходит воплощение Божией субстанции. И в святой комнате Иерусалимского храма - двире - стоял стол и на нем был хлеб (предложения). И нет в мире ничего святее еды. Поэтому и самая большая нечистота в мире есть конечный результат еды, как и смерть - такая же нечистота, 'мерзость' - есть конечный результат бытия; которое в русском языке обозначается тем же словом, что и глагол 'есть'.
   Еда, это очень интимный акт, традиционно предшествующий половому. (Об этой связи говорит глубинная сезонная сопряженность урожаев и свадеб; а в русском языке - неслучайная близость глаголов 'есть' и 'еть'?) Началось в глазах Авраама, когда возник образ трех мужей, и закончилось в ушах Сарры - ее облаговещением (поговорка: 'мужчина живет глазами, а женщина - ушами'). Не даром упоминание о сыне возникает в тексте сразу же за словами: "они ели".
   Хевронская обедня с самого начала проходила как бы под знаком '3'. Графически это встреча двух треугольников: Гавриэль-Михаэль-Рафаэль и Абраам-Сарра-отрок (при их дальнейшем встречном движении происходит их противопоставленное взаимоналожение в виде шестиконечной звезды - эмблема Бого-человечества).
   Роли расписаны, как в литургическом спектакле. Сверху: один солист - Говорящий, и два статиста - присутствующие. Снизу: две сольных партии - Авраама и Сарры отрок - аккомпанемент. Субъекты действия - Сам Триединый, и человек (Авраам) поочередно.
   Авраам, как священник - инструмент и медиатор, он служит и предстоит. Отрок, как и положено отрокам, прислуживает и подпевает. Сарра, как душа богомольца - объект: раскрываясь, как цветок, она впускает в себя животворящую пыльцу Божия слова.
   Внешне это выглядит как соната в трех темпах: 1. аллегро Авраамова гостеприимства - Авраам бегом бегает между кухней и столом, 2. адажио застолья и беседы - Авраам стоит и чинно служит у стола, 3. анданте послеобеденной прогулки - Авраам шагом провожает гостей до дороги. Из этих трех частей средняя - беседа - имеет богословское значение, две же крайние - только ритуальное. Из трапезы следует положение кашрута о мясе и молоке, из послеобеденной прогулки - 'миньян': 'не истреблю и ради десяти'. А вот в беседе за десертом закладывается новозаветный догмат о непорочном зачатии: 'где жена твоя Сарра?'. На этом узловом моменте Бого-человеческих отношений, следует остановиться.
   'Есть ли что невозможное для Бога' говорит один из Гостей, в ответ на Саррину усмешку, что яко бы иметь детей она давно опоздала. 'Через год приду, и у Сарры - сын'. Этот говорящий, судя по всему - благовестник Гавриэль, главный из ангелов, представляющий Божью силу в универсальном виде, и благовещение Сарры есть явление этой силы.
   Когда в параллельном месте нового завета (Лк 1: 31) он же приходит к девственнице, то разговор идет уже напрямую: не в третьем лице, через посредство 'священника' (мужа), но во втором: 'зачнешь во чреве и родишь Сына'. А когда он говорит, что 'Елизавета, называемая неплодною, зачала сына в старости своей', то это уже прямое напоминание о Сарре.
   То, что переведено как 'через год', дословно звучит так: 'живое время'. Т. е. некий отрезок времени не астрономического, но биологического. Выражение 'живое время' встречается еще в одном месте, там, где пророк Елисей (Элиша) благовествует сунамитянке о том, что будет ей сын. Два упоминания о живом времени, и оба - по одному поводу. И в обоих случаях отсчет этого времени ведется от момента благовещения. Значит этот момент (благовещения), есть и момент зачатия. Семенем служит тут Божье слово, которое в этот момент звучит - или непосредственно (от ангела), или через пророка.
   Саррино состояние безнадежно: она и в молодости-то была бесплодна, а теперь и высохла давно к тому же. Одно на другое, Библия такое любит. (Так пророк Илия, чтобы Бога прославить, не просто воспламенил поленья от небесного огня, но для большей убедительности предварительно облил их водой.) К тому же и Авраам со всем мужским составом своего дома были обрезаны накануне - это, чтобы не было потом на кого свалить вину. Так что старуха остается перед Богом одна, и Он водит в неё. В самом прямом смысле – не в душу, как обычно, через веру, но прямо в организм, во чрево его, семенем в утробу! Душа-то тут как раз в стороне осталась, логическая, аналитическая её часть – сознание – вообще не приняла этих слов: Сара не поверила, и рассмеялась над ними: «мне ли, когда я состарилась иметь сиё утешение. Да и господин мой стар...». Но оказалось, что бывают такие моменты бытия, когда биологическая часть человеческого существа, которую принято считать низшей вступает в свои собственные отношения с Творцом, отстраняя разум. Ибо разуму свойственно ошибаться, нисшая же субстанция этого свойства не имеет. Так расцвела в последствие пустыне по Божию слову сухая палка Ааронова жезла.
   Высвечивается такой сюжет. Бог зовет к себе Авраама, чтобы из его дважды бесплодной жены - и биологически, и геронтологически - извлечь ему наследника. Для этого Он Сам приходит в его дом в лице архангела Гавриэля; двое других - Михаэль и Рафаэль - пока статисты, их работа будет в Сдоме. Он принимает из рук Авраама земную пищу, что сообщает Божию слову биологическую активность. Словом вызывается после обеда Сарра, и произносится: 'будет у Сарры сын'. И слова этого достаточно, как достаточно было при Сотворении мира слова 'да будет...', чтобы 'стало так'. Ибо это тот самый случай, когда слово стало плотью. И объяснено, как стало – вкусивши земной, плотской пищи, мясного, молочного, и хлебного; Сариной мацы, так как времени для сквашивания не было дано.
    Заключается этот весь сюжет самым прямым Благовещением, безо всяких намеков:  пройдет «живое время» и будет у Сары сын». «Живое время» это, вероятно, и есть 9 месяцев утробной жизни.
    Потом, в эпоху Судей (книга Рут, которую евреи читают на Пятидесятницу) это время было представлено как счет дней снопов первого урожая ячменя, которого жатва на Песах до первого снопа пшеницы, которой жатва на Пятидесятницу и которой в этот день хвалятся перед Богом. И весь сюжет книги Рут разворачивается как раз в течении тех 50 дней.
   В день зачатия Сара подала их первый хлеб - Авраам приказал тогда испечь мацу из пшеницы (манки - Бытю 18, 6) - и в этом смысле Ицхак, Патриарх народа Израиля (а не множества народов, как его отец Авраам), появившийся на свет ровно через 9 мес. после того хлебного приношения, является еще как-бы и сыном Хлеба, а день его зачатия, Пятидесятница – праздником Хлеба.
   Этот срок зафиксирован в христианской традиции, где Пятидесятница как три параллельных события дежавю циклической истории - явление трех ангелов Патриарху, богоявление на Синае и схождение Духа на Апостолов - называется Троицей, и день Рождения Патриарха приходится на Пасху, т. е. ровно через 9 - 3 (ангела Авраама) х 3 (события) - месяцев после того Благовещения.
    Но праздник Хлеба, это ещё и праздник Оседлости, ибо нельзя серьезно заниматься земледелием, ведя кочевую жизнь. Ицхак, которому, как сказано было выше, на роду было написано растить хлеб выполняет это предзнаменование судьбы - его главный подвиг, это стократный урожай, полученый им в год засухи от сухой земли.
    Как Патриарх Хлеба он становится Патриархом Оседлости, что подчеркивыется тем фактом, что именно за успех в выращивании хлеба он изгоняется с той земли, на которой он этого успеха достиг. В этом есть пророчество о дальнейшей судьбе евреев, которые будут подвергаться гонениям везде, где были успешны. Но есть и знак того, что успешны будут они везде, так как их успех не зависит от места, но только от божией помощи - земля-то, напомним, была негодная.    
    Божественное происхождение Ицхака и есть тот намек, что содержится в этой странной истории с Сарриным зачатием, ее 'ремез'. Отсюда выходит следующий этаж комментирования, 'драш': через Божественное происхождение Ицхака открывается Божественное происхождение всего народа, вышедшего из его семени. Евангельская ось Ицхак-Христос хорошо укладывается в логику такого мышления. 'Вы сыны Господа вашего', сказано было этому народу в пустыне (Вт 14: 1). Здесь коренится идея о Богосыновстве евреев, смоделированная в новом завете на Одном из них, предназначенном судить мир.
   Этот Один был конечным продуктом длительного отбора, начатого здесь, в Хевроне. 'От Авраама точно пойдет народ великий и сильный, и благословятся в нем все народы земли, ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя ходить путем Господним, творя правду и суд'. Такое может быть сказано только о Божиих детях. Значит Авраам избран Богом на то, чтобы быть земным отцом Его детей - как Иосиф-обручник. Из Божиих детей составится Божий народ, который по прошествии двух тысячелетий произведет, через одну из своих дочерей, Божия Сына.
   Есть еще один драш в пользу 'непорочного зачатия', формальный, но очень серьезный. Корень х-в-р (Хеврон) означает 'соединение', причем в интимной форме - проникновение элементов. Иудаизм комментирует это, как произошедшее тогда в Хевроне Боговоплощение - когда ангелы там материализовались, то соединились через них два несоединимых мира, произошел трансцензус. Отсюда самый короткий путь до высказанного тут предположения о механизме дарования сына Сарре и Аврааму - воплощение Божия слова: 'Слово стало плотию' через Саррину душу и плоть.
   В память об этом событии место, где оно произошло, город Кирьят-Арба, получил название Хеврон. И даже если принять версию, согласно которой зачатие то было не таким уж непорочным, но просто участие в нем Бога как третьего лица стало катализатором угасшей старческо сексуальной активности, уже это одно так освящает событие, что полностью снимает с него всяческую "порочность".
   Третьим установлением хевронской обедни был миньян - кворум общественной молитвы, 10 человек. На этой цифре был остановлен отсчет того количества праведников, которое способно уравновесить греховность остального населения. Для Авраама, мыслящего в категориях двенадцатикратной Месопотамской астрологии, это был выход в десятичную, систему счета, еще один, вслед за обрезанием, крен в сторону Египта, которому более свойственна десятичная система (поэтому, когда Иосиф считал там годы седьмицами, то экзотичность этого счета должна была придавать ему особую значимость).
   Следующей за десяткой цифрой должна была бы быть единица, ибо знает Авраам, что в городе, о котором идет речь, живет только один человек, достойный спасения - его племянник Лот. Однако, если других честных людей там нет, то стоит ли из-за одного терпеть весь этот прогнивший город - не проще ли Лота с семьей вывести?
   Показательно, что отделение Лота случается непосредственно перед Хевроном и всеми святыми событиями, имевшими там произойти. В том, что там произошло, можно видеть прообраз ритуальной пары: Пасха - Пятидесятница. Завет Обрезания дома Авраама определенно соответствует Пасхе - это начало нового года ('живого времени'). Само оно - Патриарх обрезал тогда не менее 500 человек - заняло, вероятно 40 дней. Эта цыфра раскрывается 40-дневным постом Моисея на горе Синай при получении скрижалей завета, с которыми традиция ассоциирует Ицхака, смиренного исполнителя высшей воли. Тогда в последующем, через 50 дней после завершения обрезания авраамова дома, явлении трех ангелов видится 'Пятидесятница', а отделение Лота воспринимается как очистка дома перед Пасхой от не кошерного 'египтянина'. Иначе, в Хевроне пришлось бы и Лота обрезать, а это в планы библейской истории не входило.
   Ритуальная необходимость такой очистки очевидна уже из того, что одним из основных условий успеха евреев в их самостоятельной послеегипетской жизни было не оглядываться на Египет. Эти оглядки были и во время исхода большим недостатком их поведения, и мерой их неверия, за что все они понесли наказание - навечно остались в пустыне. Имя Лота ассоциируется и с оглядкой на Египет; и с 'оглядкой' вообще, как таковой (жена его при выходе из Сдома).
   Касательно расхождения путей Аврама и Лота интересно отметить, что первый направился оттуда в самую высокую точку региона - Хевронское нагорье, (1 км над ур. м.) - получать в имя Божую букву, и через нее делать Божий народ, а последний пошел в самое низкое место на земле, Сдомскую впадину (-0,5 км), чтобы там спародировать Ноя - в пьяном беспамятстве быть изнасилованным собственными дочерьми, и через них запустить в производство два новых паганых народа.
   
