Достучаться до... глава 5 деды

Юрий Останин
V
Деды

Было бы непростительным грехом и большим неуважением не вспомнить и не рассказать о своих дедах, которые прошли все ступени кромешного ада, при этом успели дать нам жизнь, привить добрые традиции, воспитать в духе времени, оставить о себе светлую добрую память. И хочется надеяться, что после всего пережитого, их души обрели покой и наполнились блаженством, живя где-то там, в неведомых для нас живых, далёких далях, и радуются и переживают вместе с нами. Стараются помочь нам сквозь другое измерение, сквозь призму времени, уберечь нас от бед и страданий, которые пришлось вынести им в свои молодые годы.
Деда Степана – папиного отца, я никогда не видел, но слышал о нём много хорошего из рассказов моей бабушки Федосьи Фоминичны. Она частенько рассказывала об их довоенной, не лёгкой жизни, о том, как дед ушёл на войну, и она осталась одна с тремя маленькими детьми, старшему из которых – моему будущему отцу, шёл всего лишь пятый год.
Чтобы выжить самой и прокормить детей, в то страшное голодное время ели крапиву, лебеду, зимой по ночам выкапывали из-под снега с колхозного поля мёрзлую свеклу и картошку, жевали бересту, пытаясь хоть чем-то наполнить и обмануть пустой желудок. Интересно, о чём думала бабушка в голодные, холодные ночи, когда воровала мёрзлую картошку с заснеженного поля, некогда принадлежащего их семье. Родители бабушки были зажиточными крестьянами, имели своё большое поле, много разной скотины и были хозяевами деревенской мельницы. Когда началась коллективизация, они одними из первых добровольно, вступили в колхоз, передав в него всё нажитое трудом и потом добро.
На Волжских берегах в 1942 году, в битве за Сталинград пропал без вести дед Степан. Он погиб, как и тысячи других солдат, тела которых изуродованные до неузнаваемости, минами, снарядами, военной техникой, не обрели нормальной, человеческой могилы и до сих пор прибывают в безвестии. Не найденные или не опознанные, в полном безмолвии они лежат где-то в кровью пропитанной земле. Миллионы людей и многие народы были пропущены через шнек мясорубки кровавой, безжалостной войны, по сравнению с которой ад показался бы раем, а дьявол ангелом, на фоне Гитлера и Сталина, втянувших человечество в амбициозную и самую страшную по жестокости войну. Более 50 миллионов людских судеб были перемолоты и уничтожены жерновами адской машины, запущенной вождями - тиранами. Горе, не коснулось, не постучалось, а бесцеремонно вломилось в каждый дом, в каждую семью, исковеркав и поломав великое множество человеческих жизней.
Бабушка Федосья 50 лет прождала своего мужа, надеясь на чудо, придумывая разные истории о сказочном возвращении его домой. В 1992 году она ушла из жизни с мыслью о том, что может там, на небесах, отыщет своего без вести пропавшего Степана.
Жизнь и судьба второго моего деда, по маминой лини, преподнесла ему безмерные, мучительные, нечеловеческие испытания. Уже на шестой день войны деда Володю, в возрасте шестнадцати лет, вместе с семнадцатилетним братом и тысячей других, крепких и здоровых юношей, как скот, гнали через оккупированную Польшу, на каторжные работы в фашистскую Германию. Семья деда до войны проживала в деревне Сосновка на советско-польской границе. 21 июня 1941 года, они легли спать при коммунистах, а проснулись при фашистах. Всю работоспособную молодёжь немцы отправили на работы в Германию, остальных жителей расстреляли, а деревню спалили дотла. С тех пор для деда начался кошмарный марафон, длиною в жизнь. Четыре года адских работ по всей Германии, в обнимку со смертью, меняя бараки лагерей - было только началом его мучений и горьких страданий.
       После разгрома и капитуляции фашистской Германии деда вновь отправили по этапу, но уже в другие, коммунистические - Сталинские лагеря, в тайгу на лесоповал. В очередной раз безжалостно и несправедливо судьба распорядилась его жизнью. Так он очутился на Северном Урале, в глухой тайге, где и встретил мою бабушку Просковью Николаевну.
Бабушка была старше деда на три года, она всю войну проработала машинистом паровоза, и только после победы, когда мужчины стали возвращаться с фронта домой, ей предложили работу полегче - продавцом в магазин. Она одна воспитывала двух дочерей. Через месяц после первой встречи и знакомства они сошлись и начали новую жизнь. Спустя два года у них родилось ещё двое детей: дочь и сын.
Шёл третий год их совместной жизни, только-только судьба начала улыбаться, и вдруг, как гром среди ясного неба, на их головы обрушились очередные испытания. Злой рок не отступал, преследуя их повсюду. Неожиданно нагрянувшая ревизия обнаружила у бабушки в магазине недостачу в несколько пачек сигарет. Она оправдывалась, пыталась доказать, что коробки с сигаретами поступили с базы, и она их ещё не открывала, не пересчитывала, потому что фабричная упаковка была не нарушена. В те времена объяснять и доказывать что-то было себе дороже, суд даже не учёл, что у неё четверо малолетних детей, и за несколько пачек сигарет приговорил к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии. Дед остался один с тремя детьми. Работая в лесу вальщиком, ему приходилось вести все домашние дела, от приготовления еды до стирки, уборки и т. д. Бабушка с грудным сыном, которому шёл всего лишь третий месяц, отбывала наказание под городом Серовым. Она рассказывала, что когда их ночью доставили в колонию, дежурный офицер увидев, что она с грудным ребёнком на руках, вывел её из строя и отвёл в дежурку. Расспросив, откуда она и за что приговорена, разрешил переночевать с ребёнком на деревянной кушетке в изолированной комнатушке, и от сострадания или из жалости дал бушлат укрыть малыша. Спросив, как зовут ребёнка, он сказал:
- Переночуйте здесь, а утром вас отведут в барак. Ребёнок не виноват, что его мать воровка. Может он вырастет и станет самым честным судьёй, а я его с первого же дня в барак, не гоже так, не по-человечески. Слова этого дежурного офицера стали пророческими. Спустя двадцать восемь лет этот малыш стал судьёй. Много статей и благодарных отзывов печатали в газетах о честном и справедливом народном судье, сыне простого лесоруба и рядовой продавщицы сельского магазина.
