«Мысли понеслись короткие, бессвязные и
необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..»
и какая-то совсем нелепая среди них о каком-то
долженствующем быть – и с кем? – бессмертии,
причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску».
(Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита).
В небольшой повести братьев Стругацких «Попытка к бегству» описаны обитатели некоего мира, осужденные своими собратьями на унижение и смерть за то, что они «хотели странного». Человека, чей родной язык – русский, это словосочетание удивляет, волнует присутствием тайны. И дело тут, наверное, не только в силе дарования авторов, но и в особенностях нашего быта и нашего социального мышления. Слишком долго повседневным фактом этого быта было вульгарное понимание материализма, возведенное в ранг государственной религии. Слишком СТРАННЫМ было желание смотреть на картины, которые красивы (во всей сложности и многообразии смыслов этого слова), а не «нужны» или «поучительны»; слушать музыку, которая волнует нечто вечное в нас, чему имя ДУША, а не «воспевает героику трудовых будней»; читать книги, художественные в высоком, а не политическом смысле. Странным, если не сказать больше, почиталось всего лишь ЖЕЛАНИЕ ЧИТАТЬ Бродского, Набокова или слушать Галича. Какие же чувства должен вызывать сам факт существования великих сих у тех, кто был ответственен за все эти «странности»? Трудно сказать. По своим внешним проявлениям чувства эти более всего напоминают ненависть и страх – варвар перед чудом: Неопалимая Купина..., птица Феникс, восставшая из пепла. Больше – часто из небытия.
Александр Аркадьевич Гинзбург, литературный псевдоним – Галич, был счастливо обойден забвением, на которое обрекал художника державно-преступный вакуум молчания. Галича невозможно было вычеркнуть из «сонма великих» по той простой причине, что его к этому «сонму» никто не причислял. Сейчас, когда происходит осознание огромного периода Российской истории, как общенациональной катастрофы, многие и очень охотно признают актуальность поэзии Галича и об этом еще будет сказано. Сомнения, как правило, вызывает правомерность терминов «великий», «гениальный». Вообще – употребительность его имени со словом «поэт». Попытки доказать это были бы бессмысленны: вряд ли кто-нибудь возьмется определить, что такое поэтическая гениальность, а доказать можно только то, что имеет определение.
История отечественной пушкинистики знает примеры – Гершинзон, Абрам Терц (Андрей Синявский), Лотман – когда исследователи, в отличие от своих коллег, не пытались ДОКАЗЫВАТЬ, что Пушкин – гений, а восприняв это как факт, как аксиому, шли значительно дальше. И в этом, наверное, есть нечто от общего методологического подхода к любому исследованию. А потому, никоим образом не претендуя на сопоставимость со столь славными именами, я тем не менее в дальнейшем буду исходить из того, что моя личная убежденность в гениальности Галича является объективно справедливой. А о гении писать очень трудно, ибо определить – значит ограничить (Тютчев выразился жестче: «Мысль, изреченная есть ложь»), поэтому мне остается только стремиться, чтобы неизбежная ограниченность этих заметок не носила искажающий характер.
Итак, в декабре 1987 года исполнилось 10 лет со дня гибели Великого Российского Поэта Александра Аркадьевича Галича. Его творческое наследие сравнительно невелико. Включить в орбиту разговора хотелось бы все им написанное, однако в эстетическом плане это наследие необъятно, а стало быть объять его за конечное время невозможно. Очень велик был соблазн в качестве отправной, или своеобразной точки отсчета выбрать стихи (прекрасные стихи) «Когда я вернусь». Но в данном контексте это было бы неправдой: он не вернулся и это уже непоправимо.
Для меня Галич начался с посвящения Анне Андреевне Ахматовой. Т.е. и до него я, конечно, слышал многие песни Галича, не очень задумываясь над авторством и это, к сожалению, штамп приобщения к поэтическому пространству, называемому не очень удачным термином «авторская песня». Но осознание услышанного как поэзии для меня началось с посвящения Анне Ахматовой, с тембра голоса, с интонаций, которыми произносился эпиграф – две строчки из чужих стихов, из «Поэмы без героя». Произнесенные Галичем, они звучат, как некая поэтическая гамма, по которой настраивается все последующее произведение.
В самом сочетании слов «поэтическая гамма», наверное, можно усмотреть некую нелепость: гамма предполагает канон, канонизировать же поэзию – все равно что ловить мышеловкой тень бабочки. Но они есть – не канонизированные поэтические гаммы. Это и Ахматовские строки, о которых только что шла речь:
« ... а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.»
И предпосланное Набоковым роману «Дар»:
«Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть – неизбежна.
П. Смирновский. Учебник грамматики.»
