Аркадий Ф. Коган
В СТЕПЯХ ПОД ХЕРСОНОМ
Моей бабушке, а также всем, чья искра жизни теплится во мне.
Случилось это осенью года 1906 в Tаврических степях неподалеку от славного, вероятно, города Херсона. Об ту пору не велись еще дискуссии о принадлежности этих земель, поскольку всем было известно, что бескрайняя равнина, раскинувшаяся от Дона до низовьев Дуная, от стен Киева до Черного моря, со времен Екатерины Великой мирно покоится в тени Российской короны.
- По какому такому праву?! - возмутится пылкий романтик. - По какому такому праву перекресток цивилизаций, где земля черна от крови сарматов, скифов, остготов, гуннов, славян, печенегов, хазар, половцев, монгол, татар, турок, так черна, что, кажется, черней и быть не может, по какому такому праву область эта пылится на задворках Империи, как старый рваный башмак в кладовке какой-нибудь Бабы Яги?
- По естественному, - ответит Мудрый Автор, - ибо нет ничего естественней права сильного. Сильный, он ведь как поступает? Придет, увидит, победит - и вся недолга, он свою работу сделал, теперь можно и отдохнуть. И вот сидит Сильный на горе, жрет человечинку, девок лапает, балдеет. И тут со всех сторон сползаются к Сильному опарыши, могильные черви и прочие поедатели трупов. Вот они-то все оформят чин-чинарем: и напишут законы, чтобы Сильный, не дай Бог, не выглядел в глазах потомков заурядным рекетиром с базара, и объяснят Сильному, что он не столько даже Сильный, как Умный, да и вообще, реки крови пролиты им по доброте душевной, чтобы хуже не было.
Так ответит Мудрый Автор.
Автор же Лирический не применет заметить, что между Чернобылем и Черным морем ничего, кроме чернозема, и быть не может.
Что же касается меня, то я считаю, что пора Авторам вернуться к нашим Херсонам.
Населял Таврию народ простой и разноплеменный: и русские, и украинцы, и немцы, и евреи, и татары, и еще, Бог весть, кто. Жили в основном крестьянским трудом, ремесленничеством да торговлей. Говорили каждый на свой манер, но в массе своей на терпком и тягучем южнорусском диалекте. Никого интересного места те не породили, разве, что Троцкого, батьку Махна, да в какой-то степени меня. Меня в той степени, что жила там моя бабушка Соня, но была она тогда совсем не бабушка, а десятилетняя шалунья, проказница и умница, и жила она, как и положено, в большой еврейской семье, которая кормилась от сельской мельницы.
"Ага! Кулачье жидовское!" - может подумать читатель. И будет, вероятно, прав. Во всяком случае, так мыслили себе и тогда в давящем большинстве своем обычные, но, надо полагать, добрые люди.
Да, любезные, может быть, это покажется вам странным, но евреев в Херсонской губернии не любили. Не любили Акселя-мельника, моего прадеда, не любили портных Хайма, Залмана и Лейба, не любили Элю-сапожника и даже нищего Мотла тоже не любили. А и то сказать, чего нас любить, что мы - девки какие, что ли? Мало того, что живем в чужой стране, так еще кичимся как бы благородным своим происхождением: мол, мы - Богоизбранные. Тут не то, что холопу - помазаннику обидно станет. Ведь что в тяжкую минуту утешит душу? Что перед Богом-то хоть все равны. Так ведь нет, вылазят тут евреи во всей красе своей непохожести и давай объяснять иноверцам: "Равны-то равны, но мы всех равнее, всех пригожей и умнее". Как тут ни воскипеть гневом праведным человеку обычному, не обремененному печатью Таланта или Воли?
Ротмистр Баланчин был хам и жуткий антисемит. Он любил выпить водки, испытать судьбу картами и приударить за дамами. Когда мы говорим "выпить водки", то имеем ввиду, если кому не ясно, нажраться до полнейшего отупления. Нажравшись, ротмистр имел обыкновение пройтись по местному Невскому строевым с шашкой наголо. Надо ли говорить, что евреи, бабы и куры при этом бросались вроссыпь, а местный мужик уважал ротмистра чрезвычайно?
Карты... О них разговор особый. Все, кто играет во что-нибудь, - неважно, в футбол ли, в секу ли, домино или преферанс - делятся на две категории в зависимости от отношения к игре. Для одних важен процесс сам по себе, для других существенен лишь результат. Баланчин относился ко вторым, а потому любил игры быстрые и шальные, любимейшей из которых была, разумеется, гусарская рулетка. Но с кем, скажите на милость, в этой Херсонской дыре можно учинить сию забаву? С околоточным? С попом? С, - пардон, не при офицерах будь сказано, - купечеством? Кто из них, скажите на милость, способен был поставить на карту жизнь? Никто. А вот Баланчин был способен. По слухам именно за причастность к какой-то темной истории, связанной с гусарской рулеткой, и был направлен ротмистр в эти степи надзирать за призывом.
