«И вот все это должно было разрешиться и обнаружиться сегодня же. Мысль ужасная! И опять – “эта женщина”! Почему ему всегда казалось, что эта женщина явится именно в самый последний момент и разорвет всю судьбу его, как гнилую нитку?»
(Ф. М. Достоевский, «Идиот»)
Феофил с некоторым волнением ожидал, что принесет приближавшееся лето в отношениях с агарянами: втайне он надеялся на изменения к лучшему – это подтвердило бы, что шаг, сделанный против иконопочитания, правилен. Однако в начале лета стало известно, что Мамун снова готовится к походу на ромейские земли, и император отправил к нему посла с письмом, в котором излагались выгодные для арабов условия перемирия, и халиф мог выбрать любое из трех предложенных. Мамун, прочтя письмо, удалился в свою молельню на некоторое время, а возвратившись, дал послу такой ответ:
– Скажи своему царю: что до твоего предложения возместить мне расходы, то я внимаю всевышнему Аллаху, который в святой Книге говорит словами Билкис: «Я пошлю к ним дары и посмотрю, с чем вернутся посланные». Когда посол прибыл к Соломону, тот сказал: «Не хотите ли вы помочь мне богатством? То, что дал Бог мне, лучше, чем то, что Он дал вам. Нет, только вы сами радуетесь своим дарам». Что касается твоего предложения возвратить всех наших пленников, находящихся в ромейской земле, то в твоих руках одно из двух: или те, которые стремились к Аллаху, велик он и славен, а не к сему миру, и достигли, чего желали; или стремившиеся к благам мира сего – да не развяжет Аллах их оков. Что же до сказанного тобой, что вы исправите разрушения, которые нанесли нашим землям, то даже если я выверну все до последнего камни ромейской страны, я не отомщу за женщину, которая спотыкалась в оковах, уводимая в плен, и кричала: «О, Мухаммад, приди к последовательнице твоей!» Так и передай твоему царю. Между мною и им – только меч!
Арабы вторглись в Империю и взяли несколько крепостей, причем Мамун всем ромеям предлагал или принять ислам, или платить большой налог, или пойти под меч; большинство согласилось платить подать, и на всех захваченных агарянами землях христиане терпели великие унижения. В начале августа халиф, уже собиравшийся отбыть за Тавр и ожидавший, пока соберутся войска, разделившиеся для военных действий в разных местах, стоял с лагерем возле одного очень чистого и холодного источника; вода в нем была так прозрачна, что можно было, стоя на мосту через него, прочесть надпись на монете, лежавшей на самом дне, и так холодна, что никто из агарян не мог даже опустить в нее руку. Увидев в источнике большую серебристую рыбу, халиф пообещал награду тому, кто выловит ее, и один слуга сумел поймать рыбу и поднес ее Мамуну. Но рыба вдруг забилась, вырвалась из рук слуги и упала опять в источник, обрызгав водой горло и грудь халифа, и у него почти сразу началась сильная лихорадка: он всё время повторял, что ему холодно, и не мог согреться даже под грудой одеял, окруженный жаровнями. Мамун велел расспросить у пленных ромеев, как называется место, где они находились, и выяснилось, что его название можно истолковать как «протяни ноги свои». Врачи, бывшие при халифе, не понимали, что за болезнь охватила его, говорили, что ни в одной книге не описано такого, и ничем не могли помочь; через несколько дней Мамун умер и был погребен в Тарсе. Наследником своим он успел назначить брата, Абу-Исхака ал-Мутасима, но часть войск провозгласила халифом ал-Аббаса, который тогда стоял в только что укрепленной арабами Тиане. Мутасим немедленно отозвал племянника и приказал срыть новопостроенные укрепления и разогнать из Тианы всех поселенцев; Аббас присягнул Мутасиму, и тот вступил в Багдад.
Рассказ о странной смерти халифа быстро достиг Константинополя и был истолкован при дворе как божественное знамение. Император воспринял это как подтверждение правильности своих действий в отношении к иконам. Грамматик на другой день после того, как узнал новость, придя после литургии во дворец и встретившись с василевсом, сказал:
– Как выразился один агарянский поэт, «возможно, то, что ты удержал, перестанет быть важным». Столько гордиться и чваниться, а умереть от взмаха рыбьего хвоста и холодной воды – право же, в этом видится перст судьбы! Уверен, государь, что в ближайшее время восточные варвары оставят нас в покое.
