***

        Последнее решение.
                ПРОЛОГ.

Грёбанный дождь. Грёбанная работа. Сель, ты ведь видишь, что я выживаю и не собираюсь стать твоим хозяином. Ты могла бы понять, даже тупые холодные суки могут что-то чувствовать. Твои амбиции больше меня не трогают – от них, как и прежде дурно пахнет. Ты собираешься мне что-то сказать, отвлечь меня от моих снопов, от моих сладких иллюзий. Ты пытаешься научить меня другому кайфу. Но, если бы даже я хотел примкнуть к твоим мыслям вплотную, то не смог бы. Потому что у тебя другой кайф –  и он грязный .

            Последнее решение уже появилось – теперь следует вникнуть в ситуацию. Всем известно, что улыбка, длящаяся более пяти секунд – судорога. Я опять без работы. Я устал понимать людей, и уж тем сложнее мне становилось, чем больше я старался делать вид, что хоть что-нибудь понимаю из повседневного бреда. Тот, кто считает, что, избавившись от иллюзий человек, прозревает – заблуждается. Ни в коем случае! Появляются коричневые рубашки у прежних карт в колоде. Вы думаете, есть довольные шулера, истинные ценители благ человеческих? Да, они есть. На пять секунд. Всё это добывается в изнурительных тренировках. Мышцы лица заклинивает в конце дня. Тебе просто хочется разнообразия. Кого-нибудь убить, испортить настроение. И чтобы вокруг было тихо, чтобы было слышно, как хрустят в затекшем мозге мысли-блезнецы, которые то и дело тянут поводья куда-то в сторону. Это всегда так происходит. На то она и память – чтобы забывать. В детстве я хотел быть тем, кем я являюсь и по сей день. Думаете, я счастлив? Нет, я даже не доволен. Но это лишь дань уважения обществу, которое, как известно, не любит тех, кто доволен. Оно либо уничтожает раковую опухоль довольств, либо ему поклоняется. У меня есть только два варианта, поэтому я верю в чудеса. Либо я сгину в утробу наркотиков, либо стану лживым царьком своих прихотей, и всякий раз буду в состоянии укрощать собственные не могу. Я могу. Все могут. Никто не хочет. Впрочем, хотят иногда. Но… не всё ли равно?







               
1 ГЛАВА. КОЗЫ.




                Летом и    осенью мы    томимся   
                От любви.
                А зимой – сладкоежка…



     Горбы. Полное отсутствие связи с внешней параноидальной реальностью – той, которая рассказывает о своих неприятностях каждый день, жалуется на свои недомогания, восхваляя неестественное удовольствие от боли и страха.
     Сель. Уставшая шлюха, дешёвка по большому счёту, раздражающая слизистую оболочку неодушевлённых предметов. Заядлая наркоманка.
      Халява. Божество высшей категории, условная единица блаженства, постоянная величина, коэффициент мирового бесполезного действия всех её адептов.
      Я. Верный адепт халявы. Королевская амёба. Единственный, кто имеет право стать её верховным жрецом.
      
      Итак, мир стал совершенно понятен, а жизнь кристально чистой. Нет уж боле тех приятных условностей, за коими необходимо было производить великое множество действий, испытывать благоговейный трепет, предвкушая, что вот-вот ты станешь примерным сыном и заботливой матерью.  Сель решила заявить мне, что отныне я самостоятельная единица белка, которая будет сама решать, где ей кинуть свои кости – в чернозёме или в песчанике. Её дочь глядела на меня словно на пустое место, отдавая дань уважения моей совершенной бесхребетности и потерянности. Халявная плацента стекла вниз, и я впервые ощутил на себе морозную свежесть одиночества и презрения. Сель решила за меня. Я, собственно, не был против – один *** мне плевать, что со мной будет. У меня нет будущего. Оно мне не нужно. Популяризованные фрейдистские размышления об обязанностях каждого мужчины убить своего отца взяли надо мной верх, и всё это мне очень понравилось. Старый хуеплёт, видимо, обожествлял ****ятину, иначе как объяснить гомосексуальные умалчивания по поводу тёлок? Ну, да ладно – не стоит ковыряться в чужом говне, покуда не  получишь диплом квалифицированного копрофага.
      Белое волокно, зимнее одеяло, по которому я имел удовольствие прокатиться в сезон охоты за собственным отчаяньем, повлияло на меня оздоровительно. Мои творческие ложноножки намокли в холодном и трезвом расчёте. Оказывается, не нужно столько много действий и мыслей для заурядного ознакомления с природой. После того, как я распрощался с той единственной, которая приносила мне столько удовольствия и никогда не спрашивала ни о чём, я устроился на работу. Когда собираешься бросить наркотики, необходимо бросать их навсегда. Если, конечно, у тебя не хватает силы воли досмотреть фильм до конца… типа, когда приятный свет в конце тоннеля оповестит тебя о последнем приходе последнего поезда, который, собственно, и передавит тебя железными колёсами удушья и расслабления желудка. Я пообещал ей вернуться, как только смогу накопить довольно приличную сумму денег. Чтобы быть с ней всегда и никогда не расставаться с ней. Кто-то, конечно, плюёт на восторженные обеты в духе кастрированного рыцарства, совокупляется с предметом своих страстей, не заботясь о чистоте отношений. Я лично брезгую. Bleach your work, как говорил Галилео Галилей.
        Итак, у меня куча планов на будущее, которое отсутствует за неимением смысла. Как поступает человек искренно влюблённый? Он всегда возвращается. Но каждый таит призрачную надежду, что именно с ним этого не случится – что не будет прокуренной комнаты и отсутствия продолжения, что он никогда не вернётся в прошлое. Раз уж будущего нет – призрачная надежда пытается засунуть свой орган веры в настоящее. Так начинается развитие новых отношений с обществом, до которого прежде не было никакого дела. Впрочем, нет никакого дела и сейчас – просто усердие, это нечто новое. Халява не любит осмысленного усердия. Она жаждет холодного расчёта. Укуреного? Не обязательно. Я вновь и вновь задаю себе вопрос: по чью душу козы? Стоит ли мне принимать человеческий облик или на этот раз я могу обрадоваться чужому горю? Я не знаю, но сумерки предвещают пасмурное состояние природы. Видимо её не ***во вставило. Видимо она не прочь забыть на время обо всём, что могло бы произойти в данную секунду, будь она немного строже к себе. Наша планета крутится вокруг своей оси каждый день. Но это вовсе не значит, что нам следует поступать так же. Но мы так поступаем. Мы копируем соседей, дабы сохранить и передать потомкам несуществующие воспоминания о наших поступках, кои мы так стремились совершить… а на деле получилась какая-то хуйня. Поэтому, дети, слушайте лучше сказки, иначе вы постареете уже к 12 часам вечера. Иначе Сель опять закроет стеклянные двери у меня прямо под носом. А я так хочу остаться посмотреть то кино, которое мне запрещают. Потому что её дочь сегодня расположена пооткровенничать со мной этой ночью. Потому что я снова хочу к ней в кровать. Я хочу услышать от неё что-то новое, но не глупые рассказы о сегодняшнем дне. Я хочу подсмотреть и подслушать то, о чём мало говорят – чаще намекают. Я хочу, чтобы зелёные деревья продолжали шуметь. Она ведь может поведать мне много интересного, если станет моей рабой сегодня. Иначе завтра у меня будет опять болеть голова. Я буду скучный, и вновь вернётся невыносимая жара и безделье. Потому что от меня ничего не зависит. Потому что я делаю всё правильно. Довольно! Дай мне то, что меня интересует. Я не хочу быть больше хорошим, я забыл, как это делается. Ну, как же она не понимает?! Или, может, её вовсе не интересует то, что занимает меня всё свободное время, пока я здесь? Да! Она ничего не чувствует. Она материал! Она – просто плоть! Но она смеётся. Её радует, когда я светлый и весёлый. Она мрачнее тучи, когда меня начинают мучить смутные томления-догадки. Она ласкова со мной. Она хочет, чтобы я тоже был весёлым, был с ней! И тогда! Быть может… Да, я стану ей другом, хорошим другом! Я буду около неё, я стану опережать время – это я умею. Я стану ей говорить об одном мире на двоих. Я буду строить каждый наш день! Но куда же она постоянно уходит? У неё есть дела. У неё есть дела, которые меня не касаются. Я снова остаюсь один в этом мире. Зачем я его строю? Да, всё верно! Я помню. Мне нужна она! Но не так уж она и нужна, когда она занимается своими делами, она просто занятая – таких миллионы – я могу смотреть на них через стекло, через витрины и ничего не чувствовать при этом… ну, может быть, чуть-чуть… Её долго нет. Я забываю свои планы на счёт её. НО она возвращается. Она такая весёлая, такая жизнерадостная. Она рассказывает мне о каких-то людях, которые были около неё всё это время. Она всех любит и ценит. А как же я? Но она возвращается ко мне. Значит я такой же, как и они. Поподробнее, пожалуйста, какие они? Да, что-то схожее между нами есть. Чтобы ты не уходила так часто, я буду лучше их, но я буду такой же, как и они. НО она всё равно уходит. Теперь она появляется реже. Что-то не так? Я лгу? Нет, я набиваю себе цену. Я просто хочу, чтобы ты была рядом. Я скучный? Да, я без тебя скучный. Её это напрягает, она не готова принять столько, она не готова дать. Почему? Она злая. Лучше не встречаться больше. Я буду жить сам. Я всё забыл. Ничего не было. Теперь она снова появилась. Прошло столько времени! Я почти забыл, как она выглядит. Теперь она другая. Теперь у нас есть прошлое, которого никогда не было. Мы можем представлять себе это прошлое. Но его уже не будет. Я мастурбирую. У меня есть друзья, с коими я часто выпиваю и совершенно не интересуюсь любовью. Я злой и плохой. Я больше плохой, нежели злой. ОБ этом все говорят. Да, я плохой. У меня появилась мания преследования. Я не помню, какое сегодня число. Я перестаю чувствовать и забываю слова, которые мне сказали три минуты назад. Я теряю всех- друзей! Я замкнут. НО вот я встречаю таких же замкнутых. Клёво! Давайте быть вместе всегда! Но они этого не хотят. Они не могут быть другими. Им нужно помочь. Я встречаю её снова. Я уже не помню её. Я прохожу мимо. Теперь всё в глупом прошлом, ошибочном прошлом. Она хочет поговорить со мной. Я не верю, что это правда. Зачем? Я ведь плохой. Всё уже говорят, что я никудышный. Да, я кончился! Зачем ты хочешь говорить? Тебе плохо? Значит, тебе может быть плохо? Я разочарован в тебе. Я думало, что ты всегда такая, какой я запомнил тебя. Это глупое воспоминание, от него веет холодом. Я не помню, но оно холодное. Оно надломленное, оно не настоящее. Как и я теперь. Ничего не может быть. Никто не обращает на меня внимания. Даже замкнутые друзья предают меня. Я хуже их! У них своя жизнь. Мне нужно общение. Я не могу быть всегда один! Или могу? Это интересно Друзья возвращаются – они снова на нуле. Они прекратили своё бессмысленное барахтанье. Нам весело. Она тоже рядом. Зачем? Ах, да – она ведь тоже, как и все. Она не бог. Я пробую марихуану. Мне вообще поебать, что вокруг. Теперь у меня множество друзей. Они все весёлые. Или они ****утые. Мне по хуй какие они. Мне безразлично, есть ли они вообще. Я кину их в любой момент. У меня есть охуительный гашиш! Стоп. Мусора. Надо не спешить. Дом. Там тепло. Я просто приду сейчас и накурюсь. Когда же мой дом? Я хочу просто дунуть и никогда не слышать. Мусора мимо! Пидорасы ебаные!!! Я бегу по лестницам. Моё сердце поёт. Оно наполняется предвкушением, оно радостно влечёт меня в мои тайники, где я храню остатки своих мыслей и эмоций. Да, я почти умер, но только не догадываюсь об этом. На районе голодняк. А я хочу пыхнуть. Но никто не поделится. Все жадные, все буторят, хранят её. Теперь она стала дороже. У меня нет денег. Мне нужны друзья, которые обязательно угостят меня новой порцией ощущений. Без них я забываю, что могу просто жить. Как робот. Вокруг одни роботы. Я еду домой на автобусе. Так ведь вокруг одни долбоёбы! Ласковые волны приходов баюкают меня. Они одни рады мне. Только им я рад. Я снова встречаю её. У неё всё прекрасно – радужные планы и отличное сегодня. Наверное, так и надо. Мне плевать. Я забыл эмоции. Я злой. Теперь я злой. Никто не доверяет. Но вот новая встреча. Это так легко и прекрасно. Теперь я уже не хочу ничего от неё! А она не настаивает, хотя теперь всё намного проще. НО мне просто плевать. Я живу в своём одурманенном мире. Он стар и пошл. Как и всё вокруг. Ты думаешь, что ты другая? Тебе неприятно? Да, мне плевать. Я знаю и не боюсь. Теперь уже не боюсь. Мне просто не страшно. Только иногда, но теперь это даже приятно. Теперь это просто эмоция из старого мира. Это значит, что я ещё живой. Новая волна. Теперь она согласна на всё. Это я так думаю. Я проверяю – это так на самом деле. Я в восторге. Я проснулся! Я хочу всё это уничтожить и вернуться в свою берлогу. Я буду каждый раз уничтожать что-то смешное. Теперь это меня смешит. Мне это нравится. Люди – это кожаные мешки. Я проверял. Теперь мне всё чаще приходит непонятный страх. Непонятное отчаяние. Я не могу так больше. Марихуана не успокаивает. Я становлюсь от этого решительным. Она снова хочет видеть меня. Я не хочу её видеть никогда. Мне просто не по себе. Мы можем стать просто семьёй. Мы можем быть обычной семьёй. Только без детей. Я не хочу детей. Я просто хочу курить марихуану. Я больше ничего не хочу. Она согласна, но она уходит. Её что-то тянет обратно к весёлым делам, к успеху. Ей аплодируют. А мне нет. Я просто курю марихуану. Мне только нравится спокойная и светлая музыка. И больше ничего. Я мог бы жить так вечность. Но мне нужно заниматься чем-то, когда нет марихуаны. Её иногда просто нет. Я скучаю по траве. Я не скучаю по ней. Иногда я скучаю по ней. Я не стану ничего решать. Я понял – всё так и будет. Разве это не прекрасно? Это восхитительно! Я превращаюсь в ленивое дерево. Но вокруг меня много друзей. Они поддерживают меня, они восхищаются моей уверенностью. Они со мной, пока я не с ними. НО иногда они уходят. Приходят другие. Мне плевать кто рядом. Мне всегда было плевать кто рядом. Я могу быть хоть кем. Я хамелеон. Они любят меня пока я не уснул. Как только я чувствую, что вот-вот засну, я посылаю всех на хуй. Я показываю, что мне совершенно плевать на них. За доли секунды до того, как к ним прокрадётся подобное ощущение по отношению ко мне. Я опережаю их. Я впереди всегда, иначе я останусь один в тот момент, когда это будет больно. Это уже было. Я опытен до о****енения. Все эти житейские знания разрывают мой мозг. Такого никогда не было! Что происходит. ИЗ неудачника-невротика я превращаюсь сначала в монстра, затем в ангела, затем я уже сам волен выбирать, кем мне быть. Разве так бывает? Это чудо какое-то? Я ведь обычный. Или необычный. Или мне как всегда плевать? Третий вариант проверенный. Так я жил. Козы всегда будут – стоит лишь только поставить акцент на поиски правильной козы. Выполнить обязательства перед собственной блудливой душонкой, и тут же кинуть тупую тварь. Или не тупую. Но это уже всё равно. Богиня или не богиня – какая разница, я же не идол ищу. А просто потрахаться. Я злобный примат. НО это тоже кончилось. Давно уже. Я был новым, а потом всё прошло. А потом ещё много всего было. Но теперь уже обо всём подробней.



2 ГЛАВА. ПРОШЛОЕ.

       Что может быть абсурдней, нежели продолжать то, что даже и не начиналось? Что началось осенью? Слякотная погода предвещала лишь перманентную жажду коматоза – но не того, что охранял детское сознание от всевозможных выводов и потрясений холодной реальности летом. Первый пророческий вывод – осень будет отчаянной и холодно - реалистичной. Как человек, никогда не обременявший себя длительными планами на завтра, я попытался  решить все вопросы единственным знакомым мне способом… И, конечно, мне удалось избежать жутких последствий, следующих обязательной программой
после саморазоблачения – я сделал вид, что всё это правдиво, но не обязательно. Разобравшись в том, что всё-таки хотел сказать Фрейд, я направился на поиски единственного истинного пути для себя – такого, чтобы не уподоблял меня Сизифу, но и не делал бы меня сверхдемократичным. Спустя лишь долгие периоды страстей XXI века, поиска тленных ценностей оного времени и сомнений, коим нет определённого срока, только тогда я понял, что уже давно нашёл тот путь. Быть таким продвинутым так долго, естественно не входило в мои планы. Написать вторую часть не понять чего – это способ показать себя в лишний раз как продолжается  моя жизнь и очередной бесцельный вариант разобраться в том, в чём и не стоило бы разбираться. Мысли. Осень – это период бесплодных мыслей, кои порождали жажду определённой деятельности. Только беспредельная паранойя могла заставить меня лгать… впрочем, я надеюсь, что было всё настолько ужасно, что ложь эта была единственной ложью во спасение, которой посчастливилось действительно быть спасительной. Всё, конечно по порядку и всему своё время. Я просто хочу сказать, что настал период, приличествующий философствованию – т.е. наступает весна. За окном снег и конец Марта. Завтра концерт, я вновь укурен до сухости. Будет ли завтра так хорошо, как в мечтах? Да, наверняка будет ещё лучше. Это ведь неизбежно.
   Кстати о неизбежности и прочих валхалических нюансах нынешнего положения моего. Неизбежные разные таблетки влияли на меня всю осень… всех названий мне не вспомнить, конечно, но разные снадобья уносили меня в разные дали. Что там было, я поведаю своим нынешним ощущением самому себе и кому-то ещё. Это отнюдь не эгоизм, это вовсе нескучное повествование. Это последнее решение стать более терпимым к самому себе.
    … «Из наших отношений»…  Ты теперь действительно намного дальше, нежели я мог себе когда-либо представить.  Может, ты и права – я не особо вникал, насколько ты далеко от меня в данную минуту или в ту, если ты всё равно не здесь, со мной. Отнюдь, это не давало мне ни малейшего права быть менее свободным, чем когда ты была чуть ближе… Собственно, я старался не изменять хотя бы себе – ты знаешь, как это тяжело… и наглость здесь опять-таки не причём. Мы вновь возобновляем наше общение на огромном пространстве, где и я, и ты будем вместе начинать всё сначала. Не хочешь? Брось, это судьба…
        Кстати, о судьбе. Моё насквозь пропитанное мистицизмом существо окончательно разочаровалось во всех религиях разом, и я понял, что только так мой сценарий видит некое подобие на продолжение. Раз и сделал после долгих ожиданий. Видимо, за общим столом переговоров образы моих предков и родичей решили в очередной раз за меня и оценили, как неудовлетворительно. Ну да, им так же, как и всем, впрочем, хочется чувствовать перманентное ощущение собственной значимости. Моё перманентное состояние несколько отличается от шаблонного существования. Я бы не хотел запечатлеться в собственной памяти либо в чьих-то моих (не моих) генах. Так, чтобы потом об меня вытирали ноги или будоражили меня на Елисейских полях, где Вергилий слегка поднапрягся после очередной лжи – на этот раз от Анатоля Франца. Наверняка, сегодня был дождь. Или вчера. Это новая весна, о подобном явлении я уже наслышан… но точно не в курсе. Весна – это период обострений. Сель выразила своё презрение ко мне, она хочет со мной породниться. Дело в том, что я никогда не был против знакомств, даже против не был таких бессодержательных увеселений, после коих было всегда не легко разобраться, в чём же смысл моего бренного существования. Сель желает, чтобы я был с ней, но чтобы не был таким. Каким же мне быть? Да и не по хую ли? Сель, ты ****ая ****ина, ты ведь знаешь об этом.
    Собственно, ничего необычного в постлетний и антилетний период не произошло. Резкие перепады температуры и атмосферного давления ненавязчиво напоминали о приближении новых периодов и старых традиций, коих так строго придерживаются обитатели Сели.
Для того чтобы стало вдруг интересно находиться там, где ты находишься сейчас необходимо всего одно колесо и две минуты предвкушения. Даже воды много не потребуется для начала. Ни специфического запаха, ни следов – лишь правдивая кровь может рассказать
о твоём компромиссе и кощунственном безразличии ко всему окружающему. Лгать много тоже не нужно, ибо окружающие сельские мальчики-девочки так же безразличны ко всему, кроме своего состояния. Осень – это театр, для некоторых это ещё и осинь. Поэзии в ней столько же, сколько и в других периодах – всё зависит от обстоятельств. Импульсивные толчки во времени, интуитивные поиски, кои всегда заканчиваются неожиданными последствиями. Впрочем, некоторые виды препаратов, обладающих формой бесконечности,
чересчур пошлы и неестественны даже среди синтетики… хотя и эти параметры зависят от личных предпочтений потребителя. Какой же это всё-таки ужас. Эту фразу я объясню позже, ибо сейчас я устремляюсь туда, где стану задавать тон и атмосферу.
   Атмосфера не предвещала ничего необычного. Если ты не музицируешь, то обязательно торчишь – таков ответ на все вопросы, кои пока не потеряли актуальности. День, неделя, новые эпизоды, моя история. Она изобилует множеством мелких и крупных приходов. Марихуана, сдобренная тареном – таков эпизод на сегодняшний вечер. Знакомое состояние. По-видимому, это такое времяпрепровождение… впрочем, когда некие препараты становятся неудобоваримыми частями собственного бытия, то навряд ли это может кому-то понравиться, даже со стороны. Сторон много, гораздо больше людей. Что ж, игры разума вновь подстёгивают мою фантазию. Ночной звонок из пропасти объяснений, завтрашний день непременно появится через несколько мгновений. Я в ожидании Деда Мороза, который как всегда придёт во время и всё сделает за меня, ибо мне всё в облом… порой даже дышать.
   Подобная смесь, как тарен и марихуана не является сумбурным надуманным происшествием. Осень появилась в мыслях о лёгких препаратах, марихуана занимала место параноидальной любовницы, которая удовлетворяла меня по первой моей прихоти, словно боясь, что я раз и навсегда покину её. Видимо, это страсть. В последнее время слишком много уверенных аргументов в пользу гипотезы, что жизнь не оборвалась в те мгновенья, когда я требовал от неё суицида. Понятно, что это был фарс, как и все задержавшиеся организмы на этой земле – вроде они есть, но на самом деле это не факт… просто статистика.
Я до сих пор тешу себя надеждой, что ни одна лишняя мысль не проникла в мою голову, ни одно знание не посетило меня в эти дни. Было бы жаль вдруг очнуться умным и весьма начитанным. В этот период я просто просыпаюсь. С мыслями о собственной неисправимости. Впрочем, это лишь оттенки моей усталости. Сель увлекает мою озабоченность, лесбийская страсть овладевает всеми моими фибрами, которые давно уж мне не принадлежат. Я поддаюсь на нежный зов ненасытности. Только вот не этого, собственно, я хотел. Когда мои изуверы станут щедрыми и понятными. О, нет, я не собираюсь выслушивать либо вникать в чью-то чужую душу, которая, естественно, потёмки. Я просто остаюсь в… впрочем, это уже чересчур интимно. Я усну через несколько минут.


   Наследственный шлейф былых подвигов моих досточтимых предков, кои имели особую глупость убивать друг друга, вывел меня к моим рубежам ещё в четвёртом классе. Я отменно постигал науки, ибо был крайне послушным ребёнком и разочаровывал своих родителей только тогда, когда это требовалось от меня. Мои иллюзии развились во мне настолько, что теперь я не поспевал развиваться физически и морально. Интуитивно я понимал, что скоро я буду должен взорваться и удовлетворить своих предков. Меня все заставляли учиться ещё лучше, не понимая, что моё половое развитие говорит во мне и сублимирует, забрасывая  в мою голову элементарные науки. Я хотел бежать от всех своих знакомых, ибо понял, что определённый образ, который прилип ко мне, сослужит ещё мне так, что потом будет только хуже. Я перестал узнавать себя после очередной предсказуемой похвалы. Мне опостылело абсолютно всё. Было страшно общаться со своими товарищами, которым школьная жизнь казалась забавной игрой. Я думаю, что всем нравилось исполнять свои роли. Самое страшное – это были периоды, когда наша классная учительница болела и её заменяла другая. Наш классный препод по крайней мере много требовал и не было свободного времени на пустые мысли и болтовню. Замена показала мне всю несостоятельность мира. Слегка заторможенный вид, наверное, после ночной гулянки. Она считала, что в мире можно творить халтуру. Она не показывала гордость и свободу, у неё отсутствовали амбиции и корень морали, от которого и отталкиваются люди, которые прежде чем сделать думают. Слегка запачканные чада, молодые обитатели, которые только и знают пока, что учатся у старших, не питая особого уважения или не уважения – дети внимали. Я запоминал. А потом я познакомился со своими парадоксами, кои позднее свели меня с абсурдом под названием жизнь. Мечтая стать героем, я осознавал свою подлость и низость. Это в десять-то лет. Да. Я хотел жить один, потому что вокруг начался хаос… впрочем, хаос начался с того момента, когда авторитет отца, незыблемый и божественный,
начал принимать образ тряпичности. Разговоры по телефону моей матери с родственниками… что может говорить молодая глупая бабёнка другой такой же? В какие игры они играют, когда не отрываются на совместных пьянках-гулянках? Осознание беспочвенности моих идеалов в тот период привело меня к мизантропии. Я просто боялся людей, ибо они были непонятными. Прошёл ещё один мучительный год, но я настоял на своём, я не стал учиться лучше, выполнив роль до конца. Я понял, что проигрываю в лучших чувствах – рискую потерять уважение людей, которых я боготворил либо весьма уважал. Но кто был моими судьями? Это был год мучительных сомнений. Они ведь сами не имели понятия о том, что они пытались исповедовать, ибо не исполняли свой долг с радостью и без хвальбы и чванства, не пребывали в отчаянии, когда им доводилось нарушать заповедные правила, которые должны быть единственным гарантом в жизни. Парадоксы убаюкивали меня, я потерял всё и всех. Если мои идеалы так же лживы, как и мои учителя, то ещё не поздно сойти со скользкой дорожки. Я не преминул сойти со скользкой дорожки в следующее лето. Мне 12 лет, я тусуюсь на улице и пытаюсь забыть всё, о чём меня учили. Уличный мир был охуенно прост и бесподобен, когда не случались всем известные стычки гормонов… тогда этот мир казался ужасным и не простым. Но там были девчонки, кои не были игрушечными (как казалось мне на тот момент – в принципе, тогда я искал только неподобия). Не прошло и полугода, как  я научился справляться с уличными проблемами. Я пил. Это было так же не похоже на меня того. Это было клёво, это был жест – осознанный и не требующий каких-либо подтверждений. Ещё через полгода моё коматозное состояние довело меня до ужасающей депрессии.
   Из наших отношений… Я никогда не переставал удивляться тебе… Да, нет, это я о себе. Знаешь, ведь все мы достаточно предсказуемы, чтобы терпеть повседневную банальность…
Да нет, я не о тебе… погоди, ты считаешь себя банальной?.. Твой голос изменился, наверное, ты собираешься поведать мне интимные подробности своих иллюзий, мыслей… берегись. Нет, это я к слову – определил ситуацию.
   
   Сель так же плодится, как и её обитатели – так же импульсивно и бессмысленно. Сель – это паразит, который только и делает, что принимает новых адептов, питаясь их временем.
Сейчас достаточно светлое время суток для того, чтобы проводить его, заботясь о животе своём. У меня появились новые старые друзья, т.е. раньше они только задумывались о перипетиях своей безалаберности, теперь они эти перипетии облизывают и вынашивают. По сути, от них ничего не требуется, за исключением повиновения, точного исполнения. По прошествии ещё определённого количества времени некоторые из моих приятелей будут требовать от других такой же покорности, некоторые настолько полюбят бездумность и механический способ жизнь, что просто не позволят себе даже такой зависимости и паранойи, к которой стремятся те, из первой категории. Собственно, это жизнь. Сель преподносит новые откровения, но не оставляет ни одного шанса понять её замыслы. Люди доверяют людям. Сотовые телефоны, телевизоры и прочую всякую ***ню рекламируют люди, восхваляют приятно одетые индивиды, отменные соски и другие не менее профессиональные образы, которые забываются уже на втором десятке секунд рекламного ролика – остаётся лишь память… о рекламируемой продукции. Конечно, лучше дать название своей продукции, состоящее из двух слогов – Сель презирает долгие размышления.
Но никогда не брезгует пошлой повторяемостью – той, что повторяется сразу же после себя. Это, конечно, не как дети… не как все дети… вообще не как дети. Опытный гражданин обязательно повторит шутку ту же, если она проканала и над ней все посмеялись. Зачем?
Чтобы люди посмеялись ещё, конечно. Бля, но как это тяжело – смеяться повторно, с надрывом, выдавливать из себя судороги. Некоторые, особо человечные, повторяют одну и ту же шутку трижды. А некоторые всю жизнь. Думаете, это патология? Отнюдь. Существуют ещё такие, надеюсь их ослепительное меньшинство, кои повторяют длинные скучные никому не нужные пропахшие нафталином сплетни. Такое ощущение складывается, что они и живут только для своих проповедей, смысл коей умещается… да хоть где – в молекуле углерода может поместиться 150000000 копий. Это герои Сели, она их любит… впрочем, Сель любит всех одинаково, не понимая почему. Такова её пошлая натура. 

  Сель явно что-то задумала. Не может она простить или отпустить от себя. Она чувствует себя явным лидером, абсолютным монархом, одаряя по-королевски меня паранойей и дешёвыми столкновениями. О, игры моего разума! Чем он больше и извращённей (искушённей), тем он сильнее отыгрывается на собственных эмоциях. Я ебу Сель, она – паук, она обязана съесть меня. Я же её опять же ебу. Она заставляет меня выбирать и играть, иначе я обязан буду жить в одиночестве. Её адепты, сельские быдло и испорченные соски, вникают в собственную грязь. Эмоции украшают нашу жизнь, у адептов Сель – это не инструмент, это их идол, ибо они не стремятся очищать и сортировать самих себя. Они боятся пыли, лужи, друг друга… ответом служит им три эмоции, кои отображают их сущность, их сельское нутро. Они не любят естественную красоту, ибо не знают, как делать её, ибо никогда не видели её. Дети, выкормыши Сели слушают свою мачеху. Горе им, если они узнают себе цену.

  Осень не предвещала перемен, я находился в самом выгодном положении – халявном. Забил ***, по обыкновению своему на работу и при помощи собственных артистичных качеств надыбал вполне легальные рецепты на некоторые колёса. Играл в группе. Торчал.
Изумрудные эмоции превалировали надо мной, я был спокоен и счастлив. Выступал в местном кабаке. Очень серьёзный и экспрессивный Олег Ковцур, православный христианин и лидер супергруппы «Секвойя», совершил этот акт геноцида против своих же устоев и правил, выпустив нашу группу к людям… которые, впрочем, приняли нас весьма благосклонно. Сначала бил в барабаны Лёша, активный мой друг и товарищ по всем видам самоуничтожения. Раньше он серьёзно увлекался героином… но потом развеял беспонтовый миф о том, что наркотики – это неизлечимая болезнь. Это больше образ жизни, нежели болезнь. Для всех, кроме экзистенциалистов и Анны Ахматовой… впрочем, последняя уже прыгнула и уже известен результат – бесплодное жюри поставила какой-то там уже балл и по ***. Возможно, то была Марина Цветаева, ибо они всегда рядом – спасибо совкой школе, которая познакомила одну шестую часть суши с этими двумя тёлками, которые писали стихи. Они – сиамские близнецы… но от разных отцов, одним из которых был лев.
   Долго ли коротко ли, но мы добрались до сельской сцены… это было не сложно. В Сели вообще ничего сложного нет, есть беспонт. Ну, как меня могло переть? Охуительно и только так. Марихуана и таблетки – это всё, что я помню от тех концертов. Нам аплодировали. Потом Лёша уехал в армию. В армию? Да. Никто не собирался в это верить… но бывают в жизни периоды, когда хочется исчезнуть на край света от себя, от других. Что, собственно, Лёша и не преминул сделать.
 
    Что-то происходит, определённо. Что творится в моей голове? Что бы это не было – думаю, главное, чтобы это не было так обыденно и игрушечно, как вся остальная реальность, которая не имеет ко мне никакого отношения. Мне сотни лет, но я знаю эликсир прыщавой молодости. Я не могу бояться то, что существует на самом деле, я боюсь лишь то, чего нет. Даже чёрные бури, призывающие меня утверждать свою необходимость человечеству за счёт унижения других – даже эти пятна не в состоянии сейчас побеспокоить мою пропитанную памятью натуру. Ой, кто бы говорил. Она говорит, что чересчур много времени уделяется на мысли, но не на действия – это её огненный глагол, который… впрочем, это лишь алкогольные воспоминания, которые даже не мои, ибо произошло то обыденное действо отнюдь не со мной, а с ней и кем-то ещё. Но она не могла добавить, что слова – это не действия, это колебание воздуха. Впрочем, моё жёлтое солнце приобрело оранжевые оттенки, и я не собираюсь разбавлять оное превосходство изумрудной ложью… её было в избытке тогда. Мои провода тянутся не в том направлении, в котором тянет всеобщая деградация собственных адептов. Сель, ты должна гордиться мной. Но ты меня презираешь. Лишь изредка мы находим общие тенденции, ты просто тухнешь под давлением, я же разлагаю свои стремления на мельчайшие частицы. Тебе нужна моя тайна?
Навряд ли я так тебе интересен. Ты хочешь только, чтобы я тебя трахал и уподоблялся твоей ненасытности. И ни фига это не замечательно, ибо я имею много больше красок, нежели твоя реальность, которую ты хранила в старых мёртвых сундуках, которые ты показываешь мне сквозь сны, сквозь время, повторяясь ежесекундно, клонируя единственную височную ноту. Я же показываю тебе, что делаю всё возможное, чтобы скорее исчезнуть из твоих владений, а ты, ****ая тварь только и знаешь, что противоречишь мне.
Я думаю, что у тебя ни *** не выйдет. Я останусь таким же беспонтовым полупроводником Хироном, размножаясь в диалогах только наедине с самим собой. Ты говоришь, что невозможно игнорировать правила. Ты слишком до хуя базаришь.
   У меня никогда не ассоциировалась свобода с изобилием воздуха. Свобода – это когда тепло. Это когда не шевелятся сколиозные крылья сзади и не разрушают иллюзию, у которой так же есть свои адепты. Джованни Боккаччо, я потерял тебя из виду. Где же твой юмор? Собственно, Джованни мне никогда не нравился. Но его грибковые отложения на моей сущности не однократно навевали на меня ветерок надежды, ибо он никуда не спешил и ни во что не верил. Вера никогда не пересекается с надеждой, ибо если ты веришь, то хули понту надеяться, к чему сомненья, если «нужны действия». Ожидания краха или удивительной перемены на этот раз, Выжимание девственных соков или мастурбация старых дряблых морщинистых членов. Я смотрю порнофильмы, ибо это самое реалистичное кино… только там настоящий хэппиенд. Кстати, сучка или случка? Порой подобные размышления заводят в заведомо знакомый тупик, где так просто отдыхать от своих трудов праведных, т.е. безделья. На самом деле всё гораздо проще, если ты понимаешь, кто ты и чё тебе вообще нужно от меня. Но одиноко… впрочем, нет. Я заваливаюсь в очередной раз спать. Время не имеет власти. Сейчас я – это лента, которую ты смотришь и размышляешь о том, что же я чувствовал, когда создавал эти строки. Безграничную любовь, которой не нужны не классификация, ни действия. Она сама всё делает. Бля, только не надо надеяться и верить одновременно, это сбивает с толку. Только данный эпизод, ведь в каждом мгновении заключается своя вечность.


Вечер. Вчера. Определённо не синтетического происхождения волны возбудили мою психику и подняли сознание к потолку, где откровенные плиты показали свою отчуждённость моим поискам недолговечных ценностей. Сей непонятный глюк я попытался охарактеризовать, и этого было вполне достаточно, чтобы запутаться во времени, в понятиях и ситуации. Должно быть, это был вывод. Мерзкие деревянные червяки раздражали моё безмолвие, а я просто пялился на чужие ноги, вычисляя их размер и расстояние между моими гениталиями и данной секундой. Я подумал, что вероятно окажусь в выигрыше, если прекращу всяческие попытки сравнивать себя с кем бы то ни было и не стану откликаться на приглашение поиграть в сумбурную глупую игру, коей правила я обязательно позабуду на первом же ходе. Человек непременно лжёт, когда он играет. Искренняя ложь не обрадовала бы меня и тогда, в тот вечер… даже если бы в моей голове и было бы хоть что-нибудь. Мне следовало бы покрыть всё чёткой системой, будто слоем мыла, которое освежает и очищает кожу, не разделяя её на участки. Глупая женская фигура.
Да, именно глупая. Редко выпадает случай увидеть органы, находящиеся не на своём месте. Безусловно, страсть обезображивает натуру, одаривает её безумием, бессмысленностью. Но кому до этого есть дело в нашем вечно не стоящем на одном месте мире? Сей мир постоянно пребывает в движении – туда, сюда… но никак не кончает, не кончается.  Я подумал, она всегда выглядела нарочито по-своему, от неё исходил её личный свет и запах. Интерес пропал, как только она позволила себе стать неприятно необычной. И я понял, что достаточно долгое время играл в общую игру, которой никогда не было и не могло быть, это была фантазия… или очередная ложь. Иллюзия. Как всё же щедр этот клочок реальности на всякого рода иллюзии. И отчего я должен ненавидеть дешёвые морепродукты? Не могу знать, ваше величество. ****утизм какой-то.
 Из наших отношений… Как ты? Сейчас, наверное, ночь, солнце так непостоянно… А у меня всегда оранжевый вечер, лишь изредка холодный ветер обдувает мои кости… но они белые.
Да брось… Но ведь это же не так. А если бы мы вообще никогда не встретились?.. Нет, это не тупик… ну а я знаю. Это легко… Уверяю тебя, что знаю, даже не смотря на то, что тебе сейчас хочется, чтобы никто не знал что же дальше. Но это всё равно не тупик, ты ведь сама это знаешь. Очнись, бесполезно начинать нечто новое, когда это ни тебе, ни мне не нужно…

   Впрочем, не всегда было безоблачно осенью. Случались и казусы, без коих, безусловно, не может не быть жизни. Не отходя далеко от собственной тюрьмы. По сути, не было смысла куда-либо идти, ведь всё умещалось на ладони… впрочем, хранилось по обыкновению своему в тумбочке. Меня время от времени навещали какие-то материализовавшиеся образы, о которых я не имел не малейшего представления. Все тогда хавали колёса. Но истинным вдохновителем и обладателем безграничного запаса был я, который не брезговал
что-то делать ради достижения своих целей. Признаюсь, то были вполне достижимые цели, и незначительный труд отдал мне сторицей многие драгоценные мгновения бессмысленной радости и глупого счастья. Вот тогда я увидел настоящее человеческое непонимание, страх, немощь и… люди жили с упоением, салютуя своим приобретенным с бесценным опытом слабостям… я бы сказал, даже недостаткам.

