между прочим
Чтение постоянное, ежедневное, чуть ли не ежечасное, чтение без выходных есть чтение бестолковое. Может и даёт оно что-то уму (в чём сомневаюсь), но не сердцу, но не душе. И хороши тот роман, та повесть, тот рассказ, после чтения которых читать не хочется. Не читается. Ведь и душа твоя и/или мозги твои переполнены прочитанным и не смогут вместить ничего другого, отказывают ему.
между прочим
…человек состоит не из воды, костей и мяса, а из недостатков. Без них он уже и не человек. Достоинства, когда они одни и не приправлены какими-нибудь чудачествами, девиациями, беспутствами, страстями, лежат себе на одной чаше весов, а вторая-то чаша, где могли бы быть эти самые несуразицы, пуста. И весы (то бишь человек) неуравновешенны. Неподвижны, как Джомолунгма, упёрты, как танк. Ни дрожи в голосе, ни нисхождения к врагам.
Так и художественная проза. Она без изъянов, без недомолвок, без тайн, без читательского непонимания, недоверия, негодования уже и не проза, а милицейский протокол или газетная статья.
между прочим
Большие Бабы, к сожалению, только название населённого пункта. (Конечно же, в первую очередь, «Большие Бабы» – это книжка Елены Волковой, во вторую, рассказа, в честь которого и названа книжка. Но я сейчас не о мире ЭТОМ, а о мире созданном Е.Волковой. Прозаик ведь не только и не столько связыватель слов в предложения, а предложений в тексты, но выдумыватель миров и людей. И миры эти могут быть фантастическими или реалистическими, но никогда реальными, всамделишными.)
Так вот, я не о книжке Елены Викторовны, я о мире созданном ею (тут нельзя сказать, что это мир её), в котором она (или для которого она) Сила высшая и внешняя (всевышняя).
Надо сказать, что мир этот фантастический, во-первых, потому что женский, во-вторых, потому что от имеющих власть и силу независимый. Всюду (за исключением всё тех же Больших Баб) тон задаёт женщина - женщина непутёвая, невезучая, добродушная, безрассудная – смешная. Мира мужского и государства как бы не существует. Мужчины как роботы: имеют только внешность, запах, голос да чувства, но ничего мистического и матафизического из себя не представляют.
Сомовой (героине Елены Волковой) никто не подчиняется, командовать ей (но и ею) не получается, она зависима от крановщика, от начальника отдела, от Миши Осьминина… Но действует-то она. Она субъект волковского мира. Женская анархия. Получается.
Мир показан с точки зрения человека как бы не существующего. По крайней мере, лишённого слова, бессловесного человека, с которым любой политик, то есть мужчина, имеет право не считаться.
между прочим
У вологодских женщин-прозаиков (прозаичек?) очень много общего. Вся их проза это путевые дневники, очерки, заметки – описание путешествий и походов (по) собственной жизни и по жизням близких людей. А ещё (я имею в виду прозу Галины Щекиной, Елены Волковой и Елены Юшковой) эта проза смешная, ироничная. Читаешь и смеёшься, иногда хохочешь, иногда до слёз. А потом задумываешься и понимаешь, что смеялся не над смешным, а над грустным, серьёзным, важным… То есть, вроде бы, неуместно смеялся. То есть смех этот был необязательным даже. Это мы над максимгалкинскими пародиями не имеем права не смеяться. А если правило это нарушаем и не смеёмся, то приговор себе подписываем: идиот без чувства юмора. Звучит как лицо без гражданства.
А вот автор повести (?) «Норидж» Елена Юшкова, думаю, читателя смеяться не обязывала. Даже цели такой, чтоб непременно рассмешить, перед собой не ставила. Но прочитывается повесть эта весело, непринужденно, легко и быстро. И рождала у меня незапланированный и неразвлекательный смех, а такой смех я больше всего и ценю. Когда жители телевизора Максим Галкин и Клара Новикова натужно острят и прикалываются, то над их остротами и приколами, естественно, хохочешь, гогочешь... Как заведённый. Но потом не задумываешься, но потом не грустишь. Но потом не вспоминаешь. Это как пообедал в какой-нибудь забегаловке и, если не отравился, то и забыл об этом обеде. Юмор Галкина – это и есть обед в обыкновенной столовке, юмор Юшковой – блюдо, если и не изысканное, то незабываемое, потому что непонятное. Галкин понятно над чем и кем смеётся, Юшкова смеётся над собой и над своей героиней. То есть непонятно зачем это она делает.
между прочим
ТРЁХЭТАЖНЫЙ СОН
о повести Аллы Райдль «Блюдо»
1. При чтении первых тридцати страниц меня сопровождало убеждение, что ресторан, в котором работает главная героиня «Блюда» лишь сцена, на которой должен сыграться (или должен быть сыгранным) спектакль, а сама работа – повод или же фон. Но оказалось, что работа в ресторане и есть спектакль.