Такая уверенность могла бы показаться несколько опрометчивой, ведь пока прошло слишком мало времени после выдвижения нового халифа, и нельзя было судить о его намерениях относительно ромеев... Но, как бы то ни было, в Константинополе уповали на лучшее.
В семейной жизни императора тоже всё шло почти прекрасно, если не считать того, что не было наследника престола, но это Феофил надеялся исправить в будущем: маленькой Фекле уже исполнился год, она росла здоровой и хорошенькой, и Феодора на днях сказала мужу, что вполне может «родить кого-нибудь еще»... После удаления Флорины в монастырь жизнь во дворце стала веселее: никто уже не «стучал благочестием по голове» императрицу и ее сестер и братьев, чему все были только рады. Император как-то незаметно сблизился с Вардой и нередко любил с ним поговорить на философские темы. С женой Феофил тоже общался всё больше, читал и обсуждал исторические книги и после выездов в Город заходил к ней и рассказывал о том, что видел интересного, – а почти каждый раз было, что рассказать: забавные случаи, увиденные на улицах или рынках, необычные просители из числа искавших у императора защиты от произвола чиновников, странные нищие... Феофил умел рассказывать, а Феодора – слушать; порой они менялись ролями, ведь императрица тоже выезжала, и хотя они бывали в одних и тех же местах, августа часто обращала внимание на какие-то вещи, ускользавшие от императора, и ему было интересно сравнивать впечатления. «В конце концов, – думалось Феофилу, – не обязательно обсуждать с ней философию, для этого есть Иоанн... или хоть Варда... Зато с ней можно интересно поговорить о другом... Не так уж плохо! Я просто глупец, что не замечал этого раньше... точнее, не хотел замечать... Только травил себя попусту бесполезными мечтами!» Мысль о «маневре» приходила к нему всё реже: он как будто смирился с существующим положением, стал находить в нем свои приятные стороны, и хотя по-прежнему иной раз думал, что, будь на месте Феодоры Кассия, таких приятных сторон оказалось бы больше, ему уже было не так больно при этой мысли. «Может быть, я на пути к исцелению? – думал он. – Да и пора уже! Двенадцати лет страданий не довольно ли? Наверное, я должен был понять, что надо уметь отыскивать счастье там, где находишься, а не мечтать о чем-то несбыточном... Что ж, я, кажется, научился это делать... Может, потом пойму что-нибудь еще... По крайней мере, можно сказать, что прожитое прожито не зря, а надо ли желать большего? Всё равно смысл акростиха, если это сравнение верно, станет полностью понятен только в самом конце. А пока, если хоть что-то понятно, и за то слава Богу!»
Всё рухнуло в тот сентябрьский день, который Феофил после был готов одновременно благословлять и проклинать. Стояла прекрасная погода: жара уже спала, но еще не ощущалось дуновения осени; воздух был свеж и пропитан запахом цветов и моря. Император отправился в поездку по столице, на душе у него было спокойно, и ничто не предвещало того, что выезд обернется так, как ему и не представлялось. Началось с того, что на рынке благовоний какой-то торговец от усердия преподнес ему ладан в миниатюрном ларце из кости с причудливым резным узором.
– Соблаговоли принять, державнейший государь, скромное приношение! Нижайше прошу не прогневаться на мое смирение... Это ладан благовонный! Успокаивает душу!
– Благодарю! – ответил император, принимая подарок. – А что за сорт ладана?
– Кассия, августейший государь!
Феофил стиснул ларчик так, что угол впился ему в ладонь, и в мозгу сверкнули, накладываясь одна на другую, несколько мыслей, которые в конечном счете все свелись к одной: положить этому конец сегодня же. В тот день его сопровождали только несколько схолариев и комит Евдоким. Обычно император выезжал с огромной блестящей свитой по пятницам, когда направлялся во Влахерны; во время будничных выездов он не любил брать с собой много сопровождающих, а сегодня их даже было меньше, чем всегда, поскольку Феофил собирался быстро вернуться во дворец и провести день за книгами. Присутствие Евдокима было весьма кстати: скромный, благочестивый, рассудительный и тихий, этот каппадокиец был молчалив, отвечал только на вопросы, по сторонам не заглядывался и был, по-видимому, погружен во внутреннюю молитву. Вряд ли он мог заметить мгновенное замешательство императора при словах поднесшего ладан торговца, а главное, он как нельзя лучше подходил для осуществления того плана, который сложился в голове Феофила немедленно.
