- Одни мы лежим у моря, лишь месяц, сошедший с гор, стоит в воде по колена. Любить никогда не устану прищуренных глаз твоих взор и хрупкость стана.
- Красиво.Чьи это стихи? - спрашивает Марина.
- Не помню, кажется, Константина Библа.
- Какой ты умный, папик, и как много знаешь, - равнодушно вздыхает женщина.
«Папик» - это чтобы позлить его, как бы намёк, что она недовольна им, рассержена.
Между ними разница: Никифоров «не то чтобы стар, но не молод», а ей ( она на восемь лет старше его дочери ) всего лишь тридцать пять. Как-то после любви, в минуту откровенности, Никифоров сказал, что «папик» отдает инцестом, и сейчас это запретное с того времени слово - наказание для него. «За что?» - Никифоров перебирает события дня. Завтрак, обед, морские купания, дневной отдых, секс, шопинг: покупали прощальные сувениры. Марина выбирала что-то для сына, а он в маленькой лавочке золотых украшений купил скромненькое (сто тридцать долларов) колечко для жены, но предусмотрительно соврал, сказав, что для дочери. Никифоров вспоминает, как она тогда усмехнулась, видимо, почувствовав его ложь. Не найдя никаких других промахов со своей стороны, он приходит к меланхолическому выводу: она ждала от него большего и сердится из-за утраченных иллюзий.
Они лежат у моря. Наступил тот печальный час, когда день уже угас, а ночь не вошла в силу. Бледно-серое тихое море сливается с небом, луна еще прозрачна, а вокруг такая тишина, будто они остались одни на свете. Их тела, влажные после купания, касаются друг друга, но сейчас это не вызывает у него дрожи желания: печаль сумерек накрыла его.
- Тебе плохо со мной? - всматриваясь в уже едва различимое лицо женщины, спрашивает Никифоров.
- Мне грустно, уезжать не хочется.
Никифорову тоже грустно в этот последний перед отъездом вечер: завтра утром они улетят с райского острова, где провели восемь, может быть, лучших дней жизни, разъедутся по своим домам, вернутся к осени, работе, обязанностям, скуке и обыденности.
Никифоров притягивает к себе прохладное тело женщины и шепчет:
- Милая моя, так бы и жил здесь вечно с тобой.
- Неужели так влюблен?
Никифоров молчит, раздумывая: разве может детское слово «влюблен» вместить все, что чувствует он рядом с ней? Ту полноту жизни, какую испытывал, может быть, лишь в юности; и ещё : он горд собой и любовницей, он великодушен, щедр, он благодарен Марине за эти чудесные дни: их недолгие отношения для него восхитительно сексуальны, полны новизной узнавания, ещё не обременены грузом взаимных обид, упреков, соперничества, всем тем, что делает мучительным его отношения с женой. И тут же - странный у него характер - ему с ней трудно: она требовательна, на его взгляд даже капризна, и приходится ему всё время как бы стоять перед ней на цыпочках, и это утомляет его. И присутствует в его чувствах какая-то горечь: каждую минуту он знает, что это украденное у судьбы счастье скоро кончится. Она молода и красива, а он уже поживший, женатый, уставший от трудностей. Но дело даже не в возрасте, нет. Чувствует и понимает Никифоров, что не дотягивает он до героя её романа, что он целует, а она лишь подставляет щеку, что он для неё только пауза в её ещё долгой жизни, и пытается он быть интересным, остроумным, значительным, а Марина всё равно разочарована и уходит, ускользает из его жизни. «Хорошо лишь короткое счастье», - вспоминает Никифоров чьи-то слова и спрашивает:
- А ты?
- Я первая спросила,- Марина выскальзывает из его объятий, вскакивает на ноги, ставя точку в их ненужном разговоре и освобождая его от ответа. Никифоров тоже поднимается, они собирают разбросанные по песку вещи: пора на ужин.
