Ее голос медленно проникал в мое сознание. Голова раскалывалась. Восемь? Семь? Полдевятого? Стрелка будильника плавала перед глазами, и я, убедившись в бессмысленности измерения временного пространства, решил больше не пить.
Я достиг возраста Христа стремительно и незаметно для себя – скажем, молниеносно. Я считал – жизнь удалась. Удалась – сложилась, или не сложилась (так считала моя мама). Все в принципе неплохо. Своя квартирка, «пыжик», приличная тренерская зарплата в училище Олимпийского резерва, да и «левые» деньжата капают. Вот и сейчас – зарабатываю «левые» на спортивной турбазе.
Нет, эта баба меня окончательно достала! Что ей надо, итить вашу м..! Я резко скинул одеяло, поднялся, сокрушая ее шквальным каскадом бицепсов и трицепсов тридцатитрехлетнего амбала в сто килограммов веса, пахнул на нее угольками вчерашнего костра и стойким перегаром – жарко… Умолкла. Смотрит на меня в оба. Молоденькая.
- Я зайду позже… - качнула озерцами небесных омутов. С чертиками. Усмехнулась уголками губ – лукаво, едко, призывно. Остановить? Ноги – длинные, стройные, поцелованные лучиками золотистого августовского солнца. Почувствовала? Обернулась, смотрит пристально, поправляет прядки медовых волос. Прикусила губу, изучает меня, внимательно, не мигая. Пошла…Ах, не остановил! Падаю на кровать, как срубленное дерево – шумно! Гудит голова, муторно. Хочу ее, чертовку… поняла или нет? Проваливаюсь в пропасть дремотного сна.
На следующей день я знал о ней все. Дочь нашего директора, кадровик, видно приходила за моей трудовой. А я – как медведь сибирский! Бабы на меня вешались толпой, куда девалась галантность? На вопрос, сколько у меня было женщин, я по-есенински хвастливо уверял, что триста, но после рюмки-другой соглашался на тридцать три…
Я выспросил про нее у коллег-товарищей: она здесь работает уже третий год, любит плов и мороженное, одевается скромно и плавает по утрам не хуже наших воспитанников. На свои двадцать пять она не выглядела - красивая синеглазая девочка.
Время шло незаметно, а мне никак не удавалось с ней пересечься. В столовую мы ходили в разное время, по утрам я проводил тренировки, мою трудовую книжку ей передал Петрович, а просто так прийти к ней в кабинет я почему-то не мог. Ребята замечали мой интерес к ней и подтрунивали надо мной. Петрович, в молодости гуляка и повеса, решил мне помочь.
Она открыла сразу, как только я стукнул своим кулачищем в ее дверь, словно стояла за ней и ждала меня. Внимательно посмотрела, окунув в синеву прохладных миндалевидных глаз.
- Куда положить его? – Петрович повис у меня на плече, отчаянно постанывая.
Глаза ее округлились, брови поползли вверх.
-Травмировал плечо на тренировке, - пояснил я.– Надо вправить сустав и сделать хороший массаж.
Она подвела меня к столу, лихорадочно сгребла какие-то документы. Я аккуратно опустил на стол Петровича. Мои любовницы сходили с ума от моего массажа. Я часто начинал со спортивного… Петрович постанывал, но видимо никак не от боли. Она сидела на стульчике у двери и продолжала купать меня в глубинах синих глаз. И вдруг я понял, что под ее взглядом завожусь, не хуже реактивного самолета. Я давно так не хотел женщину. В будни – тренировки, по выходным – выпивка в неограниченном количестве. Пресыщенный бурной юностью, я оставил женщин на заднем плане. Но эту я хотел. Она смотрела на меня изучающе. Смело, открыто, не мигая. «Ты будешь моей», - я тоже не отводил глаз.
Не знаю, чем бы закончился наш поединок, если бы ни Петрович, он сказал, что чувствует себя лучше и попросил разрешения пройти курс массажа на ее единственном на турбазе подходящем столе.
