Париж никто не видит впервые – всегда вновь…
Эдмондо Де Амичис (1878)
Я все время старалась вспомнить, сродни чему то ощущение, которое испытала, выйдя на улицы Парижа. И только спустя полгода оно пришло вновь. Такой день случается вдруг среди лета, обычно в августе, после долгой жары, проснешься утром, а оно прохладное и солнечное, как в начале осени, которую я так люблю за чувство сладкой тоски и предчувствие чего-то приятного. Да, не весной пахнуло на меня в Париже, как могло показаться после морозного зимнего предрождественского дня в Берлине, а – осенью. Чудесным сентябрьским днем. И сразу вспомнились все такие дни, когда солнце светит, как будто сквозь тюль, запахи лета становятся тоньше, как любимые духи, и хочется плакать, а слезы не льются, но вдруг хлынут от какой-то мелочи: доброго слова, улыбки или голоса Джо Дассена, как в вечернем Париже на Елисейских полях, стремительно убегающих от меня. Навсегда?
Париж – это осень моей души. Это не город, а ощущение. Мне казалось, что там я невидима. Растворилась в воздухе, в воде, взлетела в небо и парю над всем. И так странно было, когда кто-то чужой замечал меня: “Как пройти на площадь Республики?”.
Так я чувствую это сейчас, а тогда….
С первыми звуками органа Рождественской мессы в соборе Сакре-Кёр я поняла, что все происходит не со мной. То есть со мной, но только я, например, та негритянка в коротком пальто, грациозно склонившаяся у распятья, или монашка с круглым, улыбчивым, чисто вымытым лицом, раздающая тексты рождественских псалмов. Где было записано, в какой главе книги судеб, что сырым и серым днем 25 декабря 2000 года я буду в парижском кафе на Монмартре есть мидии? И мальчик с лицом моего сына из другой жизни спросит меня: «Cafе, madame?” Разве в 19... году в Новый Год, в Москве, когда я держала в руках французскую газету «L’Umanite Dimanche” и черный квадрат фотографии, на которой из Сены вылавливали машину с погибшими в ней актрисой и боксером, засасывал меня туда, на набережную, где столпились зеваки, разве тогда я знала? Разве тогда была я? Словно все окна в Париж распахнулись разом, и я влетела в него, минуя года, расстояния и все, что мешало мне сделать это раньше.
Как слепой на лицо незнакомца, я кладу ладонь на стену Нотр-Дам. Шершавую, неровную, но удивительно теплую. Во рту вкус жареных каштанов, сквозь прищуренные веки видно сливающееся мерцание свечей и разноцветный свет, проникающий сквозь витражи. Может, надо молиться? Но какими словами? Неужели на старославянском «Отче наш, иже еси…»? Где-то вскрикнул ребенок, удивленно залопотал. Но в ответ – голос, удвоенный эхом “Silence!” Все должно быть торжественно тихо. Завтра родится младенец Христос…
Мы спускаемся к Сене и стены похожи на те, что были под руками в Нотр-Дам. Весь Париж, как огромный собор, где каждый камень намолен за долгие годы и теперь отдает мне тепло. Вечер на Сене. Наплывают мосты и дома. Я себя представляю в виде шкатулки, поглощающей все, что нужно взять с собой в Ригу, в будущую жизнь, чтобы там открыть ее с мелодичным звоном, в котором угадываются звуки гитары и аккордеона, и в обратном порядке доставать снова и снова: запах воды, черный шелк неба с разрывами звезд и щемящее чувство, которое бывает при пробужденье после приятного сна.
Мне все время кажется, что лестница, ведущая к Сакре-Кер, будет последнее, что я увижу перед смертью. Более того, именно с верхней ее ступеньки, после долгого карабканья, я незаметно перемещусь в мир иной. Иначе, как объяснить это непреодолимое желание увидеть ее воочию, а увиденным не успокоиться и думать о ней вновь и вновь?