   Когда-то давно египетские реальные чуваки добавили к обычному 360-дневному году ещё пяток деньков. Иисус Христос, еврейский религиозный деятель, основатель религии христианство, по преданию был рождён белой волшебной кобылой от голубя. День рождения Осириса египетский народ праздновал в первый добавленный день. Татарский шайтанка не был выдуман тогда властолюбивым арабским хитрым мужиком. А люди точно так же тупили, как и тупят современные мне люди, кои так же отойдут в своё время в историю. Вот интересно, что же станут сочинять об этом времени, об этой эпохе? Я вижу бури эмоций, вижу негодование и радость, вижу пьянь и трезвый расчёт… собственно, это есть глумливая шапочка для истории. В каждой эпохе жили точно такие же люди, как вокруг, как и сейчас.
Занимались тем же, так же. Чего в избытке у Сели, так это потерянных людей, коим уготована была их роль ещё до рождения их дедов. Я наблюдаю за повторениями великовозрастных детей, которые решили, что в состоянии перевернуть Сель, не трахая её, не игнорируя оную, подражая ей. Первый лёгкий щелчок по носу и… забвение. У неё полно разных неинтересных игр, в которые люди привыкают играть. Кто в подобной ереси самый опасный шакал? Оказываются те, кто заманивает в собственный вариант однотипной игры других, у которых те же сценарии, только несколько переиначенные. Самый дрянной вопрос – зачем я жил и его производные. Невдомёк сельскому обывателю, что сам этот вопрос и есть ответ на вечную паранойю, которая размножается с очаровывающей прямотой пропорций росту населения Сели. Сель, зачем тебе быть? Можно лишь ответить за немую спутницу мою – так надо. Но так отнюдь не проще. Экспрессивные клубочки говорят мне о морепродуктах, но я знаю, что не в предметах дело… но в действиях, о которых так любила говорить одна моя знакомая, тёзка моей судьбы. Имя у неё еврейское, если это вообще кому-то надо. Не исключено, что о море мне известно более, нежели самому морю, ибо я чужими глазами наблюдал за его развитием сотни лет. Я один из листьев собственного генеалогического древа, где-то есть листья выше, о которых по положению своему не догадываюсь и никогда не догадаюсь. Впрочем, я продолжаю фотосинтезировать. Я торможу время, находясь ещё ладонями в прошлой осени, важно ничего не упустить, дабы с твёрдостью принять последнее решение, которые будет самым значительным на этот период. Который исчезает уже сейчас… впрочем, нисколько не жаль подобных мгновений, ибо окутаны они мраком неизвестности, что же потом. Продолжение оранжевого вечера на фоне всеобщего кипиша. Кто же станет верховным жрецом глупости? Я не собираюсь делать себе карьеру, но не оттого, что боязно превратиться в урода, который станет главным лицом на празднике очищения. О, нет, мне никогда не стать таким великим. Некоторые цветы и растения лучше наблюдать со стороны, дабы не отвлекаться на ритуалы от собственных мыслей и идей, кои, впрочем, не имеют особой энергетической ценности. Они просто есть и это просто выбор, никак не предпочтенье. Я не боюсь ошибок, ибо не идеалист по натуре. Если, конечно это не касается собственной непогрешимости. Я нормальное дитя своего времени.
 
    Вот так намного заметней. Я просто не выхожу за грани своих допустимых норм, кои я выдумал в укуреном состоянии и прочёл меж собственных строк, дабы стать собственной музой. Конечно, я не могу доверить столь деликатный труд кому-то другому, ибо время сейчас такое… всё нужно делать самому… даже ничего не делать. Былые персонажи уступили место новым идеям, и я предчувствую вкус пыли, слегка смоченной дождём на нёбе. Мои собственные лица ждут меня, ожидают моего слова. Я питаю их, ибо служу им навозом, дабы не загрязнять сложный эфир девственно чистых маньяков современной жизни. Я излечился от страхов и теперь они лишь пугают меня… но отныне я не реагирую на их завлекающий зов. Сель время от времени приглашает меня на своё непонятное ложе.
После ласковых слов я не могу не согласиться… но она никогда не приглашает ласково – только предлагает, как равному. Но ведь я ей не ровня. Никто не имеет права сомневаться во мне, я не давал разрешения даже тем, кому это нравится, даже тем, кому это необходимо.

   Я быстро разобрался в ситуации и понял, что предсказывать уже нечего, ибо всё сбудется и без моих увещеваний. Находясь в вертепе деградации, коей я потворствовал и был одним из неофициальных вдохновителей, я лишь хотел ощутить своё присутствие в этом холодном мире. Но я не ощутил ничего, кроме постоянного ощущения эйфории. Даже те, кто деградировал без моей помощи, глядели на меня влюблённым взглядом, рассматривали меня и делали вид, что не замечают меня и не собираются считаться с нынешним положением дел. Конечно, я не Гильгамеш, но порой я могу говорить свободно… только это никому не было нужно. Слушать намного тяжелее, нежели говорить… даже чушь. Другая моя знакомая говорила о своих прелестях и достоинствах, упоминая этот бесценный дар – умения слушать. Она так и сказала, мол, я могу и выслушать человека, приободрить его. А как на счёт приободриться самому, выслушав другого? Заставить себя пойти на подобную низость? Это просто, когда мозг кто-то включает помимо твоей воли, в любом случае всегда не сложно отыскать козлика и отпустить себе всяческие прегрешения, забив несчастное животное (ибо только животные позволяют себе не искать подобного повторения). Я, в ту осеннюю пору забивал нечто другое – высушенное, уже оправданное моей жаждой остановиться на мгновение и ничего не видеть кроме своей синтетической эйфории по поводу происходящего. Я жив. Это не вывод, это наблюдения со стороны. Объективный взгляд на реальность. Мне нужно написать письмо.

    Оранжевый вечер нежно перерос в бледные осколки, кои ослепили меня на сегодня. Предыдущие иллюзии составляли все мои благие намерения… но как оказалось, то была ложь – невыносимая ложь, которая предоставила мне одиночную камеру. Бледные осколки, рассыпались. Сели следует иногда уступать, но никогда не проигрывать ей. Скоро станет известно, кто же окажется прав. Сколиозные крылья претерпевают любопытные изменения, они не могут унестись самостоятельно на землю вечных льдов, куда отправлялась моя генетическая память, которая тогда ещё помнила то, о чём я не догадаюсь уже. Некоторые частички мои погибли вместе с обладателями подобных им на ужасной войне, они погибали не менее трёх раз… кто-то меня подслушивает, старые песни вновь вызывают ощущение, что когда-то это уже было, только не так и не здесь. О, я отнюдь не религиозен. Что-то было не так. Следовало бы сказать: «старик не парь мозги, ты ведь не понимаешь, как важно ловить восхищённый взгляд… только вот отчего абсолютно незнакомые люди шутки ради здороваются со мной или прощаются, я не могу быть настолько серьёзным сейчас, чтобы разобраться в этом. Дерьмовые ли это шутки? Я не знаю, они не касаются меня. Кому как не мне известна Сель, ей иногда стоит уступать, дабы не уподобляться оной, ибо она никогда не уступает, ибо она – это живая масса, система. Одна ложь заменяет устаревшую модель. Мне трудно думать и писать одновременно, находясь в неуютном раздражении… я не вижу себя, но даже сейчас доверяю своим стереотипам, которые я выброшу, как выбрасывают из памяти ненужный хлам. Безусловно, добавив несколько разрозненных оттенков, моя картина выигрывает своей классической окантовкой. Всё, что я хочу сказать, я уже сказал, ибо одна ложь заменяет устаревшую модель. Я пребываю в пустых заботах, решая в уме задачи, о которых я не имею ни малейшего представления. Работа. Она нужна мне, потому что я тоже хочу стать загнанной белой волшебной лошадью, рождающей маленького проповедника халявы. Я же не откажусь выглядеть ненапрасным на этом свете? О. чужие слова для меня многое значат в этот миг, ибо я уступаю Сели, дарю ей своё мнение, моля о помощи глухой камень. Пустая болтовня, ничего более. Каждый выживает по-своему. Я не выживаю. Потому что сколиозные черви уподобляют меня ненасытной скупости, ненасытности. Какая старая тема! Замученные в утробе избитые фразы иногда проскальзывают, мне, конечно, стоит научиться некоторым уловкам. Чтобы научится быть хищником. Да пошли вы все на ***! Пошли вы все на хуй! Коматозные пятна прошлого затемняют мысли, предлагая решить вопрос проверенным способом, но я не собираюсь ни хуя решать. К чему столько внимания к моей персоне, зачем мне столько внимания обращать на подобострастные игры, которые я считаю пережитком не существующего прошлого. Я делаю выводы. Оранжевый вечер ждёт меня немного поодаль, ждёт пока я пошлю всех на хуй я обращу свой взор на более адекватные происшествия. Страхи? Мне нечего бояться. Единственное существо, которое ответственно за все мои промахи сейчас пытается устранить последствия сенсорного голода, снять усталость и раздражения, не быть слабым, когда Сель требует повторного сеанса. Оно мучается от эмоциональной подагры. Ей очень трудно. Но опять-таки по хуй на Сель, она пытается заговорить со мной, но это не её мир – здесь она только мясо на костях моих холодных доводов. Сейчас очень важно, чтобы не пошёл дождь, иначе слякоть утроит неразбериху в моих светлых идеях, и я потопну в болоте чужих стереотипов. Очень серьёзный шаг – послать на хуй иллюзию. Слова ради звука. Он будет хорошим товарищем, ибо в разных землях он ведёт себя, как истый король, не замечая, что на самом-то деле он всего лишь немного вышел вперёд. Он будет жить, чего я ему желаю. Он мой первый образ в новой части, коя продолжается так же своеобразно, как и моё миропонимание. С той же скоростью. Никак. Но…
  Из наших отношений. Я говорю просто так, может, поэтому тебе сегодня так скучно. Нет, на самом деле я хотел бы предложить тебе никогда мне не звонить или даже дольше – послезавтра. Отличный срок, тогда я не буду столь скрупулёзен к оттенкам и традициям. Бля, приводи своих друзей, чтобы было веселей… да, не надо только делать вид, что всё вокруг происходит само по себе. Никто не хочет брать ответственность, потому что это не модно среди населения. Зато ложь, завуалированная, циничное самоубийство – это всего лишь нечто необходимое, да?.. Сделай вид, что ты провинилась передо мной, сейчас мне так сложно придумывать тебе обвинения, хочется лишь казнить. Может для того, чтобы ты сказала ещё до моего злобного промаха, что я такой же, как все… нет, мне всего хватает, разве ты не видишь, что я сейчас поступаю, как настоящий мужчина – бью слабую женщину, когда чувствую, опасность за свою шкуру, которая по всем правилам общества всегда намного ближе остальных к самому себе. Только вот меня заставляют её любить, но это не взаимно, ты понимаешь… по крайней мере ты должна была заметить моё необычное настроение. Видишь ли, ты далеко, иначе бы я показал бы всё наглядно, но только потом тебе бы не стоило выходить на улицу и общаться со своими психованными друзьями (со мной) некоторое время. Дабы нести тайну до тех пор, пока кожа на лице не восстановится. Ведь это же унизительно, показывать свою слабость, это возбуждает людей повторять подобное с человеком, который раздражает их, если, конечно, они не боятся его. Теперь, я надеюсь, тебе ясно, отчего ты иногда боялась меня и пыталась всячески избавиться от моего общения? Мне просто было страшно, и я делился своими эмоциями. Безусловно, всё рядом со мной непредсказуемо, т.е. не постоянно, за исключением, быть может, моей лени.
   Иисус до тринадцати лет был совершенно обычным парнем, плотничал, помогал своей разведённой матери, впитывал женскую ересь о мужских достоинствах и ни к чему особо не стремился. Но вот однажды, когда он получил выходной от своих трудов тяжких, то побрёл на озеро, где тусовались древнееврейские тинэйджеры. Обладая слегка заторможенным от постоянных трудов мышленьем, он быстро прослыл среди сельских древних имбицилов за реального прикольщика. Проходили короткие дни, кои отчего-то становились всё длиннее – вероятно от постоянных трудов, которые не приносили с собой уже ничего кроме обыденности. А вечером он шёл отрываться на озеро. Как прикалываются тинэйджеры? Нормально оттягиваются. Выбрасывают в атмосферу кучу энергии, не израсходованную за день, и валят по домам отсыпаться, чтобы завтра повторить всё сначала. Живут своим мирком, где присутствуют свои лидеры, свои не лидеры и свои остальные. Собственно, не так уж и дик этот мир – просто пьют и ебутся, увлекаясь слегка дикорастущей травой, имя коей анаша, конопля, солома, каннабис, хэш, ганж и прочие разные названия – все ведь не упомнишь. Знаю лишь, что траву эту употребляли очень давно, задолго до рождения Иисуса древние арабы. Очередное подрастающее поколение пока смутно догадывается, какие перспективы ожидают их, ибо и так, собственно, понятно, что дальше Галилеи забросит судьба немногих на самом деле. На самом деле, подобные умозаключения редко посещали тех ребят, ибо они не были знакомы с кучей трудов маститых учёных-психологов. Верили в разные небылицы и не парились по этому поводу уже до самой своей кончины. Но пока им ещё слишком мало лет, чтобы реально запариться вообще по какому-либо поводу. В общем, тусня. Иисусов в той толпе было четверо, ибо имя это в ту пору было весьма распространено среди рабочего класса Галилеи. Многие знали наверняка, что ожидает их впереди, ибо у многих были отцы живы и достаточно здоровы, чтобы содержать, к примеру, лодку или виноградник в таком хорошем состоянии, чтобы после них их дети и внуки так же бы заёбывались, как и их отцы и деды. Хули могла предложить нашему Иисусу его маман? Не знаю, как это звучит по-арамейски, но, думаю, что так же негативно, как и на всех других языках, включая, древние, мёртвые, и мёртвые живые. Оттого будущее заботило его менее других его сверстников – не мог юный мозг решить такую сложную задачу, где из всех известных только ***.  Не обременённое негативным опытом сознание просто не решало таких проблем, что, собственно, и было верным решением, как оказалось впоследствии. Так прошло несколько лет. Вот уже Иисус стал ростом заметен, заметен так же стал и своим тунеядством. Тут бы ему подумать о будущем, стать разбойником, как это делали его положения ребята, но ему не нравилось драться и убивать, торчал он от арабской травы и галилейского вина больше, нежели от денег. Подрабатывал, конечно, не без этого. Иногда подворовывал, и не без этого. Жизнь и на ранней стадии юношества не отличалась особой энергичностью. Тупик был для него обычным состоянием. Он не терял надежды, ибо не имел её, равно как и не питал особого уважения к иллюзиям. Эдакий рас****яй. Много ли требуется не пришитому к ****е рукаву? Отнюдь. Но вот у него появляются новые товарищи. Некоторые среди них вполне состоявшиеся граждане языческой провинции Рима. К примеру, Симон Пётр, вполне канал за полноценного гражданина – имел жену, соседку, детей от обеих, жил с тёщей, работал рыбаком (на себя работал чел), любил выпить- закусить, погулять-поторчать. Его брат тоже был нормальным индивидуумом, изобрёл свой особый способ приготовления конопляного хлеба – Иисусу нравились творческие личности, к коим себя он, без сомнения, относил.

  Что мне было необходимо, так это дурно выспаться. Утро подозревает длительное продолжение и надеется, что на этот раз ему дадут плавно мутировать в оранжевый вечер.
Я живу без наркотиков, я живу без алкоголя. Уже не один день и почти понимаю, что происходит вокруг. Скоро солнце начнёт греть, скоро всплывут прошлогодние аттракционы, настроение будет чудесным только для любезных сердцу дел. Вскроются старые сценарии для данного периода, который повторяется каждый год. Подножий корм обретёт свою зверскую силу, молодые дарования будут посвящать себя  всецело кулинарии.
Музыка будет, как всегда прекрасной и все забудут о зимней паранойе и былых амбициях. Лето – это период торчизма, весна же – неспешная параноидная подготовка к данному сезону. И более ничего не требуется. Небольшая эпоха приходов. Я сорвусь на этот раз? Но кто говорит о том, что я что-то бросил навсегда. Всему своё время. Безусловно, зима – это период горького пьянства. Этой зимой я не преминул отдать дань уважения всеобщей деградации. Да, конечно, это было всего раз и то девственный, но всё же своим поступком я показал, что не до конца одичал в своей халявной берлоге. Молодые Имбицилы с каждым годом всё больше забывают смысл и радостное предвкушение от саморазрушения. Принимаются через несколько лет гордиться своими шрамами, потчуя своё тело дозами оздоровительных действий. Они в итоге приходят к заключению, что саморазрушиться очень быстро им не удастся, не получится исчезнуть до момента сожаления о содеянном. Невдомёк дебилам, что это игра разума. Если ты пьешь для веселья, то должен понимать, что веселье то имеет свои сроки и оное отнюдь не долговечно. Язычество говорит о том, что телец-вдова и православный водолей наверняка будут продолжать течь без руля, дабы пожалеть самих себя, а иногда и погордиться своими имбицилизмом. Время от времени ностальгируя, они тем самым введут в себя смертельную для былых страстей дозу забытья и вовсе потеряют смысл. А медицинские и прочие увеселительные препараты не ответят им теперь взаимностью, ибо оная взаимность была плодом их здорового пока организма и неопытного сознания. Но вот опыт пришёл, и теперь *** кто откажется от старых рефлексов. Прошлое, главное иметь прошлое – чтобы было потом что вспомнить, потом, после… После чего? Конечно, дело тут отнюдь не в заклинаниях и не в волшебных бутылочках, кои приносят тебе за так весёлый дым или живую воду. Однородная смесь бьётся о тупик и не понимает, что на самом деле лишь имитирует движение. Сие есть спасительная мастурбация, коей занимаются огромный процент ныне живущих организмов, обладающих сознанием, но не понимающих, на кой ляд им оно. И фантазия работает, как горб, который носит тяжести бренной жизни, оплакивая по пьяни бедственное положение своё. Да мне-то по хуй.
  Из наших отношений… Нет, я не думал о тебе всё это время… Я вообще практически не думал всё это время, я был с головой погружён в собственное безделье, пытаясь заглушить глас собственной паранойи.
 
  Нет ничего более сложного, нежели продолжать когда-то начатое. Ты пытаешься вернуть всё лучшее из собственных архивов, перенести в настоящее ту офигенную идею, которая… только сейчас казалась офигенной, но не тогда. Продолжение истинное не должно быть тягостным, ежели начало не было таковым. Вывод – оно не должно быть продолжением. Пока я лишь раздумываю над тем, что оно не обязано быть таковым.

  Потом к ним присоединился какой-то чел из налоговой, тоже любитель поторчать. Отличная погода на берегу Тивериадского обилия воды, тепло, лень, жажда… Четверо чуваков взбираются в лодку, закидывают туда же несколько мехов с вином и уплывают прочь. Гребут Симон и этот новый, о котором говорил Иисус, который сейчас сидит в лодке, опустив голову на руки. Ему ***во. Бедняга нигде не работает, оттого он позволяет себе торчать всегда. Андрей, брат-кулинар Симона пялится в паранойе во тьму, руки его покоятся на руле.



        3 ГЛАВА. ХЕСУС.



- Ибо, - утверждает Иисус, воздевая правую руку к небесам, и падает на спину. Зеленоватая блёва начинает течь из уголков его рта.
   Хмурый Андрей внезапно начинает дико хохотать в ночи. Симон, продолжая грести, молвит.
- Надеюсь, эти хлеба такие же вздорные, Андрей. – Поворачивая своё нетрезвое лицо к своему партнеру по гребле. – Переверни его, не дай погибнуть.
    Мытарь аккуратно перетаскивает Иисуса к правому борту так, что бы лик уставшего молодого человека глядел в ночную водную гладь. Блевотня тягуче льётся в бездну, обильно перед этим орошая длинные волосы. Снова безмолвие на волнах.
- Ёб, куда мы плывём? – Вновь нарушает тишину очнувшийся от приходов Андрей.
- Тут… недалеко… - выплывает из бездны размышлений Иисус. – Не далеко до края пропасти… и бездна тянет меня туда… чёрная потаскуха. О, Марфа…
   И лишь мерные гребки вёсел. Ветер пахнет ночью, вода воняет блевотиной Христа, ибо нос лодки по правому борту украсился вполне сытным обедом, коим потчевала Иисуса одна миловидная галилеянка. Безусловно, плывут эти четыре организма не для того, чтобы вдыхать вполне привычный аромат, но… Внезапно лодка ударяется о берег, так же внезапно Иисус воспрянул духом и потребовал себе вина. Сделав несколько больших глотков, Иисус отправился с Симоном отыскивать хворост для костра, а Андрей с Лукой вытащили на берег лодку и втихаря принялись дегустировать шедевры древней языческой кухни.
Спустя пол часа.
- А ты вообще кто? – спрашивает Луку Андрей.
- Да не по *** ли? – отвечает Лука. Он оценил эту неприхотливую простую лёгкую трапезу. Оттого он и не собирался обламываться на пустые ритуалы знакомств.
- А я Андрей.
- Заябись.
   Они легли рядом и глядели на звёзды. Слышно было лишь дыхание Тивериадского озера, которое пыталось похитить у них лодку.
- ****ый в рот!! – Андрей резко вскочил и так же резко прыгнул, пытаясь поймать лодку за верёвку. От этого внезапного напряжения кровь принялась ускорять темп своего движения, что, естественно отразилось на самочувствии Андрея. Кровь частыми и огромными дозами насыщала мозг Андрея всё новыми и новыми приходами.

 

- Чувак! – прокричал Андрей, чувствуя, что вот-вот отключится.
   Лука исполнил то же упражнение и с ним приключилось то же самое. Огромные штормовые волны избивали их бренные тела, вода сковывала всякое движение, грозы и молнии оглушали их. По крайней мере, они держались за одну верёвку, а это означало, что они против стихии пока вдвоём. Ужасное происшествие ввергло молодых галилеян в панику, они уже ничего не видели и практически оглохли от воя ветра и стона рыбацкой лодки. Казалось, что это мгновение будет последним для каждого из них. Так они и лежали друг подле друга, держась за верёвку, и орали. Длилось это до тех пор, пока Лука не почувствовал, что он основательно промочил ноги. Он принялся ощупывать себя, а Андрей, боясь потерять товарища из виду, крепко держал его ногами и левой рукой, правой он держался за верёвку, ещё больше боясь потерять связь с чем-то прочным, постоянным в эту трудную минуту.
- Чувак! – Вскрикнул Лука, слегка не доверяя своим чувствам. – Мы ни *** не тонем!
  Андрей, продолжая держаться за Луку, начал ощупывать себя и пришёл к тому же выводу – он намочил ноги. Они поднялись и увидели, что, по крайней мере, всё это время служили верной преградой тому, что бы лодка действительно не ушла в море без них… впрочем, она стояла достаточно далеко на берегу, ибо Симон имел не одну лодку, конечно… но просто так проябывать инвентарь он не позволял даже стихии.
- Это был глюк!!! – вскричал Андрей, когда они стоя озирались по сторонам. В этот момент не хилая волна сбила обоих с ног.

  Собственно, я догадываюсь, в чём заключается человеческое счастье. Одно из его условий – непостоянство. Здесь очень важно наблюдать за своим поведением во время ожидания того благого момента, чтобы не ошибиться в выборе способа удовлетворения всех своих запросов, когда ты чувствуешь себя одарённым. Именно непостоянство делает счастье таким терпким и слегка ядовитым, ибо человек голодный, наспех набивающий желудок всякой вкусной снедью, наверняка убивает себя. Так поступают все лиричные герои, ибо романтизм подразумевает под терниями, выпадающими герою, именно голод. Оранжевый вечер вновь возрождается в моих недрах, короткие сентенции в пустоту и красивые жесты. Именно красивые, как лишённые порочности и лжи. Это редкое качество среди людей. Среди меня это такое же редкое качество. Собственно… к чему это я?
   Из наших отношений. Самое лучшее в тебе качество – это твоё терпение… да, я абсолютно серьёзно. Тебе не обязательно это знать, чтобы иметь этот дар… знаешь, что-то в тебе такое есть. Может оттого, что сейчас я чувствую себя на редкость сытым и поэтому говорю ту правду, которую сказал бы позже, когда этот миг был бы потерян среди других точно таких же и абсолютно других.

   Тьма выплюнула Симона и Иисуса на берег из чащи. В руках Иисуса находилась огромная охапка хвороста, Симон же нёс здоровую корягу и не большой снопик дикорастущей конопли.
- Это… - сказал Симон. – Давайте уже костёр разводить.
  Иисус сбросил с себя дрова и направился к лодке, где лежали меха с вином. Сделав дюжину
глотков, Иисус, поглядев на Луку, спросил Андрея:
- А это кто?
- Так… - но тут раздался громоподобный глас Симона.
- Хули вы там подвисли? Двигайтесь сюда, продукты берите из лодки!
  Дюжина мехов, дюжина лепёшек, ночь и ярые попытки Симона развести огонь… вполне удачные, кстати.
   
  Изумрудная полоска на итальянском флаге выглядит чересчур беспечно. Она вызывает во мне горы различных образов, с которыми связаны мои страхи относительно моего будущего, моих будущих «хочу». Сырое бельё на балконе и застрявшее в груди сонное лето – вот мёртвый образ, будоражащий мои внутренности, переворачивающий мои прочные доводы вверх ногами. Мне необходимо стать взрослым и перспективным, но вместо этого я остаюсь беспечным лентяем. Они должны исчезнуть до тех пор, покуда изумрудные сумерки держатся так глупо рядом с белым и неестественно оранжевым бликом их чёрствой, но вполне ядовитой атмосферы, коя пробуждает из глубины подсознания моего неиссякаемый источник страстей и вдохновения. Оно зарождается вполне естественно – через боль, если не уютность в единственно удобном месте можно счесть за тупую височную боль. Естественно, моя мошонка напрягается с каждой произведённой неудобоваримой нотой окружающего мира не просто так – я подозреваю, что печали укуреного Вертера были от передоза желаний – неведомых доселе ему. Он был единым организмом, странным и долгоиграющим.

   Костёр, наконец разведён, охапка конопли брошена в него. Люди пьют вино и едят конопляный хлеб.
- Этот остров большой? – спрашивает Лука.
- Я думаю, несколько стадиев в длину, - отвечает Симон.
- Не дурное место для ночных бдений. – Восхищается Лука. – Я надеюсь, оно только ваше. Вы давно здесь отдыхаете?
- Слышь, чел, а не слишком ли много вопросов? – парирует любопытство Симон. Безусловно, ему интересно, кто это всё-таки. – Ты откуда вообще взялся?
- Из Иудеи, - ответил Лука. – Я новый здесь человек, иммигрант. Батя пристроил меня в налоговую… но ведь не хлебом, как говорится, единым…
- Но и вином, - вставляет Андрей. – Давай уже рассказывай всё по порядку. Чё как…
- Да, как там, в Иудее? – спрашивает Иисус.
- Да путём там всё, - начинает Лука. – Девки отменные, вино в кабаках дешёвое, люди нормальные в большинстве своём. Я вообще, в Этрурии наукам обучался, а в Иудее родился и жил до тринадцати лет. Думал… а если честно, то ни *** я не думал. Уж точно не думал, что доведётся на этом острове отдыхать. Пока клёво всё здесь. А вы, типа, местные все?
- Ну… - прожёвывая лепёшку, отвечает Андрей.
- Да мы тут, типа, все римские граждане, - молвит Иисус.
- Под одним ***м, - соглашается Симон.
- Оно верно, - говорит Лука. – А, вообще, мне так заебало это учение, что я рад всему приключившемуся со мной за последние сутки.
- Ты, поди, башлёвый? – спросил Симон.
- Да, гонишь, - ответил Лука. – Я первое время думал, что с голоду помру с этих ****ых налогов. Ходишь, пишешь… свободного времени ни *** нет. Туда пошлют, сюда отошлют.
Я вообще в шоке был всю эту неделю, не знал каким богам молиться. Отхерачил столько времени у козлов просвещения, что – это я понял впоследствии – оказалось не таким уж дерьмовым периодом в моей жизни. Думал, всё – конец неволи. Типа, заберу часть наследства, женюсь и забью *** на всё. Не тут то было. Батя такую взятку дал одному чиновнику, чтобы я здесь оказался, что ёб… хотел было сказать, мол, на хуя кровно заработанные отдавать какому-то козлу… но, что сделано, того назад не воротишь. Очутился я здесь по направлению доброго дяди – служить мытарём. А здесь любая падла мной помыкает… ****ь, это жопа какая-то!
- Зато ты, типа, казённый человек. Языки знаешь, – парировал увещевания Луки Андрей.
- Да по хую мне! Чувак, вся эта тусня мне заебала, даже не успев раскрыть своё истинное нутро! – воскликнул Лука. – Впрочем, всё не так уж и плохо.
- Всё намного круче, чем ты думаешь, - сказал Иисус. – Я, как погляжу, ты любитель поторчать и пофилософствовать.
- Ха… - ухмыльнулся Лука. – Я профессионал. – И после непродолжительного молчания вновь воскликнул. – ****ь, как охуительно!
- А то! – подтвердил Симон.
     Они возлегли у огня попарно – так, что голова Луки покоилась на плече у Андрея, а голова Андрея покоилась на плече Луки. Так же лежали и Симон с Иисусом. Эзотеричные и полудикие инопланетяне тупо пялились на две параллельные прямые у естественного (у огня, т.е.) источника света и диву давались. Тихие сельские волны нашёптывали молодым обкумаренным организмам вполне противоречащие канонам природы мысли, но шёпот был видимо успокаивающим и нежным. Молодые люди не стали препятствовать вполне нормальным для того времени страстям. Глупые инопланетяне всё больше заходили в тупик, теряясь в догадках – что же творится на земле. После той ночи Иисус стал звать Симона Петром, что с греческого означало «камень».
    Утром, когда лодка причалила к «материку» четверо молодых людей расстались, дабы повторить всё послезавтра. Симон пошёл домой за обедом, т.к. до вечера он собирался рыбачить и тем самым содержать свою жену, тёщу, детей, соседку и детей соседки. Андрей направился прямо к причалу готовить сети, работал он с братом. Лука похуярил в государственное учреждение, а Иисус побрёл к Марфе жрать и спать.

   Злые люди – злыдни – это люди, реагирующие на реальность несколько иначе, нежели большинство других личностей, кои, безусловно, не могут быть злыми и, естественно, вполне адекватно реагируют на оную реальность. Порой, обстоятельства требуют у индивидуума законных уступок, ведь данный жилец обитает среди ему подобных, а отсюда следует неизбежный компромисс, на который человек вынужден идти, чтобы продолжать мусорить на планете Земля по каким-то неведомым ему причинам. Человек слишком хил, чтобы уничтожить само человечество, т.к. одному очень трудно… что? Существовать. Оно, конечно, можно, но не качественно. Цивилизация позволяет человеку время от времени убеждаться в этом от греха подальше. И ещё куча всяких интересных закономерностей. Злыдни бывают разных мастей – одни ненавидят жизнь, другие её боятся, третьи её избегают. Я чуть ли не каждый день уверяю себя, что я не злыдень… от частоты повторений я рискую им стать. Злорадство, однако, присуще не злыдням, за исключением той группы, коя боится жизни – данные особи имеют на себе определённый цвет неуважения ко всему или выборочно живому, ибо в тайне завидуют способности других радоваться тем аспектам существования, от коих данные особи приходят в оцепенение. Безусловно, матёрые из известной подгруппы выстраивают эмоциональные преграды, чтобы (для чего же ещё нужны преграды?) не встречать на своём пути предметы, или образ, который способен привести индивида в неописуемый ужас и отчаянье. Замкнутый круг. Но со временем злыдни становятся профессиональными мазохистами. Я же отправлюсь в страну собственных страхов.
    Итак. Для начала у меня должна быть какая-нибудь, пусть даже самая завалящаяся мечта. Вот, значит, я мечтаю, рисую себе картины счастья и уверяю себя в том, что эти картины есть самое для меня дорогое, что может быть в моей жизни. Я слегка задумываюсь, ибо данная мысль должна быть переварена тупоумным сознанием, ведь я же не робот. Заебись, я прихожу к определённым очертаниям собственного счастья. Уверенные картины посещают меня о том, как всё будет либо чё всё-таки мне надо. Далее от полноты чувств позитивных я замышляю осуществить свою мечту, ибо она прекрасна и достойна того, чтобы появиться в реальности более «предметно». Нужен опыт, так просто ничего не происходит и не случается. Нужна хорошая память – дабы не забыть самое дорогое в твоей жизни, ибо мечта должна стать одной, той самой, после предательства коей мир становится серым и невыносимым. Так как мечта насыщает мою сущность и становится источником сил, а осуществление оной – целью, ради которой я живу, то, конечно, как человека обыкновенного меня может заинтересовать срок исполнения моих заветных желаний. Как социальное существо меня интересует, как относится к моим порывам окружающий мир. Я ещё не потерян, но различные «так как» увлекают меня за собой, и я становлюсь разумным человеком без осуществления своих детских желаний. Ушлое существо требует поправок, кондиций на ограничение абсолютной власти заветной мечты над моей личностью. Я знакомлюсь с собственной альтернативностью и погибаю, как верный адепт своих грёз. Рушится всё, в том числе и чердак. Страх и потерянность замещают временно свергнутого монарха-мечту, но оный монарх занимал столько места в моей «душевой» кладовой, что временщики, по идеи, просто захватили власть и ведут организм туда, куда вздумается им. Долго, конечно, не может продолжаться этот беспредел, ибо, предав однажды, приобретя такой опыт, во второй раз всё получается проще и быстрее. Я понимаю, что и страхам вместе с потерянностью, в качестве главы исполнительного органа тоже не долго продержаться на пьедестале моего сознания. Страсти в качестве электората требуют послаблений простым обыденным эмоциям, а лидером фракции банальных эмоций становится эйфория, которая не против дать реальные послабления, чтобы остальное хапнуть себе, в данном случае это время. Потом разные эмоции и темы занимают на весьма короткий срок этот трон, меняют друг друга, воюют друг с другом… в общем раздирают государство на куски, ибо всякий желает лишь обогатиться временем. Приходишь к выводу, что хрень редьки никак не слаще, ежели это натуральная хрень. Наступает время анархии и гражданской войны. Только охуенное чудо может спасти живой пока организм задуматься вновь над своими предпочтениями и сделать спасительный вывод. На трон вновь садится та самая мечта. Вот тебе, бля, и опыт. Период реставрации.

   Солнце принялось сушить молодой организм, поднявшись по временной шкале до полудня. Все дееспособные галилеяне в это время упахивались на своих рабочих местах. Молодой парень в грязной одежде, тяжёлый от нетрезвых мутных мыслей брёл по сухой песчаной дороге. Сандалии его покоились на правом плече, привязанные одна к другой мудреным узлом.

   Оранжевый вечер просачивается из углов моего убежища, моего угла. Заледеневшая синяя реальность – та, которая проявляет себя лишь по неведомым мне причинам – посетила меня вновь. Я отдал ей зуб. Сель где-то отсутствовала. Видимо пыталась наладить связь с моей ненасытностью, поговорить о тех вечерах, кои я проводил в беспамятстве наркотической эйфории. Мой слегка захламлённый эфир смотрит в этот жёлтый день, в тёплое солнце, в пожизненное забытье среди временных линий кучи разных образов, которым посчастливилось быть… и они даже сейчас есть. Или были. Непонятные мне законы данного симбиоза организмов проявляют по отношению ко мне весьма не однозначные эмоции. Видимо, это не зависит от меня до тех пор, пока я не обращу на себя внимание. И даже в этом случае я не в силах поколебать сонливое участие ко мне либо к чему-то такому же весьма важному… для меня. Я отнюдь не Ади, но положение моё, впрочем, как и всех остальных, обуславливает некое потенциальное слабоволие. Я живу в эпоху художественных фильмов, дерьмовых художественных фильмов. На самом деле, если посмотреть со стороны на немую сцену, где сидят люди и палят ТВ… они просто сидят и глядят в него. Я не понимаю, почему конопля до сих пор нелегальна. Наверное, не нашёлся ещё предприниматель достаточно энергичный и толстокожий в политике, который имел бы средневековый нрав. Наверное, все умерли. Куда двигают мировые деятели цивилизацию?
Эта жопа стала несколько уже… впрочем, я же не подразумеваю под всеобщей деградацией себя. Это кто-то другой, это не со мной. Это простая игра, где я не приглашаю собеседников, если кто-то считает себя таковым среди меня окружающих организмов. Это игра против игр. Единственный её подлинный вариант – это глядеть открытыми глазами на происходящее и ни *** не мнить о себе… так же относиться ко всему окружающему. Я не настолько устал для того, чтобы отблагодарить себя перманентным молчанием, ибо я говорю… но всё это странно, если сравнивать. Итак, я продолжаю.

   Хесус брёл к Марфе, Люка уже ***рил в государственном учреждении, исполняя обязанности рядового мздоимца. Симон и Андрей находились так же на своей работе.
Дул свежий ветерок, лодки мирно качались на тихих волнах, глупая рыба плыла в невод, инопланетяне недоумевали.
- Короче, ещё пару часов, - сказал Симон самому себе.
- Чё пару часов? – Вмешался в размышления Симона его брат.
- Поплаваем и домой. Скоро дождь ****ёт.
      Андрей подошёл к левому борту лодки и заорал, сделав соответственно руками рупор:
- Эй! Пару часов и домой!
   Неподалеку рыбачила ещё одна лодка Симона. На ней рыбачил младший брат соседки, двоюродный брат его жены и несколько нормальных мужиков, настоящих рыбаков – чтобы те долбоёбы не переломали инвентарь. Конечно, мужики были в курсе, что скоро начнётся ливень, так же они были осведомлены и о профгодности Симона, ибо стаж рыбацкого труда у Симона почти ничем не уступал его годам. Короче, люди взрослые и Андрею не часто приходилось надрывать глотку по делу. Конечно, он любил приколы больше, чем работать, но с братом он работал охуительно. А во времени они ориентировались только с помощью своих биологических часов – эпоха библейская, оттого всё, что не бесплатно больше дорого, нежели нужно. В том числе и часы. Пару часов означало, что работать они будут столько времени, чтобы потом хватило доплыть до берега и… короче сделать всё по техники безопасности библейской эпохи.

