В пятницу из дома вышел человек. Человек был высокий, волосы у него были лохматыми, а куртка – потертой. В целом человек был одет небрежно, если вообще кому-то интересно, как он был одет. Интересно, что там с ним будет дальше, встретит ли он свою любовь, попадет ли в автокатастрофу или его уволят с работы. Так что, читатель, не отвлекайся на потертую куртку и выцветшие джинсы, не отвлекайся, и я дам тебе такую возможность.
У человека болела голова. Но, Боже мой, неужели мы так и будем называть этого человека человеком? Даже пса мы называем не псом, а Шариком, Барбосом или Жучкой. Пусть нашего человека тоже как-нибудь зовут. Но, я уверен, только лишь я спрошу вашего совета, как на меня посыпятся десятки всевозможных Михаилов, Ростиславов, Николаев и даже Филаретов. Поэтому пусть все будет так, как хочу я. Это мой, личный человек и я назову его Иваном.
Итак, у Ивана Евгеньевича болела голова. Едва он проснулся погожим пятничным утром, как ощутил тяжесть в самой важной части человеческого тела. В той части, которая делает человека человеком. Именно так – не просто делает человека, а делает его человеком.
«Надо подышать свежим воздухом!» – воскликнул Иван Евгеньевич и тронулся в путь.
Итак, из дома вышел Иван Евгеньевич. Сделав несколько шагов, он обнаружил, что идет дождь. Но надо заметить, что Иван Евгеньевич – человек железный, в том смысле, что обычно он здоров как бык, и на такие мелочи он просто не умеет обращать внимания. Итак, шел дождь, а в ногу с ним шел Иван Евгеньевич.
Иван Евгеньевич думал. Он думал всегда и много, потому что по роду своей деятельности был писателем. Он написал море замечательных книжек, которыми в процессе чтения захлебывались миллионы людей со всего света. Он писал книжки о добрых и честных людях, которые любили, черт возьми, друг друга, любили мир, свет и жизнь. Он писал о любви, о счастье и о дружбе, он писал о том, чего у него никогда не было. Иван Евгеньевич был одинок. Из-за своего высокого роста, из-за своих не прилизанных волос, из-за своей неразборчивости в выборе одежды Иван Евгеньевич не имел близких друзей. Не имел он и родственников, потому что половину похоронил, а другой половины у него, наверное, не было. Совсем недавно он получил за свои труды премию в виде славы и богатства, но счастливее от этого не стал, потому что не умел этими бонусами пользоваться. К тоже, дорогой читатель, не забывай, что Иван Евгеньевич был человеком думающим, умным, сам он уже давно себе доказал, что не в деньгах счастье.
Иван Евгеньевич думал о еде. Проснувшись, он не позавтракал, и сейчас у него в животе урчало и хлюпало. Но Иван Евгеньевич был человеком железным и не позволил себе вернуться. Дабы отвлечься, он попытался перевести мыслительный процесс в другую плоскость. К примеру, дома его ждала еще не дописанная повесть о хорошем человеке Егоре, которого гноит на работе начальник, выводит из себя дура-жена и не дает спать орущий ночами ребенок. И не выдержав этой отвратительной жизни, Егор бросает все и уходит. Садиться на поезд до Омска и отъезжает в ночь, никому ничего не сказав. И начинает в этом городе новую жизнь. Снимает комнату в убогом общежитьице, устраивается на какую-то дешевую работу, крутиться как белка в колесе и, в конце концов, приходит к некому подобию благополучия. А потом очень удачно вступает в брак. Или лучше так: крутиться как белка в колесе, удачно вступает в брак и приходит к некому подобию благополучия.
В принципе, сюжет у Ивана Евгеньевича был, и уже половина повести написана, но волновал писателя один нюанс. А конкретно – вопрос нравственности. Он писал рассказы исключительно о хороших людях, более того, он был убежден, что рассказы о плохих людях испортят мир. А Егор, с какой стороны не посмотри, выходил плохим человеком. Бросить жену с маленьким ребенком на руках на произвол судьбы – что же, если не это, считать злодейством? В общем, Ивану Евгеньевичу и впрямь следовало хорошенько подумать, чтобы обелить своего героя.