Что же касается "приударить за дамами", то это надо понимать так: ежели ротмистру нравилась какая-нибудь селянка, в том смысле, что приглянулась, то он тут же сгребал ее в охапку, тащил в ближайший закуток, задирал ей все юбки и делал свое кобеляцкое дело молча, не обращая внимания на возражения партнерши, возможно, потому, что считал их надуманными. Исторгнув зачинающее, а потому находясь в состоянии мужского пресыщения, граничещем с отвращением к объекту его сексуальной активности, укладывая поникшее гвардейское достоинство, согласно Устава, в левую штанину галифе, ротмистр вопрошал девицу: "Как звать?" - и, не выслушав ответа, так как не было в нем для ротмистра интересу ну никакого, кивал головой в знак то ли понимания, то ли прощания, выполнял команду "Кругом!" и величественно удалялся в сторону шинка. Девица же, непривычная к такого рода обращению, забывала рыдать и минут пять хлопала глазами, пытаясь постигнуть, что это было: жуткое наваждение или сладкий сон. Потом тяжко вздыхала, оправляла юбки, и следовала по жизни далее согласно маршрутному листу.
За эти штучки мужики неоднократно пытались ротмистра наказать, однако, все как-то не получалось, видно, время еще не пришло. И дело было даже не в том, что в драке Баланчин был жуток - мужики тоже были не подарки, - но робела еще крестьянская оглобля перед офицерским мундиром.
Вот только евреек ротмистр не трогал. Но на это у него была веская причина, которую он излагал примерно так:
- Для меня, боевого офицера, в чьих жилах течет княжеская кровь, - в этом месте Баланчин делал паузу и обводил слушателей строгим взором: не ухмыльнется ли кто (обычно не ухмылялись), - для меня пролить свое семя в жидовское брюхо - что для жида на Судный день свинину жрать. А если семя это взойдет? Это что же, сын мой в ермолке на базаре торговать будет?
Кто знает, может, и прав был ротмистр в этом своем предубеждении?
Квартировал Баланчин через несколько домов от моего прадеда и каждый раз, проходя мимо, харкал своим командирским голосом что-нибудь вроде:
- У-у, суки, жиды порхатые...
Ну, а если видел кого-нибудь из детей, то незлобливо добавлял:
- Вы****ки ясноглазые, шомполами бы вам пейсы подкрутить...
...Хата Панаса Стеценко стояла тоже неподалеку от прадедовых хоромов, хотя и совсем в другой стороне, чем дом, где снимал свои апартаменты Баланчин. По сути, географическая близость к моему пращуру была тем единственным, чем были схожи эти два человека. Во всем остальном Панас являл собой полную противоположность ротмистру, поскольку был мужик справный и, что называется, положительный: когда положено, работал; сколько положено, пил по праздникам горилку; завсегда знал, куды и шо положил. Хозяйство у Панаса было добротное, и, вообще, жил он правильной сельской жизнью. А еще был он добр. На Пасху не забывал дарить куличи даже евреям.
- А все ж жива душа, хоча i iродова, - как бы извинялся перед односельчанами Панас.
И все же был у Панаса один пунктик, который мешал ему совсем погрузиться в обыкновенность: наказан был Панас талантом живописца. Вся округа знала, что лучше Панаса никто ряженых под Рождество не распишет. А уж как хату свою разрисовал, так просто умора! Видать, где-то когда-то породычались предки Панасовы и Микельанджеловы. Хотя нет, вру, скорее, Гогеновы, если судить по пристрастию П.Стеценко к композиции неперегруженной, к тонам глубоким и насыщенным. И вовсе я не ерничаю этим сравнением, потому что еще неизвестно, кто был более известен: Гоген в Париже или Панас в Херсонских степях. А то, что не издавались в этих местах толстые журналы по искусству, так в том нет на мне вины.
...1906 год. Революционное цунами, порожденное поражением в японской кампании, уже шло на спад. Растекались причудливыми барашками на огромном теле этой страшной волны погромы. Погром всепроникающ. Он, подобно щупальцам гигантского спрута, достает тех, кто предназначен ему в пищу, в любой щели, в любой глухомани, в любой столице. Сейчас мерзость эта катит по Херсонщине. Пришел наш черед, моей бабушки, а, значит, и мой.
Погром в селе начался весело и задорно - с ярмарки. На ярмарке какие-то хлопцы говорили, что жиды хотели царя убить. Мало того, что Христа распяли, так им и царя-батюшку подавай! Хлопцы были свои в доску, горилку ставили всем, рубахи на себе рвали, и, когда раздался крик: "Гей жидiв бити!" - Панас, доверчивая душа, поперся с толпой.