   (3 Цар 13, 9 : 'заповедано мне словом Господним: ... не возвращайся тою дорогою, которую шел'.)
   На переходе от застольной темы о сыне к прогулочной теме суда прозвучал один из ключевых библейских мотивов - мотив пути. Божии ангелы, собеседники Авраама - путники, люди пути. Сцена в Хевроне начинается с того, что в дом пришли с дороги путники. Она состоит в том, что путники обедают, оплодотворяют - способствуют - жену хозяина, и открывают хозяину правду о Божием суде. Она заканчивается тем, что путники уходят, чтобы продолжить путь свой. Это путь Господень, и его прямой смысл - 'пшат' - нисхождение из горнего Хеврона в дольний Сдом, где Божья правда будет творить суд.
    Божий путь, это всегда нисхождение - каритас (встречный путь, человеческий, это восхождение, эрос и вместе - агапа (евр: агава). Другой вектор этого пути - восток, навстречу солнцу - так расположен Сдом относительно Хеврона: пятьдесят км на восток и полтора километра вниз; этим путем шли ангелы от Авраама, и в этом - "драш".
    (Поэтому кардинальное направление, человеческого пути может быть только западным - 'двинувшись с востока' - ибо высший смысл истории состоит во встрече двух этих путей - Божия, на восток, и человеческого. Из Сада человек был изгнан на восток, и вся его история есть возвращение обратно, т. е. с востока. Отсюда же - и западная ориентация храма: чтобы входили с востока.)
   Человеческий образ, в котором Бог появляется на земле, как уже отмечалось - путник. Он никогда не является в образе пастыря, хотя это есть Его земное определение, ни пахаря, ни пекаря - только странника. Божий избранник это тот, кто ходит Божиим путем, значит Божее подобие - это образ путника. Тогда избранный народ должен быть народом-путником, а сам акт избрания есть посылание в путь - 'Иди себе ...' (Авраам, Авраам с сыном, пророки Елисей и Йона).
   Избрание евреев из Египта состояло в том, что они отправились в путь - на восток, в пустыню. В пути выясняется его конечная цель. Эта цель - вечная проблема евреев и главный библейский интерес: земля. Бог не случайно, призывая Авраама покинуть родину его ради некоей земли, не называет имени той земли: оно выяснится в пути. Главное - это путь, а земля, она вся - Божья.
   Евреи - люди исхода из человеческого рабства в Божье, которое по человеческому понятию есть свобода. Собственно библейская история, это путь к земле обетования: 'Ищите прежде всего царства Божия'. Только путь к ней, но не жизнь на ней: то - уже другая история. Когда земля, наконец, достигнута, тянуть больше нельзя, и надо входить, то на этом заканчивается классический период библейской истории - 'Пятикнижие' Моисея. Начинается ее романтическое продолжение: 'Пророки' и 'Цари'.
   В теме пути есть отдельная, самостоятельная под-тема обратного пути. Она впервые появляется в рассказе об изгнании из рая, когда Бог определяет смерть, как обратный путь ('вернешься обратно в землю, из которой ты был взят'). Тайно или явно эта тема всплывает в различных сюжетах, и всегда - в судьбоносном смысле. И всегда в наказание: 'За твою дерзость против Меня и за надмение твое, дошедшее до ушей моих, Я вложу кольцо Мое в ноздри твои и удила Мои в рот твой, и возвращу тебя назад тою же дорогою, которою шел ты' (4 Цар 19: 28). Так пророчит Исайя царю Хизкиягу о Вавилонском изгнании: под уздцы!
   Тема 'обратного пути' метафоризируется тем путем, которым человек рождается из материнской утробы - он всегда 'обратный' по отношении к пути, которым семя в утробу входит; что, вероятно, и есть причина сакрализации. В каком-то последнем смысле этот путь можно рассматривать как путь смерти (через жизнь) - 'возвратишься в землю, из которой взят' и как возвратный путь, Воскресения (через смерть) - 'придет к вам таким же образом, как вы видели его уходящим...'.
   Как на путь смерти на обратный путь ритуально наложен запрет, и нарушитель платит. Так было с неким иудейским пророком, который из Иерусалима ходил с миссией в Израиль, и нарушил эту заповедь - на обратном пути разорвал его лев. Мессианские пророки из Евангелия от Матфея были осмотрительнее: 'иным путем отошли страну свою' и тем спаслись, и спасли Младенца (это было достигнуто ценой избиения всех других младенцев, что выглядит формальным поводом для последующей жертвы Одного за всех).
   На материале двух отдельных рассказов - из книги Царей, и из Евангелия - тема обратного пути сама выстраивает свой сюжет. За анонимным пророком из первого рассказа, скорее всего, стоит, вероятно, ранне-мессианский пророк Миха. В завязке второго рассказа лежит изречение этого пророка о том, что выйдет 'слово Господне из Иерусалима', что на мессианском языке есть пророчество о рождении Христа в этом городе.
   Пророки - люди пути, и тема обратного пути в основном сосредоточена вокруг них. Библейскую историю тоже можно видеть как книгу пути, и вторая половина этого пути - возврат. Это путь, пройденный Божьим народом из Египта, куда было заброшено семя Патриарха, обратно в Месопотамию, землю предков, из которой они были взяты когда-то по Божию зову. Если сказано: 'иди из земли своей', значит: 'живи', потому что смерть, это наоборот, возвращение 'в землю (свою), из которой взят'. История возвращается в землю, из которой она вышла, чтобы там умереть.
   (Интересно, как они возвращались. Возвращались евреи симметрично, точно в след дома Тераха-Аврама. Как уходили, в том же порядке и возвращались. Первым этапом был возвращен народ северного царства, Израиля - Рафшахом в Ассирию - и расселен в верховьях Евфрата, в земле, где когда-то Иаков закладывал фундамент своего дома - делал сыновей. Тут Израиль как-бы возвратил путь Иакова, вместе с именем, которое тот на этом пути получил - новый народ, которым была заселена территория Северного Царства, получил, вместе с землей и новое имя: Самаритяне. Затем пришла очередь Южного Царства - дома Иуды.
   При падении Израиля, часть его населения нашла убежище в южном царстве, у иудеев, своих братьев и врагов. Поэтому когда через полтораста лет Навуходоносор погнал и иудеев, то вместе с ними уже был и остальной дом Израилев - полное народное представительство. И те уже не осели по пути на 'промежуточной' родине в Ассирии, где ранее был расселен Израиль, но были доведены до самое исходной земли - Вавилона, Ура - исторической родины Авраама. Удивительная географическая завершенность! 'И покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полон')
   
   Пространством и временем наполнен Библейский текст, записанный в Вавилоне по прохождении обратного пути. Маятник библейской истории качается между востоком и западом. Божья земля лежит посредине, но там сносит инерция. Она посредине самая сильная, и даже если и удается зацепиться там за землю, то, как только сцепление ослабевает, она снова оживает и снова несет дальше - то в Египет, то в Месопотамию - по ходу. Из земли, 'которую указал ему Бог', одряхлевший Авраам в лице потомков своих потомков, детей Израиля, 'идет себе' обратно в дом отца своего, к родству своему в Ассирию, и дальше, в землю рождения своего, Вавилонию.
   
   Быт 22, 2: 'Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе'.
    В еврейской классической традиции этот сюжет называется связыванием (акида) - только то, что было, а в общекультурной, склонной к романтизации - жертвоприношением (хоть и несостоявшимся).
   Третьей вершиной в пути Авраама - после призвания в Харане, и обрезания в Хевроне - была гора в земле Мория, где был принесен в жертву его сын. То, что на алтаре он был заменен бараном, не меняет сути, 'ибо слово Божее...судит помышления' (Евр 4: 12). Праведник был к этой жертве готов, и никакое комментаторское лукавство тут уже не поможет. Нож был занесен над связанным Ицхаком, а то, что случилось дальше, от Авраама уже не зависело.
   Для того, чтобы понять прямой смысл, пшат этого рассказа, надо вернуться в Харан, к началу Авраамова пути. Все началось с того, что Авраму (тогда еще не Авра-аму) 75 лет, а детей у него не было. Это значит, что старость его не обеспечена, и некому будет позаботиться о нем в его немощи. Дети это как пенсионный фонд: дочерям пятнадцать-двадцать лет собирают приданое, а потом, уходя замуж, они приносят соразмерный выкуп, а сыновья это те, кто поддерживает и защищает твою старость. Им, правда тоже надо покупать жен, но жизнь есть жизнь, и разумные покупки себя оправдывают. 'Что стрелы в руке сильного, то молодые сыновья. Блажен, кто наполняет ими колчан свой', говорит псалом. Аврам этого блаженства лишен. Бесплодие есть самое страшное из библейских проклятий, и дом Аврама под него подпадает.
   Среди всего этого мрака Бог, тоже пребывавший до этого в одиночестве, предлагает Аврааму союз, который принесет ему сына. Оставь своих, иди ко Мне, и Я сделаю тебе сына - это очень похоже на брачное предложение, а посколько душа человека женственна по отношении к Богу, то такое понимание тут вполне уместно. По недетородному возрасту Аврама помноженному на бесплодие его давно увядшей жены такое предложение выглядит на первый взгляд издевательски. Может быть оно было отработано по известной модели, когда всевышний играет с Сатаной судьбами людей на земле – нам этого знать не дано. Но Авраам простодушен и открыт перед Богом, он неожиданно соглашается, и вознагражден – весьма распространенный в любовной новеллистике психологический сюжетный ход. Это простодушие вменено ему в праведность, т. е. в верность Всевышнему (супружеская верность ведь является добродетелью жены). 
  Бог верен своему слову и дает ему Ишмаэля. Аврам счастлив и благодарен, но Богу синица в руках не нужна. Для Его дальних планов нужен журавль в небе - не просто сын, но сын от Сары, свободной жены Аврама. Сын, из которого выйдет Ему Его собственный Сын. Такой сын должен быть рожден в свободе и быть свободным от египетской примеси (Египет - образ рабства).
   Эта аристократическая подробность важна для напророченного Авраму на шестьсот лет вперед выхода его потомков из Египта. Для этого в их генотип уже сейчас должен быть введен ген свободы, и в каждом поколении надо последовательно отсеивать все лишнее, мешающее сохранению этого гена. 'Ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной' -- Гал 4, 30.
   Журавль, который в небе (Ицхак) не может расти в одном гнезде с синицей (Ишмаэль), и синицу удаляют. Но оказывается, что и этого мало - журавль-то, чтобы оказаться в небе сперва должен взлететь. Но и это еще не все: Авраам - а с момента благовестия об Ицхаке он уже Авра-ам - должен сам же туда его и отправить! Снова старику оставаться одному со своею старухой у разбитого корыта. Впрочем, и без старухи: судя по тому, что хоронить ее Авраам пришел за пятьдесят километров, из Бъэр-Шевы в Кирьят-Арбу, конец жизни Сарра прожила отдельно.   Масштаб этого эпизода требует крупного мазка, а все сентиментальные подробности можно доверить мидрашам и воображению читателя.
   Итак, снова Бог позвал Авраама в путь, без точного места назначения -- "на горе, которую укажу" (там было: "в землю, которую укажу"). И снова тем же характерным библейским зовом: лех леха = 'иди себе'. И тот же поэтический прием употреблен - тройное уточнение предмета. Там - от чего уходить. Ото всего родного и любимого: 'от земли своей, от родины своей, от дома отца своего'. Здесь – с кем распрощаться: 'сына своего, единственного, которого любишь'. И зеркальная симметрия объектов: там - отец, здесь – сын. И с тем, и с другим надо расстаться ради Бога.
   На фоне всей обозримой истории эта еврейско-божественная трагедия звучит как рояль перед большим оркестром - три части.
   Первая. Творец, который однажды уже утопил в воде всё, что сотворил, теперь искушает Авраама, чтобы убил сына, в семени которого был сосредоточен тот народ, ради которого затевалось между ними их сотрудничество.  И Авраам убил; спас баран.
    Вторая. Отсроченный выстрел. По прошествии двух тысячелетий Бог искушает Свой народ – тот самый, спасенный тогда бараном – чтобы отдали своего Сына язычникам (римлянам) на заклание. Отдали и были изгнаны от лица его и обречены каиновым скитаниям.
    Третий. По прошествии еще двух тысячелетий с этим народом произошла Катастрофа, после которой он возродился на своей земле.
    Искупление бараном не есть конечное и полное, ибо 'невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов очищала грехи'. По библейскому же принципу адекватности возмездия - 'око за око' - грехи людей отмываются только человеческой кровью, а кровь тельца или козла дает лишь отсрочку.
     (Но кто тогда может дать такую чистую кровь, что смоет все грехи, до самого Адама? Только Божий сын. А кто может произвести на свет Божия сына? Только Божий народ в ответ на повеление: да будет Сын! А каким образом народ может произвести Сына? Только через определенную, избранную из этого народа, утробу, способную к биологическому преображению Слова в семя. И это есть родовое гнездо всей библейской истории.)
     Это всё - хоть и расширенный и продолженный во времени - но только пшат сюжета под названием "акида". А вот его драш.
     Выраженная в скупых словах и без малейшего надрыва, трагедия, какой не знала литература, ни предыдущая, ни последующая, ни Эврипид, ни Шейкспир, хоть и с благополучным разрешением, но открытая в тысячелетия, это трагедия высшего напряжения религиозного эротизма.
     Любовь во всех ее формах, как духовных, так и плотских, имеет в своем высшем проявлении одно, общее для всех этих форм, качество - жертвенность. Человеческая душа готова на любую жертву для доказательства своей любви, идет на любые испытания. И как ненасытный любовник не удовлетворяется уже испытанными приемами своей любовной игры, но ищет новых, так и религиозный фанатик постонно совершенствует и изощряет свой культовый ритуал.
      Языческие религии явили и экстатические самоистязания и человеческие (детские) жертвоприношения в ходе конкурентной борьбы межде богами На этом пути они зашли в тупик и стали закисать. Тлетворный запах опротивел небесам, и, чтобы со всем этим покончить, призван был Авраам (тогда Аврам).
      Авраам, преодолев с Божией помощью это последнее искушение, покончил со страшной языческой традицией и открыл новую религию, врервые отказавшуюся от соблазна человеческих жертвоприношений. Это еще будет встречаться там и сям  на сложных, запутанных путях духовных блужданий его разномастного потомства, но принципиальная точка была поставлена здесь.

   
  День Второй: '... но завет Мой поставлю с Ицхаком.'
   
   Бурные судьбы Авраама и Иакова - первого и третьего - перекликаются через голову второго, тихого Ицхака. Те двое обошли всю территорию расположения их будущего потомства, тогда как Ицхак странствовал в радиусе 50 км, и никогда не выходил за пределы Иудеи; тоже тогда будущей. Отсюда экстравертность Иакова, воина и путешественника, тогда как тихий земледелец Ицхак интровертен и эзотеричен, как крот. А из Авраамова завета о потомстве - неисчислимом, как звезды на небе и как песок на пляже-песок оставлен для орла Иакова, а подслеповатый к старости Ицхак получил звезды.
   В наследстве Ицхака эти звезды были таким же полным и точным выражением эзотеризма его натуры, как в душе его - глубокая приверженность земле. И не только в сакральном смысле, но и в топографическом. Из трех патриархов Ицхак был единственный, который умер на той же земле, где родился - будущей Иудее. Он весь есть как бы фокус, средоточие жизней его отца и его сына, скрещенье их больших путей. Как и его земля, 'лежащая географически посреди большой дороги между Ассирией и Египтом', он тоже есть та истина, что лежит посредине. В гиматрии его имени (ниже) это выражено концентрической симметрией 'нуля'.
   У Авраама и Иакова в этой саге одинаковые роли - отца, тогда как Ицхаку дана роль сына. В роли отца Ицхак выглядит бледно и неуклюже: предпочел не того сына, которого надо, перепутал благословения и вообще был зависим от своих сыновей, которыми управляла его жена.
   Кстати, эти 'перепутанные' благословения были предопределены наследственно, и это предопределение связано с пророчеством, полученным его беременной женой: 'старший будет служить младшему'. Так же и сын его, Иаков - благословляя своих внуков от Иосифа, он кладет правую руку на темя младшего: 'младший будет больше старшего'.
   Но в роли сына Ицхак великолепен. В этой роли принят он и в иудейском и, тем более, в христианском традиционных представлениях. И во многом благодаря сцене, на которой она была разыграна - большому алтарному камню на храмовой горе в Иерусалиме. Как вулкан, эта скала временами напоминает о себе человечеству. В Средневековье она катапультировала на небо коня с Пророком, чтобы откуда принес он ислам кровожадный, изгоняющий теперь от нее детей Ицхака (в просторечии это называется арабо-израильским спором о Иерусалиме). Однако сыновнее амплуа принадлежит к частной жизни Ицхака, из поэтического образа превратившейся в религиозный символ. Исторической же ролью Ицхака остается роль отца; на то он - великий Патриарх.
   'Именно Сарра, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя Ицхак; и поставлю завет мой с ним заветом вечным потомству его после него'. Здесь звучит еще один интересный мотив: прежде роли сына отца, привычной для библейской драматургии, Патриархи разыгрывали роль сына матери (как и патриархату предшествовал матриархат;, следы которого заметны в образе Сарры - ее имя, в частности - и особенно, в параллельном ему образе Агари.) Эта роль свойственна в равной мере и тихому Ицхаку, и активному Иакову.
   У Ицхака главный акцент этой роли метафорически прозвучал в его особой, интимной связи с землей. Все началось у него с имени, которым он обязан своей матери: 'ицхак' = 'рассмеется'. Так сказала его мать: рассмеется первый же, кто услышит, что старуха родила и выкармливает младенца. Первым рассмеявшимся стал его старший брат, который не только услышал, но и увидел. Сын молодой Агари насмехался над сосунком, сосущим старуху - а это и вправду смешно (тут было бы даже точнее перевести: 'надругался', так как глагол этот применен в особой форме - в той же, как и в рассказе об оргии вокруг золотого тельца, когда народ 'встал играть' - Исх 32: 6) - и тогда мать прогнала 'насмешника' от сына. Это ли все не образ 'маменькиного сынка'? А последним аккордом этой роли было совпадение окончания траура по матери и женитьбы (в год траура женитьба невозможна) - присутствие женщины в жизни должно быть непрерывно.
   Роль 'сына матери' унаследовал и развил сын Ицхака Иаков - 'отец', по основному своему амплуа - любимец матери и ее единомышленник. Вслед за ним эту роль получил Иосиф Прекрасный, сын прекрасной Рахели. Как Ицхак терпел насмешки и издевательства со стороны старшего брата за свою эпатажную мать-старуху, так Иосиф за красоту матери получил ревнивую ненависть старших братьев. Преувеличенной любви отца Иосиф тоже во многом был обязан этой своей роли у матери.
   'Сын' - это пожизненная роль. Это тот, кто платит по счетам отцов: сын за отца да отвечает! (В этом смысле еврей, помнящий отцов и платящий по их счетам, это всегда - сын и это во-первых - сын, и свою сверх-роль - человека - он тоже воспринимает как роль 'сына Адама'). Ицхак был гений терпения и смирения, как показано в эпизоде на Божией горе в земле Мориа. Там его сыновнее амплуа нашло абсолютное выражение, и вся его последующая жизнь дала развитие этому тезису.
   Активность его отца Авраама на земле имела два направления: в глубину - это его колодцы, и в ширину - это его пути и территории его кочевий. Ицхак разрабатывал только глубину, ширина осталась Иакову. Он отрывал заново засыпанные колодцы Авраама, называл их данными им отцом именами; в этом сказывается его глубокое смирение - преодоление естественной сыновней строптивости. В награду за смирение он получил 'колодец воды живой'- образ истины.
   (Но не только о смирении одном тут речь. Метафорически тут открывается тезис Экклезиаста о том, что 'нет ничего нового под солнцем', и всякое новое это не более, чем зарытое (в применении к колодцу) старое. И что истинные источники не иссякают.)
   
