Он сидел в комнате совсем один. До чего же ему надоело находиться наедине с самим собой и книгами и взирать через свое окно, как люди прогуливаются вечерами на улице, отдыхают.
Да, вчера вечером он ходил в гости. И что же это принесло ему? Нет ничего хуже, чем общаться с людьми, которые тебя ненавидят.
Он был сценаристом. Его пьесы ставились в лучших театрах Европы. Все восхищались им и мечтали о встрече. А он был так одинок. Да и кто они: влюбленные в собственные мечты или те, кому хочется иметь в среде своих знакомых того, о ком все говорят – для собственного статуса, чтобы было чем похвастаться перед другими.
А чем хвастаться? Он открывает через пьесы душу, выворачивается наизнанку, а все думают, что это игра, одна лишь нереальная фантазия.
Он знал, что тот человек питает к нему не самые хорошие чувства и проще сказать, он его ненавидит. А он же не мог ненавидеть.
Он приобрел в Париже несколько картин Никола Пуссена. Он очень любил творчество этого художника: «Лето», «Спящая Венера», «Царство Флоры», «Зима». В них было нечто очень откровенное и в тоже время это откровение было лишено вульгарности. В его картинах была мечта и красота, боль и любовь. А главное – что-то особенное, еле уловимое. Взглянув на «Спящую Венеру», ощущаешь восхищение художника красотой, ощущаешь его любовь, но никак не пошлость.
Он хотел поделиться впечатлениями от творчества этого художника и показать сие творения своему знакомому, ценителю изобразительного искусства.
За чаем, он вспоминал о Копенгагене:
– Это прекрасный город. Однажды мне довелось отдыхать там, вдохновляясь пейзажами и великолепной архитектурой во время прогулки по набережной Ланглиние.
– А я там жил, – процедил сквозь зубы «гостеприимный» хозяин.
Я продолжал:
– Наконец-то увидел свою давнюю знакомую. Мы так мило побродили по набережной.
– Да? А я вчера получил письмо от нее. Она тогда такая сонная была. Но чтобы ты не обиделся, гуляла там на последнем издыхании.
«Да уж», – подумал я. – «О чем говорить с человеком, который, будь его воля – ограбил бы тебя, избил и оставил валяться на улице. Забрал бы себе твою жену (если бы она была…), друзей и совесть бы его даже не йокнула. Ведь он то достоин этого всего, он лучше всех, он единственный и неповторимый. И будь ты хоть при голодной смерти или в тяжелой болезни, он поведет себя также. Этот человек не способен на настоящую дружбу. В центре вселенной для него лишь удовлетворение своих желаний и к своей цели он может идти хоть, образно выражаясь, по трупам. Он общается только с теми, кто может принести ему какую-то выгоду. Цель достигнута и «друг» ему не нужен. А какие цели? Чтобы все знали, какой он особенный и неповторимый, в отличие от «друга», который ему и в подметки не годится. У такого человека никогда не будет верных и преданных друзей, потому что он сам не умеет им быть.
Он все сидел в своей комнате, грустно смотря в окно.
«Хоть вечно сиди ты в этой комнате и пиши свои пьесы, чем портить себе настроение перед ближайшей премьерой. Эх, дурак я, полный кретин. Стоило ходить в сей «гостеприимный» дом со своим Пуссеном (любовался бы сам), чтобы наслушаться всяких гадостей. А ведь знал, как ко мне относятся и давно уж решил не иметь больше никаких дел с этим человеком, который однажды его уже крупно подставил. Что можно ожидать еще от лицемеров?
Эх, доведет мое благодушие и доброжелательность до волчьей западни».
Он оглядел свою комнату. Она была вся завалена книгами. Признаться, чтобы его не доставали всякие визитеры и он смог спокойно писать, он уехал из Парижа в Венецию. Переоделся в бедного студента и вот теперь жил под крышей в маленькой комнатушке трехэтажного дома, хозяйка которого почти целиком сдавала его приезжим.
Теперь ему было тоскливо. Ведь не в посещаемости его дело, не в потоках людей… И там, дома он был одинок, никому не было дела до его переживаний. А он был несчастлив.
Карьера? Плевать, он творил, думая, что его поймут, и продолжает творить, чтобы выразить свое одиночество, мечты и переживания. Деньги? Не голодать, иметь средства на здоровье и покупку любимых творений из области искусства. Остальное? Лучше бы он встретил единственную…
Несколько ночей подряд он практически не спал. Он устал от ненависти и злости других. Ему хотелось только вообще больше никогда не видеть этих людей. Пусть бы они варились в собственном соку, а его оставили в покое.
Ночь спустилась на город. Но в нем еще многие не спали. Ведь это Венеция – до чего же она прекрасна. Взор ласкают виды старинной архитектуры и потрясающих пейзажей, гондол – плывущих по бесконечным и многочисленным каналам. А ночью здесь прогуливались влюбленные пары, друзья или просто компании, обсуждавшие оперу или театральные постановки, которые шли днем.
Но не все обсуждали новинки искусства. У многих были и другие темы для разговоров.
Вот и две дамы, стоящие у входа гостиницы французского эмигранта под названием «Aime», обсуждали новых постояльцев.
– Ты видела дочь богатого чиновника, что прибыл из Англии, дабы посетить чудесный бал-маскарад? У нее такие безвкусные платье и шляпка! Как уважающая себя дама может одеваться так нелепо? Смотреть не могу на нее без смеха.
Ее собеседница хихикнула, показывая свое согласие с этим мнением, и сказала:
– Ты знаешь, говорят ее ухажер, некий помощник редактора газеты «Today in London» вместе с ней не раз посещал публичный дом. Я даже не сомневаюсь, что это правда. Какая безнравственность! К тому же она еще на одном званом ужине отвечала на знаки внимания мужа миссис Миллер.
– Да уж, эти благовоспитанные и культурные дамы только и строят из себя таких недотрог. А она еще и писала статью, посвященную миссионерам, трудящимся в Индии. Просто смешно.
Другая одобрительно закивала головой.
– А ты видела…
У него была одна тайна, о которой он никогда никому не рассказывал. Он умел летать.
Нет, он не творил чудес и не устраивал проповеди на площадях. Когда луна появлялась в ночном небе, он превращался в ворона и летал там, где заблагорассудится его душе. Ночной город так красив и столько разных людей гуляет в нем ночной порой. И можно узнать много интересного, о множестве судеб… а порой и что-то о себе. Хотя чему он удивлялся… Пора хоть на час повесить замок на своей «чувственной» натуре и перестать расстраиваться из-за пустяков. И не общаться с теми, кому кроме редкой литературы из его библиотеки, да знакомств больше ничего не нужно.
Ну и что же, если кругом одни лицемеры, прозябать в одиночестве? Нет! Я ведь должен найти ценящего меня просто потому, что я есть. Того, кто поймет мои мечты. Как можно улыбаться и казаться счастливым и беззаботным, когда уже ничего не мило на свете. А сердце переполняет тревога и разочарование.
Вечером следующего дня ему стало просто невыносимо и тоскливо в его комнате.
Одно из окон комнаты выходило на людную улицу. В другом виднелись вековые сосны и птицы в поисках пристанища и пищи сидели на перилах старинного балкона.
За его окном было лето. Лето в мечтах… На самом же деле шел дождь, и все было окутано туманом.
Как он любил это превращение дня в ночь. Небо залило прекрасными красками. Из его окна простирался чудесный вид: длинная улица, уходящая вдаль с ровно стоящими фонарями и вдалеке – кроны деревьев и солнце, скрывающееся за ними.
– Пора, – прошептал он.
Две соседки-подруги снова перемывали косточки постояльцам гостиницы «Aime», когда из окна третьего этажа рядом стоящего дома выпорхнул черный ворон.
Одна из подруг недовольно сказала:
– Ох, уж этот наш бедный студент. Самому небось есть нечего. А он развел у себя целый зверинец: то стрижи, то ястребы, то вороны. Чудак редкостный.
– Да, не то слово, – поддакнула ее собеседница.
Он летел в прекрасном и прохладном небе. Преодолев путь до моста, что шел через одну из многочисленных рек, он уселся на его перила.
Это было то место, где можно было действительно поразвлечься, наблюдая и слушая беседы прохожих. Но сегодня поразвлечься не удалось…
Вскоре рядом с ним остановилась парочка – молодой человек и девушка.
Девушка, всхлипнув, сказала:
– Это ведь твой ребенок. Неужели он для тебя ничего не значит?
– Я слишком молод и красив, чтобы идти на такую каторгу. Мне не нужны серьезные отношения. Да, я мужчина, и детей у меня может быть много. Только кто сказал, что я их должен воспитывать?