Ужинают они в маленьком греческом ресторанчике, где обслуживает русский официант Гриша. Здесь вечернее оживление: уже многолюдно, слышна разноязычная речь и негромкая, но какая-то пронзительная греческая музыка. После жаркого дня, когда все ленивы и расслаблены солнцем и морем, наступила пора легкого флирта, красивых нарядных женщин, сладкого кипрского вина - тот праздник, который обычно вызывает у Никифорова приятное напряжение, обострение чувств, ощущение почти что счастья. То состояние души и тела, ради которого, собственно, и приехал сюда на остров Никифоров с молодой своей подругой Мариной, а не с женой Лерой.
« Не грусти, дорогая, не последний день живем, много ещё в нашей жизни будет молока и сена»,- говорит Никифоров. Сумеречная тоска понемногу отпускает его: они уже выпили по бокалу сухого мартини со льдом и черненькой маслинкой. И Марина - другое, не его поколение, не знающее ни одной цитаты из Ильфа и Петрова, - смеётся этой незамысловатой, растиражированной в его время шутке.
А потом, когда к ним за столик подсаживаются шапочные знакомые по отелю Володя и Лена - ещё одна прелестная русская пара, по выражению официанта Гриши,- и начинается обычный между новыми людьми трёп: кто есть кто, где кто был и что видел, а у женщин, конечно, кто что купил, Никифоров и вовсе расслабляется, забыв на время свои проблемы и сложности. Хотя Никифоров не любит пустые разговоры и вообще трудно сходится с людьми, эта пара вызывает его любопытство. Как-то Марина сказала: «Посмотри, как похожи на нас». Действительно, Володя, как и Никифоров, в возрасте перемен, с заметной уже лысинкой и животом, а его молодая спутница чем-то похожа на Марину, пожалуй, не чертами лица, а тем, что Никифоров называет поколенческими признаками родившихся в шестидесятые годы: крепким длинноногим телом, уверенностью, что всё вокруг принадлежит им по праву молодости и красоты.
Володя и Лена, оказывается, из Нижнего Тагила, приехали сюда в свадебное путешествие. «Старик, я всё поменял: жену, работу, квартиру, машину! И я счастлив!",- весело похохатывает Володя.- Девочки наши дорого стоят, но ради них ничего не жалко. Ёлку свою я одел, как куколку, ну посмотри на эту прелесть!» И Володя кладет руку на шею девушки, притягивая её к себе, и громко целует. Никифоров мало понимает в женских нарядах, он воспринимает женщину в целом: лицо, фигура, ухоженный вид, молодость, и что на ней надето уже не так важно, но он смотрит на Лену и чтобы сделать приятное Володе, с видом знатока восхищается: «О, чудесное платье! Очень, очень идет!» Лена рассказывает Марине, какую шубу ей сегодня купил Володя: «Чудная норковая шубка! И всего две тысячи, представляешь?» О, Марина представляет себе эту шубку, она давно мечтала о ней и втайне надеялась, что Никифоров, может быть, разорится на приличный подарок, но завтра они уезжают и надежды больше нет.
Они выпили уже несколько бутылок сладкого кипрского вина, все веселы, остроумны, всех тянет танцевать, Никифорова тоже, хотя он и не умеет двигаться в этих современных ритмах, но хочется ему быть, как все: таким же ловким, раскованным, не заботящимся о впечатлении, которое он производит. И они ещё идут в какое-то русское кафе, где все танцуют, даже Никифоров, он смешно выбрасывает руки и ноги, изображая танец, пока Марина не уводит его, веселого и пьяненького, в отель. И засыпая рядом с Мариной, он вспоминает Володю и говорит себе: «Нет, ещё не вечер, жизнь не кончена в пятьдесят один год».
Утром голова у Никифорова тяжелая, настроение - тоже, он не мальчик, чтобы легко переносить подобные нагрузки, но Марина, уверенная в том, что жизнь протекает исключительно для неё, этого не понимает, и происходит безобразная ссора
Начинается так:
- Неужели ты наденешь в самолет эти брюки? - брезгливо смотрит она на действительно несколько измятые и не вполне чистые никифоровские штаны.
