Исчезновение

Анжела Мальцева
Исчезновение

Всем тем,  у кого всё есть,
но чего-то всё же не хватает.
Тем, кто добился всего,
но не может вспомнить -  зачем.

Я сижу на кровати,  перед окном, смотрящим на ночной Wedgewood. На столе передо мной лежат ключи от моей здешней квартиры, паспорт и билеты на самолет "Сиэтл - Москва" с пересадками в Вашингтоне и Фракфурте-на-Майне. Квартира вымыта, сумки собраны, микроавтобус-такси заказан на три-тридцать утра.
Я смотрю на билеты - из синей обложки выглядывает желтая книжица Люфтганзы - и думаю, что то, какой будет вторая половина моей жизни, зависит от того, смогу ли я в ближайшие пять часов решиться разорвать эти билеты или же не смогу.

Сложность в том, что моя жизнь, с которой я хочу покончить, все-таки существует, она есть, тогда как будущей жизни, новой жизни или какой-то другой у меня нет. И потому  выбирать мне приходится между  синицей в руках и... ветром в поле.  Трудно менять  ставшее невыносимым, но все же известное Нечто на новое и оттого  страшное Ничто. Я не прощу себе, если не разорву эти билеты, и я никогда не прощу себе, если сделаю это и станет еще хуже. <А может быть станет так хорошо, что я не сумею этого вынести.>
Я хочу остаться, чтобы понять ... почему я хочу остаться. Почему такие как я, всегда и во всем отличники, всегда и всего участники, любознательные и доверчивые, живые и страстно, до жадности, влюбленные в людей и жизнь, кончают вот так, сидя перед столом и разбираясь с желанием  исчезнуть - для всех и навсегда. (Ведь весь ужас в том, что я хочу полного исчезновения, я хочу начаться с нуля, я хочу не знать того, что знаю, и так, чтобы мне не было жалко тех, которые будут обо мне горевать. Потому что меня не станет. Я исчезну.)

Я уже подыскала себе место -  большой офис, должность - ночная уборщица.
Странно и даже, наверное, страшно, что я, доктор философии, доктор психологии и доктор исторических наук мечтаю  работать ночной уборщицей.
Клининг эксперт! Я с удовольствием представляю, как это будет. Вот, поднявшись на рабочий этаж, я обхожу свои владения. Клерки ушли домой три часа назад. На мониторах компьютеров плавают цветные заставки. Я высыпаю мусор из корзины - огрызок яблока, жевательную резинку, аккуратно приклеенную к квитанции из химчистки, кусок гамбургера, вымазанного горчицей, лапшу из отслуживших свой срок документов... Я протираю пыль, мою зеркала и стены в сверкающих белизной "комнатах отдыха". Я стираю оставленные дневными тружениками следы: отпечатки пальцев, отпечатки забот... Никто меня не знает. И, тем не менее, я приношу людям действительную  пользу, труд мой  необходим бесспорно. Исчезни десять сотен докторов философии и тысяча кандидатов исторических наук - никто и не заметит; не явись на свою ночную работу я, уборщица, - пострадают пятьдесят человек клерков и сотни две посетителей сразу же заподозрят неладное:  бизнесу нанесен будет не символический, не воображаемый, - реальный ущерб.

Надо сказать, что уборка - это целая наука. Даже, я бы сказала, гуманитарная дисциплина. Люди чихают, заполняют бланки, разворачивают посылки и конфетные фантики, пролистывают рекламные проспекты, надеясь выкликать из темноты исчезнувшее желание. С этими продуктами человеческой жизнедеятельности мне и предстоит возиться. Систематизировать: это - сюда, это - туда. Для всего свое место, у всего свой смысл. И в каждом моем усилии навести порядок будет присутствовать любовь, будет присутствовать  преданность к человеку! (К человеку вообще, поскольку от конкретных людей мне хочется держаться подальше).   

Ближе к утру я расставлю свои инструменты (тряпки, ведра, пылесос, ёжики всех размеров и видов, банки с порошками,  резиновые перчатки) по местам, переоденусь и выйду из здания. Не спеша я буду идти по заливаемым солнцем улицам и вдыхать свежий морозный воздух. День, точнее, ночь жизни прошла не зря...

Придя домой и наслаждаясь  настоянной на ночи и хорошенько  прогретой утренним солнцем тишиной, я смою с себя все следы сумеречных трудов и лягу в кровать. Но прежде я не откажу себе в удовольствии - особенно тонком и индивидуальном удовольствии - погрузиться в ... Ничто. Ведь этим, на самом деле, занимается всякий задумавшийся человек, не правда ли? 