– Но на что я буду жить? Я ведь не смогу его прокормить…
– А ты о чем думала, когда предавалась прелестям жизни?
– А ты значит не предавался?
Молодой человек презрительно ответил:
– Я имею на это полное право. Я мужчина, который нуждается во всем этом. И я имею полное право удовлетворять свои потребности. Что и делаю, и не только с тобой.
Девушка всхлипнула, пальцы ее ослабли и дорогие бархатные перчатки, которые она держала в руках, упали. Внезапно поднялся сильный ветер и прежде, чем девушка успела их поднять, перчатки упали вниз, в реку.
– Растяпа, – зло прокричал молодой человек. Вот как ты бережешь мои подарки! Ты больше никогда от меня ничего не получишь. Убирайся, не хочу тебя видеть больше.
Я прохаживался неподалеку по мощенной дорожке моста и у меня было желание клюнуть этого придурка, как следует.
Девушка сквозь плач пробормотала: «Что же мне теперь делать, как мне жить?»
– Да плевать мне, как ты жить будешь, – сказал молодой человек, поправляя белые перчатки на руках. Он остановил гондолу, следующую мимо, и уплыл.
Девушка, казалось, совсем обессилела. Она грустно смотрела на водную гладь реки. Затем с трудом повернулась и пошла, по всей вероятности, домой. Конечно же, денег на то, чтобы доплыть до своего дома, у нее не было.
Она шла добрый час, и все это время я летел за ней. Наконец, она обратила на меня внимание.
«Странный ворон», – подумала она. Бывало, конечно, что за ней шла какая-нибудь собачка через весь город, но которую она, увы, не могла взять домой, так как кормить ее было нечем. А тут ворон…
Она свернула в район бедных кварталов и вскоре дошла до двухэтажного кирпичного дома, поднялась по скрипучим ступенькам лестницы… Когда она открывала дверь, я уже старался сильно не показываться ей на глаза и юркнул за ней. Вбежав, быстренько в комнату, я спрятался за огромную вазу, стоящую в углу. Благо мои птичьи размеры позволяли мне сделать это.
Девушка, не снимая своей накидки, упала на кровать и заплакала.
– Что же мне теперь делать? – говорила она, – как мне теперь жить? У меня родится его ребенок и теперь мне никогда не удастся его забыть. Да и кому я буду теперь нужна?
Она все плакала и плакала.
И к какому врачу ходят жители этого квартала? – подумал я. Наверняка, к мистеру Стенли, который бывает трезвым только пару раз в год и разве что иногда по утрам.
«По утрам» – пронеслось в моей голове…
Теперь уже и мне стало легче… Я оглядел комнату и обнаружил на стенах камзолы, расшитые серебряными и золотыми нитками, и дамские платья, украшенные бисером, кружевами и лентами. По-видимому, мисс зарабатывала на жизнь тем, что отделывала, украшала ручной работой те платья у портного, которые требовали особого мастерства, так как были заказаны знатными господами. А по вкусному запаху, доносившемуся с кухни, я также подумал, что девушка к тому же печет «фаринате», блины из чечевичной муки на продажу.
Но что меня особо заинтересовало, так это ветхий рояль, стоявший в углу комнаты. На нем лежали ноты и стихи. Интересно, чьи это были стихи? Возможно ее?
Мне тяжело было слышать ее плач. Я вылетел в приоткрытое окно и увидел, как по переулку идет торговец заморскими сладостями. За его плечами висела туго набитая котомка: финиками, курагой, халвой, конфетами. Я подлетел и схватил первую попавшуюся коробку клювом с мыслью: «Для доброго дела, старина». Хотя совесть меня мучила.
С коробкой было не так то просто протиснуться в узкий проем приоткрытого окна, который к тому же сузился от дуновения ветра. Поэтому я не нашел ничего лучше, как протиснуть сквозь него коробку и бросить ее на пол, а самому улететь.
Услышав грохот, девушка перестала плакать и повернулась к окну. На полу лежала коробка с халвой. Она очень удивилась. Может, все же он решил вернуться? Хотя… подбрасывать подарки было не в его духе. Если он уж что и дарил, то ждал превознесения себя до небес, как минимум в течение получаса. Он делал подарки только с «барского плеча», похожие на подачки, чтобы ощущать себя «господином».
Она подняла коробку и вспомнила, что еще не успела поужинать сегодня.
«Да уж», – вздохнула она. Если кто-то и полюбил бы такую нищенку, как я, то узнав о ребенке, вся любовь пройдет сразу. И она опять чуть было не залилась слезами.
Уже почти рассвело. Я сидел за письменным столом и выводил как можно аккуратней: «Уважаемая мисс, прошу вас срочно явиться ко мне на прием по важному вопросу. Доктор Стенли».
Утром я, не выпив даже кофе, помчался к той несчастной мисс. В подъезде я чуть было не столкнулся с ней нос к носу, так как она как раз куда-то выходила. Я сразу уронил газету, которую уже успел приобрести по дороге и сразу присел, чтобы поднять ее, и чтобы мисс не успела разглядеть моего лица. Но фокус не прошел. Она тут же присела со мной, чтобы помочь мне ее поднять. Она грустно мне улыбнулась и вдруг стала падать. Я подхватил ее и, видя, что она уже в полуобморочном состоянии, решил занести ее домой. Благо, она была очень легкая.
– Мисс, мисс, где вы живете? – спросил я для вида и нашел под ковриком у двери ключ (до чего же неосторожны некоторые люди), занес мисс в дом и положил на кровать. И тут же схватил стакан с водой на столе, набрал воды в рот и стал обрызгивать ее как следует.
Мисс тут же пришла в чувство и с криком: «Что вы делаете?» – отобрала у меня стакан.
Она села и сказала.
– Простите, что-то мне не очень хорошо последнее время.
– Да, я обратил внимание. А вы завтракали? – спросил я.
– Нет.
– Вот поэтому вам и плохо. Вы полежите, а я что-нибудь быстренько вам приготовлю.
– Ой, что вы. Мне так неудобно, право, – ответила мисс. К тому же вас, наверное, кто-то ждет.
– Меня? Я свободен, как горный орел. Не беспокойтесь, мисс. Я не могу оставить вас в таком состоянии, – сказал я и скрылся на кухне.
«Да уж, ну и влип», – ругнулся я тихо. Надо же быть таким неосторожным. Хотел подсунуть приглашение к врачу под дверь, а теперь вот так попался. А ведь не хотел пока показываться ей на глаза. А то напугаю еще. К тому же она может узнать кто я, а мне бы пока этого не хотелось».
Я открыл первый попавшийся шкафчик и обнаружил в нем какие-то овощи, фасоль, пару пакетов муки и хлеб. Я в раздумье повернулся к окну. И вдруг снова услышал торговца-зазывалу, предлагавшего телятину, сыр «моцарелло», картофель и прочую пищу первой необходимости. «Как проживешь без этих торговцев?» – с радостью подумал я. Хотя все было бы хорошо, если бы они еще не кричали «свежее молоко» в шесть утра под окнами и не будили в такую рань.
Я окликнул торговца. Он поднялся ко мне, и я сразу накупил всякой всячины как минимум на неделю-другую. Быстренько сделал бутерброды с сыром, приготовил телятину с овощами и чай и понес в гостиную.
Она лежала на диване, и ей было очень плохо. Как только она думала о том, что у нее будет его ребенок, жить ей не хотелось вовсе.
Еще и какого-то приличного господина от дел оторвала своим безрассудством. Ей было так плохо, что есть она не могла.
Утром ее потянуло к тому мосту, где он ее бросил. Она уже думала умереть там. Жить ей больше не хотелось. А он бы понял, почему она это сделала. Да и толку жить, если не на что. Она сама еле зарабатывала на кусок хлеба, а с ребенком стала бы совсем нищей. И они бы вместе умерли от голода.
Я зашел в гостиную. Мисс сидела, уставившись в одну точку, по щекам ее текли слезы.
– Кушать подано, мисс, – сказал я.
Наконец она посмотрела на меня:
– Ой, что вы! Откуда это все? Мне так стыдно. Я ведь не могу все это оплатить.
– А зачем? Мне не жалко.
– Что вы, не стоит, – сказала она.
«Так, – подумал я. – Нужно вежливо и поскорее удаляться, а то точно сейчас ничего не съест из-за совестливости».
Я поставил поднос на стол, достал часы из кармана и сказал:
– Простите, очень нужно бежать. Я надеюсь, что еще увижу вас, мисс…
– Элендер. Мэри Элендер.
– Очень приятно, – ответил я. – Андрэ.
– Спасибо вам большое, Андрэ, – сказала она.
– Да право, это сущий пустяк.