Мы приходили к ней по вечерам, я делал Петровичу массаж, она деловито стучала по клавиатуре, делая вид, или на самом деле не обращая на нас внимания.
В один из таких вечеров я немного запоздал, а когда вошел, застыл от удивления. Петрович травил анекдоты, растянувшись на роковом столе, а она своими тонкими пальчиками массажировала ему спину и затылок. Они ни сколько не смутились моим появлением, она принялась работать руками с еще большим усердием, а я почувствовал, как ревность удушливым приступом ухватила меня за горло! Чего бы я ни дал, чтобы сейчас растянуться на этом столе и почувствовать ее руки не себе! Я оторопело присел на стульчик, на котором обычно сидела она во время массажных сеансов, чувствуя, как моя вздыбившаяся плоть требует удовлетворения.
Петрович поблагодарил ее и пошел, оставив нас наедине. Это был второй раз, когда мы остались с ней один на один. Она с безразличным видом перекладывала бумажки, а я искал слова и не находил.
- Я знаю, что тебе нравлюсь. – Она смотрела на меня пристально, как кошка смотрит на мышку. Ждала реакции.
- У тебя очень красивые ноги, - что за ахинею я несу! – Ножка маленькая, как у Золушки…
Она улыбнулась моему неуклюжему комплименту.
-Я бы хотел с тобой общаться чаше…- слова давались мне с трудом.
«Трахать ты меня хотел…» - насмешка читалась в ее взгляде вполне открыто. Я не понимал, что со мной происходит. Краснею перед бабой, как первоклашка. За себя стыдно.
-Знаешь, - голос ее стал очень серьезен, - я могу тебя понять. Ты не первый. Но у меня есть муж. И я очень люблю его. Ты хороший парень, но я принадлежу другому человеку. Ты должен идти.
Она положила мне руку на плечо. Я снял ее, посмотрел на тоненькое золотое кольцо на безымянном пальце. Чмокнул ее теплую ладоньку. Не отдернула! Не оттолкнула!
Я пустил в ход весь арсенал ловеласа: букеты шикарных роз с доставкой из города, всевозможные сладости, мягкие игрушки. Нет, она не отказывалась от моих подарков. Она молча принимала их как законную дань своей красоте и молодости, но избегала встреч наедине. В компании она вела себя со мной непринужденно, впрочем, как и с другими ребятами. Несколько раз мы с группой наших коллег встретили вместе рассвет, жарили шашлык, пели песни под гитару. Порой мне приходила в голову чудовищная мыслишка опоить ее и попробовать «раскрутить» в таком состоянии. Она спокойно потягивала красное вино из тонкого стеклянного бокала (это в лесу-то!), я довольствовался одноразовым стаканчиком многоразового использования. На утро я к удивлению своему просыпался у затухшего костра. Ее и след простывал. Я недоумевал, как я «падаю с копыт», а она умудряется с семи утра приниматься за работу. Я знал, что она ходит на пляж, поэтому, несмотря на мою нелюбовь полежать на солнышке (уж очень напряжно при моем весе), я стал настоящим «плейбоем». Но и здесь меня ждало разочарование. Лишенный возможности ласкать желанную женщину, я был лишен и удовольствия созерцать ее тело – на пляж она приходила, укутанная к парео. Как-то раз я застал ее с книгой на пирсе. Я присел рядом, радуясь, что поблизости нет никого из нашей шумной компании. Она читала, не соизволив снизойти до общения со мной. Легкий ветер шаловливым мальчишкой играл прядками солнечных волос, выбившихся из-под розовой панамки, солнечные лучики ласкали ее обнаженные ноги. Красивые, женственные, стройные ноги. Нет, не такие перекаченные мышцатые колоды, как у моих подружек по «тренажерке», и не такие белые деревянные спички, замученные вечными диетами, как у моей младшей сестры. Она не была красавицей, но ноги у нее были по-настоящему красивы.