- Марфа! – крикнул Хесус, стоя около дома, где жила с родителями Марфа.
- Иди отсюда! – Пронеслось в ответ. Это мать Марфы. – Опять припёрся. И как не надоедает этому бесстыднику лентяйничать каждый день. Нету её! Иди, иди – не гляди. Неча тебе тут околачиваться!
- Марфа! – опять крикнул Хесус.
- Ты бы вместо того, чтобы кричать сделал бы что-нибудь. Живёшь, голодранец под открытым небом. У нашего пса и то конура имеется, тварь бессловесная и та приносит пользу. А ты? Как тебя земля только носит?
- Марфа! – Хесус определённо терял терпение. Ежедневно выслушивать одни и те же упрёки от одной и той же женщины его отнюдь не прельщало… впрочем, он готов был пойти на подобную жертву, ибо знал для чего он стоит тут на жаре и орёт.
   Открылась дверь сарая и появилась Марфа. Она доила козу, от неё исходил пьянящий аромат домашнего труда и молодой женской плоти.
- Марфа, идём купаться! – Крикнул ей Хесус.
- Она никуда не пойдёт, - встряла мать, - она не ровня тебе, лоботрясу!


   Прежде, чем встать с постели и окончательно проснуться, теперь я убиваю парочку своих злейших врагов. Кто-то мог бы обвинить меня во вредительстве по отношению к своей прозе, ибо подобное действие весьма банально и очень распространено. Но здесь нет никакого подвоха – это лишь очередное напоминание о том, что я пишу это отнюдь не для дискуссий. Собственно, сия проза – это лишь громадное количество символов, несущих за собой определённый смысл, в данном случае его полное отсутствие. Отчего такой беспредел?
Слишком много смысла в других сферах бытия, а творческий подход к собственной персоне не позволяет быть слишком банальным… таким, как реальность с её неадекватными проявлениями анальной агрессии, с её телепередачами пустоты и безумия. Если же телевидение – ежедневная банальщина – это отражение состояния мира, то моя скромная персона отнюдь не согласна с подобным положением дел. По крайней мере, для меня, ибо искусство, к коему я отношу свои умозаключения, всегда играет с крайностями, ибо это нечто большее, нежели иллюзия. А люди – это не братья и сёстры на данный момент, это мужья и жёны, коим суждено разделять и горечь поражений, и радость от саморазрушения.
За окном пока ещё мороз, не смотря на Апрель, но очередные повторения уже начинают свой бесконечный роман про белое таинственное животное, коему, видимо, никогда не придётся пасть так низко, чтобы ужаснуться и предпринять неумелые попытки разобрать стереотипный помост, по коему оно шагает уже сотни лет, но никогда оно не падало – лишь боялось. Традиционный период обострений принимает очередных адептов Сели в свои ряды, и за годы моих наблюдений я вывел несколько неизменных фактов. Ого, Сель… ты не постоянна – ты традиционна и повторяема. И у тебя даже были свои рекламные агенты – быть пророком в столь предсказуемом мире стыдно. Улица пахла лаком для волос.
 
    Это состояние предательства. Сытое довольство от ощущения, что никому не лучше. Лица склонились под знаменем этого напрочь выдуманного факта, который стал девизом для большинства. Я говорю, что для большинства – отсюда следует, что всё гораздо лучше, нежели можно себе представить одним холодным весенним вечером. Я заглядываю не с той стороны, с которой подходил к тебе всякий раз, когда мне хотелось просто обвить тебя своими руками и отдать свои грёзы воздуху или ещё кому, но лишь бы избавиться от приторной усталости. Гробовая доска-потолок сыплет извёстку. Все вокруг были другими, сейчас они перемешивают карты в колоде сцен и стремлений… впрочем, стремления – это лишь причины, живописные картины изображающие сценарий художника. Я так же не лишён этих червячков. Если кто-то мог бы представить себе другое сравнение, то он явно не поймёт мою усталость, от которой не останется и следа, как только я возьму тебя в руки.

  Из наших отношений. Что ты сказала?.. Нет, наверное, мне послышалось. Хотя ты знаешь, я не могу тебе рассказать о тех любовных утехах, о которых ты только слышала из сплетен и собственная фантазия, если, конечно, ты была в настроении, ещё более добавляли красок, вовсе не свойственных моей натуре, но твоих, настоящих природных… да я, собственно, не сомневаюсь, что, представляя всё это, ты проиграла все слухи, как сценарии по-своему. Ты занималась со мною любовью в своих мечтах, если воспринимала сплетни всерьёз, если слышала их… Я это знаю… Нет, мне не следует говорить о других то, о чём они тебе сами не поведали – это будет ложью… Тебе хочется, чтобы я выдумывал?.. Да пойми ты, я ведь изменился. Это значит, что я теперь другой, что же тебе ещё непонятно в этой ситуации?.. Ты цепляешься к словам, я неизменен только в одном случае… Это не тот случай.

   Хесус побрёл на озеро один. Он отлично знал, что спустя несколько мгновений, Марфа придёт на их место около озеро. Он снял с себя грязную пыльную одежду и зашёл в воду.
Безусловно, плавать в таком состоянии (или настроении) он не собирался, для этого он был достаточно ленив. Солнце пекло, допекало назойливое наблюдение инопланетян за земным беспределом – Хесус просто зашёл в воду, чтобы немного освежиться. Прохладная вода исполнила роль спасителя – чувак воспрял всеми своими органами. Появилась Марфа. Она заботилась об Иисусе. Она была банальна, она банально его любила. Она была не дурна собой. В момент перезарядки Иисусу Марфа показалась соблазнительной больше, нежели это бывало прежде. В его мыслях ничего не шевельнулось – один инстинкт, хотя стоило бы понаблюдать за собой в такие моменты. Иначе можно не успеть осознать, как ты меняешься и куда. Один парадокс неминуемо влечёт за собой остальных коматозников-обстоятельств. Иисус пресыщался жизнью, ибо только в момент ужасного пресыщения чувствуется острота и ядовитость удовольствия. Он не продавал собственное счастье и чуждое ему время. В тот момент он просто желал отъебать Марфу.


 
 

    Я ли победитель? Я ли герой? Кто может быть уверен во мне, когда я никому не позволяю прикоснуться к себе, опасаясь потрепать своё изнеженное восприятие мира? На что я могу наплевать? Нужно будет потребовать от Сели список непотребств. Нужно не делать такую кислую мину, я всего лишь отказываюсь от ненастной погоды, усугубляя своё положение. Автор взволнован реальностью, современностью и пытается что-то донести читателю. Но ведь я не Булгаков. И так всё ясно, и так всё волнует. Люди работают, вкладывая в свою деятельность все свои худшие качества, жрецы труда приносят молитвы своему трудолюбивому, жадному до чужого, бессмысленного труда, богу. Не слишком ли много чести этому факту в моей продолжительной повести? Через какой-то час я останусь без работы, я предсказываю это. Я лентяй, мне плевать на работу. Марфа сказала Хесусу, что, скорее всего она выйдет замуж. Нет, она не особо к этому стремится, просто уже не раз подобные мысли материализовывались в отчем доме.
  Так страшно, что я подумываю услыхать не раз предложение Сели стать её адептом, зарегистрировавшись в какой-нибудь секте ничего не понимающих воронок. Неужели у меня всё так плохо? Простывать никак нельзя. Это единственная болезнь, которую я боюсь и которая так искренне любит меня. Черным-черно на моём радаре от всякого рода предложений собственной неудовлетворённости. Меня может вытащить на свет только моя патологическая нелепость. Это отнюдь не самобичевание – это оценка ценностей. Мне ведь по ***, по большому счёту на наследственные, чуждые мысли и мировоззрения.

- Тогда мне придётся искать работу, - сказал Иисус.
- Пока тебе ничего не нужно делать, - ответила Марфа, целуя Хесуса в сосок. – Я ведь не стремлюсь сочетаться с кем-то браком. Но родители не отстанут. Могут лишь дать отсрочку.
- Я надеюсь, ты не против замужества? – спросил Хесус.
- Что же плохого может быть в замужестве? – удивилась Марфа.
- Не знаю и не узнаю, ведь я никогда не смогу выйти замуж.
- Если только не станешь красивой девушкой, - засмеялась Марфа. Это был неуловимый сигнал к тому, что разговор окончен, и она предлагает расслабиться.
   Больше Иисус не заводили подобные речи, потому что Марфа больше никогда не говорила об этом.


      Из наших отношений… Я не верю – либо у меня, не всё в порядке, либо у тебя. Не может быть третьего варианта, так было всегда. Отсутствие сплетен о тебе говорит о втором варианте… да ещё эти воспоминания, брр… О, нет, я-то давно всё позабыл, но помню – это был кто-то другой… Зачем ты спрашиваешь? Я люблю лишь тех, кто близко либо очень далеко – ты же сейчас в недосягаемом пространстве, но очень близко… Я просто знаю… Поступи совершенно наоборот, нежели советуют тебе те, кто окружает тебя, говорят, что любят и заботятся, желая счастья. Ты знаешь, что я мог бы тебе пожелать, ибо я остался неизменен. И останусь до тех пор, покуда моё положение не изменится из худшего в сумасшедшее… наверное, неисправим, но не стоит обвинять меня в том, в чём нет моей вины, поблагодари другого. Нет, я не боюсь даже мнимой ответственности, но не буду тебе советовать нечто определённое, ибо этот разговор меня ни к чему не обязывает, я лишь размышляю – как раз-то я останусь не причём, ведь так всегда, это правило.

    Утешающие мысли о смерти, о том, что всё это не вечно. Моя гомосексуальность проявляется, как и во всяком живом организме на этой планете в красноватых минутах, когда я размышляю о том, что всё-таки порой прошу жалости, но никогда не заслуживаю оной. Сель  играет со мной в жестокую имбицилоидную любовницу, которая жаждет исполнить свою пустую волю. Её картины говорят мне лишь о долгом сне, где ничего кроме страха мне ничего не принадлежит. Я должен исполнить роль глупца и юбочника, иначе мне придётся проснуться и больше никогда не говорить о пустоте и закомплексованности. Прочие самцы из нашего прайда никогда не упоминают слово свобода, считая подобные символы пустым словом, бессмысленным колебанием атмосферы… когда в это время можно спать. Очередные побои меня не отрезвляют, но зато я чётко слышу голос пустоты, а вакуум никогда не врёт, ибо он всегда отмалчивается, когда я начинаю спрашивать. Моё тело изобилует молодыми грибами, они молча растут, и никто не слышит их зловещего шёпота. Я не могу их уничтожить, но имею все права переварить их, ибо всепоглощающая любовь когда-нибудь треснет от обжорства, если кто-то сзади не прекратит насиловать её своим огромным, своей огромной ненасытностью. Я, наконец, должен приказать ей глотать, ибо всё нужно делать до конца. До конца!!! Кто-то разве против? Ведь никто не слышит, минутное проявление жизни в телах ничего не значит, и даже если я буду спать долго, то в любой момент могу, очнувшись, приказать глотать всем. Я говорю, что я не слаб, я лишь орудие, которое имеет изъян, которое не может быть плохим либо хорошим, ибо мёртвые понятия ничего не значат в сравнении с ежесекундными эмоциями – такими же не постоянными, как и мой рабочий график. Я здесь, это сегодня пройдёт так же, как и другие. Оно соприкасается со мной, но лишь на мгновение. Я уже там. Я давно хотел определить моё место, но пришёл к выводу, что  это абсолютно бесполезно, ибо я лишь на время появляюсь, но момент отключения ясен уже сейчас.
    Из наших отношений… Что ты видишь? Это мой панцирь, на нём кожа и мышцы, внутри разные детальки. Я – механизм. Заведённый приёмник, который настраивается на разные волны. Происходит что-то определённое и я ловлю определённую волну. Если мои антенны поймают другую частоту, то я просто переключусь на другой эфир, где мне станут петь и говорить об эйфории. Тебе кажется, что следует перебить меня в этот момент, но откуда такая уверенность в собственных действиях? Разве ты не слышишь шёпот вакуума? Я готов показать тебе новые картины, которые давно хламились у меня на чердаке – их невообразимое множество, в этом ты убедишься потом… Мы не сможем никогда расстаться.
Тебе стоит просто привыкнуть, и я уже слышу определённые шумы в твоей голове, которые легко распознать – ты начинаешь привыкать и мутировать, собираясь стать деревом на моей почве. Твоё существо доверяет незнакомым доселе волнам, т.к. ты сама заставляешь, ты сама составляешь себе меню. Твои картины не будут существовать без моих, иначе они рискуют поменять оттенки. Это, собственно, не страшно, но ты ведь этого не хочешь. Ты сама виновата. Или кто-то другой… Убежать? Это не так уж и легко, ты рискуешь заиграться по дороге, если не будешь осторожной – ты так легко ломаешься.


   Сель может сколько угодно долго продолжать испытывать на прочность мою приверженность к деградации. Она ёбнутая.


   Хесус не был из тех, кто заботится о животе своём, он любил торчать – это правда. «Значит Марфа скоро выйдет замуж, » - думал Хесус. – «Это значит, что мне рано или поздно придётся искать работу».
   Он поднялся с песка и побрёл к доку, где Симон должен был уже причалить, т.к. начался дождь, а все знают, что Симон – охуительный рыбак, поэтому у него не может быть неудачных дней. 
    На лицо упало несколько холодных капель, подул свежий ветер. Иисус поднялся с песка, отряхнул, где достал грязь на одежде и побрёл туда, где причаливали лодки Симона. Улицы опустели окончательно, зарядил дождь, который привычно бил по плечам и голове большими и малыми снарядами, состоящих всего лишь из двух компонентов. Люди сей эпохи и географии не были ленивы – они скрылись в своих домах и под языческое, весьма психоделичное радио чё-то творили по дому. Иисус целенаправленно брёл к Симону, но с каждым шагом он всё больше и больше заябывался месить быстро растущую дорожную кашу. Когда он окончательно выбился из сил и потерял всякую надежду на быстрое перемещение своего бренного организма к месту назначения, то решил сдаться и отыскать хотя бы более сухое на данный период место. Заметив ближайший рыбацкий домик, он направил стопы свои к оному помещению. Понятно, что бродягу никто из сознательных граждан бы не впустил домой. Хесус тоже не стал искушать проведение и, опасаясь быть замеченным хозяевами и получить вполне вероятные ****юля, он просто встал под навес около дома и дрожал. Сквозь плотную пелену дождя он заметил приближающуюся фигуру, но было уже по *** каким-либо образом реагировать, Хесус для этого весьма замёрз.
- О, Иисус, привет! – Воскликнул мокрый юноша. – А ты чё тут виснешь?
- А, привет, Иоанн, - Хесус узнал своего старого приятеля. – Спасаюсь от дождя.
- Хм, нормально, - усмехнулся Иоанн. – Разве так ты спасёшься от его последствий?
- Ну а хули делать-то? – урезонил пытливый работящий ум бродяги.
- Пойдём ко мне, – сказал Иоанн и забарабанил в двери. – Да открывайте уже, ****ь!
     Дверь отворила пожилая женщина.
- Мир дому вашему, - сказал Иисус в виде приветствия.
- Здравствуйте, - ответила подслеповатая мать Иоанна.
     Ребята зашли.
- Ма, давай чё-нить горячего. И вина. – И, обернувшись к Иисусу, сказал. – Бля, вот дождина!
- Дождь что надо. – Согласился Иисус.
    Они сели за стол и ели, чё было – горячее или холодное. И вино.
- Ну, давай, рассказывай, - сказал Иоанн.
- В смысле? – спросил Иисус.
- Не понял, - удивился Иоанн. – Ты ведь вроде около моего дома стоял. – И, пригнувшись к самому уху Хесуса добавил, едва сдерживая смех, - или ты хотел моему папаше рога наставить?
   Раздался громкий смех.
- Да я просто от дождя спасался, - сказал Иисус, слегка успокоившись.
- Ааа… - протянул Иоанн, - понятно.
- Могу побиться об заклад, что тебе ни *** не понятно.
- Ааа… ну тогда ни *** не понятно.
- Кстати, Иоанн, как ты собираешься провести вечер?
- Ну особых планов у меня не было… Собирался пойти к Марфе, дочери Илии. Видишь ли, мать бранит меня, что хожу бобылём, а, типа, пора уже украшать чужую старость внуками…
- Мм… К Марфе?
- Ну.
- Любишь её?
- Да как тебе сказать… да не по *** ли тебе?
- По ***, - признался Хесус. – Слышь, чувак, хочешь, пойдём со мной? Я вообще-то к Симону собирался. Впрочем, это просто предложение.
- Ну а то? Пойдём. Думаешь, у Марфы будет интересней? Я же с её родителями буду тусоваться… это я ещё успею.
       Иоанн взял с собой три меха с вином и вместе с Иисусом направились на улицу, дождь к тому времени кончился, и природа поставила свой неизменный хит «щебетание птиц». Однако мать остановила Иоанна, спросив, куда он направляется.
- К Симону иду, - ответил Иоанн.
- А как же Марфа? – разочарованно спросила мать.
- Ааа… к ***м! – Махнул рукой Иоанн. – Завтра схожу.
- Ну, когда завтра-то? – Запротестовала мать. – Всегда у тебя один ответ. Так и помру, не увидев внука.
- ****ь… - Иоанн ещё с прошлой недели начал кормить своих родителей «завтраками». – Сходи пока сама. Поговори там с родителями Марфы, договорись о приданном, там, ещё о чём-нибудь.
- Я уже разговаривала с Марией. Неудобно будет говорить о приданном, когда такой жених, - принялась горячиться мать, - не может найти времени для невесты.
- Мать, ну чё ты хочешь от меня?!
- Сходи, поговори с Марфой.
- О чём?
- Как о чём, остолоп?!
- От этих разговоров внуки у тебя не появятся.
- Иди, я сказала, к Марфе. С родителями её поговори.
- Пусть отец идёт… с родителями-то, о чём говорить?
- О свадьбе.
- Ай, ну на *** это всё! – наступил черёд звереть Иоанну. – Схожу я!.. Потом. А сейчас я иду к Симону. Всё!!!
         Симон и Иисус вышли на улицу. Погода смиренно ожидала, когда люди начнут вечерние забавы.
- Кстати, Иоанн… - замялся Иисус.
- Чё?
- Я… это… имел блуд как-то с Марфой… неоднократно.
- Ну и как?
- Что как?
- Ну, как она?..
- Скажу честно – просто охренительно.
- Фу… по крайней мере, она не будет бревном на брачном ложе.
           Он отворил двери и крикнул:
- Иди там договаривайся! Скажи, что безумно люблю её или чё-нить ещё скажи. Короче, согласен я!
    И они пошли к Симону. По пути они несколько раз топли в грязи.
- Скажи, Иоанн, - затеял разговор Иисус на самом «сложном участке трассы», скользя по грязи. – Тебя не интересует, что Марфа не девственница?
- Да по ***м мне, - прокряхтел Иоанн, цепляясь за ветку ивы, чтобы придать своему телу больше устойчивости. – Девка-то она не плохая, как мне кажется. Не сварливая, работящая.
А вообще, предки просто хотят использовать меня. Помощница матери нужна. Ну и как ты думаешь, то, что она не девственница может ли как-то повлиять на ход событий?
- А ты сам как думаешь? – спросил Иисус, широким прыжком перепрыгнув лужу.
- Думаю, что нет, - ответил Иоанн, прыгая вслед за Иисусом. – А мне безразлично, что она не девственница. Сам-то я тоже ведь…
- Но она-то женщина, товар, - решил продолжить беседу Иисус. – На неё следует хотя бы взглянуть… чтобы не обидеть родителей. Ведь они её растили, воспитывали, вложили в неё кучу трудов.   
- Ну, я надеюсь, ты не станешь обманывать своего давнего приятеля в столь щепетильном вопросе. Сам ведь всё слышал. Мать серьёзно взялась за меня. Отцу, в принципе, по боку на мою личную жизнь.
- Нет, против Марфы я ничего плохого не могу сказать. Она заботливая, хозяйственная, любвеобильная. Весьма не дурна собой. Дети у вас получатся красивые.
- По-моему, это всех устраивает, - докончил мысль Иоанн.
- Ну а ты?
- Ну и меня тоже это устраивает. Тебе я доверяю, Иисус, ведь ты меня знаешь со всех сторон.
- О да, - ответил Иисус и поцеловал своего экс-любовника, верного товарища.
- Я думаю, на этом наш разговор о Марфе исчерпан, - сказал Иоанн, как только уста его освободились после жаркого поцелуя.
- Конечно, - сказал Иисус.
- Ты лучше скажи, что мы будем делать у Симона? И к какому, собственно, Симону мы направляемся?
- Скоро сам всё узнаешь, - ответил Иисус. – Мы почти пришли.
       Наступал вечер.

 
  Собственно, у меня всегда имеется кое-что про запас. Сегодня я совершал обычный свой маршрут. Ничем особенным он бы и не отличался, если бы не идиотский смех. Мне кажется, кое-кто был прав на счёт родственных связей, отзываясь о данном типе с некоторой долей подозрения. Впрочем, я не против был поглядеть на живую шнягу, которая глядела на меня, как на живую шнягу. В последнее время я стал чересчур чувствительно относиться к собственной персоне. Что бы это могло значить? Боккаччо, ты мне нужен как никогда. Разве я сделал что-то не так. О, нет, видимо всё идёт своим чередом, и я вскоре ещё раз загляну в глаза моим глюкам, которые ждут моей реакции. Пожалуйста, не надо. Перстнявая жаба смеялась, не понимая всей ответственности. По крайней мере, это было ужасно, ибо на тот момент я не был готов показать свои лучшие стороны… наверное, потому что не было смысла. Завтра принесёт новые идеи и поступит со мной как сегодняшнее завтра. Но даже сейчас нет никакого дела до времени, пусть и кажется, что нет ничего кроме служебных образов, которые ругают меня, утверждая, что я химик. Это бессмысленно. Я думаю, что нет никакого толка гнобить слабую сущность… если конечно нет опасения, что она вырастет и начнёт диктовать свою волю, считая, что его фантазии и являются единственным правильным отношением к жизни. Старые добрые американские горки, с новыми сюжетами. Я беспричинно старею лишь за короткий срок. Ещё одна огромная доза смысла, ещё один кретин решил, что понимает своё мышление, ещё одна не сбывшаяся мечта. А, подними меня наверх, я хочу посмотреть на себя со стороны. Нет уж той насыщенности, я готов ничего не отдавать, ибо у меня уже ничего не осталось. Но моя почва переваривает старые трупы, свои собственные – даже свои собственные, оснащённые мощнейшей кислотой и двойным антикоррозийным покрытием. Это не сумасшествие, это даже не похоже на меня прошлого, это не походит на прошлое, ибо оно есть продолжение, а значит разделять самого себя на периоды – не имеет смысла, я ведь просто живу в этих периодах.
Не лей на меня свой яд. Ты не можешь понять. Это не стоит понимать, ибо чрезмерная пиявка скоро опять уйдёт, и никто этого не заметит. Все сочинят какую-нибудь историю, чтобы оправдать происшедшее. Одно резкое движение лезвием, один бесполезный жест… впрочем, моё лезвие изрядно заржавело. Это скоро пройдёт.

    Новые дни обеспечивают меня халявной пищей для размышлений… я ни коим образом не принадлежу к тем событиям, которые настораживают меня. Опять весна. Опять она нежно перерастает в летнюю синь. Сколько ещё тривиальных жестов попытаются заслужить тёплое местечко в моих затуманенных мозгах. Их будет уйма, мои фильтры должно быть весьма мощные, если, конечно, я не сдам своих позиций. Всё это весьма туманно, я могу и не замечать гниющие вывихи чужого сознания, что я и делаю, устремляясь в недра собственной фантазии. Сейчас моя голова очень дорога для меня, в ней находится огромный потенциал ненаписанных ещё страниц, ненаписанных ещё песен – как хвалебных, так и хвалебных. Песня должна быть хвалебной, ибо жизнь, по сути, прекрасна и не может быть альтернативного варианта у сиюминутной сентенции. Выигрывает тот, кто меньше обманывает себя, меньше лжёт человек тогда, когда он меньше лжёт вообще. Есть ли причина для лжи? Сколько угодно и порой мне так плевать на себя, что, кажется, я готов был бы ратовать за закон, карающий биологическим уничтожением за ложь. Мелкие потерянные мышки вылезли из своих норок, дабы вдохнуть вечернюю слякоть – они рады убивать себя, если это будет долго и мучительно. Впрочем, Сель, может, хватит?

  Из наших отношений… Знаешь, наверное, я чувствую себя полностью счастливым на данный момент, когда не могу увидеть тебя и уж тем более быть с тобой… По крайней мере, это откровенно и я считаю, что после этих слов ты последуешь моему примеру… Я имел ввиду, будешь счастлива… Нет, я не спрашиваю тебя, счастлива ты или нет, я просто… Знаешь в отношениях между людьми понимание друг друга, наверное, ничего не значит. Куда чаще возникают проблемы от непонимания собственных требований и коварнейшего символа пары. Мы ведь не две половины, мы два разных организма, которым друг от друга никуда не деться… Я абсолютно в этом уверен, но не станешь ведь ты ради чувства самосохранения оспаривать мои иллюзии, моё на них законное право – я ведь не уничтожаю твои. Когда настанет время прекратить эту игру, тогда мы начнём другую – я бы посоветовал тебе не воспринимать болезненно любые изменения в правилах. Но как мы можем расстаться, если мы практически ни на миллиметр не приблизились… Я никак не думаю по поводу наших отношений – они просто есть.

  Я думаю, что мои теперешние мысли иногда выходят за рамки сквернословия или скверномыслия. Конечно, я не погряз в добродетелях и с моей волей происходят те же пертурбации, я вовремя сдаюсь и превращаюсь вновь в безутешную вдову-тельца. Я просто досматриваю титры старого фильма, до конца так и не определившись в своём мнении о просмотренном фильме. Наверное, всё это время я спал. Может, я до сих пор сплю. Меня интересует, чем же закончился этот нудный фильм. Сие есть суть продолжения укуреной повести, коя превратится своим окончанием в начало повести новой. В моём организме сейчас слишком много сладкого… меня не покидают навязчивые мысли о том, что я должен определиться с выбором сторон. И если я куплюсь на эту паранойю, то выбор-то уже сделан давно… так, на всякий случай. Это не повторение, это нечто новое.

  Из наших отношений… Знаешь, мне кажется, что ты мне нужна… Да, к тому же мне нравится, как ты реагируешь на мои слова, и реакция твоя порой меня озадачивает… Я просто не знал, как ты выражаешь свои эмоции и что они на самом деле значат, потому что я всегда думаю о себе или о чём-то ещё, не придавая особого значения огромному калейдоскопу мыслей – это просто хобби… Сейчас я слегка устал и я бы не хотел услышать в данную минуту какую-нибудь нелепость.

   На берегу Иисус и Андрей увидели лишь пустые лодки – хозяева давно покинули их, чтобы заняться вполне наземными делами.
- Здесь никого нет, - сказал Иоанн.
- Вижу, - ответил Иисус.
- Это его лодки? – спросил Иоанн.
- Да.
- Тогда я знаю, к какому Симону ты собирался, - догадался Иоанн. – Пойдём же к нему.
- Погоди. Мне в голову пришла мысль. Что если нам кое-куда отправиться? Вдвоём.
- Я не против, - согласился Иоанн, он уже давно не видел Хесуса. – Идём.
- Нет, мы не пойдём. Мы поплывём.
- Но я плохо плаваю, - возразил Иоанн.
    Хесус удивлённо взглянул на своего спутника.
- Ну, тогда мы пойдём по морю. Ходишь ведь ты вполне сносно.
     Они забрались в лодку и поплыли к знакомому уже острову. На этот раз работал вёслами Иисус. Он глядел на Иоанна и улыбался, ибо был всё-таки рад увидеть старого приятеля, с коим у него был связано множество приятных моментов в жизни. Иоанн глядел на Иисуса с такой же лаской, ибо его воспоминания об Иисусе не были менее холодными.
- Ты скоро женишься, и у тебя будут дети, - сказал Иисус.
- К чему ты завёл разговор о моей женитьбе? – удивился Иоанн. – Ты ведь знаешь моё мнение об этом мероприятии.
- Если бы тебе было это противно, то ты ни за что не согласился бы.
- Хм… - задумался Иоанн. – Но мне нисколько не противно быть мужем Марфе.

   Время позволило мне то, о чём я не просил его. Сель в свою очередь требует полной осмысленности и ясного представления, о чём я пишу, чем я живу, как я живу и т.д. Мои слова действуют на меня в данный момент слегка раздражающе, у меня не проходит ощущение, что они материализуются и обретают свою собственную оболочку, свой цвет. Неужели это интриги моего разума? Настаёт сложный период повторения. Ещё один вариант на старые, позабытые темы. Когда это было? Я уже не помню, видно тогда всё было прекрасно, если я не могу добыть отчёт о том времени у собственной памяти. Финишная черта и я вновь гляжу в собственную пропасть, ощущая себя превосходно. Один из голосов должен замолчать навсегда. О, это было бы слишком романтично – быть абсолютно уверенным в своём постоянстве. Что может быть ещё постоянным в реальности? Только не сознание. Кастрированные рыцари стареют, они посвящают себя определённым мотивам, чтобы стать хоть кем-то, хотя бы просто остаться в памяти. В чьей памяти? В качестве кого? Сиюминутные проблески-вспышки и глубокий нырок в бездну. Я понял, чего испугался тогда… когда меня никто не мог видеть, когда никто не мог сказать ни одного слова. На самом деле, повседневная реальность – это лишь игра, в которую никто не смеет отказаться играть. Есть свои правила. Мне же достаточно остаться довольным своими любимыми корнями, которые рефлекторно увлекают меня в глубину старых, высохших глюков, от которых не будет спасения, покуда я не откажусь хотя бы от одного своего альтернативного варианта существования. По крайней мере, я ещё ни от чего не избавился – последнее решение впереди. После него нельзя будет врать часто, иначе невозможно будет определить, что же я всё-таки выбрал. Я всего лишь персонаж в чужом сознании, моё собственное «хочу» пребывает сейчас в оптимальном состоянии для того, чтобы я поведал о своих будущих приключениях, о раннем утре, которое было ещё задолго до меня. Увы, это не глюк. ****ое раннее утро было и у меня. Разве я не заметил его в тот момент. О, ну конечно! Я думал только о своём состоянии, оно было коматозным, однозначно. Что же всё-таки пытается меня трахнуть без моего ведома, какая мысль? Она должна быть опознанной. Пока этому нет имени в моём словарном запасе, ибо я слегка опережаю события – на тысячу лет, как минимум. И пока я опережаю события, пребывая в раннем средневековье и боюсь ответить неправильно по шпаргалке, которая настолько заебала меня, что я не в силах больше таскать за собой эти гробовые плиты, на которых написаны все действия, которые я вызубрил наизусть, я продолжаю повествование.

    Скорое потепление чувств. Скорое приближение зловещих каникул, когда можно будет со всей бесшабашностью плюнуть даже на те осколки сознания, кои по какой-то неведомой причине до сих пор иногда проявляют свои качества профессиональных гидов. Путешествия. Я бы сказал, что они весьма синтетичны, и они не ровня путешествиям, ради коих люди заставляют трястись с себе подобными, ощущая зуд в промежности от неудобной постели и постоянного пьянства. Да, пьянства – иначе как можно скрыть тот факт, что окружающий тебя мир весьма похож на телевизор. Только по телевизору индивид просто тупо палит действия, не соображая, что с помощью пульта он пролетает кучу километров, кучу лет, и что одному банальному организму никогда не удастся стать участником хотя бы в одной тысячной всех историй, кои он имел удовольствие просмотреть по телевидению. И уж тем более, он никогда не осуществит ни одной фантазии, ибо точно знает, что на время рекламы он станет бессознательно переключать каналы. И в итоге жизнь становится похожа на рекламу. Для этого вовсе не обязательно смотреть телевизор. Всё и так ясно. Ловлю себя на мысли, что умнею. Решаю данный вопрос быстро и легко, с некоторой долей изящества и профессионализма. Даже искренние побуждения, коим удалось пережить собственную востребованость, даже она становится лишь широким жестом и больше не привлекает любопытных мотыльков. Ничего кроме жалости… впрочем, о чём это я? Остались ещё некоторые занозы в моём рыхлом теле, которые не позволяют мне в данный миг развить скорость до самовозгорания. Это и не требуется сейчас, ибо я не выхожу за грани правды или другого термина, который, вероятно, подошёл бы куда более кстати, но, учитывая мою преданность, или старую привычку говорить так, как мне взблагорасудится,
Я опять же не переступаю вышеупомянутые рамки. Всё должно быть естественно и натурально. Моя магнитная стрелка ни фига не показывает, это вывод. И это сейчас просто клёво. Я ведь никуда не спешу и никого не жду или, по крайней мере, пытаюсь себя в этом уверить, ибо разные причины, поводы служат некоим послаблением для такого лентяя, как я. Я уговариваю себя не трахать больше Сель, но она навязывает мне свою плоть. На моих железных клыках оседает куча песка, завтра не оставляет мне выбора, кроме как оставаться самим собой и не доверять. Но это опасно, ибо паранойя – это как раз таки реальность. Я говорю стенам, что нечего опасаться, не такое ещё бывало и такое уже было. А в данный момент любая встречная волна является лишь подстрекательством к тому, чтобы я стал более упругим и несговорчивым. Отыскать солнце оранжевым вечером не так уж и сложно – оно вот оно, оно всегда здесь. Сель забыла обо мне, её озабоченность не принесла ей минутного удовлетворения, ибо я просто в тот момент исчез, не оставив ни малейшего шанса на реинкорнацию.
 
  Лодка продолжала тихо плыть в сторону острова. Все, кто знал о нём, как об уютном местечке для отдыха от трудов праведных и не очень не имели понятия, где точно находится остров. Путеводителем являлось желание, и в каком бы состоянии не отправлялись  туда язычники, они плыли к острову, всегда понимая, что они делают. Иоанн не знал, где точно находится остров, как и все остальные попавшие когда-либо на данный остров. Он просто рулил.
- К тому же разве плохо порадовать своих родителей детьми?
- Приносить радость в сей мир всегда не плохо. Только вот люди не всегда знают, когда стоит позаботиться о подаче оной радости.
- В моё случае, даже моё непосредственное участие не играет огромной роли, я лишь буду участвовать при зачатии. Хочешь, можешь тоже участвовать при нём.
- Спасибо, я подумаю. А пока на эту ночь я – твой родитель. И ты должен постараться, чтобы принести мне огромную радость – я же постараюсь, чтобы моё дитя осталось благодарным.
    Лодка ударилась о берег, чуваки вытащили её подальше на сушу, а сами удалились вглубь острова. Первым делом они принялись искать хворост. Дождь обильно оросил землю, никогда не укрывавшуюся от природных ласк и бурь, поэтому им пришлось забрести в небольшой лесок, в надежде отыскать либо в чаще, либо на опушке несколько сухих веток. Оранжевое солнце раздвигало всё дальше тучи в стороны, оголяя своё естество, осушая нелепые мокроты. Они шли, держась за руки, улыбаясь солнцу и друг дружке.
     Через некоторое время счастливая пара отыскала решение для поставленной задачи. Иисус обламывал едва высохшие концы веток, Иоанн собирал хворост, который был не безнадёжен для разведения последующего костра. Они обустроились на опушке небольшого леска, выбрали место посуше и принялись вдвоём разводить огонь. Едва щепки задымились, как Иисус поднялся и, оставив Иоанна за приятным занятием, он должен был поддерживать огонь, сам же направил стопы свои в сторону знакомой ему поляны, где всегда рвал коноплю, которая росла здесь тысячелетиями. Солнце подарило новый день после непродолжительных сумерек, стало тепло и уютно. Иисус работал с профессионализмом, не переставая улыбаться. Время не имело власти над истинными чувствами и жаждой наслаждаться жизнью, он это понимал. Этого не понимали инопланетяне, которые так и подвисли в атмосфере над Галилеей. Иоанну же в это время несколько раз приходилось разводить костёр заново, ибо сухих сучьев катастрофически не хватало, чтобы поддерживать температуру горения и в это же время сушить сырые ветки.
Чертыхаясь, он несколько раз бегал по опушке, инстинктивно выбирая места для поиска новых минипаленьев там, куда солнце направляло свои лучи. Он ведь был язычником, и ещё он знал, как не любит Иисус подобных косяков, и ещё он уж наверняка знал, что там, где солнце, там стопудово посуше. Иисус тем временем наклонял к себе огромные конопляные верхушки и собирал их в подол своих длинных одежд.