Бабушка находилась в местах лишения свободы шесть месяцев. В 1953 году умер вождь всех народов Сталин, её амнистировали, и она вернулась с сыном домой. В последствии родила на свет ещё двух дочерей. Шесть детей: пять дочерей и один сын – всё нажитое богатство. Старшая дочь Людмила стала моей мамой.
Про таких людей, как мой дед, говорят: «Это Человек с большой буквы». Его судьбу, по жизни гнали горе и беда, кусая до крови истерзанную душу. Но всё равно в ней сохранилась любовь к детям, внукам и ко всему живому. Его голубые глаза, в которых больше не осталось слёз, излучали доброту и усталость. Он боялся кого-то обидеть или оставить без внимания. При всей занятости на работе в лесу и дома по хозяйству, он находил и уделял нам то самое, драгоценное время, которого постоянно не хватает у взрослых для детей. Простой, с открытой душой, с располагающей улыбкой на лице, он пленил детские сердца. У нас не было от него тайн, мы его не боялись и поэтому, наверное, делились секретами, неудачами и радостями, своими впечатлениями и проделками. Он, не то чтобы наказать, он даже пожурить нас не мог.
Расскажу случай произошедший в нашей семье.
 Мама с отцом что-то не поделили или просто разошлись во мнениях, вообщем закончилось тем, что они поссорились. Обидевшись на отца, мама взяла меня за руку, и мы пошли к бабушке. Та, увидев свою дочь без настроения и в расстроенных чувствах, стала расспрашивать, стараясь докопаться до истинной причины маминых переживаний. Мама не успела толком рассказать о своих неприятностях, как бабушка «завелась» и «понесла»:
- Значит вот он какой? Ну, я ему покажу. Он у меня попляшет. Этот «Тамбовский волк», дочку мою решил обижать!
Отец родился в Тамбовской области, поэтому бабушка нет-нет, да и применяла к нему это выражение, конечно же, не в его присутствии.
- Ну, я ему устрою, - кричала она. – Ты погляди на него, принц Дацкий нашёлся, всё корчит, корчит из себя кого-то, всё ему не так, не эдак. А ты что сидишь, молчишь? – перекинув свой гнев на деда, продолжала бабуля.
       – Сходил бы до него да разобрался, как подобает. Ты отец или нет, или старшая дочь тебя уже не волнует? Пусть теперь её все обижают, а тебе и дела нет до этого. Не может пойти, поговорить. Что молчишь-то?
Деду ничего не оставалась делать, как встать, одеться и пойти к нам домой. Он спросил меня:
- А ты, Гаврош, прогуляешься со мной?
Я ответил:
- Да.
Именем Гаврош, он называл всех ребятишек.
Мой отец встретил деда с распростёртыми объятиями и улыбкой на лице. Он любил и уважал его, как своего родного отца. Папа быстро собрал на стол всё, что было приготовлено из еды, усадил за стол деда и сел рядом. Я думал: «Сейчас дед начнёт ругать отца или что-нибудь выскажет по поводу их ссоры с мамой». Они говорили обо всём: о работе, о жизни, о погоде, смеялись, рассказывая весёлые истории, шутили, но ни единого слова дед не сказал о цели своего визита. Отец хорошо знал деда и догадывался, что его послала бабушка поговорить, повоспитывать, навести порядок, знал, что дед ничего не скажет по семейному инциденту, да и сам отец не хотел затрагивать эту тему. Мирно беседуя за столом, они выпили по рюмочке водки, а может и не по одной. Примерно через два часа, дед, обращаясь к отцу, сказал:
- Спасибо Василий, за хлеб, за соль. Побегу я, а то моя бабка меня, наверное, заждалась.
Отец проводил его до калитки, и они, пожав друг другу руки, попрощались. Я побежал за дедом. Не успели мы переступить порог дома, как бабушка пристала с расспросами:
- Ну что, разобрался? Не молчи, не томи душу. Ну что молчишь как немтырь, говори же.
Дед молча снял валенки, пальто, шапку, поправил волосы, приглаживая их ладонями и с серьёзным видом, сказал:
- Ох, я ему там дал нагоняй, накрутил хвоста, будь здоров. Так что, Людка, всё в порядке, спокойно ступай домой и не переживай. Муж и жена – одна сатана. Всё будет хорошо.
Дед не мог обидеть даже мухи, не то, что накрутить кому-то хвоста или дать нагоняй. Его измотанная до предела, уставшая от горя душа, не желала злиться и ругаться. После многолетних тяжелейших испытаний и пережитых невзгод, на незначительные семейные неурядицы дед не обращал внимания и старался сохранять спокойствие и уравновешенность. Он хотел жить и жил, радуясь, как ребёнок всему, и довольствуясь тем, что есть. Любил своих детей, баловал внуков, копался в огороде, косил сено, ездил на своём стареньком велосипеде, был счастлив и доволен всем этим. На каторжных работах в Германии и в Сталинских лагерях, он не озлобился, не зачерствел, он только начал жить спокойно, радуясь восходу солнца, закату, дождю и снегу, самой жизни и улыбкам людей. За всё время, проведённое с дедом, не припомню, чтобы он хотя бы раз выругался или разозлился, оскорбил кого-нибудь или обидел. Даже когда мы его доставали своими проделками, на все наши выходки и проказы он говорил:
- Ну, вы, Гавроши, отчебучили, или: - Ну, ты, Гаврош, даёшь.