- А что? - у него есть ещё одни брюки, от костюма, темные, было бы глупо надевать их с летней рубашкой, думает Никифоров.
- Это же неприлично! Другие мужики своим подругам шубы покупают, а ты себе даже жалеешь штаны купить! Не думала я, что ты такой жадный.
- Я не жадный, я бедный, некому заняться моим гардеробом,- пытается всё перевести в шутку Никифоров, но у Марины, видимо, накипело, она не смеётся, и лицо её делается гневным от долго сдерживаемого раздражения.
- А если ты бедный, так отдыхай с женой, она небось с радостью бы с тобой поехала! - Марина кричит что-то ещё, обидное и грубое, но Никифоров уже не слышит отдельных слов, а только смотрит на её несчастное в этот момент лицо, такое разочарованное и злое, что ему становится даже жаль её. Но он не умеет - никогда не умел и с женой - разрядить обстановку, обнять, утешить, сказать те слова, которые хочет услышать женщина. Он не выносит женских слез и криков, поэтому он просто разворачивается и уходит из комнаты.
Когда через час он возвращается, потому что пора на самолет, вещи уже собраны, Марина внешне спокойна, подчёркнуто вежлива и холодна, и его неловкие извинения - он сам не знает, за что он должен извиняться,- уже не могут изменить то, что только что произошло между ними, хотя они оба, будто сговорившись, делают вид: ничего не случилось, все по-прежнему, тем более, что Никифоров все-таки надевает в дорогу другие, чистые брюки.
Томительное ожидание в аэропорту скрашивается покупками в свободной от таможенных сборов зоне: чтобы загладить свою «вину», Никифоров дарит Марине флакон французских духов. Они говорят о каких-то необязательных вещах, даже смеются, но на сердце у него тяжело, его гнетет невысказанная обида: он потратил на эту женщину такие деньги, отдал ей столько душевных сил, преодолел ради неё столько препятствий, но она не способна оценить это.
«Что ей ещё нужно? А если бы я предложил ей замуж, что бы она сказала?" - уже сидя в кресле самолета, думает Никифоров. Он закрывает глаза и делает вид, что спит. "Во-первых, она вряд ли согласилась бы, мой кошелек для неё слишком тощий, во-вторых, что-то я ей разонравился, в-третьих, я-то сам хочу этого?» Никифоров взвешивает на чаше весов привычный, устоявшийся уклад своей жизни, свой кабинет - отвоёванное в семейных баталиях личное пространство, домашнюю библиотеку, без которой не представляет себя, свои привычки, к которым уже притерпелись дома, свою материальную автономность: у них с Лерой нет общего кошелька, и - Марину. Марина - ; значит снова отвоевывать личную свободу и право на свои привычки, жить с её матерью и сыном, в общем-то совершенно чужими и ненужными ему людьми. И потом обязательный в случае развода скандал: все будут обсуждать его, пойдут разговоры, сплетни! А что делать с Леркой? Нет, думать обо всём этом непереносимо! И Никифоров, как многие не слишком решительные люди, говорит себе, что всё утрясётся само собой, не стоит пороть горячку, в отношениях с женщинами главное иметь выдержку и сохранять независимость.
Он продолжает делать спящий вид, хотя сна ни в одном глазу…
Эту поездку он задумал год назад. Тогда они с Лерой впервые в жизни отдыхали за границей: ездили в Израиль. Жену привлекали библейские места, его - Средиземное море, и обоих то, что там много старых друзей и знакомых, уехавших в страну обетованную на пмж. После совковых пансионатов, студенческих лагерей и частных углов, которые они снимали на отдыхе в былые времена, заграничный комфорт показался им сказкой. И море было ласковым и изумрудным, и песок пляжей белоснежным, и прекрасный гостиничный номер, множество баров и ресторанов, лавочек, где можно купить все, что угодно душе, и экскурсии, горы фруктов, винограда и арбузов - было всё, но его что-то томило. Казалось, эта праздничная, яркая, волнующая жизнь идет мимо него, хотелось чего-то необычного, может, острых ощущений, любви, в общем, черт знает чего. Тогда же потрясла, просто-таки перевернула ему душу встреча с другом юности, который теперь жил в Израиле с новой и молодой женой, оставив старую семью - жену и троих сыновей - в той, прошлой, жизни. Никифоров и удивлялся: прежний брак друга казался им с Лерой счастливым и незыблемым, и восхищался решимостью Вадима: он, наверно, так бы не смог, и остро завидовал, видя рядом с другом женщину новую, молодую, иную.