Отмеченное прикосновением поэта, даже упражнение из учебника грамматики начинает звучать, как законченная музыкальная фраза – от первого слога до названия источника. И не таит ли в себе этот эпиграф указание на «тайное предназначение» (как сказал Блок в своей знаменитой речи «чиновники – суть наша чернь») поэзии: не называемая сама, она именует все сущее. А так как слово – имя вещи, то язык – изначально поэтическое творение, от того и приспособлен он для стихов куда лучше, чем для циркуляров. Но если в сферу внимания поэта попадает подлость и предательство, названные подлостью и предательством, мародер, названный мародером, хоть он и усвоил жестикуляцию победителя, такой поэт может прослыть злым. «Галич пишет злобой» - так говорили даже люди, понимавшие и принимавшие его гражданскую позицию. Как говорили о Жванецком, что его сатира это «не критика, а критиканство». Происшедшее с Галичем можно было бы назвать по-настоящему странным, если бы это не было так распространено в печально-известный период «застоя»: неожиданность сказанного заглушала для людей ЗВУЧАНИЕ слова. Для многих это даже стало эстетической позицией: «Все это нужно, важно, злободневно, но именно поэтому и не поэзия». Так собственную глухоту принимали за отсутствие звучания, утверждая, что услышанное неблагозвучно. Вообще, с легкой руки Владимира Владимировича Маяковского, слова «гражданская поэзия» ассоциируются скорее не с поэзией, а с барабанным боем. Если личная позиция поэта не совпадает с официальным направлением мысли, стихи называют «остросоциальными», но при этом возникает представление все о том же барабанщике, только развернутом в другую сторону. Но если в стихах Маяковского можно провести четкую грань между его агитками и собственно поэзией, то лирический герой Галича абсолютно узнаваем, идет ли речь о стихах «Опыт ностальгии», «Кумачовый вальс» или в совершеннейшем лирическом стихотворении «Священная весна», глубоко лиричных по сути «Псаломе» и «Притче».
Естественно, большинству из нас Галич известен не только и не столько как лирик. И тут мне хочется привести еще одну цитату. В своем эссе о Гоголе Набоков писал: «Эпиграфом к пьесе (Ревизор – прим. авт.) поставлена русская пословица: «на зеркало неча пенять, коли рожа крива». Гоголь, конечно, никогда не рисовал портретов, он пользовался зеркалами. ... И подходить к пьесе, как к социальной сатире (вторя мнению общества) ... значит упускать из виду главное в ней».
Расхожим штампом газетной литературной критики стала фраза: «Чему учит нас это произведение» (знак в конце вопросительный или восклицательный – по вкусу). Искусство – не учитель и не учебник (иначе это не искусство). Оно дает нам в ощущение многомерное представление о нас самих, обогащая обычную картину проекцией в такие измерения, о существовании которых мы или не подозревали вовсе, или лишь интуитивно догадывались. Это то главное, что «упускается обществом», но очевидно присутствует в поэзии Галича, вызывая у поэта невыразимые страдания, когда в эти поэтические многомерности (а выход в них всегда через душу поэта) проецировалось уродство. И если воплощенная в стихе, эта боль доходит до «непарламентских выражений», так «на зеркало неча пенять коли рожа крива».
Может возникнуть впечатление, что вопреки всем обещаниям, я все же пытаюсь «доказать гениальность Галича». Это не так. ДОКАЗАТЬ или ЗНАТЬ это невозможно, это можно чувствовать ... или не чувствовать. Доказывать можно было бы несостоятельность обратных утверждений, которые поэта несомненно ранили, но никогда бы не спровоцировали прямой полемики. Вот отрывок из поэмы «Вечерние прогулки».
«Бывали ль вы у Спаса-на-крови?
Там рядом сад с дорожками. И кущи.
Не прогуляться ль нам на сон грядущий
И поболтать о странностях любви?
Смеркается. Раздолье для котов.
Плывут косые тени по гардине
И я вам каюсь шепотом в гордыне,
Я черт-те в чем покаяться готов!
Пора сменить уставших на кресте,
Пора надеть на свитер эполеты
И хоть под старость выбиться в поэты,
Чтоб ни словечка больше в простоте!
Допустим эдак: медленней, чем снег,
Плывет усталость – каменная птица.
Как сладко всем в такую полночь спится,
Не спит в часах песочный человек.
О, этот вечно-тающий песок,
Немолчный шелест времени и страха.
О Парка, Парка, сумрачная пряха,
Повремени, помедли хоть часок!..
А ловко получается, шарман!
О, как же эти «О!» подобны эху...
Но, черт возьми, еще открыт шалман!
Вы видите, еще открыт шалман!
Давайте, милый друг, зайдем в шалман!
Бессмертье подождет, ему не к спеху! ...»
(Когда я вернусь. Стихи и песни 1972-1977. Издательство «Посев».)