Итак, я хочу остаться. Мне важно понять, почему все знания, которыми я обладаю, или которые - что, наверно, точнее - обладают мной, привели меня к этой мечте, к этому острому желанию - разорвать билеты.
Вероятно, меня учили не правильно и не тому, если к сорок второму году жизни я мечтаю о тихом офисе и неспешной ночной работе...
Стирая себя, удаляя файл "Я" с жеского диска жизни, я возможно узнаю, что я такое, я обрету собственные границы.

Это не дневник, хотя можно было бы день за днем отслеживать процесс исчезновения.
Это повесть о мечте.

Что я буду делать, когда меня не станет? Медитировать. Или, - используя русский язык, - беседовать. С городом, - ночным и освещенным солнцем, - с небом, озером, деревьями, - благо их здесь, в Сиэтле, прорва, с людьми, - здесь множество всяких сообществ, клубов, на сэйл можно пойти, в конце концов...
Это не скучно, напротив, только  теперь и начнется настоящая  жизнь, жизнь не перед кем-то, не для кого-то, а для себя, своя. Жизнь, которая впервые и наконец-то будет принадлежать только мне...

Многие врачи в прошлом испытывали лекарства и яды, болезни и сыворотки на себе. Я хочу сделать себя объектом исследования. Я исследую себя на предмет мечты. Чем обеспечена будет моя честность и беспристрастность? Моим именем в науке. Итак, Елена Гаман как феномен научного исследования. Предмет исследования - изменения в психике Елены Гаман после исчезновения Елены Гаман.
Дорогой читатель, ты считаешь - я сошла с ума? К сожалению, еще нет: сойти с ума - заветная мечта каждого нормального человека двадцать первого века. Потому что с умом и причитающимися ему логикой, памятью  и знанием о безусловной ценности человека жить далее нечестно. 

Настоящая жизнь должна быть неспешна. Как ток крови. Как сердцебиение. Ровная, спокойная, подробная. Как и пищу, ее нужно вкушать не спеша. А если торопиться и заглатывать ее кусками, то начнут образовываться складки, заваленные - как чулан с ненужными вещами - всевозможными впечатлениями. Чулан  - место переработки благ в пыль и труху. Не нужно жадничать, нужно прекратить откладывать чтение, ощущение, понимание и самое жизнь на потом. Потом никогда не наступит. Нужно это принять. Нужно с этим смириться. И даже обрести в этом удовлетворение.
Человек - как считал Аристотель -  реализует свою природу и свое предназначение в созерцании и покое. Не в созидании, но в пребывании найдешь себя. Потому что построенное тобой здание (или созданная руками твоими вещь) завершенностью своей и совершенством не может представлять тебя - живого и, следовательно,  несовершённого.
Когда же я смотрю на бегущую по камням речку, или наблюдаю как нежно розовая верхушка Ривьеры выступает из золотисто-голубого тумана, я длюсь, я истекаю временем, я продолжаюсь, сама жизнь мне тогда - в подружках. 
Но это все пустые разговоры. Созерцательность еще нужно отвоевать. Кто это за здорово живешь позволит тебе быть простосамойсобою?! Ведь это самое дорогое, что есть на свете. Не работать, не созидать, не обращаться в сверлильный станок, или контрабас, или гимнастические брусья, а просто быть. И это так не просто! Потому что рабочий или исполнитель в момент наивысшего мастерства с инструментами своими сродняются; грабитель, подкрадывающийся к жертве,  неотличим от ножа, сверхлегкая бабочка балерина, кружащаяся в танце - это хореографический рисунок, режиссерская идея, мучительное усилие - не забыть, не упасть... - но где же сама г-жа Иванова? - нет ее, исчезла...
 
Не понимаю, почему меня называют мрачной. Почему если кто-то не нуждается в людях, то он обязательно мрачен или болен? Ничего подобного. Мне не нужны люди, но это не значит, что я их не люблю. Я даже испытываю к ним благодарность. Я взяла у них все, что они могли мне дать. Из того, конечно, что мне по силам было нести. И я отдала им все, что они желали взять. Из того, конечно, что позволительно раздавать.
Люди. Я буду любоваться ими издалека. Я буду любить их на расстоянии. Я заслужила мир и покой в душе.

Мне хочется сбежать. Медленно прогуливаться по  узким дорожкам парка. Слушать птиц, вплетенных в роскошные гобелены листвы. Кормить лебедей - белые кремовые бутоны на черносмородиновом желе пруда.   
Мне хочется вернуться к себе. Приехать к себе в гости. Превратить себя в музей и водить себя же по его огромным прохладным залам.
 А для этого следует порвать эти билеты и остаться.

Я уже не знаю: сплю ли я и мне снится луна, или  - смотрю на луну, и сон растворяется в моем воображении шипящей таблеткой от головной боли?... 