   Время показывает мне непонятные знаки, которые я не в состоянии понять. Оно о чём-то говорит мне. Я же пребываю в тех картинах, кои имел удовольствие вкусить давно. Приумноженный вдвое кайф-эйфория становятся неотъемлемым атрибутом моих грёз. Я думаю, что чуть больше трёх вариантов моего дальнейшего существования имеется в моих личных запасниках, не считая глупых подсказок от лиц, нисколько не понимающих моих стремлений к перманентному ощущению вседозволенности. Мне больше не требуется глючной ковёр на стене и сонное обеденное время, когда песок такой ленивый и люди вокруг чересчур медлительны. Я ухожу от собственных стен, надеясь, что никогда не приду к ним, как к запасному варианту. О, нет – и на этот раз больше никаких иллюзий, лишь фантазии. Окружающие меня комочки грязи и сочувствия к посторонним играм отвлекают меня от собственных претензий на место под солнцем. Мне нужно набраться гордости за себя и отыскать универсальную формулу счастья, которая будет напрочь искусственной и безжизненной, дабы стать постоянной. Можно сколько угодно обманывать себя, сказать же однажды обдуманно – это всё равно, что совершить революцию. Безусловно, пока могу возрождаться вновь и вновь – покуда я не пытаюсь расти. Солнце мягко напоминает мне о дальнейшем развитии. Но сейчас на моём месте холодно даже мне, сей факт является лишним доказательством тому, что повесть эта, несколько раз искривлённая и поправленная ради удовольствия, является естественно холодной. Всего-навсего необходим один жест и несколько пустых слов, дабы вновь вернуться в замкнутый круг. Я набираюсь терпения, сходить с ума у меня будет отдельное время. Пока же я останусь безумным в своих стремлениях, о которых я заявляю самому себе каждый день, ибо каждый день я живу. Лихорадочная суета не покидает меня надолго, она ждёт очередной удачный момент, чтобы напомнить мне о безмятежных иллюзиях, в коих я и по сей день нахожусь, стоит мне лишь на миг закрыть глаза. Я скажу: «это скоро пройдёт и начнётся новое время». Когда же новое время настанет, я расплачусь подобно юной девице… Навряд ли всё будет так, как я говорю. Я надеюсь на это. Чего я жду? Я ничего не жду. Не стоит ли обратить взоры сейчас на послабление моим внутренним органам? Собственно, я, безусловно, понимаю, какой тяжкий груз на меня возложен собственной паранойей, но… это ведь лишь игра моего воспалённого сознания. ТО, что меня окружает в данную минуту просто забудется, если я сейчас отправлю на покой мою давнюю подругу. Это ни *** не сложно. ТО, что принадлежит мне, всегда принадлежало кому-то. Я ни хуя никому не должен. Слепые кольчатые черви поют мне колыбельную, для кого-то это просто хобби – я имею ввиду чтение. Для тех же, кто не понял, на хуй я вообще это творю – для тех я пишу сей труд. Чересчур много понимания на сегодняшний день. Завеса приоткрыта, зрители ждут, когда же Иисус станет богом, но не понимают той мелочи, что он никогда не был постоянным богом, ибо он когда-то жил не в книгах со своими залакированными до блеска товарищами, а жил он на земле. На той, на которой жили и живут по сей день сотни, а сейчас уже и миллионы таких же, как он чуваков. И таких же безработных – здравствуй, Диккенс. Ему было по хуям на современное общество, он просто торчал, может быть, косил под Джима Моррисона или под Боба Марли… впрочем, сия фигура затемнена задроченым клише и теперь многим сложно представить, что когда он был на самом деле. Наверное, оттого, что многим просто поебать на него, как на чела – всем нужно что-то от него, а он просто говорил «на», при этом улыбаясь широко. И когда люди, не имеющие удовольствия быть знакомым с ним даже шапочно просили его, спустя тысячелетия, они представляли, как он говорит «на». Иногда, конечно, он высказывался полностью – для этого просто поставьте троеточие после «на» и расслабьтесь, представляя безработного чувака, который забил хуй на всю кипишащую реальность и вис чисто по-своему. Его тоже порой ебла его собственная паранойя… но он с ней жил… той же порой, а после забывал. Он охуенно напрягался по поводу других, но не менее языческих, проблем. Тогда так же светило солнце, и атмосфера была наполнена кислородом, а в вакууме, совершенно неуловимо для человеческого уха гремели небесные светила, некоторые под тяжестью своих космических лет ещё и скрипели. И так же это мало кто слышал. Были такие же бизнесмены, солдаты, граждане и остальные свободные философы-космонавты.
Если же кто-то считает, что появилось много нового, то я бы не преминул бы уточнить, что не нового, а разного – какими бы терминами не называлось то, что происходит вокруг, оно уже когда-то и как-то называлось. Человечество достигло технического прогресса, но это значит, что на смену одним орудиям труда пришли новые. Человек остаётся при своём, как ни крути. То же сраное язычество. А общество так же требует быть полезным. Разве я не имею права быть просто самим собой? Увы, нет. Впрочем, я остаюсь им и по сей день, поэтому чувствую себя нелегалом. Оранжевый вечер показывает свою силу и не берёт ровным счёт ничего, ибо ничего не требует, а просто дышит уверенностью и величественным спокойствием. Так и люди – они словно радиоприёмники, они словно аккумуляторы. Двойная работа и двойное требование внимания, хотя, по сути дела, жизнь их нисколько не стоит, ибо в большинстве случаев она даётся даром. Мой давний приятель Чезаре утверждал, что убивают люди не ради наживы, а ради удовольствия, от которого они ловят кайф, если научились этому. Если нет, то они считают такое несоответствие судьбой-злодейкой. Безусловно, всегда отыщется альтернативный вариант.

 
   
   Сон кончился, и я пишу бессмысленную повесть для своих друзей, которые смогут её оценить по достоинству. Остальные же её никогда не увидят, по крайней мере… здесь нет других вариантов. Слегка надрезанные крылья расправляются на безжизненной почве. Я спрашиваю себя, прежде чем взлететь – неужели всё настолько серьёзно? О, да. И на тему серьёзных отношений имеются опылённые воспоминания. Что в моей жизни было несерьёзно? По-моему, я самый что ни наесть серьёзный чел. Пора пробок и штопоров давно уже канула в Лету. На одно мгновенье, а потом по ***м на всё. Человек жутко слаб и забывчив. О, я бы хотел позабыть обо всём, что со мной приключилось… но это равносильно тому, чтобы забыть себя! Тщеславие или страх толкают меня на повторную реанимацию традиций и ****ых стереотипов, насаждённых в моей голове пьяным извращенцем, которого отчего-то люди называют словом из трёх букв? Да, нет, я – бог, но я не пьяный извращенец. И хватит доставать меня своими тупыми, пустыми, ничего не значащими для вас же самих просьбами! Так думал один из моих персонажей, который, я уверен был на самом деле и чуть правее. Но не существует в мире более постоянного существа, нежели человек. Иначе просто невозможно проверить постоянство мира, который не рушится уже два десятка лет.

    Иисус нёс в подоле жирные мохнатые верхушки конопли и по-прежнему улыбался. Чё-то, видимо, его пёрло. Иоанн тем временем грел свои грязные озябшие от длительных поисков дров руки у костра, который пока больше чадил, нежели излучал тепло. Сидя на корточках, Иоанн протягивал руки к очагу предполагаемого источника огня, но ему приходилось убирать голову куда-то за плечи, чтобы не отравиться угарным газом.
- ****ь, - прошипел Иоанн и встал, чтобы размять затёкшие ноги.
- А вот и я, - появился на опушке Иисус. – Как ты тут?
- Всё отлично, - улыбнулся Иоанн в ответ улыбке, которая должна была превратиться за это время в судорожную гримасу. – Ещё немного и у нас быть отличный костёр. Только вот печь на нём абсолютно нечего – я ведь не брал с собой никакую еду. Я даже вино оставил в лодке.
- Не беспокойся о пище, - сказал Иисус и, наконец, осатанелая лыба покинула лицо бродяги. – Мы не дадим умереть друг другу.
- Я совсем не голоден, - ответил Иоанн. – Но ведь ночь такая длинная.
- Бедняга, ты совсем замучился. Замёрз. Тебя следует обогреть, покуда сырые ветки дадут тепло, каковое приличествует давать дереву, дабы человек не погиб от холода.
    Он привлёк к себе Иоанна и поцеловал. Молодые организмы занялись гомосексуальной содомией, отдаваясь любовным играм всем своим существом, кое возникает при соитии двух и более тел, обуреваемых страстью.

 
   О, какие бури могут разверзнуться и вслед за оными естественно последуют хляби. Голова пребывает в неуютном помутнении и если через мгновение произойдёт чудо, то я не поверю. Спешка, весьма удобное стечение обстоятельств, которые законодатели сельской моды любят обсасывать. О, лучше бы они сосали нечто другое! Ну, конечно, не всё так плачевно и это просто слова, которые ничего не отражают в реальности, равно как и все присутствующие знаки в данном непотребном сочетании. Ежели сравнить, то мой опыт даётся мне так тяжело, что порой мне приходится сделать выбор. Но я отчётливо помню надменную маску, предлагающую мне похоронить себя, когда я всего лишь просил у неё право на кайф. Конечно, я мог с таким же результатом попросить у козла молока, но ведь всем известна занятость козлов. О, нет, я абсолютно не разочарован и не зол. Это всего лишь видимость. Корабль, который миллионы лет стремится разрушиться дал охуенную течь в лице… в чьём же лице? Кто возложит на себя обязанности нового бога? Кто, интересно, уступит напрочь вымышленную корону? Да, конечно, существует и другие темы, которые были бы здесь отображены. Но я их просто забыл, ибо нутро моё расплавлено и размагничено очередным потоком недоброкачественной информации. Мой внутренний монстр ухмыляется и вопрошает на совете моих образов: неужели я так плохо справляюсь с поставленной задачей? Кажется, невозможно придумать ещё более оглушённые мотивы для похорон данного организма. Он ведь должен идти по дороге деградации. На что я ему отвечаю: ты заебал, всему своё время.

     Удовлетворив страсть, чуваки некоторое время ещё лежали на земле. Костер к тому времени разгорелся до того, что принялся лизать неподалеку лежащие сырые ветки, нескромно намекая на свой крайне вульгарный голод. Иисус ногой подтолкнул пищу огню и потянулся. Иоанн последовал примеру Хесуса и пихнул в свою очередь очередную порцию дров в костёр. Тепло медленно пробиралось к телу через ноги. Впрочем, ни молодому пролетарию, ни его спутнику не улыбалось ждать медленного обогрева, так как они были чересчур расслаблены и чувствительны к холоду. Они подсели к костру и положили в него охапку конопляных верхушек.
- Я принесу вина, - после долгого молчания нарушил тишину Иоанн. Сладкий приятный дым далеко распространился над опушкой. Иисус остался в одиночестве и лёгкой кататонии.

   О, это мой натуральный цвет мозга. От частых повторений его когда-то данный при рождении цвет окислился и сейчас я не имею другого. Безусловно, я выбираю другой оттенок, чтобы убедиться в очередной лишний раз в неизбежности очередных повторений.
Фразы несколько мутны, но от этого они не перестают быть чистыми от всякого смысла. Несколько угловатый стиль, я не спорю – может это от углов? Да не всё ли равно? Думаю, нет. Я думаю, что всё заебись. И мои слова – это отнюдь не декадансовое утробное мычание после перекуривания. Это своеобразная песнь оптимизму, погребённому под немилосердными плитами реализма, против коего я воюю и отнюдь не без обоснований. Лёгкий налёт бессмыслицы в качестве опасного оружия, чужая пустая неверность и глупейшее подражание служат мне клёвым подспорьем. Эта минута, как никогда ясно отвечает всем моим потребностям. Мне не так много нужно, чтобы вновь взлететь и устремиться в свои глюки. Кто-то считает меня нацистом на молекулярном уровне – я побрил свою голову, чтобы люди не путались в своих терминах. Они, вообще-то любят путаться под ногами собственной неисправимости. Ну что ж… у меня нет столько тщеславия, дабы я смог взять на себя ответственность за чужие слова и уж тем более за чужую жизнь. Мои сперматозоиды приходят в отчаяние от таких выводов, но генетически мутированные клетки пытаются их утешить. Всё будет нормально – каждый имеет сколь угодно много шансов заявить во всеуслышание о собственных предпочтениях. Конечно, мой лентяй протестует против таких вольностей, аргументируя задроченными фактами глупостей и не нормативной лексики. Что ж, как истинный бог, насколько бог вообще может быть истинным, я не отменяю свои правила – даже лентяй имеет право печься о своём, ввергая моё целое в мрачные дебри деградации. Бог – долбоёб? Если, конечно, он знает, к чему стремится и действительно стремится, то наверняка. По крайней мере, я за него спокоен – таких, как он много. Ему лишь стоит подружиться со своим подобием и не париться по поводу будущего, которое может предсказать любой организм на земле. Ему стоит почитать труды достопочтенного Зигмунда – не всё существо виновато в эфемерных рамках морали, лишь некоторые его части тела. Игры разума. Они самые. Но они есть следствие моего замусоренного эфира, но они никак не могут быть причиной. Причина кроется чуть левее. Наконец-то трупы былых галлюцинаций покидают мою плоть, я прекращаю насиловать память, коя пребывает в ужасном бардаке. Свобода. На время. Не всё так быстро. Цель наведена.

  Иоанн побрёл за вином и по дороге поймал охуительный приход. Его стремительно пёрло, а он всё шёл и шёл, уже позабыв, куда это он, собственно, отправился от притягательного костра, притягательного Хесуса волшебного маяка. Инопланетяне недоумевали. Иоанн забрёл в лес, ему стали мерещиться неопределённые звуки.
- О, ****ь, инопланетяне выходят на контакт, - сказал самому себе юноша.
  Лес ему в ответ дал новую порцию разных возгласов, которые, впрочем, зародились в голове Иоанна больше, нежели в самом лесу. Иоанн, естественно, заорал:
- Эй! Эй! Кто там? Выходи! Давай сюда, по****им. А… здорово, чувак. – Глюк ему на это отсыпал множество различных звуков, от которых Иоанна стошнило бы наверняка, если бы его так охуительно не пёрло. – Чё, как дел там?
   Иоанн услышал лишь собственное эхо, которое чуть не разорвало ему мозг на крупные и мелкие серые капельки. Это было задолго до Ньютона и оттого, наверное, физика не ощущала потребности в каких-то законах. Тем живее не ощущал её Иоанн, который был так экспрессивен в тот момент, когда его мозг сразило некое обстоятельство.
- Э, потише нельзя?! – Эхо ****уло так, что Иоанн ощутил себя Зевсом, рождающим Афину через уши. Мысли в голове его росли и грохотали. – Да ну тебя на ***, глюк ебаный! – Крикнул Иоанн и попытался убежать от собственного прихода. Но всякому известно, что физическая нагрузка повышает давление и сердце начинает толкать кровь быстрее. Иоанн бежал, пока не упал и не облевался. После того, как Иоанн облегчил свой желудок, ему полегчало, он почувствовал, как земля начинает медленно двигаться в космическом пространстве. Упав на спину, он лишь жалобно прорычал:
- Бля-а-а…
   Этот отчаянный рык был услышан, но отнюдь не инопланетянами, которые тупил над Галилеей.
- А вот кто-то щас определённо ****ы получит, - пронеслось сквозь лесные дебри.
   Послышался треск веток, трое теней приближались к лежащему в собственной блевотине Иоанну.
- Вставай, сука, - пронеслось над самым ухом Иоанна фраза, которая повергла беднягу отнюдь не в параноидный шок, новые порции приходов выжали из Иоанна лишь хрипящий стон.
- Погоди, Симон, не тряси его, - сказал второй голос около второго уха молодого полутрупа и тем самым никак не оживил валяющуюся сомнамбулу.
- Вы охуели, - простонал Иоанн и снова оказался на спине. Сумеречная прохлада облизала горящее полотно с глазами и слегка привела в чувство реально торчащий организм.
- Погоди, мне кажется я его узнаю, - не трезвый лик Андрея, который оказался чуть ли не вплотную к воспалённому источнику, поверг оный воспалённый источник снова на опустевший живот и изверг из него какую-то непонятную слизь, очевидно, то был желудочный сок.
- Он стопудово не один, - сказал тот, к кому обращались по имени Симон.
- Откуда знаешь? – Спросил второй голос.
- А на кой ему одному ехать сюда. И как он вообще узнал про этот остров?
- А может он просто решил съебать из нашего посёлка? – Предположил Андрей.
- Зачем? – Урезонил его Симон.
- Не проще ли спросить его самого? – Предложил второй голос.
      Все трое посмотрели на Иоанна и все трое ответили на прозвучавший в сумерках вопрос:
- Нет!

    Интересней было бы узнать, как я сам отношусь к происходящему вокруг меня движению. Но я молчу в данную минуту. Наверное, не хочу пугать повторяемостью свой разум, который ни за что не поверит моим россказням. Сель же начинает свой танец. Это уже было.
Пустые темы для наскучивших рассказов. О, как бы я не хотел что-то делать ради таких вот ненароком услышанных рассказов! Много алкоголя, много травы, много веселья и насквозь пропитанные мистицизмом приключения, которые обесцениваются быстрей местной валюты. А это значит довольно-таки быстро. Куда заведёт меня моя беспечность? Я думаю, этот вопрос стоит задать тем индивидуумам, которые согласятся терпеть её. Медленный яд растекается по вискам Хесуса, он ничего не видит, его офигенно вставило.
  Из наших отношений… Просто не принимай желаемое за действительное. О, я прекрасно понимаю твоё желание восхищаться всем вокруг, ибо ты хочешь окружить себя несуществующей ослепительной роскошью, не заплатив за это ни гроша. Якобы делая всё из-за внутренних побуждений… Да, я это серьёзно. Наверное, ты думаешь так же, как и многие другие обо мне. Впрочем, я же не могу заставить тебя думать иначе или не желаю, и пошевелить пальцем ради свершения очередной лжи. Не слишком ли много желаний и пожеланий на сегодня?.. А ты представь, что меня просто не существует.
   Сель пытается вновь овладеть моим мышленьем. В последнее время ей это часто удаётся, ибо моё времяпрепровождение весьма хромает. Я кое-что, конечно, делаю, но не делаю из этого культа, хотя некоторым индивидам хотелось бы увидеть нечто из ряда вон выходящее. Впрочем, сегодня я не намерен мечтать. На *** грёзы. Триста тысяч знаков убеждают меня в новой истории, которую я сам творю. Маленькая, никому не известная история, где существуют свои радости, которые прямо разоблачает мою натуру; так же есть и свои трудности, которые указывают на моё ненасытное желание пресытиться. Это, вероятно, и есть жизнь. Моё существо орёт на меня, провозглашает новые законы, но не удосуживается объяснить мне, каким образом я могу удовлетворить его. Реальность, которая за стенами моего организма стучит, воет, живёт и так далее – она является для меня средой обитания, где подобные мне организмы так же являются рабами своих существ. Иногда мы встречаемся, для того чтобы вместе добывать угодные нашим существам вещества либо совершаем вместе затейливые действия, которые угодны нашим господам. Иногда мы поддерживаем друг друга ради восстания против наших потребностей, которых бесконечное множество, самых абсурдных и самых разумных, переплетающихся друг с другом в непонятные картины. Есть ещё и время, которое отсчитывает периоды нашего дежурства на земле. Желания наших господ прекратятся тогда, когда дежурство наше окончится, и мы превратимся в удобрение. Нашу плоть буду хавать черви, а гумус, коим станем мы позднее, будут хавать растения – эти безмолвные живые статуи. Они будут довольны, ибо всю радиацию наших прежних исторических особенностей сперва пропустят через свои кольчатые организмы черви. И вот, дежуря в очередной период, пребывая в отличнейшем настроении, я размышляю о том, как бы скрасить период отсутствия моей вечной невесты, которая ушла вместе с Селью не понять куда, оставив в моих недрах огромные бреши, которые, впрочем, довольно совместимы с жизнеспособностью моего самого дорогого существа. На данный момент оно сыто… Хотя, это не оно, а скорее она. Отчего же? Потому что она требует, потому что она не в силах обойтись без меня долгий период, потому что я обязан её защищать, содержать и плюс ко всему всякий раз, когда ей станет хуёво я должен объяснять ей как всё в порядке и в каком. Что же она даёт взамен? Собственно, она ничего не обязана давать взамен, ибо она является частью меня… конечно, когда она бесполезный балласт, это невыносимо. Но я никогда не смогу развестись с ней, ибо никаких обрядов я не проходил, и, ежели у меня был какой-то выбор, то сегодняшнее положение дел – это насилие надо мной. Впрочем, подобные мысли могут возникнуть лишь в определённые минуты, когда я пытаюсь отказаться выполнять свою часть работ. Она полностью копирует меня, только делает это по-своему. Ей необходимо доверять мне, иначе она не может жить. Мне же было бы не дурно запастись огромными запасами веры и трудолюбия, дабы удовлетворять мою вечную спутницу всякий раз, когда это ей потребуется. К тому же я обязан её воспитывать, ибо она есть плод моих трудов, а я её существо, которое обеспечивает её. В общем, ей наплевать, какой я, ибо она принимает всякую информацию от меня за единственную правильную. Она станет любой, какой я захочу её видеть. Конечно, это не про марихуану. И уж явно не про марихуану фраза, моя вечная спутница – но и не про отдельного человека. Это про меня, если кто-то вдруг, задумавшись, рискнёт прочесть заново несколько предложений, я советую: не стоит, всё итак понятно. Если не понятно с первого раза, то со второго не стоит и пытаться. Значит, дамы и господа, вы уже должны ложиться баиньки. Если же стало понятно, то вы явно не в курсе, что было вначале. А в начале, не надо утруждать себя длинными и не нужными суетливыми поисками, в начале был эпиграф. Если же ты, долбоёб, помнишь и об этом, то… хуй его знает, чувак… в мире столько парадоксов!


 - Ты, ****ина, ты слышишь меня? – Обратился к Иоанну Симон. – Ты один здесь?
- А ты не слишком ли охуел? – После продолжительного раздумья раздался ответ.
- ****ь, я его щас поломаю, - начал вполне ожидаемо звереть древний языческий имбицил, который отличается от местных современных лишь временным пространством.
- Да он и так поломан, - сказал Андрей, и это тоже ненормально, но вполне ожидаемо. – Чувак, это я, Андрей… узнаёшь?
- Здорово, кент, - в лежачем положении Иоанн протянул руку.
- Здорово, чувак. Давай поднимайся потихоньку. – Андрей, зная по себе, как тяжело подниматься после тяжкой кататонии (не знали ещё меры тогда чуваки), начал медленно потягивать на ноги Иоанна. Двое спутников Андрея помогали.
- Ты, баран, не мог попросить что ли?.. – Слегка успокоился Симон.
- Симон… - прохрипел в ответ Иоанн. – Будь моим сватом. Я женюсь.
- О… - ухмыльнулся Симон, - прям щас?
- Ну а хули тянуть? – Удивился Иоанн. – Поехали.
- На ком ты собрался жениться сейчас? – Спросил Иоанна Андрей.
- На Марфе! Поехали, иначе я никогда этого уже не сделаю!
- На какой Марфе? Ты ошалел? Ночью? – Третий голос явно не доверял бреду только что очнувшегося молодого человека. И, собственно, правильно делал… но не на этот раз.
- ****ь, чувак, это же не твоя свадьба. Какая на *** разница? И ты вообще, *****, кто такой?
- Да, кстати, - встрял в монолог Иоанна Андрей, - познакомьтесь. Это Лука. Это Иоанн.
- Лука, ты тоже будешь моим сватом… Только поехали скорее.
- А куда ты торопишься? – Спросил Симон.
        И тут Иоанн задумался. Он решил быстро жениться – это понятно, волокитные дела делать в трезвом виде страшно тяжело… но ведь можно и догнать себя новой порцией природного, но неестественного для организма веселья. Он что-то забыл, но ему никак не удавалось вспомнить что именно.
- Ну, поехали, - ухмыльнулся Симон. Рыбы в лодках оказалось не так уж и много сегодня, поэтому Симон решил расслабиться по полной, ибо после дождя очень долгое время стоит жара и уловы в следующие дни с лихвой компенсируют сегодняшний беспонт.
   Незаметно даже для себя, всего лишь на мгновение замешкался Иоанн. Никто в сумерках этого просто не мог заметить. Четверо теней направились к лодкам, удаляясь всё дальше от серьёзно приторчавшего Хесуса. Две лодки отчалили от берега тут же, как все четверо чуваков освежились вином, кое обнаружили в одной из лодок. Дикие инопланетяне, очень волнующиеся за собственные гелиевые плоти, всё ж не стали дожидаться каких-либо знаков от непонятных, от этого кажущихся более страшными и агрессивными, нежели они есть на самом деле существ. Понадеялись братья по разуму на всё тот же хваленый разум и заслали одного из своих, из тех, вероятно, кого не жалко, вступить в контакт с разумными аборигенами планеты Земля. Так, чисто для проверки – просто поговорить, если удастся. Блестящий камешек стремительно начал посадку, с каждой секундой увеличиваясь в размерах. Окончательно и во всех смыслах приземляясь, он создал невероятный поток воздуха, направленный в одну сторону, как показалось чувакам, которые в это время спокойно плыли на «материк».
- Если это подводное чудовище, то я никогда не женюсь на Марфе, - промолвил Иоанн.
- Не болтай глупостей, - ответил ему Симон, который сидел рядом с Иоанном.
- Чё это за ***ня, Симон! – Раздался крик из соседней лодки.
- Гребите к берегу! – Прокричал в ответ Симон, игнорируя чужое любопытство. Он сам ни *** не понял.
    Искусственный ветер вывел из транса Хесуса. Первым делом Хесус бросил оставшийся сырой хворост в костёр. Конопляные верхушки давно истлели, Хесус никогда не заботился о «потом», ибо вышеуказанного термина для него не существовало. Он оглянулся вокруг и заметил неподалёку огни. «Чё это за ***ня?» - подумал Хесус. Да, он не был оригинален. Но на этот раз его больше заботил тухнущий костёр. Он побрёл собирать по округе по возможности сухой хворост. Собрав не большую охапку, Хесус вернулся на место и реально «подкормил» костёр. Через некоторое время он вновь, ушедши сразу, как сбросил хворост,
вернулся и положил три огромных полена: «Это даст мне время собрать ещё верхушек». Кстати, об Иоанне он не вспомнил, но его состояние отличалось безмятежностью в душе и лёгкостью в членах. Казалось, что Хесус приобрёл нечто ещё, не считая сногсшибательного прихода. Впрочем, конопля его всегда классно вставляла. И вино тоже. По пути к конопляному полю, он наткнулся на космический корабль приземлившихся инопланетян.
«Римляне», - подумал Хесус, который прежде не видал римлян.
«Монстр», - телепатически перешепнулись инопланетяне.
- Приветствую вас, господа! – Сказал Хесус и широко улыбнулся, слегка расставив руки в стороны.
    Пришельцы напряглись. «Неужели бить станут?» - Пронеслась в голове Хесуса лёгкая паранойя. 
- Отличная погода для прогулок, не так ли? – Завёл незатейливый разговор Хесус, не отпуская улыбки с лица.
- Кто бы ты ни был, землянин, мы прибыли с миром, - прогнусавили на непонятных Хесусу волнах гуманоиды.
- ****ь, я же латынь не знаю, - пролепетал в ужасе Хесус.
- Господа! – обратился он к собеседникам. – Откровенно говоря, я не силён в языках и, к сожалению, я не совсем понял, что вы ищете здесь. Если вам не трудно, то обратитесь ко мне по-арамейски, так как я сам почти местный… то есть, я родился не здесь, но здесь живу… короче, хули там, мужики. Если вы не врубаетесь в наш диалект, а я ни грамма не шурупю в вашей фене, то не угодно ли будет нам по-хорошему разойтись и не задерживать друг друга? Мне ещё конопли надо нарвать, а у меня костёр без присмотра остался. Того гляди утухнет.
     Естественно гуманоиды попытались отыскать хоть какой-то намёк на знакомые им звуки, но тщетно. По эмоциям было понятно, что этот организм что-то им предлагал. Но что? Вроде не угрожает, но зачем так настойчиво предлагать, коли они с миром, этот один и понятно, что тоже с миром, если он, конечно разумен. А что если это абсолютно безмозглая планета? Некоторое время ещё инопланетяне телепатически дискутировали, но никак не могли сообразить, как нужно отреагировать на это загадочное предложение. Если это вообще предложение.
- Вы позволите? – обратился Хесус к «римлянам» и направился в сторону конопляного поля.
    Гуманоиды проводили человека глазами. Тут же в их головах прозвучал более настойчиво приказ войти в контакт. Хесус брёл к полю, ни о чём не заботясь. Ночь была не такой уж и холодной, не такой уж тёмной. Поодаль вслед за ним брели инопланетяне, усиленно придумывая жесты, с помощью коих они надеялись наладить постоянный контакт с Землёй.
Несколько тысяч украденных экземпляров не раскрыли ничего нового… да вообще ничего, ни малейшего представления о быте землян. Анатомия была бесполезным коверканием истории в руках тупых инопланетян. На этот раз руководство дало новый приказ – ни в коем случае не трогать объекты наблюдения, открывать огонь лишь в случае самообороны.
Хесус не представлял опасности даже для тупых инопланетян.
- Господа, - обратился Хесус к тарящимся в кустах инопланетянам, -  уж четверть часа я наблюдаю, как вы преследуете меня. Если вы хотите что-то мне сказать, то более удобного случая не найти. Прошу вас, выходите из своего убежища. Я надеюсь, мы сможем, как разумные люди, найти общий язык.
    Он остановился и обратился вновь к иноземной делегации, как только оная вылезла из засады:
- Я – Иисус, - указал он на себя перстом. – Друзья меня называют ещё Джисусом, когда я веду себя, как варвар. Но в основном, вероятно, из-за моей любви к конопле, они зовут меня латиносом, или Хесусом. Как же звать вас? – Он вновь ткнул в себя грязным пальцем и повторил своё имя, потом указал на одного из «римлян», как показалось Хесусу, самого толстого из них. В ужасе гелиевый остолоп чуть не изменил гравитационное поле около себя, что чревато было бы для Хесуса биологическим истреблением. Но другой, видимо, телепатически окрикнул инопланетного бздуна и, помолясь своему инопланетному богу, пошёл на контакт, телепатически обратившись к своим коллегам: «Эх, не поминайте лихом, чуваки!» Инопланетный герой приложил свою длинную конечность к телу, имитируя жест Хесуса, и сказал:
- Приветствую тебя, Землянин. Мы пришли с миром. Наша родная планета очень далеко отсюда, ты её не увидишь своими глазами из Земли. Мы бы хотели немного понаблюдать за людьми, ибо вы имеете разум, а это означает, что мы не одиноки. О, как мы долго блуждали по Вселенной в поисках разумных существ!
- Ну, Крау, так Крау. – Ответил Хесус. – А как же звать остальных? – Хесус взглянул на остальных. Остальные молча лупали глазами на Хесуса, пытаясь передать ему информацию телепатически. Для этого им необходимо было проникнуть в сознание Хесуса. Проделав эту работу, гуманоидов слегка стало подташнивать – они её живо списали на акклиматизацию. Если бы Хесус это почувствовал, то всё равно был бы не против, ибо собственное сознание посещало его весьма редко. Он вообще редко капризничал, имел характер общительный, добрый, мягкий.


- Люди, открывайте, - барабанил кулаком по двери Симон. – Это сват Иоанна. Хотите ли себе иметь мужа и зятя такого, как Иоанн? Тогда отпирайте двери! Марфа!
    Причалив к берегу и выбросив из головы непонятный ветер, четверо чуваков прямиком направились… к Симону, естественно. Там они отметили будущую помолвку одного из них и потом уже направились непосредственно к предполагаемой невесте.
- Да вы с ума сошли, - донеслось из дома. – Кто же это сватается ночью? Приходите утром.
- Утром никак нельзя, - ответил Андрей, - утром у нас много работы.
- Марфа! – Крикнул пьянющий Иоанн. – Выходи! За меня! У нас будут красивые дети, Марфа!
     Двери, наконец, отворились, появилась мать Марфы.
- Ну что же вы ночью-то? – повторила снова будущая тёща Иоанна, но на этот раз лишь для понту.
- Ах, уважаемая, для любви нет ни времени, ни расстояния! – Воскликнул Лука. – Будите же невесту, жених горит от нетерпения соединиться с ней в сей же миг!
    Жених горел, угли в его голове медленно поворачивались, предлагая в очередной раз очистить свой организм. Иоанн не стал удерживать себя и совершил незатейливый обряд очищения около изгороди дома, где жила его будущая жена. Андрей в тот момент держал его дрожащее тело обеими руками, предупреждая вполне в подобном случае закономерное падение в грязь лицом.
    Вышла Марфа. Симон и Лука ликовали так, будто это они и есть женихи. Марфа поприветствовала сватов и обратилась к Иоанну, который в это время вытирал лицо об одежды Андрея.
- Иоанн, я стану твоей женой, но… - ей не дали закончить ликующие пьяные мужики, которые принялись поздравлять новоиспечённого жениха. – Но! – Крикнула Марфа для того, чтобы утихомирить великовозрастных детей. – Но ты придёшь завтра один. Мои родители пойдут к твоим, а мы останемся здесь. И через три дня мы поженимся.
- Ура! Огого! Эгей! – Раздавались крики беснующихся чуваков. Теперь их невозможно было остановить. Сквозь крики Иоанн пытался несколько раз признаться Марфе в любви, но вскоре двери заветного дома благоразумно были заперты.
- Куда сейчас? – Спустя некоторое время спросил Андрей.
- Едем на остров, - ответил за всех Симон.
- ****ь, Хесус! – В ужасе закричал Иоанн. – Он же там остался! Я за вином шёл, когда вас встретил.
- Тогда сначала ко мне за провизией. – Сказал Андрей.
- Сделаем так, - сказал благоразумный Симон. – Ты, Андрей пойдёшь к себе, Лука отправится к лодкам, станет ждать первого, кто появится там, чтобы скорее отправиться на остров. Я иду к себе за вином. Иоанн идёт предупредить своих родителей, а потом к лодкам. Короче, все там встречаемся.
- Где? – Спросил Иоанн.
- На острове, - раздавался издали голос Симона.

- Скажи, Крау, эти бедняги немы с рождения? – Спросил Хесус, сам понимая, что ответ он если и получит, то наверняка не на свой вопрос. 
- Он что-то спрашивает, - сказал один из гуманоидов, телепатически естественно.
- Да, это странно. – Ответил второй.
- Всё понятно и так, дорогой Крау… тогда идёмте за мной, - сказал Хесус и махнул рукой в сторону конопляного поля. И дальше промыслил вслух. – Надо хоть чтобы вы пользу какую-нибудь приносили, раз уж привязались ко мне. О, а я-то как к вам.
     Гуманоиды попёрлись вслед за Хесусом, теряясь в догадках, что он сказал им. Хесус завёл их недалеко в конопляное поле и сказал.
- Ну что ж, римляне. Коль вы оказались здесь, в Галилее, то вам необходимо знать арамейский. Итак, я – Хесус, - он указал на себя, - ты Крау. Повторяйте за мной. Хесус, - он вновь показал на себя.
     Инопланетяне всем скопом кричали молодому оборванцу угрозы и просьбы объяснить понятней смысл его жестикуляций. Делали они это телепатически.
- Чё ж вы молчите, окаянные? – Он схватил руку одного гуманоида, то был герой, который решился говорить с молодым землянином. И только героическое самообладание инопланетного героя спасло Хесуса от неминуемой гибели во второй раз, сопровождающие оного героя, его земляки, на всякий случай телепортнулись на несколько метров правее и исчезли в конопляном поле. – Ну, вы дикие… - Ухмыльнулся Хесус.
- Хесус, - промолвил гуманоид.
- Чувак! – Воскликнул бродяга. – Получилось! Итак, я – Хесус, ты, - он ткнул героя в его гелиевую плоть, - Крау. Это, - он указал перстом на высоченные растения, - конопля.
- Оа, - услышал он в ответ.
- Нее, не «Оа», а ко-но-пля. Ко-но-пля.
- Оа.
- Бля, не «Оа», конопля… ну, анаша, ганж, хэш, шпек.
- Бля.
- Нормально. – Не сдавался Иисус, - но только это, - он нагнул растение так, чтобы видна была верхушка, - ганж. Ганж. Скажи «ганж».
- Ганж, - Иисус умел иногда добиваться своего.
- Заебись. – Сказал довольный собой Иисус, - теперь рви его.
    И землянин стал показывать, как и чем нужно рвать конопляные верхушки. «Вот бестолочи», - думал он про себя. Гуманоид телепатически обратился к выше него стоящим инстанциям с руководством к дальнейшим его действиям. Иисусу не требовалось быть телепатом.
- Да не ссы ты, это ж конопля. Её вон сколько вокруг. Она ничья. – И тем самым нарушил связь гуманоида с начальством. Гуманоид решил повиноваться, ибо он был обязан поддерживать контакт с землянами, а если этот организм производит какие-либо операции с другими земными организмами, по-видимому, стоящими ниже его на лестнице развития, то он никоим образом не нарушает отданный последний приказ, и вообще, за проявленную отвагу его должны сделать более весомой личностью в их инопланетном социуме, ведь хочется увидеть и родную планету, а не таскаться за миллиарды световых лет чёрти куда и не портить своё гелиевое здоровье. И он сорвал верхушку конопли.
- Нормально, давай её сюда, - сказал целеустремлённый Иисус и протянул полу своих длинных одежд. Гуманоид стал помаленьку очеловечиваться.
       Скоро они вдвоём нарвали огромную кипу верхушек.
- Всё. – Молвил Хесус. – Хватит. Пошли, - и мотнул головой в сторону, где предположительно должен был находиться костёр, о котором стоило тоже позаботиться.