Тут очень трудно удержаться от аналогий с Есенинским трюмом, куда спускается лирический герой Есенина «чтоб не видать людскую рвоту». «Тот трюм был русским кабаком» (Сергей Есенин. Письмо к женщине). Но аналогия чисто внешняя: шалман Галича это не защита, не бегство от действительности. Там происходят вещи и смешные, и страшные и не с кем-нибудь, а с самим поэтом.
Я вспоминаю фотографию: невысокий, полный пожилой человек с гитарой садится играть. Все происходит на каком-то из домашних концертов. Видимо, кто-то пошутил – он смотрит на собеседника, куда-то за кадр и смеется. Удивительно хорошо. Доброе, ладное лицо. Но он умел не только смеяться, он умел высмеивать и хотя фраза может показаться дешевым каламбуром, поэт оплатил его дорогой ценой.
В июне 1974г. он был вынужден покинуть пределы Советского Союза. Эмиграция «внутренняя», эмиграция «внешняя» ... Сколько их, названий суть одного и того же, чему имя – БЕДА, вошло в нашу повседневность, в наш быт за последние семь десятилетий. На долю Галича выпала эмиграция вынужденная. Изгнание. И не «Парка – сумрачная пряха», и даже не решение судебного разбирательства (которое можно было бы оспорить), а просто «некто с пустым лицом», недоступный спорам, аргументам, доказательствам зачитывает постановление, подписанное аббревиатурой названия некоего органа власти, такого же безликого, как он сам и такого же нелепого в своей будничной бесчеловечности, как само постановление. Так начинается изгнание. Но в условиях тоталитарного режима подобная акция выглядит, прямо скажем несколько парадоксально. Убогость условий существования настолько очевидна даже самим палачам, что признать изгнание наказанием им самим трудно.
«Мы тут будем, кровь на рыле,
Топать к светлому концу,
Ты же хочешь в Израиле
Жрать, подлец, свою мацу?»
(А.Галич. Разговор, подслушанный автором в привокзальном шалмане).
От чего изгонялся Галич? От пытки постоянных унижений? От угрозы физического уничтожения?! «И надо ли эту потерю приписывать к счету потерь?» !!! (А. Галич. Опыт ностальгии). Видимо надо, ибо алогичность здесь мнимая. Вообще в словах «всемирно-историческое значение Великой Октябрьской Социалистической революции», в этой, похожей на шлагбаум, ГОСУДАРСТВЕННОЙ идиоме, вошедшей во все учебники, начиная от ранних школьных и кончая университетскими, заключена великая правда. Изобретения и открытия, сделанные создателями новой власти, универсальны и бесценны для любой диктатуры. Они обескураживают и подавляют своей поистине удивительной логичностью. К таким изобретениям относится система аксиом, положенная в основу официальной идеологии. Ни одна власть, будь то монархия, диктатура или республиканский парламент, даже вещая «от имени НАРОДА», никогда не отождествляла себя с ним. Присяга на верность российскому монарху включала формулу: «Царю и Отечеству». Советские лидеры с самого начала отождествляли себя не только с народом, но с землей, на которой он трудился, с воздухом, которым дышал. Объединив таким образом объект и субъект насилия, они как бы ликвидировали насилие как таковое. Любые же попытки извне разобраться в действительном положении вещей объявлялись и объявляются вмешательством во внутренние дела этой декларируемой целостности. А внутри любое выступление против власти автоматически становится «антинародным». Логичный итог «антинародной» деятельности – бегство из страны, где этот народ живет. Таким образом, сам факт пребывания изгнанника за пределами государства доказывает «антинародность его деятельности». Есть от чего сойти с ума. Особенно если изгнанник – ПОЭТ, и РОДИНА для него ну никак не то же самое, что «Ваше превосходительство»:
«А кони? Крылатые кони,
Что рвутся с гранитных торцов,
Разбойничий посвист погони,
Игрушечный звон бубенцов?
А святки? А прядь полушалка,
Что жарко спадает на грудь?
Уже ль тебе этого жалко? ... »
(А. Галич. Опыт ностальгии)
Так «надо ли эту потерю приписывать к счету потерь?» ... Вопрос для Галича явно риторический. Для нас – формула бессилия перед людьми с «пустыми лицами» и «свинцовыми глазами».
Менее всего мне бы хотелось давать объяснения к песням и стихам Галича. Имеющий уши да услышит, а «глухому» не помогут никакие объяснения. Но дело в том, что глухота наша не врожденная, а благоприобретенная и началось это великое приобретение, а точнее – великая потеря, со стерилизации истории.
«Сменяются правды, как в оттепель снег
И скажем, чтоб кончилась смута –
Каким-то хазарам какой-то Олег
За что-то отмстил почему-то.
И этот марксистский подход к старине
Давно применяется в нашей стране.