На эту луну можно смотреть часами. Луна нейтрализует мысли. Когда смотришь на луну, перестаешь бояться смерти. Становишься одним этим смотрением. И взгляд впитывает желтый свет, всасывается в него как голодный младенец - в отзывающийся острой болью сосок.
Есть только этот густой бледно-желтый свет. И белый блин улыбается тебе спокойной улыбкой уставшего за долгие века странствий привидения. 
Луна грустна. И всякий обнаруживает в ее покинутости, в ее немоте и печали, в ее мертвой отрешенности от всего вокруг что-то родное, что-то человеческое...

Нельзя впадать в сожаления. Не думать о себе, не смотреть на себя чужими глазами, но - быть в себе, - вот что мне нужно. Накапливать энергии радости, роскоши, праздника...

Я уже сплю: вслушиваюсь в себя, слышу, как вселенские токи бегут через меня, как космос вмешивается в сердечные ритмы. Я становлюсь рекой: мне кажется, что по моим венам невидимые работники переплавляют лес,  бочки с медом...

Думать только о себе. Это и есть правда. Потому что все остальное - неправда. Потому что ты - это тот напиток, приготавливать и пить который тебе хочется бесконечно.
Добавим немного луны, немного звезд, посолим огорчениями, поперчим приключениями..., попробуем -  что-то не то.  Немного любви, щепотку страсти, пригоршню печали... не забыть бы ночное небо... Снова пробуем... И так - без конца...

Нет, я все-таки действительно пришла после ночной работы, и солнце мешает мне спать, заглядывая в лицо. Мне не нужны приключения, встречи, познание нового. Потому что у меня есть это  солнце, его жар, и... театр теней на розовом фоне плотно сомкнутых век. Нужно только отучить себя думать о людях, переживать за судьбы человечества. Постараться очистить сознание от всех этих кишащих в нем холодных гадов - идей. Нужно стать пустой, чистой, невинной. Ускользнуть от принципов, критериев, парадигм. Забыть, разучиться, растерять. Выветрить, выхлопать, проветрить.
И самое главное - не типизировать. Люди не похожи между собой, тебе только кажется. События не повторяются, ты ошибаешься. Никто никого не понимает, поверь мне. Каждый - сам, в первый раз, только один раз. Типизировать - приспосабливаться и выживать. Жить - различать детали, распознавать индивидуальности. Не типизируй, не предугадывай, - живи. 

Я устала. В комнате, затопленной светом, тепло и тихо. Тишина убаюкивает меня, и я наконец-то засыпаю. Я сплю, продолжая думать. И сон завершает за меня мое дело - освобождает меня от себя самой...

Мне бы хотелось  снять фильм. Художественный фильм о Людвиге Витгенштейне. Правда, у меня не так много деталей для воссоздания его характера. (Детали очень важны. Вот, например, мой муж расшнуровывает ботинки,  ожидая прихода лифта. Чтобы не тратить время, когда зайдешь в квартиру. А моя дочь в пять лет выполнила угрозу выбросить отцовский нож, если папа не возьмет ее на руки. Любимый нож остался лежать в траве и был безвозвратно потерян. Более о человеке ничего рассказывать не нужно, все ясно).
Витгенштейн, в ответ на просьбу жены М. оценить ее новое пальто, взял ножницы и отрезал широкую полосу снизу, спокойно объяснив потерявшей дар речи женщине, что так - несомненно лучше. То, что он был математиком, гомосексуалистом, родоначальником двух направлений в философии сообщает о нем много меньше, чем этот поступок, согласитесь. Но ведь фильм на этой одной детали не построишь.
Еще он уехал в глухую альпийскую деревушку преподавать математику в начальной школе. В один из дней он ударил ученика по лицу за неприлежание. Отец Витгенштейна был сталелитейным магнатом, три его сына покончили жизнь самоубийством. Людвиг отказался от наследства в пользу сестры и всегда после испытывал нужду в средствах. Он добровольцем ушел на войну и гнил в окопах. Только под конец жизни обрел он душевный покой. Когда, встретил, наконец, свою любовь, и когда европейцы научились взирать на однополые браки равнодушно...

Люди часто спрашивают: что дальше, если все дела сделаны, заводы построены, миллионы заработаны. Когда пьесы сыграны, книги переизданы, наша эпоха ушла, а мы еще живы, - что дальше? И действительно:
мы обрели себя в большом и громком, как не потеряться теперь в малом и тихом?