Ларчик с ладаном был отдан Евдокиму, и император поехал дальше. Лавки аргиропратов, Артополий, форум Константина... По привычке Феофил останавливался у разных прилавков, спрашивал о ценах, о том, как идет торговля, нищие получали медные оболы, народ выкрикивал приветствия императору, но мысли василевса были далеко. Вихрь, поднявшийся в его душе от одного лишь слова, произнесенного торговцем, еще полгода назад вызвал бы у него горькие мысли о том, почему судьба так насмеялась над ним, зачем всё так происходит, какова природа притяжения, которое он не в силах преодолеть, и какие-нибудь еще более или менее философские размышления; но сейчас императора охватил гнев. Казалось, он почти ненавидел ее. «Я должен ее увидеть и покончить с этим! Глупец же я, что не сделал этого раньше! Двенадцать лет я страдал по собственной фантазии, и она мучит меня до сих пор, а ведь я стремлюсь к тому, чего давно нет!»
Девушки, которую он полюбил двенадцать лет назад, не существовало точно так же, как не существовало мальчиков, с которыми он дружил тогда, – теперь он был уверен в этом. Да и могло ли быть иначе? Как она жила все эти годы в своей обители? Разумеется, как и все монахи: молитвы, посты, труд, жизнь почти безвыходно за монастырской стеной, переписка святоотеческих книг, Евангелия, Псалтири, – ведь известно, что носили ее монахини на продажу в Книжный портик. Иконопоклонница, как и его бывшие друзья! Когда-то веселые, зачастую ветреные, любившие игры, забавы, поэзию, – а что сейчас? Монахи, молитвенники, «привыкли к такой жизни», не хотят возвращаться к прежней, не хотят общаться с Иоанном, потому что он «еретик»... Что ж, логично: любой путь, вольно или невольно избранный, неизбежно меняет тех, кто следует по нему. Но ведь и с ней – то же самое! А может быть, она... вообще стала такой же благочестивой занудой, как его теща!.. Аристотель, «Метафизика»? Да мало ли монахов в юности учились и достигали успехов в философии, но на что потом они употребляли ее? Взять хотя бы того же Феодора, чьи писания распространяли эти монахини: разумеется, он получил хорошее образование, но использовал его, прежде всего, для борьбы с «ересью», а в обычной жизни его поучения братии не представляли ничего такого уж особенного... Вряд ли нашелся бы еще кто-то, кто, как Иоанн, ссылался бы в проповедях на языческих философов наравне с отцами!.. И уж совсем безумно было бы ожидать подобного в женской обители!..
А между тем, эта девушка... точнее, эта несуществующая фантазия постоянно висела над ним, как дамоклов меч, грозя разрушить всё, что он пытался построить – и что ему удавалось построить! Его жизнь, его занятия, его семья – какое право она имела вмешиваться во всё это, отнимать у него покой, разрушать его отношения с Феодорой?!.. Если здесь и не было любви, то всё-таки теперь он относился к жене далеко не так, как в день свадьбы или даже еще года три назад!.. И вот, стоило ему услышать имя Кассии, как вся эта постройка заколебалась, словно от землетрясения! И всё только потому, что он до сих пор еще верит в свою юношескую фантазию!.. Нет, довольно, довольно!.. «Успокаивает душу», сказал торговец? Что ж, отлично, вот и пришла пора, наконец, доставить своей душе окончательный покой и исцеление!
