Осенняя ночь гнала мрачные тучи на север, из которых, как потусторонний глаз, выглядывала луна, освещая неровную улицу и старый заброшенный сквер, пестрящий сухими умершими ветвями и лишаями на уродливых стволах, а когда-то пышно цветущий яблонями и желтыми кудрявыми акациями, украшенный невысокой ажурной решеткой, теперь бесследно исчезнувшей; сквер стал сквером-питейной, сквером-притоном.
Лохмач и Хрящ сидели в сквере на жердине, положенной на два полусгнивших пня, рядом стояли пустые бутылки из-под водки, купленной по дешевке в поселке «с подола» и огрызки от соленых огурцов, добытых неправедными «трудами» в проделанный в подвал одного из «дачных» домов лаз. «Дачниками» в поселке звали тех, кто был родом отсюда, но жил в городе, а потом, выйдя на пенсию, купил на родине домик, чтобы проводить здесь весну, лето и осень, обычно у «дачников» в поселке жила родня. Таких Лохмач и Хрящ считали людьми пришлыми и звали между собой «буржуями»; но часто так бывало, что и к «своим», живущим в поселке постоянно, залезали поживиться. Поселковые знали, кто беспредельничает в домах в отсутствие хозяев, но никто никаких мер не принимал.
Хрящ взял бутылку заскорузлыми пальцами, с грязными обломанными ногтями, и, закатив глаза, влил себе в глотку алкоголь, после чего поставил остаток возле ног, обутых в старые резиновые сапоги, стащенные у хозяев с забора, и медленно вытер свой черный от грязи рот. Вся одежда его была старой и носилась круглый год одна и та же, потому что другой не было: и замызганная зимняя куртка, которая была на два размера больше, чем требовалось, и налезающий на кадык с прорехами свитер, а у кистей просто висящий клочьями, - всё все было заношено, затерто и завалено, и сам Хрящ источал запах нечистот.
Лохмач уже сполз с жерди и угарно завалился на тощую спину, поставив ноги в зимних меховых ботинках без шнурков на пятки, чтобы была опора; с его головы свалилась, стыренная когда-то у людей, ушанка из черной овчины, а из разодранных порток торчали грязные, в коростах худые колени. Лохмач был в ватнике и одетом на него не то летнем плаще, не то пальто, трудно было разобрать, что это была за вещь. Лохмач бессвязно и грязно бранился, Хрящ изредка отвечал ему невпопад и скверно.
Мира Андреевна три раза перебрала все копейки в кошельке, считала и пересчитывала, но как ни крути их, эти копейки, но на то, чтобы и за молоко Ковалевым отдать, и хлеба купить - не хватает. Мира Андреевна тяжко вздохнула, защелкнула старенький, видавший виды кошелек и, продолжая думать свою думу, положила его в карман; одела старое, оставшееся в наследство от дочери, синтепоновое пальто с широкими, давно вышедшими из моды рукавами, повязала на голову платок и отправилась в магазин. Дело скоро к пенсии, отработали свое. Ничего не нажили – все детям в город, дом худой, едва греет, прошлую зиму всю на печи пролежала, ноги в холоде маются, спасу нет никакого. Иван Егорович, муж, всю жизнь, с подростков, комбайнером проработал, ни дня больничного не брал. Теперь уж пятнадцать лет, как ни один комбайн в поле не выходит, пятнадцать лет Иван Егорович по дворам подрабатывает – кому дров наколоть, кому воды принести, кому огород вскопать, а ведь здоровый еще Иван, крепкий, мог бы еще работать и работать, на флоте служил, да когда это было, по молодости. Здесь в поселке всю жизнь прожили, здесь и детей подняли, а дети, как птицы, и писем не пишут, и не ездят. Сын два раза женатый, да попивает в городе, дочка плохо живут, когда Иван-то работал, так лучше жили, у дочери и шубка была, и сапожки, и кофточка ангорская, и сыну технику покупали, и одет, и сыт был. Потом, в девяностых, как забросили поля, комбайны стали, Иван Егорович и остался без работы, где здесь в поселке работу найдешь, когда все