А в то время, когда бабушка начинала обрушивать на него свой словесный гнев, говорил:
- Ну, Дунька, завела свою прялку, - или просто: - Эх, Дунька, ты Дунька.
       После этих слов бабуля прекращала ругаться, как будто эти слова обладали каким-то магическим, успокаивающим действием.
Бабуля относилась к той категории людей, которые могли из мухи раздуть слона…. Она всегда всё знала и во всём, как ей казалось, была права. Что интересно, и подруги у бабушки были с таким же характером, весёлые, шумные, бойкие, я бы даже сказал горластые и неугомонные. Одна из них – тётя Юля, периодически приезжавшая из райцентра к бабуле в гости. Она ещё не успевала из вагона сойти на перрон, а уже весь посёлок знал, что Юлюшка приехала – так её называли шутливо. Веселушка, балагурка, на все вопросы у неё были готовы ответы.
Каждое воскресенье она одевалась как на парад и весь день проводила на рынке. Заразительный смех её слышался повсюду.
Не высокого роста, полноватая женщина лет шестидесяти, без каких либо комплексов, курила «Беломор», материлась и могла в глаза любому сказать всё, что о нём думает, без страха, лукавства и подхалимажа, выкладывая всю правду как она есть. Юлюшка обладала отменной памятью, помнила все районные события и знала все новости наперёд. Если кто-то пытался нагрубить, оскорбить или зло пошутить над ней, тот непременно слышал в свой адрес её излюбленные выражения: «Жаба в рот» или «Кило гвоздей тому в штаны, кто это сделал». Юлюшка произносила это как-то по особенному, колоритно, с присущей только ей интонацией и уральским оканьем. Услышав эти, отнюдь недоброжелательные слова в её исполнении, трудно было удержаться от смеха.
Накануне майских праздников бабуля напекла много пирогов, в доме пахло ароматной сдобой. Я помог деду доставать соленья из погреба, который находился в доме, прямо в центре зала. Мы достали всё, что сказала бабуля. Дед, вылезая из погреба, ворчливо произнёс:
- Вот едрёна вошь, картошка гнить начала. Сыровато в погребе, даже лестница вся мокрая хоть выжимай. Надо просушить погреб, я его открытым оставлю, пусть за ночь хоть немного подсохнет, осторожно ходите. Слышишь меня, Просковья?
- Да слышу, слышу, оставляй, всё равно скоро спать. Ночью никто шастать не будет, - ответила с кухни бабуля.
Дед поднял лестницу и вынес её во двор, чтобы просушить. Я засыпал на печи, дед с бабулей тоже угомонились.
Стук в дверь мгновенно прогнал сон, дед соскочил с кровати и поспешил открыть дверь. Только он поднял крючок, как тут же послышался всем знакомый звонкий голос Юлюшки:
- Так, пирогов напекли и от гостей на пять запоров закрылись? Вставайте засони, я сейчас разворошу ваше сонное царство.
Дед впустил это неумолкающее создание, оправдываясь и извиняясь за запертую дверь, мол, не ждали сегодня гостей.
- А-а-а, не ждали! А я вот она, как снег на голову. Где Прасковья? Спит лежебока? В коем веке выберешься к ним, а они спят. Все подъём!
После этих слов, Юлюшка с двумя огромными сумками в руках, двинулась через зал в бабушкину спальню. Дед успел только крикнуть: «Остор…!» Дальнейшее произошло так быстро, что мы не успели опомниться, Юлюшка вместе с сумками загремела в погреб. После минутной тишины раздался её взрывной голос:
- Жаба в рот, кило гвоздей в штаны тому, кто оставил творило открытым!
Я спрыгнул с печи и бегом в зал, бабуля выскочила из спальни, тут и дед из прихожей подоспел, включил в зале свет. Мы втроём испуганно вглядывались в открытый люк погреба.
- Юлюшка, ты не зашиблась? – спросила бабушка.
В ответ из погреба донеслось:
- Не дождётесь!
Все вздохнули с облегчением, продолжая вглядываться в темноту.
- Ну, что таращитесь, хоть сумки примите!
Дед принял сумки, а потом пошёл за лестницей. Когда пленница подземелья была освобождена сели пить чай, о сне, конечно же все забыли. Вот теперь, за столом окончательно поняв, что случилось все дружно начали хохотать, а Юлюшка смеялась больше всех, смеялась до слёз над своим полётом в погреб, раз за разом пересказывая свои ощущения. Оказалось, что она свалилась прямо на картошку и не получила серьёзных ушибов. Дед потом говорил:
- Слава богу, лестницу убрал, как в воду смотрел. Так бы, хана, расшиблась бы напрочь.
Эта история не удержалась в стенах дома, и уже на следующий день облетела весь посёлок. О ночном пикировании Юлюшки в погреб узнали все, и вскоре к её имени прилипла приставка «космонавт». Юлюшка-космонавт прожила сто с лишним лет в здравом уме и твёрдой памяти. Сажала огород, стирала, готовила до последнего дня своего, без посторонней помощи.
