Ничто человеческое

История для тех, кто читал книги о Гарри Поттере. События происходят в год захвата Хогвартса Упивающимися.
Все права на созданный ей мир принадлежат Роулинг.


Древний замок, ликуя, празднует победу. Но в этой комнате на втором этаже очень тихо. Отголоски нестройного радостного гула долетают сюда редко – лишь когда открывается дверь, чтобы впустить еще одну безмолвную фигуру. Сюда приходят помолчать.

Старые парты сдвинуты на середину, скамьи расставлены вдоль стен, и полупрозрачный хозяин кабинета удрученно взирает на непривычное зрелище. Расстроен он, разумеется, не перестановкой, а тем, что не смог в ней поучаствовать: все, что ему оставалось – скромно убраться в свой угол, чтобы живые не морщились, ненароком соприкасаясь с призраком. Но он не бесчувственный сухарь, каким за десятилетия преподавания его привыкли считать коллеги и студенты (да, честно говоря, и он сам). Он путает имена – да, это верно. Но лица помнит – живые, смеющиеся и печальные лица молодых и не очень магов, которые умели радоваться жизни так, как у него это никогда не получалось. Какие они сейчас бледные и неподвижные, когда лежат вот так посреди комнаты на помосте, устроенном из старых, изрисованных ими когда-то парт.

Он подозревал, что столы в его кабинете исписаны больше, чем где-либо еще, но даже если бы мог, не стал бы уничтожать чернильные вызовы на дуэль и признания в любви – хоть какое-то свидетельство жизни. Что ж… Никто не принимал его предмет всерьез, и сам он никогда не делал попыток оживить тусклую скуку своих уроков. История магии… Самая бесполезная дисциплина – ни магглам, ни магам не свойственно делать выводы из собственной истории. Но, видит Мерлин, теперь он жалеет, что так бесцветно рассказывал этим детям о войнах – кто знает, вдруг вчера им хоть что-то пригодилось бы, скажем, сведения о способах ведения боя великанами. История магии… Вот и еще одна война стала историей, и уже в будущем году в учебник добавятся новые главы, и, пожалуй, на уроках, посвященных этой, последней, войне, он не услышит привычных сдавленных зевков – во всяком случае, не от молчаливых мальчиков и девочек, входящих сегодня в эту тихую комнату. Для них война еще долго не кончится.

Дверь, тихонько скрипнув, отворяется, чтобы впустить еще одну фигурку. Это, кажется, семикурсница… гриффиндорка. Падма?.. Нет, та равенкловка, а это… Парвати. Парвати Патил – надо же, вспомнил почти сразу. Редкое имя. И редкой красоты девушка. Когда он сам был еще студентом, на его факультете училась такая же смуглянка. Тогда это было необычным – уроженки восточных колоний, и экзотическая красота Девики – да, именно так звали ту прелестницу – сразила наповал не одного англичанина. Так что вряд ли она вообще замечала робкие взгляды унылого зубрилки. А он и сейчас помнит тугие смоляные косы, пушистые ресницы, бросавшие тень на смуглые щеки, и пленительную улыбку, застенчивую и чуть лукавую. Мисс Патил похожа на ту студенточку так, словно приходится ей родной дочерью, только прическа другая, но, видит Мерлин, ему всегда приятно было поглядывать на ее аккуратную головку. Но сейчас гладкий пучок растрепан, измятая мантия вся в пыли, из рукава выдран порядочный клок… Призрак неодобрительно морщится – будь он деканом, сделал бы замечание. К мертвым должно относиться с почтением, а ее внешний вид откровенно неподобающ… Но он только призрак, пусть и хозяин кабинета, и, похоже, его даже не заметили. Девушка тихо идет вдоль длинного ряда – высокие брови горестно заломлены, в уголках ярких губ проступили скорбные морщинки – идет, пристально вглядываясь в застывшие лица и что-то беззвучно шепча, словно читая молитву. И останавливается у последнего стола. Это его стол, учительский – тело внесли сюда последним, свободных парт уже не осталось.

– Гарри, ты уверен, что это не оскорбит?.. – призрак помнит неприязненные нотки в голосе Минервы, неохотно переместившей стол взмахом палочки. Помнит, как сам удивленно подался ближе: конечно, он, как и все, затаив дыхание, следил за поединком Того-Кого… Волдеморта – когда-нибудь страх перед этим именем тоже станет историей – и Поттера – эту фамилию профессор Биннс больше ни с чьей не спутает – и слышал все, что выкрикнул юноша в жуткое безгубое лицо. Но, признаться, он посчитал поразившие всех фразы о Снейпе хитроумной выдумкой, ловким ходом, сделанным, чтобы отвлечь внимание врага, – что ж, оказывается, не он один так подумал, если судить по короткому презрительному взгляду, брошенному Макгонагалл на тело бывшего директора. Зрелище даже на взгляд призрака было малопривлекательным, и Минерва, поморщившись, отвернулась.

– Абсолютно уверен, профессор. – В тихом усталом голосе прозвучало нечто такое, что заставило ее вновь взглянуть на Снейпа. – Поверьте, он заслужил не только эту честь. Подробности… они на столе в кабинете директора.

– Ты полагаешь, сейчас мне стоит тратить время на эти подробности? – Макгонагалл устало вздохнула.

– Это займет совсем немного времени. Я… ничего, если я не пойду с вами? Побуду немного здесь.

Макгонагалл кивнула и, не оборачиваясь, вышла, а Поттер… Призрак решил, что он подойдет к этому мальчику… Уиддерсу?.. ах, да, Уизли, но юноша остался у последнего стола – профессор очень скоро понял, для чего. А когда через полчаса Минерва вновь вошла в комнату и остановилась рядом с Гарри, призрак увидел, как побелели костяшки ее сжавшихся пальцев.

– Ты все сделал… – Хрипловатый теперь голос упал до шепота.

– Да. – Юноша тоже почти шептал. – Кто-то должен был это для него сделать.

Стереть с лица и рук засохшие кровавые пятна. Переодеть – губы решительно сжаты, вы правы, профессор Блэк, вклад вашего факультета не должен быть забыт – в парадную слизеринскую мантию. Дрожащими не только от усталости руками застегнуть высокий, расшитый серебром ворот. И спрятать в складках темно-зеленого шелка обрывок фотографии и пожелтевший лист бумаги, на котором всего несколько слов выцветшими чернилами. Даже такой бесчувственный сухарь, как преподаватель истории магии, понимает, что этого Поттер никому бы не доверил.

Вот только девушка, что вглядывается в спокойное мертвое лицо, не знает ни о листке, ни о фотографии. И когда тонкие руки поправляют и разглаживают складки профессорской мантии, призрак готов вмешаться – но, бросив на старосту Гриффиндора неодобрительный взгляд, останавливает себя. Кажется, мисс Патил подошла к бывшему директору не из праздного любопытства. Должно быть, она тоже… отдает долг. А она делает то, на что не обратили внимания ни Поттер, ни Макгонагалл – заклинанием очищает слипшиеся от крови длинные волосы. Приглаживает спутанные пряди. А затем кладет узкую ладонь на бледный лоб покойного – и долго не убирает руку. Взгляд карих глаз темен и неподвижен, и призрак понимает, что, окликни он сейчас студентку – она не услышит. Он чувствует себя свидетелем странного ритуала, смысл которого понятен только этой высокой смуглой красавице.

Но когда за спиной тихо скрипит открывающаяся дверь, Парвати убирает руку. Этот жест – ее секрет, ее и профессора. Жалко, что придется уйти, она бы еще постояла с ним рядом, и мертвенный холод под пальцами ее не смущает – наверное, тогда его лоб был бы ненамного теплее. Но тогда она чуть не убила себя за внезапно вспыхнувшее желание… тогда она чаще была Кали, чем Парвати. Слава Мерлину, она никого тогда не убила. И спасибо директору – та бессмысленная война закончилась, едва успев начаться.
 
Она кивает двум вошедшим равенкловкам и тихо выходит – но, прикрывая дверь, еще успевает обернуться. Какое спокойное у него сейчас лицо… Той ночью оно было другим. Восковой лоб теперь чист, но она никогда не забудет перечеркнувшую его алую отметину – и свой безумный порыв прикоснуться к этой метке.

Она спускается в Большой зал. Раньше, когда история магии приходилась на предобеденный урок, они с Лавандой часто шутили, что распорядок дня устроен неправильно – поспать было бы неплохо не до обеда, а после. Даже в последний год душевных сил хватало на шутки… Ей вдруг хочется подняться в гриффиндорскую башню, чтобы без помех погрузиться в воспоминания. Но в зале все чем-то заняты, на нее не обращают внимания – даже Падмы не видно, и можно устроиться в нише одного из окон. Правда, стекло выбито, но тем лучше – ветерок немного охладит пылающие щеки, совсем как тогда, на башне. И потом, она не собирается выпадать из окна – только ненадолго уйти из реальности и вновь оказаться в том пропитанном ненавистью времени…

… когда снова была война.

***

– Парвати, я его куда-то задевала! – Шаря в складках мантии, сестра безуспешно пытается скрыть панику.
 
– Не беспокойся, оба у меня. – Парвати нащупывает в потайном кармане два пергаментных свитка. Даже через ткань они словно обжигают руку. Мерзость.

– Вы об этих странных бумажках, без которых нас якобы не впустят в Хогвартс? – В голосе Луны не слышно привычной нездешней мечтательности. – Знаете, я жалею, что не потеряла свою.

Четыре взгляда недоуменно устремляются на равенкловку, но она спокойно кивает:

– Просто забавно было бы посмотреть на их физиономии, если б я показала пустые ладони. Лавгуды – одна из старейших магических семей в Англии, и папа сначала вообще не хотел отправляться в министерство за сертификатом. Он рассказал потом, что у бедняги, сунувшего ему пергамент, был такой извиняющийся вид, словно он отказывался от подписки на «Придиру».

– И наш не хотел, – тихонько вздыхает Падма и смущенно заканчивает: – Мы ведь тоже… ну… чистокровные.

Н у что ж, странно было бы, если бы никто из них этого не произнес… Слово повисает в затхлой духоте кареты, почти осязаемое, фосфоресцирующее ядовито-зеленым – как знак Упивающихся над башней, где убили директора. Все опускают глаза, стараясь не встречаться друг с другом взглядами.

– Я сожгу эту мерзость сразу же, как окажусь в Хогвартсе. – Негромкий голос Джинни полон решимости, но, что-то сообразив, она сникает: – Ну… то есть сразу, как поднимусь в нашу башню.

Хогвартс… Впервые мысль о том, что они вот-вот увидят его стены, не радует. Вместо привычного и ожидаемого тепла и покоя впереди неизвестность… Впрочем, какая там неизвестность. Все предсказуемо и понятно, они не наивные первокурсники. И даже факультетские спальни теперь вряд ли можно считать надежным убежищем.

– В башню слизеринцы точно не сунутся.– Парвати слышит свой успокаивающий голос словно со стороны. – Малфой все наврал в поезде. Нет у него таких прав, и быть не может, для всех старост правила общие – Макгонагалл мне и об этом написала.

– А почему тебе… Ах, да. Поздравляю, – бесцветно выговаривает Джинни, словно лишь сейчас заметившая тускло поблескивающий значок с вензелем старосты. Парвати опускает голову. Она не хотела этого назначения… Уж во всяком случае, не такой ценой. Непроизнесенное имя давит, как камень, и пустое место напротив кажется зияющей дырой, которую ничем не заполнить.

Там мог бы протирать запотевшие очки Гарри, улыбаясь своей чуть застенчивой, но удивительно ободряющей улыбкой, – судя по тому, что его продолжают разыскивать, он хотя бы жив… Там мог бы хвастаться новыми вратарскими перчатками Рон – в поезде Джинни сказала, что он очень болен, но что-то мешает Парвати поверить в подлинность этой причины… Там могла бы сосредоточенно хмуриться Гермиона, гадая, какой еще предмет можно втиснуть в свое расписание, – но она, наверное, бежала из страны или скрывается, как сотни магглорожденных.

Дин Томас, Колин и Деннис Криви – Мерлин знает, где они сейчас, и расспрашивать бессмысленно. А что с Салли Перкс, что-то ее не видно?.. Собеседник опускает глаза, и ты не договариваешь. О вчерашних подружках, соседях, коллегах избегают говорить, словно о зачумленных. И вот уже дверь в уютный магазинчик, куда ты так любила заглядывать, заколочена досками совсем по-маггловски, и соседский парень, еще месяц назад трещавший о помолвке, теперь запинается и спешит перевести разговор, а его матушка постно поджимает губы и ни с того ни с сего вдруг заявляет, что в их родне нет и не будет магглорожденных…

Как стыдно. Мерлин, как же стыдно за свое чистокровие – и за мелькнувшую мыслишку: «Мне и моей семье бояться нечего»… Скольких в этом году недосчитаются в Хогвартсе? Еще в поезде их поразила непривычная тишина, которую только подчеркивали нарочито бодрые возгласы из слизеринских купе. В остальных негромко перешептывались или молчали. А многие купе и вовсе были пустыми – впервые на их памяти оказалось так легко занять места. И кареты… Вместо обычной сотни экипажей, покачивающихся на скрипучих рессорах, к замку катит едва ли семьдесят.

– Он все предусмотрел, правда? – ядовито замечает Джинни, и у всех в ушах явственно звучит еще одно непроизнесенное имя... точнее, с некоторых пор непроизносимое. – Не сомневаюсь, он для своих бесценных слизеринцев особые правила придумал. Так что в безопасности мы теперь только в собственных мыслях.
 
– Ну, может, мы зря так переживаем, – Лаванда пытается говорить бодрым тоном. – Вспомните, не так уж мы с ними и цапались… разве что на квиддичных матчах… ну, на зельях, но у Слагхорна с этим было получше, чем у… И Макгонагалл – она ведь нас защитит, правда же?..

Ох, подружка… Ее саму бы кто защитил. Парвати хорошо помнит разговор в кабинете отца, когда неделю назад родители заявили, что в Хогвартс они с Падмой в этом году не поедут.

– Отправитесь к тетке в Бомбей, ваша безопасность для меня важнее хорошего образования, – бушевал отец. Смуглое лицо стало изжелта-серым от волнения, и у нее невольно сжалось сердце – но она уже все для себя решила, едва пробежав глазами письмо. «Вы вправе отказаться… я пойму…» – разве она могла отказать своему декану и бросить факультет, за шесть лет ставший для нее второй семьей?

– Папа, ну что ты, зачем так волноваться! – Хинди его всегда успокаивал, но сейчас он лишь махнул рукой, и Парвати вновь перешла на английский. – Разве ты не гордился, когда Падма стала старостой? А теперь это предложили мне… Как вы не понимаете, в такое тяжелое время я просто не вправе отказываться… Староста факультета – это ведь такая честь…

– Это было честью при Дамблдоре, – тихо произнесла мама. – А сейчас… Если слухи о назначении Снейпа правдивы – подумайте, разве вы сможете подчиниться… новому директору, если он…

– Не называй так убийцу и предателя! – выкрикнула Падма.

– Вот видите, вы и сами понимаете, кто теперь хозяйничает в школе. И если он – или его дружки, которые наверняка заменят неугодных Упивающимся учителей, – прикажут вам… ну, например, доносить на своих товарищей, вы сможете подчиниться? – хмуро вопросил отец и всплеснул руками, глядя в возмущенные лица сестер: – Конечно же, нет! Организуете сопротивление режиму, да? Снова Армия Дамблдора, верно? А когда вас обнаружат – до скольких вы успеете сосчитать, прежде чем к вам применят Круцио?.. – Хриплый голос сорвался, но сестры уступать не собирались.

– А если Упивающиеся заявятся в твою фирму и потребуют – ну, например, чтобы ты свидетельствовал против кого-нибудь из сослуживцев – ты подчинишься, папа? И до скольких ты успеешь досчитать, прежде чем тебя отправят в Азкабан? А мы, по-вашему, будем сидеть в Бомбее и терпеливо ждать сов – а когда не дождемся?.. Нет уж, никуда мы не поедем. Просто…

– …Просто давайте все мы будем благоразумны. Чуточку благоразумия, – мама, вздохнув, обвела всех умоляющим взглядом. – В тяжелые времена так сложно выжить и не потерять лицо. И если… если вы поедете в Хогвартс, дайте слово, что не заставите беспокоиться ни нас, ни ваших учителей. Это ведь им придется покрывать вас и вместе с вами расхлебывать плоды вашей… несдержанности.

Ошеломленно переглянувшись, сестры покорно кивнули – в самом деле, о таком они даже не подумали. Профессору Флитвику с его умением отстраняться от проблем и сглаживать острые углы вряд ли что-то будет грозить, но Макгонагалл, такая неуступчивая и гордая, Макгонагалл – декан самого ненавистного Тому-кого-нельзя-называть и его слугам факультета… В письме она тоже говорила о благоразумии и сдержанности – но сможет ли сама их проявить? Парвати ужасно хочется увидеть своего декана, и она, щурясь, вглядывается в мутную пелену дождя за запотевшим стеклом – кареты уже на замковой лужайке, вот-вот покажутся высокие каменные ступени. Нет, конечно, Макгонагалл здесь не будет – она ведь в замке, готовится встречать первокурсников… Но, спрыгнув с подножки, Парвати с удивлением замечает у массивных дверей знакомый строгий силуэт.

Декан факультета Гриффиндор почему-то не торопится впускать студентов в замок. Опустела последняя карета, все нетерпеливо переминаются на мокрой траве, стряхивая с волос противную морось, – но Макгонагалл молчит. Молчит и смотрит поверх студенческих голов – Парвати никогда не видела у своего декана такого отстраненного, погруженного в себя взгляда. Зачем она вообще здесь? Сколько они помнят, Макгонагалл всегда встречала первокурсников… И тут Парвати понимает – зачем, и, кажется, не она одна – недоуменный гул голосов внезапно стихает, и в этой тишине несколько негромких слов, произнесенных ясным твердым голосом, кажутся ударами гонга:

– Прошу всех вас достать свои сертификаты и показать мне. В Хогвартс я впущу только тех, кто сможет подтвердить магическое происхождение, – Макгонагалл выговаривает немыслимые в ее устах слова очень отчетливо и без малейшей запинки, но взгляд по-прежнему устремлен куда-то в сторону озера. – Остальным, к сожалению, придется покинуть территорию замка.