Они с женой долго обсуждали Вадима. Лерка была категорична: в её глазах любимый когда-то друг был подлец и козёл. Никифоров из мужской солидарности Вадима оправдывал и защищал. Ночью, после встречи с Вадимом, он так и не заснул. Лежа рядом со спящей Леркой, он сформулировал и озвучил для себя несколько мыслей:он тоже хочет перемен, он устал от своей супружеской жизни, больше он ни за что не поедет отдыхать с женой, пора и ему пожить для себя, хватит с него рутины брака.
Вообще-то он ценил жену и даже по-своему любил, как любят свою руку или ногу: без неё неудобно, а когда она есть, её просто не замечают. Но в последние годы все чаще его тянуло к новым ощущениям, и не столько интересовал Никифорова голый секс, сколько общение с женщиной: ухаживание, волнение в крови, узнавание чужой души - предвкушение. Бывали у него и раньше маленькие увлечения, что называется, на стороне, и все его «романы», как незавершенное строительство, остовами торчали в его жизни: не то заброшенные руины, не то заготовки для будущего. Не умел он строить отношения с женщинами. В молодости он вообще робел их, сторонился, лишь годам к тридцати пяти почувствовал, что может нравится: приятной был наружности, худощав, строен, интеллигентен, кандидат наук, доцент. Но был он скован, не знал, чем увлечь женщину. И только прочитав Дейла Карнеги (Никифоров - человек теоретический), наконец понял механику отношений: с тех пор главная тема его разговоров при знакомстве с дамой - она сама, её семья, её дети, её проблемы. И было ему удивительно, что почти все они с легкостью шли на этот простенький крючок. Да, знакомство, даже, пожалуй, начало романов Никифорову удавались. А потом наступали сложности, потому что он не богат, не влиятелен, не слишком интересен, даже скучен и - безнадежно женат, чего некоторые не выносят. И почему-то скоро легкий и приятный флирт переходил в отношения непростые, осадно-выжидательные: женщина как будто ждет серьезных шагов с его, Никифорова, стороны, а он к такому повороту событий не готов: не нужны ему в самом деле ни чужие проблемы, ни чужие семьи, требующие от него ответственности, затрат сил и энергии. Вот тут и начинались женские обиды, отказы, переоценка его душевных качеств, наконец, в отношениях появлялась ирония, и в этот момент Никифоров обычно ретировался: всего этого ему и дома достаточно. Да, в сущности, и не встретилось Никифорову такой женщины, чтобы стоило ради неё менять привычный маршрут жизни, начинать новую эпопею. Были просто маленькие романчики, тешашие самолюбие и придающие текучке будней заманчивый привкус тайны.
Почти весь этот год Никифоров был в поиске: присматривался к окружающим дамам и девушкам, искал ту, с которой хотел бы провести недешёвый отпуск в раю. Дамы его круга и положения - преподавательницы, аспирантки - были слишком независимы, ироничны, даже язвительны, имели характеры сильные, почти мужские, их Никифоров отметал сразу. Никифоров мечтал о женщине мягкой, доброй, понимающей жизнь и, конечно, красивой. Незадолго перед Новым годом он познакомился с Людмилой, почтовым работником. Всего четырьмя годами младше его, она ещё сохранила красоту и стройность, была добрейшей души и застенчивой, как девушка. Даже в постели она была так робка и зажата, что у Никифорова, кроме жалости, других чувств к ней так и не возникло. Их нечастые встречи были безрадостны и скоро стали ему просто скучны.
