О немцах

Константин Кучер
    Я всегда думал, что те, кто, в силу тех или иных причин, оказался «под немцами» и пережил ужас оккупации, должны с ненавистью относиться к ним. Слишком много горя и слёз принесли  людям воспитавшего нас поколения эти весёлые парни, что с молодой беззаботностью, честно и открыто смотрят с архивных фото через снимавшие их когда-то объективы армейских корреспондентов. Для нас – вражеских фотокоров.
    Может, это общее правило. Но ведь в любом правиле есть исключения. Типа цыгана, который, почему-то стоя на цыпочках, кормит цыплёнка…
Наверное, и мой отец был таким исключением. Никогда, за всю свою, не такую уж и долгую, как я теперь понимаю, жизнь, не сказал он о немцах ничего плохого. Может потому, что у каждого из тех, кто хоть краюшком, маленьким-маленьким краюшком, пережил «ту» войну, были свои воспоминания и своя память о ней.
    Свои были и у отца.

  * * *
    Как только заходила речь о военном лихолетье, он вспоминал то пехотное подразделение Вермахта, которое зимой 42-43-его стояло в их селе.
    Фронт был где-то там, не очень далеко, на сотню-другую километров восточнее. Потому в хате у отцовой матери оказались не закалённые в боях ветераны Польши, Бельгии и Франции, а призывники старших сроков. Люди оставившие где-то там, за бескрайними, занесёнными снегами полями и лесами России свои семьи.
    Нет, там, далеко-далеко, в горах Тюрингии или на равнинах Вестфалии, дома не были крыты соломой, в них не было земляных полов и, оставшиеся в них жёны, не ставили на стол, достав его из печи ухватом, чугунок с ещё исходящей паром, горячей и такой вкусной картошкой…
    Всего этого, там не было. Нет.
    Но… Там оставались вот такие же, как этот - худой, светлоголовый с покрытыми цыпками руками… Самый маленький из большой детской команды, пугливо прятавшейся от незнакомцев то в тёмном нетопленном чулане, то на холодном чердаке, под соломенной стрехой.
    И никто из этих солдат, волей судьбы и слепого случая одетый в форму одной из враждующих армий, не знал, что каждому из них уготовано переменчивой и капризной военной судьбой. Вернётся ли кто к своим дорогим и любимым живым-здоровым. А если и вернётся, то как долго ещё этого ждать… Вот уже четвёртый год, кто-то крутит ручку страшной людской  мясорубки и, такое ощущение, что в ближайшие годы останавливать её не собирается.
    Отец не знал, кем были эти большие и взрослые, младше меня нынешнего, мужчины… Докерами Гамбурга, силезскими шахтёрами или металлистами с крупповских заводов Рура. Не знаю этого и я.
    Да и так ли это важно сейчас?
    Тем более неважно было тогда. Когда на простую деревянную столешницу, рядом с чугунком горячей отварной картошки, ставилась вынутая из солдатского ранца банка армейской тушёнки или ложилась выпеченная в походной пекарне буханка хлеба. Когда вместе с клубами морозного воздуха ввалившись в заиндевевшей шинели в дом, первое, что делал постоялец – это доставал небольшой кусочек прессованного, крепкого, как мел, рафинада, с прилипшими к нему крошками сигаретного табака той пачки, что соседствовала с ним в кармане.
    И по протянутой чуть вниз и навстречу, раскрытой ладони без слов было понятно:
    - Бери…
    Долго.
    Очень долго, почти до самой армии, не будет в жизни моего отца того рафинада. Но не только за сладкое и мясное, со скрытым  теплом, вспоминал он тех немцев. Нет, он вспоминал их за то, что каждый, из того небольшого подразделения… Ну, сколько можно втиснуть в малую русскую хату с одной комнатой и кухней? Три – четыре? Максимум – пять человек…
    Пусть даже три! Но эти трое, несмотря на кружившую рядом смерть, на кровь, грязь, большие и малые ужасы войны, смогли сохранить в себе толику душевного тепла. По чистой случайности доставшейся не их родным и близким. А вот этому – светлоголовому и сероглазому, который чуть меньше, чем через двадцать лет станет моим отцом.
    Тепло – оно такое... Греет почему-то. Кто его знает почему, но греет! И не остывает. Долго-долго... Как та русская печь. Которую топят утром и до следующего утра.
    Вот так, холодной зимой 43-го протопили и моего отца. Один раз и на всю жизнь. Не было у него к ним ненависти. А тепло – было.
    Конечно, было и другое. Когда немецкие лётчики в недалёкой прифронтовой зоне сбрасывали не бомбы. Нет… Яркие, красивые детские игрушки, которые было не достать в магазинах военной поры.
    Дети – они всегда дети. Им хочется бегать, прыгать, играть. И зачем тряпичной куклой с нарисованными химическим карандашом фиолетовыми глазами, если можно с этой? Красивой… В тряпичную мама положила клок соломы, а здесь?
    Вот только «что здесь» лучше было не узнавать. Потому что «игрушки» были не простые. С «сюрпризом», который при малейшей неосторожности просто и неотвратимо взрывался. Прямо в руках…
    Именно такую игрушку у младшей маминой сестры вовремя вырвала другая моя бабуля. И тётка осталась в живых. Чтобы в 74-ом, уже в мирном Таганроге, её всё-таки догнало и достало то далёкое фронтовое эхо…
    Но отец не видел. Тем более, не держал в руках таких «игрушек». Кусочек армейского рафинада с прилипшими к нему табачным крошкам, – вот и всё, или почти всё, что помнил отец с той войны. И эта память не позволяла ему смотреть на немцев с ненавистью…