Никто не двигается с места. Тишина становится абсолютной – ни простуженного шмыганья, ни шарканья подошв. Падма стоит очень прямо, Лаванда тихонько вздыхает. Джинни встряхивает волосами, с намокшей темно-рыжей пряди ползет струйка воды и стекает за шиворот, но – Парвати догадывается – не это заставляет ее вздрогнуть и прикусить губу. Наверное, ей тоже хочется броситься к Макгонагалл, тряхнуть ее, выкрикнуть в лицо – как вы могли такое сказать?! Вы ведь не с ними, вы не можете так думать!..

А кто тебе сказал, что она так думает? – Голос, такой же холодный, как струйки воды, стекающие по шее, эхом отдается в сознании. Кто знает, чего ей стоило это выговорить – и платит она эту цену не столько за собственную безопасность, сколько за вашу.

– Докатились, – шепчет кто-то за спиной – кажется, Терри Бут. – Макгонагалл чистоту крови проверяет. Что дальше – нас заставят целовать портрет Сами-знаете-кого? Или уж сразу его сапоги?

– Дурак ты, Бут. – Собственный шепот кажется Парвати ужасно громким. – Думаешь, ей легко было такое сказать? Попробуйте воспринимать это как… Просто как формальность. Ничего не поделаешь.

– Остальным, к сожалению, придется покинуть территорию замка, – повторяет Макгонагалл ровным тоном, но теперь Парвати удается поймать ее взгляд – и промелькнувшую в нем мольбу. Ничего не поделаешь. Ты староста. Должна… подать пример. Выудить из потайного кармана проклятые свитки, сунуть один Падме, мельком взглянув на имя – и вперед…

– К сожалению? Я не ослышался, вы сказали – к сожалению? – Высокий, омерзительно знакомый голос звучит так близко, словно говорящий стоит в двух шагах… Мерлин, так оно и есть. Парвати бесцеремонно отпихивают в сторону, и Малфой неторопливо поднимается по ступеням – может, кому-то и нравится его походка, но Парвати всегда смешила эта нарочитая, избыточная грациозность. А вслед за ним темно-зеленой змеей ползет весь слизеринский выводок – угрюмые туши Крэбба и Гойла, юркий, вечно подхихикивающий Нотт, Паркинсон со своей жеманной мордочкой, безымянные младшекурсники – но даже у самых мелких на лицах фирменная заносчивость. Слизеринцы. Без пяти минут Упивающиеся – а кое-кто, если верить слухам – уже... Руки сами сжимаются в кулаки – Парвати подозревает, что не у нее одной, – и она от души завидует Макгонагалл: хотелось бы ей научиться такой невозмутимой сдержанности.

– Именно это я и сказала, мистер Малфой. – Профессор чуть склоняет голову. – Мне искренне жаль, что в этом году мы не увидим многих прекрасных студентов, достойных…

– Достойных разве что гнить в Азкабане. – Малфой перебивает преподавательницу так же небрежно, как сует ей в руки пергамент, даже не потрудившись развернуть. – Жаль, что вы еще не уяснили этого, профессор. Отныне и навсегда учебы в Хогвартсе достойны только отпрыски семей, не запятнавших свою родословную, делом доказавших преданность…

– Как твоя семья, Малфой? – выкрикивает кто-то из толпы. – Не поделишься, скольких вам потребовалось убить – тебе и твоему отцу – чтобы доказать свою преданность?

– …Темному Лорду, – не повышая голоса, заканчивает Малфой, но проступившая на узких губах ледяная улыбка кажется гримасой. – Советую всем вам побыстрее это усвоить – если, конечно, вы не хотите стать… материалом, на котором мы будем изучать магию – истинную магию, а не жалкий эрзац, которым все эти годы пичкали нас любители грязнокровок.

Он рывком выхватывает у Макгонагалл пергамент и подбородком указывает своим спутникам на дверь. Крэбб с Гойлом угодливо распахивают тяжелые створки, стройная фигура проскальзывает внутрь с той же текучей изнеженной грацией, но Парвати теперь не до презрительных усмешек. Изнутри поднимается ненависть – терпкая, обжигающая, пьянящая, как глинтвейн. Жаль, что ей нельзя выплеснуться, устремиться в замок смертоносным вихрем, размазать мерзкую погань по стенам...

– Собери остальных, – одними губами произносит Макгонагалл, не глядя на измятый намокший свиток. – Держитесь вместе и не позволяйте ни во что себя втянуть.

Мгновенный обмен взглядами – молодая пылкая ярость и печальная твердая решимость. Я ведь сдерживаюсь, читает Парвати в ясных карих глазах. Думаешь, мне не хотелось заставить навсегда замолчать мерзавца, отдавшего этот унизительный приказ, – но дети… Их безопасность важнее собственной гордости. И для тебя теперь тоже, девочка.

– Хорошо, – шепчет Парвати так же беззвучно. Ничего. Она будет сдерживаться… сколько сможет. А потом придумает, как отомстить – и этому слизеринскому гаденышу, и мерзкому прихвостню его хозяина, обрекшему на такое ее гордого декана. Сидит сейчас, наверное, в кресле убитого им директора, смакует унижение и беспомощность Макгонагалл… Ничего, Гриффиндор найдет способ оставить за собой последнее слово.

…Слизеринский гаденыш, небрежным жестом отослав телохранителей, стоит в самом темном углу за колонной, прижавшись лбом к холодному камню. Если бы вы знали, безмозглые придурки, на что обрекаете себя такими вот идиотскими выходками. Окажись рядом Кэрроу… Малфоя передергивает.

А мерзкий прихвостень медленно поднимается из кресла убитого им директора, подходит к окну и смотрит в темноту, не пытаясь ничего разглядеть сквозь цветные стекла витража, залитые потоками дождя. Просто смотрит – и не оборачивается, когда слышит за спиной негромкое:

– Прекрасно придумано, Северус. Если бы на месте Минервы оказался бы кто-то из… новых преподавателей, наши молодые бунтари вряд ли удержались бы от дерзости – а я, признаться, не хотел бы, чтобы учебный год в Хогвартсе начинался с Круцио. Конечно, жаль, что первокурсникам придется знакомиться со школой вместе с Кэрроу – кстати, как ты сумел убедить Алекто, что это более ответственная задача, чем проверка сертификатов? А Амикус – кажется, он с Филчем составляет новый список запрещенных к использованию предметов, и это занятие тоже кажется ему ужасно важным?

– Я не убеждаю, Дамблдор. Я приказываю – и эти приказы действенны, пока Кэрроу думают, что я вправе их отдавать. Но есть черта, которую нельзя переступить – иначе я лишусь такого права. Вы не представляете, как эти двое завидуют правой руке Темного Лорда – ведь любой из них мог бы убить вас вместо меня и возвысился бы. Кажется, они считают, что я сделал это не из личной преданности хозяину, а для того, чтобы заполучить власть в Хогвартсе…

– Как это типично, не правда ли – судить по себе…

– Так что малейшее проявление нелояльности повлечет донос.

– Что ж, я надеюсь, у тебя и в дальнейшем будет получаться выбирать меньшее из двух зол, как удалось это сделать сегодня.

– Я учился у вас, Дамблдор. Вы ведь тоже выбрали для Хогвартса меньшее из двух зол. Меня.

– Я рад, что ты стал таким самокритичным, Северус. Я всегда ценил это качество в людях.

Стоящий у окна не отвечает, только худые плечи чуть вздрагивают и спина становится еще прямее. Затем оборачивается, и с полминуты они улыбаются друг другу – портрет седовласого волшебника с лучистым взглядом ярко-голубых глаз и бледный худой человек в черной мантии, чье лицо сейчас никто не назвал бы бесстрастным. Остальные портреты тактично притворяются дремлющими, и только пожилой франт с черной бородкой поглядывает на этих двоих из-под полуприкрытых век. Профессор Блэк умеет читать по лицам, но даже он затруднился бы определить, в чьей улыбке сейчас больше горечи.

Наконец человек, словно проснувшись, встряхивает длинными, прямыми, не слишком опрятными волосами и, не оборачиваясь, выходит.

– Удачи, – тихо говорит портрет, глядя в узкую черную спину.

***

Все почти как раньше.

Раннее утро. Сонно щурясь, ты отодвигаешь полог – неяркие лучи осеннего солнышка уже не слепят глаза – но не сразу убираешь руку: тебе нравится, как смотрятся на алом бархате тонкие смуглые пальцы. Лаванда тоже считает, что они красивые. На губах сама собой проступает улыбка, бездумная и беспечальная, и ты позволяешь ей задержаться. Еще чуть-чуть. Пока на тебе не форменная мантия, а любимая сорочка, еще хранящая тонкий аромат маминых трав, пока на золоте колечка, подаренного отцом на семнадцатилетие, поблескивает неяркий осенний луч, которому ничего от тебя не надо, – можно позволить себе радоваться этим мелочам из прошлой жизни, не задумываясь, что увидишь, когда совсем откинешь полог.
 
Хотя на первый взгляд в их небольшой спальне ничего не изменилось. Неброский уют, за шесть лет ставший родным. Кровать Лаванды уже застелена – как всегда, не слишком-то аккуратно, а она сама, разумеется, вертится перед зеркалом, так и этак укладывая светлые пряди. Парвати красноречиво встряхивает за уголок небрежно наброшенное покрывало, Лаванда фыркает и показывает язык, скосив глаза на соседнюю кровать, но тут ее улыбка вянет. Раньше этот молчаливый ритуал частенько заканчивался ехидными фразочками в том духе, что не всем же быть такими образцовыми аккуратистками, как Гермиона, а в эпоху бурного, но, слава Мерлину, непродолжительного романа подружки с Роном Уизли, когда воздух в спальне порой потрескивал от напряжения, ехидства в этих пассажах существенно прибавилось. Но теперь они больше так не шутят, хотя соседняя кровать по-прежнему выглядит идеально – ни единой складочки. Ее никто не стал занимать, хотя, кроме Джинни, Гермиона ни с кем из девчонок особенно не дружила, поддерживая со всеми ровные – дипломатичные, как выражалась Лаванда, – отношения. С самой же Лавандой эти самые отношения в последний год даже на дипломатичные не тянули. Но на второй день после приезда в неузнаваемый Хогвартс подружка вдруг молча положила на гермионину тумбочку новенький учебник трансфигурации.

– Оказался лишним, ну и… В общем, чтобы… Ну, как будто она только вышла и скоро вернется, – наконец выдавила Лаванда, и подкативший к горлу комок помешал Парвати ответить – да и что тут ответишь. Тогда, обнявшись, они вдоволь наревелись в пустой спальне. Да, несносная всезнайка, да, вечная зануда и придира, и эти ее десятифутовые свитки, и дурацкие шапочки для эльфов, и пространные нотации – все порой ужасно раздражало. А сейчас спальня кажется такой пустой, на уроках невольно ищешь взглядом взметнувшуюся нетерпеливую руку – пальцы вечно в чернильных пятнах, и невыносимо, страшно, невозможно представить, что она уже, может быть… Что ее уже… Смотреть на этот несчастный учебник не было никаких сил, и Парвати незаметно убрала его в тумбочку, – но на следующий день книжка снова лежала сверху, поблескивая гладкой кожей переплета, и она смирилась. Если ее сентиментальной подружке так легче – пусть… В конце концов, по утрам, пусть это длится всего несколько минут, им и правда кажется – ничего не изменилось. Даже когда она застегивает мантию и жестом, уже ставшим привычным, поправляет значок старосты, звание еще не давит. Все почти как раньше.

Если бы можно было остаться в спальне, продлить это обманчивое ощущение безопасности и покоя… Но когда они спускаются в просторную – слишком просторную – гостиную и видят того, кто выходит из спальни мальчиков, иллюзия лопается с треском. Таким же громким, как треск, раздавшийся вчера на защите, когда у Невилла в кармане лопнула склянка с обезболивающим зельем – теперь она у каждого гриффиндорца под рукой. Круцио… Сколько бы ни говорил себе, что на этот раз выдержишь, все равно орешь и катаешься по полу под хихиканье слизеринцев, а до конца этого гнусного аттракциона, который в Хогвартсе теперь называется уроком, еще почти час… Но это даже кстати, есть время отдышаться и потом самому кое-как добрести до охающей Помфри – тогда баллы за опоздание на следующий урок снимут только с тебя. Нет, их старые учителя еще ни разу этого не сделали, но если на следующий урок приходится маггловедение, мерзкая троллиха только рада лишней возможности унизить – как в последний раз, когда Невилл помогал дойти Симусу. Конечно, она ждала ответной дерзости – палочка в жирной лапе так и дрожала от предвкушения, но Невилл, покосившись на бледное лицо Финнигана и свежий шрам на его скуле, сдержался. И после урока тоже смолчал… ну, почти смолчал, когда чье-то меткое заклятие распороло сумку и книги вывалились посреди коридора беспорядочной кучей.
 
– Что ж ты промолчал, Лонгботтом? – хихикнул Нотт, ногой отпихивая сумку подальше. – Нравится, когда называют маггловским подпевалой?

– Разве его назвали подпевалой? – изогнул бровь Забини, наступив на учебник. – Мне показалось – маггловской подстилкой. Что пыхтишь? Нечего ответить? Или наконец понял, что нас следует бояться? Ничего, скоро вы все это усвоите.

– Да оставьте вы его. – Это уже Малфой, в голосе откровенная скука – знает, что ему тут же подчинятся, и давно этим пресытился. – Они же без своего Поттера – сосунки беспомощные, тише воды сидят, вякнуть боятся. Поттер хоть чего-то стоил как противник, а эти… Выучили пару защитных заклятий – на большее просто не способны… Так что ползи себе, Лонгботтом, куда полз.

Невилл наконец разогнулся. Он понимал, как нелепо выглядит рядом с безупречными слизеринцами – потный, встрепанный, мантия в пыли, – но это его не смутило, и издевки Малфоя – тоже. Потому что слизеринец врал и знал это. Зачем же вякать, невербальных Щитовых чар в том безлюдном коридоре вчера вполне хватило. Даже штукатурка посыпалась.
 
– Рад, что твоей спине уже лучше, Драко, – негромко проговорил он и ушел, не оглядываясь. Эх, все же ляпнул, хотя Малфой не захочет позориться перед свитой и расшифровывать загадочную фразу. Мы не вякать боимся, Драко. Мы боимся, что однажды смолчать не получится.

Не давать им повод. Ради Мерлина, только не давайте им повод – словно заклинание, повторяет Макгонагалл, теперь ежедневно поднимающаяся в башню. И они держатся… стараются держаться, но это труднее, чем удержаться от крика, корчась под Круцио. Хотя Амикусу Кэрроу, выбирая тех, на ком остальные обязаны отрабатывать заклятия, повода долго искать не пришлось.

– Избранные вы наши, – просипел Упивающийся, зачитав список и ощупывая довольным взглядом побледневшие лица поднявшихся студентов. – Меточку… изобразим вам, значит, меточку, на лобике, чтобы в зеркало по утрам гляделись и вспоминали, кто вы есть. И будем эту меточку раз в недельку подновлять. Поможете, ребятки? – Ребятки, вольготно развалившиеся за партами на слизеринской половине класса, загоготали и все как один подняли руки. Хотя, нет, не все – Малфой почему-то даже головы не повернул, с деланной сосредоточенностью склонившись над новым учебником. Конечно, что ему пачкаться. Он же теперь у нас властелин Хогвартса, Темный Лорд в миниатюре. Как еще снизошел до того, чтобы собственноручно список составить – Парвати сразу узнала изящные завитушки его почерка, в прошлом году насмотрелась, когда на защите его парта была совсем рядом. Но им нечасто позволяют защищаться.

– Очень жжет? – Лаванда сочувственно косится на Невилла, пожимающего плечами, и Парвати дергает подружку за рукав: о чем тут спрашивать, если воспаленная кожа на лбу припухла и покраснела – «меточку» как раз вчера и… подновили.

«Я дружил с грязнокровкой». Очень изобретательно.

Раз в неделю Блейз Забини, чей почерк признан самым разборчивым, выводит это с таким сосредоточенным видом, прикусив язык от усердия, что даже помеченные тихонько фыркают. А когда унизительная процедура завершается, серьезно и почти торжественно выговаривают: «Спасибо». Эта темно-зеленая гадость удивительно стойкая – куда там обычным чернилам, и к тому же ужасно едкая, но поморщиться можно будет потом, в башне – а сейчас так сладко наблюдать, как лица предвкушающих веселье слизеринцев искажаются от недоуменной злобы. Но к «спасибо» не придерешься, и раз в неделю процедура повторяется – наверное, они боятся, что едкую зелень попробуют смыть.

Что бы вы понимали, ублюдки. Если в Хогвартсе, где вы стали хозяевами, о наших друзьях теперь напоминают только эти надписи – тогда плевать на обезображенный лоб, зуд и покрасневшую кожу. И когда Симус Финниган, и Майкл Корнер, и Эрни Макмиллан входят в Большой зал, они выглядят, словно члены некоего братства – братства отверженных, по мнению смирившихся с новым порядком, – или хранителей памяти, как думают они сами и многие, очень многие студенты, не говоря уж о преподавателях.

– Знаешь, Симус, – шепчет на гербологии Ханна Аббот, – папа мне написал, что Дина вроде видели на одной заброшенной ферме в наших краях. Ночевал там с парочкой гоблинов. Значит, живой. – А в другом углу теплицы профессор Спраут что-то сует в карман склонившемуся над горшками Невиллу, и Парвати удается расслышать: «Это курсовая Грейнджер по редким видам суккулентов… Возможно, вам пригодится… Прекрасная, прекрасная была студентка…»

Да, ради таких моментов можно выдержать и жжение, и Круцио, и слизеринские издевки – даже их… Вот только эти гады, убедившись, что старшекурсников сложно спровоцировать, но защитить себя они вполне в состоянии, стали отыгрываться на малышах.