рушится. Это сейчас Мира Андреевна в школе пол моет, а раньше она в пекарне поселковой работала, хлеб пекла, а хлеб пекли из муки, из того зерна, что Иван Егорович с поля собирал. Вкусный был хлеб, горячий, да с домашним маслом, да со свежим молоком, две коровы держали, сепаратор был, все были сыты. А в пекарне магазин был, люди хлеб прямо здесь и покупали. Пекарню ту, где Мира Андреевна работала, пять лет назад местные забулдыги сожгли. Сначала в крыше шифер сняли и все воровали из магазина несколько раз, а потом и спалили всё. Стоит теперь на том месте одна только круглая печь, которой магазин отапливали. Так и стоит эта печь, как башня, целехонька, а вокруг угли. Пьяницам-ворам ведь ничего не жаль, они хозяева здесь. К милиционеру ходили люди, да что к нему ходить, зенки у него постоянно залиты так, что стекленеют. Порядок забыли, давно никто ни с чем не разбирается. Как есть, так и есть. Мира Андреевна вздохнула. Раньше чего только не было в поселке: два хозяйственных магазина, четыре продуктовых, два магазина промтоварных, клуб работал – и кино, и артисты приезжали, и концерты были, и ателье было, всегда к лету обновки шили на заказ, и больница была, и врачи, и зубной кабинет. Аптека была, поликлиника была; масло-сыр завод был, телятники, коровники – было где людям работать. А то еще на станцию приезжал вагон-клуб и вагон-магазин. Теперь остались только железная дорога, школа, детский сад, лесопильный завод, да частные магазины продуктовые, больше нет ничего. Только и радость, что в гости к кому сходить. Хорошо еще, что библиотеку оставили. В больнице врача нет, аптеки нет, лаборатории нет. Столовая была с буфетом, ходили котлеты кушать, рабочие люди питались. Вымирает поселок, один за другим дома заколачивают и поселковые и «дачники»: не на что дома ремонтировать, тряпьем щели в домах затыкают. Венцы поменять – не укупишь, баньку, двор починить – куда там. И без бани уже с Иваном Егоровичем, без своей, десять лет по людям, как полы сгнили, а потом и крыша свалилась. А Иван баньку любит. Какая уж баня, когда дома-то на дровах экономишь.
Мира Андреевна взяла в магазине хлеб, да растительное масло в долг. За дрова надо еще отдавать долг, да и дров то скоро ни пилить, ни колоть будет нечем, пила негодная, колун у Ивана на ладан дышит. Мира Андреевна у завода полугнилые доски подбирает, а от досок какое в доме тепло. Да на праздник надо бы Ивану беленькую купить.
Стратег когда-то на лесопильном заводе работал в поселке, потом, когда перестройка началась, завел себе частный магазинчик, накопил денег, магазинчик продал, поехал в район и купил себе две немецкие пилы, чтобы доски нарезАть. За заводом для своих пил Стратег заказал наемным людям сделать добротный сарай, поставил в сарай пилы, повесил навесные замки с кодом и дело пошло. Все бы хорошо, но сильно Стратег боялся за пилы, а однажды и следы вокруг сарая обнаружил, и замки видно, что цепляли, но с первого раза не удалось, видно, ворам в сарай к пилам пробраться.
Стратег был роста среднего, одевался чисто и порядочно, жил в семье, хозяйство имел большое, участок свой вскапывал минитрактором, корма ему на тракторе брат подвозил, брат на поле работал, в городе у Стратега много знакомых было, еще по торговле завелись.
В поселковый магазин из дома Стратег на своей машине ездил. И сегодня встретил у магазина Миру Андреевну. Разговорились то, да сё. Мира Андреевна машину у Стратега похвалила, о здоровье его поинтересовалась, о семействе его, хозяйстве. Стратег у Миры Андреевны тоже о том же спросил. Спросил, не устроился ли Иван Егорович на работу куда. Мира Андреевна ответила, что не устроился, на подхвате живет. И тут Стратег и предложил Мире Андреевне, чтобы Иван Егорович к нему сторожем шел, пилы немецкие сторожил.