   Ицхак не искал истину за горизонтом - он знал, что она в глубине земли, и брал ее оттуда. Он был наследником в полном и буквальном смысле слова: во всем шел, ступая точно на след отца. Его колодцы, его стоянки. Даже дежурную водевильную мистификацию Авраама с обращением жены в сестру он тоже, оказавшись в том месте (на дворе филистимского царя Авимелаха), повторил. В повторении Ицхака это кажется легким, куртуазным эпизодом, но его художественное значение - особенно, в контексте 26 главы - требует остановки и крупного плана.
   В эпизоде повторена не только ситуация - игра: жена/сестра из страха быть убитым за жену - но и место. Это место - Грар, южная земля между Газой и Беэр-Шевой (Вирсавия) на западном египетском пути, называемом Филистимской (Морской) дорогой. Тут важно, что на пути в Египет. Может, потому и у Авраама эта египетская история была дублирована именно в Граре, что близки были правила жизни в этих двух соседствующих землях - египетской и филистимской. (Это еще и место, которое во избежание столкновения с филистимлянами обходил Моисей, и от которого свернул на юг, к горе Синай.)
   Итак, Ицхак, повторяя путь отца, шел из Беэр-Шевы в Египет - спасаться от засухи и голода, к жирным черноземам нильских берегов. Это было нормально для кочевника. И вдруг в Граре Бог его остановил. Зачем? Затем же, зачем и требовал от его матери, чтобы родила его на десятом десятке - соседям на смех. Только если тогда соседи над ними смеялись, то теперь - ненавидели. Отчего ненавидели? От ревности к успеху. Как прежде Каин возненавидел своего младшего брата, из ревности к Творцу, и как после возненавидели Иосифа его старшие братья из ревности к отцу. Братья ведь ненавидят не потому, что они - братья, а потому, что живут рядом. Они - ближайшие, те самые 'ближние', которым заповедано любить друг друга. А когда они, как в этом случае, далеко, то ненавидят за них соседи.
   В этой имманентной братской (соседской) ненависти, кстати, есть объяснение трудновыполнимости заповеди о любви к ближнему (Лев 19: 19), главной среди заповедей Торы (раби Гилель: 'Вся тора в этой заповеди, остальное - комментарии'). Ради этой ненависти - чтобы на тысячелетия вперед закалить в ней Ицхака - Бог, удержав его от ухода в Египет, дал ему на глазах у голодных аборигенов богатый урожай. Как бы посрамил его перед ними Своим предпочтением; как Авеля перед Каином, и как потом Иаков дразнил старших сыновей полосатой рубашкой своего любимчика Иосифа.
   Тут, при упоминании о каино-авелевом конфликте в связи с Ицхаком проступает еще одна красивая литературная параллель. Бог создал человека вегитарианцем (Быт. 1:29), а поскольку создал его в подобии Своем, то значит и Сам был таковым. Набожность Каина была в том, что он неукоснительно это соблюдал. Авель же дерзновенно преодолел этот Божий закон, но вместо смертельного наказания снискал неожиданное расположение самого Законодателя, услажденного запахом жареного. Каин тогда по своему понятию восстановил справедливость, за что был изгнан. Тот же сюжет был разыгран в доме Ицхака с чечевичной похлебкой Иакова, дичью Исава, но с поправкой: Иаков учел урок Каина, подал отцу мясное и вырвал таки себе искомое благословение. Но это было 'каиново' благословение и изгнания ему избежать не удалось.
   Роли - положительная и отрицательная - тут меняются, что говорит об очень важном качестве библейской драматургии роднящей ее с литературой реализма - неоднозначности моральных коннотаций. Но важнее другое, развитие линии 'повторений'. Повторив однажды отца, Ицхак повторяет и его завет затем с усыновившего того Творцом: Ицхаков завет звучит не иначе, как акт усыновления сироты Дедом после смерти отца - Быт. 26:24.
   Важно еще и то, что путь, который Бог Ицхаку запретил, был путем в Египет. У Авраама, как и у Иакова, были в Египте свои исторические задачи, а Ицхак, промежуточный, целиком принадлежал Ханаану - промежуточной земле, лежащей 'посреди большой дороги из Ассирии в Египет', и должен был целиком на ней сосредоточится. Так же как перед этим он сосредоточился на утробе своей жены, двадцать лет молясь о ее бесплодии, и получил-таки по своим молитвам. Тогда вынудил молитвам, теперь получил по благодати, окончательно укрепившись в вере.
   Перенос Авраамова завета на Ицхака не случайно произошел в том же месте, в Граре у Авимелеха, где прошла и другая, тайная параллель с жизнью его отца - стократный урожай ячменя в засушливое лето. Урожай, который дала Ицхаку сухая земля, созвучен с данным его отцу чудом его собственного, Ицхака, рождения от засохшей старухи - зерно Авраамова завета.
   Это длинная и сложная, скрытая метафора огромной силы, даже цепь метафор: рождающая старуха - цветущая пустыня - расцветшая палка (жезл Аарона), которая как одна из трех святынь Израиля рядом с ковчегом завета легла по другую сторону от гомера мана, в 'святая святых' скинии завета; а за ней - и храма в Иерусалиме. (Ман, как небесный хлеб, тоже метафоризирует тот чудесный урожай в Граре, так что лежащие в ковчеге скрижали с двух сторон окружены 'ицхаковыми' символами.)
   Тут сошлись параллели - две рождающие утробы: земля и женщина. И сошлись они в точке зачатия - на Ицхаке. Авраам тогда поверил, не оставил бесплодную жену ради молодой плодоносной египтянки, и в награду Сарра родила ему сына. Теперь поверил его сын - не ушел в плодородный Египет, и его бесплодная земля родила ему стократный урожай. В обоих случаях Бог и поэзия были с ними.
   Очень важным ритуальным моментом во всей этой истории было снятие с человека Божия наказания за первородный грех. После того, как Адам был проклят земледелием, библейское благословение - от Авеля до Авраама - всегда было связано только со скотоводством. То есть они и землю тоже обрабатывали, но религиозного смысла в этом не было заметно, только практический. А жертвоприношение шло всё от скота, и религиозный символ - Пастырь и его стадо - тоже был Авелев, скотоводческий. Ицхак стал первым, кто преодолел эту традицию - земледельческое проклятие Адама обратилось ему благословением. Это развитие темы 'нового Адама', начатой Авраамовым обрезанием (выше).
   Ицхак был как зеленая долина между двумя вершинами: своим отцом и своим сыном. Он не возвышался над землей ни новыми алтарями, как Авраам, ни обелисками, как Иаков, но пахал и засевал ее поверхность, и уходил в ее глубину своими колодцами. У него не было многих жен и наложниц, но только одна жена, и одна земля, которую он любил, как жену. И земля отвечала ему: на его засев она родила ему стократный урожай ячменя, и вырытый им колодец наполнила 'живой водой'.
   (Этот эпизод получил вариативное развитие в рассказах о двух потомках Ицхака: сыне Иакова и сыне Иуды. Когда первенец Иакова Реувен 'осквернил ложе отца своего', излив там семя на его наложницу, то отец в наказание за этот грех лишил Реувена первородства - очень суровое наказание, как разжалование в рядовые. Когда сын Иуды Онан излил семя на землю (онанизм), которая Самим Отцом небесным оплодотворяется, то тоже как-бы посягнул на Его права и осквернил Его 'ложе'; за что и был умерщвлен.)
   Есть очень точная поэтическая логика в том, что вся эта история со стократным урожаем произошла именно с Ицхаком. Он был единственный из патриархов, включая двенадцать сыновей Иакова, который на этой земле и родился, и умер, и никогда не был заграницей. Его верность земле была абсолютна.
   В сюжете 'Меа шъарим' (сто крат) важна каждая деталь, и то, что это был ячмень, тоже важно. Ячмень - это апрель, Пасха, ячменное пиво. В еврейском законе пиво на Пасху строжайше запрещено - и как вообще квасное (Исх 12, 19), и как преступная оглядка на Египет, где отмечали, вероятно, этот праздник пивом. Это воспринимается традицией как путь обратно, в Египет, то есть в рабство. (По той же, кстати, причине - 'не возвращай народа в Египет' - не одобряются и кони: 'только, чтобы не умножал себе коней (царь Израиля), и не возвращал народа в Египет для умножения коней' (Втор 16, 17)).
    Пиво - это Египет, куда Ицхак тогда не пошел, за что и был утешен урожаем. Египет это культ Осириса, умирающего осенью и по весне воскресающего, бога. Культовым выражением воскресения Осириса было весеннее - 'пасхальное' - прорастание его мумифицированного тела ранними побегами ячменя. Эту-то культуру - зерновую - и пожал ретроактивно отказавшийся от Египта Ицхак, и по логике вещей должен бы был сварить пиво и им, а не вином, которое начали делать только после Египта, отпразновать свой учпех; что, вероятно, тогда и произошло (а когда угостили тем пивом соседей то получили, как всегда впредь, обратный эффект - "пивной погром").
   Здесь же, в сюжете о стократном урожае, за который Ицхак изгоняется с земли, вскрывается фундаментальная причина антисемитизма, как свойства общественного мышления - это ревность о земле. В норме люди не ревнуют к небесам - это каино-сальерино извращение, ибо на небесах есть место всем.
    (По этой же причине, кстати, ненормальна женская ревность, ибо мужского семени тоже хватит на всех. Женская ревность это тоже извращение, хоть и весьма распространенное. Ревность это мужское качество, и Эль Канай (= бог ревнивец) ревнует по-мужски - о человеческих душах, находящихся перед ним в женской позиции. Архетипическим объектом ревности является земля-абсолютная, первородно-женственная субстанция. Отсюда ненависть аборигена к пришельцу, тем более, удачливому - он боится за свою землю и за свою жену. Ксенофобия.)
   В этом же, кстати, сюжете дается точная психологическая характеристика Ицхака, как Божия человека. Он не пытается спорить с гонителями, не проклинает их, даже слова не произносит: он тихо уходит в полной вере, что Бог будет верен завету и не оставит его. С землей, в которую вложено много пота и любви, он расстается так же спокойно - Бог дал, Бог взял - как прежде расстался он без сожалений с соблазном легкого египетского прокорма.
   Авраам, как Патриарх первого дня Творения - дня явления света - светоносен. Как первородный свет - белый - несет в себе семицветный спектр всей мировой палитры, так и семя Авраама разложилось на семь народов. Как бы замкнув с юга дугу Полумесяца Плодородия, расселились они вокруг восьмого, священного народа, о котором сказано: 'благословение будет посереди земли' (Ис 19: 24). Географически земля этого народа лежит посреди (ориг: 'в сердце') земель детей Авраамовых.
   Восьмерка, скрытая, метафизическая цифра второго Патриарха Ицхака символизирует сверхъестественное (7+1). Он был обрезан на восьмой день жизни, установив нескончаемую, до сего дня, традицию 'Обрезания восьмого дня' (Лк 1: 59; 2: 21). В гиматрии его имени (И/10 + Ц/90 + Х/8 + К/100 = 208) '8' стоит последней. А первая его цифра - 'два', и это его порядковый номер - и среди сыновей Авраама, и в ряду трех больших Патриархов. Посредине между двойкой и восьмеркой лежит 0. Его концентрическая, замкнутая форма соответствует Ицхаковой замкнутости и самодостаточности. Цифры играют в этом имени без остатка.
   
  День Третий: 'Имя тебе будет не Иаков, а Израиль'
   
   Героем Третьего дня стал Патриарх Иаков. Третий день Творения начался с рождения земли, и завет о потомстве Иакову был дан в образе ее праха, пыли (Быт 32: 12). Это и пыль на его башмаках - он много ходил, и пыль как образ легкости на подъем - он подымается в дорогу быстро как пыль. Третий день закончился созданием семени, и Иаков (Израиль), эпоним библейского народа, был человеком семени, отцом.
   Если в эзотеричном Ицхаке пружина полученной Авраамом небесной энергии распрямилась в небеса, то в его сыне Иакове она мощно сработала на земле, горизонтально. Поделив между собою 'звезды' и 'песок' Авраамого завета, его сыновья и сам-то его образ как бы разделили пополам, и каждый развил свою часть до законченного целого (оставаясь при этом 'частью').
   В отличие от своего отца, для которого земля была прежде всего понятием агротехническим и гидрогеологическим, Иаков, как непосредственный 'отец народа', наследовал землю в ее узко территориальном значении, и все его интересы были в самом прямом смысле земными: захват, покупка, владение.
   Он прежде всего пошел на родину Авраама - в землю, где народ должен был быть произведен на свет. Потом засуха погнала его, так же как прежде Авраама, в Египет - землю, где этот народ должен быть размножен. Таким образом, была реализована первая часть Божия благословения: 'Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю...', и завещана вторая: '... и владейте ей'.
   Если мерою праведности Авраама была вера во всей полноте, то Ицхак и Иаков разделили ее пополам, как звезды неба и пыль земли из Авраамова завета. Взяли себе на каждого по ее главной компоненте. Жизненным подвигом Ицхака стало смирение, Иакова - стойкость. В ночной борьбе с ангелом Иаков получил имя, которое взял потом народ - Израиль = богоборец.
   Та молчаливая схватка была продолжением диалога между человеком и небесной силой, не законченного Авраамом в Хевроне. (Ицхак, гением которого было абсолютное послушание, такого диалога не вел). Это был единственный случай, когда Иаков победил в открытом бою, но и это - во тьме ночи, во сне и с виртуальным противником. Наяву же, от людей, он всегда, от самой материнской утробы, терпел поражение, и брал реванш только ретроактивной хитростью.
   Его борьба началась тогда, когда он только еще собирался родиться. Раблезианская потасовка двух эмбрионов в материнской утробе закончилась тем, что его соперник схватил его, и оттеснил его от выхода, и родился первым. Вероятно, это был прообраз той борьбы с богом перед встречей с Исавом (устная традиция даже называет того 'мужа' ангелом, высланным Исавом вперед, чтобы убить Иакова, но это выходит далеко за рамки пшата, и мы воздержимся).
   Матери эта борьба за очередь принесла нестерпимую боль, именуемую, с того случая 'схваткой' (родовой). Иаков потом рассказал ей, кто был тогда причиной ее мук, то есть донес на брата, и этим доносом приобрел в ее лице верного союзника против Исава. Совместной хитростью они вернули отнятое у него силой первородство (тут еще имеет значение, что мать его, Ривка, была дочерью сирийского колдуна и машенника Лавана; но об этом ниже).
   