Несмотря на то, что ему хотелось «покончить с этим», как можно скорее убедившись, что его «фантазии» давно не существует, Феофил не потерял самообладания, не гнал коня, и тот шел неспешной иноходью. На форуме Быка, у арки, ведшей с площади к долине Ликоса, Феофил отослал от себя всех схолариев, кроме комита, сказав, что хочет поговорить с ним и заодно прогуляться вдоль реки, по местам, где уже давно не был. Обсудив с Евдокимом несколько вопросов, касавшихся дворцовой охраны, император дал понять, что разговор окончен, и каппадокиец ехал чуть позади василевса молча, погрузившись, по-видимому, в молитву. От воды веяло прохладой, тут и там возвышались стены особняков и небольших обителей – берега Ликоса издавна облюбовали монахи и состоятельные граждане; наконец, впереди, чуть вверх по склону холма, показался Свято-Диев монастырь, а недалеко от него, ближе к реке, за каменной стеной, император увидел купол небольшого храма и придержал коня.
Сердце Феофила билось так, что отдавало в ушах. Глядя на храм, в котором уже столько лет молилась она, император пытался разобраться в своих мыслях, чувствах и желаниях. Да, ему хотелось как можно скорее «покончить с этим», убедившись, что больше нет той, в кого он когда-то влюбился, и значит, ему уже не по кому страдать. Но теперь, когда он был почти у цели, он ощутил что-то вроде страха перед разочарованием, которое его могло ждать и которое, как будто бы, он и хотел испытать: если он действительно убедится, что перед ним уже совсем не та Кассия, то, получается, он столько лет мучился совершенно зря? А как же Платон, а «две половины»?..
«Но ведь ты сам сказал тогда Иоанну, что с женщиной можно только спать, а значит, никаких “половин” не существует! Вот и убедись, наконец, в этом!»
А если... если она осталась прежней?..
«В любом случае, я узнаю, по крайней мере, почему она тогда отказала мне!»
Да, он всегда хотел это узнать. Но сейчас он и здесь ощутил некий страх перед тем, что он мог узнать. Вдруг это будет... что-то странное, недостойное того представления о ней, которое у него было все эти годы?..
«Но ведь ты сам хочешь разочароваться и положить этому конец, не так ли?»
Так, но...
«Да, страдать тебе тоже хочется только по достойным поводам! – язвил он сам над собой. – Разочарования испугался! Не повернешь ли обратно, философ?»
Но теперь он ясно понимал, что не сможет уехать отсюда, не зайдя в монастырь, что бы его там ни ждало. «Маневр» оказался ловушкой: Феофил был уже не в силах отказаться от того, на что пошел, казалось бы, вполне сознательно, а значит, как будто бы, мог это и делать, и не делать. «Не таков ли был и твой маневр, отче?» – мысленно обратился император к синкеллу и усмехнулся про себя.
– Я хочу зайти в эту обитель, – сказал император комиту схол, сам удивляясь, как спокойно и ровно звучал его голос, хотя внутри у него волновалась целая буря. – Про нее доносят, будто там еретики, – он спрыгнул с коня и отдал повод также спешившемуся Евдокиму. – Надо взглянуть самому. Жди меня тут, – и Феофил решительно направился ко вратам монастыря.
Ему не раз приходило в голову, что под предлогом проверки истинности доносов он может в любой момент посетить обитель Кассии без всякой свиты – в женские монастыри был закрыт доступ для мужчин, но император мог свободно входить всюду. Однако внутренний голос говорил ему, что вряд ли он справится с искушением, если увидит игуменью, – слишком сильна была страсть, которая влекла его сюда. И вот, наконец, он оказался здесь, привлеченный, как будто бы, не любовью, а гневом – и пытался понять, чего же он хочет... «Хочу ее увидеть и убедиться, что это уже не та девушка и не моя “половина”!» Император снял с крюка молоток на цепи и трижды ударил в висевшее у двери било. А если всё-таки она не изменилась, что тогда?.. Но отступать было поздно: раздался скрежет отодвигаемого засова, дверь открылась, сероглазая монахиня лет тридцати пяти, чье лицо показалось Феофилу смутно знакомым, вопросительно взглянула на него и в следующий миг, широко распахнув дверь, склонилась перед ним, тихо воскликнув:
– Августейший государь!
Проходившая через двор с ведром в руке Христина, увидев, как Анна – в тот день она была привратницей – поклонилась вошедшему, и заметив на его ногах пурпурные сапоги, едва не выронила ведро, неловко взмахнула свободной рукой и, поставив ведро на землю, сделала несколько шагов к императору и тоже поклонилась.