Марина возникла неожиданно. Он сразу заметил её среди нового потока студентов-заочников, на котором со второго полугодия стал читать курс математики. Во-первых, она была женщиной того типа, который ему нравился: светлые глаза при черных волосах, длинные ноги, а во-вторых, носила незабывающуюся фамилию Нужная. Показалась она ему простой, легкой в общении, его волновал даже её голос. Была она разведена, бой-френда, по её словам, не имела, и все-таки Никифорову пришлось обхаживать её несколько месяцев, пока она не сдалась. Конечно, она знала, что Никифоров женат, и это ей не очень нравилось, но устоять перед предложением поехать на Кипр за счет пусть даже очень женатого мужчины не смогла. Однако интересовалась, как его жена посмотрит на это. «Это моя забота,- говорил Никифоров, - «пусть вас не волнует этих глупостей».
Его действительно не волновала эта проблема: у него было алиби. Для жены и всех остальных он уезжал на два месяца в Москву для повышения квалификации, так что поездка на Кипр с Мариной плавно вписывалась в этот временной промежуток. К тому же как раз в это время дочь приезжала на практику домой, так что Лерке будет не до него. Никифорова больше беспокоила финансовая проблема: деньги (тайный от жены фонд) были, но по опыту он знал, что денег всегда мало, даже если на первый взгяд их достаточно.
Конечно, перед отъездом он был на взводе: никогда ещё Лерка не вызывала у него такого раздражения. Они все время ссорились, не совпадали по фазе: жене, например, хочется за грибами - запасы на зиму, а он ни за какое дело браться не в состоянии, ему бы только полежать на солнышке, позагорать, чтобы не выглядеть на кипрском берегу белой вороной.
Лето приближалось к концу, жена удивлялась, почему он не уезжает. Отъезд откладывался из-за Марины: не был готов загранпаспорт. Он нервничал, кричал на Лерку, но все же прощались они с женой почти нежно. Она потащилась провожать его в аэропорт - хорошо, что он предусмотрительно взял Марине билет на следующий рейс через два часа. «Устроишься, обязательно позвони, оставь координаты. Мало ли что, у меня что-то на душе неспокойно»,- лицо жены было бледным и несчастным. Никифоров подивился её женскому чутью и ему вдруг стало не по себе: он делает что-то такое, что навсегда изменит их будущее. Но в самолете он отмахнулся от этих мыслей, выстроив теорию, что всю предыдущую жизнь он посвятил именно Лерке и имеет право хоть раз пожить для себя, тем более, что жена об этом ничего и не узнает. А потом радостное предвкушение свободы, гордость собой, что всё-таки сделал так, как задумал ещё год назад, вытеснили слабые укоры совести, и Никифоров вычеркнул жену из своей жизни.
Почти супружеская жизнь с Мариной, когда они засыпали на одной подушке, сначала в Москве, а потом на Кипре, так опьянила Никифорова, что он не вспоминал о жене. И только сейчас в самолете, когда он раздумывал над своим будущим, Лерка вернулась в его жизнь из небытия.
… В Москве шел холодный, совершенно осенний, затяжной дождь, какой и должен идти в последнюю неделю сентября. И они оба сразу почувствовали: праздник кончился, а для будней они друг другу как-то не очень подходят. Никифорову нужно было устраиваться с посещением лекций в университете, заниматься делами, ради которых он получил оплаченный отпуск, и присутствие женщины тяготило его. Катастрофически таяли деньги, и Никифоров боялся остаться совсем на бобах: ещё надо было покупать билеты домой Марине и себе, что нынче стоило совсем недёшево. И, в конце концов, следовало позвонить домой: прошло больше двух недель, как он уехал и не подавал признаков жизни, Лерка там, наверное, извелась, поставила весь институт на уши, что муж пропал. Поэтому, посадив наконец Марину в самолет, он почувствовал облегчение. Он снова обрел свободу и удивился самому себе: он так хотел эту женщину, а сейчас без неё, одному, было спокойнее, привычнее, проще: не нужно было все время стоять на цыпочках, играть какую-то чужую роль, боятся оказаться не на высоте или сделать что-нибудь такое, что уронит его в глазах Марины.