Я вышел из комнаты, хлопнул входной дверью и, постояв пару минут у лестницы, просунул под дверь письмо-приглашение о посещении доктора Стенли и направился домой.
На улице пошел дождь. Зонтик я с собой не взял, поэтому снял свой плащ и, накинув на голову, пробежал по мосту, распугивая птиц. Добежав до дома, я прохлюпал мокрыми ботинками по лестнице, зашел к себе в комнату и упал на кровать.
«Приятная дама, но такая грустная и несчастная», – думал я.
Повернувшись на другой бок я увидел картину Пуссена «Лето», стоявшую пока у стены. Я поднялся с кровати, достал из ящика стола конверт, положил туда несколько солидных денежных купюр и завернул конверт и картину Пуссена в красивую бумагу. И когда ко мне в комнату постучался почтальон, чтобы доставить какие-то деловые послания из Парижа, я вручил ему пакет с адресом мисс Элендер.
«Надеюсь, на первое время это избавит ее от депрессии и тревог», – вздохнув, подумал я.
Уже ночь. Он сидел у окна, с грустью вспоминая канувшие в бездну дни, свое прошлое.
Ему уже достаточно много лет, он уже вполне зрелый, возможно даже уже и чересчур, человек. Но до сих пор у него нет счастья. Нет той единственной, ради которой бы действительно хотелось жить. С которой бы хотелось встречать рассвет. С которой закат солнца не приносил бы чувство одиночества, а чувство счастья от того, что рядом с ним -она.
Все его приятели уже давно женились и имеют детей… В его же жизни одни разочарования.
Как понять, что есть любовь?
Порой любишь человека, а оказывается, что ты любишь свой идеал, идеал той, с которой ты был бы действительно счастлив.
Да, она красива. Ею можно восхищаться до бесконечности. Она не лишена таланта: художника, поэтессы, актрисы – какого угодно. Но она заставляет тебя страдать. Ты надел розовые очки и не видишь ее недостатков. Что она не та, единственная, которая была бы с тобой одним целым. Ей льстит то, что ее любят, и она еще больше начинает отталкивать тебя, издеваться над тобой…
Или мимолетное чувство. Всего лишь мимолетность. Вспыхнула искорка… Но любовь ли это? Мираж, любовь к мечтам о любви.
Нередко ему приходилось сталкиваться с тем, как актеры, играющие любовь в его пьесах, бросали своих жен, мужей и уходили к тому или к той, с кем они играли в любовь. Обычно этот «союз» быстро распадался. Сценарий закончился и начиналась реальная жизнь. А некоторые актеры, добившиеся славы, благосклонности и поклонения, меняли женщин каждую неделю, и каждой они признавались в любви, а если бы было возможно – женились и расходились как можно больше и чаще.
Так что такое любовь? Она не может быть игрой. Не может быть любви проходящей, кризисы каких-то… – летних браков и прочая чушь. «Жена дома не такая красивая, как на свиданиях». Так почему бы не сделать ее красивой, а не превращать в одну лишь домохозяйку. Не проще ли нанять прислугу, не жениться и не разбивать человеку жизнь своими похождениями к тем, кто еще в стадии свиданий.
Как много его унижали, вернее пытались унизить. Но не получалось… Он был настолько далек от чувства зависти, что нередко просто не замечал всего этого. Может поэтому его так и обманывали… Как мало в его жизни людей, близких ему по духу. И изо дня в день приходится терпеть тех, кто его ненавидит. Просто потому что не могут его понять.
Он вспомнил о девушке, которой пытался хоть чем-то помочь утром. Когда он думал о ней, она казалась ему все более милой и беззащитной.
Внезапно он понял, что ему хочется снова взглянуть на нее. В ней было что-то очень необычное. Ему хотелось даже на время стать художником, чтобы изобразить ее. В ее чертах было что-то такое притягательное, что невольно хотелось дотронуться до нее, почувствовать, что она не сон, не мираж, а реальность. А ведь в реальности так мало красоты… и любви.
Он взмахнул черными крыльями и вылетел в окно. Путь его лежал через площадь. Несмотря на позднее время, из центра города доносились голоса, смех, пение, что его немало удивило. Чем ближе он приближался к площади, тем ярче становились огни: это был бал-маскарад – всенародное гулянье, праздник. Интересно, по случаю чего? Ах, да! Сегодня у королевской четы родился сын. И в связи с этим событием все могли веселиться до упаду.
Бродячим артистам были заплачены деньги за то, чтобы они показывали на площади свои представления; нищим раздавали еду, а придворным дамам были отданы платья королевы, которые она не носила, так как они уже успели ей наскучить. В общем, пир на весь мир, да еще и целых три дня.
Даже король может быть настолько щедрым. Ведь он так долго ждал рождения сына.
Поговаривали, что он бросит королеву, так как она не могла дать стране наследника. Иные говорили, что новорожденный – тайно приемный младенец умершей нищенки. А большинству все эти домыслы были не важны. Они веселились и были рады, что три дня могут жить праздником, а не своими повседневными заботами.
Он решил немного понаблюдать за происходящим на площади. Он любил маскарад. Он любил образы, театр, костюмы…
Он увидел костюмы пиратов, тореро, римских полководцев, костюмы «Солнца», «Луны», лебедей и даже костюм «Дон Жуана» (вот уж никогда бы не одел такого)… всех не перечислишь.
«Дон Жуан» подошел к дереву, на котором я примостился. Он поддерживал за талию некую даму в весьма откровенном платье, которая постоянно хихикала.
Они зашли за ствол массивного векового дерева. Зеленая полоса аккуратно подстриженных кустов скрывала также их от взглядов гуляющих.
Я тоже сменил ветку, перелетев с одной на другую, чтобы было лучше видно и, приглядевшись получше, узнал в «Дон Жуане» того самого типа с моста с барскими замашками, равнодушного к своему ребенку. «Дон Жуан» без лишних церемоний грубо обнял женщину и начал целовать ее в шею и далее во всевозможные и доступные места:
– Поедем ко мне, милая. Вы такая аппетитная.
Дама же в ответ только мило хихикала. И вдруг я заметил, как она достала из кармана у «Дон Жуана» бумажник и ловко спрятала его позади за большой бант на поясе:
– Милый, успокойся, не здесь же. Ведь кругом люди.
– Ну, так поехали ко мне, – ответил он. – Я тебя никуда не отпущу. К тому же у меня такой беспорядок. Ты же мне поможешь прибраться? – и «Дон Жуан» прижал дамочку к себе еще сильнее и чуть было не повалил на землю.
– А-а! Помогите, насилуют! – закричала она, что было силы. Явно для того, чтобы успешно сбежать с украденным бумажником.
«Дон Жуан» закрыл ей ладонью рот:
– Ты что, рехнулась, потаскушка? Проваливай!..
Дама поправила свой наряд и с плохо скрываемым удовольствием от успешно провернутого дела побежала через площадь. У моста она остановила Гондолу и уплыла.
Я даже каркнул от смеха, наблюдая за всей этой романтической сценой со своей ветки:
– Да уж, бывают же на свете такие отвратительные и эгоистичные мужчины. Хотя это не мужчина, это какое-то недоразумение, – подумал я, взмахнул крыльями и полетел через площадь дальше, в сторону бедных кварталов.
Она спала. Ее красивые длинные волосы были рассыпаны по подушке и прикрывали ее полураскрытую ладонь. Ее волосы были длиной, как минимум, до пояса, чему я очень удивился и в глубине души обрадовался. Ведь днем они были уложены в прическу и были не видны во всей своей длине и красе. Она лежала на боку, свернувшись калачиком. Я смотрел на нее через полуоткрытое окно, и мне очень захотелось к ней прикоснуться.
Когда я увидел свое отражение в зеркале, висевшем напротив на стене, то даже сам испугался своей фигуры и вида взлохмаченных волос, которые я обычно собирал в хвост.
Я встал у ее постели на колени и смотрел на нее несколько минут. Она выглядела очень измученной, а мне так хотелось сделать ее счастливой.
Я не смог совладать с собой и поцеловал ее в плечо. Меня будто током пронзило от прикосновения к ней. Я понял, что не смогу сдержаться и только разбужу ее и испугаю.
Я взмахнул крыльями и вылетел в окно.
Светало… Она с трудом открыла глаза. Утренний подъем всегда был для нее делом нелегким. Обычно она так уставала за день; к тому же ночью она нередко часто просыпалась или не могла заснуть совсем. В пору было запастись пилюлями от бессонницы в местной аптеке.
Она потянулась, но встать сил у нее не было. А ведь сегодня нужно посетить доктора.
Она снова подумала о своем ребенке и впала в уныние. Она даже положила руку себе на живот – вдруг ей каким-то образом доведется что-то почувствовать.