Года за три до её смерти, я заезжал к ней в гости. Она встретила меня как родного внука, хотя родственниками мы не были. Юлюшка по-прежнему курила «Беломор» и чувствовала себя не плохо для своего возраста. Мы смотрели альбом с фотографиями, она без очков прекрасно видела и память её не подводила. Помнила всех своих родственников, подруг, друзей, детей и внуков своих знакомых. Разговаривала чётко и внятно.
Я шуткой спросил её:
- А что баб Юль, водочкой уже не балуетесь?
На что она ответила улыбаясь:
- Нальёшь, не откажусь, ещё и песни тебе попою.
Я принёс из машины бутылку водки. Юлюшка собрала на стол. Смотрю, и капусточка квашенная, огурцы солёные, помидоры, хлеб домашний, сало. Спрашиваю:
- Сама что ли солишь да печёшь?
- Сама, всё сама, Юра. Потихонечку вожусь, пока ещё здоровье позволяет, а иначе никак, на пенсию шиш проживёшь, огород сильно выручает. Но в это лето со мной «ЧП» случилось.
- Какое «ЧП»? – поинтересовался я.
- Да, огород я полола. Полю себе да полю, и тут меня как долбануло по голове. У меня в голове завертелось: кто, и за какие такие грехи мог совершить такое варварство, у кого рука поднялась на девяностосемилетнюю старуху?
Я с удивлением спросил:
- Кто долбанул, за что баб Юль?
- Да этот, как его, солнечный удар. Так пригрел, что я сознание потеряла, три дня в огороде бревном пролежала.
- Тьфу ты! Я уж думал, кто-то напал на тебя.
- Да нет. Кому тут нападать. Вокруг одни пенсионеры остались, сами то кое-как передвигаются.
- И что, вот так прямо на земле, три дня пролежала в огороде? - недоверчиво спросил я.
- Ей богу, вот те крест, - перекрестившись, ответила она. - Прямо между грядок свалилась в понедельник, а в среду очнулась от холода. Лежу, темно вокруг, не пойму где я. Потом потихоньку, помаленьку поднялась, огляделась, ничего не соображая, пошла в дом.
- Невероятно, баб Юль, ну ты даёшь! А может, тебе почудилось, что три дня прошло?
- Нет, Юра, не почудилось. Я в огород пошла, думала: «часа три покопаюсь», на входную дверь замок просто набросила, а то её ветром хлопает. Почтальонка мне пенсию три дня подряд носила. Приду, говорит, а у тебя замок на дверях. У соседей спрашивала, никто ничего не знает, только плечами пожимают. Ну, подумала она, что я в гости к кому-нибудь подалась.
- Наверное, долго болела ты после этого удара, баб Юль, шутка ли три дня на земле пролежала в таком то возрасте, - посочувствовал я.
- Нет, Юр. Я в избу зашла, стаканчик медовушки выпила, и всё в норму пришло. Как видишь, жива, здоровёхонька.
- Узнаю вас, «пани» Юля, вы ни чуть не изменились, время над вами не властно, какой были веселушкой и оптимисткой, такой и остались, - сказал я.
- Уж много лет я не слышала «пани», - с сожалением сказала Юлюшка. – Меня так уважительно толь твой дед Володя называл.

Дед хорошо владел немецким, польским, украинским, белорусским языками и знал много слов из других языков. Иногда не замечал, как начинал говорить на другом языке. Все слова в его разговоре звучали красиво и дополняли друг друга. Слушать его рассказы было забавно и интересно. В одном предложении он мог употребить три-четыре слова из разных языков, что делало рассказ загадочным и не сразу понятным. Мы постоянно переспрашивали его:
- А это слово что значит? А это слово как переводится, из какого языка взято?
Он терпеливо и ласково объяснял, отвечал на наши вопросы. Особенно в зимние вечера, когда дед растапливал печь и садился возле неё курить, мы тут же, как саранча, окружали его со всех сторон и просили:
- Дед, а дед, расскажи что-нибудь интересненькое.
Он стелил на пол большой овчинный тулуп, и мы расталкивая друг друга старались поудобнее улечься на нём, поближе к открытой дверце печи. Глядя на горящие поленья и тлеющие угли дров, с удовольствием слушали байки и рассказы деда. Про войну и лагеря дед рассказывать не любил, даже если мы об этом очень сильно просили. Редко-редко и очень коротко он затрагивал эту тему. Мне очень нравилось общаться с дедом, его осторожное и бережливое отношение к вещам, к людям, ко всему окружающему завораживало и восхищало меня. Каждая встреча с ним была праздником души и удовлетворением детского любопытства.
       Я помню как осуществилась детская мечта деда, чего смолоду не было, в зрелом возрасте стало, наконец то он купил себе новенький велосипед «Урал», и радовался этому событию больше детей и внуков. После каждой поездки, он тщательно протирал велосипед от пыли, смазывал цепь и звёздочки солидолом, затем аккуратно вешал свою «голубую мечту» на стену в небольшом досчатом гараже на два огромных гвоздя.
- Дед, почему ты так мало ездишь на новом велосипеде? Жалко наверное? – спросил я однажды, застав деда в гараже за этим занятием. На лице у деда появилась лучистая, обаятельная улыбка. Он посмотрел на меня и спокойно ответил:
- Ноги уже не те, Гаврош, гудят от усталости.
Я задумался на секунду, после чего с любопытством спросил:
- Дед, а дед, если ухом прижаться к твоей ноге, можно услышать гул?
- Какой гул?
- Ну, как ноги гудят.
Дед рассмеялся, похлопав меня по плечу медленно, рассудительно принялся разъяснять:
- Всему своё время, у тебя всё впереди, и не прислоняя уха услышишь, а точнее почувствуешь как гудят и стонут ноги.