– Здравствуй, мать, – сказал, между тем, Феофил поднявшейся Анне, – я хотел бы осмотреть вашу обитель и поговорить с госпожой игуменьей.
– Разумеется, государь, – ответила монахиня, – матушке сейчас сообщат... Христина, сообщи, Бога ради, матушке, что к нам пожаловал августейший! Прошу прощения, государь, я должна закрыть дверь... – она пошла закрывать, а император осмотрелся.
Обитель была небольшой: храм, несколько зданий и хозяйственных построек, сад и огород, цистерна для воды, ровные дорожки, выложенные каменными плитами и обсаженные цветами; везде было чисто и ухожено. Феофил медленно направился к храму и внезапно остановился, пораженный мыслью: сейчас наверняка сбегутся приветствовать его все монахини, придет игуменья, и... И он выдаст себя на виду у всех!.. «Маневр»? Нет, поистине это была ловушка! Что же делать? Что будет?.. «Отступать поздно!» – подумал он, стискивая зубы.
– Что угодно государю посмотреть сначала? – раздался сзади голос Анны.
– Храм, – ответил он, не оборачиваясь, и пошел вперед.
Внешне церковь напоминала храм Святой Ирины в миниатюре. Воздушная и светлая, внутри она была отделана мрамором и украшена мозаиками и росписями. Строгий лик Спасителя глянул на Феофила из восточной конхи; император оценил великолепную мозаику – игуменья где-то нашла настоящих мастеров. Он бросил взгляд вокруг, посмотрел вверх... Мозаики в куполе и росписи на боковых сводах были выполнены столь же артистично. Как он успел подметить, дежурившая в храме монахиня поглядывала на него несколько испуганно. «Ну, конечно! Они ведь наверняка думают, что я пришел из-за их иконопоклонства!.. Что ж, сделаю вид, что так и есть...» Он напустил на себя побольше суровости и вышел из церкви. На дворе его уже ждали несколько монахинь, все довольно молодые; они поклонились императору с обычным пожеланием многих лет царствования; в их глазах сквозил легкий испуг. Но игуменьи среди них не было. «А она не торопится!» – подумал он и снова ощутил, как в нем поднимается гнев: он столько лет страдал, столько передумал, прежде чем переступить порог этой обители, а она даже не выходит его поприветствовать! «Какой же я глупец! Боялся чего-то, воображал невесть, что... А она и здороваться не желает... Что за дерзость!.. Или она хочет таким образом дать мне понять, что мне нечего здесь делать?..» На мгновение ему захотелось повернуться и уйти, ничего больше не осматривая и не дожидаясь игуменьи, но тут же это желание заглушила злобная мысль: «Ну уж нет, теперь я не уйду! Дождусь, пока она соизволит появиться!..»
– На что еще угодно взглянуть августейшему государю? – раздался рядом голос подошедшей Анны: в таких непредвиденных обстоятельствах она без позволения игуменьи оставила на месте привратницы другую сестру, а сама решила сопровождать императора, поскольку лучше остальных сестер знала, как подобает вести себя с ним. – Вот там у нас кельи, здесь трапезная, там скрипторий и библиотека.
Феофил проследил за указаниями ее руки и внимательно взглянул на монахиню.
– Мне кажется, мать, я где-то тебя видел. Это могло быть?
– Да, государь. Мой муж был ипатом, и я часто сопровождала августу на праздничных выходах.
– Вот как! Что же...
Тут император сообразил, что вокруг стоят другие сестры и слушают, украдкой поглядывая на него и явно смущаясь. Одна из них, самая молоденькая, и вовсе залилась румянцем, когда встретилась с ним глазами. «Я их искушаю!» – подумал Феофил, обведя монахинь взглядом, и сказал:
– Вы можете идти на свои послушания, матушки, – он вновь обратился к Анне: – Значит, твой муж умер, госпожа... как твое имя?
– Анна, – ответила она, опустив глаза. – Мой муж... его казнили по твоему повелению, государь, когда ты приказал покарать тех, кто участвовал в убийстве августейшего Льва.