Конечно, она хотела детей. Она хотела, чтобы они ни в чем не нуждались, чтобы она смогла воспитать их должным образом. Возможно, увидеть, заметить их скрытый на ранних порах талант. Она всегда мечтала о сыне, который стал бы, например, музыкантом. Хотя музыкой не так то легко заработать на хлеб. Тот же королевский оперный театр или места не столь известные. Может быть король, да и люди, ценящие искусство с удовольствием послушали бы неизвестного, но талантливого певца или музыканта. Но глава театра, например, мнит себя правящим судьбы людей (и по совместительству ценителем золота). И что в итоге? Талантливые музыканты и певцы побираются на улицах, а лишенные голоса и индивидуальности дети богатых горожан шевелят губами на сцене (а за сценой поет прекрасным голосом безродная девушка). Не говоря уже про любимую фразу заместителя главы театра и прочих: «У вас есть музыкальное образование? Нет? Так зачем вас слушать?» Можно подумать, что все люди с музыкальным и прочим образованием поголовно становятся классиками. Достаточно вспомнить истории жизни композиторов, певцов, писателей. В них не мало противоречащих в корень теории заместителя примеров рождения таланта, вдохновения и произведений искусства. Чаще всего, к прискорбию, классиков и просто талантливых людей ценят почему-то только после смерти. А при жизни всячески препятствуют их раскрытию всякие «цитадели связей и знакомств». Не говоря уже о завистниках и общественности, которые доводят многих до депрессий и самоубийств, тем что лезут в чужую жизнь, распускают сплетни.
Может, мой будущий ребенок стал бы переводчиком. Вообще-то хоть торговцем – главное, чтобы он был тем, кем сам хочет. Каждому человеку нужна среда, которая ему близка по духу. Не на службе, так в компании друзей. Нередко людей ломает чуждое им окружение. Не всем удается выдерживать непонимание, общаться с лицемерными людьми, ненавидя лицемерие и быть вынужденным каждый день видеть его на своей службе.
Она могла бы научить своего сына всему, что знала сама. И, может быть, она не была бы так одинока. Он бы подрос и помогал ей хотя бы просто своим существованием. Тем, что у нее есть что-то близкое, родное в этом мире. И чтобы рядом с ней был заботливый, любящий человек, ее муж.
Но этого уже не будет никогда… Она заплакала: «До чего же я глупа и наивна. Поверила в его красивые слова, во всю эту мишуру. Открыла ему душу, верила, доверяла ему. А оказалась для него всего лишь развлечением. Его не заботит никто кроме себя. Ему наплевать, что ради своих забав, удовлетворения мимолетных желаний он искалечил мне жизнь.
Она с трудом поднялась с постели. С одеяла упало черное перо.
– Странно, – подумала она. – Откуда оно здесь? Может, попало на одежду или волосы, когда я шла по улице…»
Перо ей понравилось. Если его заточить, то можно спокойно им писать. К тому же оно достаточно большое. Можно использовать и как украшение к чему-либо: все-таки оно красивое, черное, блестящее и с каким-то необычным серебряным отливом.
Она положила перо на стол.
До чего же ей не хотелось никуда идти… Ей было очень одиноко дома, но на улице, среди людей, ей было одиноко не меньше.
Она не умела врать. Во всяком случае, об отношении к тому или иному человеку. Но жизнь сделала ее более осторожной, как ей казалось. Но она сломалась, сделала глупость. Многих погубила безрассудность любви. Наверное, хорошо не уметь любить – не нужно страдать, ревновать, мучиться. Любовь – это прекрасное светлое чувство. Но когда она была счастлива от своих чувств? Одни лишь страдания, только разочарование и боль. Если бы она не умела любить, то давно бы уже вышла замуж за человека состоятельного, пусть староватого. Она бы завалила себя безделушками, развлекалась бы и не о чем не беспокоилась – что есть, как жить… Но разве ей нужны безделушки и праздник изо дня в день?
Она пыталась стать благоразумной и понять, что не все люди преданны, как она.
Почему она пошла на о свидание? Для нее существовала только любовь. Наслаждение – для тех, кому все равно где и с кем, кто не умеет любить, не способен на чувства к одному единственному человеку.
Ей хотелось чувствовать себя любимой. Не мечтать о счастье, а стать хоть на мгновение счастливой. Чувствовать, что она нужна. Чувствовать это в реальности.
Она зашла в ванную комнату, решив искупаться, дабы расслабиться и выглядеть опрятной днем. Приняв ванну, она оделась, посмотрела на свое унылое отражение в зеркале, расчесала и завила горячим стержнем волосы, припудрила лицо в надежде хоть немного замаскировать свой уставший вид, нанесла на губы вишнево-красную помаду, которая немного отвлекала от всей блеклости ее вида и направилась к врачу.
По дороге она купила себе леденцов. Дома, благодаря тому щедрому господину у нее была необходимая пища, и она могла позволить себе полакомиться.
Врач понуро сидел за своим, непомерных размеров, столом. В кабинет то и дело забегала медсестра, доставая какие-то хитрые баночки с разноцветным содержимым из стеклянного шкафа.
Врач достал из под стола графин, делая вид, что он просто хочет пить. Но не выцедив из него ни капли, стал совсем унылым.
Я сидела на кушетке у шкафа и ждала результатов анализа. На душе у меня было ликование, так как мне уже сказали, что произошла какая-то ошибка. Правда врач долго вспоминал меня и неуверенно разглядывал свое уведомление для меня, касательно посещения больницы.
Вскоре снова вбежала медсестра и сказала: «Не знаю, расстрою я вас или напротив, но вы действительно не беременны».
Я еле сдержалась, чтобы не накинуться с объятиями на медсестру.
Я вышла из больницы в умиротворении от ясности и от того, что эта ясность как нельзя лучше подходила моему нынешнему положению. «Как я счастлива, – думала я. – Я больше не повторю этой своей ошибки. Я буду ждать настоящей любви и настоящего мужчину, своего единственного. И у нас будет малыш, когда мы вдвоем этого захотим. И мы будем стараться, чтобы его жизнь никогда не была голодной и мучительной».
Я шла по улице в весьма хорошем настроении. И вдруг к тому же я вспомнила, что сегодня уже как второй день идет бал-маскарад во дворце Дожей – для знати и приближенных, а на площади – для более бедного и не родовитого люда. Мне же посчастливилось получить приглашение на бал в сам дворец. Фрейлины королевы в благодарность за искусную отделку вышивкой, бисером и кружевами своих платьев, позаботились о моем приглашении туда.
У дома я встретила почтальона. Он вручил мне какой-то внушительный сверток, обвязанный красивой лентой.
Я очень удивилась тому, что получила. Развернув сверток дома, я к своей неописуемой радости обнаружила там картину Пуссена, творчество которого я очень любила. И в придачу в конверте, сопровождающем картину, я обнаружила вместо письма, как минимум, свой полугодичный заработок. Я даже чуть не села на пол от сего неожиданного содержимого конверта, да и посылки в целом.
Кто же это все мог прислать? Может он для ребенка? Хотя когда это он любил живопись, да и искусство в целом. Для него там были некрасивые, непонятные женщины, к тому же нередко полноватые и немодно одетые. А древнегреческие статуи юношей вызывали у него бурю негативных эмоций: «Кто это лепил, зачем это лепили вообще? Чтобы все знали азы анатомии? Мне так эти скульптуры сто лет не нужны». (Куда больше его интересовал бордель, как соответствующий ему вид искусства).
Я припрятала деньги и повесила на видное с моей кровати место - картину, все мучаясь догадками. И стала собираться на бал.
Я одела свое любимое темно-зеленое бархатное платье с вышитыми мною витиеватыми цветами черными нитками. Одела свое единственное украшение – ожерелье с камнями, имитирующими изумруд, и шляпку с черной вуалью. Также я одела длинные черные перчатки и, положив в сумочку веер и немного денег (на всякий случай), побежала к остановившейся прямо напротив моего дома – гондоле, из которой как раз высаживали пассажиров.
Я собирался на бал-маскарад во дворец Дожей, чтобы хоть немного отвлечься от грустных мыслей, одолевавших меня. К тому же мне, откровенно говоря, надоели условия того места, где я проживал. И вовсе не потому что моя комната была бедно обставлена и мне приходилось долго подниматься по лестнице, чтобы попасть в свою каморку. Меня жутко донимали сплетни, которые были слышны из моего окна. Особенно мне «нравилось», как пара подружек у меня под окнами обсуждала, что у меня виднеется пламя свечи по ночам, периодически вылетают птицы из окон. К тому же, как успела коим-то образом подглядеть соседка (наверное, украла бинокль в театре, хотя то, что она ходит в театр, меня утешило бы слегка) я постоянно хожу по комнате, бурно жестикулирую и к тому же вешаю какую-то мазню на стены и через неделю эту мазню зачем-то меняю на другую. Хоть снимай ты частный дом. Но частному дому нужна охрана.