Оказывается, тишина озера может оглушить, песнь ветерка в проеме меж скал - стереть с лица земли, свист свиристелей на рябине, усыпанной высохшими за зиму коричневыми ягодками, - уничтожить. Заводами и фабриками, банковскими счетами огораживаемся мы, отбиваемся от натиска все усмиряющего, баюкающего, невыносимо прекрасного в своей немоте и гармонии Потока - тихого, умиротворяющего скольжения времени, не различающего лиц, равнодушного к созиданиям. Как тут не запаниковать? Что противопоставить Потоку? - Ничего. Кроме знания, что  только переставший бояться реки - поплывет, что только отдавшийся на волю волн - доставлен будет на берег.

Просто плывите...

Сегодня наступила весна. Здесь, в Америке, о весне узнаешь только по календарю. Дома это время года начинается тогда, когда девчонки во дворах принимаются разрисовывать асфальт мелом. Идешь и видишь: прыгают дети через  зеленые и розовые квадраты. Догадываешься: вот и весна!

Город - это живое существо. У него есть запах, цвет... Москва пахнет... метрополитеном, Сан-Франциско - густо-желтого цвета, Сиэтл всегда влажен, всегда сер, и всегда в нем брызжет не дождь, а дождишко - точно ангел чихнул... Нью-Йорк - это город... в котором живет Дженис Сиджел. Ее голос, веселый и печальный одновременно,  мелодии - глубокие прохладные озера, по которым плавают маленькие юркие лодочки, выкрашенные в красный и желтый цвет, - все это одна бесконечная  нежность, какое-то неуловимо элегантное наслаждение жить... 

Город, в котором живу я, лучше всего рассматривать из трамвая. Покупаешь билет, садишься к окну и едешь себе не спеша. Когда влюбляешься, когда тебя любят, любой маршрут в радость. Я полюблю себя и себя же полюблю взаимно. Нам будет хорошо вдвоем. И вид за окном будет прекрасен. Даже если это всего лишь огни газоляйн стэйшн. Себе, как другу, я расскажу о теплом воздухе, устилающем выбеленный солнцем асфальт, о зеленых автобусах, прибывающих точно по расписанию, о вежливых водителях в белых рубашках и галстуках... Вот выдвигается, а затем опускается лестница,  и очередной человек на коляске получает возможность прокатиться с ветерком...

Всё может говорить тебе и с тобою. Камни, булыжник мостовой, детские качели с цепями вместо веревок. Дай жизни хорошее, красивое имя, и она станет к тебе добрее.
Вот, например, если смотреть на белое строение водонасосной башни, обнесенное белой кирпичной стеной, сквозь частую паутину тюли на окне, - может показаться: это культовый замок династии Мин перед дворцом Тяньшоуашаня. Новое имя у знакомых вещей - и ты уже далеко, ты - в иных мирах.
Прекрасные миражи, талантливый обман, чудесное свойство взгляда - видеть не все, а избирательно, согласно предписаниям твоих желаний, в согласии с мерой твоей свободы.

… Архитектура. Здания, памятники, мосты. Не обязательно знать, важнее - довериться. Здание расскажет само. Или споет. Или произнесет речь. Высотки - не в счет. Высотки похожи на собранных для помывки людей: их заставили раздеться, они не знают, что их ждет, они сутулятся, жмутся друг к другу, у всех на лицах одинаковое выражение ужаса и ожидания самого худшего.
Некоторые здания косноязычны, некоторые излишне болтливы - оттого что не уверены в себе. Есть здания хорошо и тщательно одетые,  другие - сплошные заплаты, рвань. Многие дома - словно кондитерские изделия. Пирожное, взбитые сливки, розочки из цветного масла. Дома, которые хочется съесть, дома, с которыми хочется целоваться.
А мосты? В них есть что-то... метафизическое. Кажется, сам дух человеческий встроен в опоры и пролёты. Демонстрируя нам свою гибкость, тянется он, дрожит, пошатываясь от напряжения и натуги, поскольку следует ему соединять противоположности - разлученные навечно берега.

Люди много путешествуют и часто устают от этого. Чтобы не уставать, они сосредоточиваются на чем-то одном: на потраченных  деньгах, отснятых видео, приятных знакомствах. Они покупают экскурсии, панорамы, классный вид из окна. Они покупают  картины, фильмы, людей. Но это все не работает, если внутри - пустота. Смысл не возникает, реагирование не становится творческим. Счастье - как внезапное, кратковременное переживание красоты мира и собственной от него неотделимости - не может быть куплено. Есть только один способ - стать инструментом, на котором Космос исполнит эту гениальную  музыкальную миниатюру - "Счастье". И не важно, где ты при этом будешь, сколько тебе лет, богата ты, замужем ли. Важнее качество тебя, инструмента... Мир прекрасен и мелодия существования - божественна. Мы сами виноваты в том, что подсовываем великому музыканту негодные скрипочки и расстроенные рояли.