  Это просто – в один момент чувства твои обостряются, ибо предчувствуют некую радость, некое торжество. Одна маленькая сиюминутная победа. Не из этих ли маленьких побед состоит большое человеческое счастье? Только если этот человек патологический алкаш. Впрочем, я не настолько глубоко изучил великие победы, данный предмет интересовал меня только во время прохождения трудной школы тщеславия. Но, надеюсь, я выдержал все экзамены и теперь могу свободно позабыть горечь познаний и вновь стать счастливым, купаясь в ласковом море иллюзий, отдаваясь ритму волн-грёз. Как это просто – найти замену истинным удовольствиям и так же легко потеряться среди имён, которые перестают цениться намного ниже своего собственного. А ещё так же легко затеряться среди дешёвого кайфа, не понимая истинной красоты, не зная истинной цели существования. Так эт – раз и забыл обо всём на свете, превратившись в грубого убогого имбицила, коих в подворотне можно отыскать великое множество. Впрочем, когда дешёвый кайф ещё не становится образом жизни, Сель просто отмалчивается. Когда же её спрашиваешь, она лишь кивает в ответ, осознавая, что малый попался уж в её бесподобные сети. Оставаться серьёзным долго слишком трудно. Непосильная ноша – всегда помнить своё имя и всегда держаться своих идей. А Павлов был трусом – люди, вот настоящий кладезь наблюдений за рефлексами. Ибо жизнь человеческая полностью состоит из рефлексов, а самый настоящий герой – этот тот тип людей, которые не зацикливаются на затёртых до дыр повторениях. Впрочем, это вообще жутко страшно. Вовремя сказать «всё в порядке» - это клёво. Впрочем, Сель, ты наверняка не понимаешь, о чём я тут в поздний час толкую.
   Увы, оранжевый вечер почил с миром. И я говорю, да здравствует плаксивое состояние погоды, природа выводит грязь из своего организма. Интересно, когда она успокоится? Впрочем, это не единственное на данный момент происшествие, кое волнует меня. Игры, которые я не замечал долгие годы и не желал замечать, ибо был полностью поглощён своей невостребованностью. Сейчас я полностью востребован, я себе нужен, как никогда. Это самое замечательное внимание. И мне есть чем гордиться в этот момент, ибо бесполезные образы умертвили всех своих детей-мутантов, их нечем было кормить. И на этот раз всё должно намного дольше, ибо я не в силах не заострять своё внимание на собственной персоне меньше, чем этого требуют приличия, установленные мною же самим. Парадоксы уходят на покой, они сослужили отличную службу, а я в этот момент просто возвращаюсь к первой странице второй части моей холодно-укуренной повести. Наверное, это я хотел сказать вначале. И, казалось бы, не в этот раз я смогу одолеть мою любимую Сель – завалить её грубо на кровать и изнасиловать. Если бы я этого не сделал, Сель меня возненавидела бы ещё больше. Впрочем, насилие над ней, то есть бесплотным понятием произошло не с помощью моего организма, но явно при моём непосредственном участии.
Люди, которые тесно общаются друг с другом более одного года являются друг для того же друга причиной всех неясностей, туманностей, кои имеют обыкновение оттенять время от времени эфир. Кто может быть виноватым у имбицила-мальчика или имбицила-девочки в его временных помутнениях в сознании? Безусловно, близкий человек, если конечно рассматриваемый нами индивид не эгоист настолько, что не может оказать такую весьма скромную услугу своим близким. Значит, такой высший эгоцентрист на самом деле не любит никого обычной сельской любовью, кроме себя. Возвращаясь к главному герою первой, равно как и второй части, могу сказать, что герой этот вовсе не эгоцентрист. Моего слова, думаю, будет достаточно. Нет, на самом деле он даёт каждому шанс реализовать свои внутриутробные урчания, он даже порой в состоянии выслушать чуждый ему совершенно банальный паралич речевого аппарата. Он в силах поверить каждому сказанному слову. Такого человека, конечно, называют подонком общества, ибо каждый здравый человек по идее не понимает, что он говорит, а понимать, что говорят другие – это всё равно, что подглядывать за переодеванием этого человека. В сущности, он бестактен. Но у каждого имеется парочка скелетов в «духовом» шкафу, некоторые очищают своё «безграничное» сознание для второго шкафа и дальнейших к нему пристроек. Некоторые так и умирают, не осознав беспочвенности своего появления в этот прекрасный мир. Но самым явным преступлением против человечества, кое можно вменить главному герою – это то, что он позже всех начинает воспринимать новые «веянья», которые он называет играми. НЕ поняв правил, а главное правило – это как можно быстрее заебаться новым веяньем, устать и успеть обвинить рядом находящегося тормоза в много численных прегрешениях. Вечный Имбицил прощает только тех, кому по *** на остальных «грешников». Впрочем, сколько людей, а мнений всё равно остаётся только два. Ни в одном языке нет антонима двум словам «да» и «нет», которые по ошибке филологов считают антонимами. Худосочные поэты бьются за своё право выражаться так, как им велят их музы, эти рабы попадают под своё влияние, мастурбируя только свою непогрешимую душу. Как это восхитительно – быть поэтом! Но возвращаемся к прозе, к обыденности жизни, к её непонятному быту и внутриутробному рыку общества, которое никогда ничего хорошего, собравшись, не делало.
Увы, я не фашист и уж тем более не христианин. Наверное, после смерти я попаду в геенну огненную, где повстречаю всех своих знакомых и родственников и уж там наверняка разберусь, кто же был предателем. Кому стоило сказать при жизни большое спасибо и захавать тухлую блевотню о спасении имбицилоидной сущности каждого отдельного организма, которые хворают глупостью и родственными чувствами. Впрочем, это уже политика и каждый, кто затрагивает вопросы, приличествующие данной дисциплине, тот наверняка заляпается по уши в оной политике, а дальше ему придётся забухать до помутнения рассудка и почувствовать себя лучше. Эдакое предательство. А она поверит. А кто бы не поверил самому дорогому существу в этом сплошь материалистическом мире? Вопрос, безусловно, относится к категории риторических, то есть тех, которые решать не стоит и просто лень, ибо некие незримые идеалы бережно хранят человеческую глупость и невозмутимость. Гопник Булгаков был по-своему крут и кончил, как Курт Кобэйн, истинный господь, по крайней мере, он менее запутан и более понятен, этот великолепный чувственный пролетарий. Впрочем, я чересчур строго сужу этих персонажей. В сущности, они достаточно человечны для того, чтобы просто наслаждаться их творчеством и не впадать в банальные крайности. 

   Хесус и инопланетный герой побрели к угасающему костру.
- Ёб твою мать! – Вскрикнул Хесус, когда обнаружил вместо пламени лишь тлеющие угли. Он в несколько неприличных прыжков добрался до места языческого происшествия и, вывалив из подола конопляные верхушки, сам упал на землю и увлечённо принялся добывать огонь. Угли сохранили в себе огнетворную температуру. – Дров давай! – Крикнул он, лёжа, гуманоиду. – ****ь, дров давай, - он схватил неподалёку одиноко валяющуюся ветку и сказал – Дрова, дрова.
- Трава. – Донеслось в ответ.
- Да, ****ь, травы мы уже нарвали! Дрова. Короче, неси дрова и бросай их сюда. Огонь.
- Огонь. – Донеслось в ответ.
- Съебался, сука, за дровами! – увещевал Иисус гуманоида и через мгновенье вновь принялся реанимировать былой костёр.
     Инопланетный герой был не по-земному смышлён. Наладилась телепатическая связь с начальством, хотя после уроков филологии по Хесусу, в голове гуманоида что-то поскрипывало и похаркивало.
- Доложите обстановку, - услышал гуманоид знакомый требовательный голос в своей голове.
- Объект, вероятно, добывает плазму. Он попросил меня собрать отмершие органы низших организмов, кои, как мне показалось, не обладают интеллектом.
- Будьте осторожны. Не известно, как отреагирует объект на иноземное вторжение на свою территорию, добыв плазму.
- Да уж конечно, - подумал тихонько герой.
- Повторите, плохая связь.
- Ну, где ты там, ****ь! – услышали крик и начальство, и непосредственно участник событий на Земле, достопочтенный инопланетный Hero.
- Связь закончена, вступаю в контакт с объектом, - отрапортовал гуманоид, дабы не засорять эфир понапрасну, и отправился к Иисусу с охапкой веток.
- Во, давай их сюда. – Огонь весело запел, с аппетитом поглощая сырые ветки. – Ты тут потупи пока… да садись ты, чё, как не родной? – Хесус потянул за гелиевую плоть инопланетянина вниз к костру. Гуманоид напрягся. – Короче, - поднялся Иисус, - коноплю не бросать, пока я не вернусь, - затем он как-то тревожно поглядел в сумеречную даль и молвил. – Я щас.
    Как только Хесус скрылся, появились двое других гелиевых экспедиторов. Они поблагодарили героя за проявленную отвагу и попросили сообщить обстановку. Гелиевый герой-путешественник всё рассказал коллегам.
- Вероятно эти существа, кои бесспорно обладают разумом, заботятся об экологии своей планеты. Если он и меня заставил участвовать в этом действе, то он наверняка всё понял и решил, что мы, пришельцы, так же обязаны заботиться о чистоте этой планеты, раз уж мы посетили сию планету и пребываем на ней, пусть даже и на время. – В заключении высказал грандиозную мысль гуманоид-герой. – И, не для рапорта будет сказано, пацаны. Если бы у нас было бы всё так клёво, то мы не мотались бы столько времени по Вселенной.
- А зачем он заставил тебя обезглавливать низшие организмы? – Спросил один из коллег.
- Кстати, необходимо, взять на анализы это растение, - сказал второй. – Весьма вероятно, - тут он обратился к вопрошающему, - что эта ботаническая операция имела определённую цель.
- А для чего он создал плазму? – Не унимался инопланетный параноик. – Неужели только для уничтожения погибших организмов?
- А вы, чуваки, где шатались? – Неожиданно даже для организмов, в совершенстве владеющих телепортацией, предстал перед троицей Иисус. Он сбросил охапку дров на землю, - заждались, небось?
    Все трое продолжали стоять. Хесус подбросил дров в ненасытный костёр, сумерки вылезли поближе к весьма эзотеричному обществу.
- Не сочтите за грубость, ребята… Но вы, римляне, какие-то странные, ей богу! Да чё вы тормозите? Падайте у костра, озябли, поди.
    Герой, который вполне логично даже для диких инопланетян ощущал себя командиром небольшого отряда себе подобных, приказал не изменять гравитационное поле и тем самым в третий раз спас Хесуса от неминуемой гибели. Инопланетная троица села у костра.
- Эх, - молвил Хесус, - херово, что мы не понимаем друг друга. Я бы вам столько бы баек натравил, а вы бы мне сколько.
- Бля, - услышал он в ответ.
- Эт точно, - сказал Хесус и принялся бросать конопляные верхушки в костёр.
- Хесус, - сказал второй гуманоид.
- А вы, оказывается, просто стеснялись разговаривать… - улыбка осветила лик Иисуса. Даже дикие инопланетные остолопы сообразили, что никакой опасности Хесус для них не представляет. – Щас, погодите немного. – И он высыпал оставшуюся коноплю в костёр.
    Прошло минут пять. Иисус поймал приход от маяка.
- Хесус! – раздавалось неподалёку.
- Да хули вы орёте, - чуть слышно сказал Хесус. – Здесь мы. Ребята, - обратился он к гуманоидам, улыбка так же светилась на его устах. – Щас мои друзья подойдут. Клёвые чуваки, я вас познакомлю. Только вы не ссыте и не испаряйтесь, как в прошлый раз.
- О чём это он, - спросил рядовой своего командира.
- Слышишь звуки? Вероятно, это его товарищи.
- Нужно сваливать, - весьма навязчиво предложил третий параноик.
- Не стоит, - урезонил его герой.
- О, да ты не один! – крикнул Симон, обрадовавшись Хесусу. – Привет, чуваки.
      Гуманоиды традиционно напряглись, но опасность не угрожала никому.
- Привет, Симон, рад тебя видеть. – Поздоровался Хесус со своим приятелем. – Знакомься, это Крау.
- Здорово, Крау. Как жизнь.
- Ганж, - услышал Симон в ответ.
- Понятно, - ухмыльнулся Симон и крикнул во тьму. - Лука! Мы здесь!
          Появился Лука. На плече его булькало вино в мехах, и совершено безмолвно покоился хавчик.
- Привет, Хесус.


    Старый человек – это человек, у которого нет новых тем. И время тут абсолютно не причём. Конечно, не все люди могут омолаживать свой кожаный мешок, коим они и являются… впрочем, этот факт отнюдь не искажает уверенность моего заявления в привычную мне пустоту. Отнюдь, это доказательство тому, что я не идеалист и подобных бактерий в моём организме трудно отыскать более миллиона. Что же находится на месте глупого и пустого придатка Сели? Увы, это профессиональная тайна даже для меня самого. Здесь нет повода для гордости либо для разочарования – возможно по той же причине, но так или иначе… не всё в мире зависит от меня, это уж точно. По поводу козликов я уже неоднократно заявлял. Заявляю и на этой странице о собственной неготовности и, я очень надеюсь на это, так как каждый день тренируюсь, профнепригодности. Это, наверное, сейчас не самое главное. Впрочем, и не столь актуальные темы, куда уж тягаться изящным умозаключениям и живому слогу с чрезмерной популярностью повседневного отупенения! – впрочем, и вышеупомянутые к новому дню темы, так же имею свои непонятные права на моё драгоценное внимание. Омрачающую безмятежное существование, которое должно быть таковым, но не является оным, суетность и остановки сердца Сель дарит мне безвозмездно, причём безвозмездно – это приказ. Да, мистер Клеменс, вероятно, вы круто шарящий в человеческих образах типуган. Слегка нацист, но кто же в наше время не нацист, хотя бы слегка? А в ваше время – это необходимый долг обстоятельствам. Впрочем, вам это прощается высшими силами, теми, кто выбирает седовласых содомитов для продолжения рода себе подобных. Ты был реальным челом, Сэм. Твои размышления – это весьма отличающий тебя признак от твоих современников, коих никто не помнить или помнят гораздо меньше забывчивых организмов, здравствующих ныне. Впрочем, тебе уже всё равно, ибо ты порадовался своей жуткой популярности после смерти, ещё будучи здравым дядькой… иначе, для чего ты стремился в некие труднопроизносимые мгновения, о которых никогда не хочется вспоминать, ибо вспоминать, собственно, нечего. Пустошь и сытое довольство. Не хочется верить в происходящие мгновенья. Но они есть. И существует эти драгоценные, оттого, что пусты, мгновения у каждого живого организма. Всем известно, чем занимается собака в такие минуты, но почему-то никто не рискует спросить себя про себя. Это не плохо и уж подавно не хорошо. Такие мгновенья не существуют. В эти периоды человек отсутствует тремя четвертями своей сущности, если повезёт. Меня же нет полностью… впрочем, парадоксы давно уже не являются шокирующей новостью для меня. Будь здоров, Сэм… хотя, о чём это я?


- Привет, Лука. Знакомься, это Крау.
- Привет, Крау. – Инопланетяне по обыкновению своему лупали глазами.
- Каким вас ветром занесло на остров? – Спросил Хесус вновь пребывших, шарясь в мешке.
- Попутным, - ответил Симон. – Ты на *** лодку спёр?
- А как бы я на остров попал? – Весьма резонно с набитым ртом ответил вопросом на вопрос Хесус.
- Логично, - сказал Симон и ёбнул прям из меха вина.
- ****ь, - вспомнил Хесус. – Тут где-то должен быть Иоанн. Я ж совсем забыл о нём!
- Он скоро будет. – Успокоил его Лука, принявший от Симон наполовину пустой мех. – Кстати, он через три дня женится.
- Охуеть! – Воскликнул Хесус. – На Марфе?
- Мм, - поддакнул Симон с набитым ртом. – А вы чё, ребята, не хаваете? – Обратился к гуманоидам Симон. – Ешьте.
- Кстати, это кто? – Спросил Лука Хесуса, подавившись маяком, который по прихоти ветра лез прямо ему в глаза.
- Римляне, - ответил Иисус.
- Ну, я сразу понял, что не местные, - сказал Лука и передал Хесусу полный мех с вином.
     На поляне появились ещё двое. Андрей и Иоанн.
- Иисус! Чувак! Я женюсь! – Воскликнул Иоанн.
      Хесус поднялся к ним.
- Чувак, дай я тебя обниму! – И вновь эта традиционная, я бы сказал, профессиональная, улыбка. – Поздравляю!
- Хесус, я захватил с собой хлеб, - обратился к Иисусу Андрей. – Будем праздновать.
    Нечего тут скрывать, Иисус обрадовался хлебу Андрея, ибо очень любил оный хлеб и весьма уважал кулинарные способности Андрея. Хлеб был роздан, глупые инопланетяне вновь принялись лихорадочно предполагать, для чего оный продукт нужен и на кой его дали инопланетянам земляне. А не для чего. Не нужно логичное оправдание для радости и полноты душевного тепла. Даром дали. Иоанн женится, радость ведь.
    Далее, после съеденной весьма внушительной порции чудного хлеба от Андрея и более внушительной порции выпитого вина люди начали петь песни и танцевать у костра. В оном хороводе, то есть на языческой дискотеке, по-своему отрывались и гуманоиды. Иоанн всё время льнул к Хесусу, а Хесуса очень пёрло от сытости и алкогольно-наркотического опьянения. Андрей по старинке облевался несколько раз, прежде чем сойти с ума окончательно. Он любил веселье. Симон, который в таком состоянии становился Петром, о чём-то живо беседовал с инопланетным героем. Лука танцевал с другими гуманоидами и пытался научить их одной весьма весёлой песне, которую он выучил в бытность своего студенчества. Гул. Гужбан. Головы вертятся туда-сюда, идёт оживлённая тусня, Андрей выкидывает такие па, коим можно дать только одно определение – древний брейк данс. Пётр целует гуманоида-героя в его гелиевые уста и признаётся ему в страстной любви. Хесус признаётся в любви Иоанну. Лука падает неподалёку в кустах и блюёт. Параноики-гуманоиды продолжают танцы. Костёр весело пожирает смесь дров и конопляных верхушек. Нагие Хесус и Иоанн начинают медленно танцевать друг против друга, подвывая и полаивая. Кутерьма из опьянённых голов выливается в атмосферу, заражая пространство эротичными всплесками эмоций, кои материализуются в невидимые глазу языческие флюиды. И всей этой тусне абсолютно плевать на мой атеизм, они хорошо чувствуют мой мистицизм, предвещая новые откровения и новые игры разума, которые закончатся, как только мои батареи сядут и организм, поражённый временем и пространством, заставит мои внутренние часы склониться в сторону вечности. То было не отчуждение и отнюдь не отторжение реальности с её вечными вопросами. Это кататония вечной человеческой паранойи, когда люди собравшись говорят друг другу слова успокоения, возбуждая друг во друге внутреннее существо, которое мычит от напряжения и вот-вот прорвёт преграды разума, который, безусловно, сдастся под натиском желаний. Но и эти желание не есть призыв к ослаблению своей воли – скорее наоборот, это напряжение всего организма, включая и всякую мистическую чепуху, попытки крикнуть сквозь густую пелену чуждых, насаждённых сценариев на чистые сознания. Это патологическое довольство своими берегами, которые никогда не будут чуждыми, ибо они естественны даже во времена увлечённых игр и периоды грозных бурь перед торнадо. Тела персонажей раскалились до предела. Не исключено, что некоторые клетки погибли, ибо имели менее прочную белковую структуру. На их место осели мутанты, запечатлевшие эту тайную вечерю до последних мельчайших подробностей. И если кто-то решил, что там находились обычные имбицилы, то это не так. Но исказит факт утверждение, что там находились чуждые планете Земля организмы, за исключением, конечно, приглашённых каким-то бесом гостей. Эллипс крутится в вечности чьей-то нежной рукой, температура не всегда была такой горячей. И не была такой холодной. Жизнь кипела в жилах, мозг, никем не познанный отбивал счета молодым организмам, заставляя химическую машину добывать всё больше особых, излюбленных ферментов, дабы превысить норму, кем-то установленную раннее или установившуюся спустя века.
- Нам далеко не всё понятно, - сказал гуманоид-герой, - и я думаю, что понять не удастся до тех пор, покуда мы не изучим до конца вашу систему. Возможно, ваша планета проделает огромный путь в космосе, но, отыскав разум в бесконечном пространстве, мы решили один из вопросов, который оказался не вечным. Что мы поняли в данную секунду, что-то мы поймём, спустя долгий срок. В любом случае, эта экспедиция оправдала миллиарды ожиданий рядовых существ, подобных нам. Наша миссия на этот раз окончена, и мы с радостью вернёмся на родную планету, где нас ожидают наши близкие и родные существа. Нет сомнений, что вы разумны… а, собственно, мы за этим заглянули на периферию Млечного Пути. И, честно говоря, ваше присутствие здесь, ваше разумное существование, нас весьма удивило. Но это приятный сюрприз. Мы удаляемся и благодарим вас за ваше миролюбие и понимание.
- Слушай, Хесус, - обратился Симон к сидящему на пне Хесусу. – А чё они постоянно молчат?
- Они немые… - ответил Хесус, упал с пня и отключился до утра.


  Из наших отношений… Порой тебе вообще ничего не нужно делать, чтобы выбить меня из равновесия. Настал мой черёд не просить пощады и терпеливо ждать, когда же счастливый случай, если его так можно назвать, преподнесёт мне возможность почувствовать отомщённым. За меня никто не отомстит, ты ведь разделяешь мой атеизм… Вот и сейчас ты так же глядишь сквозь время, смутно догадываясь, что твой черед и что ты обязана исполнить волю, глупую свою волю, которая, в сущности, даже не твоя… Да, и самое ужасное, что я могу предпринять – это поверить тебе и сделать себя рабом чужих слов, быть абсолютно зависимым от чужого настроения, боясь определить себя, пытаться умиротворить гной, закипающий в моих жилах… Не обольщайся, тебе плевать на меня лишь на определённый срок… Я, собственно, ничего не жду… Я поверил твоим глазам. Вероятно, это очередной карантин, который обернётся для меня непредсказуемой вспышкой какой-нибудь эпидемии… Но почему я не могу так же наплевать на тебя, когда я чувствую то же самое, что и ты сейчас? Наверное, ты в чём-то права. Но даже сейчас я не идеализирую тебя… и уж, конечно, не сгущаю напрасных красок над своей головой. Эх, разум, разум!


   Я мог бы спросить себя, если бы не знал ответа на вопрос, куда заведёт меня моя эдакая неповторимость и чрезмерное мечтательство. Но всё это известно и не только мне. Сель склонилась над моим правым плечом и глядит на мои строки, объятые растерянностью и едва слышными всхлипываниями. Я говорю себе, что всё в порядке. И это правда. Достаточно сосчитать до десяти и пересмотреть свою былую чрезмерную радость и энергичность, чтобы сказать себе, как же я всё-таки устал. От чего? Для усталости не нужны причины. Причины нужны только людям, чтобы не оглохнуть от собственной немоты. Однажды я пойму, как не приятен запах собственных идеалов, но пока до этого далеко. Я надеюсь выжать из немых образов, кои забирают моё последнее свободное время, последнее ощущение безволия и потерянности, дабы, наконец, сказать и не только себе, что с этим покончено будет лишь после моей кончины, которая, я надеюсь, будет банальной. Что же слышал Гайдн в собственных симфониях? Сиюминутные вопросы мастурбируют праздное любопытство и мне никак не отделаться от чувств и жуткой прихоти пожалеть себя, а после, конечно, обругать. Так нельзя делать, плохой, плохой! Разгорячённая нелепость раздражает во мне бури немого негодование на собственное бытие, ибо вечный и бессменный кочегар, мои идеалы, исправно работают. Вот отчего я порой мечтаю на время затихнуть так, чтобы не слышать даже своего перманентного присутствия в собственном теле. А порой мне хочется, чтобы всё здесь написанное было не только бессмыслицей, но нелепостью, которая оставит меня в покое, когда я скажу новым своим рабам, чтобы они выпороли меня. Это не грязь, это гной, который сочится из моих мыслительных артерий. Ты не должен пугать его, ему плевать на тебя. Этот мир никогда не рухнет, даже после его сновидений. Всё это так давно происходило со мной, что я уже не могу придумать название этой сентиментальной лаже. Что бы я здесь не изображал из себя, это будет проглочено за сотую долю секунды перед тем, как будет прочитано. Это факт. Какой вывод? Мои идеалы, я вас хочу проводить в мои апартаменты. Вы не раз заглядывали в мой дом, но к сожалению я отсутствовал. Но теперь я пришёл, когда счёл нужным. Вы же остались в немом ожидании очередной сцены. Но я не могу воспроизвести ни одного звука по приказу. Будьте добры, заставьте меня. Вы имеете такой огромный потенциал, ибо вы почили с миром намного раньше, нежели были рождены суками. Отныне я ваша сука, я вылижу вас. Вы будете всегда в тепле и в липкой тьме, которая станет петь вам всякий раз, как только вы потребуете моей отставки. Прошу, не покидайте меня так рано, ибо я ещё даже не начинал свою собственную симфонию. Мои трубы только разогрелись. Безусловно, немые портреты отправят мою несдержанность в архивы негативной лексики, где я сутками напролёт буду высиживать новую пищу для их трапезы в моём разуме. По крайней мере, я надеюсь, что они изобретут новые стандарты, ибо дитя растёт в прогнившем чреве. Без гемоглобина. Впрочем, не стоит утруждать себя поисками особых витаминов. Вот они, они уже во мне, я чувствую их. Рождённый. Что это значит? Как это? Отчего меня окружают бледные картины, которые представляют меня своим другом тем, о ком я никогда не узнаю. Выход совершенно в другой полости организма. Я не дам почувствовать боль никому, если не испугаюсь первым. О, твоё зевание напоминает мне мою первую рвоту, которую назвали плачем. Но мне не было тогда горько, я вовсе не плакал. Восприняв эту реальность, как необходимость я плотно позавтракал и уснул, вызвав изумление на лицах, которые тут же позабыли о моём существовании. Я ищу тот персонаж, который не станет окружать меня своей заботой, но всегда останется со мной. Навеки. Вот это вовсе не похоже на мою ленивую и трусливую, слепую правду.

   Солнце по привычке поднималось со стороны Японии, о которой галилейские язычники и не подозревали. Особенно в то утро.
- Андрей, просыпайся. Нам нужно ловить рыбу. – Сказал слегка свихнувшийся от похмельного синдрома Симон.
- Я не брал твоей рыбы, - пробурчал в ответ подозревающий неладное Андрей.
- Куда она убежала? - протёр глаза ничего не понимающий Лука.
- Неужели сегодня? – Простонал Иоанн.
       Хесус спал спокойным коматозным сном, ибо знал, что ему-то как раз ничего ловить не придётся. Сегодня ему вообще нечего ловить. Сегодня будет строгий пост для древнего рас****яя.
- Подними меня, Симон, я не могу встать! – Завопил Андрей. Он испугался, сам не понимая чего. Всё было ужасно.
- Ааа… - проскрипел Лука. – Нужна влага. Мои уста совершенно онемели.
- Держи, - сказал Симон, который редко болел с похмелья (он просто по-тихому гнал), который был в этот момент непонятным ангелом для всех страждущих на острове в это утро. – Вставай, Андрей, - сказал ласково Симон и принялся медленно поднимать своего брата.

   Если все мои внутренние диалоги собрать и смастерить из них лестницу, то даже эта громадина едва ли достанет до пупка моего самолюбия. Но эта любовь искренняя, и она вечно скользит сквозь ложь и самобытность моих фильтров, кои обязаны по идее отчищать для меня информацию извне. А эти фильтры работают только в двух режимах, что доставляет мне, как ленивому человеку, не мало удовольствия. Либо всё, либо ничего. Вот, собственно, два этих режима. Мой устоявшийся стиль говорит мне об их взаимозаменяемости, ведь нет ничего более похожего, как две противоположности. Вышеупомянутая любовь претерпевает, как и положено человеческое любви, различные потрясения на протяжении всей своей истории. В периоды чёрных бурь и полного доверия чужим представлениям о жизни, сия любовь превращается в тяжкое обвинение. И как только термины становятся символами, наказание следует за обвинением. По сути, ничего не меняется, за исключением понятий. Корабль идёт всё тем же курсом, только матросы все мертвецки пьяны, а капитана долбит паранойя. Но вот утихает шторм и начинается возрождение отношений. Иногда отношения возрождаются во времена глубокой депрессии и страхов. И всё ж, это свойственно человеческим отношениям, оные остаются неизменными столь долго, сколько длится устоявшаяся погода в счастливое время реинкарнации взаимопонимания.
    Если бы мне нужны были параноидальные друзья, то я знаю, где мне можно было отыскать. В данном конкретном случае я полностью разделяю понятие «да все вы такие». Нет, друзей выбирают по запаху, по цвету, по форме совместимости твоих невыносимых выходок с другими. Только так. Чтобы не изнашивать собственные нервы напрасно, и уж, если изнашивать, то по Островскому. Наверняка, и если будет когда-нибудь сноска в этом месте, поправляющие мысли… её не может быть, навряд ли кто-то в состоянии думать так же как, я. У меня нет братьев сиамских близнецов, и я не педик. Я это отлично помню. Ах, что это были за времена! Безусловно, это не столько движения вперёд и назад, сколько вверх и вниз. И все эти отношения уводили меня по наклонной в иные образы. Я был не тем, кто я есть сейчас, я надеюсь. Но что это были за времена! Что это были за времена? Остались лишь ошмётки отношений и потёртые маски, кои запылились на моём чердаке былых страстей. Сладкая ложь. Ещё много лжи с разными вкусами. Ибо я понимал, что это лишь игра, что я никогда не задумывался всерьёз о любви и никогда не желал обзавестись бременем, и я всегда принимал обман. Видимо, на то была своя пора. Но хочется чего-то не приторного на данный момент. Это новое веянье времени. Я устал врать самому себе и просто не могу больше врать другим. Но я вовсе не педик и не импотент. Впрочем, всем плевать, даже мне. Иногда, конечно, хочется наплевать больше обычного, иногда хочется совершить более логичные поступки. Но пора свободы увлекает меня своей непритязательностью. Я дышу проще. Если это сценарий, то это Сель забавляет меня своим бескорыстием. Но жажда верить в нечто более подходящие под собственные требования своих же желаний… Я хотел бы иметь такие же татуировки, как у Эдварда Грига, и не нужно более сносок. Я уверен в собственных словах. Когда я говорю о себе. Впрочем, на ногах, я хотел бы татуировки менее извращённые, нежели у этого корщика. Пер Гюнт, ты должно быть счастлив увидать себя в несколько ином свете. 

   Но не которые организмы всё же напоминают мне о былом. Я говорю ей да брось, мы же давно друг друга знаем. Неужели я могу причинить тебе какое-то неудобство, не говоря уже о вреде? Но она уходит. Видимо, наши пути разошлись так далеко, что навряд ли ей пришло на ум возбуждать в себе старые иллюзии. Её голова не свободна. Он говорит, да они просто дети. Неужели дети могут быть такими подонками? Впрочем, сиюминутный вопрос не означает изумления – это намёк на то, что я уже знаю, кто они. Так ли это? Нет, просто очередная ложь. Она не видит во мне друга до тех пор, пока ещё живое доверие себе той, коей она была, не всколыхнётся невзначай и не удивит её саму. Потом, вероятно, она побредёт себе дальше по туманной дороге, встречая на своём пути разную лажу. Лажу? См. выше о искренней любви к самому себе. Впрочем, до пожеланий я обычно не дохожу в своей повести, ибо долго и мучительно засыпаю, ёж-пепельница не даст соврать на этот раз. Когда я засыпал в последний раз с лёгкостью в душе? Я обычно не сплю в душе, а если это о части организма, то, пожалуй, на той неделе. Это не был коматоз, но и кататонией это отнюдь не отдавало. Это было великолепно и так непривычно. Нельзя засыпать с мыслями в голове, на утро они распухают так и так неприятно пахнут! Чаще изо рта воняет не от испорченного желудка, а от испорченной головы. Свиная голова не может быть испорченной, покуда она не протухла, то есть не пропарилась в затхлом местечке и в ней не началась новая жизнь. Порой кажется, что подобная жизнь в свиных головах никогда не прекращалась, но это не верно.

    Что делал возмужавший Хесус, покончивший с сомнениями, став циником по жизни, когда мелкие частные предприниматели, работающие в общественных местах, отказывались ему платить «за то, что они тут ваще сидят»? Он их переворачивал. Не один, конечно. Впрочем, занимался он этим не долго и не ради наживы, ибо был от природы ленив и от воспитания, коего, собственно, не было, слегка туговат на мысли. Необходимый понт, конечно, не дал ему той награды, о которой он грезил, но:
1. То были первые шаги на поприще общественной деятельности;
2. Плоды всё-таки были, а Хесус не был охуенно амбициозен на тот период, ибо ждал если не полного успеха, то полной его противоположности, т.к. наркотики – они и в языческие времена были и остаются, как и время, тем, чем являлись вышеупомянутые предметы в разные периоды времени для отдельного индивида. В данном случае сей индивид есть Хесус.

Волны неописуемого восторга кружат надо мной, и я ожидаю перемены погоды. Немые статуи начинают свой танец, раскачивая мою лодку в разные стороны. Отсутствие сна и памяти – вот на данный момент подходящий эпитет. Иные личности влекут за собой сладкую отраву ненасытности, гордо таская герб Сели на своих членах. Моё человеколюбие… впрочем, в данном случае я однолюб. Это никоим образом не относится к действительности. Слишком много действий? О, нет, если спрашивать меня. Если спрашивать Сель, то я уже объяснял, как она отвечает на вопросы, какими бы они ни были. Действие под летнюю сюиту сини. Оказывается, есть ещё некоторые люди, которые не до конца утратили надежду рассчитаться с моей вечной любовницей, которая заставляет меня трахать её, т.к. я живу на её харчах. Но это даже не деловая сделка, она даёт взамен иллюзии, о которых я и не мог мечтать, будучи в здравом уме. Она нагло оседает на мои плечи, не позволяя обернуться вперёд. Как известно, она ведёт к деградации. С чего начинается страстное знакомство? С ненасытности. С чрезмерности. Ещё варианты? Какая суть начала тупиковых знакомств? Сразу нельзя определить, какая на самом деле это игра. Необходимо заглянуть в глаза прохожей, и теперь уже малознакомой девушке. Она печальна и красива. Ей необходимы ресурсы, она обязана быть другой. О, да, мы все меняем себя по чьей-то, пусть даже и по нашей прихоти. Она не обидится на меня. В принципе, она никогда не обижалась на меня, но сейчас подобная роскошь ей не по карману, ибо она рассматривает меня через мутную призму вещевых понятий. А я – обычный бродяга. Что ж, каста бесполезных людей всегда имеет нечто притягательное для остальных классов. Некоторые даже завидуют. Наверняка я из того сорта людей, которые не терпят чужой зависти. Мизантропия либо трезвый образ жизни. Необходим наркотик, чтобы, обманывая людей, влюбляться и влюблять непонятые организмы в себя. Необходимо полное забвение, до того, как спросишь зачем. Это такой день, это такой Григ. Это усталость. О, нет, это очередная ложь из уст обычного человека.


   Всё-таки стоит отдать дань уважения традиции, чтобы не всплыть невзначай не на том берегу широко раскинувшейся реки рассуждений. Что же это за последнее решение относиться к себе терпимее. Следующие страницы сами покажут ход моих мыслей и выведут на узкую тропу понимания. Знаю лишь, что это весьма тяжкий труд. Как можно относиться терпимее к существу, которого ты обожаешь? Это парадокс. Время – это парадокс. Память настолько нестабильна, когда сотни различных волн ласкают незрелое ухо. Казалось бы, что и слова – это часть моей повести, но ведь это не наверняка. Период сомнений в эпоху, предвещающую последнее решение. Сценарий либо своя повесть? Кто сможет правильно ответить на этот вопрос. Я не спрашиваю, правильно ли я делаю свою историю, нет. Я спрашиваю, кто делает мою историю, о которой мало кто вообще подозревает. Впрочем, уроки тщеславия не забыты. Горькая красавица проплыла мимо и лишь показалась красивой и независимой.

    Блеклый одноокий взгляд констатировал моё возвращение, а напутственно взирал на оное око, не обращая внимания на то, на что люди не обращают внимания никогда в пору поиска партнёров на сезон летней сини. Печальная красота встретилась мне вновь, восклицая в сердцах, сетуя на доверие к самой себе. Каково быть сравненным с общепринятыми трупами, расположенными всюду, где придётся? Откровенно говоря, подобное сравнение кому угодно сделало бы честь, любому, кто впитывает в свои мозги ежедневную паранойю, кто никогда бы не смог понять. Я же не препятствую чужим возлияниям, однородные клетки в чужих телах трепещут, им кажется тесными их былые помещения. Они оповещают рассудок о своём недовольстве, рассудок воспринимает нововведения в штыки, ибо первая, вторая и последующие несколько сот вариантов реакций на вышеупомянутые нововведения окажутся абсолютно негативными. Мозг – это тормоз, если он стареет и теряется в чужих догадках и бессмысленно пророненных фраз-жестов. Это отнюдь не новая мораль для меня, иногда мне нравится измерять реальность своим эзотерическим аршином, но я никогда не прикасаюсь грубым оружием к святому – к самому себе. Я же говорю ей в данную минуту – когда она не может отвлекаться на интонации и упругие интонации – дитя моё, ты можешь быть кем угодно, но разве так важно быть кем-то определённым? Ты можешь простить себе детство и реинкарнировать свою утробу, которая жаждет показать тебе красоту мира. Вероятно, используя мои слова, как щит ты не преминёшь когда-нибудь их вспомнить, ибо я надеюсь, что моё желание быть и любить себя вечно, по крайней мере, покажет тебе настоящую любовь, любовь без мучительных игр и недоразумений. Я кажусь себе более упрощённым вариантом своих страстей и вижу очередной тупик, в котором я оказался. Но, по сути дела, мне давно уж не страшно встречаться с моими оппонентами в моей голове, ибо силы отнюдь неравны. А если силы не равны, значит, кому-то будет больнее проигрывать. Я не ожидаю боле чудесных вознаграждений за собственную лень, я просто творю иногда отличные дела. Мне это нравится. И в данный момент не стоит спрашивать, есть ли у меня миллион долларов, машина от Гуччи и джинсы Кадиллак. Мир вещей настолько разнообразен, мир же предпочтения намного больше. Сельские адепты смердящих начинаний, кои постарели в её гниющей утробе, пытаются поймать меня на противоречии, не улавливая лёгкой иронии, которая благоволит всем людям, прошедшим школу подросткового становления. Некие выводы оттеняют всю сущность подобно глупой рекламе. Безусловно, мыло от Хатфорда под защитой святого мученика. Общежитие никогда не уступит место дому в моих красноречивых замыслах, от которых я прихожу в восторг. Иные сельчане не понимают, как можно обходиться без жизненно важных атрибутов, яда, коим потчует их Сель и наркотиков. Впрочем, у них есть Хозяин, скорее, Хозяйка, к которой они привыкли, как к собственной матери, позабыв родиться на свет, который не дождался их святого появления и потух за сотни лет до не состоявшегося знаменательного события. Сия утробы грозит мне ежедневно, но я просто не вникаю так глубоко в суть малоприятных мне вещей. Я лишь исполняю свой долг перед Селью. Даже во сне. Впрочем, адекватно отреагировать на сновидение – это преступление против собственных желаний, кои любят лишь поболтать об осуществлении неких идей, напрочь прогнивших идеализмом. Я разгадал ещё одного адепта Сели. Что же я чувствую? Ничего особенного. Может быть, не чувствую этот мир вовсе одиноким и чуждым глупости. Любознательные детали всплывают в образах бушующего моря собственных амбиций. Как же без них! Люди вокруг ищут свои пары. Те, кто ищут волшебника, чтобы ему поверить преобладают огромным преимуществом в количестве. Те, кто ищет свою паству – с рождения одиноки, ибо привыкли сходить с ума в одиночестве, они, кстати, презирают всеобщую суматоху, ибо не могут разглядеть собственные глюки в толпе. Впрочем, нужно лишь много тренироваться, чтобы остаться в собственной личине навсегда, заперев двери для всех своих знакомых и убить их до того, как они осознают этот факт и успеют тебя обвинить. Это не есть хорошо. Это банально до тошноты. Это ненависть к самому себе. Сель, ты порой бываешь ужасна, я в свою очередь отказываюсь трахать тебя во сне. Отныне я стану исполнять своё обязательство, о котором я не помню, только в реальности, если ты успеешь меня отловить среди миллиарда других молекул. Новые дни, новые предложения. Моё сытое довольство приобретает новый окрас. Мне становится интересно, как я смогу распорядиться оставшимся у меня временем. Я уже не спрашиваю себя на что я способен – эта вторая часть, она не предусмотрена для устаревших моделей мыслеформ. Интересно, откуда я беру такие непонятные термины. Я говорю правду, я услышал все эти слова из разговоров из чужих мыслей, в суть которых я никогда не вдавался. Если мне когда-нибудь удастся постичь свои идеи и их погрешности, то я скажу уверено, что я никогда не жил, хотя и родился и имею удостоверение личности (вот очередная ложь, его-то я как раз потерял). Мрачное предвестие чужого окраса. Либо ты поймёшь, как действуют механизмы, и после экзамена ты вздохнёшь с облегчением, либо ты скажешь, что уже давно пребываешь в совершенном безмолвии, и тебе никогда не было страшно, ибо детский сад давно позади, а это самое страшное из всех происшествий, кои выпадают на долю многострадального рода человеческого.   