   'Когда Иаков увидел Рахель, дочь Лавана, брата матери своей, и овец Лавана, брата матери своей, то подошел Иаков, и отвалил камень от устья колодца, и напоил овец Лавана, брата матери своей'. Тут и классическое, куртуазное соотношение родства - дядя и племянница (умильно воспетое Розановым) - и стандартная для пасторального романа завязка. Подобная же сцена у колодца описана впоследствии у Моисея в Мадиане, хотя в его жизни семейная тема была побочной и дана лишь в намеках и только в ее узловых моментах. (И обстоятельства, кстати, там тоже были сходные: побег из дома, дальние края, тесть с выбором дочерей, овцы тестя, как прообраз ведомого народа.)
   (Тут надобно остановиться на русском слове 'дядя'. По еврейски оно звучит как 'дод' (тетка - 'дода') - те же буквы, что и Давид, употребляется еще в значении 'друг', 'любовник' (отсюда и дуда, дудка - инструмент интимного употребления). Все это идет от слова 'дудаим' (плоды мандрагоры), имеющего прямое отношение к этому сюжету: те самые мандрагоровые яблоки, которыми Рахель пыталась стимулировать плодовитость своего девяностопятилетнего супруга).
   Иаков, как лось, прошел за этой любовью огромное расстояние, поэтому кульминация наступает сразу же: 'И поцеловал Иаков Рахель и возвысил голос свой, и заплакал'. Так описана самая сильная и самая щемящая любовная сцена в мировой литературе, единственная во всей Библии. Библейских женщин насилуют, с ними 'лежат', к ним 'входят', за ними бегают по городу, как в Пес. П., но нигде больше их не целуют со слезами при знакомстве.
   Через семь лет после того, как он заплакал, его обманули с невестой, а еще через два раза по семь лет пришла трагическая развязка этого романа - героиня умерла в родах. То, что обошло мать Иакова, то настигло его жену. Трагедия тут в том, что она сама же и предрекла себе этот конец, назвав своего первого сына Иосифом, т. е. в честь следующего (Быт 30 : 24: 'Господь даст мне и другого сына (который убьет меня)'.
   На свадьбе Иакова напоили до бесчувствия и подложили ему другую невесту - комедия поДложений, да и только! Тривиальная, в общем, история: на свету не разобрался, а утром было уже поздно. Происходило это на библейской родине виноделия, в южных предгорьях Арарата, еще не просохших от беззаветной Ноевой попойки.
   Судя по имеющемуся археологическому материалу, стелам с изображением пиров и возлияний, питейная культура стояла высоко в тех местах в библейскую эпоху. Так же остались с тех времен отдельные хороводы мальчиков и девочек на еврейских свадьбах. Тут разыграна водевильная ситуация, когда молодые знакомятся только на ложе - открывание невесты. Зная об огромной любви Иакова к прекрасной Рахели, можно себе представить какой трагедией обернулся для него этот «водевиль», но ему нужно было двенадцать сыновей, и не было уверенности, что Рахель в состоянии обеспечить это в одиночку.
      (Позже, наученные этим опытом хасиды стали на своих свадьбах между хупой (венцом) и началом пира запирать молодых в особую комнатку – вдвоем на полчаса, или больше, если не хватит. На всякий случай! А то в ходе свадебной гульбы, иногда двух-, трех-дневной, всякое может случиться – так чтобы первенец не получился похожим на кого-нибудь из гостей.)
   Когда, через семь лет унижений и издевок пробил его час, Иаков не растерялся. Его селекция на козах и овцах, простодушная, как учение академика Лысенко, была в то же время и точна, как законы Менделя. У Пушкина сказано: 'и не диво, что бела: мать брюхатая сидела, да на снег один глядела'. Значит, глядела бы на забор - получилась бы царевна рябая.
   Точно так Иаков и поступил, клонируя мелкий рогатый скот - всякий раз, когда вставал на козу козел, ставился частокол у них перед глазами. Правильным был и выбор масти - пятнистые, которых Иаков оставлял себе, рождаются, по закону Менделя, втрое чаще белых; потому и отбираются для всесожжения только белые овечки.
   'Стадо' - это очень характерная для буколической поэтики метафора народа. Народ они будут делать на противоположном полюсе, в Египте, а в Харане, колыбели библейской истории, сделаны начальники этого народа, и сделано стадо как модель народа. Эта модель хорошо сработала потом, через четыреста лет в пустыне, в дни исхода, когда Бог запретил считать народ по головам, чтобы ту метафору не разрушить - стада ведь не считают. И еще через четыреста лет, когда Давид проводил прямую перепись населения, был он тоже за такой поголовный счет наказан.
   В создании стада достигается кульминация плутовского романа Иакова в Падан Араме (Харане), начатого пронзительной любовной сценой с Рахелью у колодца, и завершенного прощальной проделкой Рахели с богами отцов ('Бог Нахора и Бог Авраама да судят между нами'), по религиозной эпатажности не уступающей мясо-молочному столу у Авраама в Хевроне. Нет ведь ничего более ритуально нечистого, чем женщина во время ее физиологических 'истечений' (кроме, может быть, покойника) и именно в этом состоянии - во всяком случае, по собственному ее заявлению - Рахель запихивает домашних богов, являющихся предметами высшей святости, к себе под седло, где запах ее нечистоты, смешивается с вонью такого некошерного животного как верблюд.
   (Возможна тут, правда, и противоположная ассоциация: - паганые боги как бы посылаются в 'поганое' место - нечто в роде 'запихни это себе в зад'. Библейская поэтика легко сочетает противоположности, тем более, что и место истечений тех - ничто иное как святая святых человеческогог организма - женское лоно. Впрочем в конечном итоге все уйдет в землю, как это и случилось с теми богами, зарытыми потом под дубом в Шхеме.)
   Строгая пропорционированность, сделанность дома Иакова, его хорошо построенная гармоничность, выявляется в эпизоде встречи с братом после переправы через реку, и столкновения с неким богом. Оборонительные линии, которые он выстраивает, описаны как в учебнике военного искусства. 'И разделил детей Леи, Рахели и двух служанок. И поставил служанок и детей их впереди, Лею и детей ее за ними, а Рахель и Иосифа позади'- три редута по возрастании ценности их личного состава, и самое дорогое в глубине. Так же, на три фланга, разделил он и стадо накануне. Весь эпизод очень характерен для жизнеописания Иакова, которое все, оставаясь вполне достоверным в отношении частной жизни, в то же время несёт над собой цепь религиозных символов: встречи с ангелами, богами и даже Самим Всевышним - быт интимно переплетен в этом доме с инобытием. 
   Если сын Авраама Ицхак повторял его пути и жил ему в след - "наследник Божия завета" (Быт. 17:19) - то пути его внука Иакова противоположны авраамовым, как, впрочем и вся его жижнь, начатая с нуля в исходной точке всех библейских путей языческом Харане. Двадцатипяти-летнее путешествие Иакова на родину предков в страну Востока, например, которое внутри себя есть особая завершенная поэма, снаружи является зеркальной проекцией похода Авраама в Египет. И топографически - там юго-западное направление, здесь северовосточное, и геополитически - там Аврааму надо было вытоптать площадку, где будет жить народ его потомков, здесь Иакову надо было прийти на место, где он выведет этот народ в лице его 12 патриархов. Но обратимся, однако, к самой той поэме, сирийскому походу Иакова - она есть ствол всего дерева библейской символики (если подбирать породу этого дерева, то это олива, и ствол переплетен косичкой, так же как переплетена легендами и символами та, восточная экспедиция Патриарха. В начале этого пути под Лестницей он, как Авраам в Хевроне, созерцал полную Божью славу (Бейт-Эль), разговаривал с Ним, и ставил Ему условие, и получил от Него завет.
    Когда-то Адам не спорил, даже до вопроса не дотянулся - просто не понял и потому нарушил (так же, как потом и толпа перед горой Синай - сказали: 'сделаем и услышим', но услышав, тут же обратились к другим богам). Угроза смертью, по отсутствию опыта, вероятно, не подействовала. Ной был праведник, и потому, не вдаваясь в подробности о неедении крови, просто сделал себе вино на замену. Может если бы побольше знал, то напился бы поменьше? Авраам тоже был праведник, но попросил гарантий, которые собственно и составили материальную субстанцию завета (Быт 15: 8). Ицхак был полный праведник, и завет его был чисто астрального свойства - тут не до слов! Другое дело Иаков. Он был человек реальный и земной - 'песок земли образ его завета' - и он не довольствуется журавлем в небе в виде необъятных земель для дальнего потомства, но требует синицу себе в руки. Он выставляет другой стороне свои условия: если Бог на протяжении всего моего странствия будет обеспечивать мой быт, то я признаю Его своим Господом, поставлю Ему храм на этом камне и буду каждый год сдавать десятину.
   Через двадцать один год проверки договор становится двусторонним, соответственно двустороннему движению ангелов по Лестнице, и, входит в силу - человек ставит под ним свою подпись. Это выражается в том, что Иаков приказывает домочадцам похоронить всех прежних богов и всю прежнюю религиозную атрибуцию. И происходит это на том же месте, где было видение Лестницы, только на обратном пути.
    Вновь красиво сквозит из под текста эта вечная тема 'обратного пути' - что ангелов по лестнице, что Иакова в дом отца. Ведь тот его четвертьвековой тур тоже можно видеть как поход "ангела" из Божия отечества на земную родину за "дочерями земли", матерями для новых "ангелов".
   Видение Лестницы многогранно. Это может быть и прямая картина жизни духовного мира, и действующая модель Бого-человеческих отношений - восходящие от человека молитвы и ответное нисхождение милости от Бога, и все прочие виды трансцендентного обмена информацией между небом и землей.
   Через тысячу лет то место на земле, где стояла Лестница (Бейт Эль = божий дом) стало храмом Израиля, храмом золотого тельца, противопоставившим себя иудейскому храму в Иерусалиме. Это было продолжение конфликта между домом Иакова и отделившимся от него еще в до-египетские времена домом Иуды, но теперь уже на государственном уровне: дом египтизированого  Иосифа отделился от Иудеи и создал отдельное Северное царство (Израиль) - получилось 'Царство, разделенное в себе' (Мтф 12: 25).
   На обратном пути, в Маханаиме, как дежа вю - новый сон, где Иаков уже не торгуется со Всевышним, но вступает в "физическую" борьбу с бесплотными силами. Богоподобие человека реализуется в этой сцене уже формально - человек борется с богом и не побеждается им, он равен богу в этой борьбе.
   Иаков гибок, пластичен, компромиссарен. Он постоянно хитрит с людьми, даже отца проводит на шкурах и брата - на чечевичной похлебке, и все ради своей пассионарной цели, но перед небесами он стоит честно и открыто: Богоборец, его имя. Природа человека, созданного Богом и 'поправленного' диаволом, реализована тут абсолютно, во всем ее многообразии. Жизнь его, самая короткая среди жизней трех Патриархов - всего сто тридцать пять лет - описана от первого до последнего дня: в ней все имеет значение, и все наполнено смыслом.
    Все слабости и несовершенства его отца и деда в Иакове преодолены. В нем все – целеустремленность и железная воля. Нельзя сказать, несгибаемая – очень даже сгибаемая, но чем больше сгибают эту пружину, тем сильнее она выстреливает, распрямляясь. Торговля считается еврейским национальным промыслом, как у чукчей охота и у цыган дрессировка медведей, и Иаков как истинный еврей был человеком торговли; чукчей был его брат. Он торговался везде, где только мог, и это был самый верный и короткий путь к его цели. Даже завет от  Бога не принимал, но выторговывал.   
   'Драш' этого жизнеописания, открывается в контексте жизни всей патриаршей семьи - Авраама, Ицхака, Иакова - книги Бытия. Иаков выступает тут не только в качестве 'отца', что было отмечено выше, но и 'сына', причем сына - не только по отношении к Ицхаку, его естественному отцу, но и к деду своему, к Аврааму. Это прежде всего пшат его имени: Иаков = последователь, наследник. По духу своему он такой же наследник Авраама, как и его отец, и это метафоризировано тем, как они поделили между собой песок и звезды авраамова завета.
   Пройдя в след Аврааму все его пути после призвания в Харане, Иаков честно отработал свое имя. Так же как Ицхак, духовный накопитель, 'собиратель камней', ходил по отцовским колодцам и стоянкам, так и 'разбрасыватель камней', расточитель Иаков прошел, когда настало время разбрасывать, его большими путями. Авраамово наследство и в топографической его части было раздерено между ними: Ицхак всю жизнь кочевал по его стоянкам в Ханаане, Иаков получил его пути в Египет и в Месопотамию.
   Еврей живет дорогой, живет в дороге и живет ради дороги. Все самое главное происходит у него в дороге и его книга - Библия - это книга Дороги. Большой дороги из Ассирии в Египет. Семьдесят пять лет прожил Аврам в доме отца, но как только Бог заинтересовался им, Он стазу позвал его в дорогу. Четыре больших рода и около трехсот лет (условно) проведенные еврями в долине Нила, ничем, кроме безудержного размножения  отмечены не были - лишь рабский труд и полная утеря человеческого достоинства - но как только они тронулись в путь, чудеса дождем посыпались на них с неба, и не прекращались пока они не дошли до последней стоянки у Иордана, в земле Моав.
   Так же было и у Иакова: двадцать лет, что он батрачил у Лавана были бесцветной "стадией собирания камней или накопления капитала" - баранов и сыновей - но как только он пускается в дорогу, Сам Бог выходит ему навстречу. Но если первая встреча, при Лестнице, произошла во сне, на что есть прямое указание в тексте - "пшат" - то формат второй встречи, случившейся на обратном пути, в богословской традиции окончательно не установлен: во сне ли, наяву ли, или в каком-то промежуточном состоянии, духовном транс-цензусе типа новозаветного Преображения. Есть лишь "ремез" (намек). На то, что Иаков, подойдя к переправе, провидел эту встречу, и понимал, что она должна произойти еще на той стороне реки, откуда он шел. А если провидел, значит не во сне – сон не провидят, так как он сам есть форма провидения.
   Он уже почти избежал этого столкновения, переправившись с семьей через реку, но понял, что надо вернуться и пройти все то, что он должен был пройти на его пути домой. Это было очень страшно - идти на встречу с богом один-на-один ("Как страшно сие место... дом Бога, врата небесные") - и он не знал, чем это кончится. Тем более, что положительный исход уже был в тот раз, значит, вероятность его повторения уменьшилась на 50%. Но был "намечен распорядок действий и неотвратим конец пути" - таковы были правила игры, и он на этот раз играл по правилам. Никакие чечевичные похлебки и козьи шкурки больше не пройдут.
  Эта схватка была последней в жизни Иакова, пока он «перепоясывался сам».  Дальше перепоясывали его сыновья, а он, обретя героическое имя Израиль, продолжал жизнь в качестве старца. Он начал эту жизнь в борьбе, и это была борьба на самом низком уровне существования, ниже нижнего, пре-натальном. И он завершил ее тоже в борьбе, и это была борьба на самом высоком мыслимом уровне.  Даже сверхмыслимом, духовном, и противником был бог - там нельзя победить, и поэтому ничья зачитывается как победа. Эта победа была обеспечена Иакову предшествующей встречей со Всевышним, когда Тот дал ему завет о том, что будет охранять его на всем пути от дома до дома; двадцать с лишним лет назад на этом же пути только в противоположную сторону. Какая поразительная симметрия – этого нельзя ни придумать ни заложить! Вмести эти два пути – путешествие Иакова в землю Востока – можно рассматривать как книгу в книге, малую Библию, разыгранную на среднем участке той «большой дороги из Египта в Ассирию», на которую смотрел Пророк.
   Центральная тема Пятикнижия - и по расположению в тексте, и по весу и по масштабу - это тема Исхода, и она тоже заложена Иаковым. Нигде больше не описано целенаправленное передвижение трехмиллионной людской массы, даже войны царей не имеют такого охвата. Но если событиям большого исхода - из Египта - посвящены полностью вторая и четвертая книги, то подготовка к этой теме начинается уже в первой книге - 'Бытия'. С изумительной точностью малый исход - дома Иакова из Падан-Арама в дом отца - предвосхищает основные пункты предстоящего большого исхода, из Египта.
   Во-первых, земли этих двух исходов зеркально симметричны. В первом случае это родная земля Арама на северо-востоке, во втором - чужая земля Египта на юго-западе.
   Во-вторых, причины исходов. В малом варианте дом так отяжелел детьми и стадами, что ему понадобилось отделиться, в большом - народ расплодился до таких размеров, что потребовал самостоятельности.
   В-третьих, сходные обстоятельства выхода - в обоих случаях это рабский труд, и в обоих случаях это недовольство коренных жителей; и то и другое с учетом местных особенностей, разумеется.
   (Как это знакомо из всей дальнейшей истории! Евреев сначала встречают гостеприимно, потом, когда они утверждаются и богатеют, они надоедают. Тогда их начинают угнетать, громить, гнать. Так было прежде с Ицхаком в Граре, так будет потом в Испании, потом в восточной Европе, и т. д. То же самое произошло и с Иаковом в Падан-Араме - когда стадо его разрослось, свояки стали косо смотреть на него, считая, что он грабит их наследство. Так же, как в случае с Ицхаком, голодные жители Грара обиделись на него за изобильный урожай. И подо всем лежит одна и та же схема - как только евреи показывают, что Бог с ними, приходит ревность окружающих. В масштабе дома Иакова это будет показано на Иосифе, снискавшем особую любовь отца.).
   В-четвертых преследование. Там - войска, конные, пехота, колесницы, здесь - хозяин дома с отрядом сыновей на лошаках. И причины преследования сходные: там, кроме прочего, вынесли много золота из Египта, здесь - украли домашних богов.
   В-пятых вода. Если исход из Египта, начавшийся с перехода через море, завершается переходом реки и по переходе ночной встречей с ангелом-архистратигом, то то же - вариативно - и здесь, и встреча с ангелом на речной переправе.
   И, наконец, в шестых - приобретение земель, еще не дойдя до места назначения. Там - колено первенца, Реувена останется за Иорданом, вне обетованной земли отцов, здесь - Иаков, не дойдя до дома отца, уже приобретает землю на севере ('поле перед Шхемом', купленное за сто монет). И оседает на ней, так что имя его навечно связывается с той частью земли обетования - северное царство Израиль против лежащей к югу Иудеи - и только чрезвычайные обстоятельства снова срывают его в путь. Вот шесть общих пунктов - 'шесть дней'! - малого и большого исходов.
   Интересно, что в призвании Иакова в этот путь, употреблена речевая фигура, зеркальная той, какой через поколение назад призывался из того же места Авраам. Тогда: 'иди из родины твоей, из дома отца твоего...', теперь: 'возвращайся в землю отцов твоих, на родину твою'.
   Весь этот сюжет целиком - хождение Иакова в страну "детей Востока" - сам по себе законченная эпическая поэма, был в последующие века и тысячелетия многократно опошлен повторениями в различных национальных эпосах, более всего славянских, иногда правда, с таким отдалением от первоисточника, что он там еле просматривается. Добрый молодец - царевич или крестьянский сын - отправляется в дальнюю дорогу, где ждут его подвиги и приключения, и невеста-чужестранка, символизирующая собой приобретенную в странствиях мудрость жизни, которую он приводит в дом на радость состарившихся родителей.
   