Я - расстроенный рояль. Но ведь было же, было! Вот ты выходишь на улицу или сворачиваешь за угол, и вдруг - лицом, руками, всем телом  влетаешь в  ароматный, душистый жар, такой крепкий и  сладкий, что невольно приходит на ум сравнение с деревенской девчонкой, собирающейся впервые в город и посему вылившей на себя пол флакона простеньких духов. Маленькие садики и садочки, огороды и уголки чадят маем. Вишня, яблони, черемуха, всё - в цвету! Осталось только откликнуться, завибрировать, заколыхаться в такт этому благоуханию...

Вот продавец, охватив твоего друга взглядом, поворачивается к полкам с брюками, задумывается на минуту и затем с серьезным выражением на лице протягивает вещь. Во всех его движениях и интонациях отсутствует профессионализм и вышколенность. Но в неподдельной серьезности новичка осталось место для симпатии или антипатии к конкретному покупателю. Его погруженность в нашу проблему - длинные ноги и животик, не позволяющий высокую посадку - почти как признание в любви. Во всей этой сцене есть что-то  жалкое и трогательное одновременно...
 
Нельзя сказать, что я знаю людей, но и не правильно было бы считать, что я их не знаю. Люди  похожи друг на друга. Даже непохожие на других похожи меж собою. Приходится затрачивать силы на то, чтобы видеть в ком-то именно этого, единственного и неповторимого. Просто трудишься - бесплатно и безвозмездно, отшелушивая от шелухи зерна. Или собирая по крупицам Лицо Человека.
Легче конечно этого не делать. Опыт и знания позволяют скользить по типам, не различая лиц. Годам к сорока можно вообще спать на ходу, овладев мастерством типизации до инерции, до циркового номера. Если ты этого не хочешь, тогда готовься к подвижничеству.
В каждом разглядеть индивидуальность - чем не благородное занятие?! Правда, какое-то время уйдет на то, чтобы научиться не влюбляться, не хотеть себе этого нового человека приручить или присвоить...

Игровая площадка недалеко от дороги. На качелях - дети. Родители следят, чтобы удовольствие от высоты и ветра в лицо было распределено равномерно. Дети повизгивают, взлетая вверх, одна из качелей - как обычно  во всех странах и во все времена - жутко скрипит... Мы завидуем детям: они могут наслаждаться небом, деревьями, каким-нибудь барашком просто так, - нам же приходится выкупать каждое мгновение покойного созерцания  только удачными решениями проблем, только успехами самоосуществления, только пошедшими в гору делами... Мы  лишены пустоты и невинности. Нас уже захватила в плен задача призвания. Мы  прикованы цепью к долгу самореализации, по которой ходим и ходим кругом.

В детстве всего - много. Как была я удивлена, когда узнала, что в аптеке на одну копейку можно купить две стеклянные палочки для процедур. Помню солнечный день, передача аптекарше копейки и две тонкие, с  приплюснутыми носиками, сверкающие на солнце трубочки у меня на ладони. Каков мир! Как он щедр и богат, коль скоро в нем Ничто /копейка!/ обменивается на Нечто! Это ведь труд людей, законченная, целая, прекрасная вещь, нужная для дела! И стоит половину копейки, то есть ничего не стоит без другой, такой же как она, ничего не стоящей вещи.
Условность и абстракции - вот что труднее всего даётся детскому уму. Он не хочет их принять. Минус пять, абсолютно прямая линия, три с половиной человека... Ребенок не принимает  обобщение. Он не желает замечать работу смерти, свершаемую в жизни. Ведь именно она, смерть, игнорирует индивидуальность, не взирая на обстоятельства и лица, обобщает и типизирует, загоняя в таблицы. Вообще нужно пересмотреть право единицы олицетворять человека. В отношении людей цифры должны быть отменены.
Одно исключение - деньги. Деньги кажутся ребенку чем-то волшебным. Их чудесная  способность доставать с любой  полки любую вещь,  отправлять в путешествия, находить общее в совершенно различном - его завораживают. Эти плотные и прочные на ощупь, разноцветные  бумажки - посланцы иного мира, а наличие многих миров уже само по себе чудо.