Дождь продолжал всхлипывать, шумели редкие угнетаемые березки, в домах мало-помалу загорался свет. Наступало утро очередного дня. Взрослые, кому надо, потихоньку вставали, готовились к рабочему дню. Дети еще спали, хотя и их вот-вот должна была ласково дернуть за плечо мать и шепнуть на ушко: «Солнышко, вставай!». Просыпались седые старухи и, не вставляя челюстей, шли на кухню, посидеть, погрустить – им как обычно не спалось. Анна Андреевна встала в 6:15 и сейчас медленно и ласково поливала цветы на своей мансарде, тихонько напевая им какой-то старинный романс, что-то про птицу, про князя, про царство Божие на Земле. Встал и Даниил Иванович. Он тоже вышел на мансарду, вынес сооруженный своими руками детекторный приемник и, улыбаясь, слушал новости. Ему было хорошо.
Если бы Иван Евгеньевич поднял голову, он бы увидел и Михаил Афанасьевича, который опять-таки проснулся рано, надеясь встретить рассвет, и задремал, убаюканный солнцем и свежим дыханием ветра. Но Иван Евгеньевич головы не поднял. Иван Евгеньевич смотрел прямо. Прямо была лесенка, которую в часы пик осаждали дети, а еще лавочка, на которой сидел кто-то. Кто-то сидел и кормил голубей. Хотя никаких голубей поблизости не было, был просто мужчина, старательно крошивший горбушку хлеба. Мужчина держал в руках батон хлеба, отламывал маленькие кусочки и тихо бросал их рядом с лавкой. Мужчина бросал хлеб на землю, но его никто не ел, отчего пространство вокруг него было усеяно хлебными крошками. Иван Евгеньевич удивился:
– Это же неинтересно. Самое интересное – результат. Когда вы смотрите на птицу, вы чувствуете, что спасаете ей жизнь, поддерживаете ее существование. А так… просто трата времени, хлеба. Я бы на вашем месте спрятал хлеб, подождал бы, пока прилетят птицы.
Мужчина внимательно посмотрел на писателя и медленно произнес:
– У меня их до фига.
– Чего? – не понял писатель.
– Хлеба. Времени, – вздохнул человек. Потом посмотрел вверх, разглядел Анну Андреевну, Даниила Ивановича и Михаила Афанасьевича, негромко добавил. – Мне становиться легче, когда я выбрасываю этот хлеб. Это не объяснить, но, честно говоря, это и не ваше дело.
Иван Евгеньевич вдруг взволновался, заговорил быстро, раздраженно, изредка заикаясь:
– Я, я Иван Евгеньевич Кожухов. Я писатель. Я истории сочиняю, понимаете. Но не думайте, что я за так получаю деньги. Я тружусь, тружусь упорно, вы даже не представляете, какая это порой мука – написать. И, кроме того, я когда-то работал честно. Бог ты мой, кем я только не был. Вот вы, вы, милостивый господин, грузили уголь? Приходилось мешки таскать пуда в три, а то в четыре весом. А ночью, вам, наверно, тяжело представить, я ложился в кровать черным. Уголь, сажа, понимаете, да? А еще я спасателем работал на Балтике. Чуете, какой труд? За три месяца пять скотин пьяных на себе вытащил. Из воды, понимаете? Метров сорок, надо думать, тянул, а там, может быть, и больше. И ни один, вдумайтесь, ни один не утоп, чтоб им пусто было. Дааа… не бойся, милый человек, я свой, я такой же, как ты. Мне плевать, очень глубоко плевать, на все – на деньги, на славу. Хочешь, я тебя сейчас свой кошелек подарю? Целиком, с деньгами, с визитками? На, держи мне не жалко. Я человек свой, плоть от плоти. Дааа…
Мужчина отложил хлеб, извлек из бумажника пару купюр и стал меленько-меленько рвать их и бросать, как бросал хлеб. Иван Евгеньевич странно посмотрел на него, аккуратно взял с его колен бумажник и положил во внутренний карман пиджака.