  * * *
    А вот американцев отец не любил…
    И не из-за тех двух негров, что, приехав на Московский Фестиваль молодёжи, видимо уж так по хамски вели себя в одном из столичных кафе, что даже парный милицейский наряд, а ментов, как обычно в дни таких мероприятий, было более чем, подойдя к столику, за которым сидел отец с компанией, тихо и сквозь зубы процедил:
    - Мы тут минут на десять выйдем... Парни, вам хватит?
Хватило.
    Не скажу, чтобы драться отец любил. Нет. Но умел. А вот подставлять левую, после того, как получал по правой, не мог. Предпочитал, чтобы нашим врагам было за что нас прощать. Этим, да и не только этим, я, наверное, в него. В кого же ещё?
    Так что парням тогда «хватило». Драться отец умел.

  * * *
    Именно за драку с местными, он вылетел с третьего курса Тбилисского артиллерийского.
    Только-только 22-ой Съезд принял решение о выносе тела Вождя из мавзолея, что естественно, не могло не огорчить, грузинскую составляющую братской семьи. Положение в Грузии было очень неспокойным. Так что Министерство обороны вкупе с училищным начальством, решило не дразнить… Нет, нет! Каких гусей? Откуда только такие мысли? Ну, не дразнить… Просто отчислить.
    На память о Тбилиси и 26-и Бакинских комиссарах* осталась небольшая чёрно-белая фотография, на которой ещё молодой отец в парадке старого образца. Со стоячим воротником и парой золотистых пуговиц на каждом из обшлагов кительного рукава, с артиллерийским палашом у пояса. Он стоит на фоне какого-то, залитого ярким южным солнцем, фонтана рядом с чужой девушкой. Не мамой. Та самая фотография, которой сейчас у меня нет…