Иван Егорович уже третью неделю сторожил у Стратега сарай с немецкими пилами. Платить Стратег обещал не то, чтобы много, но в добавок к тому, что Иван Егорович зарабатывал, ходя по дворам, всё будет лучше. Сегодня ночь особенно холодная выдалась, небо звездное, хоть астрономию учи – наглядное пособие. Одежонка-то худая, поддувает, моченьки сегодня нет. Иван Егорович вокруг сарая несколько кругов прошел, да на небо посмотрел, потом снова прошел. Тишина сегодня в поселке, изредка собака взвизгнет где-то далеко и всё. В третьем часу усталость навалилась, сон так и одолевает. Иван Егорович зашел за дровяник, что шагах в десяти от сарая стоял, присел на корточки, кое как согрелся и не заметил, как уснул.
Лохмач и Хрящ шли, прячась в тени заборов. Три дня назад они хорошо поживились в «дачном» доме. Стырили переносную электороплитку, электрокипятильник, да много еще чего, что могли унести, то и стырили, благо хозяева вчера уехали зимовать в город.
Сегодня ради интересу решили влезть в новый сарай. Лохмач так и сказал, что туда-то они еще не залезали.
Иван Егорович проснулся, уже светло. Посмотрел на часы – шесть часов утра. Быстро ночь прошла. Замерз, еле руки шевелятся. Пошел к сараю. Не сразу и заметил, что замок-то сбит. Потом присмотрелся (глаза-то слабые), а замка нет! Батюшки! Испугался Иван Егорович, двинул дверь, а в сарае-то и пусто! Пил-то нет! Он бегать. Да где там! Ничего нигде не видно, и следов нет. Иван Егорович припер дверь досками, да побежал к Стратегу. Прибежали вместе к сараю. Стратег всю дорогу ругал Ивана Егоровича, как только мог, ругал, да по всякому. А что мог Иван Егорович сказать. Просил прощения. Да только Стратег его не слушал, угрожал. Прибежали к сараю. Стратег доски раскидал. Что дальше. В сарае пусто, пил нет. И кричал Стратег Ивану Егоровичу, что под суд его отдаст, что Иван Егорович за пилы все до копеечки заплатит. А Иван Егорович говорит, что нечем ему платить. А Стратег остановится не мог, и все про тюрьму, да про долг теперь Ивана Егоровича кричит, да грубо, и оскорбляет. Разошлись наконец. Иван Егорович домой пришел – что делать? Целый день сидел, бычился. Ничего и придумать не мог – негде денег взять.
Назавтра Иван Егорович к Стратегу пошел, прощения просил, а Стратег свое: заплатишь, и снова всего изругал Ивана Егоровича.
Иван Егорович домой в сердцах уже шел. Стратег моложе его, а как унижает – сердце грызет. Пришел Иван Егорович домой, да все в сердцах, все в сердцах размышляет. Хозяйки дома нет, где она там припрятала беленькую на праздник. В шкафу, так и есть. Иван Егорович беленькую взял, дверь не закрыл, вышел в сени, и спустился в хлев, где когда-то коровы стояли. Да все в сердцах думал, все в сердцах, в печальных мыслях. Как ее горькую глотнул – заревел. Ведь комбайнером был хорошим, работал. И сейчас бы силы есть. Чего и заснул, не знает. Детей растил, а где они, дети-то? Разве такими он учил их быть? Отчего все так? Вот бедность. Другие хорошо живут, а он? Да разве ж это жизнь? И никакого просвету. Будни одни. Ничего у него нет. Да разве ж он такой, каким его Стратег ругает? Провались ты со своими пилами. А то еще и посадит в тюрьму, его, честного человека, который в жизни своей ничего не украл, а только что и делал, так работал. Вон руки-то работы просят. А куда их в поселке приспособишь в нынешнее время? А в тюрьме-то той разбойники сидят, да воры, да убийцы. Кабы он украл чего, а то ведь – заснул. Горячим душу рвет, выворачивает. Разве ж это жизнь – прислуживать? Разве ж это жизнь – ничего, ничего нет. Стыдно Мире в глаза посмотреть. Разве ж это жизнь? Взять веревку и удавиться. Вот и веревка висит, еще от коров осталась. Иван Егорович веревку взял, да все в сердцах думал, какой это досадой будет Стратегу. Петлю сделал, сунул голову и – повис.
2008