Всё началось ещё в ранней юности.
Поздним мартовским вечером Леночка Заозерная возвращалась домой с занятий в школьном драматическом кружке. Шла по темной улице с высокими тополями. Там, наверху, слышались возня, карканье, шум крыльев — вороны.
Картина мрачная: голые деревья с живыми гроздями дьявольских птиц, предвестников несчастья. Страшно.
Лена торопливо вошла в пропахший кошками, давно не ремонтированный подъезд пятиэтажки. Из темного угла к ней шагнул высокий мужчина в вязаной шапке, опущенной до глаз. Одной рукой он схватил ее за горло, прохрипел в лицо: «Молчи! Пикнешь — убью!», второй рукой начал расстегивать пуговицы пальто.
Животный страх... Внезапное нападение, рука на горле и этот хрип... Оцепенение... А он уже шарит под пальто, больно сжимает грудь, опускает руку вниз, под юбку, нащупывает нижнее белье, пытаясь его сорвать. Тяжело, возбужденно дышит и вздрагивает от нетерпения.
Наверху с шумом открылась дверь. Раздались громкие, пьяные голоса: кого-то провожали из гостей. Насильник прислушался, затем оттолкнул её и выскочил на улицу.
Лена пулей пролетела вверх по лестнице пять этажей и только перед своей дверью перевела дыхание.
Дома она ничего не рассказала родителям. Отказалась от ужина, ушла к себе в комнату и там, уже в постели, дала волю слезам. От испуга и быстрого бега как-то нехорошо ныло там, внизу.
Казалось бы, ну и что? Было и прошло. Никто ничего не знает. Забудь раз и навсегда. Не получалось. Что-то сдвинулось, надломилось в ней. Сцену с насилием она стала часто видеть во сне, и совсем не так, как было в действительности, а с продолжением.
Насильник грубо вошел в нее... Было страшно, одновременно волнительно и... необыкновенно сладострастно.
Грубая и пленительная мужская сила...
Все смешалось — фантазии и действительность... И это не проходящее, ослабевающее лишь на время, затем вновь приступом нарастающее желание...
Лена мечтала стать актрисой. Но, по настоянию родителей, после окончания школы она поступила в технический вуз.
На лекциях садилась в последний ряд. Обилие и близость молодых мужчин возбуждали ее. Казалось, один неловкий, откровенный взгляд или оброненное слово выдадут ее тайные, порой мучительные желания.
— Так за что же били Людвига Фейербаха? — спрашивал молодой лектор, с хитрой улыбкой прохаживаясь у доски. Высокий, стройный, с кудрявой шевелюрой, одетый в светло-серый костюм и голубую рубашку, он был неотразим и знал это.
— За что? — прислушивался он к голосам из зала. — Правильно, за любовь!
Дальше Лена уже плохо слышала и понимала лектора... Она мысленно раздевала его... Сначала — пиджак... Потом — рубашка... Брючный ремень...
Очнувшись, понимала: так жить нельзя! Так можно отдаться каждому встречному и поперечному, стать проституткой. Боже, как страшно! Что же делать?
Может быть, выйти замуж? Но за кого? Ведь я никого не люблю... Да и способна ли я полюбить?
На нее заглядывались многие однокурсники — стройная, симпатичная брюнетка, среднего роста, с большими карими глазами, всегда безукоризненно одета, но какая-то немного странная: сидит на галерке, на танцы не ходит, изнуряет себя учебой, тянет на красный диплом.
Первым решился Иван Петухов, староста группы.
* * *
Провинциал Петухов поступил в институт после службы в армии. Среднего роста, коренастый, с открытым взглядом голубых глаз, он усердно учился и, как тогда говорили, принимал активное участие в общественной жизни, понимая, что надеяться на чью-то помощь ему не приходится. Не входило в его планы и близкое общение с девушками: человек строгий и ответственный, он откладывал это «на потом». Но сердцу не прикажешь. Вот и в его жизни наступила та тревожно-чудная весна, когда он понял — полюбил по-настоящему впервые в жизни.
