Когда солнце – живой дьявол,
Изрыгающий блевотину зла,
А ночь и луна лишь потешаются
Над несчастным на голой скале,
И высоко изогнутый купол небес,
Как его нёбо, пересох и безводен,
И пещеры его высохшего сердца
Забиты песком солончаков…
Очнись в пустоте, в той бездне,
Жажда которой есть эхо здешней…
Алистер Кроули.
Угрюмое колыхание сумрака – такого невесомого, неосязаемого, но при том тягучего, ватно-давящего, непролазного… Он живой, этот сумрак. Хотя увидеть его, конечно же, может лишь мертвый. Мгла все время движется, перетекает, будто размешиваемая ложкой. Образует воронку. По сторонам ее темнеют прожилки, норы. Мешки кожистой влажной темноты, а в них изредка шевеление, брыкание. Будто человеческие эмбрионы в матке. Но хотят ли они вновь родиться?.. Правда ли хотят?
В одном из коконов кто-то проснулся. Заныл тонким голосом, словно сквозь стиснутые зубы. Из темноты показались длинные худые руки, за ними бледное измазанное в какой-то грязи лицо. Нагой мужчина полз, опираясь об эфемерную почву полумрака, и скулил, как от боли. Каждое движение четко вырисовывало его фигуру, но затем очертания тотчас размывались. Под кожей просвечивала белая кость. А иногда – черная пустота, что на самом деле сидела в нем.
Просто ему так легче.
Ладони сдавили лысый череп, как будто в нем сидело что-то… как птенец сидит в яйце, пока не сможет пробить скорлупу клювом. Человек взвыл. Казалось, боль раздирала его голову изнутри. Но дело было не в нем. Он пытался заглушить своим голосом то, что шло к нему извне. Рыча человек запрокинул башку и сквозь перекрещенные пальцы увидел вершину темной воронки. Свет был там. Далекий и слабый. Рык стал рыданием, и мужчина, дрогнув, протянул руку к этим мглистым небесам, пробитым единственной звездой. И звезда погасла.
Крик.
Человек хотел быть там, где этот свет. Он бы пошел туда сквозь сумрак, хоть это тяжело и очень больно. Сейчас он бы пошел. Сейчас, когда он знал все. Сейчас, а не тогда, когда ему давали шанс.
Серебряной монетой блеснуло наверху… Он замолк. И снова блик. Там, на вершине, кто-то был. Кто-то заглядывал в горло воронки, закрывая собой свет. Кто-то смотрел вниз на него.
Этот взгляд, ищущий, трепетный, холодный, принес человеку неизъяснимый страх. Мужчина поспешно скрыл глаза ладонями, будто ребенок, надеясь, что так его не найдут. Было в том взгляде что-то гнилое, застаревшее, что-то такое же скверное, как скверен трупный яд. И он скользил по спиральным ярусам мглы, словно луч прожектора, он дошел до дна, где туман вязок как битум, где на коленях корчился нагой человек. У взгляда был голос, одна тянущая высокая нота. Зов. Из уст человека посыпались бессловесные проклятия, он бы заплакал, если б мог.
Взгляд скакал на его сгорбленной спине. «Оставь меня! Оставь меня в покое! Покоя! Хотя бы немного покоя!», – кричал он. Но таких не одаряют покоем. Сверху потекла струя морока, вливаясь в содрогающееся озеро сознания. Отдельные капли, отдельные видения: улыбка на мужском лице, радостный солнечный блик, навсегда затерявшийся в глубине зрачка, крепкая широкая ладонь; и вместе с тем – мешки под красными от бессонницы глазами, многодневная клочковатая щетина, темная ссутулившаяся фигура на балконе, набитая окурками пепельница, грязные чашки с остатками черного кофе, чистый лист бумаги. И сплошным потоком какая-то неразборчивая сумятица эмоций: мечта, надежда, страсть, тишина… Мужчина слышал голос, который молитвенно повествовал о бесконечном несчастье, о незаживающих ранах, об одиночестве, о любви… Голос принадлежал женщине. Человек не понимал тех слов, не узнавал языка, но и не в силах был обмануться, будто не постигает смысла произнесенного. Он мог лишь уверять себя, что не знает ни мужчины, чье видел лицо, ни женщины, чей голос слышал. Но что-то твердило: >вспомни, вспомни, вспомни…< И нехотя он вспоминал. Память, приходя извне, наливала его чугунной тяжестью. Кожа его загустела, утратив прозрачность. На голове проступили темные слипшиеся волосы. Лицо сковали морщины. И вновь он кричал. Многие слышали этот крик. Призрачные существа сумерек, жители темных нор, с трепетом выбирались из своих коконов, поворачивая бесформенные лица на голос. Они боялись.