И почему я должен это слушать, занимаясь творчеством? Пока я отрабатываю монологи своих пьес, ищу наиболее выгодное исполнение – дабы передать актерам, что я хочу, как вижу свои пьесы на сцене; пока я пишу ночью – так как нередко это лучшее для меня время – они стоят у моих окон и перемывают мне косточки: «А может, он давно и окончательно свихнулся?» К сожалению, гораздо более ненормально выглядит отсутствие собственной жизни у человека. Он живет придуманными им же «недостатками» других. И в глубине души ему непонятно то, чем живу я. Ведь такие люди не интересуются искусством и творчеством других. А так как они не в состоянии понять мои жизненные ценности, им остается лишь самоутверждаться за счет того, что они «как все» и единственный показатель нормальности для них – это сплетничать под окнами, подглядывать за чужой жизнью и вместо того, чтобы наслаждаться искусством и творить или помогать другим в осуществлении их задумок – они лишь исходятся злостью, внушая себе, что все это «ненормально». Зато «нормально» строить козни, обманывать, лезть не в свое дело и считать свой образ жизни прописной истиной.
Я так люблю ночь. Тишина, звуки дождя, прохлада, веющая из окна, успокаивают меня. Как будто природа понимает меня, успокаивает мое измученное сердце. Кто знает, может, в ушедших столетиях в этом доме жил человек, который чувствовал то же, что и я. Или, быть может, через столетия здесь так же одиноко будет грустить девушка или одинокий молодой человек. Они так же будут влюблены, как я. Будут мечтать скорее увидеть свою любовь, спешить на бал в надежде отвлечься от грусти, тоски.
Он давно знал, что не покончит жизнь самоубийством, чтобы не случилось. Ведь всегда есть шанс, а умереть никогда не поздно, да и зачем торопить то, чего не избежать… Эти мысли о неизбежности тяготили его. Он хотел успеть все то, что задумал. Это было очень нужно ему.
И вот однажды было очень тяжело. Лекарь напоил его какими-то успокоительными травами. И пришло безразличие. Он был готов умереть. Он был готов бросить все, что еще незаконченно. Но что-то остановило его: «Подожди, ведь потом не вернуть ничего, не вернуть жизнь.» Тогда он был близок к смерти, он был готов бросить все, лишь бы больше не страдать. Это счастье, что он послушался себя, прислушался к своему разуму. Он не позволил себе, поборол слабость. Не прошло и дня, как дела стали еще лучше, чем были, хотя тогда казалось, что они испорчены безвозвратно. А умер бы он и что? «Все бы поняли, какой я был замечательный». Помер бы, повесили бы табличку на столбе, и все. Сколько уже ушло людей? Тебя будут помнить? Да, тешься надеждами. Нужно жить и никогда не отворачиваться от человека, когда он грани. Нестерпимая рана – и он убьет себя. Нужно помочь пережить все, утешить. Жизнь, какая бы она не была, достойна того, чтобы ею дорожили. Своей жизнью и жизнью других людей.
Обдумывая свое незавидное положение и размышляя на различные отвлеченные темы, я наконец-то отутюжил свою белую рубашку с кружевными манжетами. С белой рубашкой я надел свой лучший черный камзол с серебряной отделкой. Парик одевать не стал. Я считал свои длинные волосы вполне приличными. И выглядели они куда уж лучше парика. Цвет моих волос был пепельно-русым, с серебристым отливом. Поэтому мои волосы не сильно нуждались в пудре. Я только повязал волосы черным бантом, надел серебряную маску. Для общего антуража повесил на пояс шпагу, а также надел длинную черную накидку-плащ и взял вдобавок длинную алую розу.
«Ну, прямо Байроновский герой», – подумал я, осматривая себя в зеркале, и довольный вышел из дома.
На бал прибывали люди. Ко дворцу подплывало множество гондол, из которых выходили дамы под руку со своими кавалерами. Здесь была как знать, так и горожане менее уважаемых сословий, но так или иначе, имеющие отношение к главе государства и его приближенным (будь это хоть жена местного купца, привозившего заморские восточные ткани, розовое масло и другие ценные вещи для королевы). Люди знатного происхождения отличались дорогими одеждами, очень дорогими украшениями – будь то запонки и перстни у мужчин или ожерелья и браслеты у дам. А женщины особенно выделялись своими сложными прическами, выполненными, как правило, по последней французской моде.
Я вышел из гондолы, поднялся по ступеням длинной лестницы. Передо мною распахнули двери два лакея и вот я уже во дворце.
В огромном зале уже вовсю играла музыка и шли танцы. С менуэтом у меня были небольшие проблемы, поэтому я никогда не включал его в свои сценарии, да и обычно постановкой танцев в спектаклях занимался балетмейстер (но, конечно же, под моим чутким руководством). Поэтому я решил просто посидеть и послушать музыку. Скрипка звучала превосходно и была словно бальзам на душу. Я задумался…
«Одна музыка понимает мой мир. Музыка так описывает и выражает горестные чувства от того, что близкого, родного тебе все нет и нет. От того, что вокруг так мало понимания. Мир – необитаемый остров. Разве я отгородился? Чем больше меня предают, тем невыносимей становится одиночество и вместе с тем все меньше хочется испытывать себя на прочность».
Но мое наслаждение прекрасным и размышления о потребностях насущных прервали звуки фортепьяно. То ли пианист уже успел хорошо выпить, то ли плохо учил ноты, но выносить извлекаемые им звуки было не так уж просто.
Правда танцующим было все равно. Дамы имели возможность демонстрировать свои платья и подыскивать себе пару, посплетничать; кавалеры ухаживали за приглянувшимися им девушками. В общем, жизнь бурлила вовсю…
Чудесное это дело – танцы. Хоть ты и пришел на бал с одной дамой, ты обязательно по чуть-чуть потанцуешь со всеми. Пожалуй, это выгодно для тех, кто пришел один и ищет себе приятную спутницу или спутника.
Я наблюдал за танцующими, и вдруг увидел ее. Она скромно стояла у колонны, и по ее умиротворенному выражению лица я понял, что с врачебной ошибкой все же оказался прав.
У нее была чудесная фигура. Но особенно мне нравились ее тонкие изящные черты лица, светлые волосы, уложенные локонами и, казалось, точеные руки в черных длинных перчатках.
Мне грезилось, будто я встречал ее в одном из своих одиноких снов, где не было никого кроме меня, бескрайнего поля и моей черной лошади. Именно ее я представлял, когда описывал прекрасных героинь из своих пьес. О ней я мечтал, засыпая. И вот она словно ожила. Как чудесно, что она есть. Что она есть в реальности и не останется лишь плодом моего воображения, моих чувств, ищущих опору, поддержку и выражение.
Я встал и направился к ней, поправив волосы и маску на лице:
– Мисс, могу ли я пригласить вас на танец?
Она опустила голову, слегка улыбнулась и подала мне руку.
С вальсом у меня было получше. К тому же, какое это удовольствие – обнимать ее и быть с ней так близко.
Пришла пора меняться партнерами и партнершами по танцу. Но на этот случай я уже придумал свой трюк. Я просто обогнул с мисс Элендер рядом стоящую с нами пару, и им ничего не оставалось, как продолжать танцевать дальше вдвоем.
– Вы так прекрасны, мисс.., – сказал я.
– А вы так смотрите на меня, что скоро совсем вгоните меня в краску, – ответила она.
– А я не могу на вас не смотреть…
«Интересно, – подумала Мэри. – Не успел познакомиться, а уже сыплет комплиментами. Главное мне снова не ошибиться. Хотя по своему внешнему облику – очень привлекательный господин и у него такие красивые волосы. А костюм явно сшит у французских портных».
Вдруг музыка остановилась. Пианист был явно пьян, так как его стало косить в сторону, и вскоре он рухнул со стула. По залу прошел громкий возмущенный шепот. К моей прекрасной спутнице подбежала фрейлина и стала говорить ей что-то на французском, но с таким акцентом, что я с трудом что понимал. Мисс Элендер долго отказывалась, но наконец-то села за рояль. Она начала играть, оркестр подхватил мелодию, и танцы продолжились. Я подошел к роялю и долго пытался понять, что играла мисс Элендер. Мелодия была очень знакома и красива, трогательна. Она напоминала всем известную мелодию, но была сыграна как-то ново, импровизированно. Это было очень впечатляюще.