Шел в институт... Свежо, по-весеннему пахло на улицах, похрустывал утренний ледок под каблуком ботинка; писал лекции, механически слушал, а сам, при случае, не сводил глаз с темной копны волос, с красной кофточки.
Приходил домой, в общежитие... Не сиделось... Пробовал писать стихи — не получалось... Одна отрада — тренировки, где он самозабвенно ворочал тяжелую штангу. А выйдет вечером из спортзала на улицу — вновь заноет-засосет. Ох, уж эти весенние вечера!
Он открывал окно в комнате общежития, вдыхал влажный воздух, да так и застревал надолго в проеме окна, облокотясь на подоконник: улица гомонит, снует, живая, веселая. Стучат трамваи, проносятся автобусы, троллейбусы. Снега нет, блестит мокрый асфальт, и уже набухают почки акации. Вглядывался в людской муравейник на площади перед кинотеатром — вдруг там она! Слушал последние шлягеры, которые разносил по округе громкоговоритель-колокольчик на соседнем здании, но от них становилось совсем плохо на душе. Часто вспоминал слова, кем-то сказанные о любви — «зубная боль в сердце». Как точно!
Почему она так редко улыбается? Когда это случалось, он не мог отвести от нее глаз: обнажались красивые зубы, два верхних были расставлены с небольшой щербинкой между ними, и это придавало особую прелесть улыбке. Он так и сказал ей при случае: «Лена, тебе очень идет улыбка». Она промолчала и ответила ему благодарным взглядом.
* * *
Почувствовав надежду, Иван осмелел. Будто и подбородок стал массивнее, и взгляд приобрел другое, более уверенное выражение.
Елена познакомила его с родителями.
Отец, слесарь депо, решительно ничем не выделялся, разве тем, что любил выпить и называл котлеты «коклетами».
Мать, Ольга Владимировна, женщина строгая, курящая, была испорчена длительным пребыванием в партбюро треста ресторанов и буфетов на скромной должности сборщика партийных взносов. Все были ей чем-то обязаны: жилищно-коммунальная контора, уборщица в подъезде, сантехник, дворник. Она постоянно и громко что-то от всех требовала — немедленно и бесплатно.
За праздничным столом, замахнув пару рюмок водки, она осматривала осоловевшими глазами домочадцев и задавала вопрос:
— А знаете ли вы, чем отличается парторг от слона?
Домочадцы, конечно, знали, но выражали живое участие и неподдельный интерес.
— Ничем. Только нагадить может больше! — продолжала Ольга Владимировна и победным взглядом одаривала благодарных слушателей. Те радовались и смеялись.
Будучи женщиной практичной, Ольга Владимировна сразу оценила надежность Ивана и серьезность его намерений. Видимо, её мнение сыграло не последнюю роль, и на четвертом курсе института, после двух лет ухаживания с букетами цветов, регулярными посещениями театров и картинной галереи, он получил от Елены согласие на своё предложение пожениться. Единственно, чему она решительно воспротивилась, — сменить свою артистическую фамилию на «деревенскую» фамилию мужа.
Холодным ноябрьским днем, выходя из загса под руку с молодой женой, Иван впервые произнес фразу, ставшую сакраментальной: «Ну, вот оно и образовалось». Никто не знал точно, что означает это «оно», скорей всего только что происшедшее событие, но фраза эта прочно приклеилась к Ивану и неизменно произносилась им в наиболее значительные моменты жизни.
Молодые поселились у родителей Елены. А через год Иван вновь произнес «оно и образовалось», когда встречал жену из роддома с первенцем – сыном Олегом.
* * *
— Почему ты стонешь по ночам? — как-то спросил Иван жену. — Кошмары снятся?
— Да, кошмары.