Я взойду на Монмартр, и моя жизнь продолжится снова где-нибудь здесь. И тогда уже мне совсем не будет дела до тех двух особ, которые, тесно прижавшись друг к другу, кружат и кружат по улочкам, как заблудившиеся дети в поисках дома. Я буду варить кофе в мансарде на площади Тертр и в день Рождества Христова увижу их из окна, как они стоят внизу, застыв в изумлении, что ноги вывели их прямо сюда, где каждый сам по себе и все вместе играют спектакль под названием «Рождество на Монмартре», и что-то кольнет меня в сердце, но я не смогу объяснить, отчего мне так грустно.
Мне знакомо чувство тоски и отчаяния. Когда хочется каждому встречному рассказать о себе и увидеть сочувствие. Что привело их сюда? Париж не стал им родным. Как зачарованные, они идут на русскую речь, высматривая в толпе людей оттуда. Париж, который принял нас и раскрылся, как на ладони, холодно отвернулся от них, а они невзлюбили его. Им кажется, что разговор по-русски на время уводит их из враждебного города. И не в силах очнуться от сладкого сна, они бредут за нами и не хотят отпускать, будто видя в нас свое спасение. Прикоснуться, ощутить запах духов, увидеть сочувствующий взгляд… у них нет других намерений….
Не знаю, почему, но эта прогулка по ночному праздничному Парижу вдруг напоминает мне давний теплый вечер на Азовском море, когда я, 20-летняя, взрослая замужняя дама, но изображающая школьницу в коротком платье, катаюсь на мотоцикле с местными мальчиками. Сначала на заднем сидении, доверчиво обняв его за талию, я мчусь во мрак по дороге, забыв обо всем, оставшемся дома муже, возрасте, приличии…потом – сама за рулем, охваченная двойным кольцом сильных мальчишеских рук, я жму и жму на газ, но не от излишней лихости, а потому что забыла, что именно так увеличивается скорость. И после – их восхищенные взгляды, совсем, как те в Париже, которые мы ловим на себе в сквере напротив Нотр-Дам. В те далекие годы мы танцуем, и мальчик дрожит, как желе, прижимая меня к себе точно так же, как тот другой в Париже почти через двадцать лет, поправляя у меня на шее шарф, и по его взгляду я вижу, что он вкладывает в это невинное действие всю свою нежность и доверие ко мне, в глазах же Елены и ее спутника - это бесстыдный акт, приравниваемый разве что к стриптизу на публике. И мне снова смешно, и в последнюю нашу ночь в Париже, в гостиничном номере, мы с Еленой веселимся на истерической ноте, вспоминая их лица, слова и умоляющие взгляды, понимая, что никогда, ни при каких обстоятельствах не встретимся с ними опять.
Запах сирени и апельсина, кожи и дерева… Эскимосская собачка хаски во внутреннем дворике музея парфюмерии. Слегка грассирует русская девушка-гид Наташа. Не прислушиваясь к тому, что она говорит, я стараюсь представить ее жизнь. Русская мама, папа – француз? Муж – француз? Усталая улыбка, аллергический насморк от запахов. Я машинально беру полоску бумажки, протянутую ею, вдыхаю аромат. Один за другим. Полоски в руках Елены, как веер. Запахи кружат голову, и жизнь Наташи мне представляется в розовом свете: квартира на Рю Риволи, учеба в Сорбонне и друг, художник, рисующий портреты на площади Тертр.
Впереди – Лувр.
Есть такие орешки или фасолинки, которые на вид представляют собой единое целое, но состоят из двух одинаковых половинок. Как та самая фасолинка мы ходим по Лувру, по залам, где большинство картин на библейские темы: «Обрезание Господне», «Снятие с креста», «Рождение Богородицы». Вокруг печальные иудейские лица, яркие одежды, рельефные тела. Когда их становится слишком много, подходим к окну и смотрим на белую площадь перед дворцом. Ее можно разглядывать часами. Маленькая арка с детским названием «Карусель», фигурки людей, стеклянная пирамида и голубое небо, которое тускнеет по мере того, как мы движемся дальше по залам. И вдруг – Гойя. Его хочется больше. Здесь нет выпуклых мышц и тоскующих глаз. Все фигуры благородно вытянуты и руки застыли в изящных жестах. Краски, как в дымке: «пыльная роза», «терракот» и «бутылочное стекло». Но это конец. Музей закрывается, но уйти от него не возможно. Сидим возле арки, замерзая, силясь запомнить весь его облик. Холод постепенно проникает до самых внутренностей. Вместе с наступлением сумерек приходит чувство нереальности происходящего. Когда-то мне казалось, что ужас можно охарактеризовать так – холод в чужом городе. Но ужаса нет. Кажется, что где-то рядом меня ждет теплый дом с запахом пирогов, мандаринов и елки. Я надену нарядное платье и загадаю желание, запив его шампанским.