* * *
>Нагие черные стволы ветвистых дерев – болезненно серое небо в мелких трещинах… Темная толпа людей, жмущихся в тесноте ржавых заборов. Выцветшие грязные венки искусственных цветов, покосившаяся арматура с облупившейся голубой краской, кутающиеся в жалкие лохмотья мха надмогильные камни строем, рядами, аллеями…
Городское кладбище.
Белизна человечьих костей в кучах отрытой земли…
Красный с черной бахромой ящик на веревках спускается в сырую холодную яму… Лифт на загробные этажи.
Престарелая женщина тихо воет, поддерживаемая за руки молодыми мужчинами в одинаковых кожаных куртках… Чистые слезы в слепых объявших пустоту глазах… Кто-то отворачивается, скрывая сухое лицо. Кто-то сакраментальным шепотом, будто свершая обряд тайноведения, переговаривается с соседом. Кто-то зажимает в дрожащих грубых руках белые пластиковые стаканы и воровато пьет, не давясь, не морщась, будто воду. По обычаю нарушая обычаи. И слабая девичья фигура в черных вдовьих одеждах. В стороне. Одна.
Комья почвы усиливающимся барабанящим дождем сыплются в могилу…
Темная процессия уходит.
* * *
Глухие старушечьи голоса, звучащие будто ветер, что застревает в остове ветхих заброшенных домов:
– Мрут…
– У меня знакомый был девятнадцати годов от роду, третий курс института, подрабатывал, деньги водились, короче. И что? Повесился дурак.
– Мой-то старик пять лет назад тоже ведь под машину попал, как этот…
– Твоего же трамваем перерезало. Этот вовсе из окна выпал.
– Все одно. А этот молодой совсем был… Только вот поженились ведь недавно…
– Какое там… Лет шесть-то прожили.
– И детишек даже нажить не успели…
– Все не как у людей. Сглазили их что ли.
– Жена убивается, бедная…
– Скажешь тоже… Разве так убиваются? Никому ни слова, на людях ни слезинки. Помяните мое слово, появится у нее скоро хахаль какой-нибудь, если уже нет.
– Да ты что?! На вид приличная женщина… Хоть и худая вся, некрасивая какая-то. Может, наркоманка?..
– Молодые вдовы-то у нас нынче в цене. Особенно с квартирами.
– А еще говорят, любовь, любовь…
– Ругались едва не каждый день. Денег-то нет, а ей кушать хочется.
– У меня соседка была Людка тоже любовь крутила с одним сожителем. Год. А потом паленой водкой отравилась вовремя. Родственники объявились, прихватизировали квартирку из-под носа у сожителя. Ну, они ему, понятно, моральный ущерб возместили. Ящик беленькой. Он и рад.
– Господи Иисусе, ну и времена, ну и люди…
– Мрут…
Причудливый танец драконом вьющейся колючей проволоки… И железные шипы, невидимые в сером пульсирующем тумане, глубоко вонзающиеся в незащищенные, незряче шарящие ладони…
* * *
Мгла нахлынула внезапно, и день умер. И воскрес ночью.
Костлявые деревья обернулись в горжетки из невесомо-пушистой тьмы, мрак свернулся комками у надгробий, пряча сброшенные лица и ничейные имена. Стройные фигуры по аллеям парами в поисках зловещей романтики, хмельные братии и приглушенный смех, где-то осторожно вспыхивает фотоаппарат… Темно и тихо.