Ну как она могла ему еще ответить? Сказать, что брак и сексуальная близость с ним лишь временно облегчают её страдания? Что почти каждую ночь она видит эротические сны с самыми невероятными фантазиями? Что в сновидениях к ней приходит этот незнакомец, властный и сильный? Она становится с ним рабыней, послушной и исполнительной, но чтобы он ни делал с нею — всё приносит ей счастье и глубокое удовлетворение.
Нет, не могла она так ответить. Она дорожила мужем. Видела, какой он примерный семьянин и отец, как заботлив и внимателен к ней, ценила его порядочность. Она не допускала мысли изменить ему в реальной жизни или что-то делать с собой, считала это непристойным и неприемлемым по моральным соображениям.
Но... как страшно признаться себе самой: он не её мужчина.
Она улыбнулась в душе, вспомнив его хрестоматийные любовные прелюдии. Как-то в шутку сказала мужу, что он гладит не там — у нее эрогенная зона в ямочке под левым коленом. И теперь он регулярно навещает это место, нежно гладит и целует ямочку, а она едва сдерживается, чтобы не рассмеяться. И если ей удается иногда получать разрядку с Иваном, то лишь благодаря её способности фантазировать и представлять в минуты близости на месте мужа того незнакомца из снов, сильного и властного.
* * *
Иван жил в счастливом неведении. Ночью он просыпался от стонов Елены, она затихала, а он лежал в полудреме, не веря своему счастью: рядом любимая жена, растёт сын. Да и с работой у них всё слава Богу — Елена после окончания института устроилась в проектную организацию, ему предложили место на кафедре и аспирантуру. По мнению коллег, профессоров кафедры, работа, начатая им в студенческом научном кружке, обещала перерасти в скором времени в кандидатскую диссертацию, а позднее и в докторскую. И временные трудности казались естественными и легко преодолимыми; дайте только срок, будет вам квартира, будет и «свисток».
Счастливая умиротворенность рождала необычные сновидения. Он часто видел во сне крупную рыбу в воде. Она нежилась в пузырящемся потоке кислорода, бурно «дышала» жабрами и от удовольствия чуть шевелила хвостом. «Говорят, рыба к деньгам», — вспоминал, улыбаясь, Иван этот странный сон.
Одно плохо — по делам аспирантуры ему приходилось несколько раз в году выезжать в длительные командировки на месяц и более.
Прощаясь с женой, он извиняющимся голосом просил ее потерпеть, скоро «оно образуется», и они будут неразлучны.
В одну из таких отлучек Ивана она столкнулась в коридоре с Гурамом, специалистом из архитектурного отдела, личностью известной в институте.
Невысокий, плешивый, с брюшком, он не мог постоянно нести свой жизненный крест и все время норовил вышмыгнуть из-под этой непосильной ноши. Жена его с сыном жили в южной республике, а он резвился здесь, в северных краях.
«Ты знаешь, — делился он своими тайными мыслями с приятелем, — к сожалению, у меня ещё никогда не было женщины весом более ста килограммов, и чтобы обязательно в очках. Я представляю: она приходит ко мне, кладет очки на тумбочку, ложится на кровать и тихо говорит: “Я — твоя”».
А то примется убеждать того же приятеля, что самая заветная его мечта — встретить застенчивую девушку с косой до пояса из глухой сибирской деревни.
В разговоре с новым собеседником Гурам любил оригинальничать и называл себя «аморальным, но глубоко нравственным человеком». Собеседник удивленно смотрел на него, пытаясь что-то сказать о несовместимости этих качеств. Гурам, довольный произведенным эффектом, после театральной паузы пояснял, что он «глубоко нравственен» только в отношениях с друзьями. Ну, а женщины... Здесь, по его мнению, надо свято соблюдать такие принципы: во-первых, твердо верить в собственное обаяние; во-вторых, никогда не искать встреч и не стремиться сблизиться с женщиной, которая к тебе равнодушна; в-третьих, не торопиться называть женщину умной — завтра захочется сказать о ней совсем иначе; ну и, наконец, необходимо научиться определять верхним чутьем, подобно охотничьей собаке, тех женщин, которые не могут отказать.