Он в нашей стране пригодился вполне
И в вашей стране пригодится вполне,
Поскольку и вы в таком же ...
ЛАГЕРЕ находитесь,
Он вам пригодится вполне ...»
(А. Галич. Моя предполагаемая речь на съезде историков стран социалистического лагеря, если бы таковой состоялся и если бы мне была оказана честь выступить на нем с речью).
И в этой стерильной истории, во все времена и у всех народов, производительные силы успешно боролись с производственными отношениями и только в 1917-м году эта борьба завершилась великой гармонией. Поэтому Платон, как две капли воды похож на Руссо, а Спартак – на Пугачева. И только вожди пооктябрьской эпохи не похожи ни на кого, ибо даже ошибки их гениальны.
Многие философские учения сравнивают время с рекой, но река существует сразу на всем своем протяжении, от истоков до устья. А если так, то изучение истории имеет значительно большую ценность, чем какие бы то ни было утилитарные соображения. Это продолжение человека в прошлое и будущее. Вульгаризируя историю, таким образом вульгаризируют человека. И вот этот «гомо-вульгарис» способен на все. Например, построить танцплощадку на месте Бабьего Яра. Были такие планы в середине 60-х годов и они были близки к осуществлению.
«А над Бабьим Яром смех и музыка,
Так что, все в порядке – спи сынок...»
(А. Галич. На реках Вавилонских).
Но столь глубокие изменения не могли произойти в течение жизни одного поколения. Этот процесс начался задолго до середины 60-х годов ХХ века. Точную дату назвать трудно, да и вряд ли возможно. Подобные события, видимо, датируются с точностью, соизмеримой с человеческой жизнью, но можно утверждать наверное, что в начале века XIX в России, следуя терминологии Льва Николаевича Гумилева, произошел пассионарный взрыв. К 60-м годам того же века он проявился в возникновении новой социальной популяции. Появление новых людей было настолько очевидно, что не заметить их не смогла даже российская литература, со свойственной ей близорукостью, происходящей от романтического убеждения, что все люди равны и этим же обусловленного внимания к «простым людям», болезненного до самоуничижения, граничащего с мазохизмом. И стали русские писатели этих новых людей рассматривать. Так посмотрят – Базаров. Эдак – Рахметов. И только ОДИН нашелся из них, кто подошел поближе, глянул и ужаснулся – БЕСЫ ведь. И стал «героем времени» (как выяснилось и нашего тоже) Петруша Верховенский (он же Нечаев). Так-то вот Онегины хреновы, Печорины задрипанные. И не личные поместья, а Соловки да Колыму определит он местом ссылки, ссылки безвременной, вам и потомкам вашим. От него, да Шигалева с Лебядкиным поведет свою генеалогию новый «гомо-вульгарис», утверждая свои взгляды и представления в науке, искусстве, политике. И огромные массы грамотных (и не очень) людей станут писать многотомные труды в доказательство того, что именно такие взгляды являются единственно правильными, более того – единственно возможными. Достаточно вспомнить, как небольшая брошюра весьма сомнительного свойства по вопросам языкознания провозглашалась ключом к познанию смысла жизни. «Ну а кто того не понял – растолкуем в час-другой» (А. Галич. Разговор, подслушанный автором в привокзальном шалмане). И приходили люди, готовые растолковывать. Даже тем, кто понял. И тут мы подошли к огромному пласту в творчестве Галича, связанному с культом личности Иосифа Сталина. С этим культом, к сожалению, связан «огромный пласт» Российской истории. Вообще, творчество Галича является своеобразным поэтическим отображением целой эпохи в жизни государства: 1937-1977 гг. Естественно, эти даты условны. Каждая из них, в свою очередь, является символом определенного исторического периода, со своими временными рамками: «культ личности» начался задолго до 37-го, а 1977 – в данном случае не год смерти Галича, но обозначение «периода застоя», который в 77-м не закончился. Однако именно в силу своей символичности, как раз такая периодизация представляется более соответствующей истине, нежели формальная хронология. Впрочем, здесь, возможно, сказывается несколько фаталистическая приверженность автора к круглым датам: 1917; 1937; 1957 (канун июньского пленума, заседание президиума ЦК, впоследствии – политбюро, железнодорожные войска в Кремле); 1977; ...