   Тогда, в аптеке,  открытие безграничности мира было ошеломляющим. Двойное чудо - способность монетки приводить мир в движение и способность мира удваиваться - внезапно вызвало из глубин привычного существования  джина счастья.
Как же дороги эти счастливые моменты, когда какая-нибудь мелочь, что-нибудь ничтожное, воробей или пылинка, плывущая в потоке солнечного света, из мира по-ту-стороннего, полного чудес и аномалий, вдруг, совершенно неожиданно, втягивает за собой, в мир привычный и однообразный, по-сю-сторонний, целые вороха цвета, света,  радости. Опустившись на щеку человека, с которым ты беседуешь, маленькая снежинка, срок жизни которой - секунда, вдруг сразу меняет значимость произносимых им слов. Забьется гулко сердце, а то и влюбишься нежданно негаданно. И все - из-за снежинки. Ну не чудо ли?!
Но тогда, в детстве, мир явил свою чудесность впервые. А это всегда, как известно, сопровождается самыми острыми ощущениями. Помню, как, дробясь и усиливаясь мыслью, восхищение начало разворачиваться внутри, а радость, создаваемая  стремлением понять,   сделала очевидной  призвание - быть ученым, отгадывать загадки природы, постигать существо  жизни. Стоя в залитой солнцем аптеке, очарованная, оглушенная вихрящимися и разбегающимися во все стороны смыслами, глядя на новехонькие стекляшки, целых две штуки в обмен на одну копейку, я испытывала благодарность ко всем тем силам, которые принесли меня в этот мир, которые мной занимались, которые  к чему-то меня готовили.
То же самое восхищение - когда, скатившись впервые с огромной горки - ее называли почему-то "Конская", явилась моему разгоряченному стремительным спуском телу вся несоизмеримость между малютками-санками и всем тем, что благодаря  им было испытано, - весь этот замешанный на ужасе восторг из брызг, искр, разнообразных кружений, верчений, подскакиваний и самого, сладкой тяжестью заполнившего желудок, полета.
Из-за ничтожнейших, обычных вещей  - целое море удовольствия! Ни за что. Просто так. И так щедро! Все детство было заполнено этими открытиями.

Первая любовь: Молодая женщина кормит ребенка грудью. В затемненной комнате, вдруг, - белизна тела,  шумное и ритмичное сопенье совершенно уверенного в своем праве впиваться в эту прекрасную плоть младенца, добрые слова молодой матери "Подойди, посмотри". И открытие внутри неутолимой жажды: любоваться красотой женственности бесконечно, желать нежности и - только её.

Первый испуг, ужас, катастрофа: Оказывается, мир может наброситься без предупреждения, наказать ни за что, мир может быть глуп, как этот черный огромный дог, вылетевший сверху и разверзший на тебя клокочущую ненавистью пасть.

Первый урок стыда: родители, заставшие  детей в  исследовании тел друг друга. Изуродованные гневом лица пытаются выесть твои глаза, войти еще глубже, в самые кишки: "Как тебе не стыдно! Это же гадость! Смотри нам в глаза и повторяй: Га-дость!"

В наши дни в дефиците пустое, ничем не заполненное пространство - воз-дух. Космос нашпигован информацией, этим никогда не прекращающимся шумом. Но лаконизм и точность требуют скромности и мужества. А где их взять? При этом скромность не должна быть застенчивой. Ей следует быть отстраненной от всего происходящего. И даже высокомерной. Как качество в дорогой вещи - это должна быть заметная незаметность.
Но может быть я ошибаюсь. Да и вообще, мне нет до всего этого никакого дела. Я устала. Пришло время полюбить себя ни за что. Милая, прекрасная Елена, приляг, отдохни, ты заслужила покой.
Августин благословлял память, - я благословляю умение забывать.

Странно, но в потоке существования так мало жизни. Целый месяц, а то и год уйдет на то, чтобы дождаться минуты, когда знаешь точно - вот сейчас я живу и вот это - жизнь. Кто-то позовет в свою комнату и скажет: "Посмотри, Ривьера - как на ладони". Вы прислоняетесь лбами к стеклу и, скосив глаза вправо, смотрите на розовую вершину, выступающую из бело-голубого зефира. "Кажется, что можно за пару часов дойти до подножия, а ведь на машине - ехать и ехать!" - говорит этот кто-то тихим голосом, и... ты понимаешь - вот оно!

"Выложенный бордовыми плитками тротуар лишился одной фигурки. К образовавшемуся после дождя крошечному бассейну подлетел воробей и пьет дождевую воду, с опаской поглядывая по сторонам".
Услышав этот рассказ, маленькая девочка весело смеется. Я думаю: почему ребенок может увидеть в  незатейливой картинке целую историю? Почему взрослея, он утрачивает  способность радоваться простой и ясной игре воображения, получать удовольствие от тихой и спокойной работы фантазии, достраивающей из эпизода целое событие? Ребенку достаточно беглой зарисовки, чернового наброска, намёка, чтобы испытывать эстетическое наслаждение, -  через каких-нибудь десять лет ему понадобятся уже чудовища и монстры, чтобы поколеблено было глубокое озеро привычной скуки.

Иные коллекционируют фантики или марки, я же буду собирать состояния. И эти состояния целостности и покоя  будут стоить целых состояний, поверьте.