2. Автор играет. И играет при этом не по правилам. У автора нет даже своих правил, по котором и только по ним Пушкин, кажется, призывал судить поэта… Вот «Монетка» написана также интересно, как и «Блюдо», но ведь по правилам.
3. Человек спит и видит сон, в котором он засыпает и видит сон. Потом сон, который во сне, обрывается пробуждением, но человек по-прежнему спит и продолжает видеть первый сон. Но и этот сон, в конце концов, обрывается. На самом интересном, как водится…
Обычный сон, между прочим.
Но повесть ведь не сновидение, повесть-то получилась поэтому необычной, странной и, увы, беспомощной. Но, как ни странно, интересной.
Показалось, что Алла писала и писала «Блюдо», но потом вдруг решила изменить сюжет, чуточку изменить, но при этом ничего из сочинённого не захотела предавать забвению. И правильно, кстати. Потому правильно, что написано страстно, читать же вкусно. Не смотря на то, что селёдку порой вынужден есть вместе с воздушным зефиром.
Но, наверное, женская логика такова.
4. Какой-то очень известный психоаналитик неправильно утверждал, что человеческими поступками руководят исключительно голод и либидо. Вот «блюдо» из «Блюда» удовлетворяет и то, и другое. Поэтому, при должном пиаре, повести этой успех гарантирован.
между прочим
О повести кадуйчанки Валентины Пантюшиной «Динга»
Хоть и назвала это своё произведение Валентина Павловна повестью, но всё же это не повесть, а быль, воспоминания. Воспоминания о настоящем, то бишь преданном, прощающем и понимающем друге. О своей любимой подружке – собаке Динге.
Читая «Дингу», никак не можешь отделаться от ощущения присутствия автора: кажется, что В. П. Пантюшина сидит напротив тебя и рассказывает, рассказывает. Иногда сбивается, иногда перескакивает с одного события на другое, не выдерживает хронологический порядок, иногда подбирает неточные слова. Но всё это не недостатки, а достоинства. Именно это авторское косноязычие (надо думать нарочитое) и делает текст художественным, именно благодаря ему читатель верит в всамделишность Динги и всего того, что с ней произошло. Сочувствует героям повести, верит им. Сочувствует не как персонажам, а как живым, близким, любимым людям и животным.
Повесть эта переполнена светом, любовью, тоской по прошлому. Но тоской не угнетающей, а окрыляющей. Да было, да прошло, но было же!
между прочим
Я уже давно вроде бы знаю, что поэт всегда, без каких-либо исключений, абсолютно одинокий человек. Он или безуспешно борется со своим одиночеством, или же смиряется. В первом случае это поэт-романтик, бунтарь, революционер, во втором – поэт-созерцатель, философ, мудрец. Я давно вроде бы это знаю, но всегда, когда натыкаюсь на стихи о таком смертельном для обыкновенного человека, но необходимом для Поэта одиночестве, я вздрагиваю и спрашиваю: Господи, что же ждёт автора этих строк в этом человеческом и, значит, в равнодушном к стихам мире?
между прочим
Дом.
Прочный фундамент. Крепкие стены. Высокие потолки. Паркетные полы. Блестящая кухня. Прохладный винный погреб. Заваленный снегом сад.
Кресло в тёплом углу. Плед. Книжка в руках. Кошка на коленях.
«А за окнами дома тоска и торгуют...». Ну и что? Пусть. Пусть торгуют. И пусть за окнами дома жестокий мороз.
Всякий нормальный человек, если не живёт в таком доме, то обязательно о таком уюте и о таком покое мечтает...
И поэт мечтает тоже. Но, вместе с тем, стремится наружу, стремится обжить весь мир и все времена.
И у него это получается.
Он, никогда реально не бывавший на берегах далёкого моря, купается в его водах.
Он, живущий через тысячелетия после Александра Македонского, наблюдает за ним.
Он не только фантазирует о будущем, но и оказывается в нём.
Дом поэта – весь мир со всеми его координатами, с широтами и долготами, с параллелями и меридианами, с глубинами и высотами, с севером и югом, со световыми годами и скоростью звука, с мимолётными видениями и стоп-кадрами. И во все времена. И в прошлые и в грядущие. Это вечность. А вечность – это всё и сразу, всё пространство и все века. Здесь и сейчас. Или там и тогда.
между прочим
Мысли по поводу передачи Вологодского ТВ,
которая вышла в эфир 13 октября 2007 г.
Популярность Рубцова, высокие тиражи его стихотворных сборников, если судить по мне (судить по себе, конечно же, опасно и почти всегда суждение такое будет неверным, но тут, думаю, не тот случай), легко объяснимы. Не объяснимо для меня только: почему это профессора от филологии кроме Рубцова или Лукреция видеть больше никого не хотят. Хотя и это, если честно, объяснимо. И даже (для меня) понятно. И простительно.