Никифоров долго сидел на переговорном пункте, обдумывая первую фразу, которую скажет жене: по опыту знал, что именно от первой фразы зависит, кто возьмет ход разговора в свои руки. Ничего не придумывалось, и он просто сказал:
- Лера? Это я.
- Наконец-то! Боже мой, что случилось? Почему не звонишь, ты же знаешь, как я беспокоюсь, - голос жены звучал взволнованно и напряженно.
- Слушай, да я тут на неделю на Кипр съездил с одним товарищем по курсам,- как бы извиняясь за столь радикальный поступок, виноватился Никифоров.
- Я чувствовала, что тебя нет в Москве! Чувствовала. Ну, что же это за товарищ?
Никифоров понял, что Лерка поймалась на крючок мифического товарища и можно лгать дальше: он направил её мысли в нужное русло, назвав имя и фамилию Володи из Нижнего Тагила, а затем переключил жену на приятное:
- Я тебе подарок купил.
- Шубу?
- Ну, откуда у меня такие деньги?-смеётся Никифоров: дались им эти шубы, то одна, то другая мечтает о шубе.
- Дома как?
Дома, оказывается, всё не в порядке. Во-первых, пришел огромный счет за электроэнергию, почему Никифоров не оплатил перед отъездом? Во-вторых, заболела кошка и вызывали ветеринара. В-третьих, из института, где у него почасовка,уже несколько раз звонили и спрашивали, когда он вернется, а Лерка не знает, что им отвечать.
Пообещав теперь звонить часто, Никифоров с облегчением кладет трубку. Он сделал главное, и можно заняться собой и своими делами в Москве.
Никифоров любил Москву, её сумасшедший для провинциалов ритм, здесь он как будто подпитывался столичной энергией. Через день-два переходил на скорый московский шаг, так что его даже принимали за москвича и частенько спрашивали дорогу.
Когда-то он остро завидовал москвичам, казалось ему, что здесь такие возможности для роста, карьеры, что только ленивый не воспользуется этим, и всегда в Москве он думал, что живи он здесь, его жизнь могла бы быть иной, другой, может быть, более счастливой или удачной, и даже имел тайные намерения переехать сюда на жительство. И ещё в Москве он впервые ощутил сладость свободы: ездил сюда по диссертационным делам один, без Лерки и дочери, живал иногда месяцами, бывало, конечно, знакомился с женщинами. У одной из таких знакомых он остановился сейчас. Их романтически-деловое знакомство по объявлению в газете «Из рук в руки», состоявшееся несколько лет назад (дама искала мужа и предлагала московскую прописку, что Никифорову очень подходило), почему-то не перешло в любовную связь, а как-то плавно вылилось в дружеские отношения, и Ольга считала долгом принимать его как гостя, и он жил у неё обычно по нескольку дней, наезжая в Москву. И было ещё одно обстоятельство, связывающее их: как-то Никифоров крепко выручил Ольгу, заняв ей крупную сумму, отдать деньги сразу она не смогла и была как бы его должницей, так что надеялся он - денег совсем не оставалось - в конце-то концов получить с неё старый долг.
В Москве стояли холодные осенние дни, было как-то неприютно, и он впервые ощущал себя чужим в этом городе. Его романтическое путешествие с Мариной на Кипр отняло столько сил и энергии, что сейчас Никифоров не чувствовал ни обычного московского возбуждения, ни прилива бодрости , ни опьянения от свободы. Посещение лекционных занятий в МГУ было ему скучно, его научная мысль дремала, не помогла и бывшая Ленинка, в которую он заглянул пару раз. Не складывались отношения и с Ольгой, долг она не отдавала, казалась недовольной, раздражалась, намекала, что ему пора принимать решение насчет прописки в Москве, а то он и сам не гам и другому не дам, что стоить прописка будет дорого, в сотый раз рассказывала ему одни и те же случаи из своей жизни, из которых выходило, будто претендентов на её руку и прописку у неё пруд пруди. Слушать эти истории было невыносимо скучно, и все они имели подтекст, чутко улавливаемый Никифоровым: денег у неё нет и неизвестно когда будут, да, она благодарна ему за когда-то оказанную помощь, но разве она ещё не расплатилась с ним своим московским жильём, где он останавливается бесплатно и не первый раз? Он ушел, хлопнув дверью, разозленный и обиженный: все эти женщины с их претензиями достали его, получалось, что для всех он плох, всем что-то должен. Никифоров устал, его потянуло домой, в привычный устоявшийся мир своих вещей и порядка.