Имеет ли смысл приводить здесь факты о десятках миллионов, загубленных в период культа жизней? Факты эти более или менее известны. Я же считаю темой этого разговора творчество, культуру, а российская культура первых двух десятилетий века была вполне сопоставима с могучей стихией. Но нашлись люди, что «обучены, бля, этой химии – обращениям со стихиями» (А. Галич. Море Черное), а это уже имеет к культуре самое непосредственное отношение. И не только культуре тех лет. Вот журнал «Москва» №10 за 1986 г. Светлана Сомова. «Тень на глиняной стене. Анна Ахматова в Ташкенте»: «... Трагической была и постоянная дума, и забота о единственном сыне – Льве Николаевиче Гумилеве, который жил отдельно от нее». И все, и более к этой теме автор не возвращается, считая, видимо, ее, тему, исчерпанной. И выходит из статьи, что единственными источниками огорчения Ахматовой были германский фашизм, да непослушный сын. А то, что сын Анны Андреевны Ахматовой и одного из наиболее ярких поэтов того времени, расстрелянного по доносу в 1921 году, Николая Степановича Гумилева, величайший философ современности Лев Николаевич Гумилев в это время находился в лагере, где провел в общей сложности 18 лет, это Сомова считает, видимо, не заслуживающими внимания подробностями.
А вот цитата из вступительной статьи к сборнику Николая Заболоцкого. Москва, издательство «Правда», 1985г. Автор статьи Игорь Волгин: «Заболоцкий начинает отдавать все больше творческих сил переводческой деятельности: помимо естественной тяги к освоению национальных культур, тут, очевидно, сказались и трудности, связанные с перестройкой литературного процесса (примерно в этот же период почти целиком уходит в переводы Б. Пастернак). В том же 1937 году было написано известное стихотворение «Метаморфозы»: автор еще не догадывался о том, что название окажется пророческим. С 1939 года Заболоцкий – на Дальнем Востоке (сначала строительный рабочий, затем – чертежник): прокладывает железную дорогу в непроходимой тайге. В 1943 году он добывает соль в Кулундинской степи. В 1945 году его переводят на новую стройку – в район Караганды». Я намеренно привел столь пространную цитату, дабы обратить ваше внимание на скрупулезность, с которой автор описывает географию «творческих поисков непоседливого поэта». Каким-то «непостижимым» образом она совпадает с географией крупнейших сталинских концлагерей. О том, что стихотворение «Метаморфозы» станет пророческим, Заболоцкий, видимо, «догадывался». Не догадывался он о том, что через 50 лет его трагедия будет представлена, как «естественная (!!!) тяга к освоению национальных культур», а скитания по лагерям – «романтической непоседливостью» в период «перестройки литературного процесса».
Вдумайтесь в числа, которыми датированы эти публикации. Немало подобных примеров привела в своей книге «Процесс исключения» Лидия Корнеевна Чуковская, но там речь шла о второй половине годов 60-х ... Вот уж поистине «преемственность поколений», причем кавычки здесь означают не столько иронию, сколько цитату. И хотя цитируется всего лишь пропагандистский штамп, речь идет о реальном явлении, характеризующем состояние этноса – дефиците хороших людей. Плохой роман Чернышевского «Что делать?» начинается замечательными словами: «Хороших людей стало так много, что они даже начали встречаться друг с другом». С тех пор положение, к сожалению, резко изменилось к худшему. Именно этот дефицит, ставший уже традиционным, видимо, порождает все остальные, но при чем здесь поэзия?! Да вот «при чем». Поэт – экстрасенс. По природе своей он есть суть персонификация некоего феномена невербального общения между людьми. Творчество – факт общения человека с Человечеством. Таким образом, творчество национального поэта отражает глубинные процессы, происходящие в этносе. Отсутствие поэтов в государстве с такой историей означает крушение этноса, как такового. Не случайно красные вожди (не путать с вождями краснокожими: вторые перед лицом цивилизации оказались детьми, первые же изначально были уголовниками – «грабь награбленное») столь большое значение придавали наличию «гениев» в официальной культуре, которая отождествлялась ими же с национальной. Список таких «гениев» утверждался на уровне политбюро и закреплялся фактом делегирования оных на партийные съезды. Но даже решением партийного съезда нельзя отменить законы природы: нельзя заставить поэта «выбирать темы» в соответствии с этими решениями, или чьими-то представлениями о поэзии, пусть даже самыми возвышенными. Именно потому, что он Поэт.
Стихов и песен, посвященных сталинскому культу, у Галича много: «Море Черное», второе посвящение Ахматовой (эпиграф из поэмы «Слава Мира»: «И благодарного народа Он слышит голос...»), посвящение Варламу Шаламову, «Облака», «Памяти Михоэлса», из цикла «литераторские мостки»: «Памяти Мандельштама», «Памяти Зощенко», «Памяти Даниила Хармса» и так далее, и так далее ... К этому же тематическому пласту можно отнести и посвящение Борису Леонидовичу Пастернаку, умершему в 1960 году, вскоре после исключения из Союза писателей, сопровождавшегося (как это водится) грязным шельмованием в печати.
«Памяти...», «Памяти...», «Памяти...». Нужно иметь хорошую память, а иногда и мужество, чтобы все это знать и помнить. Но знать и помнить нужно, иначе «память» может стать названием черносотенной организации. В марте 1985-го. происходили события, как и в 1957-м, создававшие альтернативу нынешнему курсу. И нужно знать и помнить, чтобы это не повторилось.