   Целиком тема трех великих Патриархов - трех заветов - метафорически содержит в себе программу всего последующего хода религиозной истории на ее иудео-христианском направлении. Наполняется содержанием и приобретает смысл первый библейский стих. В начале сотворил Бог небо и землю, потом, на Шестой день воссоздал на земле свой образ в виде человека. Эти трое последовательно раскрыли основные качества этого человека.
    1. Отцовство. Это Авраам, отец по определению, "ав" = отец (евр).
    2. Сыновство и избранничество. Это, как было показано выше, Ицхак, наиболее сакральный и эзотеричный образ из всех трех - абсолютный сын и Божий избранник (даже в доме отца он был избран Богом). Первое он доказал на алтаре, и стал даже прообразом будущей религии Сына, последнее, полностью вытекающее из первого и неразрывно с ним связанное, подтверждено чудесным стократным урожаем мертвой засухе вопреки, дарованным ему перед глазами всех народов. И даже последовавшие за этим ненависть и изгнание, тоже явный признак избранничества; специфического еврейского, может быть первого в истории проявления антисемитизма.
    3. Жизнь как борьба. Это Иаков, вступавший в жизнь внутриутробной борьбой, и боровшийся с богом в конце своего пути.
     (Интересно, что эти три поколения выстроены по убыванию религиозности. Авраам абсолютно богопослушен, вера его безоговорочна и проста. Он по древнему обычаю рассекает жертвенной животное, и по тому же обычаю ни минуты не сомневается пожертвовать сына - то, что дороже себя самого - в божью трапезу. 
Ицхак уже принимает завет молча, он пассивен и мечтателен. У него ментальность жертвы. Когда Бог дает ему обещание, что земля ему родит, столь же обсурдное с точки зрения с/х как и было с точки зрения биологии обещание о собственном его рождении от бесплодной старухи, данное пол-века назад его отцу, он ради послушания ввергает свой дом в опасность голодной смерти. А Иаков так и вообще, ставит Богу свои условия. Воспитанный в вере свободным, принимает завет с оговорками, и вообще живет в мире не как божий раб, но как Его наемник).
   
   
  День Четвертый: Иосиф и Иуда, двенадцать сыновей Иакова - солнце луна и звезды
   
   У четвертого поколения патриархов Израиля было коллективное лицо -двенадцать сыновей Иакова - патриархи 12 племен обещанного Аврааму народа. На приведенной в начале патриаршей лестнице они - четвертая ступень, выражение Четвертого дня Творения, когда по небу были развешаны светила - 'И создал Бог два светила великие...и звезды...И был вечер, и было утро; день четвертый' (Быт 1: 16, 19).
   В этом образе - солнца, луны и звезд - все они, вместе с родителями, явились одному из них, Иосифу, в его пророческом сне - 'Я видел сон: вот солнце и луна и одиннадцать звезд...и побранил его отец, и сказал ему:...неужели это я, и твоя мать, и твои братья...' (Быт 37: 9, 10).
   В тот момент, как Иосиф вместил в свое видение сразу весь свой род, он как бы взял за него моральную ответственность. Такая ответственность требует власти, а это уже сталкивается с интересами старших братьев, которых было десять. По еврейским понятиям это миньян - минимально-достаточное число для коллективной молитвы и коллективного волеизъявления, молитвенный кворум.
   В ответ на этот выпад снизу коллектив братьев выдвинул своего, законного лидера по старшинству. Им стал, после выбраковывания трех старших, четвертый сын, Иуда. Это не случайная цифра, ибо по правилу Менделя, приведенному выше в связи с селекцией стада Иакова, наследственные признаки родителей в потомстве распределяются как 3:1, т. е. для полного их проявления минимальное число помета должно быть четыре. Если бы у Ноя был четвертый сын, то ему было бы кого проклясть и не пришлось бы проклинать ни в чем не повинного внука, Ханаана; который, кстати, и был четвертым сыном, но в доме Хама.
   Это горизонтальный, открытый смысл цифры 'четыре' в поколении Иосифа и его братьев, коллективном патриархе четвертого дня. Но есть еще вертикальный, скрытый, исторический смысл. Он выходит из определения четвертого поколения, как контрольного: 'Господь, карающий до третьего, и даже до четвертого рода'. Иосиф разыгрывает эту тему один: о нем, единственном из двенадцати братьев-патриархов, специально сообщается, что он доживает до правнуков от обоих своих сыновей. Ведь эти правнуки и есть тот самый, четвертый от поколения, пришедшего в Египет, род, о котором Бог предрекал Аврааму: 'в четвертом роде возвратятся они сюда'. Но откуда эта цыфра, почему именно к четвертому роду такое внимание? Вероятно, это минимальная дистанция естественного наследственного дрейфа, дальше уже наступают генотипические изменения. И законы классической генетики делались на трех и четырех поколениях.
   Переселение дома Иакова в Египет было им наказанием - засуха - за их злодейство над Иосифом, но когда они туда приходят, они поглощают там простившего их Иосифа, присоединяя его к своему наказанию; может быть, в этом есть жертвенный смысл прощения - пропасть в массе прощенных. Поэтому Иосиф дожидается своих правнуков с которых это наказание будет снято. Удостоенный увидеть поколение помилованных, он как бы и сам приобщается через них к помилованию (обратный процесс). Более того, правнуки те рождаются на его колени, что означает усыновление. Каторга и рабство еще не успели тогда начаться, но уже показался конец - не случайно же Аврааму четыреста лет назад уже дано было пророчество об их возвращении с указанием срока. Все это только литература, конечно, но такого класса, что можно сверять жизнь и историю!
   И везде - и в приходе в Египет, и в исходе из Египта, и в наказании, и в помиловании - Иосиф, рожденный после всех детей Леи и служанок, был впереди. Наказан он тоже был первым, когда был продан в рабство за заносчивость (и 'доносчивость'). И когда он во главе толпы своих соплеменников несет кости своего отца через пустыню в семейную могилу, он первым пробует на себе спасение - предстоящий через два столетия Исход. Так Авраам когда-то попробовал на себе все будущие пути своих будущих потомков. А потом Иосиф, хоть и в гробу, но все же принимает участие в большом, окончательном исходе евреев из Египта.
   Две нити первородства, которые в доме Авраама разделялись от самого начала, и которые болезненно вытягивались в доме Ицхака, в доме Иакова переплетены в косичку, состоящую из двух пучков: имя одного - Иуда, другого - Иосиф. Так же и повести их переплетены в библейском тексте, где рассказ об отделении - добровольном - Иуды (Быт: 38) идет сразу же за рассказом о отделении - продаже - Иосифа (Быт: 37).
   Если евреи-избранный народ, то Иосиф-избранный среди этих избранных: как они 'избрали' сами себя в своем эпосе, так и он - себя в своих снах. Как их избрал в Авраме Бог, так и ему отец сам отвел эту роль в своем предсмертном благословении -- 'избранным между братьями своими' назвал он его и никого больше (Быт 49: 26). Землю, добытую им 'мечем своим и луком своим', свою среди своей, Иаков тоже, как Бог-Аврааму, передает тому, кого сам для этого избрал, Иосифу.
   Вот 'пшат' и 'ремез' его избранности, но есть у нее и 'драш'. Он состоит в том, что на судьбе Иосифа, Бог показывает конечный смысл страданий Его народа, существо его избранности. Этот конечный смысл есть обращение зла в добро: 'Вы помышляли против меня зло, но Бог обратил это в добро', говорит он братьям.
   На это чудеснейшее из чудес - обращение зла в добро - избран Иосиф, страдающий среди братьев, как евреи - среди народов, и спасающий братьев в их тяжелый час, как, вероятно, и евреям потом предназначено было спасти мир, своей кровью обратив его внимание на его зверство. В этом их тайное, 'купленное' первородство и смиренное ожидание своего 'одиннадцатого часа'.
   Это - о Божием избранничестве Иосифа, а как обстоит дело с избранничеством отцовским? Почему его-то избранником стал именно Иосиф? Потому ли только, что он сын старости его, как об этом прямо сказано в тексте, и первенец любимой жены Патриарха, Рахели, т. е. той, которая должна была быть, первой и единственной матерью его детей? Все так, но это, опять же, только 'пшат', начало рассуждения, игнорировать этим конечно нельзя, но и останавливаться тут рано. Надо идти дальше, туда, где играет комплекс 'младшего сына', чего вполне логично ждать от Иакова, помня историю его рождения и бегства из отцовского дома; и, главное, историю покупки им права первородства.
   'Драш' тут идет на интуитивном уровне: супротив ясного Божия указания о преимуществах всего первородного - отдай его Мне! - стоит интуиция о несовершенстве всякой первой пробы, и ее выбраковывании. Каин у Адама, Реувен у Иакова - не всегда первенцы удерживаются на своем месте, младшие выходят вперед и это нельзя объяснить одними естественными причинами. Давид тоже был младшим у отца, и сам он тоже передал трон одному из младших сыновей (Соломон был у него одиннадцатым, как и Иосиф у Иакова, и тоже был единственным рожденным от любви). Божье пророчество этому дому о том, что меньший будет в нем больше большего, нашел красивое выражение в перекрестном благословении внуков, которым сходящий в гроб Иаков удивляет и самого Иосифа, одного из таких 'меньших'.
   Возможен по поводу искусственного первородства Иосифа и следующий, глубинный драш, может быть на уровне 'сода', в котором Божье и отцовское избранничества соединяются. Он состоит в том, что еврейство, как и приличествует всякому фундаментальному явлению в мире идей, тоже имеет свои три источника (они же - и 'составные части'): опорный-Божье слово, и два сопутствующих - месопотамская юрисдикция, и египетская бытовая и религиозная культура. Если Иаков был человеком Месопотамии, пришедшим от 'сынов востока', то Иосиф, проживший там только до семилетнего возраста, оставил свои корни неиспользованными - ни там, ни в Ханаане - и вполне готовыми приняться в Египте. Он был египетским контрапунктом, необходимым арамеяну Иакову, как краеугольный камень в фундамент его дома - 'большой дороги между Ассирией и Египтом'. На том историческом этапе дому понадобился 'свой человек в Египте', и он был явлен в лице Иосифа.
   (В дальнейшем земля Иосифа - царство Израиль - было государством выражено Египетской ориентации; хоть и северное географически, т. е. отдаленное от Египта и отделенное от него враждебной обоим Иудеей. Первый царь Израиля, Иероваам-1, пришел из Египта, и израильтяне поклонялись египетскому идолу золотому тельцу, и прикончен был Израиль ассирийцами - естественными врагами и вечными оппонентами Египта.)
   Иосиф был в семье 'египтянином', и в то же время он был патриархом исхода из Египта. Он замкнул на себя и объял собою всю египетскую эпопею Израиля. В обоих этих качествах он шел впереди своего поколения. Он первым попал в Египет, и его судьба - египетское рабство - стала заглавной буквой судьбы всего народа. Его паломничество на могилы отцов, когда он носил туда гроб Иакова, было прообразом большого Исхода. Он как бы являл собою будущее, был живым пророчеством.
   Но была и еще одна причина первенства Иосифа среди братьев, и вообще выделения его из ряда библейских героев. Эта причина относится к четвертой ступени постижения, тайне ('сод'), и она лежит за рамками ветхозаветного откровения. Она касается неожиданного акта его милосердия к своим убийцам, евангельского по духу ('не ведают, что творят'), и профетического по внутреннему содержанию ('Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни'). Такого не было больше в Ветхом завете, и это как будто противоречит его общему духу - неотвратимости наказания; если не считать лицемерного объятия Иаковым Исава. Этот прорыв в новозаветное мышление как бы через голову Моисея и Синайского откровения, показывает, не только преемственность нового завета ветхому, но и общность их корней.
   Иосиф был единственный из Двенадцати, удостоенный погребения в земле наследства, потому что ему единственному был дан отцом 'в преимущество перед братьями его, один участок' на этой земле. Из этого участка выросло потом языческое Израильское государство, царство золотого Тельца, с севера грозившее братской Иудее - Иерусалиму и храму. Это царство вобрало в себя десять колен, отделившихся от Иуды при расколе империи Соломона - десять 'потерянных' колен. Потерянных сперва только в религиозном смысле, для Храма, а потом, после падения Израиля и угона их в Ассирию, уже и натурально, генетически потерянных.
   Два братских враждующих государства, стоявших друг против друга - Иудея и Израиль - были выражением раздвоения первородства среди сыновей Иакова. Первенцем по закону (поправленному жизнью) был Иуда, первенцем по благословению - Иосиф, дитя любви. Этот разруб прошел по всем поколениям дома Иакова.
   Иаков не был в нем третьей стороной, как положено в таких случаях отцу, и как почти не бывает в жизни. Он тяготел к Иосифу, и царство Иосифа называлось Израиль. Дом Иакова - Израиль - вместе с его сыном Иосифом стоял в этом конфликте против дома его сына Иуды и присоединившихся к нему детей Леи и служанок - против Иудеи. Евреи против жидов.
   Трещина та иногда временно скреплялась. То извне как сплочением народа в его исходе из Египта, то изнутри как восходом царского дома Давида, когда он мудро перенес столицу объединенного государства из иудейского Хеврона на нейтральную землю специально для этого завоеванного Иерусалима, лежавшую между владениями Иуды и Беньямина, и ни одному из них не принадлежавшую. Но всякий раз при прекращении действия скрепительного фактора расторжение возобновлялось и продолжалось. Главенство в Доме Иакова этих двух колен выявляется сюжетно, когда единственно их представителям - эфраимиту Йошуе бин Нуну и иудею Халеву Иефонниину - дается право пережить пустыню и лично вступить в землю наследия.
   Геополитически конфликт между братьями есть результат центробежного напряжения 'между Ассирией и Египтом' - культурными тягами востока и запада. Напряжения, действующего на эту землю, вытягивая ее вдоль берега моря, как хобот слоненка в сказке Киплинга, и грозящего перерубить посередине, как тело младенца на соломоновом суде. (При этом сохраняется их парадоксальная география - тяготеющий к Египту Израиль занимает наиболее удаленное от Египетской границы положение.)
   
