На пороге смерти

 
Уже несколько дней скульптор Калошин не выходил на работу. Проведавшая его Людмила сказала, что ему стало совсем плохо. Зачем-то снизив голос до шепота, добавила, что у Виталия та самая, нехорошая болезнь, от которой нет спасения.
– Ты бы сходил, Василий, – обратилась она ко мне. – У него же никого нет…
– Ни жены, ни детей? – удивился я. – И никогда не было? Ну да, он говорил мне об этом… Но я подумал, что он пошутил.
– Говорит, не было… – пожала плечами гробовщица. – Шутит-не шутит! Хер вас поймет. Скрытными вы иногда бываете! За достоинство свое мужицкое опасаетесь, что ли? – почему-то рассердилась Людмила.

День прошел в унылом молчании, каждый сосредоточенно занимался своим делом, находясь в некотором потрясении от новости о столь серьезной болезни Калошина. Я вспоминал свое первое знакомство с ним и мысленно готовился нынче же вечером нанести визит Виталию. Однако мой энтузиазм улетучивался по мере приближения времени посещения. Одно дело – быть на равных в ни к чему не обязывающему разговоре со здоровым нормальным человеком, а другое – пытаться ободрить, утешить, посочувствовать, не обидев и не разбередив, одинокого и беспомощного больного, которому и жить-то, наверное, осталось совсем ничуть…
На мои настойчивые звонки к двери никто не подходил. Я уже разворачивался уйти, – может, Виталия положили в больницу? – как послышались тяжелые шаркающие шаги, и щелкнул отворяемый замок.
– А, это ты… – не очень дружелюбно сказал скульптор. – Что ж проходи, коли пришел. – Виталий медленно передвигался по квартире, одной рукой опираясь о стенку, а другой придерживая спадающие с него пижамные брюки. – Видишь, как похудел? – он взглянул на меня потускневшими глазами. – Прям, хоть подтяжки покупай, – пытаясь шутить, сказал Виталий. – Никогда их не носил…
За последние полторы недели, в течение которых я не видел Калошина, в его внешности произошли значительные перемены. Некогда бодро-розовое лицо осунулось и побледнело. Кожа на нем обвисла и стала дряблой. Волосы на голове, совсем недавно вьющиеся и пышные, почти прямыми блеклыми прядями ниспадали на желтый блестящий лоб. Тонкими дрожащими пальцами Виталий старался застегнуть пижаму.
На мгновение застыл, уловив мой взгляд. Вопросительно вздернул брови, посиневшие губы растянулись в подобие улыбки:
– Не похож? – произнес он, закачав головой. – Так-то, брат… Как говорит мой помощник Гришка: на всё воля Божья. Как там он, не шалит без меня?
Я, пожав плечами, ответил, что не шалит.
– Присаживайся в кресло напротив, – Калошин, кряхтя, опустился на кровать. – И больше не смотри на меня так, – он, шутя, погрозил пальцем.
– Как «так»? – удивился я.
– Взглядом художника, пытающегося запечатлеть триумф смерти над угасающим телом, – хозяину, наконец, удалось застегнуть пуговицу. – Однажды Василий Суриков выставил за дверь самого Льва Николаевича, когда тот, придя проведать умирающую жену живописца, слишком уж внимательно наблюдал последние часы несчастной женщины. «Уходи прочь, злой старик»! – вскричал в гневе автор «Боярыни Морозовой» – усмехнулся Виталий.
– Да не смотрел я так… – возмутился я, поражаясь прозорливости скульптора. «Рыбак рыбака…»
– Шучу я, – сказал Калошин. Тут же застонал, прижав руку к правому боку, словно пытаясь утихомирить боль. Ладонью стал шарить по тумбочке. Нащупал упаковку с таблетками. Торопливыми пальцами отделил одну и, постукивая зубами о стакан, запил ее водой.
Изменился скульптор не только внешне; от его прежней веселости и бесшабашности не осталось и следа. Время от времени Виталий морщил лицо – боль не отпускала. Он прислонил подушку к спинке кровати и тяжело на нее опустился. Я чувствовал себя в чем-то виноватым, и присутствие мое, скорее всего, выглядело неуместным. Однако был нужен какой-нибудь, пусть незначительный повод, чтобы подняться и уйти.
– Может, тебе что-нибудь принести надо? – спросил я. – В магазин сходить или в аптеку?
– Нет, не надо, – Калошин закачал головой. – Соседка всё необходимое приносит.
Похоже, боль в боку немного утихла. Лицо Виталия избавилось от болезненной гримасы, глубокие морщины чуть разгладились, руки, перестав теребить простыню, покоились вдоль тела.
– Ночью хорошо спишь? – чтобы хоть как-то поддержать разговор, поинтересовался я.
– Вечером приходит медсестра. Молоденькая… – слегка улыбнувшись, подчеркнул ваятель. – И делает мне укол. Пожалуй, впервые я снимаю брюки в присутствии красивой женщины не для того, чтобы заняться любовью.