— Здравствуйте, Леночка! — игриво обратился к ней Гурам.
— Здравствуйте.
— Почему глазки такие невеселые? Что, муж опять уехал?
Лена молча кивнула.
— Знаете, Леночка, иногда стоишь за кульманом и представляешь себя в Париже, одиноким и свободным от всех обязательств. И звучит музыка, много цветов, и рядом женщина с большими карими глазами, похожая на вас. Слушайте, есть идея: зачем вам киснуть, приходите в субботу, — с блеском в глазах сказал он и назвал адрес. — Я познакомлю вас с интересными людьми, послушаем хорошую музыку. Приходите. Хорошо?
Она ничего не обещала.
* * *
В субботу Елена, задумавшись, стояла на троллейбусной остановке.
Она продолжала сомневаться: надо ли ей ехать на эту встречу? Пугала возможность огласки. Но как надоела серая повторяемость будней. Хотелось праздника.
В троллейбусе кондукторша с растрепанной прической подозрительно и зло вглядывалась в лица пассажиров. Казалось, она только что выскочила из постели после неудавшегося соития. Пара, изнуренная любовью, лениво целовалась на переднем сиденье.
Елена легко нашла квартиру по указанному Гурамом адресу. Дверь открыла невысокая, хрупкая брюнетка с большим бюстом. Приветливо улыбнулась:
— Здравствуйте. Вас зовут Лена?
— Да.
— Проходите, пожалуйста.
Из комнаты вышел улыбающийся Гурам.
— Привет, Лена! Знакомьтесь, это Лариса — мой очень близкий друг. Скоро подойдет наш приятель Эдик, выпьем, — он довольно потер руки, — и будем болтать, слушать музыку.
Эдик? Только один какой-то Эдик и всё? А она рассчитывала встретить здесь шумную компанию. Значит — узкий круг. И если Лариса с Гурамом, то Эдик... Как-то до неприличия прозрачно.
— Пойдемте, Лена, я покажу вам квартиру, — предложила Лариса.
Квартира принадлежала её отцу, какому-то деятелю от кинематографии — то ли кинорежиссеру, то ли редактору журнала. Одна из четырех комнат была обставлена удобными кожаными диванами и предназначалась для неспешной беседы с сигаретой и чашечкой кофе. После двухкомнатной хрущовки, в которой жили Елена с Иваном, казалось, что она попала в другой мир: дорогая мебель, ковры, антиквариат.
— А вот и Эдик пришел! — произнесла Лариса, услышав звонок в прихожей. Все пошли встречать запоздавшего гостя.
Елена внутренне напряглась, встретившись взглядом с Эдуардом. Где она его раньше видела? Что это — наваждение или полное соответствие тому идеальному типу мужчины, который являлся ей во снах? Высокий брюнет с густыми, слегка вьющимися длинными волосами. Темно-коричневые, внимательные, властные глаза. Большой, но правильной формы нос, рот с крупными, яркими и, похоже, никогда не сохнувшими губами.
Лариса пригласила всех в гостиную и подала на обед украшенные зеленью фаршированные баклажаны, которые она по-домашнему называла синенькими.
После первой рюмки Гурам с выражением обиженного ребенка завел разговор на актуальную для него тему: как он будет жить в том возрасте, когда не сможет пить вино и любить женщин. Все оживились.
— Ты научишься испытывать наслаждение от трезвости, — сказал Эдуард. — Разница лишь в том, что удовольствие от выпивки получаешь вечером, а от трезвости — утром.
— В общем, Гурам, ты будешь трезвым ржавым импотентом, — смеясь, добавила Лариса.
— Ну, утешили! Спасибо! Леночка, хоть вы меня поддержите.