Женский плач, словно нежные колокольчики, и неразборчивый шепот сквозь слезы:
– Что мне делать? Скажи, что?.. Я ничего не понимаю… Ведь ты же… Ты же обещал…
* * *
Невысокий мягкий неуверенный он стоял на балконе, задумавшись. За занавесками серел рассвет, она молчала, глядя на его силуэт. Не хотела, чтоб он узнал, что она проснулась. Впрочем, он, скорее всего, и не заметил бы. За этой беспрестанной задумчивостью он многое не замечал. Они очень мало разговаривали теперь. Ей не нравилось, что он больше не делиться с ней своими мыслями. С другой стороны, она знала, о чем он думает, и соболезновать его мазохизму не было больше сил. Да и сам он понял уже, что ему нужна не жалость. Поэтому он молчал. Справа от балконной двери на письменном столе что-то тускло белело. Она знала, что это такое. Догадаться несложно. Чистый лист бумаги. Совсем пустой.
В том, что у него пропало вдохновение, он винил ее. Не сказал ни разу впрямую, но часто бросал в спорах обрывочные намеки. Раньше, когда они спорили. Несколько лет уже он не мог писать стихи. Где-то на полке стояли три сборника, за которые ему хорошо заплатили. Но теперь ни строчки… То ли работа, устроиться на которую понудила его жена, выпивала все соки, то ли еще что… Ни строчки.
Когда-то они очень хотели завести ребенка. Она и сейчас хотела. Это было бы то, что вывело бы его из трупного окоченения, вернуло бы ему музу. Возможно, он тоже так думал. Наверное, поэтому они до сих пор иногда пытались. Но тщетно. Он становился все меньше, все прозрачнее, все тише. Она – все суше, все жилистее и некрасивее.
А ведь прежде они были счастливы. Поэзия завладела им с двенадцати лет, мучила, не давала порой спать. А, встретив в девятнадцать свою будущую жену, каждое утро приносил ей цветы и новые стихи. Может быть, не всегда цветы, но стихи – каждое утро. Их родители были против, его нигде не хотели издавать, а больше ничего он не умел, не мог просто отвлечься на что-то другое. Это уже потом у них все наладилось, и они стали несчастливы.
Прожив вместе семь лет, он ушел от нее. Выпал вниз головой с балкона их квартиры на четвертом этаже. То ли случайно, то ли…
* * *
– Обещаешь?
– Обещаю. Это фатум, понимаешь? Никуда тут уже не свернешь. Ну как мы друг без друга… Это нас уже не отпустит. Это чувство. Эта… сила.
– Ты правда думаешь, что мы всегда… будем вместе?
– Я же сказал, обещаю тебе, так будет.
– Но это же просто слова… <
* * *
И вот она смотрит на него, свесившись вниз через край колодца. Зовет. Человек не знает часов, дней. Единица измерения времени для усопших – вечность. Женщина, живая женщина, любящая мертвого, она все там, наверху. Она не поднимает взгляда от сумрачного мира духов, не замечает того, что происходит рядом. Почему только она все еще там? Почему не спускается вниз? Так было бы проще… Мужчина бы не просыпался, замкнутый в плаценте кошмаров. И прочие тени не трепетали бы теперь от ужаса. Все они прожили свои жизни, пропитав души нечистотами греха. Этот туман, что течет, кружит, окутывает их, суть его – скверна, порок. А призраки умерших – только сгустки той мглы, которая на самом деле одна. Она спускается вниз, темнеет до абсолютной черноты, и неведомо есть ли у нее дно. Но также она поднимается и вверх, проходя через серые слои, становится светом. Тем ярким нестерпимым светом, который закрыт теперь от глаз мужчины темной фигурой его любимой женщины. Все еще – любимой? А любящей ли? Разве это любовь?..
Ударил гром.