Я узнавал прежнего ваятеля-пошляка, великолепного рассказчика, с которым всегда было интересно и легко. «Может, еще поправится. И врачи поставили ему не совсем верный диагноз»?
– Ночь проходит в полузабытьи. Я становлюсь стеклышком постоянно меняющегося, причудливого узора калейдоскопа, – Калошин перевел взгляд на столешницу, затем посмотрел на меня. – У тебя закурить нет? А то мои сигареты соседка изъяла, настаивая на том, что мне нельзя: доктора, мол, запретили. Хотя бы пару затяжек, а? – с мольбой в голосе спросил он.
– Нет, – соврал я, для пущей убедительности, похлопав себя по карманам. – На работе оставил.
– Ладно, не надо, – он вяло махнул рукой, не поверив моей уловке. – Все вокруг говорят неправду: врут о незначительности моей болезни, о диагнозе. Лепечут, пряча глаза, о том, что я скоро поправлюсь, переводя разговор на другую, неинтересную мне тему, – Виталий, едва ли не со злостью, сверлил меня взглядом. – Поймите, дорогие мои! Мне сейчас интересна только моя смерть и всё, что с ней связано. А вы тут передо мной «ваньку» валяете, как перед мальчиком… – он платком вытер со лба пот.
– Хочешь, схожу куплю сигарет? – я привстал с кресла.
– Сиди уж, – Калошин жестом показал, чтобы я оставался на месте, успокоившись также быстро, как и придя в раздражение. – Хотя, знаешь что? – он ладонью указал на книжный шкаф. – Достань-ка с полки третий и четвертый тома «Истории искусств».
Я с недоумением выполнил просьбу хозяина.
– Просунь туда руку.
Я выполнил и это. Через мгновение мои пальцы нащупали бутылку. В моих руках был армянский коньяк десятилетней выдержки.
– Соседка не только сигареты, но и все мои припасы спиртного из дома убрала, – проворчал Виталий.
– Представляю… Видимо ей пришлось изрядно потрудиться.
– Давай хлопнем по рюмахе? – предложил Калошин, оставив без внимания мою колкость.
– А тебе можно? – спросил я и тут же пожалел о том, что задал этот вопрос.
– Почему – нет? – глаза скульптора сузились в не предвещающую ничего хорошего узкую щелочку.
– От кого прячешь? – я задал еще один глупый вопрос.
– Привычка… – вздохнул Виталий. – Когда втихаря достаешь бутылку, возникает ощущение, что ты не один в квартире.
«Прелести» хронического одиночества, – вздохнул я. – Знакомая, однако, история».
Я достал из серванта рюмки и наполнил их коньяком.
– Вот это, я понимаю, лекарство! – хмыкнул хозяин, когда мы выпили. – Принеси из кухни конфеты и яблоки.
На столешнице виднелось прожженное сигаретой пятно. Почему-то оно мне мешало, и я накрыл его блюдом с фруктами.
– Ну, рассказывай, что на погосте без меня происходит.
Я поведал ему о событиях, происшедших на кладбище за последнюю неделю. О том, что в мастерские привезли большую партию мрамора и гранита, и что теперь ему – скульптору Калошину – надо скорее выздоравливать и выходить на работу. Рассказал также о том, что в городе убили знаменитого боксера N, и его родственники наверняка закажут погибшему спортсмену скульптурный монумент.
– Знаю такого, – кивнул ваятель. – Он на мюнхенской Олимпиаде «золото» выиграл. А потом, говорят, в бандюки подался. Вот тебе и результат…
– Умер также известный писатель NN, лауреат Государственной премии, – я продолжил перечень трагических событий последних дней. – Городская мэрия, думаю, также закажет памятник литературному мэтру.
– Не читал и не слышал о таком, – зевнул Калошин. – Скажи-ка мне лучше, как дела у нашего сторожа и у его бабы?
– Квазиморде Копылов выхлопотал комнату в малосемейке, и они теперь живут там. Оксана работает вместе с Людмилой – собирает венки из искусственных цветов, – я удивился вопросу скульптора, а еще больше – улыбке, появившейся на его лице.
О работе и заказах Виталий больше не спрашивал. Теперь всё, некогда значительное и нужное, отходило на второй план и никак скульптора не интересовало. Однако тут же Калошин опроверг мое предположение.
– Да, ночь проходит в полузабытьи, – он, словно что-то вспомнив, вернулся к началу нашего разговора. – Боль отступает, и сквозь дремоту я начинаю верить в то, что утром снова прикоснусь к камню. Камень… – взгляд ваятеля устремился куда-то вдаль, за пределы этой пропахшей лекарствами и нездоровым потом комнаты. Очевидно, к скульптуре, которую он никогда уже не высечет, и о которой, наверное, мечтал долгие годы. – Ты не представляешь, Василий, каким может быть мягким гранит! И послушным… – голос у Виталия чуть дрогнул. Он умолк, лишь кивнув на рюмки.