Дед достал из кармана пиджака яблоко, потёр его об рукав и протянул мне.
- На, держи, Гаврош, ёжик из леса передал.
- Дед, я же уже большой, осенью в школу пойду, в ёжиков, зайчиков, лисичек не верю – это сказки для малышей.
- Почему не веришь? – спросил дед.
- Знаешь, сколько раз я бегал в лес? Специально искал, звал их.
- И что?
- Да, никого кроме комаров, клещей и змей там нет.
- А ты далеко ходил?
- В семенную рощу, и даже дальше.
- Но там ведь лес вырубили, конечно, зверь ушёл, поэтому ты и не видел никого. Все зверушки на Емельян, за речку убежали.
Я откусил яблоко и тут же начал его выплёвывать. Дед заметил и спросил меня:
- Ты что, Гаврош, поперхнулся?
- Да нет, чуть-чуть червяка не съел.
Дед засмеялся, взял у меня яблоко, достал из кармана складной ножичек и обрезал изъеденное червяком место.
- Всё, порядок, можешь смело есть, и протягивая мне яблоко, добавил:
- Страшен не тот червь, которого мы едим, а тот, который нас гложет.
- Дед, ну хватит тебе шутить, я чуть червяка не съел, а ты всё шутишь.
- Успокойся, успокойся, Гаврош, не всё так страшно как кажется. Всё в мире относительно. Я бы много отдал, чтобы эта неприятность была самой большой и последней в твоей жизни.
С огорода потянуло дымком и запахом варёного мяса. Дед будто опомнился и спешно пошёл в огород, бормоча себе под нос:
- Вот ёлки-палки, про борщ совсем забыл.
Я побежал следом. Летом в домах печи не разжигали, готовили еду в огородах. У каждого в огороде стояла маленькая незатейливая печурка из кирпича, их почему то называли «галанками». Вечерами с огородов поднимался дымок, и ветер разносил по посёлку запахи готовящейся пищи. Соседи разговаривали между собой, шутили, спрашивали друг друга, что готовят, советовались, что приготовить, как приготовить вкуснее и лучше, а так же занимали друг у друга недостающие продукты. Готовили и ужинали прямо в огороде, на свежем воздухе. Никто не от кого не прятался, все жили ровно, открыто и весело, да и содержимое кастрюль и чугунков по большому счёту, мало чем отличалось.
Основным домашним очагом и объектом внимания в летний период, становилась не большая «галанка». Такая печка стояла и у деда в огороде, а возле неё старенький стол с двумя дверцами, покрытый цветастой клеёнкой, скамейка, несколько табуреток и пара чурбаков. На «галанке» стоял алюминиевый бак с водой и чугун, литров на десять. Крышка на чугуне плясала, из-под неё выходил пар, а бурлящая пена сползала по стенкам чугуна, попадала на плиту, шипела, сворачивалась в шарики и катилась по раскалённой до красна плите.
Дед снял крышку, положил её на стол и принялся ложкой снимать накипь с бульона, потом достал из стола фасоль, засыпал её в чугунок и принялся чистить картошку. Он чистил её так умело и быстро, что мне тоже захотелось попробовать.
- Дед, а дед, дай я тоже почищу картошку?
- Хорошо, на нож, садись на чурбак и аккуратно, осторожно чисть, только не нарезай, я сам нарежу её соломкой.
После этих слов деда, я на минуту задумался, а потом удивлённо спросил:
- Как же можно нарезать картошку соломинкой?
- Чем, чем? - переспросил дед.
- Соломинкой, - серьёзно ответил я.
- Какой соломинкой? О чём ты Гаврош?
- Ты же сам сказал, что нарежешь картошку соломой, или опять пошутил?
Дед рассмеялся как ребёнок и сказал:
- Нарезать картошку я буду не соломой, а ножом. А соломкой, это значит тоненькими, длинными брусочками, буду резать, увидишь.
Я попытался как дед, быстро очистить картошину, но нож не слушался меня, то врезался в глубь картошки, то наоборот слегка брил её. С горем пополам я всё же дочистил картошину и радостно крикнул:
- Дед, я всё, посмотри правильно?
- Правильно, правильно, молодец Гаврош, а теперь возьми возле печи рукавицы и нарви мне крапивы. Вон там, - дед показал рукой в конец огорода. – Там, под забором хорошая крапива растёт.
- А зачем она тебе?
- Борщ варить.
- Дед, сейчас же не война, это в войну люди ели лебеду да крапиву.
- Слава богу, что не война. А что, ты никогда не ел суп с крапивой? – удивлённо спросил дед.
- Нет, мама не варит крапиву.
- А зря, много потерял ты, Гаврош, но ничего, сейчас мы эту ошибку исправим, такой борщец с тобой заварганим, пальчики, да что там пальчики, тарелку всю оближешь.
Дед порезал картошку соломкой, засыпал её в чугунок.
- Ну, что, Гаврош, теперь ты знаешь, как нарезать картошку соломкой? – спросил дед.
- Теперь знаю, - ответил я, - А как ещё её можно нарезать?
- Да как хочешь. Вариантов уйма.
Дед взял картошину, почистил её и стал нарезать сначала кружочками, потом, поделил кружочки пополам и получились лепесточки, потом, лепесточки нарезал на соломку, а соломку на кубики.
- Вот видишь сколько способов, а можно сворить её целиком или половинками, а можно вообще на тёрке натереть, или в ступе мелко порубить. Всё понял?
- Да.
- Раз понял, давай, беги за крапивой, шнель, - скомандовал дед.