- Оставьте меня здесь, - прохрипело сухое горло Хесуса.
- Разве ты не пойдёшь со мной? – попыталось прохрипеть вопросительно горло Иоанна.
- Куда?
- К Марфе! – Впрочем, восклицание легче объяснить знаком.
- Солнце уже высоко, не иначе, как близится к полудню… - приходил к жизни Лука с такой же отнюдь не сексуальной хрипотцой. – Какой сегодня день? – В то утро никому не удавалось совладать с эмоциями. Их нужно было выражать речью, определёнными звуками – теми, коими пользовались все цивилизации. Уста не опохмелившихся язычников напоминали старый задроченный динамик средних частот, через который нелепый фашист  пытался выразить чужую ненависть с помощью бас гитары.
- Нам нужно ловить рыбу, ведь мы рыбаки, - приводил в чувство брата Симон.
- Симон, - молвил Иисус. – Нас было, по-моему, больше.
- Наверняка, - ответил Симон.
- Кто же с нами был? – Лука определённо приходил в себя. Сейчас он выразил живое любопытство. Быть может чересчур живое.
- Глюки!!! – Захохотал Андрей. Его ужасно пёрло, он никак не хотел приходить в себя, ибо его внутренний мир на время умер.
- Ну, Андрей, - ласково подбодрял брата Симон. – С нами определённо кто-то был ещё… Просто они ушли… - И тут загорелый лик Симона слегка побледнел. – ****ь, лодки!!!
        Он так быстро устремился на берег, что Андрей никак не смог отреагировать на отсутствие надёжной опоры, он обыкновенно рухнул, падают люди, не владеющие собственным двигательным аппаратом. Он вновь захохотал.
- Надо бежать к Симону на выручку, - молвил Иоанн после безуспешной попытки встать, в надежде, что никто из близ лежащих организмов не воспримет его призыв буквально.
   Хесус перевернулся на живот и опустошил в очередной раз свой желудок. Питался он не регулярно, поэтому желудок его не отличался особой крепостью. Подул свежий ветерок, но никому из больных он не принёс облегчения. Скорее, он обжигал чувствительные раны, которые ещё двенадцать часов назад обручили одну из них с нормальным человеком.
- Боже, убей меня, - всхлипнул Андрей и вновь засмеялся.
- Охуеть, - возродившийся на мгновение Лука тух невообразимо быстро, его живость таяла быстрее мороженного, засунутого в микроволновую печь. Ещё немного и он бы отключился.
    Иоанн совершил невозможное – одним рывком он поднялся на четвереньки.
- Симон… - прохрипел он, никому не обращаясь, - я иду. Увези меня.
- На каком хую?! – Послышался голос Симона.
- С нами были римляне, Симон, - сказал Хесус, отплёвывая остатки переваренного праздника. – Я помню, ты пытался впарить им своё имущество… но вот за сколько? Поищи деньги.
         Андрей вновь очнулся, реакция на реальность осталась прежней. Симон принялся шарить по округе, но не находил ничего кроме естественных и не естественных выделений человеческого организма.
- Херово, - сказал Лука. – Как же мы попадём на материк? Мне ещё ****ы получать в канторе.
- ****ь! – Воскликнул Симон. – ****ые римляне! Суки!
- Симон, - продолжал Лука. – Если что, можно я буду с тобой работать.
- Да на каком хую! – Завопил Симон в отчаянии. – Лодок-то нет!
- Как нет? – Рассудок Андрея слегка остыл от свежего ветерка, от которого Хесуса стошнило праздником. – Где лодки?
- Римляне с****или, - апатично ввёл в курс дела Андрея Хесус. – На *** вы их с собой взяли?
- Да это Иоанн, ****ь, - молвил Симон, - заладил, давай возьмём их, хорошие ребята. Отличные суки!
- Откуда ж мне было знать? – Тут же оправдал себя Иоанн. – Если бы я знал.
- Да по ***! Лодки мы не вернём, если начнём сводить счёты друг с другом, – Успокоил себя Симон, так как Иоанн отправился в далёкое путешествие собственных размышлений, где быстро нарисовал картину, как неизвестные обманом проникают в обитель радости наивных галилеян, чтобы украсть средство передвижения, причём отнюдь не дешёвое, ибо Симон отроду был практичным человеком. Об этом знали все.


   Наивные грёзы пятого класса, ностальгия по давно минувшим годам беззаботных страхов и смутных, жгучих желаний в те периоды находили всё ж родственные картины и игры. Обычные женщины, имеющие власть над образами моего деда, мутировавшие во мне несказанным удовольствием лицезреть умных и практичных богинь. Их беседы, их огромнейшая власть, которой не было у меня в те времена. Я не мог обратиться к ним своими словами, ибо тогда исполнял условия этикета своего рода. Это не были моими словами, я должен был быть не больше и не меньше. Я был мёртвый персонаж. Но их беседы! Как просто они решали судьбы людей, сиюминутные важные вопросы. Было так всё просто и по-семейному. Они были подругами? Не обязательно. Они водили мою наблюдательность за нос, они не были настоящими, ибо я видел всего лишь их праматерей. Они же были девочками, которых воспитали и уберегли до свадьбы с биполярной Селью. Я уже тогда был забракован для Сели, я знал это. Единственным шансом было не совладать с собственными желаниями и разбиться о скалы ненасытности, которую во мне воспитали обстоятельства либо не успеть забыть заветы собственных предков и потеряться в жизни, таская за собой кучи ненужных воспоминаний о таких же потерян организмов-образов. Что ж, Сель, я отдал тебе сполна. Некрофилия была как никогда, кстати, во времена всеоживляющей любви, но у меня не хватило сил поддерживать жизнь в обоих составных. Я выбрал себя. Ты выбрала меня, опасаясь, что допустишь очередную ошибку и воспитаешь личность не способную к халяве и забвению. С первых же дней моего появления, твоих опытов надо мной тебе было как-то тоскливо. Тебе было жалко, и ты была готова расплакаться, у тебя портилось настроение, в тебе просыпалось самое тягостное чувство. Но ведь ложь – это всего лишь пустое колебание атмосферы. Я старался тебе угодить, но тебе нужен был только очередной процент для всеобщей комы. Моё старание было вознаграждено высокомерием и холодностью со всех четырёх сторон. Очередной бесполезный человек пытается выплыть на собственных нормах. Это непорядок. Но ведь исключения держат мир в порядке, храня от всех беспочвенность потёртых временем правил, иначе не было бы и тебя, Сель. Ты охуенно это понимаешь. Я по-прежнему чувствую себя в поряде, моя милая. Ты можешь быть спокойна, ибо я отвечаю на этом районе за твою целостность. И как бы тебе не было страшно осуществить свои ненасытные извращения по поводу меня, у тебя ничего не выйдет, тебе нечего бояться. Мы уже давно знаем друг друга. Я не буду тебе ничего советовать, иначе нарушу все твои запреты, ты ведь рискуешь когда-нибудь послушаться их и мгновенно исчезнуть. Да, я романтик, восторженный романтик. И слегка циник, не без этого.


- Да ты ведь сам же им предлагал взять лодки, - сказал Хесус.
- Но ведь не даром? – С тревогой спросил Симон.
- Да их было трое, - Андрей окончательно пришёл в себя. – Они не могли взять обе лодки.
- Точно, - ожил Лука. – Нужно искать вторую лодку.
     Смышленая пара отправилась на поиски, Симон же опорожнил мех с вином и упал на землю. Или активно прилёг.
- Я вам расскажу одну басню, - сказал Хесус. – О добродетели. Как вы знаете, сам я не местный и судьба уводила меня порой на такие пути, что я не могу до сих пор понять сей одушевлённый образ человеческих деяний до конца. Вот однажды я бродил по Иудее, по лесам, в основном – но порой и заходил в посёлки. Однажды я встретил одну селянку, которая собирала ягоды. Ей было тринадцать лет.
     Лица слушателей блаженно расплылись в грёзах. В сущности, им было всё равно, что представлять – главное, чтобы рассказчик врал гладко. Хер его знает, но, скорее всего, Хесус придумал девяносто процентов этой истории, остальные десять нагло выдумал.
- Она собирала свои ягоды и не обращала внимания на происходящее вокруг. Собственно, ничего особенного в тот день не происходило, если не брать в расчёт моё присутствие в той местности. Это было чудное создание нашей природы. Солнце грело настолько сильно, что мне пришла идея освежить своё страждущее от жары тело в ближайшем водоёме. Я спросил её, есть ли поблизости речка или озеро. Я хотел всего лишь узнать, удастся ли мне в ближайшие четверть часа погрузить своё тело в божественную прохладу, но мы разговорились, так как ей тоже хотелось свежести, и ей осточертело собирание ягод. Я-то точно никуда не торопился, ибо за временем никогда не удастся поспеть – это всё равно, что поймать собственную тень. Вы легко можете представить шагающую пару. Да, да, пару – мне тогда тоже было тринадцать лет.
    Я подумал в тот момент, когда она сказала, что ещё несколько мгновений и прохлада унесёт нашу усталость прочь – я подумал, что она просто божественна, ибо сердце моё билось от невыносимой жары сильно, а воображение всеми силами отдаляла тепловой обморок. Мои волосы превратились в солёную кашу, мне было тяжело говорить, но думать я мог сколько угодно, к тому же мысли мои не задерживались на одном предмете дольше секунды. Я с ней говорил односложно, напоминая лишь о моём присутствии. Моё воображение было куда более красноречивым. Её же весьма посредственный лепет напоминал мне суровую, но очаровательную музыку. Темы для разговора были пустым звуком, но речь из её уст творила чудеса, тем более чудесной речь казалась моему воображению. Вдруг, когда мы уже пришли к водоёму, мной овладела острая жестокость, мне хотелось убить эту очаровательную девочку. Я заглянул ей в глаза, чтобы отыскать ответ на мою прихоть, мою страсть. Что же такое излучало юное тело, что мне хотелось уничтожить? Она в ответ заглянула в мои очи, и я смутился до того, что хотел убежать от неведомого обстоятельства прочь, вернуться в Галилею и спрятаться в каком-нибудь глухом лесу от стыда. Её уютный взгляд заразил мою безмятежность непреодолимым гнётом в сердце. Я подумал, что если останусь сейчас один, то непременно погибну. Мозг предлагал мне различные варианты для реакции на сложившееся обстоятельство. Среди множества заманчивых картин застревал один каверзный вопрос: я ведь всю жизнь был один, если не считать родителей, отчего же сейчас всё изменилось. Естественно, я не мог решить сиюминутно, как мне поступить и отдался ситуации полностью. Я ведь шёл искупаться, вот я пришёл. В чём же дело? Я скинул с себя накалившуюся от солнца одежду и вошёл в воду. О, как это было прекрасно, я почти забыл о солнечном наваждении. Но милое дитя, которое меня сопровождало, тоже разделась догола и вошла в воду. Видимо, она ничего не подозревала, решил я, наверное, она не заметила моей дикой ярости.
    Хесус замолк, уступая слово мне. Древнеязыческий бродяга отдал дань уважения времени и преставился. Слово же способно оживить всякую всячину, даже не родившихся пока мутантов. Вот скоро закончится очередной месяц периода обострений, начнётся заключительная глава оного периода. Какие же выводы сопутствуют данному времени? Очередной режим ожидания, революционный тупик и некоторые другие игры разума с собственным анальным отверстием. Это даже не оправдание, это умозаключение, вывод и старые немые фильмы ни о чём. Я говорю о способностях и фобии, что кто-то окажется настолько убедительным, что украдёт её у меня. Или убедит меня отдать её в рабство, т.к. она – моя вещь и я могу распоряжаться любым временем по желанию и по тому же желанию использовать избранное время. Возможно, даже Сель не в состоянии решить эту вечную проблему с памятью. Во мне порой бурлит кислота, из коей я , собственно, и состою. Не стоит обращаться ко мне, как к монолитному существу дольше положенного глупой нормой срока. Подвывание сознания рядом. Незначительные видения. Красный квадрат, в коем запечатлена красота и жизнь по отдельности. Снующая туда-сюда в двухметровом пространстве самка и, конечно, абсолютный хит данного мгновения – это живые морщины около естественного рта, обладающие стандартными ягодицами, мягкой, но упругой грудью, тонкими джинсовыми руками, соломенного цвета волосами стандартной длины и направленностью в противоположную сторону. Пока. Я было, даже решился отождествить этот великолепный образ с прошлым, которое всегда бывает лучше настоящего, как бы оное ни было ужасно. Неоспоримый факт – моя жизнь дорога мне, ибо только мне среди людей известны мои тайны, мои страсти. Нет, моя жизнь и моя безграничная любовь. Очень важно сделать акцент на прилагательном, ибо предмет известен каждому – не каждому известно о подобных образах, об этом чувстве (в особенности тем, кто живёт среди масок). Что это? Что дальше? Сель стала соблазнять мою невозмутимость, она жаждет очаровать мою фобию, поработить воображение, оплодотворить оное недоразвитыми худосочными мыслями. Отчего же она не желает понять, что сия увлекательная программа ни коим образом мне не нравится. Она не может ужиться с подобной программой, а без Неё я не буду счастлив. Дилемма? Риторический вопрос. И я отнюдь не Гамлет, не тот сорт игр.
     Что значит любовь в таком отнюдь не примечательном месте, как Сель? Что необходимо для того, чтобы получать от вышеуказанного чувства удовольствие? Моя чрезмерная жажда к чувственным наслаждениям требует искать особо циничные варианты для существования.  В Сели процветает лишь болезни и деградация. Она, впрочем, не столь ощутима из-за своей популярности среди адептов. И всё ж где истоки великолепного чувства? Сдаётся мне, что сие редкое проявление душевных качеств среди рода человеческого редкое оттого, что оное требует огромного душевного напряжения. Ещё одно условие – она не должна быть бесплодной. Сель же не терпит отчётливых выводов и свободы. А люди не должны мешать любовь с каким-либо другим препаратом, ибо она есть составная творчества. Если в подобной формуле присутствует хотя бы один компромисс, то игры разума вновь увлекают прелестное существо в образы и картины, заменяя синтетически реальное существование виртуальным. Одной я говорю «нет», оттого что она спрашивает, другой потому что я спрашиваю себя. Ибо боязливые глаза, потерянные фигуры стремятся поверить в очередную виртуальную сказку, теряя время и шансы. Зачем они смотрят телевизор? Они учатся. Они захламлены чужим мнением с единым выводом на всех. Сель, ты традиционна и все твои действия механичны. Твой любимчик-изгой становится вновь затворником, порождая парадоксы. И ты уже начинаешь опасаться за своё заражённое тело, ибо ты не могла использовать свой шанс сотни раз прежде, ибо, подражая самой себе, ты выдумала свою собственную погибель. Неужели я готовился все эти годы исполнить роль мебели в финальной сцене? Этот театр твой сгорит. Но жечь самого себя? Я должен остаться до конца, ибо в эпилоге я читаю собственные умозаключения, фразы от имитатора. Ты лишь удовлетворяешь свои страсти. Ты желаешь, чтобы я сыграл эту роль, ты пыталась воззвать ко всем моим чувствам ради единственной цели. Сель глаза твои слепы. Столько вокруг ненавязчивых адептов! Я бы не хотел менять образы в любви, это ведь не приведёт меня к воздушному пространству, к мокрому ночному асфальту. Полузадушенные девочки желают сказать, проговорить чужие фразы. Они заражены, как и все вокруг. Липкие слизи, твой бесценный подарок, Сель, в очередном поколении слабых фильмов, наверное, учинили брак. Я заявляю тебе это покуда могу говорить сейчас, опустошая своё… отвлёкся на звонок. Это наверняка полезно. Пустая болтовня и завязи на потенциальных почках. Разговор о любви. Все разговоры имеют одну тему: отношения и любовь. Вариаций на вечную тему бесконечное множество.
     Вторая часть повествования о конопляных умозаключениях – это совершенно другая тема. По сути, в природе вообще нет продолжения, продолжение – это ёбнутое слово, описывающее состояние. Итак.
     Но ведь звонки… Впрочем, это был Ле. Кто такой Ле?
     Я вновь начинаю задавать себе вопросы по поводу серого осеннего периода. Как это было?
     Я помню, что летняя синь в захолустье набирала обороты ругани и бессмыслицы. Сель готовила очередной эпизод и щедро одаряла меня возможностями. Осень привнесла с холодными ветрами и говённую погоду в нервах и мыслях. Вот уже дули ветры осини, пропитывая человеческие тела ароматом жженого хлама, среди которого встречались и листья.
     Водочный перегар вновь мне подарил шанс наплевать на все свои великодушные черты, и я окончательно отчаялся. На следующий день наступила таблеточная эра с недельной прелюдией. Главное, это достать рецепты. Последние деньги потрачены на очередной стэк марихуаны и… просьба не быть абсолютно укуренным для движений, требующих хоть какую-нибудь концентрацию мыслей. Естественно, алкоголь проиграл уже тогда все свои доводы призрачной иллюзии за почётное место моего личного провожатого в очередной тупик. Ощутив осень всеми фибрами души, я испытал шок.
     Солнце, снег, подлые реплики, униженная война… У Сели есть дочь, её зовут Дегра. Всю осень я **** их обоих. 


- Она стала резвиться в воде, - продолжал Хесус, - а я просто не мог понять ситуации. Весь мой разум уместился в одном органе… и требовал всё больше места. Я вдруг заговорил с ней о чём-то непонятном даже для себя, она немного успокоилась и стала слушать. Она подошла поближе, я потерял весь свой словарный запас, мне необходим был воздух. В глазах моих потемнело. Она забеспокоилась, уж не собрался ли я здесь, на её глазах помереть? Я начал пить воду, которая была вокруг меня, но это нисколько не спасло. Наоборот, щемящее сердце чувство, требовало, чтобы я исторгнул из себя нечто, но я меня не тошнило, я это отчётливо помню. А когда она положила на меня свои руки и обняла, ей пришлось потрудиться, чтобы приблизиться ко мне, то мне стало намного лучше. Ядовитая желчь, которая пробралась в это мгновение ко мне, разжигала какой-то странный, неведомый доселе огонь. Я вновь обозлился на юную девушку, сам не понимая отчего. Она просто хотела избавить меня от боли, она испугалась за меня. А потом она испугалась уже меня. Глаза мои ничего не выражали, я потерялся среди собственных мыслей и желаний, которые были такими противоречивыми, что никакой разум не мог бы совладать с этой чудовищной силой. Она нежно взяла в руку мой детородный орган, я же чуть не потерял сознание от невыносимой боли внутри.

    Нечто новое или забытое старое? Я задаю этот вопрос, не ведая терминов своему искусству воспроизведения странных волн, которые окружают меня. Люди могут сказать, что мир преступен либо ужасен, я могу сказать ещё не то… Впрочем, это тщеславие. Я вновь обращаюсь к собственным голодным темам, хотя я вовсе не испытываю никакой потребности. Абсолютно, не взирая на жалкие недомолвки моего организма, который смирился с осознанием того, что он лишь машина. Это значит, что я биоробот. Импульсивные толчки изнутри поддерживают мою невозмутимость в напряжении, ибо я способен сейчас раствориться в чужих мыслях, в чужих фильмах. Если моя история становится фильмом, то она, в сущности, является ноуменальным фильмом с его социальным значением. То есть всем по ***. Единица. Неправильный глагол. Солнце светит, жизнь продолжается, я сотни раз это видел. Желания, они сейчас мне необходимы. Даже чужие. Это всегда спасало от неприятностей, под которыми я подразумеваю необходимость сочинять новые теории и чувства для того, чтобы войти в состояние кататонии и позабыть на мгновение собственные стремления. Чтобы на мгновение не поверить. Чтобы не разочароваться, чтобы не подойти чересчур близко. Нормы, Сель. Они в моей голове и я весьма часто меняю своё отношение к ним. У Сели есть дочь, я этого не отрицаю. Её любимое дитя, которое Сель лелеет и бережёт, чтобы… впрочем, и эта информация для каждого интимна. Ведь мы не говорим о том, что не обсуждается и имеет определённые, установившиеся образы, которые нерушимы. Например. Всё. Это единственный образ. Слово- паразит. Я отнюдь не устал. Нет, на усталость нет даже тени намёка. Тени. Всё должно быть правильно и продолжительно. Но только не в этом периоде. Моя несостоятельность прочит мне весёлую жизнь, навязывая своё знакомство, своих героев, свой стиль. Всё будет не так, как я придумал, ибо я ничего не выдумал. Может кто-нибудь другой. Я слишком далеко зашёл в своём воображении и теперь мне никуда не деться от образов… собственно, я никуда и не собираюсь деваться от моих родных горбиков. Серая ватная мгла покрывает моё сознание, изолирует меня на время от людей, скрывает истинные причины. Ему говорят, чё ты творишь. Со стороны это выглядит сумасбродно. Но это лишь имитация. Кто-то ведь ещё позже меня принялся раздумывать над собственным существованием, прикрываясь бесполезно малым сроком говения над своей личностью. О, я   конечно мог бы многое показать и упростить, но человеку не свойственно запутывать себя больше нормы. Нормы. Это ****ое слово я уже, по-моему, где-то упоминал. Но это было так давно. Эмоции изолируют меня от внешнего мира. Я прибываю в собственном, раскрашивая его в оранжевые цвета, повторяя свой невиданный опыт, утверждая для себя старые затёртые законы. Только не спрашивай, какое у меня теперь настроение. Этого нельзя делать, это опасно, я ведь могу расплыться, рассыпаться в оскорблениях и повторениях ненужных фраз. А ты снова воспримешь всё, как это есть на самом деле. В сущности, это маленький город, усадьба Сели, где она единственный хозяин. НО я в это не верю, ибо не могу верить, я хочу спать. Так нужно. Завтра непременно настанет. Но уже только послезавтра, ибо ночь коротка, я попытаюсь уснуть и продолжить начатое ещё тогда. Я вновь тебе поверю, но ты будешь другой, потому что ты будешь вдалеке от меня, пока я буду находиться в карантине. Не нужно много смысла, даже теперь, когда не видна картина полностью, когда не понята суть простых вещей. Когда просто так происходит осуществление желаний. Это всего лишь Сель пытается вновь возбудить ненасытность, предоставляя тщеславию одаривать невиданными доселе вознаграждениями голодную личность. Это иллюзии, это игры разума. И работа – это трата времени, но сейчас нужны деньги. Не так уж много, но другого способа я не собираюсь искать, ибо его нет. Слишком всё быстро заканчивается. Работа, кстати, не исключение, это лишь моя привилегия. Что ещё может сказать дитя своего времени, выросший из детсадовского возраста, вступивший в романтический десадовский? Ему нужно выспаться, продолжение следует в независимости от его желаний, которые исчерпаны на сегодняшний день. Очередной рывок в небытие. Сознание потеряло всякое терпение носиться за реальностью, оно надорвалось, ибо резиновый поводок любимых повторений в очередной раз показал свою значимость в этой вселенной, умещающейся на одном стуле. Ясные картины. Нет, я не желаю никого видеть, потому что мои органы провалились в небытие. Призрачная иллюзия объяла все мои действия, Сель ржёт надо мной, забирая с собой монеты. Это отнюдь не неудача. Это замкнутый, круг, который я не преминул посетить, ибо каждый посещает его. Ненужность. Существует некий вариант столкновений, от которого не становится страшно, как от мгновенной вспышки осознания страха, от которого тростник гнётся на мгновение, теряя из виду горизонт, ожидая ливни. Пасмурная погода, кто же в этом виноват? Кто виноват в этих словах? Сроки истекают и прочее. Ещё множество параноидных образов вновь встретили меня, они явно скучали. Я не отказался от них на сей раз, видимо, я собираюсь долго жить. Но сколько лет ещё я стану копить изотерическую ненависть к Сели?. Хватит. У меня не осталось больше к ней любви, серый будничный день начался с того, что моё сознание ясно определило всех моих любимых друзей, которые состоят из одного моего врага. Я плачу и зову себя сквозь туманы непонимания. Я хочу вновь вернуть себя, я сделаю всё… пусть только я вернусь. Она явно напрягает своей беззаботностью, своей уверенностью. Неужели горбатые воспоминания исчезнут навсегда, а неопределённые образы займут чужое место и станут чем-то банальным? Или у меня хватит сил, чтобы воспринять всё серьёзно? Я допускаю логические ошибки. Логика – это явно не мой конёк. Собственно, как я собираюсь помочь себе вернуть самое любимое существо? Очередная ложь и клятвенные обещания, которые Хесус копит, а потом, сидя на очередной пьянке, разбалтывает их своему папаше? Это явно не поможет. К тому же… слишком много внимания, я полагаю. Вернёмся на несколько дней назад.
    Недурно, недурно – это оценка. Я вновь на традиционной трудотерапии. Очередное 30-ое апреля. Всё весьма прозаично. Иногда утомительно. Труднее всего определить себя, ни одно определение не будет носить отметки моей непостоянной личности. Это самокопание? Это станет библией, если я достигну вершины социальной пирамиды. Значит, я должен больше работать, но значительно хуже писать. Это, типа, покажет, как я на самом деле занят и очертит мой образ в мученических трудоголических тонах. Если же запросы почтенной публики не будут удовлетворены, то сии труды не будут стоить даже себестоимости затраченных на них материалов. Каждый день по крупице. Собственно, всё, что я могу себе позволить – это моё хобби, кое обволокла мою смущённую сущность имитатора навсегда. А я в этот период пытаюсь избавиться от максимализма! Два парадокса, один из которых является фактом, определяющим информационную ценность слов. О, безусловно, я могу быть другим. Могу ли я использовать свои органы в собственных целях, которые принимают окрас в зависимости от состояния оных органов? Фатальные причины, порой, являются компромиссом либо поводом для гибели. Какие сравнения! Какие ещё игры? Они знакомы мне с моего детства, недоступного постороннему обозревателю. И так каждый. Собственно, если бы я хотел стать властелином мира, то какие вопросы либо проблемы могли бы препятствовать мне? О, я не настолько люблю мир. А мир отвечает взаимностью? Одного легче полюбить – простая математика. Вопросы о юморе и иронии так же интересуют меня, не взирая на тот факт, что я вовсе не считаю свою жизнь тяжёлой. Порой она бывает никчёмной, я согласен, но тяжким бременем она давно уж не является… Ну, если только для отвода глаз, для понту… Очень редко, вскользь.


     Так бы Хесус продолжал до бесконечности – придумывал бы продолжение этой поучительной истории до тех пор, пока бы не уснул. Но пара следопытов вернулась к потухшему костру быстрее.
- Симон, кто-то наши лодки утащил на поле, - сказал Андрей.
- И кому это взбрело в голову? – Спросил Лука у того же Симона, который очнулся от непонятных грёз и синей дрёмы.
- Суки, эти твои друзья, - обратился в свою очередь Симон к Хесусу.
- Я против женского пола ничего против не имею, - парировал бродяга. – Взять, к примеру, Марфу…
- Ёб!.. Я ж совсем забыл!.. – Воскликнул Иоанн и мысленно был уже у порога дома своей невесты. Телом же оставался в прежней горизонтальной позиции.
- Короче, Симон, - сказал Андрей, предложив решить своему брату сложную дилемму, - мы сегодня рыбачить будем?
- Будем, - прокряхтел Симон, поднимаясь с тёплого песка. – Один хрен…
- Заебись, - молвил Лука, - я тогда в контору ещё успею.
- А вы нам лодку оставьте, - предложил Хесус. – Мы позднее сорвёмся.
- Охуительно придумал! – Усмехнулся Симон. – И чё мы нарыбачим на одной лодке? Поехали, давай!
      Остров опустел.


     Из наших отношений… Если ты хочешь что-нибудь сказать, то не теряй времени. Его не так много теперь. Ты можешь показать новую грань, чтобы я вновь начал смеяться и шутить над твоей серьёзностью. Неужто всё так изменилось? Когда были грозы и ядерная зима, ты говорила, что наверняка никто не посмеет выжить. Никто, собственно, и не выжил. Мы теперь мутанты, от которых разит чем-то неотразимым и слегка банальным. Когда ты говоришь о новостях, я подразумеваю журнал, в котором нет ничего нового, одна реклама. Но это отнюдь не из-за того, что ничего не происходит. Просто нам необходимо либо убить друг друга, либо забыть на время, чтобы потом вновь вспомнить и не поверить. Ты можешь просто молчать, и не нужно ничего говорить. Это весьма старое обстоятельство. Разве ты не видишь, мы столкнулись с теми обстоятельствами, с которыми сталкиваются все люди. Теперь грёзы наяву – это слишком дорого, ибо теперь мы боимся погибнуть, потому что кто-то там хочет этого… Агрессия, кстати, тоже неуместна, ибо это такая же банальная реакция, как и сама ситуация. Я не думаю, что что-то изменилось, или может измениться. Нет, мы просто начинаем узнавать себя. Я начинаю узнавать тебя. Какой бы реакция ни была, это лишь проявление первых слов или импульсивных движений. Старичок Фрейд неуклонно вёл нас к одним и тем же выводам, но по разные стороны одной реки. Теперь каждый из нас понимает. Но сделать вывод никто не имеет права, ибо это титры, которых не существует  в фильмах о… в сериалах. Там титры идут каждые 50 минут. Но это не конец.

   Игрушечные фантазии влекут меня на диван, чтобы забыться и встать, лишь когда солнце отсчитает не менее пяти часов по полудни. Что бы это могло значить в туманный день? Что может стоить мелочь, кривой жест или искривлённый дружественный посыл в небытие? Небытие – это в данном случае прошлое. Его же нет. Будущее. Его тоже нет. Судьба – это книга запретов и сценариев, в которой может читать каждый, но ничего не поймёт, если начнёт сначала. Необходимо сосредоточиться на настоящем, отбрасывая грядущее вверх, а прошлое, оставляя червям. Есть такие насекомые, которые питаются прошлым, которые пожирают память. Кстати, опыт можно в этом случае оставить. Память – это рефлексы. Опыт – это сюрреалистичное восприятие настоящего. Я помню, что я не сегодня родился, для этого мне не нужны лишние доказательства. Мой горб увеличивается в размерах, дабы выпустить пар. Две мои любовницы, которые состоят в родстве, принимаются за дело каждый день, отдавая честь старой религии. Я не собираюсь их обманывать, какими бы они прекрасными не были. Фанатичное обстоятельство, это далеко не абсурд, это смешение, которое есть в природе в чистом виде. Я проговариваю старые слова, они же слушают и слышат их старое звучание. Это значит, что у меня нет ничего нового – ни плохого, ни хорошего. И новое может стать любым.

   Он говорит, не стоит занижать своих способностей. Вы – клёвая команда. Разбитый на миллионы осколков день каждой своей частью выбирает мои нервные клетки, прилипая к ним. Старый добрый замкнутый круг, предвещающий анабиоз. Очередной, но сколько их ещё впереди. И мы ничуть не занижаем значение нашей команды, самоирония и глумление над серьёзными вещами, для коих определено своё время в наших жизнях. Было время, это была зима, когда символизм встретился с нигилизмом. Это был рассвет во время ядерной зимы. Это был отнюдь не декаданс, и я потерял весь каталог расценок на все свои способности. Это умышленное убийство прошлого… чтобы в нём не остаться. Конечно, мы могли бы сыграть ещё хуже, ведь около сцены стояли кучи народу, ожидавшие чего-то такого, чего не могло нигде быть, кроме как в данном месте, в данное время. Мы ничего не записывали, мы просто не обращали на это внимания. Собираясь, мы осуществляли акт вандализма над искусством, уделяя 100% внимания лишь собственным ощущениям. Они не были одинаковыми либо похожими, ибо каждый участник команды был огражден от мира стеной дешёвого кайфа – мощного, если не знать меры, о которой никогда не упоминалось в те времена. Это самовыражение было абсолютно не эстетичным с гуманной точки зрения. Мы были похожи на разнородные вирусы, занесённым каким-то непонятным организмом внутрь. Мы все имитировали бога, который занёс случайно нас в своё тело и теперь серьёзно задумал от нас избавиться. И мы имитировали его внутреннюю структуру – это стало условием выживания. Мы олицетворяли его душу, о которой он сам имел весьма поверхностное представление. Импульсивная реакция на разного рода события. Впрочем, он ведь умер? Во времена Заратуштры. Мы успели застать его в живых, но я бы не хотел быть причиной, это так банально, так предсказуемо для нашего времени. Реакция не обязана была быть адекватной, ибо все места были распределены среди нас, и всё давно было ясно. Никто не смог заставить нас играть правильно прежде. Мы же никогда не совершали подобное кощунство. Но вот возникает вопрос, захлебнёмся ли мы от своей широты взглядов? Мы по-прежнему остаёмся обычными людьми, с которыми возникают обычные… или необычные. Если же наша поправимость проглотит наши чувства, то мы останемся лишь пустыми коробками. А если нет? Если мы заставим замолчать обстоятельства?.. Это вопросы, которые время от времени посещают каждого из нас. Мы продолжаем писать в нашей истории отнюдь не каллиграфическим почерком. И каждый раз обрываешь тот нужный для завершения момент, внедряя уже в собственный организм доли оптимизма. Продолжение. Реинкарнация либо попытка остановить анабиоз. Это отнюдь не одно и то же. Сотни тысяч воскресших червяков, поседевших от повторений, получают новую свободу перед возвращением в закономерное бытие. Сенсорный голод в общественных местах, и я открываю новые виды моей возлюбленной Сели, которая стремится воззвать к моей ответственности. Это никому не нужно? Это Сель, которая не желает отдавать то, что ей никогда не принадлежало.
    Описанные в темно-зеленых тонах подробности говорят лишь о рассеянном внимании и ожидании иллюзий. Но вот некоторые лучи возвратились ко мне и жаждут новых имитаций, с помощью которых я и общаюсь с миром. В свою очередь и Сель делает присущие только ей шаги – она бьёт меня банальной лавкой, каждый раз заставляя напрягаться и уделять ей внимание. Мачеха, требующая быть ей любовником. Сель отнюдь не собирается забывать и прощать мне огромные долги за моё неуютное существование подле неё, за мои слёзы отчаяния, окропившие её тело. То было не моё семя. Оно не принадлежало мне. Дань случайным событиям поворачивает мою бренную суть в разные стороны. Единственное, что она требовала – напрягаться, делать это чаще и больше. Пустые действия не оправдали моей лености и безумной любви. Кто теперь сможет выяснить, где здесь лживые игры, а где чувство, перерастающее в хроническую болезнь Объёмное, мощное солнце освещает в очередной раз пространство, на котором я веду паразитический образ жизни. Если страх необходим для нормальной жизни, то для ненормальной он абсолютно не нужен. Стоит лишь залить в собственное сознание иные идеи, иные образы. Но кто скажет наверняка, когда именно рухнут стены и появятся существа, которые будут кричать только о своём. Мои же мысли устремляются в другие дали. Желание показать то, что мир никогда не слышал прежде, нечто живородящее, нечто очаровывающее занимает меня. Сель же уговаривает меня остановиться, прекратить, замолкнуть. Мачеха даёт мне новых друзей, заставляет бывать у них в гостях, а мне хочется просто играть в команде, по привычке забив на всё вокруг кроме музыки. И даже дерьмовый саунд не может заставить меня погрязнуть в знакомых упрёках. Я замираю на секунду, чтобы понять, что же было действительной глупостью и какой я на самом деле. Но вот армия Дедов Морозов пытаются оседлать меня, лишь бы я прочёл им свои формулы с выражением. Но у меня всегда были проблемы с вниманием и призывы к аккуратности лишь угнетали меня. Чужой голос называет моё имя, а Деды Морозы, занятые своими мыслями, присутствуют на этом празднике лишь номинально. Я смутно догадываюсь, что весь этот праздник – вымученная игра и моё выражение – это повод обратить на себя внимание. Но у меня нет другого. Они сами слегка очнулись, я же просто был там.
    Сель требует имитации движений, она требует продолжения праздника. Запершись в своей огромной комнате, она взбадривает себя очередной порцией дисцилированной, фильтрованной радости. А её дочь намекает мне на комнату, в которой она живёт. Она говорит о какой-то помощи, но не предлагает сама. Наверняка, это очередное холодное прикрытие. Она порой смотрит вокруг себя, видит привычные стены, обстановку. Но глаза её пусты и я понимаю, что она истинная дочь своей матери. Но за что же они любят меня? Или отчего меня до сих пор выкидывают на улицу? Сель не знает сочувствия. Её материнский инстинкт, должно быть, сплёлся с её ненасытностью и мутировал в одну большую радость. Вот только не смешно и не весело. Вдалеке кому-то светит солнце, фигуры двигаются, на лицах радость. Они нашли её случайно, так же случайно потеряли. Но вот Сель готовится принять меня в свои объятья, и я ухожу из комнаты её дочери, чтобы в очередной раз удовлетворить её похоть. Кажется, от каждой её клетки исходит ничем не скрытая животная страсть, только отнюдь не безобидная и естественная, а грубая, изломленная иллюзиями. Всё могло быть иначе, но кто ответит, когда всё началось. Быть может задолго до моего рождения. Она заставляет меня связать ей руки, но ведь это иллюзия, руки её всегда свободны. И даже сейчас, когда она требует, чтобы я оплодотворил её. Так же, как и её дочь. Сотни раз, каждый день, всегда, по первому их желанию. Раньше я связывал своей мачехе руки и получал недолгое удовлетворение. По крайней мере, они не били меня, а я делал то, чего никогда не хотел. Только однажды, когда увидел её дочь, принимающую душ, мне показалось, что я влюблён, что я привык и это даже стало нравиться. Но, как оказалось, это была очередная ложь. Они никогда не стеснялись меня и никогда не брезговали мной. Они принимали меня статистически, не вдаваясь в подробности. Мы редко разговаривали друг с другом, а когда моя любовница, которая была моей мачехой, ссорилась со своей дочерью, я всегда оставался в стороне. Наверное, я был в те моменты мебелью. Я просто уходил в свою комнату и слушал, слушал, слушал. А потом, когда Сель позволила мне обзавестись друзьями, среди них я начал выкидывать разные колкие штучки. Никто кроме них не обращал на это внимания. Даже я, потому что Сель воспитывала меня… так или иначе, но я не мог не слышать её слов. Даже когда уходил в свою комнату, пытаясь просто забыть и выбросить свои игрушки, отказаться от своих слов. Сель изрыгает ругательства, и я несколько смущаюсь оттого, что я так быстро привык к этим формулам. Она не уверена. Всё это так тоскливо, так традиционно. Солнце отказывается светить даже тем, кто уверено ожидает его повторного выступления завтра. Я пишу на стенах бессвязные обрывки чужих мыслей и собственных чувств, которые на поверку оказались такой же имитацией, подражанием тем, кто меня окликнул и говори со мной. Ни в одной молекуле прошлого не было собственных иллюзий. Всё это чужие грёзы, и абсолютно не важно, что я их хотел, жаждал. Это, вероятно, способность любить. Но воспитанное чувство отторгать Сель успела внедрить в моё забитое до отказа сознание. Мой старый приятель говорил, что ей никак не хочется слышать о других, ибо она - мой смысл жизни. Она должна остаться в моей памяти такой – она так добра ко мне! Интересно, у Сели это искреннее чувство или она по-прежнему занята? Она разрушает мою нервную систему и у неё примерная дочь. Сегодня я проснулся уже под вечер. Эти две мои спутницы мне приснились. Я помню, что очень их хотел, жаждал подчинить их себе. Чтобы почувствовать сиюминутное разочарование. Во сне я осуществил это импульсивное стремление и пережил полное их развитие. Это просто для тех, кто живёт наполовину где-то в собственных ощущениях – так я могу охарактеризовать себя. И мой новый стиль повествования – несколько тихий, но ещё больше уверенный в моей хоризматичности – тому очередное доказательство. То, что инопланетянам не дают выбирать президентов – это отнюдь не геноцид, порой люди живут поколениями и не представляют, в каком мире они живут, какая эпоха ознаменовала их появление на свет из вечности. Это, наверное, и не важно-то, потому что не может быть важным для одного то, что важно в целом для всех. Великие пробелы, исторические шаги – это обязанность, отнюдь не привилегия. Кто рулит на данный момент? Откуда мне знать? Я не собираюсь вдаваться в частности, ибо меня интересует только моя скромная персона, которая и является моей вселенной – такой же огромной, беспространственной… ну, и порой бесформенной. Но ведь не всё же так просто, как казалось бы. По-моему, каждый выделяет определённую часть эмоций в атмосферу, а вместе мы творим реальность. Обстоятельства же – это темы для бесед, повод для жизни, причина для действий. Это и есть тот вечный гарант, от коего каждый отталкивает свой организм в сторону того берега. Немного цемента не помешает. Моя серая кофточка когда-нибудь столкнёт меня в пропасть, где я по привычке стану мастурбировать свою ничтожность, сдабривая свою ненадёжность доброй порцией аромата мыла. Чистота, несуществующие надежды оскопляют неблагонадежные устремления. Они живут рядом, они так долго вместе. Всё это чересчур вокально, и я ощущаю ещё больше пустоты. Но это лишь прохлада. Когда я должен больше напрячься, я напрягаюсь. Матушка Сель оплодотворила свою мысль в моём сознании. А я вновь собираю разбросанную одежду в своей комнате, накрывая полотняными занавесками нарисованные на стенах моей комнаты глаза. Необходим порядок и тепло, иначе я не смогу уснуть, чтобы завтра взять свою частицу из атмосферы, накинуть на свои плечи и вновь вернуться на свою дорогу. Я не надеюсь, что завтра станет чем-то из рук вон выходящим, когда оно поменяет свой эзотеричный образ чего-то легкомысленного на нечто продолжительное. Это лишь новый день, но и этот новый, мой день, зависит только от меня.