   'Сын старости', тринадцатый, рожденный уже по возвращении в Ханаан, Беньямин, занимает особое место между детьми Иакова. Он был единственный из детей Иакова, рожденный, как отец, на земле Ханаана-истинный ханаанеянин, свирепый и жестокий. Это обстоятельство заметно проявилось в судьбе его рода.
   Беньямин начал с того, что убил свою мать, рождаясь на свет, а кончил тем, что на исходе эпохи Судей все его колено было приговорено к истреблению за содомию. Таковы рамки жизнедеятельности 'свирепого Беньямина' на арене библейской истории. Выдающимся представителем беньяминитов был выродок этого рода, мутант огромного роста, неудачный царь Шауль, выбракованный самим короновавшим его пророком..
   Этот царь знаменовал собою период возрождения колена беньяминитов после вышеупомянутой кампании по их истреблению (Суд. 20), когда было решено оставить в живых шестьсот бойцов, тех, что укрылись в кавернах скалы. Женщин у них тогда после всех карательных мер вообще не осталось, и им для сохранения полноты израилевого генофонда разрешили раз в году похищать себе девиц из других колен; это чтобы никому не было стыдно, что он добровольно отдал дочь в лапы этим зверям. Девушек велено было приводить в тот день в условленное место, и следить, чтобы не похитили больше, чем по одной на человека. Этот день - полнолуние летнего месяца Ава, месяца снятия винограда. Место - виноградники за стенами города Шило, куда девушки выходили водить хоровод благодарения перед опустевшими лозами, и где из под тех самых лоз набрасывались на них 'похитители'. Это древнейший обычай 'Похищения невест'.
   Транскрипция ежемесячного праздника Полнолуния в месяце Элюле (ту баэлюль) в современном Израиле – день Любви. В нем видится параллель летним языческим праздникам славянских народов, где люди тоже разрешают себе вольности, в обычные дни не дозволенные. Он настолько привязан к земле, что в диаспоре никогда не праздновался, и возобновился только в новом Израиле. Он хорош еще и тем, что не требует большого забоя жертвенного скота.
   Так коллективное зверство одного племени, и страшное коллективное наказание его со стороны братских племен, братоубийственная война, унесшая более ста тысяч жизней, вылились в один из самых светлых и безобидных праздников, посвященных свадьбам вину, и заготовке дров на зиму (считается, что от середины лета до начала дождей они еще успеют высохнуть). Все как бы уравновесилось. Еще один пример преодоления зла путем его блаженного перевертывания.
   
   Авраамово прозвище 'еврей', было унаследовано израильтянином Иосифом - так его звали презрительно в Египте его господа. Презрительно потому, что это прозвище означает 'чужестранец', а вельможный Египет был ксенофобен и чванлив, настолько, что египтянину неприлично было даже пообедать с евреями за одним столом. Это хорошо показано в сцене приема 'египтянином' Иосифом его еврейских братьев - им накрывают отдельно.
   В те времена никому бы вероятно и в голову не пришло назвать иудеем потомка Эфраима или Дана. Все были евреи: и иудеи, и эфраимиты, и даниты, и левиты. Даже шимъониты, взятые под иудино крыло, имени своего не потеряли и иудеями не прозывались, но только - детьми Шимъона. Иудейство же - 'жидовство' - есть позднейшее, со времен Иерусалима и Давида-Соломона, историческое определение нации через одно, наиболее яркое имя: Иуда. Это название закрепилось в эллинистическом сознании от Иудеи Второго Храма, когда Израильского царства уже не было, на его месте была Самария, и весь остаток прежнего народа собрался в Иудее, и вся репатриация из Вавилона направлялась туда. Ибо десять колен, населявших Северное царство 'потерялись' в Ассирии.
   Когда в европейском рассеянии межплеменные различия стерлись, то понятие иудейство, из племенного превратилось в религиозное, а социальное прозвище 'еврей' стало этническим, племенным определением; так, во всяком случае, произошло в русском языке. Поэтому тех, кому не доверяют как жидам, бьют как евреев. А так - одно и то же.
   Итак, общая семантика образа Иосифа представлена тремя основными признаками: жертва, спасение, Египет. Вполне новозаветное меню, только в обратном порядке. Тут - все начинается с жертвы, за которой следует спасение в Египте, там - жертва является кульминацией сюжета за которой в виде развязки следует Спасение, а Египет там - традиционное убежище. Объект спасения, как и объект жертвоприношения, и там, и там - одни и те же. И еще один, совсем уж христианский мотив звучит в повести об Иосифе - прощение палачей.
   Выше упоминалось о не менее известном в литературе 'христианском комплексе' деда Иосифа - Ицхака, но там из означенной триады отмечается одна лишь жертвенность. Зато - при полном, овечьем смирении, чего никак не скажешь о норовистом Иосифе. В общем, вдвоем они точно дополняют друг друга. Это в сыновних своих ипостасях. А как в отцовских? Говорилось выше, что Ицхак не был удачливым отцом и в отцовстве даже не приблизился к героическому своему сыновству. Иосиф, не в пример, а точнее именно «в пример» своему деду был как раз крайне удачливым отцом и патриархом славнейшего колена Эфраима и очень значительного – Менаше. Но героизм раскрывается только лишь в обстоятельствах трагедии, а этого-то как раз и не было в его слишком уж благополучном отцовстве. Так же, кстати, как и в отцовстве его деда, если только не относить сюда трагическую путаницу между сыновьями, происшедшую не от удара судьбы, но от банальной старческой немощи – разве можно поставить это рядом с отцовскими трагедиями Авраама и Иакова!  Но тема сыновства, не прекращается на протяжении всей повести, и заканчивается таким мощным аккордом как перенесение мощей отца мз Египта в его, обетованную ему землю – землю Израиля.
   В 'христианской' теме Иосифа есть еще и чисто литературный, художественный аспект - мотив 'хлеба'. Он появляется в пасторальном доме Иакова после того, как было куплено, засеяно и сжато поле на земле Обетования. Тогда пастушок Иосиф выразил свои представления в образе земледельческом - снопов. Потом этот хлебный мотив, пройдя наезженным пастушеским путем, снова возникает в Египте, где Иосиф опять занят земледельческими снами, и, наконец, воссоединение его с братьями и домом отца тоже происходит на почве кормления и хлеба, которая в христианстве прорастает хлебом Евхаристии, являющейся там сакральным центром всей ритуальной жизни.
   Дом Иакова в целом хорошо метафоризирует религиозное откровение, и в этом смысле он шире всей, вышедшей из него религии евреев, т. к. включает в себя и основы мессианства (более известного под греческим названием - 'христианство'). Тут надо только уточнить, что подразумевается под этим термином, 'религиозное откровение'.
   Полноценная религия всегда состоит из двух частей: точечного и емкого откровения и обрядовой бороды, обширной и аморфной, растянутой во времени и пространстве - народной религиозной традиции. Адепты Откровения часто отвергают традицию, но традиционалисты не могут отвергать откровение, так как оно - база. Можно сказать, что одно без другого нежизнеспособно, как нет жизни у корня без ростка, который и есть его 'жизнь'; но при этом  у него все-таки остается потенция вдруг озеленеть.
   Ветхозаветное откровение религии евреев, это откровение Отца. Бог усыновил народ и открылся им как Отец - 'Ныне Я усыновил тебя', обращается Он в Псалме к полномочному представителю этого народа, его царю, Давиду - и в этом, а не в 'этическом монотеизме', заложен смысл ветхозаветного откровения. А монотеизм тут вторичен, и сам вырастает из идеи Богоотцовства, ибо отец возможен только один. Все остальное - комментарии, как говорил учитель Торы, вся 'этика' которой есть фиксация нормального уважения к Отцу; и матери-земле. Потому и стоит эта заповедь на первом месте среди положительных заповедей Десятисловия. Но никакое отцовство не может быть полным само по себе - оно естественно предполагает 'сыновство', как встречное явление. Навстречу откровению Отца идет новое откровение - Сына, им замыкается религия евреев. Третье откровение - Духа - доступно лишь Слышащему 'веяние тихого ветра (4 Цар 19: 12), оно не имеет земного образа, и потому не регистрируемо.
    Сыновья Иакова были последним поколением патриархов народа Израиля, и тут есть очень глубокий драш, по которому этот дом – отец и двенадцать сыновей – мыслятся как мировая семья народов, и один из этих сыновей (народов), отнюдь не самый мощный - избранник, любимый отцом (Отцом) и ненавидимый и изгнанный братьями (по Адаму), и нашедший признание в огромном внешнем мире (Египет), куда был исторгнут из собственного дома, потому что 'нет пророка в своем отечестве'. Этот гадкий утенок –Иосиф-Еврей, единственный из братьев, в рабстве удостоиный (по Библии) этого старинного патриаршего прозвища, полученного их праделом Аврамом еще до того, как он стал Авраамом и, через голову Ицхака, унаследованного, тоже в рабстве, их отцом Иаковом,  и тоже еще до того, как он стал Израилем (для текстологического драша все эти частности имеют значение).
    Это древнее прозвище сразу выделяет Иосифа в среди братьев и в их патриаршем списке ставит его среди них на первый номер наравне с Иудой. Еврейство (Иосиф) и иудейство, враждовавшие при жизни, примирились в истории и стали равноценными, а для посторонних и синонимическими, именами одного народа.

   
   День Пятый: Рыбы, птицы. 'Потерянное поколение'.
   