Мужчина развеял доставшиеся ему деньги по ветру, а затем вновь взялся за хлеб. Снова крошил его и бросал на асфальт. Иван Евгеньевич сидел рядом и думал. Он, кажется, понял, как создать гениальный роман.
Неожиданно появился третий. Он был одет чрезвычайно нелепо: в каком-то оранжевом фартуке, в синем свитере и в галошах. Еще у него была метла. Он подошел к лавке, прогудел сквозь усы «Подымите ноги», замел весь мусор в совок из половинки десятилитровой канистры и ушел. Ни здрасьте, как говориться, ни до свиданья.
Иван Евгеньевич очнулся от своих мыслей, повернулся к мужчине с намерением сказать что-либо по поводу произошедшего, но не успел. Мужчина укоризненно сообщил писателю:
– Деньги – зло.
Иван Евгеньевич обратил внимание, что у его собеседника потрясающие голубые глаза.
– А вы кто? – поинтересовался писатель.
– Зовите меня Гелий, – грустно ответил мужчина.
– Ха, знаете, в этом что-то есть! – обрадовался писатель. – Я напишу о вас книгу, можно?
– Пишите, разрешаю, только не соврите, не дай Бог чего, я знаю, ваш брат любит врать. И не халтурьте, пожалуйста, начните с начала и не забудьте упомянуть о том, как меня порол отец, это, надо полагать, самое счастливое время в моей жизни.
Иван Евгеньевич подумал, вперившись в асфальт, и внезапно запел:
– Рассыпанным драже закатятся в столетья/ Напрасные слова, напрасная любовь… слушайте, Гелий, вы когда-нибудь любили?
– Когда-то я любил макароны с сыром…
– Это тогда, когда вас порол отец?
– Позже… много позже…
Вдруг писатель как-то съежился, сгорбился и тускло заговорил:
– Я тоже, знаете, в какой-то мере любил. Давно, лет двадцать назад, я учился в техникуме. Каждый день я ездил на трамвае из Аметьево до площади Тукая. Это я в Казани еще жил. И иногда я выходил из дома минут на пятнадцать раньше срока и ждал Ее на остановке. И минут десять ехал вместе с Ней. На площади мне приходилось выходить, а Она ехала куда-то дальше, полагаю до Кремля. Но я ни разу с Ней не разговаривал и никогда не пытался узнать о Ней больше. Мне достаточно было видеть Ее каких-то десять минут в день. И все-таки я любил Ее, любил, как любят старое добротное меховое пальто. В холод пальто надевают, носят, но как мороз пройдет, аккуратно вешают в шкап и не вспоминают до следующей зимы. Так и я, если на душе бывало тяжело, неприятно, я искал встречи с Ней, и Ее присутствие согревало меня и давало силы жить. А потом я забывал о Ней. Это была такая волнующая эголюбовь. Потом я очутился здесь, далеко, за тысячу верст от нее. У меня нет ни Ее фотокарточки, ни визитки с Ее автографом, ни даже представления о том, как Ее зовут. Но у меня есть воображение, понимаете ли вы, что это за потрясающая сила – воображение? И когда мне плохо, я фантазирую, будто выхожу из дома на пятнадцать минут раньше, встречаю Ее на остановке и десять минут трясусь в старом трамвае бок о бок с Ней. И мне становиться легче. Действительно легче.
Иван Евгеньевич шмыгнул носом и пригладил свои лохматые волосы. Гелий повернулся к писателю и недоверчиво спросил:
– Так вы получается неженаты?