Сперва был он как бы отдельно, но разве может щепка противиться водовороту? Толпа всасывала Панаса подобно тому, как всасывает в себя удав кролика, чтобы переварить свою жертву, и вот оно заветное мгновение, когда кролик становится частью удава, и в этом новом качестве он сам уже ищет жертву, бывшего своего собрата, чтобы слиться с ним воедино в монолите удавьего тела. В толпе было тепло и уютно, как в материнской утробе. Чувство единой семьи пьянило пополам с горилкой. Вон Васька Хлыстунов саданул старого Мотла по зубам, а у Панаса в кулаке отдалось, а вот Федька Плисько ахнул того Мотла с носка, и у Панаса аж пальцы на ногах свело от сладкого наваждения: так сладко стало, как в бабу кончаешь. Эх, хапанул Панас еще стакан горилки, схватил дрын, что валялся подле, да вперед с хлопцями рыцарей иерусалимских лупцювать!
Смерчем несся погром по селу. Вот уже летят стекла из окон хаты Хайма-портного, вот уже дочек его поволокли на сеновал, а хозяйку Гаврила расстелил прямо на столе: подходи-налетай - на всех хватит. Ты смотри, что вытворяет, кобеляка, от бесовское отродье, шо выдумал, га-га! А Хайм, ты ба, вырвался из рук хлопцев и кулаком норовит Гаврилу достать, от жидяра! Схватил эту гнилу природу Панас своей натруженной рукой за горло, а второй, той, что с дрыном, - по лбу: эх, осел сучара сразу - знай силу нашу хрестьянскую! Что-то жуткое поднималось внутри у Панаса: выволок он обмякшее тело Хайма и давай его дрыном, дрыном, с носка, еще дрыном... Поднял голову Панас, огляделся, и проснулся в нем художник: разбитый терракотовый глечик с молоком, а поряд башка Хайма с навсегда выпученными по-рачьи глазами, из которой так аппетитно вывалились нежно-розовые мозги со сгустками уже запекшейся крови. От так от! Знай наших! Хорошо, красиво!
Когда начался погром, прадеда дома не было: он по делам поехал в Херсон. От того, что не было вожака, отца, мужчины, было вдвойне страшно. Ужас сковал волю, никто не знал, что делать. Одна надежда, что погром пройдет по соседней улице, так ведь, где напасешься улиц в селе на всех? И вот чьи-то шаги, дверь нараспашку, и на пороге, заслоняя весь дверной проем, слегка покачивающаяся от выпитого, фигура ротмистра. "Вот, кажется и все...", - только и подумала девочка Соня, которая потом станет моей бабушкой.
Баланчин прислонился к косяку, достал из портсигара папиросу, постучал ею об палец, неторопясь размял ее, закурил и процедил сквозь зубы, выпуская дым нехотя и лениво:
- Что, жиды, дождались Мессию? Господи, как же я вас ненавижу! - и тяжко вздохнул. - Вот только быдло совсем терпеть не могу. Муравьи безмозглые, падла. - Выплюнул папиросу, растер ее сапогом и вдруг рявкнул: - А ну, быстро, за мной!
И, не оглядываясь, идут ли за ним, вышел. Всю, казавшуюся бесконечной, дорогу ротмистр что-то зло бормотал себе под нос. Когда пришли к нему в квартиру, он откинул ляду, что открывала лаз в подполье:
- Сыпьтесь вниз, а то сам поубиваю. - Щека у него подергивалась, а глаза блестели весело и страшно.
Крышка погреба, который был вырыт под сенями, захлопнулась, и семья оказалась окутанной темнотой и запахами плесени, квашеной капусты и соленых огурцов. Было слышно, как Баланчин вышагивал там, наверху. Остановился... Что-то налил, выпил, крякнул. Опять тишина... И вот оно! Стук в дверь, пьяные голоса, рев толпы. И вдруг над всем этим тот самый командирский сип:
- Чтэ? Быдло! К офицеру в дом вваливаться?! Да я вас в капусту!!!
- Дак ведь, барин, кажуть, шо жиды в вас сховалися...
- Ах ты, мразь, без приказа, сука! - и звук кулака по морде, как молотка по гвоздю. - А пшли вон к такой-то матери слева и справа по одному вперед марш!!!
...Глубокой ночью, когда над селом простерла крыла ночная благость, когда пот, кровь, сперма, молоко, моча, горилка, излитые днем, уже начали превращаться в чернозем, уцелевшие евреи возвращались в свои разбитые жилища. История еще раз (в который уж!) подтвердила, что ее цель - это все-таки, не взирая ни на что, прийти к факту моего рождения.
...А на следующий день ротмистр, проходя мимо дома прадеда, опять брякнет:
- У-у, жидовское отродье!
А на Пасху Панас придет дарить куличи...