  * * *
    Срочную отец дослуживал там же, в ЗакВО**, корректировщиком огня одной из гаубичных батарей..
    Может быть, и дальше он ничего не слышал бы и потому продолжал относительно ровно дышать в сторону тех парней... Из-за Океана. Но… Вся наша жизнь соткана из непрерывной цепочки порой невидимых и неосязаемых для нас, но, как потом оказывается, таких важных случайностей.
    Почему-то получилось именно так, что год отцова дембиля наложился на окончание срока действия Ленд-лизовских договоров. И их Правительство потребовало от нашего, что бы всё, оставшееся к тому времени в живых из поставленного, было возвращено. Дядюшке Сэму не нужно было советское золото, предложенное взамен. Ему нужно было вернуть. Вернуть то, что, по американским стандартам, к тому времени было, наверное, полным барахлом.
    Перед тем, как гнать в Поти студебеккеры, использовавшиеся на батарее в качестве механизированной тяги, по непонятному ещё приказу с машины сняли всё деревянное. Борта, кузовные сидения для расчёта.
    Зачем, стало понятным уже там, у моря.
    В порту стоял большой американский Либерти***. Внутрь трюма, по аппарели****, студер шел своим ходом. И становился…
    Становился под большой мощный пресс.
    Бу-у-уух!!
    И вместо живой машины в трюмную глубину летел уже бездушный плоский металлический блин.
    Рядом с прессом, механически вытирая запачканные моторным маслом руки вытащенной в последний момент из под водительского сиденья  чистой ветошкой, стоял отец.
    Он смотрел на это американское жлобство, а перед глазами стояли ещё живые картинки послевоенного деревенского детства, когда при вспашке ли, при перемещении ли чего на неблизкое расстояние, самой востребованной тягой была бабская… Материна…
    И вот…
    Только-только что-то начало получаться, только захотели вздохнуть чуть посвободней, да рассупониться манёхо...
    - Эх, Студер… Братишка. Тебя бы щас к нам, на село… Цены б тебе, дорогой… Кормилец… Не было бы. А Этим-то блин железный. Зачее-еем?! Сссс… Га-аады…
 
  * * *            
    Отец не воевал с ними…
    Да и вообще, никто из моих не смотрел через прорезь прицела на тех парней, что верно исполняли свой воинский долг под многозвёздным и полосатым флагом. Даже у старшего отцова брата, дядь Вани, было редкое для человека в погонах право выбора. И он выбрал Новую Землю.
    Хрен редьки не слаще, но шанс выжить на Севере всё-таки был, что уж тут лукавить, повыше. Во Вьетнаме шел как раз тот период войны, когда нашу установку накрывали практически после первого залпа. Ну и, - «кто не спрятался,- я не виноват»!
    Дядька был ракетчиком…
    Да, отец не воевал с ними. Но, когда он рассказывал про Поти, тяжёлые кулаки сжимались так, что на серой от въевшейся глубоко в поры тыльной стороны ладони несмываемой краске шахтёрского сурика -  угольной пыли, отчётливо проступали побелевшие костяшки пальцев. Непроизвольно, но крепко сжимавшиеся зубы издавали хорошо слышимый в тишине и страшный скрип.
    Нет, он не плакал, мужчины не должны этого делать, но уходившие из незрячих в данный момент глаз куда-то туда, вниз, на уровень груди, слёзы не могли потушить бушующее и сжигающее его изнутри пламя большой ненависти. Ненависти не к американскому империализму вообще, а конкретно, к тому молодому сверстнику в чужой, чистой и хорошо отглаженной формёнке, который, ничего не испытывая, нажимал на красную кнопку…
    После чего, твой родной, мощный трудяга с ровно работающим и верным бензиновым сердцем в считанные секунды превращался в безликую плоскую металлическую лепешку, стремительно летевшую дальше в глубину необъятного трюма, чтобы лечь сверху в огромный, аккуратно выровненный штабель таких же, как и она.

                * * *
    Только теперь, оглядываясь назад, вдруг до ясности отчётливо понимаешь… Как многое в нашей жизни… И в нашем отношении к людям зависит от маленькой и случайной мелочи. От небольшого кусочка твёрдого армейского рафинада.
    Или красной круглой кнопки мощного пресса внутри старого, много чего повидавшего на своём железном веку, транспорта…
_______________________
       *26-и Бакинских комиссарах - полное название училища. Тбилисское высшее военное командное артиллерийское училище имени 26-и… .. и далее по тексту..
       **ЗакВО – Закавказский Военный Округ
       ***«Либерти» (англ. Liberty Ship) — типовой проект транспортного судна Второй мировой войны
       ****Аппарель (франц. appareil — въезд) - наклонная платформа (иногда передвижная механизированная) или пологая насыпь, сооружаемая для погрузки самоходной техники в железнодорожный состав или на переправочное средство.


26-27.05.2008