– Да-да, я отвратительно одинок. Я не нужен этому миру, у меня нет никого, кто бы мог пожалеть меня или вдохновить на подвиги. Есть, безусловно, есть люди, которым нужны мои деньги. Я все чаще начинаю видеть вокруг себя алчущие примитивно-хитрые бабьи морды, которые убеждены, что им-то удастся затащить меня к алтарю, но их очевидные намерения меня отпугивают. Мне страшно на них смотреть! А между тем, я с младых ногтей мечтал иметь братика или сестренку. А сейчас это необоримое желание кого-то воспитывать, опекать, этот латентный комплекс власти просто сводит меня с ума. Я пытаюсь кого-то учить своими книгами, но в последние годы это перестало меня удовлетворять. Обман имеет свойство рассеиваться, так что у меня больше нет возможности водить себя за нос. Я, понимаете…
– Боже мой, замолчите ради всего святого! Знайте, я ненавижу вас. Вы мерзко напоминаете мне мою жену, которую я ненавижу в сто крат сильнее вас. Напоминаете своим бесконечным нудением. За последние полчаса вы прочитали мне уже три сентенции. Я хочу, чтоб вы знали – меня от вас тошнит. Вам невероятно повезло – вы холосты, но ваш гнусный характер заставляет вас искать в этом отрицательные стороны. Поверьте мне, их не существует. Неужели вас надо познакомить с моей женой, чтобы убедить в этом? Что там еще вас не устраивает? Отсутствие детей? Да я бы на вашем месте молился, чтоб таким раком дотянуть до смерти! Ничего нет хуже детей, худосочных женщин и старух! Ни-че-го!!!
Гелий отвернулся и замолчал. Он был очень зол. Иван Евгеньевич чувствовал холодность, идущую от собеседника, и не находил сил продолжить беседу. Но все-таки писатель понимал, что его оппонент заблуждается, и чувствовал, что именно на него возложена обязанность показать Гелию истину. И все-таки он решился. Аккуратно, дипломатично, с обворожительной улыбкой возразил:
– Но, дорогой друг, вы, надо полагать, забыли, что дети – это цветы жизни.
Гелий взвыл и страшным голосом закричал:
– Цветы, говорите? Ага, цветы! Вы бы посмотрели, с какой скоростью эти цветы загаживают едва выстиранные пеленки! Вы бы поинтересовались, сколько децибел шума поднимают эти цветы, стоит вам заснуть!
Потом он немного задумался и куда душевней продолжил:
– Слушайте, вот вы, хороший человек, ну не забивайте себе голову всякой ерундой. Пойдемте лучше выпьем, а то мне уже надоело говорить «вы» и к каждому слову добавлять «-те».
Иван Евгеньевич и Гелий пили водку. Жена Гелия бегала туда-сюда, собираясь таким образом на работу. Ребенок Гелия был где-то далеко и не подавал признаков жизни. Ивану Евгеньевичу было хорошо. В кои-то веки он пил не один.
– Слушай, Гель, а что ты на жену-то свою брехал? Ничего такая жена, бывают хуже. Нет, лучше тоже, конечно, бывают, но и эта далеко не самая плохая.
Гелий покивал головой и обратился к жене:
– Душечка, может, ты не пойдешь на эту работу, и так уже на час опоздала. Посиди с нами, рюмочку выпей, а товарищ писатель заодно убедится, что прежде чем глупость сказать, надо подумать.
– Дочь покорми и свинку. Эти зерна ее я на антресоль положила, слева. И соска тоже на антресоли. Покормишь их, все на место убери, ты меня понял? Где мое пальто, которое ты в химчистку носил? Так и носил? Сволочь, сто раз просила! Да, и почему провод телефонный перегрызен? Ты что, Доню из клетки выпускал? Или сам грыз, лично? Крыса! Все, удачи! Меня уже нет!
– Угу, всех благ, – проворчал Гелий и посмотрел, как захлопывается дверь. Налил рюмочку, выпил и грустно уставился на писателя. Иван Евгеньевич взял с битого блюдечка огурец, разрезал его вдоль на две половинки, посолил, потер одной другую и протянул одну несчастному семьянину. Вдруг откуда-то из глубины комнаты, сначала тихо, потом все более и более внушительно, послышался чей-то крик: «аааа! Аааааа! АААааА! АААААААААААААА!».
– Началось, – выдохнул Гелий и обречено отправился успокаивать источник звука.