Обычно застенчивая и сдержанная, Елена почувствовала себя легко и непринужденно в этой компании. Удивившись себе, она заговорила:
— Знаете, Гурам, любой праздник можно испортить, если постоянно напоминать себе, что он когда-то закончится. И не только праздник, жизнь тоже. Поэтому живите проще, радуйтесь каждому дню. А дальше — что будет, то будет.
При этих словах Эдуард внимательно посмотрел на Лену.
Время прошло интересно и незаметно. С тех пор она стала часто бывать в этом доме, и то, что происходило здесь, захватило ее полностью, понесло, стало тайным счастьем её жизни.
* * *
Прошло много лет. Иван, теперь уже Иван Петрович, доктор технических наук, оставил заведование кафедрой, но продолжал трудиться в должности профессора.
К шестидесяти годам он уже не испытывал очарования от теоретических основ электротехники. Однако пенсию считал преддверием небытия, первым шагом к вечности, и упорно оттягивал собственное превращение в пенсионера.
Иван Петрович наблюдал своих пожилых коллег на бурных заседаниях кафедры, и ему порой было стыдно за их поведение: каждый тонул в амбициях и тянул одеяло на себя.
Нет, что ни говори, активность стариков подозрительна и неуместна. Им лучше молчать и созерцать.
А время какое? Эпоха! Верховодят не профессионалы, а вёрткие люди с потными ладонями, умеющие сделать предложение, от которого нельзя отказаться.
Накопилась усталость от жизни.
Пришло понимание: люди чаще разочаровывают, чем очаровывают, и чтобы любить людей, надо обладать даром самогипноза.
Одна реальность — семья, сложная, трудная, но реальность. Всё остальное — миражи.
Иногда он перебирал свой домашний архив: фотографии, рисунки сына, его тетрадки и дневники, поздравительные открытки к праздникам, подписанные детской рукой: «Дорогая моя мамочка! Поздравляю тебя...»
Увлажнялись глаза, подкатывала к сердцу тихая грусть, и он как никогда ясно понимал — жизнь прошла, всё это знаки далекого прошлого.
Одно казалось ему неизменным — его отношение к Лене, Елене Николаевне. Когда в мужской компании, бывало, коллеги хвастали своими похождениями, Иван Петрович молчал — в его жизни не было других женщин, кроме жены.
Правда, был один случай. Давно, еще в пору аспирантуры, он возвращался домой из командировки. В четырехместном купе вместе с ним ехали мужчина и миловидная блондинка с озорными глазами. Мужчина всю дорогу беспробудно спал на верхней полке, а блондинка и Иван занимали места внизу. Они выпили бутылку шампанского и тихо беседовали.
Поздним вечером женщина попросила Ивана: «Выйдите, пожалуйста. Мне надо снять порточки». Так и сказала игриво с намёком: порточки.
Ночью, когда весь вагон затих, Иван проснулся от прикосновения. В полумраке купе женщина взяла его за руку и призывно потянула к себе, приглашая на свою полку.
Месяц воздержания... Рядом доступная женщина без «порточков».
По телу прокатилась судорога желания. От вожделения он сглотнул слюну и был уже ко всему готов, но в этот момент завозился наверху, видимо, выспавшийся мужчина. Женщина отдернула руку и замерла.
Иван до рассвета так и не сомкнул глаз — возбуждение не проходило.
Утром, на большой промежуточной станции, он помог блондинке вынести чемоданы из вагона, стыдливо пряча от нее глаза.
Вот и все его «похождения».
Он так и не знал — хорошо это или плохо. Иногда возникало ощущение, что он чем-то себя обделил, не сумел познать другую, запретную сторону жизни.
Порой была смутная, неосознанная потребность разрушить эту быстротечную череду будней, незаметно пожирающую годы жизни и не оставляющую в памяти ничего, кроме бесконечного повторения: работа — дом, дом — работа.
Но иногда возникало и противоположное чувство: хорошо, что он ни в чем не оступился, не запутал и не усложнил свою жизнь.