   Четвертое, после сыновей Иакова, поколение, это то последнее, на котором заканчивается родовое проклятие: 'Я, Господь Бог твой, Ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего, и четвертого рода'. 'Отцы', сыновья Иакова за грех над Иосифом были от Бога наказаны голодом и изгнанием в Египет, и там по прошествии четырех поколений проклятия, пришло пятое. Оно было поколением помилования - 'рукою твердой и мышцей простертой' они были выведены из Египта. И оно было поколением поэзии. В пустыне они увидели извержение вулкана, и восприняли его как откровение небес. Не земли, которая при этом сотрясается и фонтанирует огнем, но небес, откуда идет на них громовой голос. И они разобрали слова этого голоса. Народ стоял перед дымящейся горой, и под ним дрожала земля, и сам он содрогался, слушая небеса - они так себя и называют до сих пор - содрогающиеся (перед небесами), харедим. От встречи с этим страшным Богом, сотрясающим горы они хотели отдохнуть, прильнув к родным копытам своего привычного бога, Тельца, но были страшно наказаны безумием, и тем же безумием исцелились, и только после этого исцеления им стало доступно сказанное тогда голосом грома и вычеканенное потом в виде известного десятисловия на двух базальтовых плитах застывшей лавы; одна только Божья рука способна чеканить на базальте. И они записали этот эпизод в виде величайшей трагедии всех времен под названием 'Синайское Откровение'.
  Это было поколение Пятого дня. 'Плодитесь, размножайтесь, ... и наполняйте воду в морях'-таков был призыв, обращенный к созданиям Пятого дня - рыбам. На следующий день, когда были созданы звери и люди, этот призыв был повторен, но вместо воды наполнять уже надо было, новую среду обитания, землю. Птицы были созданы в Пятый день и посланы из него на землю еще до того, как там появилась своя земная тварь. Они родились в воде, но у них уже была горячая кровь, и они вырвались из родной среды, которая уже при их рождении была для них чуждой. Они размножаются на земле, но приносят туда для размножения весть из океана в виде яйца, имеющего форму капли. Так же и человек (вместе со всем своим отрядом зверей) - рождается в водной среде, в 'рубашке' утробного пузыря, а умирая, уходит в землю; смерть, точнее мысль о смерти, memento mori, есть мистический контрапункт размножения (в начале: 'плодитесь и размножайтесь', в конце: 'смертию умрете', что тоже в своем роде 'начало').
   В биологическом смысле водное происхождение птиц с последующим земным их размножением есть точная картина скачка эволюции и механизма происхождения видов. В поэтическом - выход птиц из воды был метафорическим пророчеством исхода из Египта. (Геополитически этот переходный отряд рифмуется с промежуточным положением Израиля - 'третий между Ассирией и Египтом' - и, может быть Евразией, как мостом между цивилизациями запада и востока, как между водной средой обитания и сушей). Поколение исхода было птицами Пятого дня.
   В последующем, когда рыба как символ множества была адаптирована христианством, имелся в виду рыбный промысел апостолов и гигантский улов Петра. Но еще раньше она служила тем же символом через размножение икрой, что принципиально сильнее 'уловления' сетями, так как имеет эндогенную, семенную природу; которая еще Суперпатриархом Моисеем была переведена в духовное измерение (христианская проповедь).
   Кроме того Египетское размножение расширяет пассионарную теорию этногенеза, добавляя к традиционным факторам пассионарного толчка, географическому, социально-историческому, ландшафтному, культурному, этическому фактор внешнего давления. Притеснений, массовых репрессий, бытовой неустроенности. Все это работает вопреки, от противного, на всем - Божья рука. Отсюда идет большое метафорическое значение египетского размножения как возрастания и распространения веры в народе. Вера хорошо растет под гнетом запрета (как в советские времена пробивались она травкой сквозь асфальт научного атеизма, и как вообще в под советским прессом свободно, как рыба подо льдом, жила культура; столь же свободно, сколь несвободна была жизнь и деятельность ее субъектов).
   Это поколение дало ответ на призыв плодиться и размножаться и наполнять землю, а когда 'наполнилась ими земля та', то стали наполняться ими воды - демографически бдительные египтяне стали бросать их в реку по рождении: 'всякого новорожденного сына бросайте в реку'. Был как бы запущен обратный путь библейской эволюции: развитие, уперлось в тупик египетской каиновой цивилизации и пошло вспять, ибо исход из тупика может быть только один-обратно. Знаменательно, что исход из Египта этого поколения 'Пятого дня' первоначально пошел обратно в воду, чтобы начаться как бы из воды. Подобный же зигзаг был повторен потом при "заходе на посадку", когда от южного входа в землю завернули вглубь Аравийской пустын, в обход Мертвого Моря, чтобы зайти с востока и через реку - историософски все это чрезвычайно важно.
   По Божию зову ушли они от египетского сытного котла, перешли море, и были участниками Божественной мистерии у горы Синай - 'сделаем и услышим', клялись они. Они 'видели славу Его, и знамения Его, сделанные Им в Египте и в пустыне', и теперь они знали, что их судьба - бесследно пропасть в пустыне. Трагедия! Вся святость Израиля, вместе со всем его несовершенством, сосредоточено в этом поколении - поколении Синайского Откровения и золотого Тельца, реального Богоприсутствия и маловерия разведчиков.
    Сюжет о Тельце это один из самых сложных противоречивых и трагических в жизнеописании этого поколения. Когда они собрались уходить в пустыню, их египетские соседи неожиданно сменили гнев на милость и прониклись к ним жалостью и любовью. Выражали они это новое отношение подарками – золотыми украшениями и предметами домашней утвари. Они знали, что евреи идут в пустыню, чтобы помолиться и снабжали их материалом для отливки главного молитвенного Атрибута – золотого бычка Апекса. Давали щедро, «и они обобрали египтян».
    Так написано. Вполне возможно, однако, что не так это было идилично, и кое-что беглые рабы прихватили без спросу, не в этом суть дела. А в том, что они перегрузились. Сработала старая коварная шутка: бери, сколько можешь унести, и жадность фраера губила.
    Однако, донесли. Перенесли даже через море и принесли к подножию святой горы. И тут впервые разошлись два пути веры: старинный, церковный, представленный священником Аароном и новоый профетический, которым шёл пророк Моисей – два лидера народа. Золотые ризы Церкви вступили в противоречие с аскетизмом Откровения. И пока Моисей молился на Божией горе, его народ у подножия изживал свои языческие пережитки.
    Так это и осталось в церковной жизни – милионные побрякушки первосвященников и рубище пророков. И это раздвоение никуда не делось, но существовало в сознании народа тысячу лет до разделения царств. А когда языческий, падший, северный Израиль водрузил на своей земле золотого Тельца, то в праведной Иудее давно уже пылал золотом Храм, и священники вели службу, тоже похожую, судя по описанию, на скотобойню. Люди всегда остаются людьми, и имманентное им человеческое скотство рано или поздно обязательно проявляется.
    Таковы были вечные уроки золотого Тельца, а Пятый день, между тем, шёл как положено, от вечера к утру, и  поколение Пустыни накручивало свой уникальный исторический опыт. На гербе этого поколения изображены двое разведчиков с великанской веткой винограда, рожденного землей обетования. Эти два красивых и свободных мужа были выращены Моисеем из двух совсем не эмблематичных, подравшихся на улице, еврейчиков рабского рода, которых он пытался примирить, объединив их общим Богом и общим идеалом. Идеалом была свобода, и пустыня была ее выражением. Многих она заманила и погубила, как это часто случается с идеалистами, но сильные вышли.
     Две эти пары представителей рода Израилева уравновешивали собою два мировых полюса, на которых они стояли: с одной стороны - пустыня, с другой - 'земля Египетская', которая 'как сад Господень' по представлению Лота, образы ада и рая. Жалких рабов, копошившихся в иле египетской каторги, аскетическая пустыня превратила в свободных богатырей. Превращение проходило через смерть, т. е. полную потерю себя в пустыне, символизированную прохождением сквозь воду (переход через море), т. е. первоматерию, из которой все вышло, и в которую уйдет - тут слышится "ремез" (намек) на тему Второго Рождения.
   Но Пятый день это не только день создания многоплодных рыб, но и птиц, несущих яица на землю. На метафорическом языке драша в этом перелете из пятого дня Творения в Шестой, где вылупляющиеся из тех яиц цыплята сразу становятся полноправными 'гражданами' земли, читается переход поколения Пятого дня через пустыню в поисках земли своего обетования. И как перелетные птицы, не выдерживая полета, падают в море, так и это поколение пропадает в пустыне - бесследно, как в воде (отсюда и о безвестность могилы Моисея). Лишь двое долетели.
   Пустыня, куда Бог звал пророков, это засушенная роза Божия сада, сохранившая весь его аромат. В перевернутом мире, где властвует дьявол, где добро гонимо, и 'Сыну Человеческому негде голову приклонить' - там Божий сад, орошаемый с четырех сторон выглядит, как пустыня. В пустыне живет теперь Бог, и там он принимает своих гостей, а в зеленых дубравах Он Сам - как гость; как у Авраама в Хевроне. Пустыня это контрапункт Божия сада и его антитеза - сад после грехопадения и последовавшего за ним проклятия: 'Проклята земля за тебя'. Пустыня это второе рождение и обновление жизни, к которому зовут пророки. Это происходит и на персональном, и на общественном уровне.
   Поколение пустыни, потерянное поколение, это и есть избранный народ. Единственный. Он избран, т. е. изъят, из истории, определяемой как каторга - все это названо здесь Египтом (райским садом) - и переведен в некое мета-историческое бытие, определяемое как свобода, метафоризированная здесь пустыней, где он служит другому господину - Господу Богу. Тому Который прежде 'взял человека и поселил его в саду Эденском чтобы возделывать его', и теперь требует от фараона, хозяина сада: 'Отпусти народ мой (от заливныз лугов твоего Нила), чтобы в пустыне совершил мне служение' (Исх 10,4). Этому роду было дано откровение истины на Синае, и с тех пор все 'потерянные поколения' это поколения, обращенные к истории и осмысливающие ее - не производительные, но созерцательные, целые поколения 'лишних людей'. Интеллигенция. И не зря ее ядро везде составляли евреи - интеллигентское сословие (вероятно, в народах, где не было этого сословия, не было и этого мотива общественной жизни).
   'Потерянное поколение' получило первое групповое выражение в отряде двенадцати разведчиков Моисея, предводителей колен. Они были промежуточным звеном в трехзвенной цепи, протянутой от благословения к благой вести, от двенадцати сыновьев Иакова- основоположников колен, т. е. патриархов крови - к двенадцати апостолам Христа-патриархами духа и отрицателям колен и вообще всяких этнических дефиниций.
   Апостолы (=посыльные) рассылались по землям, чтобы там разнести благую весть, разведчики наоборот - посылались на землю, чтобы принести весть с земли. Как Ноевы птицы - обратная почта, зеркальная симметрия, очень свойственная Библейской поэтике.   Благая весть апостолов, евангелие, по-еврейски называется 'бсора' от корня б-с-р, что значит мясо, плоть. В этом есть важное откровение еврейского монотеизма: истина, которую несет благая весть, не виртуальна, она телесна, она - во плоти и крови, вочеловечена (хоть и нельзя прикасаться к святой плоти при жизни, кроме как с 'иудиным' сомнительным поцелуем, можно по крайней мере после смерти вложить персты в ее раны).
   Благая весть, принесенная разведчиками, была материальна, и на месте оливкового листа Ноевой голубки оказалась виноградная гроздь с диких виноградников Хеврона. Но виноград не был, и не мог быть полным воплощением истины, и Ноево вино, 'кровь виноградных грозд', не есть подлинная кровь. Как вместо растительной пищи Адама Ноево человечество получило мясо, которым 'питается' в жертвоприношениях Бог, так и благой вестью для нового Адама - бсорой - должен быть Человек во плоти и крови. Однако библейское благовестие двойственно, и кроме телесного позитива истины, оно содержит ее виртуальный негатив. Благословение там соседствует с проклятием, и плотное как яблоко добро неразлучно с аморфным, разлитым повсеместно, злом.
   Благословение, данное Авраамову потомству было не просто землей, но конкретной землей, той, которая отпечатана на его подошвах (см. выше). Однако до реализации этого благословения надо было пройти через четыреста лет рабства. Эти годы были проклятием, и оно абстрактно, истина же была принесена с земли в виде семи ее конкретных фруктов. Но земля, рождающая эти красивые фрукты, благословенная земля их наследства, 'поядает живущих на ней', и идти туда нельзя; какое разочарование для прошедших море насквозь! И опять: против конкретной формы благословения, плодов земли - абстрактная формула проклятия: земля поядающая.
   'Земля, пожирающая живущих на ней'-что это значит? Почему именно живущих на ней, а не всякого приходящего? Человек поглощается землей, на которой он жил и умер, это фундаментальный закон, данный Адаму. При этом земля съедает мертвое тело-это ее законная пища. Это не выходит из рамок рутинного мышления, и не это пугает. Но тут речь идет о прижизненном поядании душ, что противозаконно, ибо душа бессмертна.
   Душами питаются темные духи земли, и от них они пополняют свою энергию, называемую в просторечии 'нечистой силой'. Эта сила подчиняет человека земле, создавая для него культы и заставляя им служить, чтобы в этой службе подготовлялись новые души для пожирания землей. Все это пошло с тех пор, как явился к Адаму от земли лукавый и смутил его душу. Отсюда земляные боги-терафин-и естественная идея о земляном происхождении человека.
   Еврейский монотеизм, весь – отрыв  от этого могильного мышления. Когда фарисеи вопрошали Христа, говоря: 'какою силою исцеляешь?', то они знали, что исцеление телесное может прийти из ада, т. е. получить энергию из распада земельных элементов; как показывают теперь впечатляющие успехи лучевой терапии. Более других знал это сам Христос, когда под первым соблазном дьявола-превратить камень в хлеб-сразу отверг все будущие извращения научного знания; не само знание, но его претензии.
   Дочери человеческие - а женщина от самого появления своего была телесной манифестацией человеческой души - приемля в себя трансцендентные им небесные силы - непорочное зачатие - или при их участии, рождают гигантов (гениев). Так же и земля - поедая человеческие души, которые в силу своего небесного происхождения ей трансцендентны, она тоже производит гигантов (рефаим*), о которых упоминалось в начале. Этих 'голиафов' испугались тогда разведчики, как испугалось впоследствии одного из них, по имени Голиаф, испугалось все израильское войско, пока Давид, как 'маленький комарик', не показал им все ничтожество этого 'тараканища'. Только двое не испугались, эфраимит Йеошуа бен Нун и иудей Халев, несущие на эмблеме ту гиганскую ветку винограда, которым питались аборигены.
   
   *('Рефаим' это уже есть множественное число, и нет надобности делать из них 'рефаимов' (так же 'серафимы', 'херувимы', 'караимы' и т. п.).
   
   Это был, вероятно, рецидив той породы великанов - остатком эпохи мамонтов и диназавров ('когда жили на земле исполины', рожденные земными женщинами от ангелов - Быт 4:4) - и это есть один из тех сквозных мотивов, которые, прошивая всю ткань библейского повествования, обеспечивают его поэтическую цельность и завершенность. Они появляются в тексте в доисторические времена, и от них пошло 'великое развращение человеков на земле', приведшее к Потопу. После Потопа они распространились с Хамовым семенем в земле его сына Ханаана, и несколько раз упоминаются в составе народов этой земли. В Ис Нав 13 ареалом их обитания названы южные города, среди них Хеврон, где они напугали разведчиков Моисея, и Кириат Гат, откуда произошел четырехметровый Голиаф, 'последний из рефаим', людей допотопного вида, уничтоженного человеком нового, будущего типа - Давидом. (параллельная история была в греческом эпосе у царя Одиссея с циклопом Полифемом).)
   Так что эти две фразы: 'земля, которую мы проходили для осмотра, есть земля, пожирающая живущих на ней, и весь народ, который видели мы среди ее, люди великорослые', не случайно стоят рядом, и совмещены в одном стихе (Числ 13 : 33). Есть между этими двумя разными сообщениями внутренняя связь: какой тип питания, такова и пища.
   Итак святая земля Ханаана, где нет ни золота ни нефти, а только Мертвое Море с разной горечью, земля эта истекает молоком и медом, и фрукты на ее деревьях 'приятны для глаз и вожделенны', как плоды дерева Познания (сходный эффект избыточного плодородия наблюдается на земле Чернобыля). Глаз разведчиков, искушенный миражами пустыни, разглядел страшную тайну этой земли, и народ ужаснулся. Но глаз этот, ослепленный жестким солнцем пустыни, не увидел того, что стоит за этой тайной. Это то, что земля эта есть Божий сад, откуда гонят живущее там семейство ветхого Адама - переживших свой век великанов (кадмонеев из Быт 15: 19, т. е. род Адама-кадмона). Для того и создается народ евреев, чтобы их оттуда вытеснять.
   (Евреи - новый народ - были приведены сюда из Египта Богом в числе прочего и для того, чтобы вытеснить с Его земли эту популяцию мутантов, которые поэтому стали последними, с кем Моисей лично сразился перед смертью (царь Ог в земле Башан, ибо по версии Второзакония там было их царство). Полностью, однако, искоренить это семя не удалось, как и не удалось изгнать из Ханаана все населявшие его народы, и это важная примета библейского реализма - задача ставится идеальная, а потом жизнь вносит свои коррективы. Какие-то остатки этого племени пережили еще тысячу лет и были зарегистрированы даже в эпоху царств (Голиаф))
   
   Но чтобы зацепиться на этой земле, человек должен быть богоподобен, иначе он не выдержит и погибнет. Богоподобие это свобода, но не та, которую добыл взбунтовавшийся раб по рецепту лукавого, а та, в которой человек был создан, которую в ходе истории растерял и в которой должен теперь снова быть рожден. А родиться свободным можно только в пустыне. А кто в пустыне не родился, а только в нее вошел, тот из нее не выйдет, потому что пустыня - не проходная, как это, в числе прочего, показано в истории исхода евреев из Египта.
   Бог тогда не погубил сразу же этот народ, но пощадил ради Моисея. Моисей тоже видел правду разведчиков - ее же все видели! - но он видел и дальше, и поэтому смог через эту правду перешагнуть. Такая способность перешагнуть через очевидное и за ним увидеть невидимую, высшую реальность – A realibus ad realiora - есть вера. Это только и требовалось от Божия народа, а вовсе не острота глаза и тонкость анализа, показанные тогда в разведке вождями племен.
   Вера, явленная у горы Синай, хоть и обезображенная оргией Тельца-тут же, впрочем, искупленной кровью - была признаком Бого-сыновства, а оно давало право на наследство. Но 'все, которые видели славу Мою...и не слушали гласа моего (т. е. нарушили Синайский завет) не увидят земли, которую Я с клятвою обещал отцам их.' Видевший славу, но не послушавший голоса, это как вкусивший от дерева Познания, но не дотянувшийся до дерева Жизни - ему не жить. Такова была судьба этого переходного-от рабства к свободе-рода.
   Исчезнувшее в пустыне без могил поколение Пятого дня было потерянным абсолютно, в прямом смысле этого слова, оно было архетипом всех будущих 'потерянных', заблудших в пустыне истории, поколений. Такие 'потерянные поколения' появляются теперь регулярно, их потерянность есть характерная черта всех кризисных моментов новой истории. Это откатная волна, мировых войн и, накрученных на них, социальных революций - 'ржавые листья на ржавых дубах'.
   Из всех шести больших периодов эпохи Пятикнижия это поколение - 'Пятого дня' - было наиболее приближено к Богу ('5' - Божья цифра). Бог не только говорил с ними и клялся им, не только являлся им, наставлял и направлял их, но входил в их среду и был там, cреди них - то было присоединение твари к Творцу, конечная цель религии, Богочеловеческий трансцензус. Ни в прошлом, ни в будущем-никогда не было зарегистрировано между тварью и Творцом такой близости, как тогда в пустыне.
   Это был наиболее полный образ библейского народа, более не повторенный - ни в дни Соломонова царства, ни в какие другие. Они жили в раю, и раем была им пустыня; хоть и воспринимаемая ими как ад. Симметрия полная: против Эденского сада-пустыня, против влажности сада и рек с четырех сторон - сухость и дефицит воды против многообразия плодов, произрастающих из жирного чернозема сада, снизу - однообразный ман, падающий сверху, с неба пустыни. Бог был с ними в пустыне, как был Он с Адамом в саду, а где Бог, там и рай.
   Они выделили из себя Моисея, но не отпустили его и оставили с собою в пустыне, куда он сам их завел, схватили его мертвой хваткой, как утопленник хватает своего спасателя и тащит его на дно. Не случайно это Пятый день, день создания водоплавающих: ведь поколение Моисея было поколением возвращаемых воде (Исх 1: 22), и сам он - из воды вынут (Исх 2: 10). Они были неотделимы от Моисея, и если 'не было более у Израиля пророка, такого как Моисей, которого Господь знал лицом к лицу', то и поколения такого у Израиля тоже более не было.
   