Нет, конечно, не прилюдно – права наказывать и снимать баллы остальных учителей еще не лишили. Даже удивительно, как главный ублюдок до этого не додумался. Но слишком велик соблазн утереть нос тем, кто еще вчера, по мнению слизеринцев, гордо его задирал, – и, оглядевшись, Миллисента Буллстроуд с удовольствием запускает докси в волосы малявке Макдональд. Почему бы и нет, если Буллстроуд-старший написал дочке, что с треском выгнал из своей фирмы мамашу этой сопливой гриффиндорки? И почему бы не развлечься, намазав перила лестницы перед гриффиндорской башней гноем бубонтюбера, – у некоторых с ладоней до сих пор не сошли ожоги, а профессор Слагхорн – Парвати сама слышала – в ответ на возмущение Макгонагалл пробурчал в усы что-то вроде «это ведь не доказано, Минерва, и вообще, зачем так кипятиться, невинные детские шалости»?.. Если вы и правда думаете, профессор, что это всего лишь шалости, зачем так быстро отводить бегающий взгляд, тоскливый, как у побитой собаки? Может быть, вы попросту боитесь собственных студентов – особенно пресловутую троицу? Тошно смотреть, как они изо всех сил изображают победителей, прохаживаясь по коридорам, – Малфой впереди, глаза сощурены, рука небрежно поигрывает палочкой, Крэбб с Гойлом чуть поодаль, в хвосте иногда плетется Нотт или важно шествует Забини. Иногда они развлекаются – или пытаются развлечь своего вожака – как вчера, когда они заставляли хнычущую девчушку ловить собственный учебник, птицей порхающий от одного ублюдка к другому.

– Веселишься, Малфой? – не выдержав, выкрикнула тогда Парвати, примчавшись на всхлипывания. – А о том, что староста, вспоминаешь, только когда вздумается назначить наказание гриффиндорцу? Или ты уймешь свою свиту, или…

– Или что? – процедил Малфой, скривившись, и Парвати, дождавшись, пока заплаканная девочка уберет книгу в ранец, от греха подальше сунула палочку в карман, чтобы ненароком не проклясть гада. – Девчонка сама виновата, что не знает простейшего Акцио. Что ты сделаешь – оставишь нас после уроков? Побежишь к Макгонагалл? Лучше уж сразу к директору!

Свита одобрительно заржала, и Парвати чуть не выхватила палочку, в последний момент все-таки удержавшись. Но остановил ее не страх перед наказанием и даже не слово, данное Макгонагалл, а странная застывшая тоска в серых глазах слизеринца, такая неуместная для победителя. Что-то подобное она пару раз замечала и на защите, когда к меченым применяли Круцио. Это ведь не совесть – как она вообще могла вообразить, что у Малфоя есть что-то похожее на совесть. Наверное, просто скука и сожаление, что самому нельзя вот так развлечься. Что ж, она тоже не собирается никого развлекать.

– С первокурсниками на переменках сегодня побуду я, Симус отвечает за следующий поток, а ты пасешь третьекурсников. – Невилл серьезно кивает, и Парвати в который раз удивляется, как разительно изменился этот неуклюжий стеснительный мальчик. Нет, неловкости не убавилось – если просишь Невилла передать кувшин с соком, будь готов к извинениям и пятнам на мантии, и улыбка на пухлощеком лице осталась прежней – неуверенной, почти детской. Но с каждым днем он все больше напоминает Гарри с его упорным стремлением отстаивать справедливость. Он не пытается сознательно дерзить новым учителям, совсем нет. Но как-то так получается, что с маггловедения и защиты он каждый раз выходит с новыми следами наказаний.

– Спросили, какие проклятия и в каких случаях мы должны использовать против магглов, и я просто написал, что думал, – спокойно заявил он позавчера всплеснувшей руками Макгонагалл, вытирая кровь со щеки.

– И вам, конечно, показалось мало ответить «никакие и никогда», вы решили еще и подробно это обосновать, – проворчала Макгонагалл, накладывая заживляющее заклятье. – Разве не проще было сдать чистый пергамент, как это сделали остальные? Лучше пусть факультет лишится баллов, чем вы – здоровья.

– Лучше пусть я потеряю немного крови, чем собственное достоинство, – пробормотал Невилл, залившись смущенным румянцем, и Макгонагалл, покачав головой, опустила глаза – но Парвати успела заметить вспыхнувшую в них гордость. Однако когда могут пострадать не умеющие себя защитить младшекурсники, борьбу за справедливость придется временно отложить.

– Только Щитовые чары, ты понял? – на всякий случай напоминает Парвати. – Полная Дама предупредила, что на втором этаже кто-то зачаровал латы, знаешь, такие, с пластинчатым нагрудником – когда проходишь мимо, они падают и пытаются придушить. Там неплохо бы установить защитный экран – справишься? Крэбб хвастался, что освоил какое-то новое жуткое заклятие, будь с ним очень осторожен…

– Неплохо бы и нам что-нибудь такое освоить – для разнообразия, – бормочет спускающийся вниз Симус. – Да вот хоть Сектусемпру, – он показывает на едва затянувшийся на скуле шрам. – И эти гады наконец получили бы свое… Шутка, – угрюмо улыбается он шокированной Лаванде, но Парвати кажется, что в коротком сдавленном смешке больше искренности, чем ему самому хотелось бы.

Полный сдержанной ярости голос Финнигана звучит у Парвати в ушах и час, и два спустя – и сейчас, на защите – впрочем, какая, к дементорам, защита, эти уроки давно пора называть темными искусствами. Сегодня Кэрроу, кажется, решил ограничиться теорией – и она с удовольствием зажала бы уши, чтобы не слышать визгливый голосок Паркинсон, в подробностях расписывающей, как подчинить себе инфери и заставить их нападать на магглов.

Никогда она не будет такое заучивать, даже ради собственного спасения, даже ради мести… Или будет?.. А Симус?.. Конечно, он пошутил – времена изменились, но темные заклятья были и остались темными, и никакой гриффиндорец не захочет применить их даже к ненавистным слизам. Не захочет сознательно мучить людей.

Людей? Да, конечно. А этих – можно считать людьми? Паркинсон, с таким увлечением рассказывающую, как именно инфери расчленяют тела, – интересно, она хорошо себе это представляет?.. Остальных, слушающих не менее увлеченно, будто вот-вот применят описываемый метод на практике, – делятся ли с ними подобным опытом родители?.. Одобрительно кивающего наставника?.. Сколько в них на самом деле осталось человеческого?

А сколько человеческого осталось в существе, неслышно приоткрывшем дверь и скользнувшем в кабинет мертвящей черной тенью?

Нисколько. Его Парвати убила бы, не задумываясь, как паука или гадюку. Гадюка – хорошее сравнение. Ты считаешь, что приручил змею, заставил приносить пользу, – но стоит потерять бдительность, и ядовитые зубы безжалостно вонзаются в только что покормившую руку. Да, так и случилось с Дамблдором… Даже после скитеровской книжонки ни один член Армии Дамблдора не усомнился, кто в действительности убил их директора. И именно доверие к Снейпу они сочли самой большой его ошибкой, а не грехи молодости, которые с таким упоением смаковала Скитер. Конечно, ужасно, что за свое доверие поплатился не только директор, но никто из гриффиндорцев его не винит. Ошибки – что ж, все люди их совершают, а Дамблдор был хоть и великим, но все-таки человеком.

А этот и на человека-то не похож, со своей землистой кожей, мертвыми глазами, обведенными синеватыми кругами, – и волосы, словно перья дохлой вороны. Призрак… Хотя нет, призрак – это отпечаток покинувшей землю души. А у этого – разве у него была когда-нибудь душа, а если и была, разве она не погибла вместе с убитым им человеком? Значит, инфери, как есть, инфери. Он и движется совсем как живой мертвец – судорожно, порывисто, резко, – так, что бесформенная черная мантия вздувается пузырем, и сидящие у прохода гриффиндорцы торопливо поджимают ноги, чтобы избежать мерзостного прикосновения. Хорошо, что Парвати сидит в глубине ряда – от одной мысли, что ее может коснуться край его мантии, слегка подташнивает.

– Угодно послушать сначала, господин директор? – Сипловатый голос Кэрроу лоснится от самодовольства. – Наших-то детишек я уже малость поднатаскал, хорошо усваивают. Эти, – злобный взгляд на гриффиндорскую половину класса, – пока, значит, упорствуют. Не желают обучаться истинной магии. Но некоторым особо злостным я другое применение нашел – служат, значит, для остальных наглядным пособием, когда нужно. Показать?

– Вот как? Любопытно было бы познакомиться с вашими методами преподавания. – Парвати живо представляется, что этот негромкий низкий голос мог бы принадлежать дементору, таким мертвенным холодом отдают его интонации. Лаванда рядом тоже вздрагивает и ежится – но не от этого холода, а потому, что Симус, повинуясь короткому приказывающему кивку, привычно становится перед учительским столом. Он держится очень спокойно, но веко чуть дергается и брови сдвинуты так, что выведенные на лбу слова перекашивает. Второй кивок, приглашающий, – и напротив становится Крэбб, этот всеми порами излучает почти животное счастье. Он зачем-то осматривает свои руки, словно вот-вот поплюет на ладони, – как палач, прежде чем ухватить топорище, думает Парвати; деловито поднимает палочку – и гриффиндорцы, как по команде, опускают взгляды. Но уши не заткнешь – и Парвати, сжавшись, нащупывает дрожащую руку подруги. Сейчас… вот сейчас Симус вскрикнет, он не сможет удержаться…

– Подождите, Винсент. – От неожиданности Парвати сильнее сжимает холодную ладошку – не этот голос она ожидала услышать. Финниган молчит – значит, заклятия не было. Почему?..

– Амикус, я правильно понял, что в качестве, как вы выразились, наглядных пособий вы используете студентов, отмеченных таким вот своеобразным способом? – В холодном голосе явственно проскальзывает неудовольствие, и Кэрроу непонимающе бормочет:

– Ну да, так ведь они… это… да у них же все на лбу написано! – Упивающийся сипло хрюкает, слизеринцы с готовностью подхихикивают, но Снейп взмахом руки пресекает веселье, и – Парвати готова поклясться – в молчании, охватившем слизеринскую половину класса, не меньше недоумения, чем в осторожных перешептываниях гриффиндорцев. Что за спектакль он решил устроить? Поиграть в справедливость, что ли?.. Как будто ему известно значение этого слова. Новый резкий взмах – уже Симусу, чтоб садился, и, не глядя больше на гриффиндорцев, Снейп поворачивается к Малфою.

– Драко, – слизеринец поднимает голову, почему-то избегая встречаться взглядом с бывшим деканом, – Финниган сегодня совершил что-либо неподобающее? Может быть, ему было назначено взыскание?

Парвати напрягается, готовая поднять руку, защищая Симуса, – она точно знает, что с него сегодня даже баллы не снимали. Невилл, замечает она, тоже держит руку наготове – удивительно, в этом году он, кажется, совсем не боится Снейпа. Но Малфой, помолчав, невыразительно выговаривает:

– Нет, профессор.

– Гиппогриф снес яичко? Малфой никого не оклеветал? – Парвати сердито отмахивается от шепчущего Невилла – нашел время шутить. Она и сама ничего не понимает, кроме того, что Кэрроу и Снейп, кажется, вот-вот сцепятся. Для них, гриффиндорцев, это вряд ли что-то изменит, но хоть какая-то передышка.

– Тогда я удивлен вашим выбором, Кэрроу. Крайне удивлен. Темный Лорд, как вам, конечно, известно, – Упивающийся, недоуменно насупившись, глядит на Снейпа, раздельно выговаривающего каждое слово, – справедлив. Он всегда вознаграждает по заслугам и не преминет наказать за проступок – разумеется, если заслуги неоспоримы, а проступки доказаны. И его верные слуги, к которым, вы, несомненно, относите и себя, просто обязаны следовать примеру, подаваемому господином. Но, как я убедился, вы собирались применить к Финнигану заклятие лишь потому, что когда-то по недомыслию он имел несчастье дружить с грязнокровкой?

Как буднично и спокойно он произнес это «грязнокровка» – о студенте, которого столько лет учил! Симус, промолчи, пожалуйста, миленький, молится про себя Парвати, с ужасом глядя на залившегося яростным румянцем парня. Сейчас не время… Подожди немного, может, они еще сами друг друга сожрут, как пауки в банке, – Кэрроу тоже побагровел, и тупое недоумение на бульдожьей морде вот-вот превратится в злобу. Но Снейп, словно не замечая этого, негромко продолжает:

– Многие – о, да, слишком многие преданные слуги Темного Лорда в свое время вынуждены были осквернить себя подобным общением – и я, и вы, Амикус, глупо было бы это отрицать. Так стоит ли подвергать детей Круцио за ошибки, которые они совершали в силу обстоятельств и за которые нас с вами не наказывали? Кроме того, заклятиям постоянно подвергаются одни и те же студенты, что не может не сказаться на их здоровье, – а магическому сообществу сейчас как никогда нужна молодая здоровая кровь, ведь еще не все наши враги уничтожены. Так разумно ли – я подчеркиваю, разумно ли, если из стен Хогвартса вашими стараниями выйдут не сильные, крепкие сторонники нового порядка, а ослабленные пытками, озлобленные потенциальные предатели?

– Так эти же и есть… того… потенциальные! – возмущенно хрипит Кэрроу. – Вы гляньте на них, на каждого – если их вот прям щас спросить, готовы ли забыть о дружках своих позорных, что ответят?..

– Потому что их ежедневно тычут в воспоминания об этой дружбе! – Свистящий полушепот взрезает напряженную тишину, как хлыст. – Они же ощущают себя героями, носят эту вашу надпись, как орден! Им же скоро вслух начнут сочувствовать – или, может быть, именно этого вы и добиваетесь, Амикус? Чтобы все считали их героями? – Теперь голос струится, как шелк, а Снейп внезапно подается вперед, как змея, готовая укусить, – и хриплый рык Упивающегося мигом сменяется жалобным повизгиванием:

– Не… нет… не добиваюсь… Я… того… не сообразил… Ваша правда, господин директор, видел ведь, как на них в Большом зале все пялятся… чего это, думаю…

– Вот и славно, – Снейп вновь говорит прежним холодноватым будничным тоном, но перед глазами застывших на своих скамьях студентов все еще стоит четкая картинка – смертоносная кобра, развернувшая свой клобук перед жирным перетрусившим бульдогом. – Значит, завтра, я полагаю, ни на ком надписи мы не увидим. – Это не вопрос, а утверждение, но Кэрроу торопливо кивает. – И впредь я настоятельно рекомендую для необходимой практики по вашему предмету использовать только студентов, кем-либо наказанных. Кстати, очень советую применять столь действенные заклятия, – короткий острый взгляд на обезображенную шрамом скулу Симуса, – только к наиболее злостным нарушителям порядка. Напоминаю, Темному Лорду нужны здоровые слуги.

… Снисходительно кивнуть бормочущему косноязычные заверения в преданности Кэрроу. Скользнуть взглядом по гриффиндорцам – на лицах отвращение и гнев, побагровевший Финниган вот-вот что-нибудь ляпнет – слава Мерлину, удержался. Слизеринцы, кажется, тоже не слишком довольны – лишили разрешенной забавы… Впрочем, он не уверен. Неважно. В чем он точно может быть уверен – что вновь заставил Кэрроу подчиниться. Пришлось выждать почти месяц, чтобы неизбежный всплеск сочувствия, которого даже этот тупица не мог не заметить, сделал его слова обоснованными… Ну а то, что каждое слово сопровождалось почти осязаемой вспышкой гриффиндорской ярости, – что ж, смешно было бы ждать чего-то другого. Им не нужна помощь от предателя и убийцы – Финниган, он видел, готов был выкрикнуть это ему в лицо. Совсем как он когда-то, вне себя от унижения, не сдержавшись, выкрикнул другие слова…

Он вздрагивает, отгоняя воспоминание, – боль утихнет, наверное, только когда вспоминать будет некому. Почему здесь так холодно, почти как в подземельях, – или это от многодневной бессонницы?.. Попытки сдержать озноб делают движения судорожными, и он напоминает себе маггловскую куклу-марионетку – или, скорее, инфери. Пожалуй, к нему применимы оба сравнения… Нет, наверное, инфери все же предпочтительнее.

Разве он не умер тогда, на башне, вместе с директором? Или раньше, когда узнал, что уготовано мальчику? Или еще раньше?.. Или?..

Он не помнит, сколько раз умирал. Странно, воскреснуть невозможно, а умирать можно сколько угодно – и сколько угодно убеждать себя, что рана закрылась, впереди новая жизнь и обновленной душе откроется некий тайный смысл… Но едва действительно начинает что-то брезжить, от души снова отрывают кусок – неважно, ты сам или кто-то мудрый и дальновидный… Что ж, эта жизнь – последняя – хотя бы не так бессмысленна, как предыдущая. Этих детей не требуют принести в жертву. Но как быть, если они сами изо всех сил стремятся стать кто жертвой, кто палачом?..

Он не помнит, плотно ли притворил за собой дверь, и возвращается проверить. Потом медленно идет к лестнице, чуть касаясь стены кончиками подрагивающих пальцев – этот бессмысленный жест всегда успокаивал. Распрямляет сведенные ознобом плечи. Он умрет еще раз, конечно. Последний. Но перед этим должен кое-что сделать… Нет, директор, кое-что еще. Он обещал защитить школу от Упивающихся – но кто убережет детей от самих себя? Макгонагалл, с ее печальным стоицизмом? Этим пеплом не присыпать тлеющие угли ярости… Закрывший на все глаза Слагхорн?..

Не то чтобы он сам так уж годился на роль стража, оберегающего невинные души от падения, – но раз больше некому… Очень самокритично, директор, не правда ли? А как бы поступили вы, Дамблдор? Попытались бы что-то сделать – или снова, как с Мародерами, предпочли бы роль молчаливого наблюдателя – пусть каждый сам сделает свой выбор?..

Что ж, он тоже предложит этим детям выбор. Он позволит пожару разгореться – пусть. А потом объяснит – о да, подробно и наглядно, очень наглядно – что значит переступить черту. Он не годится на роль ангела-хранителя, вовсе нет – просто слишком хорошо знает, каково это – позволить ненависти подхватить себя и увлечь во тьму, и он поделится этим знанием, как сможет, а дальше – пусть выбирают.

И если хоть кто-нибудь выберет правильно и хоть чью-то душу пожар обойдет стороной, не превратив в выжженную дотла пустошь…

Может быть, тогда он наконец заслужит покой.

***

– Профессор, спасибо, спасибо за чай и… в общем, большое спасибо… Мы пойдем, наверное? – Боясь показаться бестактной, Парвати не решается взглянуть на часы, но чай, к которому они с Лавандой едва притронулись, совсем остыл, а значит, обед вот-вот начнется. Сегодня ей очень не хотелось бы опаздывать – класс и так задержали на прорицаниях, из башни до Большого зала путь неблизкий, а Безголовый Ник утром предупредил ее о каком-то сюрпризе, который якобы готовят для них слизеринцы. Подробностей призрак не знал, хотя слизеринский сюрприз по определению не мог быть приятным. Но предобеденные уроки неожиданностей не принесли, если не считать плотоядных слизняков, щедро рассыпанных по земляному полу в теплицах – подобным милым мелочам никто из гриффиндорцев давно не удивляется.