И все же Иван Петрович, пожалуй, ошибался, когда считал неизменными их отношения с Еленой Николаевной.
Время брало свое: они перестали заниматься сексом, дарить друг другу подарки и словно замерли в ожидании болезней. Недуги пришли как расплата.
Был уже первый звонок: недавно Иван Петрович вдруг неожиданно потерял сознание и пять часов пробыл в реанимации. Врачи так и не дали четкого ответа, что это было — то ли инсульт, то ли первое серьезное проявление болезни Альцгеймера.
Главными темами разговоров его с женой теперь стали лечащие врачи и обширные перечни рекомендованных лекарств.
Иван Петрович старался не терять бодрость духа. «Ну, чем бы мы с тобой еще занимались, если бы не было лекарств», — шутил он и запивал таблетки водой из рюмки. Это вселяло надежду.
* * *
В тот день Иван Петрович проснулся рано, едва только начало светать. Досадно поморщился: ну почему так рано? Сегодня выходной, спать бы да спать, так нет, уже утром давит сердце и накатывает непонятное беспокойство как предчувствие будущих дневных неприятностей. «Смутное томление, насылаемое приближающейся старостью»... А как было хорошо тогда, в молодости: ощущение счастья и благополучия по утрам, и символ этого счастья и удачи — видение большой рыбы, нежащейся в потоке кислорода. Давно не появляется во сне рыба. И хочется только одного — покоя.
Он вспомнил: Елена Николаевна предлагала сегодня съездить в парк. Она любила бывать там поздней весной, на границе с летом, когда деревья одеты свежей, ещё не запыленной листвой.
Была у неё любимая скамейка на крутом берегу реки. Со скамьи открывался вид на противоположный пойменный берег. Вдаль уходили заливные луга с перелесками и упирались в похожую на длинное озеро, узкую, темную полоску горизонта, за которую к вечеру потихоньку опускалось на покой уставшее солнце.
Иван Петрович открывал сумку с термосом и бутербродами, доставал плед, заботливо укрывал им неблагополучные колени Елены Николаевны, и они проводили здесь многие часы, молчали, лишь иногда перебрасывались фразами да невольно провожали взглядами прохожих.
После обеда супруги собрались и направились на троллейбусную остановку. Поравнявшись с аптекой, Иван Петрович вспомнил, что не захватил с собой таблетки нитроглицерина и попросил жену подождать его на улице.
Очередь в аптеке тянулась томительно долго. Эта вечная привычка женщин пускаться в длинные разговоры с аптекарем, забыв, что позади их стоят и ждут больные люди. Какая-то старуха купила лекарство и, испытывая терпение очереди, начала долго и нудно поздравлять фармацевта черт знает с чем. Затем истощенная девушка на тонких ножках с пергаментным цветом лица долго изучала упаковку с надписью «Худеем за неделю».
Наконец, Иван Петрович вышел из аптеки.
На пути к остановке он раздраженно всматривался во встречных прохожих. Боже, ни одного симпатичного лица. Какие-то уроды: то горбун, то мужик с огромным брюхом. Вот стоит на крыльце, у входа в магазин, охранник в пятнистой униформе с важным, дебильным лицом, курит.
А женщины!
Раздражение не проходило.
Вот и остановка, та самая, с которой много лет назад уезжала Елена на памятную встречу. Многое изменилось с тех пор — и город, и люди.
На столбе рядом с остановкой было приклеено объявление: «Полная диагностика организма за полтора часа». Почему-то хотелось дополнить это объявление фразой: «Безошибочное предсказание скорой смерти».
Со стены дома напротив пристально смотрел кинорежиссер-самурай, молчаливо предлагающий гражданам покупать телевизоры фирмы «Панасоник».
Маленькие вьетнамцы, мужчина и женщина, жались друг к другу, целовались. Всем хочется. И маленьким тоже.
В троллейбусе было полно чернявых, ненашенских мужиков.