  Я быстренько надрал крапивы и принёс её деду, он взял её и окунул в бак с горячее водой, а потом положил на стол. От крапивы шёл пар и какой-то своеобразный травяной аромат. Дед принёс с грядки несколько морковок и свеклу прямо с ботвой.
- Гаврош, нащипай лука, чеснока, укропчика, да петрушки прихвати, ох чуть не забыл, щавеля тоже.
- Хорошо дед, сейчас.
Я вошёл в азарт помогая деду. Мне казалось, что мы готовим что-то необычное, какое-то сказочное кушанье мне не терпелось поскорее попробовать хвалёного дедова борща. Дед достал из чугуна большой кусок мяса и положил на разделочную доску, отделив мясо от кости, порезал его на кусочки и снова засыпал в чугун, а мне протянул кость, на которой ещё осталось немного мяса, и сказал:
- На, поглодай, Гаврош, мозг изнутри кости выбей.
- Я не люблю мозги, они склизкие.
- Зря, Гаврош, человеку полезны мозги, без них нельзя, - с намёком сказал он.
Я принялся обгладывать кость и выколачивать из неё мозг. А дед тем временем нарезал сало, растопил его на сковороде, обжарил на нём свеклу, морковь, лук, раздавил и выжал рукой на сковороду одну помидору.
Он продолжал обжаривать овощи, потом открыл чугунок и вывалил поджарку в бульон, осторожно плеснул на сковородку несколько ложек кипящего бульона, искусно покрутил её в руке, смывая остатки поджарки со стенок и вылил обратно в чугунок. Медленно размешав своё варево, дед зачерпну ложкой немного содержимого на пробу.
В соломенной шляпе на голове, с ложкой в одной руке и сковородкой в другой, стоя у «галанки» на которой кипел в чугуне борщ, дед походил на доброго, сказочного волшебника, который пытается приготовить эликсир жизни или какое-то необычайное снадобье. Он пробовал суп, добавлял соль, перемешивал, снова пробовал, как дегустатор элитных вин, задерживал суп во рту определяя вкусовые качества, прикрывая при этом глаза.
- Хорош супец, слов нет, - приговаривал он после очередной пробы. – Так Гаврош, остаётся только зелень, сейчас мы с ней разберёмся.
Дед потёр ладонь об ладонь и развёл руки как хирург перед операцией.
- Гаврош, ты займёшься луком и укропом, а я переберу крапиву и ботву.
Из крапивы и свекольной ботвы, дед отобрал свежие побеги и листья, к ним добавил щавель, чеснок и петрушку и принялся шинковать. Закончив крошить, он сказал:
- Маловато зелени.
- Дед, вот у меня лук и укроп готов.
- Нет, это в последнюю очередь. Я сейчас ещё пару капустных листьев покрошу. Нарезанную зелень дед ссыпал в большую чашку и начал мять рукой.
- Ты что её мнёшь? – удивлённо спросил я.
- Чтоб сок выделился. Бульон будет насыщеннее и вкуснее.
- А-а-а-а, - протяжно, с пониманием сказал я.
Дед засыпал зелень в борщ и вылил туда сок из чашки.
- Ну вот, почти готово. Сейчас закипит, и лучок с укропом засыплем.
Мне нравилось смотреть как дед варит борщ. Потом я узнал, что борщ – любимое блюдо деда, и готовил он его сам. Бабулю к чугунку близко не подпускал, пока не закончит своё колдовство над приготовлением борща.
- Ну, вот и шабаш, готово, - сказал дед. – Делаю контрольную пробу. Что, Гаврош, насыпать тебе борща?
Меня удивило высказывание деда, и я незамедлительно поправил его:
- Дед, ну так же неправильно, так никто не говорит. Ты, дед, что неграмотный? Сыпят что? Песок, сахар, соль, а воду и суп наливают.
На что дед ответил:
- Да, ты прав, Гаврош, воду и суп наливают, а борщ – насыпают.
Дед сказал эти слова так смачно, с особым выражением, умилённым голосом.
- Тебе, Гаврош, я налью, - он протянул мне чашку с борщом. – А себе, с вашего позволения, насыплю, - с усладой сказал он.
Ничего подобного, до этого я не ел. За милую душу уплёл две чашки борща со сметаной, нахваливая деда, а он в свою очередь говорил:
- Ты, Гаврош, завтра забегай, борщ настоится, ещё вкуснее станет. Борщу время надо, во времени его сила.
- Дед, я две чашки съел, смотри какой я сильный.
Я согнул руки в локтях, показывая свою силу.
Став взрослым, исколесив всю страну, много едал я разных блюд, но их вкус и запах забывались через полчаса. А дедовский борщ, его ароматный запах, сытный вкус, мне не забыть никогда.
Буквально недавно, в одном из журналов, я увидел статью о японской кухне. В ней писалось, что все приготовленные продукты должны храниться не более двух часов, после чего они уже не пригодны для еды, и дальнейшее их употребление равносильно принятию яда. Прочитав эту статью я подумал: «Эх, японцы, японцы, умные люди, но не понять вам нашу простую русскую душу. Я бы сейчас с превеликим удовольствием «отравился» двумя чашками суточного дедовского борща.
В один из весенних дней 1968 года я забежал к деду в гости после школы. Он сидел за столом один, читал газету, увидев меня, отложил её в сторону, снял очки и, улыбаясь, проговорил:
- Гутен таг. Прошу пане аусвайс на стол, потом гутарить будем, побачим, что ты там заарбайтал.
Это означало примерно следующее: «Здравствуй, проходи дорогой, дневник на стол, посмотрим, что ты заработал, потом поговорим». Мы сидели, разговаривали, он шутил со мной, пока в дом не вошла женщина – работник сельсовета. Она быстро объявила деду Володе:
- Вас в сельсовет требуют. Приехал мужчина из райцентра, хочет с вами поговорить. У него к вам какое-то важное дело. Прошу побыстрее, дядя Володя, подходите. Всё, я побежала.