Композиция закончилась. Дамы и господа решили немного отдохнуть и направились в зал, который был накрыт всякими яствами.
– Вы пойдете? – спросила она.
– Я не против. Но, может, вы согласитесь пообедать со мной в ресторанчике «Vertige», что расположен недалеко от дворца, у реки. Я обещаю, что яства будут не хуже, мисс…
– Элендер. Мэри Элендер. Замечательное предложение, спасибо. Что ж, пойдемте, – сказала она.
– Да, позвольте мне представиться. Мое имя – Андрэ.
«Что-то часто я стала знакомиться с людьми по имени Андрэ, – подумала Мэри. – Возможно, это очень популярное имя во Франции».
Мы остановили гондолу. Пока мы плыли, я достал из внутренней петли плаща рощу, радуясь, что «антураж» пришелся весьма кстати и вручил ее мисс Элендер. Она еще больше засмущалась.
– Скажите, Андрэ, что привело вас на бал? – спросила она.
– Откровенно говоря, на бал привели меня вы. Я уже имел возможность видеть вас однажды, и я надеялся встретить вас снова – во дворце или на площади. Мне хотелось ближе познакомиться с вами или хотя бы просто снова вас увидеть. И, конечно, попытаться предложить провести вам вечер со мной.
«Может это тот Андрэ, который мне недавно так помог, когда мне было очень плохо. Хотя вряд ли это он. Этот господин совсем не похож на того бедного студента», – подумала мисс Элендер и сказала:
– Вы, наверное, очень благородного рода, а я живу в бедных кварталах. Вы не боитесь, что над вами будут смеяться ваши знакомые, друзья?
– Конечно, нет. Но разве вы бедная? Вы богатая. Ваша красота и музыкальный талант, да и вы в целом, как человек – самое значимое богатство для меня. Скажите, вы только исполняете музыкальные произведения или, быть может, и сами их сочиняете?
– Да, я пишу мелодии, песни. Но мои песни очень грустные. Наверное, они вам не понравятся, – ответила мисс Элендер, грустно смотря на прозрачную гладь воды.
– Это мы еще посмотрим, – сказал я.
Лодка остановилась. Мы зашли в ресторанчик… Я подошел к хозяину заведения и попросил его за вознаграждение избавить нас с Мэри от присутствия других посетителей на пару часов. Хозяин конечно же согласился.
Мы с мисс Элендер поужинали, болтая обо всем на свете. Но мне все не терпелось услышать ее песни: стихи, голос, музыку, и я сказал:
– Мисс, не осчастливите ли вы меня исполнением своих песен?
– Почему нет? – ответила она.
К счастью, в ресторанчике имелся рояль. Она открыла его крышку, с деловитостью сняла свою черную шляпку с вуалью и положила ее на рояль. После непродолжительного музыкального вступления она запела:
«Мне больно, муки кто поймет?
Смеетесь вы, а мне так тяжело.
Вот-вот, и полыхающий огонь умрет,
И смерть навеки позовет.
Не знаю, в чем же смысл меня,
Я радость никому не приношу,
И порвана последняя струна.
Лишь дайте сил, я столько боли здесь переношу.
Закрыты двери, заперты все окна.
Безликий призрак ночи – дай мне руку.
Напомни, как люблю свеченье звезд,
Как в темноте роняют слезы умершие грезы,
Как рвали нити, жгли надежды розы.
Но я не дам себя убить.
Любовь снегам не погасить.
Я буду жить, чтобы любить,
Чтоб боль свою навек забыть».
Мне нравился ее голос. Он был очень чувственный, проникновенный, атмосферный; с оттенками грусти, меланхолии, печали. Это было под стать ее стихам, очень дополняло их, соответствовало им.
Когда она пела, у меня просто начали наворачиваться на глаза слезы. Ее стихи что-то сильно задели во мне.
Когда она закончила петь, то посмотрела на меня, увидев, как я сильно сжал бокал, чтобы совсем не потерять самообладание. Она встала и подошла ко мне.
– Ну, как вам? – спросила она.
– Очень… очень мило. Я чуть не умер от горя, что вам так плохо и чуть не умер от счастья, что мог слышать вас. Что вы так откровенны со мной. Я тоже хочу быть откровенным с вами, – ответил я.
Она с интересом посмотрела на меня.
Я снял маску.
Мэри замерла и опустила голову:
– Так это вы прислали посылку с картиной Пуссена и деньгами?
– Да, я. Потому что вы такая искренняя, одинокая, милая. Я увидел в вас много общего со своей жизнью. Я не хочу, чтобы вы страдали. Не знаю, что для вас счастье, но я страдаю без вас.
Она подняла голову и посмотрела на меня. И вдруг она обняла меня. Она сказала мне тихо:
– Спасибо вам, вы так мне помогли. Мне хочется быть с вами. Вы можете понимать, сострадать. Ведь вас не оставили равнодушными мои стихи, моя жизнь.
Она заплакала.
Я обнял ее покрепче. Я гладил ее волосы и шептал ей:
– Не плачь, милая. Теперь у тебя есть я. Забудь обо всем, что было с тобой. Я не оставлю тебя, ты мне нужна.
Она посмотрела на меня. На ее ресницах блестели слезы.
Я поднял ее на руки и понес к берегу реки. Она сопротивлялась, говоря:
– Что вы, вы же надорветесь.
– Я? Таких пушинок только и нужно носить на руках.
Мы стояли у реки. Ночное небо было усыпано звездами, луна молча взирала на нас. Я держал ее за руки, и мне хотелось ее поцеловать. Но я решил немного повременить. Подождать, когда она совсем привыкнет ко мне, поверит мне.
– Скажите, вы бы хотели пожить в Париже? – спросил я у Мэри.
– Скажите тоже… Да, это было бы очень интересно для меня. Я так много люблю французского: французских художников, французскую музыку, французского мужчину с такими милыми чертами и необычными красивыми волосами. Вы ведь из Франции?
– Да, мое полное имя – Андрэ Дюбуа.
Она недоверчиво засмеялась:
– Вы шутите?
– Нет, абсолютно не шучу. Вот есть подтверждающая бумага, если интересно, – сказал я, доставая из внутренней стороны камзола бумагу, и показал ее Мэри. На ней была королевская печать.
Мэри с удивлением стала рассматривать бумагу:
– Я просто в потрясении, – сказала она. – Для меня было бы неслыханным счастьем просто познакомится с вами. Мне очень нравится ваше творчество, особенно образ Сесиль из последней вашей пьесы. Этот образ очень близок мне, я очень понимаю ее чувства, мысли, поступки.
– Эту героиню я создал как воплощение своей мечты. Это своего рода идеальная девушка, мой недостижимый, как мне казалось, идеал. И вот я встретил вас. Но вы, Мэри, даже прекраснее, чем созданный моими мечтами образ. Вы намного лучше, а главное – вы существуете в реальности. Я всегда вас искал, думал о вас, писал о вас. Вы часто снились мне, я понимал, что это вы, моя единственная на этом свете, но не мог даже подойти к вам во сне, чтобы лучше увидеть облик той, которой мне так не хватало. И вот – вы. Я могу вас видеть, дотронуться до вас. И теперь я уж точно вас никуда не отпущу.
Мэри улыбнулась. Но вдруг как-то слегка поникла, ее лицо стало грустным:
– Может вы решили пошутить? Вы, наверняка, знаете много талантливых людей, талантливых женщин и красивых. Зачем вам я?
– Не говорите глупостей. Ваш талант ничем не хуже, а откровенно говоря, для меня он самый лучший. Я почувствовал, что в вас словно есть частица меня. Потому что я вас понимаю, вы мне близки, дороги. Я вас люблю…
Я посмотрел на нее. Провел пальцами по ее лбу, щекам, губам.
С ее ресниц упала слезинка. Внезапно она обняла меня и поцеловала. Мне было так хорошо с ней, что я чуть не упал в обморок, как нынешние дамы (только от счастья и наслажденья, а не от туго затянутых корсетов).
– Так вы поедите со мной? – спросил я снова.
– Да, – она поцеловала меня в щеку. – Конечно же я поеду с вами, милый Андрэ, – и она снова поцеловала меня.
– Ну, тогда вам нужно успеть пораньше вернуться домой, чтобы собрать багаж. Завтра в девять я пришлю лодку за вами. Простите, что сейчас не зову вас к себе. Я здесь в образе «бедного студента», и помещение, в котором я живу, не ахти какое. Но скоро мы исправим это временное, так сказать, недоразумение.
– А мне все равно, где вы живете. Я так устала быть одной. А вы меня очень привлекаете, – сказала Мэри.
– Я тоже устал.
Я поцеловал ее снова и мы побрели к мосту, у которого ждали своих пассажиров гондолы с перевозчиками.