Этот путь - не для всех. Люди стесняются признаваться, что их обрадовала какая-нибудь мелочь. Сказать, что у тебя дух перехватило при виде нового зеленого знака на только что выкрашенной светло-серым стене - "улица Льва Толстого, бывшая улица Дворцовская", - ну кто на такое решится?! Люди стесняются жить просто, не замечая, что уже стесняются просто жить.

Внезапно стеклянные двери высотного здания отражают часть улицы - красно-оранжевый платок клумбы в центре зелено-голубого полотна, и поскольку улица, и клумба, и деревья, что остались у нас за спиной, - самые обычные, то созданная зеркалами "из ничего" и нечаянно Красота вызывает ощущение счастья. 

Я отказываюсь от свершений и происшествий! Бесконечная,  бескрайняя равнина - вот, что такое жизнь. Замечать события и искать приключения означает - сомневаться в красоте этой РАВНИНЫ - неподдающейся мысли и взору, малолюдной (всегда так трудно найти Человека!), заметаемой снегами  зимою, засыпаемой песком и пылью летом, присыпанной однообразными, размеренными звуками и раскрашенной тихими, неяркими красками весною. Внимание только к характерам и историям означает признание в том, что за все годы благословенной и прекрасной жизни мы так и не научились видеть красоту в простых вещах: в текущей по самодельному желобу воде, которую старик, приводя в движение непреподъемный,  поскрипывающий  всякий раз, как до него дотрагиваются, рычаг насоса, наливает в ведра, в утренних шагах спешащих на рынок людей, в шорохе осенней листвы, в шебуршении воробьев в ветках старого клена, в ти-ик, ти-ик, ти-ик синицы на излете весны... Описывать события - прятаться за занимательным.  Потрясающее и изумительное - спутники утраченного вкуса. Привыкнув к морфию интересного, Дух хиреет. Я устала не быть, я хочу покоя и однообразия.

Мы заходим в магазин "Чай - Кофе", спустившись вниз по аккуратным каменным ступенькам. И сразу, вместе с густым, прочно обосновавшимся меж деревянных стен и полок ароматом приходит на ум - "Женский мирок". За прилавком, у маленькой, кажущейся игрушечной кассы - хорошенькая миниатюрная  продавщица. Я думаю: работать в таком месте - пропитаться насквозь запахами кофе и земляники, которую добавляют в чаи...
Пахнет персиком. Но более всего - кофе. Девушка приветливо улыбается и терпеливо ждет, когда мы с приятелем выберем что-нибудь...
Женский мирок. Все эти разноцветные тряпочки: шелковые, гобеленовые, шифоновые, с блестящей ниткой по горчично-бардовому фону... бусины всех цветов и размеров, высыпавшиеся из шкатулки дня... Все эти милые подробности жизни: цветы, книги, неторопливость однообразных усилий, где ритм сглаживает, усмиряет, нежит...
Вот кто-то - фигура пожилой женщины едва различима на фоне выкрашенного закатом окна - отшелушивает фасолины, выталкивая их из сухих,  перекрученных стручков сильными узловатыми пальцами. Вот молодая женщина моет окно, напевая что-то себе под нос. На ней белая, с глубоким вырезом, блузка и голубой передник. Стекло, натираемое газетой, посылает прохожим огненные поцелуи... Я думаю: удивительное заключается не в том, что люди до сих пор не нашли формулу счастья, а в том, что они до сих пор не начали жить по ее предписаниям.

Мне кажется иногда, что человеческая семья - огромное ветвистое дерево. Одни люди - корни, другие - ствол; есть люди - ветки, а есть - плоды.
«Цветы» (вспомни вишню весною) - это люди, на которых нужно смотреть; они любуются собой, они осознают свое предназначение - показывать себя...
Есть люди - «корни»: где ни оставь - начинают  прорастать, уходить вглубь, стремясь достичь пресловутой сути. Как черви, попавшие в плод, устремляются они к самой сердцевине, наивно полагая, что все свойства вещи сконцентрированы именно там.
«Плоды» - трудяги и молчальники. Их ни о чем не спрашивают, их просто съедают ...
Ну а я из людей - «веток». Мое призвание -  ощущать. Как соки  древа струятся "мною". Как ветер раскачивает привязанные "ко мне" веревочные качели - бечёвка истерлась и почернела от времени, дощечка скрипит. И участь моя при том - безучастность...

Мы идем по улице, где что ни дом, то кафе или ресторанчик. Новая вывеска сообщает: Харбин, а потом почему-то Шанхай. У входа скучают без посетителей два  высоких молодых парня - китайцы. Они поворачиваются к нам, смотрят с улыбкой, но только когда мы проходим мимо, решаются крикнуть вслед: "Хай!"
"Хай!" -  отвечаем мы им со смехом. Так же, как и эти начинающие предприниматели, мы отчего-то неловки и смущены. 