2
Домой он возвратился в середине октября: его ещё не ждали. «Даже не надеялись, что ты сегодня прилетишь»,- говорит дочь. Никифорову как-то не по себе: он расхаживает по квартире (Лерка ещё на работе), как будто за месяц его отсутствия прошли годы и он прожил целую жизнь, отдельную от этого дома, дочери и жены. Вот его книги, стол, тапочки, обрадовавшаяся ему старая кошка мурлычет в ухо - всё, как раньше, но какая от всего этого пустота! И чем её наполнить теперь? Он в клетке, в которую вернулся добровольно. Неожиданно в сердце входит игла, оно болит и тоскует то ли по Марине и Кипру, то ли по утраченным надеждам. Он несчастен и одинок, а дочь осуждающе смотрит на него:
- Папа, ты все-таки по-свински поступил. Зачем тебе вздумалось одному ехать на Кипр? Ну, поехали бы следующим летом вместе с мамой. Она тут извелась, у неё давление, нервы ни к черту, кошка ещё эта чуть не сдохла, прямо дурдом какой-то.
Дурдом, по выражению дочери, начинается с приходом жены: Никифоров лгать не очень умеет, точнее, лжет-то он частенько, но при этом глаза у него бегают, голос виноватый, интонации ненатуральные, и жена, как детектор лжи, сразу это чувствует. С детской бесхитростностью она пытается поймать его на какой-нибудь мелочи, спрашивает, например, как же они с этим мужиком, с которым Никифоров ездил, спали на одной, пусть даже двуспальной кровати, интересуется не только фотографиями, привезенными мужем, но и фотопленками, как будто он такой дурак, что не уничтожил их ещё на Кипре! Но Никифоров стоит как скала, как непробиваемая стена, которую противник хочет взять тараном. Конечно, он ожидал, что Лерка будет недовольна им, может быть, даже обижена, но такой реакции не предвидел. Он пытается задобрить её подарком, достаёт из чемодана колечко, но жена негодует: во-первых, почему он один, без неё ездил по заграницам, во-вторых, почему не сказал ей о своих планах заранее, в-третьих, на какие интересно деньги он путешествовал? Её самолюбие задето и оскорблено, а в этом состоянии она становится многословной, ей трудно выразить свою мысль коротко и четко, и Никифоров приготовляется к длительной ссоре со слезами, жениными попытками откровенного разговора, к тому, что ненавидит Никифоров больше всего: выяснению отношений, которые для него давным-давно умерли. И жена для него уже давно прочитанная книга, когда-то, может быть, любимая, нужная и важная, а теперь неинтересная и неволнующая, перечитывать которую не хочется, и он не знает, кто в этом виноват, он или Лерка, и бывает ли кто-то виноват вообще в такой ситуации, просто всё имеет свое начало и свой конец, и их отношения для него исчерпаны. И Никифоров понимает, что виноват перед женой, но не в том, в чем обвиняет его Лерка, а в другом: в том, что нет у него силы и решимости уйти, освободить жену и себя, начать другую жизнь.
- Нет, ты скажи, есть ли у тебя на свете человек ближе меня? Как же ты мог так поступить со мной?
Может быть, у него и нет никого ближе этой вот плачущей сейчас женщины, но думать так в эту минуту ссоры и глухой защиты Никифоров не может.