Я несмело протянул руку и взял в руки ее ступню. Опытные пальцы массажиста быстро нашли все чувственные точки. Второй рукой я крепко сжал ее лодыжку. Она отложила книжку. Лихорадочный румянец маками расцвел у нее на щеках и шее.
- Сегодня мой муж приезжает, - вызывающее бросила она.
- Отлично, – я не сдавался. – Приду к тебе сегодня. Познакомишь.
Она вырвала свою ногу из моих рук и стала собираться.
- Но ведь тебе было хорошо! – не удержался я.
- Я люблю своего мужа! – она чуть не плакала. Я понял: все, теперь она никогда ко мне не подойдет.
Ее муж не приехал. Он не приехал ни через день, ни через неделю. Ее я видел за это время только два раза, она избегала попадать мне на глаза.
Сезон подходил к концу, осталось два дня до его закрытия. По этому поводу наш коллектив решил устроить небольшую пьянку. Мы расположились под домиком Петровича, убедившись, что наши воспитанники посапывают в кроватках. Я уже был «тепленький», поэтому шутил, шумел и в открытую тискал 30-летнюю пампушку Верку, нашу повариху. Ее я сразу не заметил, потому как думал, что она не пойдет на такое «злачное» мероприятие. Петрович ткнул меня в бок, и я понял, что она смотрит на меня.
«…Умом мужчину не понять,
Уж очень сложная наука,
Отдашься сразу – скажет ****ь,
а не отдашься – скажет сука,
За Вас – козлов, за нас – неверных,
И пусть ****ей, но ох…ых!»
Все заржали, сдабривая смачный Веркин тост, кто водкой, а кто коньяком. Она смотрела на меня в упор, я опрокинул стакан и ущипнул визжащую Верку за толстый зад. Верка брыкалась, а она смотрела на меня – гневно, с вызовом… Молча взяла у Петровича кальян, вдохнула одурманивающего зелья и пошла прочь. Я хотел кинуться за ней, но не мог привлекать к нам внимания. Побалагурил минут пять и под предлогом «отлить» пошел за ней вслед.
Она сидела в беседке на самом въезде в турбазу. Маленький белокурый ангелок в свете одного фонаря. Я подошел к ней, взял пальцами за подбородок и начал целовать. Она не сопротивлялась и не протестовала. От нее пахло фиалками и нежным ароматом вересковых трав. Хрупкая сказочная девочка.
- У тебя дети есть? – сам не понимаю почему, спросил я.
Он покачала головой. Я обнял ее сзади, нашел ее грудь, к удовлетворению отметив, как она напряглась. Через шелковую тунику я вбирал остроту ее моментально затвердевших сосков. Мне хотелось снять эти ненужные тряпки, но она задержала своими ладошками мои руки.
- Мужчины такие дураки, - голос ее охрип, - вам всегда надо брать! Если лежит на столе сладкое спелое яблоко, никогда не пройдете мимо. Укусите, есть не станете, выбросите. Но главное – укусили! А если яблоко висит на колючей елке? На самой верхушке? В кровь, в ссадины – но за яблоком, будь оно тысячу раз червивое!
Она забавляла меня, эта маленькая красивая женщина! Нет, скорее восхищала.
- Во сколько лет у тебя был первый раз? – спросила она совсем неожиданно. Я оторвался от нежной мочки ее ушка, в моей памяти всплыла бесформенная отвисшая грудь моей тридцатилетней соседки, и я, не моргнув глазом, соврал, стараясь добить в своей памяти худощавого прыщавого 15-летнего мальчишку:
- Лет в двадцать, не помню.
- А у меня в тринадцать.
- Во сколько? – не слишком ли рано для такой недотроги?