Не было вспышек молнии, грохот шел из черной глубины. Сотрясалось все тонкое здание, эта текучая темная башня… Духи суетливо прятались, закрывая мутные лица прозрачными ладонями. Не видеть, не слышать… Человек рыдал, ревел, кричал. И поднимался вверх. Его будто насажанную на крючок рыбину тянуло к поверхности. Мгла вокруг него уплотнялась, теряла призрачность. Вскоре он должен был протискиваться сквозь нее, раздвигать руками, рыть… Стихли звуки грома, исчезли тени мертвых. Сумрак стал тьмой, и тьма эта была черствой, шуршащей, неживой. Откуда-то слышалось сиплое пустое дыхание. Чье? Мужчина не сразу понял, что дышит он сам. Точнее, пытается дышать, ведь воздуха совсем нет… Да и зачем ему воздух?
* * *
Утро осторожно проступало сквозь сумерки, словно светлое пятно, растекающееся на иссера-голубой материи. Солнечный диск медленно вползал на скользкий вычищенный небосклон, опрокидываясь на город желтой чашей ирреального света. На город и на кладбище.
Россыпь золотых игл и длинные четко очерченные тени…
За каменной оградой городского погоста чуть поодаль, в полунагой рощице тоже есть несколько могил. У них так же стоят надгробные камни, к ним так же приносят цветы. На вид лишь одно отличие, ничуть не бросающееся в глаза, – над этими могилами не ставят крестов.
За невысокими ржавыми прутьями неровный холмик земли, скрытый высокой травой. Трава шелестит, вздрагивает. Как будто ветер играет, или, может быть, мышь… Но почва вспучивается, разламывается, среди белесых корней пропихиваются ладони с землей под отросшими ногтями. Глухо рычит что-то. И вот из травы по пояс выбирается, откапывая себя, уродливое существо в грязной разодранной одежде, в комьях почвы и трухлявых щепках, исцарапанное, пахнущее сыростью и тухлым мясом…
И солнце нашло его лицо.
Тварь истошно заорала, мгновенно вскипели глаза. > Скорей спрятаться, укрыться в траве, в земле!.. < Тот, кто был человеком, на миг вновь стал прозрачен. Завывая от жалящей боли он опустился вниз. Солнце не пускало его. И, наверное, стоило покориться, зарыть себя во мрак и снова постараться все забыть. Но уже было еще что-то… Быть может, какое-то чувство… Не любовь, не ненависть, но что-то сродни тому и другому. Что-то сильнее…
> Жажда. <
* * *
Стемнело, и неясный силуэт скользнул от разрытой могилы. Неслышные шаги, незаметные движения… Кем он стал? Восставшим мертвецом или привидением, которое невозможно осязать? Откуда ему было знать… Тянущий изнутри, из глубины откуда-то, голод гнал его по улицам, не давая размышлять. Да и мог ли он по-настоящему мыслить?
Вскоре он нашел ее. Заметил узкую спину, золотистые волосы, узнал ее поспешную походку. Подошел совсем близко, заглядывая через плечо… Вот оно ее нежное крохотное ушко, ее бровь, ее нос… Он протянул руку и погладил ее неприкрытое горло. Женщина порывисто развернулась с округлившимися от неожиданности глазами. А он в ужасе отдернул ладонь и ринулся в подворотню. Впрочем, никем не замеченный. Через секунду он уже торопливо выглядывал из темноты, и женщина все еще стояла на месте, прижимая ладонь к шее там, где почудилось ей мимолетное, но ледяное касание… Потом она пошла прочь. И он, трепеща от страха и восторга, за ней. Теперь она светилась перед ним, словно свечка. Или, возможно, светилось ее горло с отпечатками его пальцев…
Потом она подошла к подъезду жилого пятиэтажного дома, протянула руку к двери… Но тут резкий порыв осеннего ветра заставил ее заслонить глаза. Она отворила дверь, но вошла уже не одна. Он навалился на нее, сломил, вжал в холодные ступени. Жажда взорвалась в нем вулканом, заливая раскаленной магмой. Но он не ослеп. Он успел хорошенько рассмотреть лицо женщины. Нет, не женщины – девушки… > Слишком молода, слишком молода… Похожа, но не она… < Мысленно он произнес:
– >Прости. Я должен питаться.<
И потекла кровь.