Когда-то, когда мне было лет двадцать, я тоже считал Рубцова поэтом грандиозным, глубоким и одновременно простым. Он был для меня Первым поэтом. Но время, к сожалению, шло, бежало, летело. Я же не только шагал в ногу со своим временем, но и прочитал собрания стихов Цветаевой, Мандельшама, Ахматовой, Есенина, огромные тома избранного Пастернака, Тютчева, Гумилёва, Твардовского и Тарковского, Петровых и Парнок, Бодлера и Шекспира и т.п. и т.п. И Рубцов постепенно перестал для меня быть поэтом первоклассным и однозначно великим (нет, великим он остался, но великим среди таких же великих его современников, но не единственно великим), я даже порой о нём забывал. И не забыл его окончательно, наверное, только потому, что радио и печать мне о нём часто напоминают. И вот года два назад, благодаря назойливости прессы, я решил всё же перечитать толстый том рубцовских стихов, читанный мною в начале девяностых. И не смог. Не интересно было. Скучно. Банально. Слишком просто.
Так вот Рубцов популярен только потому, что он доступен для понимания (раз!), имеется в библиотеках и магазинах (два!) и знаком, то есть раскручен, навязан (три!).
между прочим
Первое с чем я категорически не согласен – это с отождествлением того, кто в моих стихах говорит, размышляет, ещё как-то действует, с автором. Вот-де, если в стихотворении говорится, допустим, «я одинок» или «я грешен», значит, и Дудкин одинокий и грешный, и его надо пожалеть, женить или исповедь выслушать. Слава Богу, при всей автобиографичности, стихи не являются автобиографией. Они ведь не могут быть продолжением поэта, они, если говорить грубо, есть продукт его жизнедеятельности. Вот, к примеру, дрова. А вот продукты горения дров: сажа, зола, угольки, дым. Разве зола расскажет вам хоть что-нибудь о том полене, частью которого была? Так и стихи, ничего не скажут о человеке, их написавшем.
между прочим
На частый упрёк: вот де вы в своих стихах играете словами, но в них нет чувств, и поэтому они если и являются стихами, то стихами неполноценными, - можно было бы ответить давно известными словами, что весь мир театр, а люди в нём актёры. Но выясняется, что хоть мир и театр, но не все люди притворяются, некоторые уверены, что живут абсолютно по-настоящему, в соответствии со своим предназначением, со своей судьбой, с которой не поспоришь. Такая вот фатальная жизнь. Жизнь на поводке. Ведомая и пассивная.
И вывод: только играя, насмехаясь, иронизируя, споря с Богом и самим собой, преодолевая препятствия в виде чувств, тревог, эмоций, мы живём свою жизнь, мы не ведомые, а ведущие. Жизнь чувственная и эмоциональная есть зависимая жизнь.
И если поэт словами играет, то это не значит, что в стихах его нет жизни. Наоборот, игра – это ведь проявление активности, жизнелюбия и открытости…
между прочим
Стихи пишутся просто так и для кого-то. Плохие стихи – для себя самого и своих знакомых, стихи хорошие – для Бога. Критика же всегда по чьей-то заявке (просьбе, приказу, заказу), в том числе и своей самому себе, то есть и для кого-то и для чего-то, то есть преследует какие-то интересы, лоббирует кого-то или чего-то.
Стихи – это подарок, сюрприз, неожиданность, случайность, небрежность. Критика – исполнение желаний. Желаний или самого критика, или заказчика, или объекта критики. Событие ожидаемое и предсказуемое.
между прочим
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ СТИХИ
Стук колёс поезда, в котором находится лирический герой стихов Вулфа (= сам поэт = центр его поэтической Вселенной), то накладывается на стук Встречного, то лязг и свист, скрежет и пронзительные гудки, гомон и грохот перронов, вокзалов, товарных и пассажирских, порожних и набитых до отказа составов утяжеляют или же заглушают этот стук (и рождается грохочущая железнодорожная тишина):
Такая зима, что кажется, ближний умер.
Перелесками вышел поезд и вчуже замер.
В рыжее их депо, вмороженное в ремонты,
заходил небосвод задами и стрелку занял.
……………………………………….
Спускали ночь, как хлам в бескормицу,
ручьём, оврагом, вдоль реки,
где брошены, как горсть песка в лицо,
летящие товарняки.
Стихи Вулфа имеют вкус. Горьковатый вкус морозного, задымлённого тепловозом перронного воздуха. Но вот из-за этой горечи, этой всамделишности перечитывать их вряд ли буду. Окромя вот этого:
Страшно свету без имени
полыхать в полынью.
Ты любить полюби меня,
я тебя полюблю.
Мир, затёртый во времени,
переменится весь
Лишь на веру прими меня,
потому что я есть.