    Из наших отношений… Если тебе хочется узнать о них, значит этого самое неподходящее время. Что о них требуется знать, следует знать лишь их структуру. Ответ кроется в вопросе: на чём они держатся, что нам нужно друг от друга? Пережив период великих заблуждений, нас сближал лишь страх и потерянность. Из нас каждый чувствовал, как он отмирает со своими клетками, уходит в прошлое вместе с отношениями – лишь страх и потерянность. Погрязшие в травмах и заблуждениях, стимулировало желание изменить ситуацию. Лично моё мнение: иногда секс и наркотики были средством забвения, это когда средство является целью.
    Рано или поздно позитив начинает побеждать вне зависимости от личного мнения, зависит же от личного мнения: умирать жуткой гибелью либо отдаваться свои лучшим чувствам, постоянно спотыкаясь. Как это повлияло на наши отношения? Сильно. 97%-ое забытье отравляло и предавало искренность нашим заблуждениям. Это я говорю, как имитатор с огромным стажем. С твоей стороны – ложь и неверие, с моей – неразборчивость и неверие. К чему это привело? Хорошо, что ни к чему.
    С крахом великих заблуждений мы потеряли любовь и интерес к собственному миру. Пример, как зеркало: потеряв любовь и доверие к себе, я лишь хотел себя, убивая остатки человеческих чувств, убивая здоровье. Ненасытность была зачата и начала безраздельно властвовать над нами, а мы в свою очередь являлись искусителями для тех, кто вокруг. Что там говорить – безотчётное восторженное отношение к людям, к самим себе, к собственным поступкам. В том же модуле, но с противоположным знаком – суть прошлого (недалёкого прогресса.
     Но… ты меня не убила, а не я не убил в тебе последнее лучшее. Может это ответная благодарность? Может, стечение обстоятельств.
     Нужно сказать прямо – мы живём в мирах, и наше сознание строит нечто, воспринимая раздражители из вне – такие, как человеческие поступки, общественное мнение, творчество других и многие другие; и, сдаётся мне, что я живу в своём мире, устанавливая свою закономерность – иначе невозможно даже физиологически. То же самое происходит с тобой: меньше непонятных ценностей, меньше мусора в эфире. Лови ещё один абсурд – наши отношения завязались в условиях абсолютной прострации, это я называю удачным ходом.
Уверен, жизнь была не одним днём, а совершенным в своём уродстве коматозом. Если я сейчас пишу это, то, значит, что-то уже изменено. Первичные общения происходили на общенепонятном языке на общенепонятные темы и следствием этого был (вспомним былые настроения и совершенно необоснованные претензии) стрессовый климат. Игра во время с вечными ценностями не приводит к гармонии… и игра в понятия – тоже. В общем, какие-то беспонтовые игры. Что же происходит сейчас?
    А сейчас происходит следующее: изящная и гибкая память попадает под власть иллюзий, времени, убивая бесценный опыт прошлых катастроф. Самый подходящий момент, чтобы жить, очищая мозг от информационного ужаса, утепляя своё существо гармоничным ростом. Дело в том, что, стремясь по законам физики к покою, человек никогда его не испытывает. Есть темы, которые мы не можем решить за другого, но в силах мешать или всячески способствовать в правильном выборе. Сей вопрос требует тщательнейшей корректности и внимания, дабы не упустить подобную жопистую ситуацию из-под контроля. В то же время каждый из нас имеет дурной пример для подражания. Подобных примеров множество, поэтому каждый из нас подвергается дурному влиянию. Вероятность риска принять пустые жесты за действительную пустоту составляет здесь, среди этих стен 97%. Остальные 3% - это потоки возгласов со стороны и изнутри. Из этих трёх процентов приблизительно 1,5% – 1,7% улавливаются моим несмышленым ухом, но чтобы всё понять, необходимо много времени и внимания. Просто никто не сможет быть таким, как я. Если предположить такую вероятность, то придётся обожествлять собственные поступки. В данный момент я очищен от желания лгать либо заблуждаться в чужих иллюзиях. Быть может, это чересчур холодно, но нисколько не укурено. Также я не лишён стремления быть лучше порой.  Эти слова не объясняют наши достоинства – это скелет отношений между двумя людьми, способными понять эти слова. Это правда, поэтому это не факт.
     Наши отношения – это порочная связь. Иногда это здорово, хотя и печально. Не в силах подобрать определение ощущению зависимости, но она существует и без вязких определений, и от неё становишься… чище? Возможно. Возможно, я питал слишком часто мелочные иллюзии как-то использовать тебя в собственных эгоистичных целях, но теперь мой эгоизм не позволяет зайти слишком далеко в словесном кощунстве. Ведь не только я к тебе привязан, но и ты ко мне. Сейчас я не могу ни с кем посоветоваться, но следует сделать выбор.
    Жизнь сложнее слов, но проще мыслей.
   Вот такой я был, когда решил выбрать нечто и забыл об ответственности, которую собрала мне в дорогу Сель. Она не преминула вернуть мне её подарок. И ещё она осталась на несколько лет со мной в другом городе. А, впрочем, всё не так уж и плохо. Если, конечно, не брать в расчёт кое-каких событий, произошедших с моими персонажами. Они безнадёжно больны, и совсем недавно узнали об этом. Оттого они молчали… кучу времени молчали. Такого результата никакая реальность не могла достичь. Сдаётся мне, что кто-то над этим поработал, совершил диверсионный акт в пользу моего многодневного отдыха от самого себя. Или как-то иначе, всегда имеется альтернативный вариант повествования. Разбитый на миллионы осколков день, каждой своей частью выбирает мои нервные клетки, прилипая к ним. Старый добрый замкнутый круг, предвещающий анабиоз. Очередной, но сколько их ещё впереди. Это была зима, когда символизм встретился с нигилизмом. Это рассвет во время ядерной зимы. Это отнюдь не декаданс, это умышленное убийство прошлого… чтобы в нём не остаться. Реинкарнация либо попытка остановить анабиоз. Это отнюдь не одно и то же. Сотни тысяч воскресших червяков, поседевших от повторений, получают новую свободу перевоплощения, предупреждая собственное возвращение в закономерное бытие. Сенсорный голод в общественных местах… я открываю новые виды моей возлюбленной Сели, которая взывает меня к ответственности. Это никому не нужно? Это Сель, которая не желает отдавать то, что ей никогда не принадлежало.
   Описанные в тёмно-зелёных тонах подробности, говорят лишь о рассеянном внимании и ожиданиях новых иллюзий. Но вот некоторые лучи возвратились ко мне, и жаждут новых имитаций, с помощью которых я и общаюсь с миром. В свою очередь и Сель совершает только ей присущие шаги. Мачеха требует быть её любовником. Сель отнюдь не собирается забывать и прощать мне огромные долги за моё неуютное существование подле неё, за мои слёзы отчаяния, окроплявшие её тело. То было не моё семя. Оно не принадлежало мне. Дань случайным событиям поворачивает мою бренную суть в разные стороны. Единственное, что она требовала – это напрягаться и делать это чаще и больше. Пустые действия не оправдали моей чудовищной лености и безумной любви к дочери моей любовницы. Кто теперь сможет выяснить, где здесь лживые игры, а где чувство, перерастающее в хроническую болезнь. Объёмное мощное солнце освещает в очередной раз пространство, на котором я веду паразитический образ жизни. Если страх необходим для нормальной жизни, то для ненормальной он абсолютно не нужен. Стоит лишь залить в своё сознание новые идеи, иные образы. Но кто скажет наверняка, когда именно рухнут стены и появятся существа, которые будут кричать только о своём. Мои же мысли устремляются в иные дали. Желание показать то, о чём мир никогда не слышал прежде. Сель уговаривает меня остановиться, прекратить, замолкнуть. Мачеха даёт мне новых друзей, заставляет бывать у них в гостях, но мне лишь хочется… впрочем, не важно, это не обо мне. Я замираю на мгновенье, чтобы понять, что же было действительной глупостью, и какой я на самом деле. Но вот армии Дедов Морозов пытаются оседлать меня, лишь бы я прочёл им свои обязанности с выражением. Но у меня всегда были проблемы с вниманием и призывы к аккуратности лишь угнетали меня. Чужой голос называет моё имя, а Деды Морозы, занятые своими мыслями, присутствуют на этом празднике номинально. Я смутно догадываюсь, что весь этот праздник – вымученная игра и моё выражение – это повод обратить на себя внимание… но у меня нет другого. Они сами слегка очнулись, я же просто был там.
       Сель требует имитации движений, она требует продолжения праздника. Запершись в своей огромной комнате, она взбадривает себя очередной порцией дистиллированной, фильтрованной радости. А её дочь намекает мне на пустующую комнату, в которой она живёт. Она говорит о какой-то помощи, но не предлагает сама. Наверняка, это очередное прикрытие. Она порой смотрит вокруг себя, видит привычные стены, обстановку. Но глаза её пусты и я понимаю, что она истинная дочь своей матери. Но за что же они любят меня? Или отчего меня до сих пор не выкинули на улицу? Сель не знает сочувствия. Её материнский инстинкт, должно быть, сплёлся с её ненасытностью и мутировал в одну большую радость. Вот только не смешно и не весело. Вдалеке кому-то светит солнце, фигуры двигаются, на лицах радость. Они нашли её случайно, так же случайно потеряли. Но вот Сель готовится вновь принять меня в свои объятия, и я ухожу из комнаты её дочери, дабы в очередной раз удовлетворить её похоть. Кажется, от каждой её клетки исходит ничем не прикрытая животная страсть, только отнюдь не безобидная и естественная, а грубая, изломленная иллюзиями. Всё могло быть иначе, но кто ответит, когда всё началось. Быть может, задолго до моего рождения. Она заставляет меня связать ей руки, но ведь это иллюзия, руки её всегда были свободны. И даже сейчас, когда она требует, чтобы я оплодотворил её. Так же, как и её дочь. Сотни раз, каждый день, всегда, по первому её желанию. Раньше, когда я связывал своей мачехе руки, я получал мимолётное удовольствие от мнимого ощущения вседозволенности. По крайней мере, они не били меня, а я делал то, чего никогда не хотел. Только однажды, когда увидел её дочь, принимающую душ, мне показалось, что я влюблён, что я привык, и это даже стало нравиться. Но, как оказалось, это была очередная ложь. Она никогда не стеснялась меня и никогда не брезговала мной. Они принимали меня статистически, не вдаваясь в подробности. Мы редко разговаривали друг с другом, а когда моя любовница, которая была моей мачехой, ссорилась со своей дочерью, я всегда оставался в стороне. Наверное, я был в те моменты мебелью. Я просто уходил в свою комнату и слушал, слушал, слушал. А потом, когда Сель позволила обзавестись мне друзьями, среди них я начал выкидывать разные колкие штучки. Никто, кроме них не обращал на это внимания. Даже я, потому что Сель воспитывала меня… так или иначе я не мог не поддаться на её уловки, я не мог не слышать ей слов. Даже когда уходил в свою комнату, пытаясь просто забыть и выбросить свои игрушки, отказаться от своих слов. Сель изрыгает ругательства, и я несколько смущаюсь оттого, что я так быстро привык к этим формулам. Она не уверена. Всё это так тоскливо, так традиционно. Солнце отказывается светить даже тем, кто уверенно ожидает его повторного выступление завтра. Я пишу на стенах бессвязные обрывки чужих мыслей и собственных чувств, которые на поверку оказались такой же имитацией, подражанием тем, кто окликнул и говорил со мной. Ни в одной молекуле прошлого не было собственных иллюзий. Всё это чужие грёзы… впрочем, они могут быть лишь фактом, но абсолютно не важно, чего я хотел, чего жаждал. Это, вероятно, способность любить. Но желание отторгать Сель всё же успела внедрить в моё до отказа забитое сознание. Один мой старый приятель говорил, что ей никак не хочется слышать о других, ибо она – мой смысл жизни. Она должна остаться в моей памяти такой – она так добра ко мне! Интересно, это искреннее чувство Сели или она по-прежнему занята? Она разрушает мою нервную систему и у неё примерная дочь.
        Но ведь не всё так просто, как казалось бы. По-моему, каждый выделяет определённую часть эмоций в атмосферу, а вместе мы творим реальность. Обстоятельства же – это темы для бесед, повод для жизни, причина для действий. Это и есть тот вечный гарант, от коего каждый отталкивает свой организм в сторону того берега. Немного цемента не помешает. Моя серая кофточка когда-нибудь столкнёт меня в пропасть, где я по привычке стану мастурбировать свою ничтожность. Всё это чересчур вокально и я ощущаю ещё больше пустоты. Но это лишь прохлада. Когда я должен больше напрячься, я напрягаюсь. Матушка Сель оплодотворила свою мысль в моём сознании. А я вновь собираю разбросанную одежду в своей комнате, накрывая полотняными занавесками нарисованные на стенах моей комнаты глаза. Необходим порядок и тепло, иначе я не смогу уснуть, чтобы завтра взять свою частицу из атмосферы. Я не надеюсь, что завтра станет из рук вон выходящим, когда оно поменяет свой эзотеричный образ чего-то легкомысленного на нечто продолжительное. Это лишь новый день, но и этот новый, мой день зависит только от меня. Чем же я наполню свою новую коробочку?
       Со стен потекли иллюзии. Привычная горечь, реальность слегка отклеилась со стен, и я теперь отлично слышу голоса ссорящихся соседей, которые громко натыкаются на сослепу на собственную мебель. Одна и та же нота, привычный шум. Люди вокруг делают свои дела. Они заняты, они во что-то верят, и у каждого имеется собственная история. История, которую пишет эгоист… которая, кстати, легче и интересней. В некоторых случаях. Кстати, не все люди догадываются о том, какие они на самом деле. Их игры изменяют им лица, они уже не видны. В мире много глупостей. Это от жажды верить. Или играть. Всё это весьма интересно, только ничуть меня не наклоняет в определённую сторону. Со сторонами также нет отчётливых разграничений. Вероятно, оттого, что я давно уж выбрал всё, что можно было выбрать. Стоит ли удалить? Давно удалено. Я подозреваю, сия операция длится мгновение… в коем я нахожусь уже достаточно долго, чтобы позабыть, с чего оно началось. Мне уже не интересны старые мотивы, от которых всех, кто остался жить стошнило… те, кто продолжает делать то же самое, учитывая новую игру в перемены. О, конечно, я тоже верю, что за мгновение можно изменить свою жизнь полностью. Только такие мгновения не приходят, как попало. И чё я завожусь? Я ведь Хесус. Отче мой порядком пьёт. Я должен умереть от передоза, иначе я рискую стать таким же богом, как и мой папаша-неудачник, который испугался погибнуть сам… для этого ведь есть я, раз уж так запрограмированно в нашей божественной генетике, ****ь. Белки в строительных робах бегут на новую стройку. Так ли я свободен, как кто-то считает? Да по *** на чужие мнения.

     Симон и Андрей с огромного бодуна принялись освежать свои организмы трудом. Павел галопом помчался в свою налоговую, давление его превысило норму… в общем, день у Павла начался тяжело. Иоанн и Хесус побрели к невесте, которая оказалась одной на двоих, но ни один из них не думал в этот день совершать что-либо для созидания будущей ячейки общества. Марфа была официально невестой Иоанна, оттого Хесус вообще в тот момент ни о чём не думал. Иоанн ни о чём не думал по тому же поводу. Солнце ярко светило язычникам. Иоанн и Хесус благополучно добрались до дома Марфы.
- Вы вдвоём? – Удивилась Марфа.
- Как видишь, - молвил Хесус и, не дожидаясь приглашения, вошёл в дом.
     Иоанн чмокнул Марфу в щёчку и тоже вошёл.  Дверь заперлась.
- И что же мы будем делать втроём? – Мыслила вслух Марфа.
- Я думаю, пока что-нибудь перекусить, - последовал примеру женщины Иоанн. – Марфа, у тебя ведь есть что-нибудь готовое?
- Ну конечно, - улыбнулась Марфа, - я ведь ждала жениха.
- Марфа, ты чудесная женщина, - сказал Хесус, расположившись где-то в дальнем углу. Голод не позволял ему отключиться.
- Да, Марфа, ты – чудо, - согласился Иоанн.
    Излишним станет объяснение той многослойной эйфории от предвкушения… вот, сейчас настанет момент – тот, который называется счастьем. Момент перед насыщением. Когда все ожидания, в туманных представлениях предвосхищаются реальностью. И мало кто сможет иметь долгое время столько паранойи, чтобы решить, что насыщение собственного желудка – это непотребное удовольствие, в котором нет ничего эйфорического. Не для Хесуса, который в данной повести оказался героем не в тему. Не в тему было его всё существование. Это отнюдь не преклонение перед определённой личностью, увы – это гуманизм, очередной продукт любви и обычаев стал очередным персонажем со своими глюками по жизни, коих так много у каждого ему подобного. Язычники тех лет нисколько не отличались от современных язычников, поскольку и тех и других так же не существует пока, как и того факта, что их давно уж нет. Поэтому давление свина – это скорее традиция, приятная, а потом сосредоточенная и напряжная.
- Она мне такая говорит, - начал Хесус беседу после третьего меха вина. – Откуда ты знаешь, кто я такая. Мы с тобой, мол, общаемся не более четверти часа. Дура, ****ь, - усмехнулся бродяга.
- Угу… - хмыкнул Иоанн, допивая вино из своего бокала. – Ну, а ты?
- А… - протянул Хесус, - да я язык в жопу засунул и потух.
    Иоанн загоготал. 
- Да пошла она в ****у, - взялся за четвёртый мех Хесус. – Тоже мне, ****ь…
- А как вы вообще столкнулись с ней?
- Да она сама первая подошла. Стоит, ****ь, молчит. Ну, я и подхожу, как обычно. Со своими темами для разговора… *****, всё в порядке вещей!
- Не, ну может она так… - протянул свой бокал Хесусу Иоанн, - постоять, помолчать.
- Ага! Адресом ошиблась, да? Чё-то долго она соображала тогда, что не туда попала постоять.
- Баба-то охуенная?
- Да всё при ней… ты пойми, мной даже не овладело желания тут же совокупиться с ней. Я просто спросил… или что-то сказал, не помню.
- Никакосовый поди был.
- Да нет, трезвый.
- По ходу, это любовь.
- Ага, только такой любви я тебе не желаю… ****ь, по-моему, это уже было!
- Да, забей, сегодня моя помолвка.
- Ну, будь!
       В двери постучали. Кстати, уже стало на языческой улице смеркаться, потому что Хесус с женихом своей любовницы сидели за языческим столом довольно долгое время… впрочем, как это всегда бывает.
- Марфа! – Послышалось за дверью. – Твой муж дома?
   Марфа отворила дверь и впустила Симона и Андрея.
- Пока он мне не муж. Пока он не обещал мне ничего…
- И не требуй впредь от него обещаний, - перебил её Симон. – Сделай хотя бы одного мужчину на свете истинно счастливым!.. Привет, братья!
- Симон! – Поднялся Иоанн. – Рад тебя видеть. Как улов, брат?
- Думаю, что в море осталось ещё немного рыбы…
     Они обнялись, то же самое проделал Хесус с Андреем, потом церемонно поменялись партнёрами по приветствию и, наконец, уселись за стол, дабы продолжить празднество. Сам праздник начал слегка забываться во хмелю. Зато появились новые мысли и темы для разговоров. Мир как-то по-язычески, древне, знакомо для каждой клетки человеческого организма, оживился и принялся развиваться, мутировать в сторону абсолютного забвения, до которого ещё было очень далеко, не смотря на тот факт, что сама Земля ни на одну долю секунды не опаздывала. Время – это дурная выдумка. Взлахмоченные взбалмошные страшилки. Инсулиновая атака, я снова постараюсь забыть то, что было сейчас и тогда, через сотни лет, потому что мне нужно возродить интерес к самой жизни, а не к её структуре. Я уже не помню, как я стал таким, каким я был всегда, я забыл мир, который состоит только из двух цветов и двух направлений. Всё в этот раз перепуталось и стало на свои места. Теперь всё понятно, за исключением, быть может, самого смысла, повода для движений. Не стоит усугублять положение какими-то подробностями. Однообразие – не моя стихия. Прошу не путать данный термин с понятием постоянства в не постоянстве. Солнце никогда не меркло. Я уже столько времени нахожусь здесь… впрочем, это не моё. Моя жизнь – это мои отношения с Селью, её дочерью, моими пристрастиями, моей жизнью. Каково это на самом деле, то есть во мне? Каким я себя ощущаю? Я – это то, что обо мне думают мои близкие и дальние от меня люди, которые имеют каждый своё место в моей безграничной памяти. Я ведь способен многое забыть и переврать, перекроить собственную историю, как мне вздумается. Ведь это моя собственность. Ещё не скоро прояснится картина целиком.
       Осколки фраз застревают в памяти, приумножая список незаконченных дел. Раскаленная головка сигареты покрывается пеплом, который ещё не остыл, но собирается меняется в этом мире, как и всё проецирующееся в этом мире, доступное человеческому зрению. Очередная ночь, где музыка становится фоном и орудием для преступлений… для того, чтобы люди исполняли свой долг перед родительскими ошибками. Музыка становится страшным орудием, равно как и люди, которые обслуживают не чуждые им самим пороки… которые в скором времени будут удовлетворены, заглушены на некоторое время, прикрыты комплексом вины, периодом раскаяния. Но после это вновь повторится. Как я реагирую на такое положение дел? Я строю свой собственный мир, где мои подкупленные судьи уже знают заранее приговор, и никакая игра адвоката не в силах изменить справедливый вердикт уставших служителей Фемиды-нимфоманки. Моё же детище не сможет остыть просто так, оно станет большим, оно вечно меняется, и распознать его тайну недоступно никому. Человек слаб перед своими возможностями и перед собственной естественностью, перед своим естеством, о котором он даже не догадывается. Мозг делит реальность на миллиарды мгновений, разделяя единое целое, пряча в кокон единственное. Я сижу тут сейчас… впрочем, здесь лишние слова. Это пройдёт и останется туманное представление о том, как я провёл сие преступное мгновение. Слишком много липких шипов на моём упругом теле. Время остановилось, оно скоро умрёт. Оно показывает картины прошлого, преподаёт уроки былых безумств – все разные. А я остаюсь на своём излюбленном месте в земной колоде, пылая среди кучи торфа и холодной, как моя повесть болотной тины. Глубокий нырок в тёплое забвение? Конечно, абсурд: забвение состоит из холодных плит утверждений, но фундамент популярного имиджа, стиля жизни, обретает здесь же, где Сель начинает просыпаться и двигаться, умиротворяя всё вокруг, воспроизводя унылый гимн из прошлого… по-моему это песня Мадонны. Но не существует компромиссов и послаблений в механизме. Это единственное условие. Моя машина может многое и наверняка решит… по крайней мере, она не станет препятствовать. Она не боится ни боли, не трудностей. Если я её смажу, она не будет помнить, ибо она мой носитель. Ограничения сняты.
    Это и есть прошлое – то, которое останется своей оболочкой в будущем; которого, безусловно,  не существует. Сейчас я сижу в своём старом кресле, в своей комнате. Стены чисты, а потолок… впрочем, его канабисные жилы тоже хотят быть чем-то вечным. Таким, как я. Но они разрушаются, не оставляя тяжёлой или долгой памяти. Они были тогда. Были. Просто существовал некий период, который либо принёс определённые плоды, либо был по-своему восхитителен. Необходимо стремление. А, впрочем, то, что внутри и то , что снаружи лишь различны, но сравнивать парадоксы – это абсурд высшего пилотажа. Такое едва ли под силу даже мне. Но вот на стенах вновь появились капельки новых идей. Они, безусловно, разряжают ледяную атмосферу. С ними как-то спокойней. Определяющие жесты. После каждого слова запинка. Звук искажённый, он нарастает, увеличивается в размерах. Приятное воспоминание – не обжигающее, новое, надёжное. Это твердь. Но я ещё не выбрал. Тому доказательством служила вся прошлая эпоха, уместившаяся на двух пальцах. Закономерная дань – последнее желание и неминуемая казнь, дабы вновь не помнить и никогда уже не забыть. Казнь произошла прошлой ночью. Последние мгновения были отнюдь не восхитительными, ибо они предшествовали экзекуции. Чем можно заняться перед казнью, чтобы с пользой провести время и тем самым не казнить себя раньше намеченного срока? Безусловно, улаживать собственные дела – это абсурд. Заняться чужими образами? Главное не попасть на уловки иллюзий и не забыть, что время на самом деле – пустой звук. Чужие образы воспринимаются через призму собственного мироощущения. Негативные прообразы, как и остальные эмоции – это лишь вспышки, фотографии, им неведомо время, а тем более время перед казнью. По сути, это даже не закос под классиков идиотизма и пустословия, но я продолжаю, ибо обрастаю собственными традициями, дабы после было что разрушить кому-то чужому, влюблённому в меня человеку… Этого ещё не было, былые смертники – каждый преследовал цель, которую считал только своей. Уходящее интригует. Только не меня. Пора сменить тон. Вновь жёлтая итальянская полоса оповещает о моём предвкушении вновь познать аромат свежевыстиранного белья. Летняя катастрофа проходит мимо, жалея о бесцельно упущенных людях. А люди не торопятся разрезать на отдельные по цветовому признаку полосы, собственные, чужие, генетические иллюзии. Когда-нибудь я научусь различать соседей по голосу. Если они станут для меня персонажами, то я придумаю им историю. А, впрочем, это невыносимо тяжело – иметь друзей и знать о них. Сель приказывает мне развлечься, и я ухожу в свою комнату. Она всякий раз удивляется моей непредсказуемой верности. Это не достижения силы воли – я просто вижу и слышу. Кто-то снимает своё разгорячённое платье, кому-то невыносимо жарко. Кто-то не знает о моей холодно-укуренной повести. Сие серьёзное произведение искусства не может быть оценено однозначно, ибо искусство живо в тех, кто его творит. По радио передавали штормовое предупреждение. Я должен привыкнуть к мысли, что ничего хорошего в этом нет. Впрочем, стены и крыша, которыми меня обеспечивает Сель достойны самого дрянного шторма. Она всякий раз пытается меня поймать на её противоречиях, она заводит всякий раз меня в её любимый тупик. Сама же прячет глаза, сама же снова открывает дверь в мою комнату, разрушая по привычке безмятежность, которой, в сущности, никогда не было в моей обители. И в данный момент парадоксы плавно отторгают мою плоть, а моё сознание правильно развивается в больной утробе. Всё же мне достаётся некоторая доля витаминов из заражённого тела. Стены вновь отдалились друг от друга на удобное им расстояние.
      Я не предпочитаю возвеличивать их обоих, предпочитая, Корее всего, собственные игры. Сель и её дочь живут своей программой. Они обычнее в своём постоянстве. У них есть и свои победы, и свои серьёзные упущения.
      Итак, степень сложности определена. От простейшего: слова, жизнь, мысли. Сель ради забавы взбадривает меня простейшими, пытаясь уловить ход моих мыслей и понять, насколько она усложняет мою жизнь. Но ведь её жизнь – это лишь её история и ничья боле, даже если бы мы были рождены от одной матери. Её биология – это её роман, моё отдохновение, ибо я знаю, что она – продукт. Её состояние – это стечение обстоятельств. И внутренний механизм никогда не позволит ей сойти с наследственных рельс. Они обе страдают истерией, обманывая собственные закомплексованные сущности иллюзорными новшествами, негодуя, если не находят таковых на разъединённых отрезках времени своей изначально потерянной жизни. Мне бы в пору было следовать их примеру: встать и закричать – выместить на окружающих свою замкнутость и неправильность. Тело моё никогда не впитывало разочарований чужеземных – чужих, ибо иллюзии, только они, могли заменить мне мать в сиих холодных стенах… чтобы так же холодно спровадить меня в могилу. Не на этот раз.
     Помимо того, что наши отношения подобно всем живым существам прекратили развиваться (ибо были единым целым, основной силой, разрушительной для самих себя), роковым оттенком сыграло неподдельное внимание двух особ к сиим отношениям, коим я посвятил здесь немало строк. Они заставили меня взглянуть на них внимательнее, ибо желали высказать и мне то, что порой все люди высказывают друг другу. Но кто здесь говорит о людях? Это лишь имитация, ничего личного. Они должны были знать это, иначе бы мы никогда не встретились.
    Ничего сложного и ничего страшного в наших отношениях нет. Они никогда бы не посмели причинить мне вред на самом деле. Это затронуло бы их самолюбие – столько внимания! Безразличие и страх за свою персону, внутренние диалоги и… впрочем, и этого уже достаточно, дабы определить грани вседозволенности, безразличия и безволия. Я забрал из той холодной комнаты свои мнимые излишки и запоздалые признания. Здесь могло бы быть значительно больше страниц, если бы иллюзии не отбирали у человека чистое сознание и зрение. Ничего личного, лишь имитация. И в тот же момент здесь каждое слово личное. Немного вперёд и эта секунда, это мгновение станет слегка затемнённой от собственной тени и от моей, естественно. Земной шар намного меньше отдельного его места, это факт, а не обман зрения… зрение тут вообще не причём. Ещё один шаг, ещё одна попытка. Видимо родится новое дитя у дочери Сели. Первое, единственное. Почему новое? Во-первых, у неё огромный живот, во-вторых, старое не может вернуться снова в биологическую реальность. Это отнюдь не предположение, этот организм станет увлекаться самобичеванием, как и его мать, изредка добавляя жесты жестокости и безумия невиданного доселе, ибо он уже в утробе делает свои выводы. Опыта для выводов не нужно, опыт сам происходит из них. Но наступает новый период, жестоко убивает старое, поглощает его, впитывает мою неуверенность. Слишком много отличных идей умерло на моих руках. Я кричал им, упрашивал не уходить… они забирают с собой и людей, оставляя их кожу на память мне. Мою непостоянную память. Я прекрасно понимаю, что сейчас происходит со мной, с моей комнатой, с холодными стенами, с непостоянством, со старыми фильмами, которые мне подарили те, неведомые викинги… что я им могу сказать. Это моя «раста». Северный ветер занёс в мои нежные фибры слишком много мусора, я должен погибнуть, я вынужден погибать в куче хлама, которая так живописно отягчает будущие надежды, коим суждено было сгинуть …
    … ты ведь меня слышишь… чувствуй мой страх… так клёво было… я кое-чем болею и желаю поделиться с тобой, моё будущее дитя… Это прекрасно, как утверждают наши общие предки, если, конечно, ты меня попытаешься понять… о, это совершенно не тяжело… миллиарды астронавтов не приземляются больше на твой космодром, моя параноидальная любовь… конечно, так проще – думать, что твои слова и твои мысли – это самое главное в жизни и можно с лёгкостью их продавать, насиловать собственную любознательность, оставаясь экзальтированным существом навсегда…
    Я ежесекундно возрастаю, улавливая удобный момент, который никоим образом не касается времени. Преграды же были явно надуманы, созданы на определённый срок, до биологического моего уничтожения. Эти замки были поставлены мною же самим, ибо ещё в утробе матери я запутался в собственной любви к окружающему, а окружающее видело во мне очередную единицу, коей я и являюсь до сих пор. Но я продолжаю расти, не ведая куда заведут благоприятные обстоятельства мои желания. Раскалённые… мир разве может измениться, если он не идёт. Он движется, это ложь. Внутри так же что-то движется. Сиюминутные микробы-строители пытаются восстановить прежние границы, они ещё помнят, ещё существуют в памяти. Они пока только размножаются. В этом нет ничего удивительного, так было всегда, весь период, за который планета обернулась вокруг солнца 21 раз. Разве я уже так стар? Грёзы отжили своё, осталось чистое понимание. Я не принадлежу ни к одной касте, ни тем более к религии, каковой бы она не являлась. Моя история ещё пытается совладать с новым графиком, но это ей вряд ли удастся. Такие виды тоже существуют, говорю я каждым своим атомом. Я ничего не пытаюсь дать, храните меня. Как мало таких, которые ничего не дают на самом деле. И мне не приходится даже врать. Это всего лишь картина, эпизод во всемирной истории… как и всякий человек. Никто не уйдёт. Но всё равно… множество немых голосов вопиют в уловимых волнах, рассказывая свои истории… чаще старые, потёртые, с тем же «хэппи-эндом», неведомым включённым организмам, которые не подозревают в себе те мотивации, ради которых они живут, которыми пользуются всю жизнь и чуть дольше – позже, когда они заражают почву продуктами разложения. По сути дела, жизнь представляет собой песню. Когда аккорд последний взят, по старой традиции, в стиле рондо, она должна повториться. Но это не обязанность. Вариантов значительно больше, впрочем, количество – это условность: кто считает жизнь или отдельные эмоции, взятые в лаборатории, очищенные, стерильные? Это сцены. Это жалкое предложение подтвердить уничтожение былых вариантов эмоций или истории жизни, вернее, истории болезни. Перекресток и слепящее солнце лижут мою оболочку, я гляжу на оболочку старого дома. Всё это существование кажется мне нестерпимым. Я говорю: «ну что ж… видимо другого варианта мне не остаётся». В глазах на мгновение  меркнет осмысленность… я понимаю – это лишь игры, жалкие игры. Мне снова 5 лет.
       Как я представляю себе религиозное благоговение? Вот примерно так: отвези нас домой и езжай хоть куда! Безусловно, это фраза не моя, я её подслушал у какой-то женщины. Видимо, она обожает своего мужа. О, да. Но мои глаза вновь потеряли случайно найденный эпизод.
       Когда жара спадает, люди вокруг добреют… или это их тени не видны? Или они сами лучше видны, когда тучи укрывают нашу вселенную. Тогда ведь не так страшно, любить на расстоянии легче, потому что остаётся место для себя. А когда пространства слишком много для повторений, то они жмутся друг к другу, опыляя друг другу сознание, обжигая пустотой. Так продолжается довольно долгое время, если оно вообще имеет целесообразность. В принципе, оно вообще ничего не весит. Жизнь изначально не была разумной, ибо не была однотипной. Кто считает иначе – любит обжигающие мгновенные иллюзии и обладает сильной нервной системой, способной к выживанию в самых ужасных и банальных обстоятельствах. Впрочем, сии наблюдения ни коим образом не могут использоваться в качестве опыта – так, сиюминутные раздражения мозга.
    … я мог бы вновь удовлетворить её ненасытность. Одно лишь мгновение, вся моя жизнь, история всего человечества внедряется в матку разума, дабы породить будущее – слепого мутанта. Там, наверху, мне приходится задыхаться от одиночества. Мне приходится заново учиться ходить. НО я никогда не изменял образу восторженного романтизма. Неудовлетворённая жажда, нетерпение – это лишь холодный оттенок моей жажды жить. Мои эмоции могут быть стабильными. Время сломалось. Сель дарит мне лишь неудобную одежду, но моё своеобразное постоянство и вечное поселение на краю… нет второго меня. Этого достаточно. Никогда не будет достаточно. Долго не будет довольным.
       Впрочем, стоит только Хесусу заговорить о неисправимости мира, как… как он вообще стал богом, суперзвездой, как Курт Кобейн? В этом нет ничего мистического и сверхъестественного. Он ведь жил на планете Земля, где гипотетически каждый имеет шанс остаться в чьей-то памяти. Ну и фиг, что его родня затерялась среди множества им подобных личностей… впрочем, они ни в чём не виноваты. Герой своего времени. Только общество определяет те запреты, которые обязан нарушать герой и те обязанности, которые следует ему исполнять. Только никто не скажет об этом наверняка, о таких вещах не говорят вслух. ОБ этом язычники мечтают, лишь бы не встречаться с подобными условностями напрямик. Инструменты связи созданы для того, чтобы быть дальше друг от друга. Иногда это спасает. Только взгляните, как  изменился наш мир. Он прекрасен, не правда ли?.. Смотри, как клёво он развивается, как его жилки набухают новым соком, и плоды вот-вот обретут почву в тишине, которая увеличивает контраст между небом и землёй в едином целом. Ты, конечно, могла бы произнести вслух ту клятву, которой клянутся все одинокие дети, прежде чем погибнуть и не вернуться сюда боле никогда… но ты ведь этого не сделаешь, правда? Я уже почти забыл все нелепые  шаги, когда только учился ходить, но я помню твой взгляд, который уподобил меня дешёвым богам. И теперь, сидя подле тебя, я говорю: «боже ты мой, какую ахинею я сейчас несу?» Дыхания уже нет, и я стабилизирую движение крови, которая больше не несёт заразу. Оттого  кожа моя светится и никогда не сгорает. Вот и всё… тишина и нет больше движений. Все мысли – это игра разума. Тот, кто уже никогда не забоится, желает испытать хотя бы дешёвый приход от ужасного наркоза. Окружающая забота и тени. Она позже взглянет на меня иначе, но я её больше не увижу, ибо не желаю нарушать эту тишину бессмысленным повторением, которое в сумме с банальной тишиной превысит все нормы и вновь оживит меня. Запреты. Нет. Я кое с чем сравнил себя, проверил кассеты на записываемость и только. Никто этого не понимает.
    