Ночью я решил попрощаться с городом. Я летел над прекрасными реками, над кронами деревьев в прохладном бескрайнем небе. Над городом был туман. Но ему уже не спрятать мою любимую. Внезапно внутрь закралась тревога. Могу ли я быть так счастлив?
Были моменты, когда мне казалось: да, вот оно – счастье. Я наконец-то позабуду все печали и тревоги. А какое горькое разочарование ко мне приходило. Такое, что казалось: все, в жизни уже ничего не будет. И всякий раз, когда со мной случалась неприятная история, разочарование, когда в сердце поселялось горе, я думал: «Почему? Разве я все это заслужил? Я, который никогда не желал переходить другим дорогу, который мог быть верным, преданным, честным. И почему одно за другим на меня сваливаются предательство, обман, какие-то сплетни. Конечно, во мне не все так безоблачно, как и во всех. Но почему я не могу встретить человека, который думает не только о себе, о наживе и выгоде. Да, я люблю отгораживаться от других. Но не потому, что я мизантроп, а потому что устал от неблизкого мне окружения. Хотя бы, – думал я, – встретить одного друга, хотя бы друга, который бы не считал мои доходы и расходы, не изучал мой гардероб и не пытался перетянуть к себе моих знакомых и коллег. Хотя бы раз кто-то «увидел» меня, подумал – чем я живу. У меня все хорошо? Ха! Если бы у меня были горы золота, и я бы так и оставался вынужденным отшельником…, уж лучше бы я выбрал встречу с единственной и обычный доход. К тому же мне гораздо интересней писать новые пьесы, чем развлекаться изо дня в день и спускать деньги в различных лавках. (Конечно, мне бы не хотелось мерзнуть зимой в шалаше, но чем лучше не находить себе место от печали и одиночества в самом шикарном дворце).
Но есть люди, которым гораздо хуже, чем мне. У них нет ничего и никого, некому их поддержать и помочь им. Как моя любимая. Разве она не заслуживает счастье, разве она заслужила такое положение и не способна проявить себя в хорошей работе, искусстве?»
Я покружил над парком, что был в центре города и сел на ветвистый дуб, чтобы немного передохнуть. Дела были все сделаны. Но чтобы уснуть, мне нужен был этот «вояж». Я был так счастлив, что скоро буду вместе с любимой, что сон бы мне дался с трудом. Я только и мечтал о ней, вспоминал ее мягкую и нежную кожу, гладкие прекрасные волосы и всю ее – такую любимую и желанную.
У дуба стояла скамейка. Вскоре к ней подошли две дамы. Их лица показались мне знакомыми. По-моему, я видел их на балу.
Одна из них возмущенно заговорила:
– Ты видела, какого мужчину завлекла наша нищая швейка? Представляешь, мой знакомый лакей из одного ресторанчика сказал, что они провели в нем два часа, да и еще он пригласил ее к себе в Париж.
– Да уж, везет же таким дурочкам, – презрительно сморщилась ее подружка.
– Слушай, он завтра пришлет за ней гондолу в девять утра. Давай сломаем замок в ее двери, чтобы она не смогла выйти.
– Давай, отличная идея!
– А если он явится вдруг сам, то я подойду к нему и скажу, что я ее соседка, и что ее нет дома, – продолжила она свой план.
– А он тебе поверит? – спросила ее подружка.
– А я притворюсь, что мне плохо, и он станет мне помогать, и ему уже будет не до нашей замухрышки. Ну, как тебе моя идея?
– Отлично придумала! Пойдем только зайдем в придворную гардеробную. Нужно выбрать платье получше, – ответила подружка.
– И пооткровенней, – хихикнула другая.
Я чуть было не потерял равновесие на своей ветке. Вначале меня одолело жуткое негодование. Но потом мне стало просто смешно. Я не такой дурак, который бежит за первой попавшейся и к тому же любой «юбкой». А если бы моя любимая Мэри вдруг не вышла бы, я бы все равно постарался выяснить, в чем дело. Не так то мне и тяжело попасть в ее квартиру, да и существует масса других способов – крикнуть, выломать дверь, в конце концов. Конечно, я бы никуда не уехал без нее.
А то, что там кому-то плохо... Нашатырь и местный лекарь, живущий в том же доме. Вот уж наивные – я прямо-таки женюсь на первой вульгарной даме, которая упадет передо мной в обморок, потому что ей больше нечем привлечь к себе внимание (или пора уж давно сменить размер платья и корсет не затягивать по самое не могу).
Я полетел за этими бесстыжими и отвратительными «подружками» (которые бы, уверен, подставили бы друг друга при первой возможности.) Когда они подошли ко дворцу и зашли через черный вход, я шмыгнул за ними. Они зашли в гардеробную, которая закрывалась на щеколду, как снаружи, так и изнутри. Когда они закрыли дверь, я легким движением лапы задвинул щеколду и довольный восторжествовавшей (хоть на время) справедливостью, вылетел из дворца. Пусть посидят до утра среди своих ценных и откровенных платьев и подумают о своих свинских замыслах. А утром их все равно откроют, так как фрейлины снова будут готовиться к маскараду. К тому же, как и положено было везде, в гардеробной, в отдельной выходящей из нее комнатушке, хранилась одежда прислуги, а она приходила раньше всех во дворец. По крайней мере, теперь мне никто не будет пытаться мешать уехать с любимой ко мне домой.
Мы сидели в уютной гостиной моего дома в Париже и ужинали. Мы только что приехали. И я отвел своей возлюбленной на первое время отдельную комнату (такие уж нравы царят в обществе, в чем-то они хороши, в чем-то плохи.., но уж это решать каждому самому). Самое главное в этом деле – не опростоволоситься и не жениться на той, которая не является предназначенной тебе. А как это узнаешь? Ведь хочется жениться раз и на всю жизнь… С другой стороны, когда встречаешь свою любимую и представляешь, сколько раз она ошибалась, прежде чем встретила тебя, появляется не очень хорошее чувство. Я конечно же имею в виду совместное проживание до свадьбы и вытекающие из этого последствия. Ведь так хочется быть для нее единственным, с кем она почувствовала то счастье, которое является своего рода апогеем, в хорошем смысле этого слова, чувств и любви к другу.
После ужина я проводил ее в комнату, самую лучшую, поцеловал ее, стараясь не слишком пока выходить, так сказать, за рамки временного приличия и пошел спать. Но мне не спалось. Часа три я ворочался с боку на бок, думая, как там спит моя прекрасная Мэри.
Вдруг за дверью я услышал шаги, и в мою комнату вошла она в одной сорочке со свечой, сонная и расстроенная. Она поставила подсвечник с горящими свечами на столик, стоявший у изголовья кровати и, не говоря ни слова, юркнула ко мне под одеяло, прижалась ко мне и пробормотала: «Мне снился страшный сон, что ты меня бросаешь. Я тебя ищу, в моих руках твоя роза, которую ты подарил мне во время бала-маскарада, и роза внезапно начинает рассыпаться, будто сгорает, и остается лишь пепел».
– Глупости все это. Хочешь забыть про розу? – спросил я.
– Ага, и уже часа полтора, как хочу.
Я засмеялся и поцеловал ее нежное плечо. Она потушила свечу…
Утром я проснулся раньше, чем Мэри и долго смотрел на нее спящую. Ночь была прекрасна. Наконец-то она рядом со мной. Я так долго ее искал…
Я пошел на кухню и сделал нам завтрак. Поставив салат, гренки и чай на поднос, я понес его в спальню.
Кухарку и экономку я не держал принципиально и все делал сам. Хоть я и не очень обожал, например, натирать до блеска паркет в гостиной, но все ж какая-никакая физическая нагрузка при моем «писательско-мечтательно-постановочном» образе жизни. Просто я не хотел, чтобы кто-то чужой невольно наблюдал за моей жизнью.
Я поставил поднос на столик у кровати и начал складывать разбросанные по полу вещи. Мэри спала и что-то бормотала. Вдруг она стала просыпаться, открыла глаза и, увидев меня, улыбнулась.
– Прохладно, – сказала она. – Совсем нет сил одеться. А мое платье в другой комнате.
Я поцеловал ее и сказал:
– Поешь пока, а я схожу за твоим платьем.
На самом деле я еще готовил небольшой сюрприз. Взял коробку, которую заказал еще будучи в Венеции. В ней было платье для Мэри. Ее параметры я предусмотрительно списал с листика, еще будучи у нее дома (что это были именно ее мерки, я не сомневался). Я, конечно, любил дарить более изысканные подарки, чем платья. Но сегодня собирался вести ее на премьеру спектакля, поставленному по моему сценарию, который я выслал в Париж из Венеции режиссеру-постановщику. Обычно я сам участвовал в постановке спектаклей по своим пьесам, но здесь пришлось доверить дело давнему знакомому, так как мое присутствие было невозможным в то время.