– Наливай! Задремал, что ли?
Мы выпили, символично закусив конфетами.
Щеки Калошина порозовели, глаза заблестели, губы уже не казались такими неприятно-темными. Лишь бледность лица, да тихий, словно надтреснутый голос выдавали в нем больного человека. Но отнюдь не смертельно.
– Ты знаешь, а каменотёсом я стал совершенно случайно, – продолжил Виталий. – Поступил на отделение графики, но однажды попал в мастерскую скульптора, – оживился Калошин. – Борода, с крошками в ней камня, ручищи – во! – Он соединил две свои ладони. – А глаза, словно лазеры! Стоит ваятель и на глыбу смотрит, как Наполеон на глобус ¬– одолею ли? И я тогда понял: это моё. С большим трудом перевелся на другой курс, потеряв при этом академический год, – Виталий, словно что-то подсчитывая, наморщил лоб. – Прошли-промчались, как одна неделя, безалаберные студенческие годы. После окончания университета, мне, как способному, подающему большие надежды скульптору, предложили работу в художественном фонде. Ваял на мемориальных плитах барельефы известных композиторов, ученых, писателей. Выиграл престижный творческий конкурс и стал получать заказы на монументальные работы, – Калошин ткнул рукой в окно. – Ты, собственно, видел… Одна из них попала в международный каталог. Наверное, это был успех. Однако вместе с ним, как известно, приходят деньги, женщины, снобизм, вседозволенность. И водка… Много водки, – Виталий чуть отодвинул от себя бутылку с коньяком. – После сдачи одного объекта, моя работа не произвела должного впечатления на высокого партийного босса – он наорал на меня. Я – на него… Мне перестали давать заказы. Совсем, понимаешь? – скульптор, ища поддержки, взглянул на меня. Пришлось кивнуть. – Денег становилось всё меньше, друзей и женщин – тоже. Но количество выпитой водки, как это не странно, только увеличивалось, – Калошин вздохнул и снова наполнил рюмки. – Отнеси на место, – он сунул мне в руки бутылку. – Да не забудь код тайника: третий и четвертый тома.
Виталий долго смотрел в окно, словно пытался разглядеть за ним события десятилетней давности.
– Правда, после скандала с руководством, один заказ мне всё же дали – на изготовление барельефа известного композитора, музыка которого мне никогда не нравилась – не оттого ли бронзовый лик маэстро получился таким унылым? В общем, – Калошин махнул рукой, – чем известнее становится художник и больше у него благ, тем хуже получается жизнь: и число завистников увеличивается, и женщины почему-то уже не так волнуют, и друзья предают, и работы выходят не такими удачными. И не только на взгляд критиков и коллег по хладной стали резца, но и на свой собственный, – Виталий взял рюмку в руку, но тут же поставил ее обратно. – Не получился у меня тогда барельеф композитора, – скульптор попытался изобразить на лице улыбку. – А затем я пришел работать на кладбище.
Калошин замолчал, видимо, посчитав разговор законченным. Однако через минуту сказал:
– Любовь, дружба, идеалы – где всё это? И что осталось?
Восьмиметровый бетонный мужик с кувалдой в руках на въезде в город? – глаза ваятеля сузились до щелочек. – Если бы ты знал, как мне его иногда хочется взорвать!
Чуть успокоившись, Виталий продолжил.
– Хорошее… Его с годами становится всё меньше. То, что раньше тебя радовало, теперь, по меньшей мере, кажется странным. Ты не поверишь, какой глупой покажется твоя нынешняя жизнь, когда придет время умирать. Оно всё и всегда расставляет по местам. Да и само течение времени почему-то ускорилось. Не успеешь вдохнуть запах цветущей сирени, а на дворе уже лето, которое проходит еще быстрее. Что это? Неужели смерть подгоняет нас – стариков? Но почему сейчас оно для меня словно застыло? – Калошин взялся рукой за бок: видимо действию таблетки помешало спиртное, и боль снова возобновилась. – Но как бы то ни было, каждый из нас попадет туда, – палец скульптора указал в потолок. – Сейчас моя очередь... Вскоре Квазиморда распахнет кованые ворота и откроется самое важное. То, к чему ты готовился всю свою жизнь. А если не готовился, то тем хуже для тебя, – Виталий перевел на меня мгновенно потускневший взгляд. – Что-то я разговорился.
«На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною».
Я молча кивнул. Что можно было добавить к исповедальному монологу скульптора? Я вдруг до комка в горле понял пронзительное одиночество Калошина. На краю смерти оказаться одному, без близкого и родного человека, искренне сопереживающего его боль и чудовищную тоску.
По дороге домой я поклялся себе в том, что каждый вечер буду приходить к Виталию, но не с таким скорбным и унылым видом, а с бодрым и жизнерадостным. Буду рассказывать ему забавные истории, и мы выкурим одну на двоих сигарету, пряча ее неизвестно от кого в зажатой ладони – ведь мы со скульптором одного безумия люди.