Существовать, страстно отрицая существование, - как это в общем-то глупо, вычурно и болезненно. Дерево, расползшееся корнями по земле, опирающееся на огромные узловатые корни как осьминог - на щупальца, тянущее вверх, к солнцу свое старое костенеющее тело, свою покрытую обвислыми складками старушечью шею, в тебе - сама вечность, сама непреклонность, спокойное достоинство отказавшегося от речи существования. Созерцая тебя, невольно тебе подражая, я исполняюсь уверенностью в важности и необходимости моей жизни. Мы смогли с тобой выжить, зацепиться, врасти в эту сухую, железную землю, смогли подняться, отстоять своё право на каплю влаги и глоток воздуха в соседстве с «хищными вещами века».
Я благодарна твоему существованию. Я учусь у тебя мужеству быть просто этим вот деревом, не требуя ни славы, ни признания, ни имени. Я склоняю пред тобой свою уставшую от созаданий голову, о Дерево, пережившее и войну, и тошноту, и бешеные пляски абсурда. 

Как объяснить эти внезапные приливы спокойной глубокой радости, когда, выйдя из дома, поворачиваешь за угол и выходишь на безлюдную улицу с огромными  тополями с обеих сторон...?  Роскошные,  беспрестанно шелестящие и колышащиеся на ветру зеленые, синие, фиолетовые парики отполированы дождем и обильно вымазаны солнцем (как хлеб - арахисовой пастой). Воздух тепл, но влаги так много, что кажется - кислород тоже вымок и так отяжелел, что прибился к земле и стоит там душной неповоротливой массой.
И все же - хорошо! А отчего и почему - не известно. Посылаешь во все стороны от себя эсэмэски счастья: вот мол я, и весело  на душе у меня, и всем вам того же желаю. Но  прошла минута, и скрылось солнце: тучи - мягкие как шерсть голубой британской кошки, подкрались откуда-то сзади, и вот уже тяжелые крупные капли редко, аритмично зашлепали по моей голове, по земле, по асфальту, оставляя после себя  странные следы: точно хлипкие водяные лягушки просыпались с небес.

Почему меня волнует Витгенштейн? Может быть оттого, что в мире нет ничего мне более противоположного? А может быть оттого, что своею сложностью задача  понимания этого человека потребует от меня, разгадчицы, вечности. Которую, при удачном стечении обстоятельств, можно обменять на бессмертие.

Все задачи на земле разрешимы. Рано или поздно ты разгрызаешь все "орехи", перепахиваешь все "поля". Ты видишь, что всё вокруг -  модификация одних и тех же праформ. Что химия, физика, биология и метафизика - разные проявления чего-то одного. "Если, хорошенько размахнувшись, ударить камнем по пластиковой доске, то выйдет... схема московского метрополитена" - шутят по этому поводу философы. Но почему-то одни, обнаружив единство мира, чувствуют страшную усталость, другие же ощущают прилив несказанного счастья. Твоя вина - если ты, приблизившись к истине, впадаешь в уныние или ожесточаешься.
Я чувствую себя виноватой. Мне стыдно за свою усталость. Поэтому я хочу запустить свои часы в обратную сторону. Я хочу становиться с каждым днем мягче, нежнее, невиннее. И умереть, наконец-то родившись.

Философия должна прояснять, - говорил Витгенштейн.
Философия должна замолчать, - соглашаюсь я с ним.

Я жила не для себя. И вот расплата: мне все труднее доставать со дна своей памяти разноцветные милые стёклышки - детские воспоминания. Чтобы при виде их вновь возвращаться во времена невинности и силы. И плясать, колыхаться, дышать в унисон с Космосом...
Пора, пора смириться с тем, что люди, которых я глубоко и искренне люблю, - никогда не полюбят меня: условности, через которые не перепрыгнешь, стереотипы, через которые не перешагнешь... Требовать ответа - ждать приключений. Прояснять и выяснять - развязывать войны. Ясность всегда сама по себе и сама в себе. И непростительно, что сейчас она все чаще и чаще от нас ускользает.

Мне вдруг вспоминаются мои же собственные стихи, написанные сто лет назад:

Как может бабочка помыслить мир?! -
Одну лишь ночь ее вмещает сердце,
Всего семь нот божественного скерцо
Достанет лепетаньям легких крыл.
Как может человек мечтать о простоте?!
Лишь на одну любовь его души достанет,
Но небо звездами сорить не перестанет,
И тени тихие гуляют по воде.

Оказывается, стихи можно писать самой себе: из прошлого - в будущее. Что ж! Спасибо тебе, моя милая Елена Гаман - двадцать лет спустя.

Я достаю билеты - ярко-желтую книжицу в скользкой темно-синей обложке.

Я приняла решение.