* * *
— Что с тобой сегодня, — спросила Елена Николаевна, когда они, погуляв по парку, подошли к заветной скамейке. — Какой-то ты взъерошенный, сердитый.
— Не знаю. С утра сердце давит и все раздражает. Ничего, посидим на природе — пройдёт.
Он прикрыл глаза.
Было безлюдно. Мимо них по асфальтированной дорожке прошла только старушка в буклях, разящая духами, да в стороне долговязый парень упорно укрощал непослушный маленький велосипед, пытаясь изобразить какой-то цирковой номер.
В глубине парка тревожно кричали вороны.
Вдруг Елена Николаевна замерла. Из-за поворота вышел и направился по дорожке в их сторону высокий мужчина с седой шевелюрой. Еще не разглядев лица, она узнала его по походке и фигуре — Эдуард...
Учащенно забилось сердце. Заметалась мысль. Как он здесь оказался? Ведь много лет назад он эмигрировал в Штаты... Женился и осел там... Возможно, прилетел на чей-то юбилей или похороны? А, может быть, ностальгия? И почему он в парке? Неужели кто-то подсказал ему, что она часто бывает здесь?
Эдуард поравнялся со скамейкой.
Внимательно посмотрел Елене Николаевне в глаза, поздоровался легким наклоном головы и пошел, не останавливаясь, дальше.
Он был одет в джинсовую пару и черную водолазку. Модные туфли с узким носком…
Лев… Стареющий, но всё еще лев.
Хотелось встать со скамьи, догнать его, взять за руку и, глядя в глаза, говорить, говорить. Но...
Она посмотрела на Ивана Петровича, он сидел с закрытыми глазами.
Двойной подбородок. Свекольного цвета склеротические прожилки на щеках и подбородке. «Ваня, Ваня, правильный ты наш».
Пытаясь успокоиться, Елена Николаевна достала из сумочки сигареты, закурила.
Невероятно... Казалось, всё ушло, забыто навсегда, придавлено, как крышкой гроба, возрастом, тяжестью прожитых лет. Оказалось, нет, всё живо и бережно хранится где-то глубоко-глубоко на донышке, в тайниках души.
Встреча, толчок вовнутрь, и всё ожило: сладостное волнение и неожиданное желание... Расцветились красками и властно позвали за собой воспоминания, захотелось мысленно вернуться в те дни и еще раз вспомнить, как это было.
* * *
Напрасно Елена думала тогда, при первой встрече на квартире Ларисы, что её знакомство с Эдуардом будет до неприличия прозрачным, а его поведение предсказуемым. Всё было иначе.
Длительное время Эдуард относился к Елене ровно, по-товарищески, ничем не выделяя её среди других женщин, бывавших в гостях у Ларисы и Гурама. Никогда не провожал, не назначал встреч и свиданий, не приглашал к себе домой.
Что это было? Расчет знатока женской психологии или просто поведение избалованного, пресыщенного мужчины? А может быть, отношению к сексу было написано на её лице, он видел её томление и спокойно наблюдал за очередной млевшей по нему поклонницей? Скорей всего и то и другое вместе.
Все, что связано с Эдуардом, было ей интересно. Как-то Лариса рассказала, что он окончил архитектурную академию и работал в отделе главного архитектора города.
В компании он пил очень мало и только красное сухое вино. На призывы Гурама отшучивался: «Алкоголь не способствует успеху у женщин».
Его страстью была рок-музыка. Лена заворожено смотрела на Эдуарда, когда он говорил о своей любимой рок-группе «Doors», о её лидере, Джиме Моррисоне, читал его стихи или слушал культовую композицию «The End».
С каждым днём этот мужчина всё больше значил в её жизни. И в ночных сновидениях к ней уже являлся не какой-то незнакомец, а он — Эдуард, и именно во сне она впервые пережила с ним все свои сексуальные фантазии, прежде чем потом повторить их в реальной жизни.
«У него наверняка есть женщина», — объясняла она себе его поведение и терпеливо ждала, свято веря, что её страсть не останется безответной.