- Я была самой красивой девочкой в нашем классе. И во дворе тоже. – Ее голос был спокоен. – Он был братом моей лучшей подружки. Ему было восемнадцать. Он долго ходил за мной, цветы носил…- Крылья ангела опустились, вздохнула. В глаза, протяжно посмотрела, печально, как перед расстрелом. – Он применил силу ко мне. Вот так я стала женщиной. Потом много раз пробовала. Но до мужа… Не получалось ни с кем. А он был такой добрый, такой терпеливый…
Я закрыл ее губы поцелуем. Третий – что ж, не так и плохо.
- А девственницы у тебя были?
- Были, - соврал я.
Мы целовались с ней в свете фонаря, одурманенные близостью друг друга.
- Я не могу дать тебе то, о чем ты просишь, – она теребила тесемку на моей рубашке. – Я болею, у нас с мужем уже давно ничего не было. Он терпит, потому что любит меня. Он хочет, чтобы у нас были дети.
Ее глаза, как два омута, полные жгучей боли. Прижал, вдохнул сладость вереска и горечь полыни. Нежная моя девочка!
- Я не сделаю ничего, помимо того, о чем ты меня попросишь!
Она лукаво улыбнулась:
- Я хочу кувшинку!
Я растерянно улыбнулся в ответ. Где ж ее взять, кувшинку?
Она рассмеялась, как дитя, сжала мою сильную руку и устремилась в лес, в темноту.
Мы пробирались сквозь заросли можжевельника, малины и еще Бог весть чего по краю озера, мерцающего в лунном свете. Она, гибкая и легкая, как лань, скакала с кочки на кочку, порою покрывая меня жемчужинками росы. Доводись мне пробираться самому через лесную чащу, я бы матерился как сапожник, исколов руки о шипы ежевичника, но сейчас я не чувствовал боли. Я не знал, куда устремилась она, но несся в бешеной погоне за ней, преследуя, как хищник свою жертву. Звезды тонули в тихой глади почти черной воды. Она остановилась. Легкая волна набежала нам на ноги. Я, мокрый и счастливый, как подросток, прижался к ней. Она глубоко и порывисто дышала, грудь ее вздымалась, капельки пота блестели на высоком лбу. Мой член уперся в нее, я невольно отстранился, смущенно спросил, где кувшинки. Она указала вдаль, и, всмотревшись в темноту водной глади, я увидел на поверхности воды девственно-белые цветы. Попробовал ногой воду, скинул рубашку, готовясь плыть. Она окликнула меня.
В лунном свете она напоминала древнегреческую статую – совершенную, великолепную. Я поднялся на пригорок. Она еле шевелила губами:
-Ты не сделаешь ничего, кроме того, о чем я попрошу тебя?
И добавила еще тише:
- Я прошу…
Я сделал шаг к ней, но она жестом приказала мне сесть.
Она сбросила наземь мокасины, шорты и трусики. На ней осталась только шелковая туника.
-Хочешь посмотреть на меня?
Она сбросила последнюю между нами преграду, и мы упали в некошенную траву, упиваясь друг другом, схватились жестко, страстно, порывисто. Она позволяла мне ласкать ее, откинувшись на спину, утонув в шелке трав и хвойной иглице, дурманящая, сладкая, как гречишный мед.
-Ты сладкая, как спелая вишня, - мне было с ней хорошо и тепло, как младенцу в материнском лоне. Она смеялась:
-А я думала, что я соленая.
-Нет, сладкая… - Она просила меня, и я снова и снова с упоением ласкал языком и губами ее тело, раскинув ее стройные ноги, словно лепестки белой кувшинки.
Я любил ее.
У нее был красивый оргазм. Взметнулась птица, испуганная ее криком. Она встрепенулась, ахнула, крепко сжала рукой мой член, легкая судорога пробежала по всему ее телу, и она упала на спину в густую траву. Я поцеловал ее в сомкнутые веки. Она учащенно дышала, напрасно пытаясь успокоиться.