«Им бы гипсовым человечины –
Они вновь обретут величие...»
(А. Галич. Ночной дозор)
И если уж мы заговорили о памятниках, будет логичным вспомнить о поэме «Размышления бегуна на длинные дистанции», в одной из глав которой, столь откровенно перекликающейся с некрасовскими стихами, что от этого рождается ощущение иронии, пассажир поезда рассказывает случайному попутчику историю страшную, нелепую, похожую на бред (ведь до белой горячки допился уже):
«...А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
Кум со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Попрощался матерно...
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово и поест,
Морда вся в апатии,
"Был, - сказал он, - говны, съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорились прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения".
Кум докушал огурец
И закончил с мукою :
"Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою..."
Полный, братцы, ататуй!
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять со станции.
Ты представь - метет метель,
Темень, стужа адская,
А на нем одна шинель
Грубая, солдатская,
И стоит он напролом,
И летит, как конница,
Я сапог его кайлом,
А сапог не колется.
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя...».
По меркам «благополучной», «цивилизованной» культуры – рассказ сюрреалистичный. Для нас – факт отечественной истории ... («мы рождены, чтоб сказку сделать былью»). Другое название поэмы – «Поэма о Сталине».
Мы быстро привыкаем к газетным штампам. Когда говорят «культ личности», мы понимаем, что речь идет о культе личности Сталина. Когда говорят «служители культа», мы понимаем, что имеются в виду не Берия, Молотов, Маленков, Ворошилов, а священнослужители. И вот тут начинается чудо поэтического осмысления реалий окружающей действительности. Можно сколько угодно рассказывать о нелепостях, до которых доходило почитание Сталина и все равно остается свобода для степеней, еще более превосходных. Поэт сказал, что человек уподобил себя Богу и говорить больше не о чем. Поэт смещает пространственно-временные рамки и подводит диктатора к колыбели Бога. Он узнаваем, ДИКТАТОР, в кавказских сапогах, с лицом, забрызганным оспой, произносящий над колыбелью: «Я не повторю твоих ошибок. Ни одной из них не повторю...», таким образом, противопоставляя себя Христу, становясь в положение анти-Христа или иначе – Антихриста. Т.е. по высшему счету поэтической правды, все опять становится на свои места.
«... Я вот что заметил при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник, то есть по совести считает, что он нехорошо поступил, хоть и безо всякого раскаяния. И таков всякий из них, а эти ведь, о которых Евгений Павлыч говорил, не хотят себя даже считать преступниками и думают про себя, что право имели» (Ф. М. Достоевский. Идиот). Эту мысль Федор Михайлович Достоевский позднее разовьет в романе «Бесы», а высказывает ее князь Мышкин, рассуждая о появлении в современном ему обществе новых людей, именовавших себя нигилистами, разночинцами и даже революционерами. Реабилитации, проведенные после смерти Сталина и ХХ съезда партии как-то обошлись без наказания преступников, осуществлявших кровавые злодеяния режима, преступников, которые «не хотят себя даже считать преступниками», сохраняя не только права пользования всевозможными благами, но и зачастую высокие посты. «У кого в аду погоны, тот и в раю с аксельбантами» (Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли).
«Грянули в последствии всякие хренации,
А следователь-хмурик на пенсии в Москве»
(А. Галич. Размышления бегуна на длинные дистанции)
И в новой жизни палачи и жертвы снова оказываются рядом. То, что это нашло отражение в песнях Галича, не удивительно. «Пепел Клааса стучит в мое сердце». Очень немногие могли бы произнести это, не погрешив против истины. Галич – один из них. Но есть у него песня, в которой присутствует и другой «первый план». Многие, наверное, помнят и знают песню Высоцкого, герой которой поет в кабаке для засекреченного физика, а «физик» оказывается банальным барыгой. «Не мечи бисер свой перед свиньями своими». Нарушавший эту заповедь, вольно или невольно, знает, как это бывает стыдно. Но герой Высоцкого просто ошибся. Ситуация, поданная Галичем, гораздо драматичнее. Поэт, пророк в своем отечестве оказывается «непричастным к искусству, не допущенным в храм» (А. Галич. «Не причастный к искусству...») и вынужден зарабатывать на жизнь домашними концертами. А дома, они бывают разные...