Два мужика сидели за облупленным столом и пили водку. Рядом стояла детская кроватка, в которой пугливо примолк человеческий детеныш. Иван Евгеньевич рассказывал:
– Понимаешь ли ты, что такое трехпудовая гиря? Ты подумай, хорошо подумай и представь себе мешок сахара в полцентнера весом. Представил? А вот теперь представь, что такой мешок прикован к твоей ноге. Ха-ха, серьезно, правда? А я так неделю, слышишь, не-де-лю ходил! О! Я еще, знаешь, что могу рассказать? Помниться, занесла меня судьба в Томск. Ну, знаешь такой город? Это… ну, в Сибири, грубо говоря. Так вот, значит, жил я там где-то совсем на задворках, глушь страшная. Там в соседнем доме притон какой-то был, бандюки всякие, головорезы просто бесчеловечные. И, понимаешь, возвращаюсь я как-то к себе, ночь, как сейчас помню, была, и вдруг чую, сзади кто-то хрясь…
– Писатель, блин, как мне все осточертело, а? И жена, и это… чудо! – он выразительно посмотрел в кроватку. – Хоть, я не знаю, на поезд садись и ту-ту, в Томск там, или в Омск, или просто вешаться! Нет больше сил у меня, нету…
Внезапно Ивана Евгеньевича зацепила какая-то мысль. Он аккуратно, сознавая цену каждого слова, протянул:
– Скажи, Егор…
Гелий раздраженно на него посмотрел.
– Я ж вроде Гелием представлялся.
Писатель восхитился своей догадливости и теперь уже был абсолютно уверен в правильности своей мысли. Только оставалось преодолеть одну маленькую заминку.
– Ааа, это… ну, Гелий, Егор, они... – тут его осенило. – Твоя жена тебя по имени называла!
– Ты подумай, везде мне насолить успела! Ну да, Егор, да. Но Гелий, это ж насколько благозвучней, благородней, благо… благополучней. Егор! На школьной скамье я еще Гелием был!
Иван Евгеньевич был неописуемо доволен собой. От своей выдумки про жену, от своей сообразительности, но более всего от тех мыслей, которые бушевали в его недавно больной голове. Он наклонился к Егору и заговорил. Заговорил тихо, убедительно, четко, без словоблудия, без демагогии:
– Егор, не бойся. Кто не рискует, тот не пьет. А кто не пьет, через неделю сдохнет. Беги отсюда, ты здесь не нужен. Не бойся экспериментировать, не бойся начать жизнь с чистого листа. Жизнь! Что это за чушь? Тысячи лет эта планета обходилась без тебя, так что она, треснет, что ли, когда ты умрешь? Вселенская глупость, потрясающий волюнтаризм – дорожить своей жизнью! Короче, бежать. Сегодня же, сейчас же едем на вокзал. Билеты до Омска, ночь в отеле и все – в путь, исправлять ошибки первой половины жизни. Не бойся, Егор, главное – не бойся. Человек способен на подвиги, и ты напомнишь об этом людям. А я, клянусь, напишу о твоем геройстве книгу. Ты спасешь мир. Тысячи проклянут свое мещанство и заживут чистой, настоящей жизнью. Вместе вы обновите человечество. А сейчас, сейчас нужна лишь твоя смелость, нужно сделать лишь один трудный шаг. Все в твоих руках, Егор!
Егор крепко задумался. Потом вздохнул, облизал палец, на который налипла квашеная капуста, и ответил:
– Нет, писатель, мягко стелишь, жестко спать. Как я человеку в глаза смотреть буду, когда я родную дочь на произвол судьбы бросил? Как я жить буду, если буду сознавать, что жена моя вот-вот помрет? Она ж, видел, какая беспомощная! Ничего сама не может! Ну, слышал же, дочь покорми, крысу покорми, телефон почини, шубу в парикмахер… тьфу, в эту, стиральню, сноси. Я не могу их бросить, ни за что.
Сказанное Егором не оказалось для писателя неожиданностью, посему и ответный ход, пусть довольно рискованный, был им уже заготовлен.
– Егор. Я о них… позабочусь.