- А знаешь, зачем девушки закрывают глаза, когда целуются? – глаза ее смеялись. – Чтобы наутро сказать, что ничего не было.
- Сделай мне минет, - попросил я.
Я кончил почти сразу. Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы мое семя попало ей в рот. Есть женщины, которые высасывают из члена не сперму, а душу.
- Все…- выдохнул я. Я не успел убрать ее голову. Она не выплюнула. Прижалась ко мне теплым комочком. Обнял. Ребенок, сущий ребенок. И какая женщина!
-Ну, как думаешь, для девочки, познавшей мужчину от насилия, я неплохо преуспела в умении чувствовать?
-Ты прекрасна.
-Мне порой трудно бороться со своим телом. Порой мне кажется, что «групповуха» тоже была бы мне по вкусу…
- Я даже не знаю, могу ли я сказать, принадлежала ли ты мне: я ведь не проникал в тебя. И вроде было все, и вроде ничего не было.
- Отдашься сразу – скажет ****ь, а не отдашься, скажет – сука, ты вправе применить ко мне и то, и другое понятие, - она вспомнила этот похабный тост как нельзя некстати. Поднялась. Взмахнула руками. С разбегу погрузилась в темную воду. Я лежал на мокром песке и смотрел, как красиво и спокойно она плывет.
Она растрясла меня. Улыбалась мне, уже совсем одетая. Я задремал, оказывается. Уже рассвело. Кувшинки покачивались над водой.
-Красивое место… - уходить не хотелось.
- Да, красивое, - согласилась она.
- Знаешь, уже не первый год на земле живу, всякое было, но такое… как мальчишка-романтик, в лесу, на берегу озера…
- Ну вот, приедешь в следующем году, будешь знать, куда девушек надо водить охмурять… - смеется, чертовка.
- Ну, что ты! Это для меня святое место! Я даже на одной и той же лавочке с другой девушкой не целуюсь! Эх, Кувшинка!
На турбазу мы шли медленно, обнявшись. Я рассказывал ей про наш тренажерный зал, говорил, что мы будем встречаться каждый день, обещал быть терпеливым и дать ей разобраться, с кем она хочет быть – со мной или с мужем. Мне было так хорошо и спокойно, как никогда за последние пять лет!
Мы расстались у моего домика, она просила ее не провожать. Я взял номер ее телефона, обещал не звонить вечером, чтобы не вызвать подозрения мужа. Она обещала верить.
Я проспал до глубокого вечера, опустошенный, умиротворенный.
Проснулся, закрыл глаза и понял, что хочу опять к той тихой заводи, в ту некошенную траву, пахнущую сплетением наших тел. Я достал мобильник и набрал ее номер. Ошибка? Не может быть, я ведь записал и на бумаге? Я сверил номер, набрал еще раз. Пожилая женщина настойчиво попросила больше ее не беспокоить.
Еще ничего не понимая, я опрометью кинулся к ее домику. Комната еще хранила ее тепло, но компьютера, книг, бумаг не было. Я, не волнуясь больше ни о чем, набрал телефон директора и попросил пригласить его дочь. Директор хмыкнул и пояснил, что его дочь живет на Урале. Я спросил про Кувшинку. Директор посочувствовал мне, пояснив, что не знает ни ее адреса, ни фамилии, так как документы были оформлены на его дочь, а работала вместо нее ее подруга. Она писательница, приехала с Урала. Я начал умолять директора позвонить дочери, узнать, как найти мою Кувшинку. Директор замялся, а потом мягко возразил мне, что если женщина хочет, чтобы ее нашли, то она сама даст об этом знать.
В замешательстве я зашел в комнату. Нет, ни записки, ни даже клочка газетной бумаги с ее телефоном. Сон должен оставаться сном. Девушки закрывают глаза, когда целуются. Я собрался уходить. Мир, еще такой прекрасный с утра, рушился.
Сердце дрогнуло. На пороге я оглянулся. На смятой постели лежала кувшинка.