– Побудьте со мной еще немного… – Вздохнув, профессор Трелони с печальной улыбкой придвигает к ним чашки, и Парвати с Лавандой, виновато переглянувшись, послушно отхлебывают горьковатый невкусный напиток. – Я понимаю, молодым в тягость бедная затворница, которой так одиноко в своей башне…

– Но, профессор, – тихонько спрашивает Лаванда, – вы ведь можете спуститься, когда захотите… И по-прежнему ведете все занятия…

– Ах, девочка моя! – Трелони всплескивает худыми руками, шелестя бесчисленными браслетами, и огромные страдальческие глаза заволакивает пеленой слез. – Разве те, кто сюда приходит, озабоченные сиюминутными проблемами, погрязшие в жалкой обыденности, в состоянии скрасить астральное, надмирное одиночество человека, чью обнаженную, истерзанную всеобщим непониманием душу нестерпимо обжигает тлетворное дыхание зла?.. Лишь вы, вы одни всегда меня понимали… Заварить еще чаю?

Привстав, она добавляет в закопченный чайник заварки, просыпав половину. Лаванда жалостливо шмыгает носом, а Парвати отводит глаза – с некоторых пор она догадывается, почему у профессора так дрожат руки. Но она, конечно, не станет осуждать преподавательницу – бедной Трелони и правда, должно быть, мучительно ощущать сгустившуюся в замке гнетущую атмосферу. И они понимают профессора, очень хорошо понимают… Парвати хочется рассказать о слизняках, но она не решается еще больше расстраивать любимого преподавателя рассказом, как они молча уничтожали мерзкие студенистые комки вместе с побледневшей Спраут. Как, переглянувшись, решили ни о чем не говорить Макгонагалл – их декан и так стала похожа на тень. Как опускали глаза под глумливыми взглядами слизеринцев…

…И как на защите Парвати, поднявшись, неторопливо подошла к Малфою и, оттянув ворот мантии, запустила горсть слизняков за шиворот. Малфой корчился и стонал, а присосавшийся к шее бурый комок полз к подбородку, оставляя за собой яркую алую дорожку. А она стояла рядом и смотрела, не отрываясь, впитывая его боль, его крики, и отшвырнула заклятием кого-то попытавшегося помочь слизеринцу… И плевать на Круцио, пусть хоть десяток… и на собственную совесть тоже плевать…

– Мерлин, у вас кровь… Душенька, право же, не стоит принимать мои переживания так близко к сердцу! – Встревоженный возглас возвращает Парвати к реальности. Она встряхивает головой, выныривая из мерцающего алого тумана, машинально берет у Лаванды салфетку и вытирает прикушенную до крови губу. Значит, это ей только привиделось. Жаль.

– Ах, дорогие мои, так тяжело, так тяжело… Когда душа, словно в клетке, заперта в бессильном, неспособном что-либо изменить теле и не может улететь, скрыться от несовершенства этого мира, от боли, которую ей причиняют… И вы ведь тоже все чувствуете, правда?.. Я говорила, говорила Дамблдору, предупреждала, что не следует доверять этому страшному человеку! А теперь, когда бедный Альбус мертв… убит, – Трелони шумно всхлипывает, роняя платок, и браслеты отзываются тонким скорбным перезвоном, – и ОН стал директором… Это загубившее собственную душу существо, слепое, глухое, бесчувственное, – разве он имеет представление об ответственности, которую накладывает это звание? Его попустительством в замке расцветает зло… Юные неокрепшие души будут искалечены… Мое Внутреннее Око провидит страшные события…

– Смерть?.. – в ужасе выдыхает Лаванда, и Парвати жадно подается ближе – если смерть, то чья? Это ведь не Гарри – на пятом курсе, она помнит, профессор предсказала ему долгую счастливую жизнь. Может, кто-то из его врагов? Может, древняя многоликая богиня, одно из лиц которой – средоточие кары и мести, все-таки услышала ее безумные полуночные молитвы, о которых утром хотелось забыть? Может, смерть наконец настигнет того, кто ее заслужил?

– Нет, нет, это не наш дорогой мальчик – астральный горизонт затянут тучами, будущее его туманно, но смерти я там не вижу. Но это и не ЕГО смерть, дорогие мои, – горько усмехнувшись, профессор качает головой, ткнув рукой куда-то вбок – очевидно, туда, где, по ее представлениям, находится кабинет директора, и Парвати хочется заплакать от разочарования. – О, такие, как он, живут долго, не терзаясь угрызениями совести за содеянное, глухие к стенаниям своих жертв, точно… точно инфери. Вообразите, недавно я столкнулась с ним в коридоре и еле подавила желание отпрянуть и бежать прочь – этот застывший мертвый взгляд, какой-то нечеловеческий… И представьте, он мне даже не кивнул. Хотя милейшая Поппи – она приносит мне целительные настои от… впрочем, неважно, – как-то поделилась, что с ней он тоже обращается совершенно непозволительно, прямо-таки издевательски! Ежедневно требует отчета, кто и по какому поводу обратился за помощью – будто не он натравил на школу этих мерзких Кэрроу!.. Ох, что-то я заговорилась. Идите, идите, дорогие мои, не опоздайте на обед… и… и хотелось бы надеяться, что вы сохраните нашу беседу в тайне, ведь так?..

– Боюсь, что на обед мы уже опоздали, – вполголоса замечает Парвати, сбегая по крутой лесенке. Нет, конечно, она не винит профессора за выплеснувшийся страх. Как Трелони, вооруженной лишь хрупким даром предвидения, обороняться от нависшей над ними угрозы? Беду можно предсказать, но так тяжело предотвратить… Как и сегодняшний слизеринский сюрприз – все гриффиндорцы в курсе, но поди угадай, где подстелить соломку. Почти вбежав в Большой зал, Парвати поспешно обводит взглядом их стол – так и есть, обед уже начался, но, слава Мерлину, кажется, все на своих местах.

– Ой, глядите, еще парочка, – слышит она ехидный голосок Паркинсон. – Напрасно опаздываете. Вам надо хорошо питаться – Темному Лорду нужны здоровые слуги, не забыли?

– Тонко подмечено, Панси, но, с другой стороны, – зачем Темному Лорду столько слуг? – А это, кажется, Нотт решил блеснуть остроумием. После того урока прошло больше недели, но слизеринцы изобретают все новые вариации на благодатную тему. – Кое-кто и нам вполне сгодится. Я возьму себе вот эту – эй, Патил, пойдешь ко мне в прислуги вместо домашнего эльфа?

– Заткнитесь, вы! – Торопливо пробираясь к своей скамье, Парвати слышит яростный шепот сестры, но не оборачивается. Не стоит Падме ввязываться – это их война, гриффиндорская, так уж сложилось. Нет, конечно, многие равенкловцы и хаффлпаффцы тоже отнюдь не питают к слизеринцам нежных чувств – вся школа знает, чьи дети сидят за крайним слева столом, но на переднем крае этой необъявленной войны все равно гриффиндорцы.

Потому что именно их выбрали в соперники – а кто и когда из гриффиндорцев трусил и отказывался от дуэли? Потому что именно в Гриффиндоре было больше всего магглорожденных – а значит, и меченых – на всех курсах. Потому что у слизеринцев наконец появился шанс поставить в давнем противостоянии факультетов жирную точку: обескровленный Гриффиндор должен понять, что силы неравны и сопротивляться бессмысленно, – и тогда сдастся, сломится, подчинится, и не только на квиддичном поле. Поймет, что настало время Слизерина – духа, цвета, знамени Слизерина. Навечно…

…И тогда сами слизеринцы наконец смогут в это поверить.

Нет, об этом не говорится вслух, такие мысли победители скрывают даже от самих себя. Разве они не победили? Дамблдор мертв, министерство пало, Темный Лорд восторжествовал, их декан во главе Хогвартса, – только вот Поттер… Досадная, ничего не значащая мелочь, вроде мухи в сливочном пиве, – но эта муха барахтается. Поттер жив и не пойман, и пока это знание дает силы одним и лишает уверенности других, война продолжается.

Странная затянувшаяся дуэль, странная война. Слава Мерлину, пока без жертв, в отличие от другой, взрослой, войны за стенами замка, но такая же непонятная. Одна сторона вроде бы нападает – но без должного пыла, исподтишка, вторая – лишь обороняется, не ввязываясь в открытые схватки. Война взглядов, жестов, брошенных вскользь жалящих фраз – война, в которой ответное молчание приравнивается к поражению. Глумливая вседозволенность в глазах победителей – но, пожалуй, слишком нарочитая. Стиснутые зубы побежденных: не скатиться, не сорваться, не подвести – учителей, однокурсников, родителей… И глухое предчувствие наползающей беды.

Побежденные?.. Нет, неправда, они не считают себя побежденными – хотя бы пока жив Гарри Поттер, их Поттер. Это имя редко произносится вслух, но оно в улыбках, во взглядах, в глубине зрачков – иногда такие взгляды срабатывают не хуже Щитовых чар, и очередная ехидная фраза застревает в слизеринской глотке. И нет соблазна ляпнуть что-нибудь в ответ.

Но несказанные слова давят, сжимают горло – до спазма, до невозможности вдохнуть, а в такие дни, как этот, пропитанный ненавистью воздух Большого зала, кажется, можно резать ножом. Интересно, как дышится слизеринцам? А главному ублюдку? Парвати снова и снова поглядывает на учительский стол – взгляд как магнитом притягивает черная фигура в директорском кресле. Костлявые руки управляются со столовыми приборами с неживой механистичностью, пустой взгляд равнодушно скользит по лицам, не задерживаясь ни на одном. Ах, да, он ведь инфери, как она забыла. И – профессор Трелони права – ничегошеньки не чувствует. Бедный, наверное, даже порадоваться не может, избавившись наконец от Поттера и Дамблдора и завладев Хогвартсом. Как же ему должно быть скучно – послушной кукле Темного Лорда, всецело зависящей от капризов хозяина, покорно ждущей в своей башне очередного приказа убить еще кого-нибудь из неугодных господину. Поэтому, наверное, и в Большом зале появляется только за завтраком – удивительно, что сейчас пожаловал. Может, тоже знает о готовящемся сюрпризе и надеется развлечь себя – хоть так?..
 
Не отрывая глаз от учительского стола, Парвати тянется за соком, и – странное совпадение – Снейп тоже протягивает руку к кувшину, но, наполнив стакан, почему-то взмахивает над ним палочкой. Что он себе наколдовал вместо тыквенного сока – огневиски? Или у него там Оборотное зелье? Может, это вовсе не Снейп, а сам Волдеморт, преобразившись, наблюдает теперь за ними?.. Впрочем, какая разница – главное различие между хозяином и слугой, пожалуй, лишь в одном: Волдеморта может прикончить только Гарри, а вот Снейпа – кто угодно.

Даже она, Парвати.

***

– Обеденный час, а вы по-прежнему в башне и перебиваетесь бутербродами? С каждым днем вы все больше походите на призрака, Северус. Может, вас уже убил кто-нибудь из наших юных мстителей? – Профессор Блэк, только что вернувшийся в свою роскошную раму, устремляет внимательный взгляд на бледное лицо директора.

Снейп раздраженно дергает плечом, искоса взглянув на сиротливый натюрморт – два бутерброда и стакан с соком на не слишком чистом подносе. Еда и еда, какая разница. Только сок он всегда трансфигурирует: это убогое создание, Винки – лучшей прислуги, по мнению замковых эльфов, он, видимо, недостоин – никак не запомнит, что он терпеть не может тыквенный сок. А остальное куда более съедобно, чем разносолы в Большом зале – там он давно не чувствует ни вкуса, ни запаха пищи. Но сегодня придется спуститься. Обеденный сюрприз, будь он неладен, и Кровавый Барон не смог сообщить подробности.

– Не угадали, Финеас. На будущее вот вам примитивное, но точное определение: призраки – они просвечивают. – Он знает, почему вспомнилась именно эта фраза. – Надеюсь, посетив другой свой портрет, вы были более наблюдательны. Есть какие-нибудь новости?

– Не понимаю, что вас так раздражает, лишая сна и аппетита, – спокойно парирует Блэк. – Неужели эти детские игры в героев и злодеев настолько вас беспокоят? Бросьте, обычное юношеское самоутверждение. Деткам нужен повод, чтоб выплеснуть избыток энергии, – вспомните свою молодость и дуэли, в которых, я уверен, вы с удовольствием участвовали.

Очень дельный совет, спасибо, но несколько запоздавший. В последние недели он только и делает, что вспоминает свою молодость – вернее, воспоминания приходят сами, бесцеремонно заполняя собой ночи.

Так вот, значит, чем казалась со стороны его война с гриффиндорской четверкой – юношеским самоутверждением, детскими играми… Почему никто не сказал им тогда – хватит, заигрались?.. Нет, один человек говорил ему это, не раз говорил, но он предпочел не услышать – впрочем, его соперник тоже… И вот он стал тем, кем стал, и сделал то, что сделал, и осознал всю глубину пропасти, только оказавшись на дне. Удовольствие? О да, временами он ощущал невероятное удовольствие от процесса падения. Временами это казалось полетом. Вот и этим детям сейчас кажется, что они летят, подхваченные – неважно, честью ли, местью… Ладно, если появится повод – а что-то подсказывает, что ждать осталось недолго, – он покажет, чем обычно заканчиваются такие полеты. Пора спускаться в Большой зал… Но Блэк так и не ответил.
 
– Так что там, Финеас? Удалось что-нибудь услышать? – Сейчас он спокоен за свои интонации – таким тоном обычно спрашивают о погоде. Правда, не то чтобы он сознательно пытался скрыть эмоции – пожалуй, уже поздно.

Он знает, что портретам и Дамблдору вполне хватило того, что выплеснулось здесь, в этой комнате, когда он так позорно, постыдно, прискорбно не сдержался – и случилась сначала та бесконечная пауза – он физически не мог выговорить ни слова, а потом – почти истеричный вскрик, и патронус не спас положения. Он помнит их взгляды – бесстыдно, омерзительно понимающие, и свою бессильную ярость – какого черта директору понадобилось копаться в его чувствах! Будто когда-нибудь Дамблдора занимали его – да и чьи-то вообще – чувства! Зачем ему вообще понадобилось это признание – или он решил, что это нужно ему, Снейпу, чтобы наконец перестать лгать самому себе?

Да, он лгал себе – с каждым годом все менее успешно. Да, он радовался поразительному сходству мальчика с отцом – это было очень удобно и помогало ненавидеть. Да, он был вдвойне, втройне пристрастен – и упивался ответной ненавистью, и это тоже было очень удобно – ненависть искажает даже безупречные черты, а у Поттера, видит Мерлин, хватало собственных, не выдуманных им, Снейпом, недостатков… И он проиграл, несмотря на все меры предосторожности – с каждым годом мальчишка значил для него все больше, исподволь становился дорог… И – да, он все же благодарен Дамблдору за это знание, пришедшее, как и все остальное в его жизни, слишком поздно. По крайней мере, теперь он точно знает, почему так задевало беззастенчивое поттеровское вранье. А как ударил тот последний ненавидящий взгляд и отчаянный выкрик: «Трус!» – разве тот, кто тебе безразличен, способен причинить столько боли?

Шесть лет мальчишка был у него под носом – врал, делал глупости, влипал в неприятности, дружил, влюблялся и время от времени щелкал по носу Темного Лорда. Был рядом – и он привык воспринимать это как данность, как естественный порядок вещей. А сейчас – Мерлин знает, где он сейчас, со своим безрассудством, глупой самоуверенностью, щенячьей храбростью… со своими вечно встрепанными волосами и шальной зеленью глаз… А с ним только недоумок Уизли и Грейнджер, от которой ненамного больше толку… И Финеас молчит… Что?

– Северус, вы что, не слышите? Я трижды повторил, что дети очень осторожны и не рвутся выбалтывать свои секреты, когда открывают сумку. – Портрет по обыкновению язвителен – значит, можно надеяться, что эти несколько минут – пять, десять? – когда он застыл тут, как соляной столп, в его лицо никто особенно не вглядывался. – Будут еще какие-нибудь указания?

– Хорошо… то есть постарайтесь все-таки что-нибудь выяснить. Попробуйте вызвать их на откровенность.

– Попытаюсь, но… – Профессор Блэк договаривает уже в опустевшей, странно тихой комнате – обычно, стоит директору закрыть за собой дверь, кабинет наполняет оживленное перешептывание. Но сегодня портреты молчат.

– Напрасно вы задали ему тот вопрос, Дамблдор, – наконец негромко замечает седая волшебница.

– Дайлис, я лишь хотел, чтобы он наконец разобрался в себе, понял, кем мог бы стать для мальчика…

– …И кем уже никогда стать не сможет? Это было жестоко.

– Жестоко, не спорю. Но совершенно необходимо. Осознав себя, его любовь перестала быть эгоистичной, и то, что он уже не сможет сделать для Гарри, он попытается сделать для каждого из этих детей, и уже не только из чувства долга…

– Жаль, что в свое время никто не попытался сделать это для него, Альбус.

– Все мы совершаем ошибки, Финеас. И единственный выход для мыслящего существа – научиться извлекать пользу даже из своих промахов.

Портрет произносит это чуть громче, чем предыдущую фразу, и стоящий за дверью невесело улыбается. О да, в этом Дамблдор поистине достиг совершенства, научившись извлекать пользу из своих и чужих ошибок. Он, Северус, пока лишь продолжает их совершать, одну за другой, – давно пора быть внизу, а он торчит тут, подслушивая прописные истины. Глухое беспокойство внутри растет, лестница кажется медлительной, как флоббер-червь, и в Большой зал он почти вбегает, но, быстро оглядев ученические столы, убеждается – все спокойно. Точнее, сегодняшний уровень ненависти пока в пределах нормы.

Не глядя на остальных, – наверное, гадают, с какой стати ему вздумалось явиться, – он быстро проходит к своему креслу. Кивает сидящим рядом Кэрроу – забавная со стороны, должно быть, картинка: два горных тролля и инфери. Нет, он не давал никаких распоряжений – просто в первый же день кресла по обе стороны оказались пустыми, и Кэрроу немедленно этим воспользовались. Он возражать не стал – соседство достаточно омерзительное, но это лучше, чем брезгливо отдернутые руки коллег и взгляды, опущенные в тарелки, лишь бы не встречаться с ним глазами.