Дед молчком накинул пиджак, старую шляпу, не понимая в чём дело, отправился в сельсовет. Председатель сельсовета встретил деда на улице, со словами:
- Заходи, Володя, прямо в мой кабинет, там представитель с райцентра тебя дожидается.
В кабинете его ждал высокий, крепкий молодой парень лет двадцати пяти, аккуратно подстриженный, в строгом костюме, с безразличным, холодным взглядом. Разговор был долгим. Всех подробностей я не знаю, дед не рассказывал, да это и не важно. Важно другое, когда дед вернулся домой, первые его слова были такими:
- Ну, надо же, брат отыскался, живой, здоровёхонький, я его уже было похоронил. Вот молодец. Ну, братишка, живой значит.
С 1941 года, с тех пор как их угнали в Германию и там раскидали по разным лагерям, они друг о друге ничего не знали. Дед много раз после войны пытался разыскать старшего брата. Куда только не писал, но всё было бесполезно. На его запросы не пришло ни одного ответа. Через двадцать с лишним лет старший брат с трудом нашёл его благодаря помощи Международного Красного Креста и Канадского посольства. В 1945 году лагерь, где находился брат деда, освободила американская армия и предоставила заключённым свободу выбора, объясняя, что на Родине их ждёт в лучшем случае, такой же лагерь смерти. Не долго думая, брат деда, как и многие из освобождённых союзниками узников, уплыл в Канаду и принял канадское подданство.
По началу он открыл в Торонто маленькую сапожную мастерскую, а в последствии цех по пошиву обуви.
Через несколько месяцев после того, как деда вызвали в сельсовет, пришло из Канады первое письмо. Из письма от брата дед узнал, что их мать жива, что не погибла в 1941 году, когда сожгли село, а живёт в том же районе, где и раньше, только в соседнем селе. Долгожданное счастье наполнило душу деда, мне казалось, что он даже помолодел. Он радовался, как радуются дети, не скрывая чувств. Я впервые видел его таким, безмерно счастливым, воздушным, лёгким, стремящимся взлететь на седьмое небо. В тот же день, когда получил дед письмо, ближе к вечеру собрались все родственники и держали совет, как и на что отправить деда на Родину для встречи с матерью. С миру по нитке, вскладчину собрали деньги, подарки, гостинцы. Кто принёс платок, кто духи, кто дефицитные продукты. Всё это уложили в чемодан, посадили деда на поезд и с нетерпением стали ждать его возвращения. Впервые за двадцать шесть лет дедушка ехал на свою Родину, с надеждой встретиться с матерью.
Дед вернулся домой убитый горем и после своей поездки долго не мог отойти от потрясения и переживаний. А случилось непредсказуемое. Мама деда умерла, не дожив до их встречи всего лишь один месяц. Дед был сам не свой, стал много курить, чаще уединяться и очень сильно переживал случившееся. Я слышал, как он говорил бабушке чуть не плачущим, усталым голосом, с мокрыми от слёз глазами, не договаривая предложения до конца:
- Лучше бы я не знал. Я уже смирился и пережил. А тут снова вспыхнула искорка. Так в одночасье рухнули все планы, потухла та искорка надежды, встретиться со своей мамой и забрать её к себе.
Судьба в очередной раз сыграла на расстроенных струнах души свою роковую, смертельно-зловещую симфонию.
Да, богат и могуч русский язык, но иногда и в нём не хватает слов, выразить, донести и точно передать бескрайнее страдание, неимоверные муки и бесконечное горе человеческой души.
Больших высот достигла и огромных знаний накопила современная наука, но и она не в состоянии исследовать и замерить те потрясения, надломы, надрывы, глубокие раны внутри людской стихии.
Дед продолжал работать в лесу и работал как вол, за работой он отвлекался, она спасала его, хоть на какое-то время забывались все неприятности и страдания. С возрастом она всё же брала своё, отнимала много сил и здоровья. Дед становился медлительным и не расторопным, а в лесу нужно быть предельно внимательным и осторожным. В один из рабочих дней, деда из леса привезли на дрезине, его спешно отправили в райцентр. Он в лесу наткнулся на сломанную ветку и повредил себе глаз. Глаз спасти не удалось, он вытек, и его пришлось удалить. Из райцентра дед приехал с повязкой на голове, точнее на лице, скрывающей отсутствие глаза. Как-то вечером я спросил его:
- Дед, ну что же тебе не везёт так в жизни?
На что он спокойно, рассудительно ответил:
- Представь себе длинный-предлинный состав с разными вагонами. Представил?
  - Да, - ответил я, закрывая глаза и представляя длинный поезд.
- Вот наша жизнь и есть поезд, который несётся бесконечно вокруг земли. Изначально зависит, на какой станции ты сел в этот поезд, какой вагон и какое место тебе досталось. Товарный, купейный, общий, плацкартный или люкс, всё зависит от билета, который с рождения вручила тебе судьба. А дальше, как повезёт. Сможешь договориться с проводником поезда, удастся поменять место или вагон. И так мы все мчимся вокруг земли, меняя попутчиков, места, вагоны. Кто-то сходит раньше, кто-то едет дальше, одни перебежали в другой вагон, другие отстали от поезда. Машинист старается разогнать состав до предела, надрываясь ревут моторы, но он не учитывает того, что земля тоже крутится, и мы, и наш поезд, подобно белке в колесе, напрягаемся, бежим на одном месте. И чем быстрее мчится поезд, тем сильнее крутится земля, тем скорее и ближе твоя последняя, конечная станция.