* * *
В щелях оконной рамы взвывал ветер. Женщина не спала. Лежала в длинной ночнушке, прислушиваясь к голосу осени в темноте. Будто ждала чего-то. Перевернулась на другой бок. Шорох постельного белья, тихий вздох – вот они, звуки бессонницы. Потом женщина вдруг сжалась вся, затряслась, зажимая рот рукой. Мрак скрыл ее слезы. Успокоившись она убрала ладонь с губ и, не задумываясь, прошептала какое-то слово. И оно, это слово, вновь объяснило ей ее слезы. Старая глупая боль… Хотелось сбросить одеяло, встать, щелкнуть выключателем на стене и при ярком холодном свете сказать себе наконец: «Хватит!», но… конечно, она не могла так поступить сейчас. Даже если бы это и помогло, что, впрочем, вряд ли. Она была не в себе и понимала это. И еще она понимала свою ответственность. Понимала головой – не сердцем. В сердце ее теперь жила только тоска похожая чем-то на сухой осенний ветер.
Да, она не в себе. У нее паранойя, навязчивая идея и нет смысла в жизни. Она давно в этом призналась себе. Но только себе, потому что больше никто не поймет. Даже более того – осудит. И будет, естественно, прав. Да, прав, а она не права, и, тем не менее, в ее жизни давно не было смысла.
Она все-таки поднялась, нашарила ступнями тапочки, пошла было на кухню… Но остановилась. Тревожно выл ветер. Она чувствовала на себе чей-то пристальный, почти вещественный взгляд. С трудом подавив дрожь, мельком оглянувшись на окно и балконную дверь, она поспешила прочь. На кухне, прикрыв дверь, можно было включить свет, можно было пошуметь, наполняя чайник водой из крана, ставя его на плиту. Чайник со свистком. Женщина в белой ночной рубашке, худая, некрасивая, осторожно присела на табурет у стола с сухими хлебными крошками на видавшей виды клеенчатой скатерти. Теперь, наверное, можно было дать себе вволю поплакать, но слезы ушли куда-то в глубину нутра. Она жалела, что выросла из детства, где слезы действительно помогали. Помогали утешения мамы, сестры. Помогало время.
Краем глаза она уловила, как что-то неясно промелькнуло в темноте за окном…
Оглянулась, всматриваясь в собственное испуганное отражение на черно-стеклянной глади. Вспомнилось из детских лет… Они вдвоем с мамой сидят на крошечной кухоньке их деревянного дачного домика, пьют чай. Уже поздно, около одиннадцати, снаружи стучит дождь. Она, девочка, глядит в окно, как беспокойно раскачиваются ветки яблонь, как трепещут кусты малины. Только ей не видно, что это яблони или малина. Теперь во мраке под дождем это просто черные живые силуэты. Черные… Живые… Девочка дует на горячий чай и посматривает в окно, уговаривая себя, что не будет бояться, ведь она почти уже совсем взрослая. И принимается нарочно себя пугать, придумывая все более жуткие подробности, будто бы скрытые струями тьмы и влаги. Сотни глупых глаз без белков, черными точками рассыпанные по листьям… Мокрые уродливые, словно переломанные и неправильно сросшиеся руки вместо ветвей… Злое чуть заторможенное толкание могучих калек под порывами ветра… Девочка отпустила свою фантазию на волю, но держала страх в узде. Впрочем… так длилось, покуда она не выдумала человека посреди этого волнующегося темного кошмара. Просто мужчину в промокшей одежде, стоящего на их садовом участке, глядящего в их окно, невидимого до тех пор, пока вспышка молнии не осветит его застывшую фигуру. Вот это ее по-настоящему напугало, и видение человека, наблюдающего за ней из темноты и дождя, раз за разом накатывало на нее. И вот через много лет накатило снова. Да только теперь приходится признать, что она, в самом деле, совсем взрослая и, к тому же, живет в квартире на четвертом этаже. Что могло мелькнуть в окне, кроме вороны, какого-нибудь пакета или другого сора, поднятого сильным осенним ветром? Ей вовсе могло почудиться это движение.