Алекто, расплывшись в улыбке, – Мерлин, она что, пытается кокетничать?! – придвигает к нему блюдо с вареной спаржей. Нет, увольте, он не любит спаржу… На секунду он представляет, что рядом с ним, как раньше, Спраут и сейчас ему прочтут краткую, но выразительную лекцию о пользе вареных овощей. Он фыркнет, и Макгонагалл решительно придвинет блюдо к себе – из чистой вредности, он знает, Минерва тоже терпеть не может спаржу. Флитвик вспомнит какой-нибудь дурацкий каламбур, а Дамблдор, усмехнувшись… Довольно. Этого никогда больше не будет.

Кувшин с соком стоит слишком далеко, и он поспешно взмахивает палочкой, чтобы Алекто не вздумала продолжать свои ухаживания. Забавно: раньше, когда можно было обратиться к любому из соседей, он тоже предпочитал пользоваться палочкой. А сейчас – попроси он кого-то, кроме Кэрроу, чтобы передали, например, тот же сок? Не нужно быть провидцем, чтобы предсказать результат: Макгонагалл и Флитвик предпочтут не услышать, Спраут и Вектор сделают вид, что увлечены беседой, и только Слагхорн, растерянно улыбнувшись и что-то пробормотав, пожалуй, протянет кувшин, виновато глянув на остальных.
 
Он не думал, что этого будет так недоставать – глупого теплого учительского мирка. Пикировок с Минервой, ставших почти ритуалом, обстоятельных бесед с Помоной о травах, дружелюбных кивков Флитвика. Семьи, которую он никогда не считал семьей, людей, которых он никогда не назвал бы близкими. А она, оказывается, была, семья, и он был частью мира, который теперь мертв и пуст – вернее, он вытолкнут из этой теплоты в мертвую ледяную пустыню. Почему его так раздражали расспросы о здоровье, рассказы об успехах бывших учеников, оживленные беседы в учительской? Он почти не участвовал в этих беседах, хотя, если речь шла о Поттере, иногда не мог удержаться от пары колких фраз, с удовольствием наблюдая, как у коллег вытягиваются лица. «Северус, если вы враждовали с отцом, разве это причина, чтобы так относиться к сыну?..» Он никогда не снисходил до объяснений – единственным, чье мнение что-то для него значило, был Дамблдор, а недоумение остальных задевало его так же мало, как шуточки студентов по поводу его внешности, – что не мешало ему с удовольствием снимать баллы с паршивцев при малейшем намеке на подобные шутки.

Лучше бы они сейчас вот так шутили и поменьше пакостили друг другу. Удивительно, как еще гриффиндорцы держатся. Он обегает взглядом гриффиндорский стол, но не чувствует обычного раздражения, только непривычную новую боль оттого, что взгляд машинально ищет и не находит встрепанную черноволосую голову. Черт знает что, опять Поттер!.. Сердито тряхнув головой, он наливает себе сок – странное совпадение, их староста, Патил, – Минерва, кажется, сделала неплохой выбор – тоже тянется к кувшину.

Гриффиндорцы… Ненависть, которую он долгие годы с таким наслаждением выцеживал по капле, выдохлась, как старое вино, оставив кисловатый привкус разочарования и смутное чувство, что он вновь ошибся. Кому он мстил все эти годы, с кем воевал?.. Как мало их осталось за длинным факультетским столом. У многих скованные, неловкие движения – он знает, так бывает после Круцио. Не по-детски серьезные лица – куда подевалась бездумная гриффиндорская бесшабашность, и взгляды на слизеринцев: испуганные – у малышей, ненавидящие – у старших. И на него они тоже смотрят с нескрываемой ненавистью, вот как Патил, – хотя сейчас в ее взгляде скорее брезгливое любопытство. Может быть, гадает, зачем он взмахнул над стаканом палочкой? Интересно, что бы она сказала, если бы узнала – зачем?

Тогда он тоже опоздал на обед и вбежал в Большой зал с прорицаний, запыхавшись и судорожно прижимая к груди наспех залатанную Репаро сумку – на зельях она почему-то порвалась. Быстро оглядел гриффиндорский стол, и сердце упало: среди склоненных голов он уже не увидел рыжих локонов. А он так надеялся на послеобеденную прогулку… Зато вся ненавистная четверка на месте и почему-то бросает на него странные предвкушающие взгляды. Плевать… быстрее поесть и попытаться все-таки разыскать Лили. Но едва он, затолкав в себя кусок пудинга, плеснул в стакан тыквенного сока, Поттер, не спускавший с него нетерпеливого взгляда, негромко хохотнул.

– Спорим на пять сиклей, Бродяга, Сопливчику не осилить весь кувшин за минуту?

– Да ни в жизнь, Сохатый, – лениво протянул Блэк. – В него столько сока просто не поместится. Он же тощий, как древко твоей метлы, только вот летать не умеет.

– А если осилит, раздуется, как его любимые флоббер-черви! – хихикнул Петтигрю. – А что, ему мы разве ничего не скажем? Так неинтересно!
 
Внутренности привычно скрутило от злости. Ему все равно, что на этот раз взбрело идиотам в их пустые головы. Он не купится, как тогда, с хижиной. И все-таки он чувствовал темное болезненное любопытство и ненавидел себя за это.
 
– Эй, Сопливчик! – Это снова был Поттер. – Посмотри-ка, что у нас есть! Кажется, это твое… Ну да, и впрямь твое, – он картинно вскинул руку с каким-то плотным коричневым прямоугольником и пискляво протянул, изображая женский голос: «Северусу Снейпу, Хогвартс, от мамочки». Сидевшие рядом засмеялись, и даже кто-то из слизеринцев хихикнул.

Что?!.. Похолодев, он вскочил, схватил сумку, но, дрожащими руками перебирая и встряхивая книги, уже понимал – это правда. Мамино письмо. У этих ублюдков. Он не стал читать его утром: боялся, что из дома опять плохие новости – когда-нибудь он прикончит эту маггловскую сволочь! – и, если прочтет сейчас, весь день будет ломить в висках и горло саднить от невыплаканных слез, а к Лили стыдно соваться за утешениями – он и так, наверное, кажется ей тряпкой. Он не прочел письмо, сунув в какую-то из книг, а когда сумка порвалась… Это они подстроили. Гады. Ненавижу.

– Отдай… отдайте, – прохрипел он сквозь спазм. – Немедленно.

– Отдадим, конечно, отдадим. – Поттер улыбался почти дружелюбно. – Только вот мы с Сириусом поспорили насчет твоих способностей. Ну, ты слышал. Выпьешь – получишь письмецо от дорогой мамочки. Не осилишь – извини… нет, я бы отдал, я не жадный, но Сириус тут заклятие наложил – пройдет твоя минута, и конвертик сгорит синим пламенем. Ну, или зеленым, я в подробности не вдавался, Да, и имей в виду, – он щелчком отправил конверт к краю стола, – минута уже пошла.

Черт, черт, черт!!! Поттер врет, блефует… А если нет?! Метнувшись через ползала, он тут же рванулся обратно, трясущимися руками схватил кувшин и начал пить прямо через край. Сок тек по подбородку, по шее, текло, кажется, даже из носа, в ушах странно звенело – он почти не слышал хохота, волнами перекатывающегося по залу, судорожно сглатывая омерзительно сладкую жижу. Наконец, задыхаясь и кашляя, он уронил кувшин, опустевший лишь наполовину. В висках стучало – поздно… Мерлин, он опоздал, точно больше минуты прошло… Но уже через мгновение он все понял.

Они ржали, все четверо, даже этот скромник Люпин. Поттер и Блэк хохотали взахлеб, тыча в него дрожащими пальцами, Петтигрю тоненько попискивал, как крыса. А конверт лежал на краю стола. Целый.

– Шу-утка, – наконец простонал багровый от смеха Поттер. – Шутка, ну! Мы пошутили, Сопливчик! Забирай свое письмо, только пойди сначала умойся, а то из тебя сок – ик! – течет, как гной из бубонтюбера!

Из носа и правда еще подтекало, вдобавок надулся и лопнул пузырь. Петтигрю от смеха сполз под стол. Ненавижу. Всех ненавижу. Он метнул отчаянный взгляд на учителей… Молчали. Они все молчали – Слагхорн, Макгонагалл, даже Дамблдор. Неодобрительно хмурились, перешептывались – но молчали…

Он не помнил, как сунул злосчастный конверт в сумку, как добежал до подземелий… Пронзительной вспышкой в памяти остался только яростный взмах палочкой в пустой спальне – и заклятие, взорвавшееся в мозгу черной звездой, разбросавшей смертоносные лучи, – тяжелый полог рухнул на кровать смятой изрезанной кучей.

Сектумсемпра. Так оно родилось, и дрожащей рукой он нацарапал потом на полях – от врагов. Больше никто не посмеет над ним издеваться. Он просто убьет за такое, и все. А этих… этих он убьет с наслаждением.

Шутка… Они поспорили на пять сиклей. На пять сиклей унижения и безнаказанности – и костер его ненависти, взметнувшись, выжег в душе первую, еще невидимую метку. Кажется, именно тогда он переступил черту… Шутка. Непроизвольно потерев запястье, он делает глубокий вдох, заставляет себя немного отпить из стакана, чтобы исчез вновь проступивший мерзкий сладковатый привкус. Кажется, он слишком увлекся воспоминаниями – знакомый звон в ушах, и сквозь него явственно слышен чей-то смех…

О Мерлин, нет... Пока он, невидяще глядя поверх голов, вспоминал их милые детские игры – кажется, так выразился сегодня Блэк? – новое поколение шутников решило показать, на что способно. В первую секунду он не может понять, что за нелепые маленькие существа копошатся на гриффиндорских скамьях, путаясь в чересчур больших для них мантиях – а когда понимает…

Шутка. Обеденный сюрприз, будь он неладен. На миг он снова оказывается в прошлом – только отраженном в нелепом уродливом зеркале. Потому что хохочет теперь слизеринский стол, а на гриффиндорском валяется разбитый кувшин, и желтая жижа растеклась по столешнице. Гриффиндорцы повскакивали с мест и растерянно глядят на копошащихся карликов – все, кроме старосты. Патил – воплощение древней языческой ярости – смотрит на Драко Малфоя, и палочка во вскинутой руке не дрожит.

***

– Accio! – вдруг звонко выпаливает полудетский голосок, и кувшин, к которому тянулась Парвати, покачнувшись, отрывается от стола и неуклюже плывет по воздуху, словно сомневаясь в правильности выбранного маршрута. Ох уж эти неофиты… Хотя они с Лавандой на четвертом курсе, освоив Манящие чары, в первые недели разве что зубные щетки не призывали. Ну и кто это увел сок у нее из-под носа?..

– Совсем неплохо, Натали, но за общим столом начинающим это лучше не делать, – улыбается Парвати, глядя, как струйка густого сока из накренившейся посудины щедро поливает тарелки с копченой селедкой, а круглолицая девчушка напротив, ойкнув, торопливо перехватывает кувшин. – Покажу тебе попозже, в башне, как для этого заклятия лучше держать палочку. Напомни вечером, ладно?

Натали Макдональд благодарно кивает, а сидящий рядом лопоухий мальчик – Аберкромби, кажется, они с Натали ровесники, – вдруг тихонько спрашивает:

– Парвати, а ты не покажешь… не Акцио, это у меня хорошо получается, а что-нибудь защитное – ну, знаешь, от этих. – Кивнув через плечо на слизеринцев, он наклоняется над столом и шепчет совсем тихо: – Я слышал, вы с Гарри много занимались всякими защитными заклятиями. Научишь чему-нибудь – ну хоть Щитовым чарам или Ступефаю?

Парвати беспомощно переглядывается с помрачневшим Симусом. Ох, ну вот… Они, члены Армии Дамблдора, ждали таких просьб… Ждали и боялись. К каждому малышу по старшекурснику не приставишь, и хотя бы самых старших надо бы чему-то научить, но где заниматься? В башне? А если Снейп нагрянет? Снова, как на пятом курсе, прятаться в Выручай-комнате? Неплохо бы, но вдруг кого-то из детей заставят признаться – а о способах, которыми будут добиваться признания, лучше даже не думать...

– Даже не знаю, Юан, и обещать пока ничего не могу. Подожди немножко, может, что и придумаем… Потерпите…

– Потерпеть? – Худенькое мальчишеское лицо искажается от недетской злобы. – Сколько еще терпеть? Сегодня Кэрроу про маггловские поговорки рассказывала, какие они глупые и лживые, так Бэддок наслал на меня Инсендио сразу после урока, прямо в классе. Хочу, говорит, проверить, горишь ты в огне или не горишь, – мантия так и вспыхнула! А троллиха заухмылялась и давай меня такой струей поливать, что я чуть не захлебнулся – только сначала дождалась, когда появятся ожоги, мадам Помфри так ругалась, когда смазывала… А Бэддоку, представляешь, Кэрроу сказала – молодец, что доказал, какую чушь несут магглы, но будущих слуг надо беречь – распоряжение директора!

– Да слушай ты их больше, – возмущенно фыркает Натали, чуть не забрызгав соседей соком. – Размечтались! Эльфами обойдутся! Кстати, похоже, наши эльфы передержали сок в тепле – вкус какой-то странный, не заметили? Сливочным пивом отдает. Налью-ка я себе еще – может, это не тыквенный?..

Но кувшин вдруг выпадает из ее дрогнувшей руки. Натали вскрикивает – скорее изумленно, чем испуганно, – и ее возглас эхом повторяют несколько мальчишек и девчонок, сидящих чуть поодаль.

Мальчишек?.. Девчонок?.. Онемев, гриффиндорцы таращатся на преображающихся на глазах соседей – на их костлявые длиннопалые лапки, торчащие из рукавов, ставших вдруг слишком широкими… на огромные хрящеватые уши… на раздувшиеся носы, алеющие, точно спелые помидоры… Мерлин, это ведь…

– Ви-инки!!! – От слизеринского стола несется хохот и дружные восхищенные вопли. – Господа, замковых эльфов прибыло!

– Вот она, истинная гриффиндорская сущность! Марш на кухню, мелкая погань, нечего прислуге делать в одном зале с волшебниками!

– Предлагаю их пометить: «Собственность факультета Слизерин»!

– Да ладно, мы не жадные! Лучше: «Молодой здоровый эльф ищет хозяина»!

– Блейз, это ведь ты постарался?

– Все поздравления Драко, господа. – Забини, привстав, церемонно склоняет голову. – Главный ингредиент – его заслуга.

– Удачный выбор, Драко, удачный! – в упоении пищит Паркинсон. – Где ты ее подкараулил? Косорукая грязнуха, пьяница и вонючка – самое то для гриффов!..

Кажется, они еще что-то кричат – Парвати уже не слышит. Медленно выходит из-за стола, поудобнее перехватывает палочку. Сознание бесстрастно отмечает: Малфой морщится и странно машет рукой – ах, ну конечно, пресытился славой… За преподавательским столом, что-то выкрикнув, вскочила Макгонагалл, нерешительно приподнялся Слагхорн… Равенкловцы и хаффлпаффцы растерянно вертят головами – они не знали о сюрпризе… Сюрприз удался, ничего не скажешь. Славная вышла шалость, правда, Панси? Что ж, она, Парвати, сейчас тоже преподнесет кое-кому сюрприз – последний в его жалкой слизеринской жизни.

Перед глазами вновь мерцает алый туман, и в нем расплываются ошеломленные лица учителей и студентов. На нее не смотрят, не пытаются остановить – от старосты факультета такого не ждут… Пусть лучше не пробуют помешать – просто не успеют. Она не станет дожидаться, когда гаденышу и свите назначат взыскание – если вообще назначат. Нет, он заплатит сегодня же, сейчас – пусть даже это будет последним, что ей удастся сделать в своей жизни.

За все когда-нибудь приходится платить, Драко, – ты не знал?.. И сейчас ты заплатишь – за эту шутку, она ведь кажется вам невинной шуткой, правда?.. За мертвую ледяную пустыню, в которую вы превратили Хогвартс, за детей, корчащихся под Круцио, за обреченность в глазах Макгонагалл. За наше унижение, за вашу безнаказанность, за эту бледную улыбку, с которой ты сейчас на меня смотришь – думаешь, струшу или ограничусь Ступефаем? Ты прав, я и сама не знаю, что вырвется сейчас из палочки, – по правде говоря, мне все равно, лишь бы исчез забивший горло ком и можно было вдохнуть… Наконец вздохнуть полной грудью, пусть даже перед смертью.
 
– Что ты собираешься делать, Патил? Назначить мне взыскание? – высокий ненавистный голос звучит неожиданно отчетливо – в зале внезапно стало очень тихо. Почему?.. Краем глаза она ловит какое-то движение сбоку… Не отвлекаться…

– Нет, Малфой. Я просто убью тебя. Чтобы… чтобы легче дышалось.

– Мисс Патил, остановитесь! – потрясенный возглас Макгонагалл. Мне так жаль, что подвела вас, профессор, но не могу, не могу больше…

– Парвати, не надо!.. – отчаянный выкрик Падмы. Прости, сестричка…
 
Кто-то громко всхлипывает – Лаванда… Кто-то пытается перехватить ее кисть – Невилл, но она стряхивает руку, и вот оно – зреющее внутри заклятие наконец обрело форму. Симус был прав – со злом надо бороться его же оружием… Его же оружием…

– Sektumsempra!

Вот и все. Она выкрикнула это страшное слово – Мерлин, какое страшное, словно шелест горной осыпи, увлекающей в пропасть. Наверное, поэтому внезапно осипший голос все-таки дрогнул, ставшая непослушной палочка еще никогда не казалась такой тяжелой – но Малфой, побелев, медленно оседает на скамью. Попала?!.. Но где же кровь, и почему не слышно стонов?..

…Зато явственно слышен тихий хлопок – заклятие ударило в невидимую завесу, отгородившую слизеринскую часть зала.
 
Так вот что значил тот темный промельк сбоку – кто-то был начеку и успел наложить Щитовые чары. Кто-то, стоящий сейчас совсем рядом – и это не гриффиндорец, судя по смеси ужаса и отвращения на бледных студенческих лицах.

Медленно, очень медленно она поворачивает голову, уже зная, кого увидит. Это он, инфери. Мантия, черная, словно погребальный саван, белое лицо, и глаза – словно выжженные в мертвенной белизне дыры, полные остывшего черного пепла.