- Ну, как я поступил? Подумаешь, съездил на недельку отдохнуть один, что тут такого?- Никифоров ощетинился в самообороне и жалеет лишь о том, что вообще сказал жене про свою поездку на Кипр, ведь можно было это вовсе скрыть, замести все следы: никаких фотографий, загранпаспорт с визами потерять и концы в воду.
- Ну, хорошо, а откуда такие деньги?- плачет Лерка. - В доме столько дыр, а ты?
- Накопил за почасовку, имею я право потратить их на себя или нет? - пытается наступать Никифоров.
- Знаешь, ты мне похож на жестянщика.
- Какого ещё жестянщика?
- А из книги «До свидания, мальчики!» Тот тоже целый год жил в нищей сапожной будке, экономил копейки, чтобы потом летом надеть белый китель и разыгрывать из себя перед женщинами капитана дальнего плаванья.
Никифоров с трудом вспоминает книгу, читанную в юности, и этого жестянщика, который тогда у них, максималистов-идеалистов, действительно вызывал презрение и насмешки: что знали они о жизни в то далекоё время? Но сравнение с жестянщиком обидно, потому что какой-то тонкий смысл в нём присутствует, тут Лерка наступила ему на больную мозоль: он ведь действительно несколько лет тайно от всех собирал деньги, откладывал по крохам, ещё даже не зная, на что их потратит. И, конечно, жена не знает, не может знать, но неужели догадывается, что всегда приходится ему играть перед женщинами какую-то роль, быть не тем, что он есть на самом деле?
- Ну и что? - кричит Никифоров. - Ты что хочешь знать? Есть ли у меня женщина? Нет у меня никого! - он говорит почти правду, потому что Марина вряд ли снова захочет его, она отрезанный ломоть, и, значит, в данный момент он верный, уставший, вернувшийся не куда-нибудь, а домой муж.
Наконец Лерка чуть успокаивается: нужно готовить ужин, а Никифоров идёт в гараж посмотреть, как и что с машиной. И здесь, в гараже, сидя в своей старенькой машине, по которой он соскучился за месяц отлучки, Никифоров чувствует, как он несчастен, как устал от всех своих женщин: Марины, и Ольги, и Лерки. Ему хочется чистой, здоровой, спокойной жизни, без женщин, их нервов, слез, претензий, и он думает, что, наверно, этот осенний эпизод был последним всплеском эмоций, и слава Богу, и нужно писать отчет о командировке, заканчивать статью в институтский сборник, как-то сосуществовать с женой, завтра же возобновить тренировки - Никифоров занимается бегом - а то за время отдыха сердце опять пошаливать стало. Одним словом, жить дальше. Но всё это будет завтра, а сейчас ему хочется проехаться по городу с ветерком, прогулять застоявшуюся тачку и как-то успокоиться после всех треволнений. Он выезжает из гаража и медленно едет по опустевшей к этому часу улице. Только-только зажглись фонари и осветились окна домов - грустный и невыразимо прекрасный миг в городе. Никифоров выезжает на центральную улицу, но продолжает ехать медленно, вглядываясь в забытый за месяц отсутствия городской пейзаж. Его глаза привычно регистрируют старую рекламу, старые колдобины на шоссе, проходящих мимо женщин. Вот впереди идёт одна. Короткая стрижка «под мальчика», как говорили в его молодости, стройные ножки в черных чулках, несет тяжелую сумку… Никифоров равняется с женщиной и заглядывет ей в лицо: она красотка, молодая. «Почему бы не сделать ей приятное?» - думает вдруг Никифоров.
- Девушка, вам, я вижу, тяжело нести сумку, давайте подвезу вас, - предлагает он, останавливая машину.
Красотка смотрит на Никифорова оценивающим взглядом - ему хорошо знаком этот взгляд - и неожиданно легко соглашается на предложение немолодого, и видимо, с её точки зрения, положительного мужчины и без лишних слов садится рядом с ним.
- Никифоров Игорь Васильевич, - представляется Никифоров. - А вас как по имени- отчеству?