Она не ошиблась. Однажды во время вечеринки Эдуард посмотрел на Елену как-то особенно, перевел взгляд на губы, затем взял за руку и повёл в комнату с кожаными диванами. Гурам и Лариса понимающе переглянулись: созрел.
В полумраке диванной он привлек её к себе и поцеловал. Её поразило не ощущение тела желанного мужчины, а… запах его дыхания. Не изведанный ею никогда ранее, ни на что не похожий, первородный запах возбуждённого самца. Ей, как самке из далекого животного прошлого, хотелось вдыхать и вдыхать этот горячий, пьянящий, насыщенный гормонами желания воздух и чувствовать, как от него возникает сладкая истома, кружится голова, слабеет и становится покорным тело.
Легким прикосновением к плечу он поставил её на колени, и она, словно боясь, что её могут лишить чего-то чрезвычайно важного, сама торопливо расстегнула молнию на его джинсах…
В памяти возникли ощущения и того дня, когда Эдуард впервые пригласил её к себе в однокомнатную квартиру…
Он сидит на краю кровати…
Она прижалась голой спиной к его груди, закрыла глаза и тихо стонет в такт своим неторопливым, прочувствованным движениям…
Его руки гладят её грудь, живот, бёдра, скользят вниз…
В полуобморочном состоянии она ощущает, как что-то неподвластное ей нарастает там, внутри, поднимаясь всё выше, выше, и вот уже вырывается и долго звучит помимо её воли крик, — крик обвала и наслаждения.
— Кто этот мужчина? — вдруг вернул её к действительности голос Ивана Петровича.
Елена Николаевна вздрогнула. «Как? Ведь он сидел с закрытыми глазами?»
— Какой мужчина?
— Тот, что с тобой поздоровался.
— Да так, один знакомый.
— И всё же, кто он? Я хочу знать.
«Он хочет знать! Нет, вы только посмотрите на него! Мало ему того, что я с ним спала, родила сына, всю жизнь была рядом с ним, нелюбимым, так ещё открой все тайны, скажи, кто этот мужчина! Вытряхнись наизнанку! Собственник хренов!»
Встреча с Эдуардом и резкий, грубый возврат из мира воспоминаний к действительности выбили Елену Николаевну из колеи. Она чувствовала, как растёт ожесточение, злость, обида на свою судьбу и жизнь, которая сложилась так, как сложилась, помимо её воли, желаний и внутренней сущности.
— Так ты действительно хочешь знать, кто этот мужчина?
— Да, хочу.
— Он был моим любовником.
Елена Николаевна посмотрела на Ивана Петровича. Он сидел ошарашенный тем, что услышал; лицо начало наливаться кровью.
— У тебя... был... любовник? — с трудом выговорил он.
— Да, был, — она уже не могла остановиться. — И только с ним я была по-настоящему счастлива.
Вдруг Иван Петрович захрипел и начал медленно оседать; голова запрокинулась и легла на изголовье скамьи.
«Боже! Что я наделала!»
Дрожащими руками она достала из сумки упаковку нитроглицерина, вложила таблетку в приоткрытый рот мужа, ослабила галстук и расстегнула верхнюю пуговицу рубашки. Затем приложила пальцы к сонной артерии — пульса не было.
«Что я наделала? Что я наделала!» — повторяла она.
Чуть успокоившись, Елена Николаевна вновь повернулась к мужу.
«Ну, вот, Ваня, оно и образовалось. Не захотел ты жить, зная всю правду обо мне».
Набрала телефон скорой помощи. Закурила.
Теперь можно ненадолго, до приезда врачей расслабиться: ведь ей предстояло ещё сыграть роль убитой горем вдовы.
Было тихо.
Багровое солнце медленно опускалось к темной полоске горизонта и освещало скамью, на ней — пожилую женщину и мужчину, как будто спящего в неестественной позе.
День угасал.
Сентябрь 2008 г.