Зря она потратила время на Малфоя – можно было попытаться прикончить главную гадину, чьим попустительством – как права была Трелони! – в замке расцветает зло. Вот только подействовала бы на него Сектусемпра? Разве в нем осталось хоть пол-унции крови, живой и горячей, которую можно было бы пролить?.. Или Инсендио – он ведь выжжен изнутри собственным ядом, и огонь лишь опалил бы уродливую оболочку… Что он так уставился? Гадает, какое наказание назначить? Или снова собирается поиграть в справедливого директора?

– Я разочарован, мисс Патил. – Недовольство в холодном голосе звучит так буднично, словно ей выговаривают за плохо сваренное зелье. – Слабый посыл, весьма слабый – наложенные мной чары пробил бы даже третьекурсник – слизеринец, разумеется. Я начинаю думать, что профессор Кэрроу был прав – у вас, гриффиндорцев, не наблюдается ровно никаких способностей к истинной магии. Или вы намеревались… пошутить?

Он что, ждет оправданий, думает, что она будет униженно бормотать и извиняться? Выдаст то, что сделала, за шутку?..

– Нет, это была не шутка. Я действительно собиралась убить Малфоя! – Наверное, она выпалила это слишком громко, и Снейп, поморщившись, холодно усмехается:

– Вот как. Значит, собирались убить. Почему же не применили Аваду Кедавру – самый верный способ?.. Впрочем, уверен, что вы справились бы с этим заклятием так же плохо, как с Сектумсемпрой. Любое дело требует знаний, хорошо отработанных навыков и профессионального подхода, и убийство – отнюдь не исключение. Хотите, покажу, как это делается?

По залу прокатывается волна сдавленных вскриков – сжав губы, он стремительно взмахивает палочкой, на полсекунды опередив ее отчаянное «[i]Protego[/i]!» Вот и все… мамочка… умирать все-таки страшно. Инфери прав – даже Щитовые чары ей сегодня не удались, плохой она оказалась защитницей… Только бы не зажмуриться – если ей суждено упасть замертво, она встретит смерть с открытыми глазами… Но она не чувствует ни боли, ни толчка в грудь – ничего. Может, заклятие поразило кого-то другого? Но и возгласов больше не слышно.

– Парвати, ты только посмотри, – вдруг удивленно шепчет рядом Лаванда. –
Какая кроха…

Что вообще происходит? Она с трудом заставляет себя повернуться к Снейпу спиной, горячо надеясь, что никто не заметил, как постыдно дрожат колени. Но на нее никто не смотрит – все, даже несчастные псевдоэльфы, не отрываясь, глядят в сторону двери.

К ним медленно приближается невысокая худенькая фигурка. Девочка. Лет восьми или девяти, совсем малышка – откуда она здесь? Да еще и маггла, если судить по одежде – белая кружевная блузка, клетчатая юбочка, гольфы с помпонами, сползшие с исцарапанных коленок. Обычный ребенок, каких в сентябре на вокзале можно увидеть десятки – Парвати всегда удивляет, как забавно магглы одевают своих детишек. Только вот бледненькая, и движения какие-то деревянные, словно девочка очень замерзла. В самом деле, откуда она здесь – и зачем?..

Зачем?.. Это же не то, о чем она вдруг подумала?.. Изнутри медленно поднимается вязкий леденящий ужас. Он ведь не посмеет… Не станет использовать ребенка в качестве…

– …Не слишком удачное наглядное пособие, – спокойно говорит инфери, и она понимает: да, посмеет. – Всего лишь маггла. Но, уверяю вас, мисс Патил, кровь у нее такая же красная, как у мистера Малфоя. Смотрите и не смейте отворачиваться – вы ведь этого хотели!

– Я… я хотела убить Малфоя… Я не собиралась убивать ребенка… Вы не должны…

– Вы хотели убить человека. Человека, которому, как вы считаете, жить больше незачем. Вы считаете себя вправе принимать решение, кому жить, кому умереть – и отказываете в этом праве мне? Вам не нравится мистер Малфой, мне – магглы… О вкусах, знаете ли, не спорят. – Шепот тих и страшен, как шелест голых ветвей в кладбищенской роще, но еще страшнее глаза – словно темная безымянная тварь смотрит через прорези на бледном лице, скользя взглядом по студентам, всматриваясь в каждого, но снова и снова возвращаясь к Парвати. – Вы ведь мечтали об убийстве, не так ли? Грезили ночами? Почему же не хотите взглянуть, как выглядит ваша мечта в реальности?

Он указывает девочке на возвышение и сам поднимается следом – теперь всем в зале хорошо видно, что происходит. Учителя застыли в своих креслах, точно парализованные ужасом, – только у Кэрроу в глазах жадное ожидание, а Макгонагалл… Парвати показалось, или Макгонагалл и впрямь усмехнулась? И почему Снейп так странно взглянул на ее декана? Но Парвати не успевает разгадать эту пантомиму.

Новый резкий взмах палочки – и девочка падает на колени, заваливается на бок, тоненько вскрикнув и прижав к груди дрожащие ладошки. Но между пальцами толчками бьют пузырящиеся ярко-алые струи, и с каждым толчком крики становятся все слабее, переходят в стон… Кровь течет и течет, а время словно остановилось… Последний задыхающийся всхлип – и обескровленное тельце, вздрогнув в мучительной судороге, безжизненно распластывается на залитых кровью плитах. Ладошки разжались, остекленевшие глаза глядят в никуда.

Теперь она, Парвати, тоже увидит тестралов. Глупая назойливая мысль кружит и кружит в мозгу, выталкивая другую, простую и страшную: при ней только что убили человека и она не смогла помешать. Кажется, она прокусила губу – рот наполняется соленой влагой, но она почти не чувствует боли, не замечает слез, текущих по ледяным щекам. Смотрите, он убил ребенка, ребенка! – хочется ей крикнуть, но язык словно присох к небу. Да все и так смотрят, даже слизеринцы – лица искажены ужасом, выходит, родители не слишком-то посвящают отпрысков в подробности своей… службы. Даже Малфой привстал со скамьи и глядит на девочку почти таким же стеклянным, как у мертвой, взглядом.

Если бы не Щитовые чары, если бы ее посыл был чуть сильнее…

Это Малфой лежал бы сейчас вот так – хрипя, задыхаясь, содрогаясь в агонии… И застыл бы, безжизненно глядя в пространство. Да, он заплатил бы, раз и навсегда расплатился – только вот она, Парвати, заплатила бы больше. Ей хотелось вдохнуть, да только зачем ей этот глоток воздуха после убийства?

А она чуть не стала убийцей. Это не слизеринец – она, Парвати, заплатила бы за его фамильные предрассудки, идиотские шуточки его факультета, трусость его декана. Своей душой заплатила бы. И сравнялась бы с тем, кто стоит сейчас рядом, бесстрастно разглядывая неподвижное тельце. С тем, для кого лишать людей жизни давно стало обыденным занятием.

– Таковы последствия использования Сектумсемпры. Смерть, как вы видели, наступает быстро – но жертва успевает понять, что умирает, и умирает в муках, – лекторским тоном поясняет убийца и обводит острым внимательным взглядом потрясенные лица студентов. – Впрочем, есть множество других способов лишить людей жизни – для этого годятся даже сравнительно безобидные заклятия… Малькольм, подойдите-ка, – он с интересом смотрит на неохотно плетущегося к возвышению крепенького слизеринца – да это же тот мальчишка, что наслал заклятие на Аберкромби. – Вы ведь использовали сегодня Инсендио – и довольно удачно, как я слышал?

– Я?.. Да, использовал, но я же это… просто пошутил… – выдавливает мальчишка, с ужасом глядя на окровавленное тело, которое ему приходится обойти, чтобы приблизиться к директору.

– Странно, будучи вашим деканом, я не замечал за вами склонности к подобным шуткам, – произносит Снейп непонятным тоном, и Кэрроу, привстав, издает булькающий смешок:

– Северус, мальчик просто хорошо понял мои объяснения и остроумно их… как это?.. а, проиллюстрировал! Ты ведь не будешь его за это отчитывать?
 
– Я? Отчитывать? Что вы, Алекто, я просто, в свою очередь… проиллюстрирую, чем закончилась бы эта невинная шутка, если б вас по случайности не оказалось рядом.

– Сэр, не надо… никого сжигать, я же не… – испуганно бормочет Бэддок – но в зале появляется еще одна фигурка. Теперь это мальчик, чуть старше первой жертвы, но похож на нее, как брат-близнец – светловолосый, бледное личико, скованные деревянные движения… Странная похожесть – и еще более странная новая усмешка на лице Макгонагалл – в такую минуту?!.. Но Парвати вновь не удается ничего сообразить. Снейп делает неуловимое стремительное движение – и из его палочки вырывается струя огня.

Она не будет на это смотреть. Она не может на это смотреть! Мерлин, кто-нибудь, прекратите этот кошмар – страшный судорожный танец в жадных языках пламени, вопли, от которых дрожат стены, сладковатый запах горящей человеческой плоти… Лаванда рыдает, спрятав лицо в ее мантии… Джинни ловит воздух ртом, как рыба… Лиц учителей не видно за жарким слоистым маревом – но именно оттуда, из-за дымной завесы, вылетает мощная водяная струя, и существо, в котором уже не осталось ничего человеческого, падает на каменный пол жутким обугленным комом.

– Может быть, достаточно на сегодня, Северус? – произносит Макгонагалл с сухим презрительным смешком, новым взмахом палочки наколдовав стул для Бэддока, все еще стоящего рядом со Снейпом, – мальчишку шатает, глаза полузакрыты, словно он вот-вот грохнется в обморок. – Если ты уже закончил свой… мастер-класс, не соизволишь все-таки объяснить детям, кого ты столь виртуозно располосовал и сжег?

Снейп оборачивается к учительскому столу так стремительно, что край взметнувшейся мантии задевает испуганно сжавшегося ученика – даже через собственную вязкую дурноту Парвати чувствует страх мальчишки. Кажется, теперь директора будут бояться даже его любимчики.

– Я не просил вмешиваться, Минерва. – В низком голосе звучит такая злость, будто следующим наглядным пособием вот-вот станет сама Макгонагалл. – Если молодые идиоты решают поиграть в войну, они должны понимать, чем заканчиваются такие игры. И раз уж решили научиться убивать – пусть сначала познакомятся с последствиями.

– И это говоришь ты… ты, который… – Макгонагалл выталкивает слова прерывисто, словно ей не хватает воздуха, но Снейп не дает ей договорить:

– Спасибо, я догадываюсь, о чем ты. Но, знаешь ли, я привык просчитывать последствия своих поступков. Будь добра, дай мне закончить.

Больше не глядя на профессора, он поворачивается к молчащему залу и продолжает так спокойно, словно его прервали на середине лекции:

– Разумеется, существует известное всем заклятие Авада Кедавра – заклятие, непосредственно предназначенное для убийства. Все, кто собирается преданно служить Темному Лорду, должны будут обучиться этому простому и удобному заклятию. Собственно, можете начинать уже сегодня. Воюйте на здоровье, убивайте друг друга всеми доступными способами – только сначала вы должны кое-что узнать… Так уж и быть, Минерва, придется объяснить, кто служил нам сегодня… наглядным пособием.

Вот только кому и что он собирается объяснять – неужели бесчувственная тварь не замечает, что почти никто не способен вслушиваться в какие-либо объяснения? Это Снейпа она сравнивала с инфери?.. Сейчас на живых мертвецов похожа добрая половина зала. С трудом отходя от полуобморочной дурноты и сглатывая рвотные позывы, Парвати оглядывает приходящих в себя детей – да, именно так, впервые за все хогвартские годы ей именно так и подумалось.

Не гриффиндорцы, хаффлпаффцы, равенкловцы, слизеринцы – да, и слизеринцы – дети. Дрожащие, жмущиеся друг к другу, скорчившиеся на скамьях, спрятав лица в колени. И слизеринцы выглядят ничуть не лучше остальных. Лисье личико Нотта перекошено от страха, Малфой опустил голову на руки, Паркинсон всхлипывает – совсем как Лаванда…

Парвати молча переглядывается с подружкой, ловит взгляды Джинни, Невилла, Симуса. И вот этих жалких, заигравшихся в войну мальчишек и девчонок они так истово ненавидели? Детей, изо всех сил изображавших победителей, но, кажется, только сейчас в подробностях разглядевших дивный новый мир, в который они так рвались вслед за своим Лордом? Кажется, не только для гриффиндорцев сегодняшний обед стал сюрпризом… Впрочем, десяток старшекурсников вполне бодр – Крэбб с Гойлом, те глядят на бывшего декана прямо-таки с предвкушением, наверное, ожидая нового… мастер-класса.

Но Снейп почему-то медлит – видимо, все же решил дождаться, когда его в состоянии будут услышать остальные. Наконец снова взмахивает палочкой, на этот раз плавно, почти лениво – и ошеломленный зал наблюдает, как скорчившиеся на возвышении останки начинают… преображаться. Страшные раны затягиваются, багровые пятна ожогов светлеют, минута – и дети, пошатываясь, поднимаются на ноги. Синевато-белая кожа, деревянные движения, застывшие немигающие взгляды… Дети?..

Это инфери. Настоящие. Она не думала, что после увиденного еще способна чего-то бояться, но перед глазами все плывет, ноги снова становятся ватными – слава Мерлину, кто-то поддержал ее и помог сесть. Невилл, миленький, спасибо, как хорошо, что хоть ты не испугался…

– А чего бояться? – В его успокаивающем голосе и правда совсем нет страха, только печаль и жалость. – Они ведь были когда-то живыми и не виноваты, что с их телами после смерти сотворили… такое.

Нет, она была не права. Умирать не страшно. Страшно, когда после смерти твое тело, подчиняясь темным обрядам, становится покорным чужой воле. Становится почти безупречным орудием убийства – неутомимым, не ощущающим ни страха, ни боли – именно так Упивающиеся используют инфери. Или вот так, как сегодня – в качестве… наглядного пособия для начинающих убийц.

Но почему раньше они выглядели… живее? И почему кричали, и кровь – она ведь видела кровь?.. Гермиона сейчас точно бы знала ответ – но выбора у нее нет, приходится, помимо воли, вслушиваться в спокойный ненавистный голос:

– Не так давно я изобрел заклятие, придающее мертвому телу видимость жизни, – насколько полную видимость, зависит, конечно, от того, как его накладывать. В нашем случае, как видите, удалось добиться не только визуального эффекта – не правда ли, даже кровь совсем настоящая? – но и восстановления чувствительности нервных окончаний. Полезные существа, очень полезные… И учтите – только от вас зависит, как вы предпочтете служить Темному Лорду – живыми или в таком вот обличье.
 
Может, ей все же послышалось, он ведь не мог такое сказать – даже после всего, что сделал? Но зал наполняется потрясенным шепотом, и даже Кэрроу, переглянувшись с сестрицей, недоуменно бормочет:

– Как это, господин директор? Мы с Алекто… это… не поняли. В каком, значит, смысле?

– В самом прямом, Амикус. Видите ли, магглы и грязнокровки, конечно, приравнены к животным и убивать их можно безвозбранно. Но волшебников осталось не так много, чтобы позволить им бесконтрольно уничтожать друг друга – даже если речь идет о врагах нового режима. Подобные… операции санкционирует сам Темный Лорд. И именно он распорядился, чтобы любой маг, без его прямого приказа убивший человека, в жилах которого течет хоть капля магической крови, был умерщвлен тем же способом и продолжал служить ему – но уже в качестве инфери. Как и его жертва, разумеется.

***

… Достаточно. Он сказал и сделал все, что собирался. Теперь выбор за ними. И если хоть кто-нибудь выберет правильно – Бэддок, плетущийся к своему столу, Патил, обнявшая заплаканную подругу, Малфой – кажется, он хочет о чем-то спросить… Да, мистер Малфой, спрашивайте. Да, Темный Лорд действительно так распорядился. Вас это удивляет? Впрочем, вы как-нибудь можете сами у него поинтересоваться. При случае. И вы, Амикус, если сомневаетесь в моих словах. Что-то еще, Алекто? Нет, я не буду назначать взыскание мисс Патил. Думаю, ее декан способен справиться с этим сам... О, я и не сомневался, Минерва. А вам, Гораций, я рекомендовал бы проверить запасы ингредиентов и впредь тщательней контролировать их расход – вы же не хотите, чтобы на вашей совести вдруг оказалась парочка инфери.

Как забавно искажаются их лица, когда он произносит «совесть». Что ж, хотя бы это маленькое удовольствие он может себе позволить – невозмутимо рассуждать о морали и наблюдать, как у коллег перекашиваются лица. Интересно, кого из верных соратников Дамблдор попросил бы о маленькой услуге, не окажись под рукой его, Снейпа?.. Ладно, пора избавить Большой зал от своего присутствия, а заодно и от наглядных пособий – хотя он не думает, что кто-нибудь еще попытается что-то съесть. Взмахом палочки он удаляет инфери и быстро идет к выходу – впрочем, недостаточно быстро, чтобы не почувствовать жаркую, дышащую в спину ненависть. Даже не вглядываясь в лица, он уверен, что на многих сейчас одно общее выражение, сближающее больше, чем кровное родство. Может быть, оттенки разнятся – чуть больше страха у хаффлпаффцев, чуть ярче презрение у равенкловцев, но у гриффиндорцев… О, здесь чистая, беспримесная, обжигающая ярость. Что ж, он жаловался себе, что мерзнет, – вот и согреется… Но этот жар не согревает – опаляет, куда там Инсендио. А контрзаклятие… Он в совершенстве научился прятать собственные чувства – даже от себя, как показало время. Вот только так и не смог научиться ничего не испытывать. И сейчас ему остается лишь ускорить шаги и, стиснув зубы, стремительно преодолеть раскаленное пространство.

Но у выхода он вынужден остановиться – первокурсница-равенкловка, зачем-то решившая выбежать из зала раньше остальных, упала прямо перед дверью, запутавшись в собственной мантии. Упала и, не вставая, пытается отползти – рывками, судорожно, боком, в слепом животном страхе похожая на странное искалеченное насекомое.