   
  День Шестой: Cуперпатриарх.
   
   Моисей был самый реалистичный по деятельности и самый мифологичный по обстоятельствам жизни из больших библейских героев. Чудесно было его появление-в сундуке у реки, по типу Ноева спасения в ковчеге. Чуден был его уход-на вершине славы и могущества в полное забвение. Ноев ковчег, затерянный средь вод Потопа, у Моисея трансформирован в ковчег завета, прокладывающий курс среди песков Исхода. Вся культура мессианства вышла, как из 'рукава гоголевской 'Шинели'', из того сундучка, спасшего младенца от потопления в водах Нила.
   Чудесно многозначно его имя. Приемная мать 'назвала его Моисей. Потому что - говорила она - я из воды вынула его'. По-еврейски Моше = тянущий, вытягивающий. Что, кого? Из воды? Из рабства? Там египетский корень 'мес', что значит 'младенец', и на этом построено слово Мессия, являющееся одновременно греческим прочтением еврейского слова 'машиах' (помазанник, христос) и преобразованием все того же египетского 'м-с' (евр: м-ш). Таким образом оба значения-и Младенец (жертвенный Агнец), и помазанник - сливаются в имени Моисей. Тут и мессианская идея о Младенце, как спасителе мира, и вообще культ новорожденных.
   
   Итак, последним патриархом был Моисей, персонификат Божия рода, образ Шестого дня, когда Творение было завершено созданием человека, как Божия подобия. Божий образ это власть, ибо сотворив человека по образу Своему, Бог дал ему власть надо всей тварью и сказал: 'властвуйте' (Быт 1 : 28). Потому и сказано, что всякая власть-от Бога; и 'плохая' тоже-все зависит от того, как распорядится ею тот, кому она дана.
   Не всякая, однако, власть есть Божья напрямую, как не всякий свет, идущий от солнца, приходит как солнечный; лунный свет тоже первично вышел от солнца, но он не греет. Власть - это свобода воли, и самою же Божией волею дана определенная власть и диаволу, как рассказано в книге Иова. Для человека такая власть-как лунный, отраженный, вторичный свет. Она приходит не сверху, но снизу, не из света, но из тьмы; это деструктивная власть низших стихий.
   Божественное происхождение Моисеевой власти видно во-первых из того, что Бог Сам и обучает его, как эту власть реализовывать, во-вторых из того, что власть его простирается и над нечистою силою, как это показано в рассказе о его столкновении с хартумами. Богоподобие было настолько присуще Моисею, что ему была поручена божья роль: 'Ты будешь богом фараону'. (Тут, кстати, хорошо видна актуальность языческих богов для библейского сознания.)
   На Моисее библейское патриаршество закончилось. Сошло на нет. Перешло в другое качество - духовное пастырство. Сначала он, как Иаков, водил стада своего тестя, а потом был взят в пастыри Божия стада - своего народа. Он родил двух сыновей, но они не стали ему наследниками во всей полноте его наследия - только в племенном масштабе. Явленный Моисеем новый тип Патриаршества - не по семени, но по духу (как крещение - не водой, но духом и огнем) - получило абсолютное выражение в Христе и апостолах Нового завета.
   Имущества, чтобы оставить, он никакого не имел, так как взяток не брал ('не взял ни у кого и осла'), а все, что имел, так это власть его учения, которую он оставил в наследство своему ученику. Так установился новый институт наследования, получивший развитие в разного типа философских и духовных школах, в старчестве, перешедший потом и на область профессиональной деятельности, когда вместо рода ремесленников - кузнецов или музыкантов, как у Каина (Быт 4: 21, 22) - стали появляться их профессиональные объединения: цехи, классы и мастерские.
   Бог предлагал Моисею - 'Я уничтожу этот народ, и произведу от тебя новый...', но это было Моисеем отклонено - 'что скажут о Тебе другие, увидя, как ты бьешь Своих'. То есть: не народ важен, но важно не выносить сор из избы, ради этого и царством пожертвовать не жалко. Это, по выше приведенной системе 'п-р-д-с (пшат, ремез, драш, сод) - комментарий первого уровня, прямой (пшат). Следующий уровень - намек (ремез).
   Намек, содержащийся в отказе Моисея от патриаршества, таков: 'Не нужен мне новый народ, все достоинство которого будет состоять в том, что в нем течет моя кровь-кровь от крови разбойника Леви, худшая из наших кровей-а нужен свободный народ-ученик, в котором будет жить моя вера. Это работа Духа, и тут не нужно никого уничтожать'. Другими словами, 'этого я не возьму, т. к. ожидаю большего: не 'дом' мне нужен, но школа'.
   При подходе методом драш, в ответе Моисея на предложение заменить ему народ читается мысль из более глубокого слоя: 'Эти люди, этот народ-мои братья, мы родились вместе, и вместе нас топили в реке. И как отец наш Иосиф не утерял любви к своим братьям даже при их злодеянии, не возгордился, не отвернулся от них, даже видя их последнее унижение, так и я - не могу отойти от нашей общей судьбы и не оставлю своего народа. И если мой народ недостоин и плох, значит недостоин и плох, и я - в том числе'.
   Самая большая загадка жизни Моисея, это его смерть. И могила, которой 'никто не знает даже до сего дня'. Это вызывает законное недоумение: если пророк так скромен, и могила ему не нужна, то зачем же отымать святыню у народа? Понимание усложняется тем, что рассуждать тут приходится сразу со второго уровня - 'намека' - т. к. текстологического пшата тут попросту нет: в тексте никаких объяснений этому не дано. Устная традиция объясняет это тем, что, несмотря на великую скромность великого пророка, с которой не вяжутся 'шествия и мавзолеи', существовала, однако, опасность его посмертного культа. Это было актуально еще при его жизни, и от этого он был убран в смерть, хотя еще 'зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась'. И если прижизненный культ вел бы к ущемлению общественно-политической свободы, ради которой бежали из Египта, то посмертные культы губительны для свободы религиозной, которая должна остаться потомкам в наследство.
   Намек на скромность оправдан тут еще и тем, что Моисей как бы полностью разделяет судьбу своего поколения, от которого не осталось могил. От того великого исхода вообще не осталось никаких следов, их задул и песком засыпал ветер пустыни и истории. И не должно было остаться, на то он - исход, переходное состояние народа, тогда как место могил - на своей постоянной земле.
   Сильный драш представлен в новом завете. (В жанровом смысле новый завет по отношении к ветхому во многом представляет собой литературу типа 'мидраш', о которой говорилось выше). Там, в светоносной сцене Преображения, Христос беседует с Илией и с Моисеем. Говорят, что в этих двух лицах сошлись Закон и Пророки, и они пришли туда поклониться Благодати. Но есть еще метафизический аспект, 'сод'.
   'Явившись во славе они говорили об исходе Его...'. Подбор собеседников, как и их число - двое - не случаен. Одного Илии для этой сцены недостаточно, т. к. о будущем собеседники Христа свидетельствуют, а свидетелей по еврейскому процессуальному праву должно быть минимум два. (Потому и разведчикам, высматривавшим землю обетования (Числ 14), потребовалось два положительных отзыва - один не легитимен).
   По заданному условию сцены оба приходят во славе, а это доступно только тем из мертвецов, которые воскресли телесно, с костями, то есть, или были взяты на небо живыми, как Илия. Но Моисей, в отличии от Илии, умер и был похоронен, и над могилой был отслужен тридцатидневный траур - взятие его на небо живым исключено. Остается только одно - восстание из гроба, как это описано у пророка Ехезкиэля (Иез 37: 11, 12); это может произойти не раньше, чем через год, когда кости очистятся. Только в таком виде он может составить пару Илие, пребывающему на небе во плоти, и быть доступным невооруженному глазу (ученика); сразу трем, к тому же.
   Новозаветная 'традиция' видит в Илие, бегущим под дождем перед царской колесницей до самой долины Изреель (3 Цар 18: 46), образ некоего вечного предтечи, того, кто по слову пророка 'ровняет степь, приготовляя стези Господу'. Он и перед земным царем может бежать, и перед небесным: лишь бы бежать впереди. Поэтому в новом завете Илия представлен Иоанном Крестителем, и там ему таки отрубают голову, чего с оригиналом израильской царице Изабель сделать не удалось (случайно ли гонительницей евреев из Испании была королева по имени Изабелла), хотя и хотелось не меньше, чем через восемь веков более преуспевшей в этом царице Иродиаде.
   Христос же в этом смысле как бы представляет преображенного Моисея. Он на персональном уровне призывал к тому же, к чему Моисей призывал на общественном, и на духовном уровне добивался того, чего Моисей добивался политическими и военными средствами - идти, искать и завоевывать Божью землю: 'Ищите прежде всего Царствия Божия'.
   Если Иоанну отрубили голову 'вместо' Илии, то и Христа распяли тоже 'вместо' - на то Он и Искупитель. Вместо многих отсроченных, отложенных, отклоненных казней, и Моисеевой в том числе. Для того Бог и выручил Моисея с водой в критический момент при Масе и Мериве, чтобы отвести от него эту казнь - не ему она была Божиим промыслом предназначена, и не его ждала. Точно так же спас прежде ангел Ицхака на его горе. Судьбы праведников ждали своего общего исполнения на Голгофе, где Один принял всю их смертную муку.
   Что можно предположить о речевой части роли Моисея в этой сцене - ведь они же там 'говорили'? Он делится опытом могилы и восстания из нее - всего, что он прошел - и напутствует на пути в Иерусалим, пути, который самому ему был дан не иначе, как только в духовном измерении. Так ретроспективно выстраивается идея 'отваленного камня' на могиле Моисея. Показывать такое народу еще не время, и могила предается забвению 'даже до сего дня'. До времени.
   Специальное указание на то, что в 120 лет 'зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась', когда в норме весь жизненный ресурс уже должен бы быть выработан, тоже содержит намек на предстоящее ему физическое восстание из гроба. Ведь при воскрешении душе возвращается то же тело, и в том же состоянии, с которым она рассталась. Но все это не раньше, чем по прошествии тридцати дней траура, разумеется; чтобы не смущать народ. И народ, как и клялся в начале пути, под Горой, был послушен и деликатен: пасхальная агада, театрализованная повесть об исходе из Египта, ни слова не говорит о Моисее -только Бог и Его народ. Его, потерянное для истории, поколение.
   В том, что 'зрение не притупилось', как, к примеру, у патриархов Ицхака и Иакова, где эта естественная старческая слабость отмечена специально, в этом, кроме отмеченного выше намека на воскрешение плоти, есть еще один очень важный пшат, который нельзя обойти. Он раскрывается в описании его последнего взгляда вдаль, через всю землю, от Заиорданья до Средиземного моря. Все, что он тогда увидел, он увидел натурально, оптически, а не каким-то там 'духовным оком' или 'умственным зрением'.
   То, что в момент смерти Моисей был полон сил и нерастраченной жизни, делает этот эпизод особенно щемящим. До этого ни одна смерть-от Адама до Иакова-не воспринималась трагически. Даже Сарра, о которой Авраам пришел плакать из Беер-Шевы сошла в гроб легко и естественно. Моисей был единственным из праведников, который не хотел переходить в вечность, и для этого найдены очень точные слова и обстоятельства.
   Тот орлиный осмотр Моисеем земли, о которой Бог сказал ему: 'Ты в нее не войдешь', был заключительным моментом библейской истории. С горы из-за Мертвого Моря его взгляд проникает 'до самого западного моря'. Он смотрит как пастырь, высматривающий пастбища для своих 12 стад. Пустыня выветрила из них память о Египте, и они созрели для освоения новых земель.
   Его взгляд, взгляд народного пастыря, нагруженный будущим, встречается с идущим из прошлого и не отягощенным историей, взглядом другого пастыря - тоже египтянина, но не по рождению, как он, а по склонности души - пастыря рогатого скота, который тоже высматривает пастбища для своих разросшихся стад. Это Лот. У него, в отличии от Моисея, запретов нет, он еще не забыл о Египте, и он таки войдет туда, где ему приглянулось-в окрестность Иорданскую, орошаемую водой: 'как сад Господень, как земля Египетская'. Этот путь в поисках комфорта приведет его в Сдомский ад у Мертвого Моря.
   Встречей этих двух противоположных взглядов, направленных из двух противоположных концов бытия, закруглилось пространство библейской истории, исполнился ее виток. Шестая ступень Лестницы упирается в первую, и конец приходит к началу-народ возвращается в землю, из которой он был взят. Библейская история пришла к своей Субботе.
   
   'Тора', как называют Пятикнижие библейской истории, это в переводе с еврейского – система указаний, учение. О чем? Когда один из комментаторов Торы эпохи Второго Храма, раби Гилель, давал показательный урок, как научить Торе 'на одной ноге', что значит - на ходу, не останавливаясь, до завершения шага, когда одна только нога на земле, а другая пока оторвана, то он сказал: 'Все - в одной заповеди (из книги Левит 19, 18): 'люби ближнего твоего, как самого себя', остальное - комментарии'. Так что же, получается, Тора - учение о любви?
   Нет, наукой страсти нежной заняты другие учения. А повеление любить - кого бы то ни было, хоть зверей, хоть детей, хоть родителей - само по себе бессмысленно, так же, как повеление быть красивым или счастливым. Любовь не знает повелительного наклонения, так как лишена волевого начала. Она или есть, или ее нет, ибо она - дар. Эта заповедь имеет смысл только в том жизненном контексте, в котором она была дана. А дана она была в пустыне, на пути к свободе - той единственной среде, где любовь может существовать.
   Этот путь был путь библейской истории, и свобода - ее цель, ее конечный смысл и мера бого-подобия человека, ради которого он сотворен. И если истина делает его свободным, то с другой стороны, только свобода дает ему возможность познания истины - такова библейская диалектика.