Как и та девочка из детских воспоминаний эта женщина умела удерживать рвущийся страх в узде.
Во всем виновато было ее здоровье… Или, правильнее сказать, все эти ее болезни. Сколько дней провела она в больницах? Сколько ночей… Лежать в палате, рассчитанной на пятерых, одной. Пялиться на блеск полупрозрачно-зеленого стеклянного оконца на двери, на скелеты пустых пружинных коек, на огромные не занавешенные квадраты окон, на тени деревьев на стене. Девочка сживалась с одиночеством, сажала страх на цепь. Можно свыкнуться со страданием, сделать его скрытым от посторонних взглядов и от себя самой… Правда страдать оттого не меньше. Было ли у нее вообще детство? Что-то было, но не так чтобы много… Немного больничных подруг, немного камешков, песка, стеклышек, фантиков, кукол, принцев, немного тепла, опеки, немного отца. Совсем чуть-чуть. Он умер, когда ей было восемь. Когда она успела уже понять, что такое солнце чьей-то любви, обращающее свои лучи прямо в твою душу. Но не успела этим светом… насытиться? Осталась рана, дыра, голодная пустота. Навсегда, как казалось. Но вот ей семнадцать, а ему девятнадцать, и у него очень много любви, очень много света, который изливается в беспрерывной сияющей реке стихов. Думала ли она уже тогда, что он покинет ее, как отец? Боялась ли она его гибели? Да, думала. Да, боялась. И это был вполне привычный страх. Страх, непрестанно лающий, сидя на цепи перед домом.
Порой ей даже начинало казаться, что это она убила его своим страхом.
Девочка знала, что не перенесет второй такой потери. И девочка была права. Женщина, которой она в последующем стала, не смотря ни на какие события в ее жизни никогда уже не сможет оправиться от удара. Дыра в ней стала огромна, поглотив всю ее. Теперь это вселенная голода. > Вселенная Жажды. <
В соседней комнате скрипнула, открываясь, дверь балкона…
Женщина это отчетливо услышала. Нет, она понимала, что такого не может быть. Балкон заперт, она сама его запирала. Она всегда его запирает, когда приходит после вечерней прогулки. Потому что в комнате не должно быть сквозняка… Конечно, балкон заперт.
Женщина поднялась с табурета, посмотрела нерешительно на чайник, молча стоящий над короной голубого пламени, и все-таки пошла в спальню, проверить.
Глаза еще не привыкли к темноте, но она уже поняла, что дверь балкона закрыта, как ей и должно. Тревога, впрочем, не проходила. Женщина замерла посреди своей комнаты. Слева смутно белела ей смятая постель, впереди поблескивала серебристым глазом металлическая ручка балконной двери. Там, за стеклом гулкий ошалелый ветер пытался сорвать с бельевой веревки позабытую майку. Сколько раз >он< подолгу стоял там, прикуривая одну сигарету от другой… Сколько безрадостных рассветов они встретили так – и вместе и одновременно порознь… Почему она не застеклила балкон после всего случившегося? Почему не закрыла решеткой эту пропасть?!.. Наверное, тоже рассчитывала однажды воспользоваться этим выходом. Когда ответственность перестанет мешать ей. Вновь >то< детское воспоминание… Мужчина во мгле под дождем. Какая глупость!.. Чего ему может быть нужно, зачем он пришел, почему не уходит? Страшно – это, когда логика перестает работать. Но неужели она сейчас думала, что кто-то стоит там, на балконе? Или, может быть, прячется, согнувшись, припав к полу? Ее начинала бить дрожь. Преодолевая ледяную скованность, женщина шагнула к балконной двери и заглянула внутрь через стекло. Темно, но никого нет… Никого… Никто не таится, свернувшись на полу… Никого нет… Никого… Только чувство, будто кто-то вперил в нее свой взгляд. Но никого… Она осторожно подняла глаза… О, Боже… Знала ли она?! Знала ли заранее, что так будет?!