Эта боль сильнее жжения от невидимого пламени. Да, он привык просчитывать последствия и предвидел волну страха, но одно дело – предвидеть, и совсем другое – наблюдать, как у твоих ног скорчился парализованный страхом ребенок. Ученики всегда его боялись, и это доставляло даже некое мрачное удовольствие – но чтоб испугаться вот так, до потери человеческого облика… Кажется, если он дотронется до нее, предложит помощь, девочка закричит, забьется в истерике – и он вынужден стоять и смотреть на жалкие трепыхания. Кто-то отстраняет его – Макгонагалл. Наклонившись, помогает девочке подняться, шепчет что-то успокаивающее, отряхивает мантию – и, не глядя на него, произносит своим ясным преподавательским голосом:

– Ты должен быть доволен, Северус. Ты ведь этого хотел.

На мгновение боль становится пронзительной, нестерпимой – но тут же странным образом стихает. Все правильно, именно этого он и хотел. Спасибо, Минерва – Кэрроу наверняка тебя услышали, и это вполне доступно их пониманию – что он продолжает запугивать учеников до полусмерти, изображая первого после бога. Преданнейшего из слуг, удостоенного чести сообщать остальным повеления господина.

Он почти уверен, что Кэрроу и их приятели не решатся ничего выяснять – ему уже приходилось слышать осторожные шепотки, сколь мнителен сделался господин после возвращения. И Драко ни о чем не будет спрашивать, разве что у отца. Он живо представляет вымученную улыбку Люциуса – ты же знаешь, сын, Темный Лорд сейчас в отлучке, а посылать с таким вопросом сову, согласись, несколько странно… К тому же я доверяю Северусу, и ты должен ему верить – не забывай, сколько он для тебя сделал… Кроме того, для Драко эта угроза – прекрасный повод перестать разыгрывать перед факультетом спектакль «Властелин Хогвартса и его свита». Давно опостылевший мальчику спектакль – он ведь не ошибся, это именно облегчение промелькнуло в серых глазах, такое же явственное, как разочарование на физиономиях Крэбба и Гойла. Что ж, этим двоим и им подобным придется удержаться от… подражания учителю.

А остальные?.. Кого-то удержит страх, кого-то совесть – неважно, главное, друг с другом они больше воевать не будут. А с ним – пусть воюют, пусть выплескивают – как там выразился Блэк? – избыток юношеской энергии. Он привык просчитывать последствия и, наверное, должен только радоваться тому, насколько слепой может быть ненависть, если даже Макгонагалл увидела в сегодняшнем уроке только мастер-класс для начинающих убийц. Наверное, его это даже позабавило бы – но сейчас он чувствует лишь страшное опустошение.

Он видел, как убивали этих магглов – не торопясь, растягивая удовольствие. Как Яксли, похохатывая, снова и снова применял Круцио и рассерженно нахмурился, когда он дважды взмахнул палочкой и изломанные, заходящиеся в крике дети один за другим обмякли и затихли. Хоть так, билось в мозгу. Хоть так.

– Ты поторопился с Авадой, Северус. Почему? – Тот же вопрос задал ему тем вечером и Темный Лорд – спокойно, с оттенком любопытства. Он знал – если ответ покажется неубедительным, с тем же оттенком любопытства тварь будет прислушиваться к его крикам, одобрительно кивая Яксли, лениво взмахивающему палочкой. Поэтому он позволил себе ответную спокойную улыбку.

– Я ведь рассказывал вам, мой Лорд, об опыте, который собираюсь поставить на инфери, – а для этого мне нужен не слишком поврежденный исходный материал. Если эксперимент окажется удачным, думаю, я смогу предоставить в ваше распоряжение инфери, внешне почти не отличающихся от живых людей, – иногда это может быть очень удобным.

– О, это меняет дело… Все мы иногда не прочь развлечься, но интересы науки превыше всего. – Голос был серьезен, и Яксли торопливо закивал, а тварь так же непринужденно продолжала:

– Кстати, об экспериментах… Северус, ты не хотел бы попробовать поэкспериментировать в этом направлении с останками тех, кого мы давно лишили жизни – да вот хотя бы со скелетом твоей бывшей подружки-грязнокровки? Мне кажется, тебе как истинному ученому это должно быть интересно – чем сложнее задача, тем большее удовлетворение приносит ее решение…

Привычным усилием воли удерживая на лице выражение вежливого внимания, он не стал говорить, что это неосуществимо, – ответа от него, кажется, не ждали. Тварь ужалила и успокоилась, ему не придется осквернять могилу, которую он так никогда и не увидел. Темный Лорд продолжал разглагольствовать, изрекая банальности, а он думал, почти не вслушиваясь, – теперь в самом деле придется… ставить эксперимент, и сколько людей потом заплатит за эту вспышку милосердия? Впредь надо быть осторожнее с благими порывами… Интересно, тварь действительно думает, что сделала мне больно?.. Не обольщайтесь, мой господин, больнее, чем я сам себе когда-то сделал, у вас уже не получится.

– Все обошлось, Северус? На тебе лица нет. Никто не… пострадал? – Старческое лицо по обыкновению бесстрастно, но, кажется, Дамблдор беспокоился всерьез, раз едва дождался, пока он прикроет дверь кабинета. Только не надо притворяться, директор, что и обо мне вы тоже беспокоились.

– Все в порядке, – произносит он сухо. – Пострадали только те, кто давно мертв.

– Надеюсь, ты говоришь не о себе, мой мальч… – споткнувшись о красноречивый взгляд, директор после заминки все же договаривает: – Ты жив, и сейчас – больше чем когда-либо, поверь старому, пережившему многое человеку. Боль, которую ты испытываешь…

– Ради Мерлина, Дамблдор, только не пытайтесь заставить меня поверить, будто вы действительно мне сочувствуете – когда-либо сочувствовали! – Вышло слишком громко и надрывно, но сейчас ему это безразлично. Ему вспоминается страшная ночь, когда он скорчился здесь, весь – боль и мука, стыд и вина, и тогда в холодном голосе не было ни грана сочувствия. Наверное, тогда он и не заслуживал подобного, но, Мерлин, как это по-дамблдоровски – сострадать тому, кто достоин, любить того, кто заслуживает любви!

Он столько лет вымаливал крохи этой любви, крупицы доверия, и вот теперь наконец удостоился – потому что нужен?.. Только ему больше этого не нужно – любви и доверия, тщательно отмеренных, словно ингредиенты для зелий, – и этой понимающей и прощающей улыбки… Хотя чего-то другого он и впрямь не заслужил. Он сам сотворил для себя этот мир, где больше некому улыбнуться ему другой улыбкой, наполненной тихой радостью просто потому, что он, Северус Снейп – единственный, такой, какой есть. Улыбнуться просто потому, что он существует.
 
Улыбнуться, как улыбалась мама – давно, в детстве, когда она еще умела улыбаться. И как улыбалась ему Лили в первые хогвартские годы.

Лили…

– Что вы знаете о боли, Дамблдор, – бросает он в ненавистное понимающее лицо, дрожащими руками стиснув край столешницы. – Что вы знаете о вине и стыде, о невозможности исправить… – и осекается – старческое лицо уже не кажется бесстрастным. Та отвратительная книжица Скитер, которую он выбросил, не дочитав... Пожалуй, он поторопился с последним обвинением, и Дамблдору тоже слишком хорошо известно, что такое стыд, и вина, и утраченные иллюзии, и невозможность изменить прошлое.

Возможно, именно поэтому в ту ночь его голос был так холоден и не таил ни грана сочувствия – потому что директор видел в нем, Снейпе, себя… Возможно… Впрочем, он не уверен – эта вспышка раздражения вконец опустошила его, колени подгибаются, и ему приходится опереться о стол и сесть – спиной к портрету, и он рад, что Дамблдор не видит его лица.

– Простите, – говорит он очень тихо. – Сегодняшний обед был весьма… насыщен впечатлениями. Надеюсь, что остальные тоже впечатлились и сюрпризов друг другу больше преподносить не станут. Мне – пожалуйста, пусть преподносят. Думаю, запрет на посещение Хогсмида покажется достаточно серьезным наказанием…

… – А на крайний случай у тебя остается Хагрид и Запретный лес. – В голосе Дамблдора вновь звучит привычная доброжелательная ирония, и он благодарен директору за этот тон. – Пока ты отсутствовал, совы принесли письма – кажется, из министерства и от попечителей. И Филч поднимался – из-за двери я в точности не расслышал, чего хочет наш бессменный смотритель…

– Да, благодарю. – Вздохнув и немного успокоившись, он привычным жестом пододвигает к себе внушительную стопку бумаг. – У старого маразматика одна забота – борьба с Пивзом. А эти недоумки из министерства в сотый раз запрашивают копии сертификатов – для борьбы с магглорожденными… Все с кем-то борются, один я заполучил Хогвартс и почиваю на лаврах. Финеас, есть какие-нибудь новости?..

Письма, бумаги, бумаги… Шорох пергаментов сливается с тихим похрапыванием портретов. Докладные деканов – отчеты Макгонагалл с каждым разом все лаконичнее, должно быть, скоро она будет обходиться одними знаками препинания… К пергаменту Слагхорна приколото приглашение на вечеринку Клуба слизней – мелкие неровные буквы, он представляет, как у старика тряслись руки и прыгали мысли, но страх пересилил отвращение. Что ж, он пойдет, и похоронное молчание в кабинете зельеварения станет для старого конформиста неплохим наказанием… Донос Кэрроу на Помфри – недоволен, что наказанные слишком быстро справляются с последствиями Круцио… Не дочитав до конца, он бросает свиток в камин. Пергамент вспыхивает, на ковер ложатся длинные тени – оказывается, за окном уже темень и кабинет освещают только свечи и каминное пламя.

Пришло время ужина – на уголке стола ждет поднос с горкой съестного. Пахнет против обыкновения аппетитно, но он не вглядывается. Он поест позже, после прогулки, как давно привык называть свои ежевечерние обходы. Не то чтобы сейчас они были необходимы, если не считать визитов к Помфри, – польза, пожалуй, лишь в том, что, увидев его, все мгновенно разбегаются по факультетским гостиным. Просто привычка, оставшаяся с тех времен, когда он присматривал за самонадеянным юнцом, ловя его на очередном безрассудстве. Теперь же любое безрассудство, на которые Поттер так горазд, может стать для мальчика…

Довольно. Этого ему не изменить. И пора перестать по пять раз на дню расспрашивать Блэка о новостях – смешно и глупо, а ведь снова чуть не вырвалось… Злясь на себя, он стремительно встает, и это нервное движение будит дремлющих директоров.

– Что-то случилось? – спросонья бормочет Диппет.

– Ничего. – Он быстро выходит, и портреты вновь погружаются в привычную дремоту – все, кроме висящего над директорским столом.

– Прости меня, – очень тихо говорит портрет в узкую прямую спину. Свечи погасли, и Дамблдор рад, что в сгустившемся мраке никто из коллег не видит его лица.

***

– Мисс Патил, взгляните! – Парвати вздрагивает и в первую секунду пугается – кто-то протягивает ей сложенную вдвое газету. Новые списки брошенных в Азкабан магглорожденных?.. Но тут мимо окна своим решительным, чуть тяжеловатым шагом проходит Гермиона, сосредоточенно объясняя что-то собеседнику, и она понимает, что вернулась в настоящее. Война закончилась.

– Нет, вы только посмотрите! – Профессор Трелони, присев рядом – худое лицо раскраснелось, браслеты возмущенно шелестят – разворачивает газету. – Эта Скитер… После книжонки о Дамблдоре я думала, что более мерзкой пачкотни уже не прочту, но такое… – Она негодующе тычет в статью с броским заголовком в верхнем углу второй полосы.

– Каково? Северус Снейп – ангел или демон! Она собирается писать о нем – о НЕМ! – книгу с таким вот названием! О нем, таком бесконечно одиноком, страдающем, любящем, непонятом… О, я помню, – торопливо восклицает Трелони, хотя Парвати не пытается перебивать, – я помню, что говорила… что приходилось говорить о нем прилюдно. Но разве тогда я могла открыть непосвященным тайное знание? Мне была ведома вся его трагическая судьба, ее прекрасный и печальный финал… Демон, вы только подумайте… Словно о каком-нибудь инфери…

Демон?.. Инфери?.. Голоса и звуки Большого зала снова отдаляются, яркий свет полуденного солнца меркнет, и перед Парвати опять возникает тускло освещенный коридор, в котором она стоит, сжимая палочку и пытаясь унять колотящееся сердце.

Успокоиться. Надо успокоиться, пойти и сделать, что должно. Она десятки раз повторила это себе в гриффиндорской гостиной, глядя в огонь невидящими глазами. К ней не приставали с расспросами, только Джинни, что-то негромко обсуждавшая с Невиллом, попыталась было втянуть ее в разговор – какой-то план, меч… Нет, это не для нее, ей не стоит ничего планировать на будущее. После ужина кто-то тихонько положил ей на колени пару кексов и булочку – в Большой зал она не спускалась. Кивком поблагодарив, она вновь вернулась к неотвязным мыслям.

Если такова цена – она заплатит. И если ее телу после смерти суждено… Сглотнув, она торопливо отгоняет омерзительную картину. Достаточно того, что сделают с этим самым телом, чтобы еще представлять себе такое. Но как же все-таки… Она пытается подобрать слово, но в голову не приходит ничего, кроме детского «обидно». Вот именно! Ладно бы еще за убийство человека, даже такого, как Малфой – но расплачиваться, и не только жизнью, но и посмертным покоем – и за кого? За бесчувственную тварь, за инфери?! Но решение принято – хватит колебаться. Надо просто встать, кивнуть напоследок Джинни и Невиллу, улыбнуться Лаванде и быстро выскользнуть в портретный проем.

– Парвати, ты куда так поздно?.. – Лаванда все-таки что-то заподозрила, но она уже бесшумно сбегает по ступеням. Письмо родным написано, завтра его передадут Падме. Макгонагалл… Макгонагалл и остальным будет потом гораздо проще. Будет… легче дышаться – слизеринцы и так напуганы до полусмерти, а после такого окончательно убедятся, что загнанный в угол гриффиндорец – страшный противник, и не остановится даже перед…

Но перед глазами встает залитое кровью тело, стеклянный взгляд убитой девочки. А, да, инфери, но когда-то этого ребенка убили по-настоящему – и, наверное, с такой же жестокостью. Нет, ни гриффиндорцы, ни – она почти уверена – слизеринцы больше никого убить не попытаются, и провоцировать убийство идиотскими шутками – тоже. Кого-то сдержит страх, кого-то совесть… И она, Парвати, идет сейчас не убивать. Всего лишь уничтожить существо, по недоразумению выглядящее человеком, да и то, как посмотреть. Ей даже не хочется больше, чтобы он мучился – просто Авада, и Тот-кого-нельзя-называть останется без самого преданного слуги.

Она знает, что у твари вошло в привычку после ужина бродить по замку, и, расспросив портреты, быстро узнает, куда он направился. А что, будет очень символично, если получится застичь его на башне. Всплывает строчка из прочитанной когда-то маггловской книжицы – «кара настигла убийцу на месте преступления» – и она вспоминает, как насмешливо поморщился папа. Он не любил такие книжки, говорил – дурной вкус.

Папа… Мама… Зло и коротко всхлипнув, она быстро вытирает глаза тыльной стороной кисти. Больше слез не будет. И волноваться уже глупо. Надо успокоиться, пойти и сделать, что должно. Тем более что осталось совсем чуть-чуть – всего тридцать ступеней узкой винтовой лестницы. В прошлом году, поднимаясь на астрономию, они с Лавандой загадали – если количество будет четным, обеих ждет раннее замужество. Ступеней оказалось тридцать, и потом они всю историю магии хихикали, критически перебирая возможных кандидатов в мужья. Что ж, может, хоть Лаванде повезет.

Последние ступеньки… Ей вдруг становится… нет, не страшно – досадно, что она, не обладая – как он сегодня выразился? – профессиональными навыками, просто не справится и будет играючи обезврежена. Но тут она вспоминает, как однажды на защите Снейп отлетел в угол, отброшенный Щитовыми чарами Гарри, явно не ожидая от Поттера такой быстрой реакции. И это оставляет надежду – сейчас ее появления он точно не ждет. А лишних движений она делать не собирается. Взмах палочкой – и Авада Кедавра.

Тяжелая дверь приоткрыта, и она, радуясь этому, осторожно выглядывает в узкую щель, ожидая, что взгляд вот-вот упрется в черную мантию. Но площадка пустынна… Странно, единственный в этом коридоре портрет подтвердил, что директор до сих пор наверху. Она еще раз обводит взглядом залитое лунным светом пространство – и слева, в тени высокой зубчатой ограды, вдруг замечает темную неподвижную фигуру – словно сгусток ожившей тьмы. Человек стоит на коленях – вернее, скорчился в неловкой позе, привалившись лбом к выступу.

Снейп?.. Если это он – а кто же еще? – все гораздо проще, чем казалось. Осторожно выбраться, скользнуть в густую тень от приоткрытой двери – Снейп теперь к ней спиной, но в тени он не сможет ничего разглядеть, даже если обернется – по крайней мере, пока не применит Люмос, а опередить себя она не даст. Коротко выдохнуть, вскинуть палочку – ну же, давай!..

В спину?.. А он оставил бы тебе хоть малейший шанс? Да, но… в спину? Вот еще, будто она собиралась сражаться, а убить можно как угодно! Даже безоружного?.. Хотя откуда ей знать, что он не держит палочку?.. Но тут темная фигура, повозившись, медленно поднимается на ноги, цепляясь за ограду, и Парвати понимает, что самую легкую возможность убить она упустила. Злясь на себя, она отступает в тень, вжимаясь спиной в холодный камень. А если он уже что-то заметил?

Но Снейп не торопится действовать. Странно пошатнувшись – что с ним, пьян он, что ли? – зачем-то проводит рукой по лбу. Может, у него голова болит?.. Мерлин, что за идиотские мысли! Ты не хотела убивать в спину – и вот он к тебе лицом и… и вытащил-таки палочку. Вот и прекрасно, теперь довольна? Враг вооружен, вы с ним лицом к лицу, ну а то, что противник старше на двадцать лет и опытнее на все сто – что ж, значит, такова ее карма. Значит, не убийство, а сражение – почти безнадежно, зато по-гриффиндорски. И она без колебаний делает шаг навстречу пронизывающему ветру и чьей-то смерти – скорее всего, своей собственной.

Теперь ее точно увидели: инфери поворачивает к ней лицо с черными дырами глаз – и взмахивает палочкой так стремительно, что она – опять! – успевает лишь поднять собственную палочку. Всего лишь Люмос?!.. Он что, думает – она, словно вампир, боится света? Решительный шаг в освещенное заклинанием пространство – и их разделяет каких-нибудь три ярда.