После XXII съезда партии, в 1961 г., ни одно издание, даже газеты, не обходилось без художественного или документального материала, разоблачающего культ и его последствия. Случай беспрецедентный – газета «Правда» опубликовала стихи! Это были стихи Евтушенко «Наследники Сталина». В 1963 году волна этих публикаций резко пошла на убыль. Произошло это после встречи руководителей партии и правительства с «представителями интеллигенции». Начался период, который мы теперь называем застойным. Началась еще одна и на этот раз последняя реабилитация – реабилитация Сталина. Но трагедии истории повторяются уже в виде фарса. Поэтому не случайно, наверное, что эту трагедию Галич показывает уже «через малых сих». Например, директора антикварного магазина, который исповедуется психиатру. «Но доктор Беленький Я. И. не признал Копылова Н. А. душевнобольным и не дал ему направления в психиатрическую клинику» (А. Галич. Баллада о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина № 22). Что ж, психические болезни диагностируются как отклонение от нормы и беда не Копылова – беда всей страны, что Копылов – норма.
В январе-феврале 1921 г. в Петрограде проходил цикл литературных чтений, посвященных памяти Пушкина. В них принимал участие Александр Блок. Открывая цикл, некий чиновник хотел, видимо, успокоить творческую интеллигенцию, но запутался в отрицаниях и произнес, примерно, следующее: «Пусть не думают писатели, что они не встретят сопротивления со стороны новой власти в осуществлении своих начинаний». Блок, уже тогда понявший пророческую справедливость этих слов, выступил с ответной речью, сразу ставшей знаменитой и часто цитируемой: «Чиновники – суть наша чернь. Чернь вчерашнего и сегодняшнего дня. Пускай же поостерегутся от худшей клички те чиновники, которые намереваются направлять развитие литературы по каким-то своим руслам ... мешая ей вершить ее тайное предназначение». Какой же клички достойны те чиновники, которые сами возомнили себя творцами, если не прекрасного, то уж конечно «великого» и «вечного»? Именно такие чиновники определяли развитие официальной культуры в так называемый застойный период. Но была и другая культура. Впрочем, «другая культура» - это слишком абстрактно. Были люди. Мудрые и мужественные. И бывало им порой очень страшно. Но они донесли до нас и картины, и магнитофонные записи, и отстуканные на машинке копии, которые пережили то самое «великое и вечное», пережили по праву прекрасного – песня «Вы такие нестерпимо ражие...»:
«Есть – стоит картина на подрамнике,
Есть – отстукано четыре копии,
Есть – магнитофон системы «Яуза».
Этого достаточно...».
Тезис о существовании двух культур в последнее время распространился в среде черносотенного населения России (умеющего читать!). Но на сей раз культура делится на русскую и русскоязычную, которая будучи якобы псевдо культурой, создана инородцами для подавления культуры первой, национальной. Насколько нелепа эта теория в применении к прошлому – очевидно: из русской культуры пришлось бы изъять собственно культуру, от Пушкина до Левитана. Но трагизм, причем трагизм авторами теории не осознаваемый, заключается в том, что в современной литературе такое разделение, на русскую и русскоязычную, действительно происходит, правда, по другому принципу и иным причинам. Несколько ранее я уже сформулировал свой взгляд на место Поэта в структуре этноса. Так вот с этнической точки зрения, творчество Бродского, великого Бродского, это скорее явление языка, нежели этногенеза, тогда как Галич является истинно национальным поэтом той, к сожалению, действительно новой «общности людей – советский народ». Но дело в том, что государственно-бюрократические структуры этой общности изначально были черносотенными, даже тогда, когда в них присутствовали евреи. Одним из последствий катастрофы 17-го года стало превращение антисемитизма в России из религиозного в расовый. Эта трагедия, трагедия евреев в России, ставшая трагедией общенациональной, не могла быть обойдена национальным поэтом. Именно в таком виде, как общенациональная трагедия, а не личная обида еврея Гинзбурга, как пытаются иногда доказать, она выплеснулась в стихи Галича. Таких стихов много: удивительная, на самом высоком накале трагизма и чистоты рвущаяся поэма «Воспоминания об Одессе», по-зощенковски злой «Разговор, подслушанный автором в привокзальном шалмане» и др. В этом ряду несколько особняком стоит поэма «Кадишь», посвященная памяти Яноша Корчака. Поэма заслуживает отдельного разговора и отдельного исследования. В отличие от многих советских произведений, посвященных Великой Отечественной или даже Второй Мировой войне, ей присуще удивительное ощущение целостности, единства времени. В ней нет умилительно-громогласных, доходящих до истерики, интонаций облегчения (именно так – даже не радости) по поводу того, что в 45-м все так «удачно» кончилось. В ней есть боль от того, что «слезы и кровь забыты...».
Говоря о Галиче, я постоянно использовал слово «поэт» со всякого рода эпитетами восхитительного свойства, хотя само по себе это определение в эпитетах не нуждается. Но Галич пел под гитару свои стихи, т.е. в полном смысле этого слова, являлся представителем движения, именуемого бардовской или авторской песней.