Скоро Рождественский ужин и фасолинка, разделяясь, движется параллельно, но в одном направлении. Я греюсь снаружи, поливаясь душем, Елена – изнутри, заваривая кофе. Я распускаю волосы, она закалывает их наверх. Несколько сходных движений у лица и фасолинка снова в сборе.
Как символично, что самый щедрый подарок в жизни я получила от того, кого люблю больше всех на свете – от сына. Поездка в Париж, мечта, которая по логике моего существования не должна была сбыться, исполнилась. Разрушилось фальшивое представление о том, что в Париж нужно ехать с любимым мужчиной. Как хорошо, что рядом Елена. Париж – он и есть любимый мужчина, красивый, небрежный, но узнаваемый и родной.
Пустынный Париж под дождем….Как много грусти в этой фразе. Как много светлой печали и воспоминаний. На мокром асфальте вяло трепещет то, что осталось от рождественских украшений магазина «Тати». Все закрыто. И сквозь витрины магазинов в нас просачивается тишина. Позвякивают только бутылки сухого вина у меня в пакете, которые я купила на Монмартре в маленькой лавке, пахнущей сырами и специями. «Французский запах» – сказал бы мой сын и теперь мне понятен смысл этих слов. Промокшая одинокая фигура - продавец зонтов, у которого никто ничего не покупает. Последний день в Париже… Может, это окраина? Почему так тихо? Но нет, вот она – Эйфелева башня, совсем рядом, полускрытая туманом и моросящим дождем. И вдруг кафе – островок шумной жизни, где мы пьем кофе и едим не очень вкусный десерт, польстившись на название – «Crеme caramel”. Но тогда мне все вкусно, все здорово, все хорошо.
Медленно, как будто подчиняясь нашей просьбе, течет время. Мы сидим в метро, на станции, где нужно делать пересадку и отдыхаем, разглядывая людей, выходящих из вагонов. Их немного. Это те, кто отважился выйти на улицу на второй день после праздника. Я завидую каждому, потому что он живет здесь, знает, куда идет, когда вернется домой, завяжет с кем-нибудь беседу на французском, возьмет за руку французского ребенка, поцелует французского мужчину или женщину, расплатится французскими франками… А я сижу здесь и мои последние часы в Париже истекают, как у приговоренного перед казнью, но зато в коробке притаился музыкальный малыш в наполеоновской треуголке и заботливо упакованная Еленой картина «Le Pont Sully”. Еще будут несколько часов в аква-парке, где мы тоже не действующие лица, а зрители с пылающими после холодной улицы лицами, где за стеклом при искусственном солнце, пальмах и водопадах резвятся французы, которых я вижу в первый и последний раз.
Я говорю себе: «Смотри, пусть все отпечатается на сетчатке глаз, чтобы потом, постепенно проявлять, как пленку из фотоаппарата, потому что настоящие снимки лишь бледная копия, все самое ценное то, что запомнишь сама».
Наш автобус стоит в темном переулке на окраине Парижа, Еще полчаса и мы тронемся в путь, выехав сразу на шоссе, минуя центр. Но мне почему-то спокойно. Какое-то предчувствие, что я снова увижу весь город. Ведь это было совсем не запланировано. Чтобы отвезти случайных попутчиков, мы должны опять проехать по центру. О, счастье! Снова горят огни Елисейских полей, снова бредут толпы французов, и ставя жирную точку во всей поездке или обрамляя ее достойной рамкой, как кому больше нравится, наш гид включает записи Джо Дассена. Ну, как тут не зарыдать?