Нет, он точно не в себе – странно качнувшись в ее сторону, он, шатаясь, вдруг отступает назад. Цепляясь левой рукой за выступ, приваливается к стене, а правую с палочкой почему-то почти опустил.

– Что вы здесь делаете, мисс Патил? – хриплый шепот кажется стоном. Он что же, пытается ее разжалобить?.. В кого он опять играет – в директора, измученного бременем власти? Видела она в Большом зале эту измученность. Может, просто существовать вконец наскучило? Что ж, она окажет ему эту… маленькую услугу. Без удовольствия – какое уж тут удовольствие, просто сделает что должно. Она поднимает палочку выше, целясь прямо в лицо – такое холодное, бесстрастное, невозмутимое, всегда, сколько она помнит…

… И такое неузнаваемое сейчас.

Что с ним?.. В призрачном лунном свете худое лицо кажется не просто бледным – высеченным из мрамора. Над мучительно вздернутой бровью алеет длинная царапина, словно след от когтя. Тени под глазами – чернее, чем она запомнила. А глаза… Сегодня днем они показались ей прорезями, через которые на нее, Парвати, глядела страшная безымянная тварь, глядела, холодно усмехаясь. Она и теперь там, внутри, под мраморно-белой маской. Только больше не смеется.

Никогда, ни в чьих глазах она не видела такого неприкрытого, обжигающего страдания. Инфери?.. Взгляд больше не кажется стеклянным, словно стекло лопнуло от прорвавшегося наружу жара. Ей казалось, что яд выжег его дотла, пепел давно остыл и там, внутри уже нечему гореть. Но черные глаза пылают так, что жарко щекам и хочется отвернуться, не видеть эту боль – от такого пламени должно быть очень больно.

Ей больно, темной безымянной твари, заменяющей Снейпу душу. Больно, страшно и одиноко, потому что не с кем поделиться этой болью. Только заставить страдать других – но много ли в этом радости, если потом приходится так мучиться и молить о смерти – а как еще понять бессильно опущенную палочку?! Может, он предчувствовал, что она придет, просил об этом своих темных богов и покорно ждал, приготовившись умереть?

Если так, она, Парвати, не сделает ему такого подарка. Она молча прячет палочку, продолжая вглядываться в белое лицо, искаженное страданием.

Мучайся дальше, бедная безымянная тварь, я не буду тебя убивать. В этом тоже есть справедливость – что убийца еще способен мучиться, чувствовать вину и раскаяние – она не уверена, что он чувствует именно это, но от чего-то же ему больно. Живи дальше, продолжай себя ненавидеть, сжигай себя изнутри. Больше я ничего не могу для тебя сделать – разве что…

Пожалеть?!.. Ей действительно захотелось… пожалеть Снейпа? Молча приблизиться, протянуть руку и коснуться горячими пальцами ледяного лба – такой белый, он не может быть теплым?.. Коснуться алеющей на бледной коже царапины – этой метки, оставленной болью?.. Так захотелось, так потянуло к умоляющим, распахнувшимся навстречу ее неосознанному жесту глазам, которые он тут же прикрыл – словно и правда ждал…

Парвати поспешно отдергивает руку. Хватит с него и того, что жив, а молить он волен о чем угодно. И вообще ей все показалось. Навоображала Мерлин знает что – о тварях, инфери, пламени… Напротив стоит обычный Упивающийся, захвативший в Хогвартсе власть. Может, и раскаивается, если в нем хоть что-то человеческое осталось, но куда уж теперь деваться. Не стал убивать ее – неудивительно, повеление господина, самому-то вряд ли хочется становиться инфери. А она, Парвати, не убийца, и орудием мести тоже не будет. Попробовала побыть Кали – и вовремя поняла, что это не для нее. Ее удел – милосердие. Но не для таких, как Снейп, как бы ему ни было плохо.

Впрочем, он вполне пришел в себя, и бледное лицо по-прежнему ничего не выражает – вернее, на нем опять брезгливое недовольство. Что-то говорит – она почти не вслушивается, взыскание назначает, что же еще. И все-таки было что-то такое в его глазах… Кажется, ей можно идти – вернее, ее выгоняют раздраженным окриком. Как скажете, сэр Упивающийся.

Тридцать ступеней, и на каждой она словно оставляет частичку неподъемного груза, с которым, стиснув зубы, поднималась на башню. Она не убийца. И никогда убийцей не станет. И если эта проклятая война когда-нибудь кончится, может, даже выйдет замуж.

***

… Отчет от Помфри получен – слава Мерлину, сегодня немного более лаконичный. Настало время ежевечерней прогулки.
 
Коридоры, переходы, лестницы… Он привык так ходить – стремительно и бесшумно, так, что эха от шагов почти не слышно. Но тень скользит впереди, опережая шаги, вспугивая припозднившихся студентов, и коридоры перед ним всегда пустынны – только дрожащее пламя факелов, молчаливые картины и его причудливо изломанная тень. Впрочем, для него, Снейпа, замок полон других теней…

Вот здесь, у статуи одноглазой колдуньи, Поттер пытался спрятать от него карту. Очередная ложь, очередная дерзость – неудивительно, что он взбесился и высказал мальчишке все, что думал о его драгоценном обожаемом отце, которым маленький заносчивый паршивец так гордился… Но вспыхнувшее на миг мстительное удовольствие сменяется смутным чувством сожаления – разве Поттеру он тогда пытался что-то доказать? С кем на самом деле он продолжал тот бесплодный спор, глядя в сердитые зеленые глаза и упорно отказываясь замечать сходство?..

Лестница с исчезающей ступенькой – где-то здесь Филч нашел ту странную вещицу, и Поттер, вне всяких сомнений, опять был замешан… Это было в тот год, когда он снова почувствовал метку – но беспокойство за мальчишку жгло сильнее, и он сам поразился ярости, с которой ворвался в кабинет лже-Хмури вслед за Дамблдором. Зачем он вообще был там нужен? Директор прекрасно справился бы сам. Но, видимо, уже тогда досадная обязанность стала необходимостью…

«Неужели ты действительно привязался к мальчику?..»

Хватит с него на сегодня кружения по закоулкам памяти, теней и воспоминаний. Пора возвращаться. Но остановившись и поняв, где находится, он замирает, опустив дрожащую руку на гладкие мраморные перила.

Он так редко здесь бывает. И сейчас побудет недолго, совсем недолго… Просто поднимется и немного постоит наверху.

Крутая винтовая лестница кажется бесконечной, но он знает – ступеней всего тридцать. Нет, он сосчитал узкие ступени совсем не в тот вечер, когда взбежал по ним, чтобы убить директора…

… Был другой вечер, и неяркое пламя рыжих локонов, затмевающее свет факелов, и тонкая рука, скользящая по перилам. Он считал ступеньки, чтобы знать, сколько ему отмерено счастья – идти за ней след в след. Кружилась голова – то ли от движения по кругу, то ли от шороха ее мантии. На самом верху он опередил ее, чтобы первым толкнуть тяжелую дубовую дверь – и он помнит: вот здесь она прижалась к стене, уступая дорогу, здесь, где он проводит по шершавым плитам повлажневшей ладонью.

Он совсем недолго. Просто немного постоит наверху – сколько выдержит на пробирающем до костей октябрьском ветру. Он так редко здесь бывает – и, по счастью, никогда никого не заставал. Впрочем, он догадывается, о чем подумали бы встреченные – какая-нибудь глупая банальность из серии «убийцу тянет на место преступления» и прочая чушь. Вздор. Тому, что пришлось сделать этим летом, никогда не затмить его самое счастливое воспоминание.
 
Ей неважно давалась астрономия. Зелья прекрасно, заклинания сносно, а вот астрономия не очень. Он много раз предлагал помощь, но все как-то не складывалось. А потом она сама подошла, на большой перемене, после защиты – ему как раз неплохо удалось одно сложное заклятие. Сев, сказала она, ты и в астрономии так же хорошо разбираешься? Еще лучше, ответил он и улыбнулся тому, как она выговорила его имя – чуть врастяжку, как только у нее получалось – а еще тому, что рядом в кои-то веки не оказалось Мародеров и можно не бояться, что им помешают. И в тот же вечер они поднялись на башню.

Тогда не было никакой метки – ни ядовито-зеленой в воздухе, ни черной на его запястье. Был ветер, теплый, как ее рука под его ладонью, и едва ощутимое, но сводящее с ума тепло ее тела – они стояли почти вплотную. Ветер трепал ее волосы, кончики выбившихся прядей закрывали звезды, но он был совсем не против. Он стоял бы так вечно, но Лили протянула шутливо-обиженным тоном:

– Ну Се-ев, ну ты же обещал рассказать о созвездиях… Покажи хоть какое-нибудь, а то я даже Большую Медведицу никогда найти не могу!

– Ну, это совсем просто. – Он покровительственно фыркнул и незаметно – ему казалось, что незаметно, – придвинулся ближе. – Гляди… вот, вот и вот… – Он водил палочкой, очерчивая контур, но тут она отстранилась, его рука дрогнула в неосознанном стремлении удержать, и Лили удивленно рассмеялась:

– Какая же это медведица, Сев? У тебя же лань получилась!

Достав свою палочку, она плавно обвела угловатый светящийся контур – и в воздухе замерцал невесомый силуэт, сотканный из звездного искристого света. Лань. Он закрывает глаза и снова видит мерцающий силуэт и слышит ее тихий восторженный шепот:

– Как красиво, правда? Мы придумали новое созвездие?

– Да, – выдохнул он, замирая от мучительной нежности. А потом повернул к ней голову и в неярком лунном свете увидел странно потемневшие глаза и полуоткрытые губы.

Если бы он осмелился склониться к этим дрогнувшим в тихой улыбке губам… Но мгновение ускользнуло, растаяло так же неуловимо и безвозвратно, как мерцающий силуэт лани. Лили чуть вздрогнула, рассмеялась и пожаловалась на холод – ветер и правда стал прохладнее. Все хорошо? Конечно, Сев, просто немного замерзла. Продолжим в другой раз, ладно?

Другого раза не случилось. Но лань осталась с ним навсегда. Хотя бы это у него осталось.

Ветер рвет мантию, леденит руки, но уходить не хочется. Можно спрятаться за выступом, вот так – опуститься на колени, неловко привалившись лбом к холодному шершавому камню. Закрыть глаза, чтобы на сетчатке вновь проступил четкий светящийся контур. Закрыть глаза и раствориться в тихой тоске.

Прости меня. Прости меня. Прости. Онемевшие губы плохо слушаются, и беззвучный шепот тонет в яростном реве ветра. Ты не услышала тогда. Ты и сейчас не слышишь. Но если ты видишь, что я делаю… Если веришь, что пытаюсь хоть кого-нибудь удержать на грани, за которой черное пламя, и выжженная душа, и бессмысленное, бесполезное раскаяние…

Он не знает, сколько прошло времени, прежде чем он заставил себя вернуться в реальность. Довольно, так и самому недалеко до грани, за которой безумие. А здравый рассудок еще пригодится – не ему, так кому-то другому. Должно быть, уже глубокая ночь. Пора спускаться. И не вздумай говорить себе, что спускаешься в ад. Ты давно носишь свой ад с собой.

Он неуклюже поднимается на ноги, цепляясь застывшими пальцами за царапающую кладку, не удержав равновесие и больно ударившись лбом. Морщась, нащупывает над бровью саднящую царапину. Прекрасно, может, еще и шрам останется, как у Поттера, – а завтра кто-нибудь точно вообразит, что в ночном коридоре на него напал жаждущий мести гриффиндорец. Эта мысль окончательно возвращает к действительности – и к смутному, чуть раньше уже мелькнувшему ощущению, что на башне он не один. Бред. Кому бы еще стоять здесь глубокой ночью?

– Кто здесь? – Щурясь, он оглядывает залитую неярким лунным светом пустынную площадку. Оборачивается к выходу и едва не роняет палочку: из темной тени от приоткрытой двери – разве он оставил дверь приоткрытой? – медленно кто-то выходит. Тонкая стройная фигура. Девушка.

Нет, он не позволит себе снова поддаться безумию… Но заклинание опережает эту отчаянную мысль, и он жадно, в слепом бессмысленном порыве подается к тонкой фигурке, решительно вступившей в освещенное Люмосом пространство.

Гладкие черные волосы. Темные глаза на смуглом лице. Яркие губы. Не Лили.

– Что вы здесь делаете, мисс Патил? – Собственный хриплый голос кажется неузнаваемым. Удержаться бы на ногах, не сползти по стене, о которую он снова вынужден опереться… Она подходит ближе, зачем-то снова поднимает палочку… Что он там только что думал о гриффиндорских мстителях? Смуглые щеки горят тяжелым румянцем, но лицо сосредоточенно и бесстрастно, между бровей пролегла морщинка, словно ей предстоит трудная, но необходимая работа.

Да, это не та импульсивная ярость, с которой она чуть не разнесла в клочья Малфоя – защита еле устояла. Это осознанное, обдуманное решение. В таком состоянии прекрасно удается Авада. Значит, сегодняшний урок ничему не научил? И угроза превращения в инфери не испугала? Так ненавидит?..

Или так любит – Хогвартс, друзей, мир, который они все потеряли – что даже собой пожертвовать не страшно, чтобы в этом мире стало чуть меньше черноты? Как я тебя понимаю… Он крепче стискивает палочку, чуть шевельнув рукой и надеясь, что вышло незаметно. Что ж, давай поэкспериментируем. Посмотрим, как далеко ты зайдешь в своем самоотречении.

Умирать не страшно. И я не боюсь смерти, девочка. Просто я еще не все сделал, чтобы заслужить смерть, за которой наконец придет покой.

Но студентка, неотрывно глядящая в его лицо, молчит. Передумала?.. Решила, что его смерть не стоит такой жертвы?.. Или тоже вспомнила о людях, которым нужна живой?

Молчит. Медленно, словно во сне, опускает палочку, прячет ее в складках мантии, которую треплет ветер, – а затем дрогнувшая рука делает странное движение, будто она… Вздор, опять отголоски безумия, но он позволяет себе на мгновение прикрыть глаза и представить невозможное – как тонкая прохладная рука касается его саднящего лба.

Довольно. Это его персональное безумие, и нечего втягивать в него измученного ребенка. Пора спускаться. И, кстати, не забыть завтра распорядиться о патрулировании коридоров.

– Так что вы забыли ночью на башне? – спрашивает он, словно гриффиндорка только что вышла из тени. – Видимо, взыскание, назначенное вам деканом за сегодняшний безобразный поступок, недостаточно серьезно, раз вы позволяете себе такие вольности. Немедленно к себе – и месячный запрет на посещение Хогсмида. Да, и завтра соберете все факультетские сертификаты, сделаете копии, и Макгонагалл должна заверить каждую.
 
– Хорошо, – говорит она очень тихо и покорно, все еще не сводя с него непонятного темного взгляда.

– Теперь идите. Идите, ну! – он повышает голос в непонятном самому раздражении, но повторного окрика не требуется – студентка уже у двери, и через секунду о ней напоминает только эхо удаляющихся шагов.

Что ж… Хоть кто-то сделал правильный выбор. Он медленно спускается следом. Рад, что портреты не задают вопросов. Покосившись на еду, выпивает только сок – в кои-то веки не тыквенный. Смазав лоб и мельком глянув в зеркало, успокаивается – царапина, к утру пройдет. Тихо ложится. Пытаясь унять дрожь, кутается в одеяло, но тянуться к палочке, чтоб разжечь огонь поярче, нет никаких сил, и он успевает порадоваться, что хоть от бессонницы сегодня избавлен.

И, уже проваливаясь в сон, напоследок успевает ощутить невозможное – прикосновение тонких прохладных пальцев к саднящей коже.

***

… Ангел, конечно же, ангел – я всегда это говорила… вернее, думала! А ты как считаешь? Признайся, душенька, ты ведь обладаешь способностью видеть ауру человека – по крайней мере, на моих уроках – и не могла не почувствовать, не заметить?.. – Профессор Трелони устремляет на нее горящий требовательный взгляд. Парвати не совсем понимает, чего от нее хотят – чтобы она подтвердила, что Трелони всегда так думала?.. Что директор Снейп – ангел?..

Той ночью, когда она вернулась в башню, шепотом назвав пароль встревоженной Полной Даме – где тебя носит, девочка, я вся испереживалась! – и поднялась наверх, Лаванда уже спала, и она обрадовалась, что не надо ничего объяснять. Тихо легла, дрожа, закуталась в одеяло, только сейчас ощутив, как продрогла на холодном ветру. Надо бы разжечь огонь поярче… Но лень было тянуться к палочке, сон наплывал неодолимо… И она уснула.

Об этом сне она не рассказала ни Лаванде, ни Падме. И вряд ли кому-нибудь расскажет, как, ступив в ночное зазеркалье, оказалась в чьей-то полутемной спальне.

Узкая кровать без полога. Человек, закутавшийся в одеяло. Она подходит, вглядывается в бледное худое лицо – спокойное, но спокойствие кажется зыбким, словно человека мучила боль, затихшая лишь на время. Какое странное лицо… Еще молодое, но страшно утомленное, точно он давно на пределе и предел вот-вот наступит. Замкнутое, жесткое, почти жестокое – но у глаз, между бровей, в уголках тонкого рта пролегли глубокие морщины, какие оставляет страдание. Темные ресницы мелко подрагивают, что-то беспокоит его – может, ноет глубокая царапина на лбу, к которой почему-то хочется притронуться? И Парвати бесшумно подходит ближе, склоняется над спящим и невесомо проводит кончиками пальцев по бледной коже, чуть касаясь царапины. Задерживает руку – и с радостью замечает, что усталое лицо совсем успокаивается. Ресницы больше не дрожат. Он спит. И Парвати уходит.
 
Проснувшись, она вспомнила сон в подробностях – и поняла, чья спальня ей снилась. Много дней подряд в Большом зале не поднимала глаза на учительский стол – боялась снова ощутить пронзительную жалость, настигшую во сне – словно в отместку за то, что не дала ей воли на башне. Боялась снова увидеть в его глазах боль и поверить этой боли. Боялась признаться себе – это благодаря директору та бессмысленная война между факультетами закончилась, едва успев начаться.
 
Сегодня она наконец смогла это сделать.

– Ангел? – она медленно поворачивает голову к Трелони, ждущей ответа. – Ангелам не больно и не страшно, они не ошибаются и не умеют любить. Нет, профессор, он был человеком. И сделал все, что мог, чтобы мы тоже остались людьми.