Наступила пауза. Гелий недобро прищурился и сказал:
– А ты писатель, оказывается, хам. Прелюбодей. Знаешь, в любой другой ситуации я бы из твоих очков контактные линзы сделал. Но сейчас… сейчас в твоих словах определенно есть доля здравого смысла. Хорошо. Я уеду. Не навсегда, года на три, устроюсь по-человечески и вернусь. Лучше даже просто заберу дочь к себе. Может, даже с женой вместе. А пока, так и быть, я оставляю их на твое попечение. Надеюсь, что ты окажешься человеком честным, впечатление какового и производишь, писатель. Честным… даже нет, чего тут лукавить, если тебе что-то надо – бери, только не забывай кормить их и баловать. Тем более с твоими деньгами. В общем, собирайся. На какой вокзал-то ехать?
– На Ярославский, – бросил Иван Евгеньевич, и в глазах его заиграли чертики.
Иван Евгеньевич вздрогнул и проснулся. Он сидел на лавке во дворе своего дома, под усиливающимся дождем и с неприятным урчанием в животе. «Елки зеленые! Так это был сон! – думал писатель. – Когда же он начался? Встречал ли я вообще этого Егора? Наверное, нет. Но кого-то вроде встречал. Может, дворника?» Он шел к своему подъезду, а его ежесекундно конопатили холодные капли начинающегося ливня.
Будучи уже у себя дома, он меланхолично жевал огурец и думал о самоубийстве. Но вдруг его будто пронзило током – он знает, что писать! Не разгибаясь, он три месяца насиловал свой компьютер.
На презентацию своей новой книги Иван Евгеньевич Кожухов в который уже раз приехал в гордом одиночестве. Его мятый костюм, запятнанная рубашка, торчащие во все стороны волосы заставляли журналистов искать всяческие нетрадиционные ракурсы. Говорил он нехотя, устало и грубо, выглядел очень неважно и вообще казался чем-то озабоченным. Никто даже не догадывался, какие планы были у Ивана Евгеньевича на предстоящую ночь. Хоть он и постоянно давил на то, что это его последний роман, у каждого была одна мысль – PR. Но, к счастью для писателя домой в эту ночь он вернулся совсем не один…
Даниил Иванович открыл журнал и наткнулся на рубрику «Почитать». Гигантский заголовок на полстраницы гласил: «С “Чистым листом” - в туалет!». Пенсионер хотел уже было перелистнуть страницу, как вдруг заметил знакомую фамилию – Кожухов.
«Новый роман довольно известного литератора И.Е. Кожухова “Чистый лист” не выдерживает никакой критики. Произведение пестрит таким количеством пошлости, глупости, лжи и грубой натяжки, что становиться как-то не по себе. Особенно заметно это на фоне невообразимой рекламной компании, под знаменем которой “Чистый лист” и начал свой крестный ход. Благодаря неимоверной пропаганде, а также всевозможной саморекламе писателя, (например, на презентации книги Кожухов постоянно подчеркивал, что роман – последнее и величайшее его произведение) новинка получила невероятный резонанс в обществе. Кроме того, общественный интерес подогревают и слухи об еще одном романе писателя, на этот раз далеко не литературном, со светской львицей Ксенией Колчак. Редакция провела опрос, в результате которого выяснилось, что из ста человек 43 книгу уже купили, 39 о ней слышали и только 18 впервые столкнулись с “Чистым листом”. Из другой сотни (люди, которые уже начали чтение романа) 2 сообщили, что “вроде ничего”, 24 дали ответ “не очень”, а остальные разделились поровну с ответами “совсем не нравится” и “я не могу такое читать”. Однако очевидно, что даже столь нелестные отзывы не в состоянии отпугнуть желающих получить роман в свою библиотеку, так что, судя по всему, писатель не окажется в минусе. PR-машина заскрипела, закрутились ее шестеренки, и, пожалуй, долго еще будут искать потаенные смыслы и ярко выраженную самобытность в этом бездарном произведении»
Даниил Иванович отложил журнал в сторону и про себя пожелал соседу удачи.