>Он стоял перед ней. <
Кто-то орал от ужаса в ее голове, а она застыла столбом, бледная как мел.
> Неужто он вправду стоял перед ней?! <
Казалось, могучие катаклизмы с грохотом рушили что-то в ней. Землетрясения раскалывали твердь, города оседали во тьму. Она оглохла, задохнулась… Ей почудилось, что >он< нагой. Потом на миг она смогла видеть сквозь >него<. Но ветер… Ветер трепал >его< волосы. >Он< показал на разделяющую их дверь. «Поверни ручку», – сказал ей >его< жест. >Он стоял здесь, за тонкой преградой дерева и стекла. Должен был лежать в земле, а стоял здесь, на балконе четвертого этажа. Почему бы ему самому было не открыть эту треклятую дверь?!<
Но женщина все же протянула руку вверх. Ручек было три: одна наверху, одна внизу и одна посредине – та, что блестела. Женщина повернула все три. Вот так. Она отступила, и дверь чуть приоткрылась, а потом под порывом злого холодного ветра резко распахнулась. Стекло со звоном раскололось и крупными кусками посыпалось к ногам женщины. Дохнуло могилой. С тревогой она глянула вправо… >Он< все еще стоял на пороге. Что-то невидимое не пускало >его< внутрь. Она снова посмотрела на >него< и увидела >его< таким, какой >он< был годы назад – неуверенный, жалкий.
– Ну, входи, – она не услышала своего шепота, но >он<… Он осторожно перешагнул порог. Стекло не хрустнуло под >его< ногой. Думалось, >он< тотчас подойдет к ней, обнимет… Задушит? Но нет, >он< свернул вправо от нее, туда, где раньше стоял >его< письменный стол. Теперь стола там уже не было. Там стояла…
>Он< остановился у колыбели.
Женщина глядела на >его< спину, боясь прикоснуться. Внезапно угас ветер, стало невыразимо тихо. Только из колыбели доносилось приглушенное сопение сквозь младенческий сон. Она сделала пару шагов, дотронулась до >его< плеча, и >он< вздрогнул, совсем как живой.
– Он родился через полгода после того, как ты умер.
– Мальчик… – прошептало привидение. Женщина вздохнула и спросила:
– Сергей, ты вернулся, чтобы…
– Я вернулся.
И в тишине трубным гласом взвыл чайник. Она метнулась на кухню, бормоча что-то под нос, будто торопливо извиняясь:
– Дура!.. Он же теперь точно проснется… Глупая!.. Но так хотелось пить… Эта жажда, от нее встаешь среди ночи… От нее не уснуть… Все эта жажда… Какая глупость… Прости меня, пожалуйста…
Склонившись, существо слушало ее бессвязное бурчание, высокий гудящий звон за спиной. Его вспыхнувшие глаза уставились на дитя – малое, невинное, проклятое, отмеченное мерзкой смрадной словно труп судьбой. Призрак вспомнил обитателей сумерек, как они, сами ужасные, порочные, боялись его, как впустую пытались они прикрыть растекшиеся лица ладонями, как извивались, как трепетали… Руки существа с силой вцепились в перила колыбели. Губы шевелились, приоткрывая слишком длинные, слишком острые зубы… Его трясло, сиплое рычание вырывалось меж оскаленных клыков:
– Будьте вы все прокляты, жажда?!.. Жажда?!!.. Что вы знаете о ней?!.. Вы понятия не имеете, что такое >Жажда<!!!..
Младенец заворочался в колыбельке с недовольным личиком и, не открывая глаз, заревел. Женщина тотчас появилась в дверях, но к сыну не подошла. Откинув с лица волосы застыла, ухватившись за косяк. Ноги подгибались от находящей слабости. Она не шевелилась, угадывая глазами силуэт мужа, год назад покончившего с собой. Он боролся. Она ждала.
Так застиг их рассвет.