Я зашел в комнату и положил коробку ей на живот поверх одеяла:
– Вот, небольшой подарок, – сказал я.
– Это мне? – спросила она.
– Конечно тебе.
– Только не надо, пожалуйста тратить кучу денег на меня. Мне нужен только ты, – сказала Мэри.
Она открыла коробку и с восхищением стала разглядывать нежно-бирюзовое платье.
Она сказала:
– У тебя отличный вкус, – и добавила. – Что-то меня совсем разморило, нет сил одеться. Где хоть предметы первой необходимости?
Она лежала и напевала какую-то песенку, пока я натягивал на нее чулки. Сложная это штука, надо признаться. Особенно когда моя возлюбленная вертится, поет и болтает свободной ногой. Платье на Мэри одевать пришлось тоже мне.
– Ты такой заботливый, спасибо. Конечно, впредь я буду одеваться сама, но иногда так хочется, чтобы о тебе позаботились.
– Мне было только приятно, милая. Я могу одевать и раздевать тебя часами, любуясь на твою красоту, – сказал я.
Мэри совсем засмущалась и стала смотреть в окно, что-то напевая.
Все места в театре были заняты зрителями, что не могло не радовать. Мы с Мэри сидели в первом ряду. Вскоре занавес открылся и через сцену пролетел специально обученный черный ворон и уселся на рояль. Вскоре на сцене показалась девушка в черной накидке, застегнутой на груди крупной серебряной пряжкой. Лицо ее скрывала вуаль. Она подошла к роялю, заиграла и начала петь:
«Ты ждешь все наступления утра,
Когда погаснут звезды, мрак уйдет,
И кто-то постучится в дом,
Кого ты ждала – вновь зайдет.
И скажет, что искал тебя
Все утро, ночь и годы напролет,
Но находил лишь отраженье
Тех страхов, что и разум не найдет.
Беседа же начнется, как молчанье
Не сказанного столькие года.
И в нем ты вдруг отыщешь искры,
И отголоски сердца, что бьется вот едва.
Он спросит, где была все это время,
Воспоминанье принесет лишь пепел
Всех слов, которые давно горят в огне,
И не отыщет их теперь и ветер.
И на рассвете следующего дня
Им суждено расстаться вновь,
Нести извечно бремя друг без друга,
И лишь усталость будет сердце бередить
И заметет ее следы слепая вьюга.
– Это же мое стихотворение «Посланник обреченности»! – восхищенно сказала Мэри. – Но где ты его нашел, Андрэ?
– Прости, что заранее не предупредил тебя. Хотел сделать для тебя сюрприз. Твое имя кстати на афише, и я надеюсь, что вскоре ты отрепетируешь и будешь исполнять все сама, – ответил я.
– Вы так меня приятно удивляете, – сказала Мэри и с нежностью погладила мою руку.
Моя новая пьеса и спектакль по ней, к моему счастью (и Мэри), имели успех. А как они не могли быть успешными, когда в них отражены настоящие чувства, мечты, когда в них отражается жизнь.
На утро в газетах появились статьи о спектакле. В большинстве своем они были написаны ценителями творчества, имеющего свою особенность, и написаны критиками, не заболевшими синдромом «осознания лишь себя уникумом и носителем неподражаемого гения» и поэтому были весьма положительными.
Некоторые писали, что я откопал самородок и к тому же золотую жилу. Смешно! Я писал потому, что я в этом нуждался. Она писала ради искусства, чтобы выразить наболевшее: горе или же счастье. Разве я или она похожи на отражение кривых зеркал? Разве я или она кривили душой или писали что-то ради славы и денег? Нельзя научиться петь – если нет слуха и голоса, нельзя сшить красивое платье – если нет вкуса, и нельзя создавать искусство через фальшь и наживу. Ведь пьеса – это не набор высокопарных фраз, не рассуждения о какой-то великой светской духовности, не куча терминологии и шокирующих вульгарных, страшных или отвратительных моментов. Так и настоящее искусство не создается ради славы, ради ощущения себя «великим сценаристом» и «безмерным талантом». Тот, кто нуждается в искусстве, для кого это «The Cure», утешение, попытка найти похожих на себя людей, может создать что-то безмерно личное, безмерно откровенное и безмерно красивое – как моя любимая, моя единственная.
А сколько раз меня донимали бездарные актеры и актрисы.
– Что вы ждете от сцены? – спрашивал я их. И что же они ждали – своего лица на афишах, своей популярности. Для них это не была жизнь, они не нуждались в выражении чувств в творчестве, как птица нуждается в свободе и просторе.
Я сидела в гостиной, забравшись с ногами в уютное кресло, и читала книгу.
Внезапно раздался стук в дверь. Я открыла и на пороге увидела нерадивого и, к счастью, несостоявшегося «отца». Этот нахал посмел еще и взять с собой букет цветов:
– Милая, случайно оказался в Париже проездом, решил заскочить.
– Что? Я тебе не милая. Убирайся отсюда! – я схватила букет и запустила его в ближайшую лужу. Какая я растяпа – до чего же я не умею ценить лицемерные подарки.
Не прошло и минуты, как я увидела, что по дороге к дому идет Андрэ. Нахал «с цветами» быстро ретировался.
– Забудь о моем существовании раз и навсегда, лицемер, – прокричала я ему вдогонку.
– Что здесь происходит? Чего хотел этот идиот? – спросил у меня Андрэ.
Я расплакалась и пробормотала, всхлипывая:
– Он хотел разрушить мое счастье.
Андрэ подошел ко мне ближе, вытер мои слезы, погладил по руке и обнял:
– Ну что ты плачешь, забудь об этом. Немало в жизни еще может быть таких нелицеприятных ситуаций, и не стоит тратить на них нервы. Я же с тобой. Это только поначалу кажется, что все так плохо, скоро тебе станет легче, милая моя, дорогая Мэри. К тому же у меня кое что есть для тебя.
– Мне так неудобно. Моя персона скоро незримо растранжирит все твои деньги, – ответила я.
– Милая, ты же знаешь, что мне хочется делать тебе сюрпризы. К тому же здесь, в этой коробке, очень важная вещь, – и он показал на внушительную коробку, которую извозчик положил на столик в беседке, что стояла у дома (видимо, наблюдая за нашими страстями, он решил сильно не мешать).
– Пойдем в дом, любимая, – сказал Андрэ. Он взял коробку, и мы вошли в дом.
Уже смеркалось. Андрэ зажег свечи, немного походил по комнате. Все это меня немного удивляло и слегка настораживало
Он положил мне на колени коробку и развязал розовую атласную ленту, которой она была завязана.
Я открыла коробку и замерла. В ней было воздушное, белое, как снег, подвенечное платье.
Андрэ смотрел на меня вопросительно и смущенно.
– Ну, и что вы так на меня смотрите любимый? Разве я могу отказаться?
Я положила коробку на диван, встала и подошла к Андрэ. Я обвила руками его шею, приблизилась к нему близко-близко и сказала:
– Спасибо, милый, что ты есть у меня. Я обязательно одену это платье только для тебя, – и я поцеловала его.
Поженились мы без лишней шумихи. Из приглашенных были только мы вдвоем. Мы оба так хотели. Ведь этот праздник, событие, в первую очередь, касалось меня и моей возлюбленной, и оно было важно именно для нас двоих.
Мы отпраздновали нашу свадьбу в домике у моря. Там было очень красиво: такие живописные места: холмы, каменистые склоны, ниспадающие со скал у моря - длинные растения, усыпанные цветами.
Мы наняли музыкантов и повара. Они жили в домике неподалеку. Музыканты играли, мы ели за столиком, стоящем прямо на берегу. А когда нам обоим хотелось, мы танцевали, ходили босиком по берегу. А ночами все было еще более прекрасно. Я наконец-то нашел то счастье, которое так долго искал.
Было раннее утро. Мэри еще спала.
Я подошел к окну и распахнул его. На меня подул свежий, прохладный, морской ветер. Он трепал легкие занавески на окне. Я смотрел на бесконечную гладь воды, на утреннее небо, рассвет. Орланы кружили над водой… а вода искрилась, переливалась под лучами солнца.
Я больше не превращался в ворона, не летал ночами над городами. Я нашел ее. Мне уже незачем было искать ее при свете луны, звезд. Мои ночи и дни наполнились счастьем, жизнью, любовью. Ведь в них была она… моя единственная Мэри. Она увидела, почувствовала во мне скитающуюся, несчастную птицу и исцелила мою душу.