- Дед, я ничего не понял. Что за поезд, белка, земля, последняя станция? Ты говори по нормальному.
Дед посмотрел на меня, погладил по голове и сказал:
- Всё это, Гаврош, судьба. И пусть тебе достанется счастливый билет, верные попутчики, и чтобы поезд долго-долго шёл до твоей конечной станции.
Шли годы, постепенно заживали старые душевные раны, у деда появились новые мечты, новые планы. Брат постоянно приглашал его к себе в гости, в Канаду. Дед отвечал кратко, в рамках дозволенного, ведь вся корреспонденция, уходящая за границу, проверялась компетентными органами. Он писал, что может быть приедет, вот выйдет на пенсию, а потом решит.
       До выхода на пенсию по льготному стажу оставалось три месяца лесных работ, как произошло последнее в жизни деда, роковое событие.
На делянках валили лес по принципу «домино». Подпилив несколько близко растущих деревьев, толкали крайнее, и оно при падении, своим весом складывало другие подпиленные деревья. Всё шло согласно инструкций и правил. Дед с помощником подпилил несколько деревьев, заглушил бензопилу, повернулся чтобы идти к другому дереву, и толь успел сделать несколько шагов, как его со свистом накрыла упавшая сзади берёза. Проломив каску на голове, она на смерть убила деда.
Приезжала из райцентра комиссия, разбирались не долго, пришли к выводу, что это несчастный случай на производстве. Что на самом деле произошло в тот злополучный, последний день жизни моего деда, одному богу известно. Вся его жизнь как лакмусовая бумага, отразила агрессивную среду свирепой атмосферы того времени.
Загадочная, нелепая смерть деда, вызвала у жителей посёлка негодование, гнев и взрыв негативных эмоций. Постоянные разговоры о случившемся, пересуды и перетолки, догадки и домыслы вылились в несанкционированный митинг, который в свою очередь перерос в стихийную забастовку. Три дня леспромхоз не работал. Лесорубы отказались выходить на делянки, школьники не посещали занятия, конюхи, не желая запрягать лошадей, выгнали их с конного двора пастись на вольные хлеба, и те, бесхозно разгуливали табуном по улицам посёлка. Все жители, как одна большая семья, единодушно скорбили и выражали соболезнования бабушке и родственникам. Женщины плакали и причитали, мужики молча переживали, тяжело вздыхая, много курили. Движения людей были словно замедленными, лица прискорбными, глаза грустными, взгляды безнадёжно пустыми.
Необычная тишина накрыла посёлок, а точнее сказать – мёртвая тишина. Птицы не пели, собаки не лаяли, вероятно понимая людское горе. По крайней мере, мне так казалось. Время как будто замедлило свой ход, или вовсе остановилось.
В доме, во дворе, и на улице, днём и ночью толпились люди, предлагали от всей души безвозмездную помощь, по человечески сожалея о гибели деда.
Начальник лесхоза, парторг и профорг по началу суетились, бегали из дома в дом, уговаривая лесорубов выйти на работу. Забастовка могла пагубно повлиять на их карьеру и вылезти боком для всего руководства. Они ругались, угрожали увольнением, налагали взыскания одно за другим, начальникам участков, мастерам, бригадирам и простым работягам, то по административной, то по профсоюзной, то по партийной линиям. Но угрожать лесорубам было бесполезно. У многих из них за плечами война, фашистские и Сталинские лагеря, тюрьмы, пересылки, каторжные работы. Угрозы, лившиеся в адрес лесорубов, абсолютно не воспринимались и отскакивали как от стены горох. Большое начальство не заставило себя долго ждать, уже к обеду из райцентра прикатила дрезина набитая как килькой, чиновниками разных рангов и ведомств. Два с лишним часа в конторе лесхоза шло бурное совещание. Начальство пыталось на месте оценить ситуацию, разобраться и принять соответствующие меры, но все уговоры, доводы и даже угрозы не убедили рабочих отказаться от объявленного трёхдневного траура.
Бригадиры заявили, что план они выполнят и перевыполнят. Но, пока тело всеми уважаемого лесоруба – моего деда, не придадут земле, никто на работу не выйдет. После этих заявлений, дрезину вместе с начальством как ветром сдуло, обратно в райцентр.
В день захоронения деда, профорг, парторг и начальник лесхоза шли в первых рядах похоронной процессии, с траурными лентами на рукавах, демонстрируя всем своим видом солидарность и скорбь. Казалось, что это именно они организовали достойные проводы почётного лесоруба.
Родственники и друзья деда несли венки, школьники, одетые по форме бросали под ноги процессии еловые ветки, полевые и садовые цветы.
Гроб с телом деда несли на руках до самого кладбища, мужчины поочерёдно сменяли друг друга. Музыканты играли разрывающий душу похоронный марш, кровь стыла в венах от пронзительного звука медных труб, каждый удар барабана отзывался в сердце, дрожь охватывала всё тело, слёзы застилали глаза.
Все жители посёлка, как по негласному договору, пришли проводить в последний путь деда Володю.
Бывает, вспоминаешь людей, повстречавшихся на твоём пути, с которыми по воле случая или по велению судьбы пришлось рядом жить, работать, общаться. Каждый из них оставил в моей памяти свой образ и след. Некоторые видятся мне в ярких, светлых тонах, иные - в серых, тёмных, угрюмых. От одних душа испытывает сильную, неприятную вибрацию, от других – лёгкое щекотание, от третьих – прилив сил и комфорт. Своего деда я вижу в необычном, тёплом цвете, и в душе наступает неземная благодать.