Император вздрогнул и не нашелся, что сказать. Перед ним стояла еще далеко не старая женщина, недурная собой, по-видимому, неглупая... Значит, она ушла в монастырь после смерти мужа... казненного по его повелению!.. Месть за крестного вдруг повернулась к императору другой стороной, и Феофил растерялся.
– Я не в обиде, государь, – сказала Анна, поднимая взор. – Конечно, мне жаль моего несчастного мужа... Но да будет милостив к нему Господь! А я рада, что сменила прежнюю свою жизнь на монашескую, пусть даже и таким образом... Бог всё устраивает к лучшему, мне кажется!
– Хорошо, если так, – тихо сказал император. – Нельзя ли мне взглянуть на ваш скрипторий и библиотеку, госпожа Анна?
– Конечно, государь! Я проведу тебя... Но где же матушка? – недоуменно добавила она.
«Да, интересный вопрос!» – с раздражением подумал император, но промолчал. В это время из трапезной вышла Христина, Анна помахала ей рукой, и когда та подошла, спросила:
– Христина, ты сказала матушке?
– Да. А разве она еще не вышла? – монахиня недоуменно посмотрела на императора и бросила взгляд в сторону здания, где располагались кельи. – Матушка поблагодарила, что я предупредила ее... и отослала меня. Я думала, она сейчас же и выйдет. Не знаю, что ее задержало...
– Ничего, я подожду, – сказал император, и в его голосе зазвучали нотки сарказма, на что ответом были беспокойный взгляд Христины и любопытный Анны.
Феофил нахмурился и молча пошел ко входу в скрипторий, Анна последовала за ним.
В скриптории они застали Лию, Арету и Миропию; хотя Христина, забежав, и сообщила им о приходе императора, они не посмели оставить свое послушание: к порядку в скриптории игуменья относилась особенно строго. Встав, сестры поклонились Феофилу; Анна представила их, в нескольких словах рассказала об их работе, о том, что большей частью сестры переписывают святоотеческие творения. «И писания о лжеименных иконах?» – так и хотелось спросить Феофилу, но он решил не пугать монахинь.
– А это чье место? – спросил он, кивнув на стол у окна.
– Тут трудится сама матушка! – ответила Анна. – Она самый лучший каллиграф из всех нас!
– Вот как! – император подошел, с любопытством заглянул в книгу, которую переписывала игуменья, и замер.
Это был список Платона. Лежавшая тут же неоконченная копия, точнее, одна из тетрадей, которые потом должны были быть переплетены в книгу, кончалась на словах из «Федона»: «Что за странная это вещь, друзья, – то, что люди зовут “приятным”! И как удивительно, на мой взгляд, относится оно к тому, что принято считать его противоположностью, – к мучительному! Вместе разом они в человеке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись в одной вершине».
...Кассия сидела за столом в келье и писала стихиру. Она уже давно вынашивала ее, выстрадала, теперь нашла нужные слова, и у нее в душе звучала музыка, на которую эти слова ложились.
«Господи, во многие грехи впадшая жена,
Твое ощутившая Божество,
мироносицы взявши чин,
рыдающе миро Тебе прежде погребения приносит.
Увы мне! глаголюще,
ибо ночь мне есть разжение блуда невоздержанна,
мрачное же и безлунное рачение греха.
Приими мои источники слез,
Облаками производящий моря воду,
приклонись к моим воздыханиям сердечным,
приклонивший небеса неизреченным Твоим истощанием:
да облобыжу пречистые Твои ноги,
и отру сих паки власами моей главы,
их же в раю Ева по полудни...»
Она так увлеклась, что совсем отрешилась от действительности, ничего не замечая вокруг. Внезапно раздался стук в дверь, Кассия поднялась и отворила: перед ней стояла перепуганная Христина.
– Матушка! – сказала она взволнованно. – Там император к нам пожаловал! Хочет осмотреть обитель и поговорить с тобой!
Кассия побледнела и отступила на шаг. Феофил! здесь! сейчас!..
– Хорошо, Христина, иди, – еле выговорила игуменья.