«Галич Александр Аркадьевич (р. 19.10.1918 г. Екатеринослав) – рус. сов. драматург. Автор пьес «Улица мальчиков» (1946 г.), «Вас вызывает Таймыр» (в соавторстве с К. Исаевым, 1948 г.), «Пути, которые мы выбираем» (1954 г., др. назв. «Под счастливой звездой»), «Походный марш» («За час до рассвета», 1957 г.), «Пароход зовут «Орленок» (1958 г.) и др. Галич написал также сценарии кинофильмов «Верные друзья» (совм. с К. Исаевым, режиссер М. Калатозов), «На семи ветрах» (режиссер С. Ростоцкий) и др. Комедиям Галича свойственны романтическая приподнятость, лиризм, юмор. Галич – автор популярных песен о молодежи».
(Краткая литературная энциклопедия. Т. 2. Москва 1964. Издательство «Советская энциклопедия»).
Помимо всего прочего, в этой заметке высказано отношение к авторской песне. Оказывается, это просто «популярные песни о молодежи». Если даже опустить слово «молодежь», то и оставшееся сочетание - «популярные песни», тоже вряд ли соответствует сути описываемого явления. И тут я позволю себе немного порассуждать об авторской песне и ее истоках. Сталинский геноцид (а это был именно геноцид) привел к страшным, зачастую необратимым деформациям социальной структуры общества. Одним из его последствий было исчезновение в этой структуре интеллигенции, как интеллектуальной целостности. Однако народ (любой народ) можно уподобить сложному организму, способному к регенерации. Для этого только необходима реально ощутимая объединяющая сила. Такой силой издревле было слово. «В начале было слово … и слово было Бог...» (От Иоанна. 1:1). К сожалению, у интеллигенции в России не было и нет до сих пор открытого, демократичного, печатного органа, независимого от официальных властей, который бы способствовал этому процессу регенерации. И вот тут сказывается родовая черта Российской Интеллигенции – любовь к поэзии, каковая по сути своей, как уже было сказано, идет не от поэта, а через него, являясь выражением мыслей, чувств, настроений и даже биологических ритмов определенных социальных групп (хотя все это далеко не всегда осознается самим поэтом). Не удивительно, что в таких условиях именно поэтическое слово должно было стать (и в конечном счете стало) той самой объединяющей силой. Но истинная поэзия всегда элитарна. Вот здесь и появляется гитара. Гитара, ритм становятся тем демократизирующим фактором, который делает поэзию доступной и притягательной для огромных масс людей, но при этом превращая ее в песню. Такое превращение не могло не сказаться на качестве стихов. Тексты многих песен (и зачастую, прекрасных) невозможно читать как стихи. Это никоим образом не относится к поэзии Галича, но в значительной мере справедливо, например, для стихов Высоцкого. Таким образом то, что мы называем авторской песней, есть форма существования поэзии, которая возникла как следствие и в то же время стала средством формирования коллективного самосознания отечественной интеллигенции. Вы представляете какого глобального процесса мы являемся свидетелями и, более того, участниками?! Насколько все это серьезно?!! Но «поэт-песенник...». Над Галичем, в силу его возраста, более чем над кем бы то ни было, тяготели уничижительные ассоциации, связанные с этим определением. Собственно, ровесники Галича такого человека и поэтом-то не считали. А Галич выходил с гитарой на сцену, осознавая масштабность дела, которому служил. От того и воспринимал он как личное оскорбление, когда иные барды использовали ту же сцену, как рынок, где можно подороже продать собственную лояльность. Когда на ту же сцену поднимались мальчики и девочки, озабоченные только собственной озабоченностью.
«Знать от того без просыпу
Разыгрываешь страсть,
Что может та курносая
Послушает и дасть ...»
От того и звучит с такой болью, вплоть до «непарламентских выражений» его «Теоретический романс».
«Вот и все... Сергей Эйзенштейн говорил своим ученикам: «Каждый кадр вашего фильма вы должны снимать так, словно это последний кадр, который вы снимаете в жизни!». Не знаю, насколько справедлив этот завет для искусства кино, для поэзии – это закон. Каждое стихотворение, каждая строчка, а уж тем более, книжка – последние. И стало быть, это моя последняя книжка...Александр Галич. 10 апреля 1977 года»
Процитированное только что послесловие к сборнику «Когда я вернусь», оказалось пророческим – в декабре того же года его не стало. Вот и все...
Ну, а как же бессмертие? Помните: «Бессмертье подождет, ему не к спеху»? Думается оно не стало топтаться на пороге шалмана, а вошло туда вслед за поэтом.
«Какая ночь! Как улицы тихи!
Двенадцать на часах Аэрофлота.
И кажется – дойдешь до поворота
И потекут бессмертные стихи!»
(Когда я вернусь. Стихи и песни 1972-1977. Издательство «Посев».)
Декабрь 1987 – январь 1988 гг.