«Я выйду», – хотела добавить она, но не добавила. Закрыв за сестрой дверь и прислонившись к стене, она некоторое время безуспешно пыталась собраться с мыслями. Император в обители!.. Зачем он здесь?.. Конечно, как игуменье, ей надо сейчас же выйти к нему, приветствовать... Нет, она не в силах этого сделать!.. Но ведь тогда он может сам придти сюда, к ней?.. О, Господи!.. Невозможно!.. Но он – здесь! Зачем?.. Верно, из-за их иконопочитания...
Мысль о том, что Феофил до сих пор может питать к ней какие-то чувства, не приходила ей в голову. Когда-то она смущала Кассию в числе прочих греховных мечтаний, но только поначалу; позже игуменья довольно легко избавилась от этого помысла логическим путем: прошло много лет, император не делал никаких шагов к встрече, у него жена и дети, множество государственных забот, – до нее ли ему! Конечно, он давно ее забыл!.. Впрочем, после издания василевсом указа против икон Кассия иногда с недоумением размышляла, почему к ним в монастырь даже никто ни разу не пришел поинтересоваться, что тут происходит, хотя и при дворе, и в патриархии, конечно, знали, что здесь почитают иконы, и игуменья подозревала, что могут знать и о распространении ими писаний против ереси... Единственный ответ, который приходил ей в голову, – что у императора просто пока руки не доходили. И вот, кажется, дошли... Да, конечно, иконы – единственная возможная причина его прихода!.. И конечно, он непременно захочет говорить с игуменьей... Но это немыслимо!..
То состояние внутреннего покоя и сердечного сокрушения, в котором она полчаса назад села писать стихиру, исчезло без следа. Искушение было слишком сильным. Сознание того, что Феофил сейчас находится буквально в нескольких шагах отсюда, привело Кассию в изнеможение. Но мысль о встрече с ним приводила ее в ужас.
Она подошла к столу и села. Перед ней лежала недописанная стихира, и Кассия смотрела на нее почти с недоумением. Между тем моментом, когда она начала писать ее, и нынешним словно разверзлась какая-то пропасть. Кассия взяла в руку перо, потрогала пальцем кончик, укололась, вздрогнула... «Но может быть, до встречи все же не дойдет?.. Нет! Я не буду с ним встречаться! Нет, это невозможно! Он должен сам понять это!.. Впрочем, как он может это понять? Ведь он не знает, что я... А если он увидит меня, то поймет, ведь я не смогу скрыть... Боже!..» Она опустила голову на руки и какое-то время сидела, повторяя про себя: «Господи, спаси меня! Избавь меня от этой встречи!..» Но молитва перебивалась совсем другими мыслями и воспоминаниями. Встреча в Книжном портике, цитаты из Платона... «Встретить предмет любви, который тебе сродни»... Выбор невесты, Феофил с золотым яблоком в руках... «Не правду ли говорят, что “чрез женщину излилось зло на землю”?»... Урок по «Пиру»... Мать, сообщающая о коронации и свадьбе Феофила... «Повесть о Левкиппе», попытка искусить Льва... «Если бы сейчас на твоем месте был он, меня бы ничто не остановило»... Акила и сестра... Встреча с патриархом и постриг... Три года покоя, который разбился, как брошенная об пол стеклянная тарелка, от одного взгляда на монету... Статуя Феофила перед Синклитом...
Увидеть его... «В последний раз, может быть!» – пришел ей помысел.
– Нет! – сказала она вслух.
Но помысел был настолько ядовит, что вмиг отравил всё внутри разламывающей истомой – слишком ей знакомой...
Нет!..
Она выпрямилась и посмотрела на лежащий перед ней лист пергамента. Машинально обмакнула перо в чернила и перечитала написанное: «...их же в раю Ева по полудни...»
«...Шумом уши огласивши...» – написала она дальше то, что уже было у нее в голове, когда в келью постучалась Христина, и что она не успела записать, – и услышала в коридоре чьи-то быстрые шаги. Походку всех сестер игуменья хорошо знала, и сразу поняла, что это чужая поступь. Бросив перо, Кассия вскочила из-за стола, скрылась во внутреннюю келью, заперлась, упала на пол перед иконой и стала шепотом читать Иисусову молитву.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: http://proza.ru/2008/12/26/317
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725