       Прошло ещё немного времени и в дверь снова постучали.
- Люди! Есть кто дома? Здесь празднует свою помолвку Иоанн? Это я, Лука.
      Лука принёс с собой очередной запас горючего топлива для молодых организмов. Их уже стало пятеро, не считая Марфу. Пропустим ритуалы, кои известны всем, кто познал настоящий вкус воды утром. Сии ритуалы, эти движения – это, как секс. Тот, кто любит это, тот делает это естественно, добавляя нечто сознательное либо бессознательное для того, чтобы получить от данного действия удовольствие. Чувственное удовольствие. Утрируя нелепые ухаживания молодых людей за собственным коматозом, мы перейдём к другой тусовке. Будущий тесть Иоанна пришёл со своим будущим кумом, дабы поздравить молодых… ну и вмешался в общий тусняк, напился и по-мещански торчал, рассказывая о своих делах вжопень бухому Хесусу. Хесус сначала слушал, потом хотел что-то сказать, а потом положил десницу свою на плечо деда и молвил:
- Смотри, старик, на меня. Мои клетки обновляются со скоростью мысли. Во мне нет ни одной кислоты, которая могла бы разрушить мой организм. Я же могу сделать тебя счастливым, поклонник богов. Просто ёбнуть тебя здесь на пороге. Ты ведь стремишься к смерти.
      Конечно, дедухан хотел ещё поторчать на знакомых ему темах… но обломался. В ответ он произнёс:
- А если я тебя ****у за твои дерзкие речи?
      На что Хесус ответил:
- И ты будешь доволен, окрасив свои неполноценные корявки моей кровью? У тебя не хватит силы духа, хватило б глупости и страха. Молись своему шакалу, да проси себе геенны огненной.
- А ты не поклонник ли сатаны, противоречитель разума?
- Не мерь меня своей банальщиной, дед. Забудь свои ****ные традиции. – Хесуса слегка уже подташнивало, он готовился скинуть рыгу, - я – альтернативное существо, не имеющее никакого отношения к этой погани. – Слюни уже потекли. – Я – охуенный чел, - молвил Хесус и проблевался там, где стоял.
- Ты чё, ёб твою! – Забранился пожилой молодой человек.
- Я те, ****ь, говорю, я – охуенный чел, альтернатива и богу, и сатане – единому целому в твоей тупорылой башке.
     Хесуса слегка отпустило, как это случается после того, как тебя прополоскало от выпитого дерьма.
- Ну, если ты такой заебательский, как ты утверждаешь, так хули же ты тогда тусуешься с такой поганью, как мы?
         Видимо, спирт основательно затуманил пожилой мозг.
- Да здесь, кстати, все ребята отличные, - Хесус показал в сторону пьянеющей на глазах тусы, - а с твоим комплексом неполноценности мне и впрямь заподло общаться.
- Я с тебя ***ю, бродяга, - дедухан затупил.
- А то! – Продолжал Хесус. – Ты, типа, считаешь, что ебёшь свою тёлку и чудес не бывает – мол, вот она, вселенная? Ни *** подобного, чувак.
- Да как ты вообще смеешь оскорблять богов, гондон?
- А мне вообще поебать на них, веришь, нет? Тебе по ходу нравится эта плётка. Они говорят тебе, чё делать, а потом, когда случается ***ня, виноватым остаёшься ты. Не моё говно отвечаю тебе. А дочь, кстати, у тебя клёвая. Настоящая женщина, рождённая для достатка и счастья. Иоанн сделает всё, чтобы им обоим было хорошо на этом свете. Ты стар, но, наверное, помнишь то мгновение, когда ты запнулся, потерялся и стал жить так, как сейчас ты живёшь?
- Ты не понимаешь, что ты говоришь, разум твой затуманен.
       Хесус оперся всем телом на стену.
- Я охуенно понимаю, что я говорю, и, если тебе кажется, что проживи я с твоё, то иначе взгляну на жизнь… ну да, иначе… ёб твою, мужик, я живой человек. Моё мироощущение децл шире твоего, поэтому ты для меня отсталый. Так то, мужик, не обижайся, - он хлопнул тяжелой горячей десницей деда по плечу, - но нам никогда не создать реальный бэнд, типа CRAZY TOWN. И всё это называется идиотским словом «судьба», в которую я, кстати, ни *** не верю.
- Как?..
- Так. Это божественный перст, застрявший в твоём анусе. Так же, как и бабка, интересующаяся, в курсе ли мы, о чём поёт Курт Кобейн из динамиков во дворе, в окружении своих удолбанных почитателей из Казахстана через пять лет после самоубийства.  Понял?
- Ни одного слова.
- Я о том же. Ты особо не напрягайся по этому поводу… живи, старей, биологически разрушайся, перемещаясь во времени. До вопросов, которых тебе не решить, ты явно не доживёшь… времени мало. Твоё здоровье.
         Хорошо бы к звёздам сквозь тернии.
      … утром, когда Симон, Иоанн, Андрей, Лука, Хесус и ещё несколько вполне обычных язычников того времени привыкали к ужасному зловонию, доносящихся из их ртов, Марфа заботилась о земных нуждах в том же сарае, в котором провела огромный пласт своей жизни её мать.
- Симон… - раздался в гудящей тишине треск Хесуса. – Тебе нужно больше отдыхать.
         Симон в ответ простонал, поднялся на ноги и принялся искать какую-либо влагу. Закашлял Лука, вчера он слишком долго находился в воде. Смеялся во сне пьяный Андрей. А Марфа действительно была заботливой и мудрой, Симон в скором времени запнулся о небольшую бочку, наполненную водой. Тогда поднялся и Хесус. Они утолили жажду и могли бы легко поставить точку на празднике, помолвке Иоанна… Так оно и было, конечно, но жизнь не может остановиться раз и навсегда, а сознание бессильно перед опытом, ибо является отражением последнего. И жизнь предсказуема. Симон проснулся только ради продолжения.
- Пацаны, хватит спать!
         И Хесус, естественно, его поддержал.
- Я обещаю вам землю обетованную, чуваки, если вы проснётесь.
- Ах, бля… - прохрипел Лука и тяжело закашлял, что, конечно, не прибавило комфорта его воспалённому мозгу. – Лучше бы ты пообещал всем Елисейских полей… или хотя бы полного забвения.
- Не дави интеллектом, Лука, - вставил Симон, - частичное забвение наверняка будет. Если ты соизволишь встать.
- Воды… господа, воды, - начал просыпаться Иоанн. Его трясло, он полз по бесчувственным телам, которые ещё вчера были так горячи, восхитительны в пожеланиях счастья молодой ячейки общества, которая станет исполнять все обязанности, возлегшие на их две пары плеч. Собственно, я не об этом.
       Симон, Хесус, Лука, Иоанн и бесчувственный Андрей решили посетить соседнее село, где жил кузен Симона, который по случаю свадьбы Иоанна решил взять отпуск, а свои лодки отдать в наем вышеуказанному кузену, который был так же рыбаком. Иоанн по пути забежал домой. Ничего толком не объяснив родителям, которые готовились к празднику, схватил пару мехов вина и выскочил вон из дома. Пацаны его ждали у ограды. Андрей постоянно чем-то блевал, было жарко… в общем, все пятеро направились к озеру, благо, что путь пролегал через оное. Вышед за посёлок, они принялись сперва приводить в порядок Андрея, накачивая измождённое существо спиртным. Уже тогда существовало заблуждение, что, не убив единожды, яд вызывает привыкание. Андрей сперва плакал, а потом рассмеялся и начал свои танцы, сопровождаемые восхитительными глюками, как, впрочем, казалось только ему.
- Что за глюк, - вдруг спросил Лука, который  сидел на берегу, ибо простыл и не желал усугублять своё положение.
- Где? – Спросил Симон, который вышел на берег и пытался вылить из ушных раковин своих воду.
- Да вон, - протянул рукой Лука в сторону посёлка, где жил со своим семейством кузен Симона.
- *** его знает, - ответил Симон, - я подобного глюка раньше здесь не наблюдал.
   Хесус тоже оказался на берегу.
- Чё, подойдём? – Предложил он.
- Как хочешь, - пожал плечами Симон.
              И вся тусня направилась к людям. Да, там стояли люди – некоторые в воде, некоторые около – и все слушали какого-то чувака, который что-то кричал. Туса, кстати, приблизилась весьма оперативно.
- Кто такие?! – Крикнул чувак, который стоял в воде и что-то кричал, покуда не появились мои персонажи.
- Да мы-то местные, - ответил Симон и приблизился к толпе, - а вы откуда здесь?
- А чё вы тут делаете? - спросил оживший и вновь бухой Андрей, и последовал за братом.
- Да так… тусуемся, - ответил кто-то из толпы.
- Парни, - вставил Иоанн, - а я скоро женюсь. Прикиньте!
- Да… ну… клёво… - слышалось с разных концов тусни.
       Естественно, это было слегка ошеломляюще даже для языческих чуваков – вдруг   неоткуда появились ребята и принялись двигать свои темы. Вполне банальным стало бы предположение, что будет рамс, но харизматичные, правдивые торчи явно не собирались угрожать честной публике. Оттого в толпе проявлялись разрозненные чувства, то есть единства ни хера не чувствовалось в этих тупых эгоистах.
       Тем временем Хесус залез в воду по****еть с чуваком, который явно выглядел лидером незнакомой ему тусовки.
- Я Хесус, - сказал Хесус, приблизившись к незнакомцу.
- Заебись… - услышал он в ответ.
- Ну а ты кто, - бродяга явно настаивал на знакомце. Собственно, чё тут такого?
- Меня звать Иоанн, - сказал кент из воды. А потом, чтобы пояснить, кто же он таков, добавил, - я вообще-то проездом здесь… из Индии в Иерусалим направляюсь.
- Нехуёво, чувак, - одобрительно ответил Хесус. – А где это – Индия?
- Да это, бля, далеко, братан… - сказал Иоанн… - в двух словах не объяснить. ТЫ хоть знаешь, где Иерусалим находится?
- Ну. В иудее.
- Да. Вот я туда и направляюсь.
- Ну и как там? В Индии.
- Да заебись, в принципе. – Иоанн и Хесус выбирались на берег. – Я там с такими кадрами познакомился… охуеть просто! В натуре, бля, свобода самовыражения. Страна богатая… и таких вот, как ты, рас****яев сколько угодно.
- А с чего ты взял, что я рас****яй, - обратился Хесус к своему новому кенту, - я вообще-то плотник.
- А-а… - скептически взглянул на Хесуса Иоанн, - я тоже, типа, бочар. Только вот бочек я сделал за всю жизнь не ментше, нежели ты столов да стульев. Твоя вспухшая от запоя физиономия говорит, что ты уже долгое время ничего тяжеле меха вина в руки не брал. Да, чувак…
- Ну а ты, типа, праведник такой, да? – Урезонил критику Иоанна Хесус.
- На ***?.. Я – проповедник.
- Кто?
- Ну, бля, тусовщик… как тебе объяснить. Я типа, по разным странам гоняю и везде попадаю в какую-нибудь тусовку. Так и живу… тусуюсь.
- На холяву, типа?
- Да, как хочешь.
- У меня такая же тема, - после некоторого раздумья сказал Хесус. – Клёво. Ну и чё, много мест ты посетил?
- Да есть, чё порассказать.
           Так они беседовали и не заметили, что ушли уже далеко от места, где общались их знакомые пацаны.
- Слушай, Иоанн, - обратился Хесус, взглянув на чуваков, которые были позади него, - давай с нами. Хули ты тут зависаешь, в беспонте? Мой лучший друг женится на моей любовнице, у меня двойная радость… мы тут сейчас в посёлок – тут не далеко – и на остров… ты как вообще, спиртное принимаешь?
 
     Вновь туда, где человеческая глупость принимает призрачные формы, которые не обладают звуком и мыслью. Свобода от разума, свобода от последствий. Я знаю, что буду жить здесь вечно и никуда не уйду – ни в прямом, ни в переносном смысле. Ибо меня нет для тех, кого нет. Те, кто повествуют обладают огромной властью создавать действительность на злобу дня либо ради собственной выгоды. Вот и сейчас я создаю совершенно холодную эпопею о своей жизни, которая уже сейчас блистает многими моими достижениями. Конечно, это ложь, оттого я никогда не запоминаю то, что когда-то случилось со мной, ибо настоящее влечёт меня куда больше, нежели мёртвое прошлое, которое имеет обыкновение возрождаться в будущем. А люди называют это последствиями… не у одного меня слабая память и рассеянность… Итак, я продолжаю.
         Последние дни ознаменованы холодным ветром и неуклюжей попыткой окружавших меня людей привлечь на их сторону деградации самое дорогое для меня существо. Что ж, в какой-то мере им это удалось, я не поддался на их уловки. Что будет завтра. Ничего. Что есть завтра. Чем будет завтра. Старые игры старых персонажей.. Они слегка растеряны, ибо никогда прежде не чувствовали ответственности, ибо всегда имели того, кто мог бы раскаяться за них и после уничтожить исповедника, разметав прах оного по всей вселенной. Ирония… мне бы не стоило быть таким скромным. Заведённые машины производят шум и запрограммированные движения, кои стоило бы предупредить и что-то сделать, дабы продлить агонию, их настоящее существование, заблуждение. Они отнюдь не слепы, они просто не желают видеть, ибо им не знакомо это прекрасное ощущение свободы, истинной свободы. Миллиарды мнений жужжат в голове, их так много, они просто посещают меня, одаривая просто так любовью. О, я отнюдь не та кассета, которую следует передавать по наследству, ибо невозможно передать гармонию, трепетное существование, лёгкость и чёткость мышленья. Я бы не смог так сказать о себе, если бы не ощущал полную свободу. Да, я дома, я у себя. Мне свободно дышится, и всё, что происходит со мной мне нравится… и не только… впрочем, это чересчур интимно, то есть то, что каждый пытается впарить другому, освободив себя от кучи мусора. Но не у всех так плохо. Не каждый хочет умереть через некоторое время. Я говорил, что ближайшие 700 лет собираюсь продолжать начатое мною 7 лет назад. Мне в ответ предложили ещё полтора года. Я не согласился. Тогда вокруг все сбеленились и попытались сделать все, дабы удержать меня от того, что считают ложью. Мою правду. Это нескромно, это страсть, это далеко не ново – импульс должен иметь друзей. Они этого не знают. Они не познали берега, но видят то, течение, которое удерживает запах их гениталий, дабы они не потерялись и не погибли. О, это отнюдь не слабость. Никто не слаб. Просто каждый выполняет свою роль в обществе, и каждый требует подобающей оценки за свои слова. Мазохизм – это, безусловно, очень популярно среди роющих себе могилу – иначе они не смогли бы умереть и пожалеть. Это им интересно. Мне – нет.
    … позволь мне высказать тебе пару предложений… ты ведь снова говоришь, что всё прекрасно, расчленяя себя в этот момент, забывая объяснить свою скупую точку зрения, заблуждаясь в мнимом позитиве, отыгрываясь на окружающих, улавливая чужие звуки. Лучше бы стать полностью уверенным в собственных предпочтения и не повторять удачные фразы, не цитировать себя, когда не в состоянии опомниться от чрезмерной любви к самому себе. Да, теперь всё иначе, а не так, и не более. Я поверил мгновению, иначе не мог. Теперь мгновение мне должно, ибо я не должен никому. Ты будешь продолжать? О, безусловно, я доведу всё до конца. Я зовершу  ещё не начатое, но продолжающееся уже долго. Позднее я опишу это ощущение, эти действия, эту борьбу, это удовольствие. Но не сейчас.

- Не, чувак, - ответил Иоанн Хесусу, - я сейчас в полной завязке: баб не ебу, вино не пью, коноплю не курю.
- Отчего? – Удивился Хесус.
- Да *** его знает, чувак, - услышал в ответ бродяга, - вроде как отдых себе даю.
- От чего?
- По-моему, я уже ответил.
- А… понятно… - ну чё? – Хесус взглянул на своих пацанов. – Как…, ты с нами?
- Ну а хули тут ловить, - ответил Иоанн и про себя простил себе все последующие нарушения сиюминутных правил, навеянных долгим голодняком… на безбабье, как говорится, сам раком встанешь.
- Всё, чувак, замётано.
    Хесус подошёл к своим спутникам и молвил собравшимся людям:
- Это… короче, он с нами пойдёт.
    И молча направился к своему новому Кенту.
- Вечно он кого-то подтягивает, - сказал Симон Луке, после как они распрощались с тусовкой на берегу.
- У него, по ходу, боязнь одиночества, - согласился Лука, а потом добавил, - или скучно ему…
        Безусловно, Иоанн согласился идти торчать с незнакомцами, ибо всегда так поступал. Возможно, таким образом, он проверял на качество набор ДНК, которым его снабдили родители в тот момент, когда ублажали друг друга. Не исключено, что в тот момент, когда будущий Иоанн, или его половина, искал яйцеклетку, мамаша его не ***во стонала. А вообще-то, боятся Иоанну было бессмысленно – брать у путешественника было нечего, кроме остро заточенного ножа, с которым он никогда не расставался.
        Партия молодых организмов благополучно добралась до посёлка. Жара усиливалась, ибо наступал полдень. Солнце отдавало свои витамины даже тем, кто об этом не просил. Если бы среди шестерых молодых организмов появился хотя бы один, который бы усомнился, то вряд ли бы история их помнила такими, какими их запечатлели европейские барыги, жившие в общагах, облагаемые жестокими налогами, Селью и ежедневным трудом, который ни к чему не приводит творческие порывы… лишь развивает монотонное далёкое жужжание. Но отчего столько неумной неуверенности в жестах? Казалось бы – что ещё может пожелать молодой чувак, который ушёл из команды, забив *** на всех, кинувший всех, решивший, что его хотя бы постараются забыть на время, дабы он смог обдумать, какой рамкой он снова будет украшать собственный портрет? Видимо, нужно что-то ещё, нежели мгновенная реакция и заторможенное развитие. Таким образом, мой близкий товарищ по уродству – это Ньютон. Но я считаю, что он более урод, нежели я… впрочем, не уверен, что его фантазия по габаритам больше моей. Это нужно, говорю я себе. Сель, я прощаю тебя, я прощаю весь мир – даже тех, у кого я вызывал только лишь отвращение. То есть никого. Что такое простить? Понять. Я не собираюсь вдаваться в чужие подробности, ощущаю себя собственником, на своём месте, которое никто не в силах занять. Куда ещё больше? Погоди немного, дальше будет проще и много лучше. Но, бля, это не означает, что сейчас дерьмово. Это ненасытность, страсть, которую я постараюсь удовлетворить, покуда она не успела меня удовлетворить. Я постараюсь её запомнить.   
     … Из наших отношений… Я вообще не понимаю, откуда ты появилась в моих мыслях. Я не понимаю, что я тут делаю. Зачем ты рядом?.. Не надо только говорить, что это необходимо… я прекрасно всё вижу… нас ничего не связывает… будущего нет, равно. Как и настоящего. Только этот момент… который я хочу прожить без тебя.
        В общем, ребята благополучно добрались до нужного им посёлка. Симон децл поторговался, а потом все собрались на остров.
- На ***? – Спросил Иоанн, который никогда не был на острове. – Давайте махнём в город. НЕ заебала вам, господа, сельская глушь?
- Нет, - ответили остальные хором, но всё-таки отправились в город. А название этого города я не помню.
   
     Очутившись в местности, на которую было поебать всей ****обратии, чуваки первым делом направились в дешёвый тёмный кабак, где Симон, всегда трепетно относившийся к личной свободе (ибо был бизнесменом и никогда ни на кого не работал), услыхал, как ему показалось, нелестное замечание относительно его друзей и его самого в частности. Разбив увесистый кувшин о голову критика, Симон предложил компании пройтись по шлюхам, мотивировав данное предложение своим недельным воздержанием от сладострастных утех. Собственно никто не был против, к тому же в те языческие времена разрешалось ****ь кого угодно, а ****ей отыскать не составляло никакого труда… как и сейчас, в принципе. Гидом по городу был Иоанн-пришелец, который, кстати, в Галилее был впервые. Он то и дело сравнивал неказистую архитектуру обычного беспонтового городишки с истинными шедеврами античной культуры, кои ему посчастливилось лицезреть… но в основном он ****ел. Пацаны, конечно, были не против. Поплутав децл по улочкам, Лука взял инициативу на себя и, банально поинтересовавшись у нетрезвого пешехода, где поблизости находится более-менее приличный бордель, повёл своих спутников в ****юшник. Симон отобрал себе двух грязных девок. Хесус и Иоанн-пришелец заказали себе по мальчику. Андрей и Иоанн спросили себе комнату.
- Боже, как прекрасно, - сказал, Иоанн, утолив свою страсть.
- Бог – обычный наркоман, - ответил Хесус, откинув своего молодого содомита на пол и улегшись на подушки, добавил, - зря ты упоминаешь его в прекрасные моменты бытия.
- Ну, я бы не стал так безопеляционно утверждать, что Курт Кобейн – обычный наркоман, - молвил Иоанн. – Всё же его творчество в некотором роде сделало мир лучше.
- И, тем не менее, это не помешало ему прострелить себе голову.
- Ну, знаешь… о вкусах не спорят, - сказал Иоанн-пришелец и принялся поглаживать ягодицы своего юного содомита. – Мне тоже в детстве нравился мой дед. А от родно дяди я был просто без ума. И вся эта оранжевая реальность порой выглядит вполне подходящей атмосферой для сиюминутного решения гамлетовских непоняток.
- Чьих?
- Не важно…
- Бля, Иоанн, выражайся по-арамейски. Тебя порой вообще понять невозможно. Какой к ***м Гамлет? На дворе 22 год от моего рождения.
          Илья расхохотался.
- Ну, заебись придумал, чувак. Типа, новая эпоха, да?
- А хули тут такого? – Удивился Хесус.
- Ага, - продолжал ржать Иоанн, - и всё, типа цивилизованное общество будет считать: 52 год от рождества Хесуса, 75 год, так?
- Я тебя чё-то не понимаю, Иоанн… Хули тут такого?
- Заебись! – Воскликнул пришелец-Иоанн. – Ну и каким годом датировать твою гибель?
- Какую гибель? – Изумился и децл понтанулся бродяга. – Я вообще не собираюсь умирать.
- Заебись придумал, чувак, - молвил Иоанн, вытерев слёзы смеха. – И… бля, клёво, что тебя здесь не слышит книжник-фарисей, который изъябывает где-нибудь неподалёку какого-нибудь мутанта. Если б общались мы с тобой в сенате либо синедрионе, нас бы ёбнули обоих за твой смелый базар.
- Да брось ты чувак, - махнул рукой в ответ Хесус, - и… мне по *** там на этих дебилов. А ты чё? Напрягся?
       Иоанн скорчил мину.
- Да мне вообще по ***…Короче, хватит о политике, - он схватил за жопу своего мальчика-содомита, - Лучше обратимся к более прекрасным материям.
         Что, собственно, они и сделали. В двери постучали.
- Мальчики, с юными девственницами отдохнуть не желаете, - спросила вошедшая Мадам местного дома распутства.
- Спасибо, нет, - ответил Иоанн, раздирая молодую задницу.
        Двух целок взяли себе Иоанн и Андрей, развлекавшиеся друг с другом в соседнее комнате.
        В двух словах… они реально их проебли.
       Лука решил посвятить этот дивный вечер животным. ОН давно мечтал совокупиться с козой. Сия мысль буквально пожирала его, но в маленьком посёлке, где он служил мытарём, его вряд ли правильно бы поняли. Оттого Лука и слыл по посёлку самым отчаянным мастурбатором. И не было ни единой души, которой он мог бы поведать о своих горячих желаниях… а животные по природе своей – глупые твари. Молодой мытарь дрочил, когда просыпался; он дрочил в ванной, перед едой и даже в те моменты на работе, когда ему поручали корпеть над списками налогоплательщиков. Люди нередко обнаруживали на глиняных табличках следы почти платонической и чистой любви, блеклые пятна тоски молодого онаниста… Лука дрочил даже когда возвращался домой, чтобы дома дрочить и грезить тёплом, мохнатом влагалище животного.
      Его мечта громко осуществлялась за стенкой в тот момент, когда Андрей и Иоанн ебли двух целок. Несчастное животное не выжило – Лука заебал козу до смерти.
      Удовлетворив приступы сладострастья, ребята направились заливать недавние оргазмы вином, так как синдром галлилейского нераставания требовал строгого исполнения ритуалов этой древней болезни, которая, впрочем, приносила много тепла и радости в мир. Но после разрушала вышеуказанного тепла и радости много больше. Шестерым молодым людям был необходим кабак, то есть непотребное общество алкашей, где они бы чувствовали себя не в пример свободней, нежели где-нибудь ещё и могли бы разбавить чрезмерную близость, создавшуюся между ними, готовую раскалить отравленные алкоголем мозги до бела.
      Они шествовали по захолустному вечернему городу к очередной порции безбашенного угара. Вечер был тёплый… впрочем, в Галилее не было-то никогда холодно. Но были тёмно-синие сумерки с ярко-зелёнными звёздами.
 
    Какой сейчас год? Наверное, очень важный для скупой, скучной реальности, которая не имеет долгое время чего-то острого. Мир – это старая ****а. Она стремится к своему возлюбленному хую, который в русском языке называется ****ец… но лишь некоторые подонки, типа, Хесуса способны заменить старой ****е тот эфемерный молодой ***, который никогда не трахнет пожилую суку, требующую оргазмов. Ибо таких Хесусов навалом в обществе, которое никакого отношения к миру не имеет… оно просто тусуется, глючась в своём сознании таким образом, чтобы не мешать другим делать тоже самое. Гармония, в рот её ****ь. Кто же такой Хесус? Да хуй его знает. Бог, наверное, если так он говорит о себе. НО некоторым дебилам нужны доказательства. Для них существует много старых испуганных анекдотов. Например, однажды Хесус с голодняка сожрал пятнадцать вёсел галлилйской конопли, то есть сюзьмы, каши из оной языческой травы. Хули – воскрес из мёртвых среди мирового беспонта, ощущая изжогу. Как потом он говорил, что изжогу он подхватил в аду. Вообще религия – это тогда видимо было модно. По этой теме глючило многих. Были там пророки, боги оракулы – ребята по профессии ничем не отличавшиеся от пророков, только имели свои точки и платили налоги. Короче был тот же беспонт, что и сейчас. Кто же осмелится считать иначе? Чересчур всем поебать, стремительная волна уносит противников и сторонников. Остаёмся лишь мы с Хесусом продолжать мою укуренную повесть. А когда он мне заебёт, я его распну. Хотя всё было не так на самом деле. Это период любви.
      Чуваки направлялись в ближайший кабак, каких было много в Галилее. Мимо них пронеслась бошлёвая колесница. Естественно на неё никто из тусы не обратил ни малейшего внимания: Андрей собирался проблеваться, Лука ни о чём не думал, пребывая в блаженной прострации, Хесус лечил Иоанна-Путешественника, Симон пытался подсчитать монеты, Иоанн-жених держал Андрея, слабого здоровьем на всякого рода прущие вещества. К тому же ребята шли целеустремлённо, пусть и явно не в туристических целях, а для того, чтобы ужраться в говно, до блевотины… дабы утра больше не было никогда. Колесница остановилась.
      Кто же это, бля, был? Ах, да… это была девушка, когда-то влюблённая в Луку. Наверное, так ей казалось. Но потом их разлучила античная судьба… впрочем, скорее всего античная Сель с её имбицилоидными шутками, солдафонским юмором. Лука пытался разгадать, из чего же сделано прекрасное существо, которое живёт рядом с ним, дышит с ним одним воздухом… Как устроен этот хитрый организм, который заставляет его сердце биться чаще, даже когда ЕЁ рядом нет, но живут воспоминания о встречах и целомудренных разговорах под разными там деревьями, которые не играют никакой роли в жизни древнего человека, пока не приходит ОНА. Что думала она в ответ? Может быть, её мысли отличались более какой-то гармонией. Может быть, она хотела иметь детей и дом, как любая другая девушка. Может быть, уже тогда она многое понимала или воспринимала многое и оттого сейчас рассекала в охуенной колеснице, сохранив хотя бы подобие той милой и очаровательной, но уже практичной и более окрепшей. В принципе, Лука просто не хотел воспринимать некоторые вещи по жизни. Он их не воспринимал и сейчас, когда она, сошедши со своей башлёвости решила припомнить какой-то манящий фрагмент из своего прошлого, передать себе привет из будущего. Лука, изъёбав до смерти козу пятнадцать минут назад, приветов слать никому не собирался. Увидев, как мимо неё проплывает нетрезвое «прошлое», она лишь услышала незнакомый голос.
- Бля у меня, по-моему, яйца звенят от холода.
        Далее – хохот тестостерона, кашель… прошлое промелькнуло мимо нее, и она вернулась в свою башлёвую колесницу, так и не узнав альтернативы, которой у неё не могло быть.


     Из наших отношений… Знаешь, я откровенно заебался думать и рассчитывать. Я больше не могу. Нет, в прошлое возврата нет. Будущего тоже нет. На *** мне такое вот настоящее? Я, конечно, не собираюсь работать вечно и пить по субботам хуёвое пиво. Мне не удастся такая сложная роль в обществе. Наверное, следует вернуться назад, к своим влюблённым органам и сказать, что я скучал по ним. Наверное, мне скоро ****ец, чё-то я размяк.
     Как бы ни произошло когда-нибудь что-либо, мне становится сразу же безразлично. Ибо я здесь и вряд ли мне следует отсюда уходить. Я готовлю себе мягкую постельку. Я обещаю, что не предам больше тебя. Потому что это будет банальным повторением тех любимых мгновений из сборника памяти, которая ничего не забывает. А зря! Я тот, кто говорит: «Эй! Чувак, на *** тебе паранойя по поводу смутного будущего?! Все здесь и все люди!» Хочешь меня оценить? Брось, неужели ты так серьёзно подвисла на мутных понятиях и больше никогда не сможешь просто чувствовать, как я тут тру тебе в духе баптиста-бурра какую-то хрень по поводу существования рая на чернозёме? Да не будет, как ты хочешь. Забудь. Ты лишь можешь забыть и растаять в тумане марихуаны, как ты это делала сотни раз и я ни разу об этом не пожалел. Мы идём ровно. Параллельно. Впрочем, я остаюсь роскошным романтиком-энтузиастом, о коем ты не вспомнишь, когда будешь трещать своей внучке про старые времена. Вся эта херня пройдёт. И мы все помрём когда-нибудь. Кроме меня, конечно. Во всяком случае, я крайне изумлюсь, если египетская романтика коснётся моих членов, а попить никто не принесет. Скверно получится. Даже стыдно будет. Впрочем, не долго – ты же знаешь, как я не постоянен. Я люблю жизнь.

      Недолгие, непродолжительные аплодисменты… Публика оценивает. Некоторые охренивают. Непотребные сучки! Я вас всех люблю. Я сам такой же. Или наоборот. Но сейчас не об этом. Это момент трезвого размышления. Теперь я трезвый и пасмурный. Мой мир окрасился в мутные тона, он потерял очертания резких и упругих приходов, кои так профессионально гипнотизировали мои чрезмерные потребности. Дешёвые порнофильмы, дабы отвлечься от прошлого. Никакого алкоголя. Теперь я отдаю себе отчёт в том, что как только я скажу «привет» былым грёзам – это будет даже не началом конца. Это будет заключительной частью моей повести. И вряд ли какие-то ещё силы смогут отвлечь меня от моего собственного триллера, где я выступлю в роли режиссёра и главного героя, который на самом деле не герой, а просто ничтожество, если доверять Фрейду, который сам торчал от кокаина, но боялся признаться, что он не один такой. Правительство даёт план и различные сценарии, как можно достойно прожить жизнь. И наркотики дают примерно такой же план. Превратиться в моего соседа, который теперь с трудом поднимает ложку супа от чрезмерной любви к химическим удовольствиям  - меня не пугают. Я просто не стану их принимать. Это ведь не жизнь, а простая иллюзия, имитация жизни. Как порнофильмы! Спасает на время музыка от депрессии, увлекают новые построенные планы, где я не собираюсь употреблять веселящие ферменты. Я ничуть не грамотен политически и это рассказ не про здоровый образ жизни. Теперь у меня ничего нет. Раньше были лишь они – весёлые мгновения и непотребная публика в качестве друзей. Я ничего не потерял. Возможно, что-то нашёл. Но это не похоже на жизнь, как в кино. Это реальность, пытающаяся, как и кучу лет назад поставить собственные условия игры, от коих я отказываюсь, как отказывался прежде. Мне необходим новый кислород. Прошлый «новый кислород» кончился. Теперь бы просто осуществить намеченные планы. Я бросил, мне заебательски повезло! Я остался тем же психотиком, каким и был. Но не больше. Здравый смысл – это лажа!
       
       … Из наших отношений… собственно, что тебя больше удивляет – моя невозмутимость или моя бесхребетность? Нет, это не осмысленный шаг – я совершил «умный» поступок случайно. И на старуху бывает проруха… да, ты права. Ты больше не хочешь меня видеть? Я не импотент, вовсе нет. Просто я для тебя умер. А тебе не нравится некрофилия? Зря!

           Хесус и вся его группировка застряли в том городе надолго. Они все жили смело и неразборчиво. Особенно Иоанн, который женился на Марфе. Он всё-таки сделал это. У них родились дети. А Симон вернулся на рыбные места. Лука уехал в Рим и там совершенно опустился. Он погиб в расцвете сил где-то в богемной тусовке молодых талантливых философов, о которых никто из современников не слышал. Но это не значит, что их не было вовсе. Лука просто не нашёл места более подходящего для себя, нежели забвение. Такое происходит сплошь и рядом – я не вру. Это есть! Я бы сказал, что это определённый способ прожить случайность до конца, оставшись верным своим смутным идеалам, о которых тебе известно меньше всех. Моя грудь покрывается волосом. Ах, Зигмунд – ты просто неудачник! К тому же не популярный. Поэтому ты теперь забыт. Нацизм теперь не моден, теперь это обычное проявление самцовой агрессивной любви. Я признаю тебя невменяемым и снимаю всю ответственность. Ты просто картинка из детской книжки. Довольно пошлая, но красочная. Мои глаза отлепились от мякоти абсурда, но вряд ли когда-нибудь потеряют его из вида. Это ведь смысл, ненавязчивое дерьмо. Отведай моих извинений. Всё нормально? Что-то не так? Где-то ты это слышал? Это ты говорил сотни раз. И все эти разы ты был не прав. Это я не о себе – я всегда знал, что что-то где-то не так. Излюбленная паранойя синего оттенка всегда выручала меня, вытаскивала меня всякий раз из ямы душевных анализов и прочей мистической лабуды. Есть ведь ещё и мистическая ересь. О, не трогай мои огоньки. Они ведь тёплые, они живые, они могут гореть всякий раз, как я спрошу у них разрешения порадовать моих знакомых. Я становлюсь циничным и профессиональным. Но это не может дико радовать. Это может лишь принести минутное облегчение, что всё-таки я не отдал ни одного долга за всю жизнь, что я до сих пор остаюсь верным адептом Халявы. Она меня любит. Она меня хочет.
       В детстве я мечтал стать доктором или адвокатом. Ну, или героем-любовником. Спустя лет шестнадцать я мечтал стать грейпфрутом. Моё призвание – служить Халяве, стать её верховным жрецом. Я уже не молот. Я обретаю новые мягкие очертания в тумане неизвестности, которая, я надеюсь, ещё не раз порадует меня образами и излишествами. И все эти окружающие меня предметы – все эти старые фильмы, которые я видел сотни раз. Вся эта реклама в перерывах! Лирические отступления и позументы раскованности, когда нервы ослабляют свою миротворческую хватку. Даже если я не узнаю себя после. Это ведь не так важно. Что такое личность? Это ты. Это моя амёба – бесхребетное существо. Потому что я не говорю по существу, от которого меня воротит. Оно слишком преданное и правдивое. Оно имеет шанс скиснуть, покуда я начну разбираться во всех причинах. Ты ведь меня помнишь? Ладно, извини, что вышло именно так. Тебе напомнить? Да, это не смешно. Но всё же Коган много мягче в любимых оранжевых тонах, нежели сладкие поцелуи на будущее. Лично я не настолько уверен, что будет жирно. Нет, не в коем случае, не надо меня провоцировать – я настолько чувствителен, насколько могу стать вдруг бессердечным и циничным. Так же как и ты. Мы все это можем. Только мне удаётся это гораздо лучше, гораздо качественней. Но это не значит, что я тебя не ценю. Мой розовый ветер скажет тебе об этом. Я же останусь в стороне и прослежу, чтобы чёрствые корки достигли своей постели, чтобы они питали молодую нежную спину. Это уже сотни раз было. Да, я охуенный бог, профессионал в своей истерии. Теперь мне необходимо понравится Халяве. Я крашу губы в чёрный цвет, надеваю свои потёртые джинсы, красную вызывающую футболку. Теперь мой оголённый череп блестит. Мы готовы встретиться. Но только не сейчас. Она слишком занята своими идеями. Я слишком заражён собственным телом. Я чудовищно грязен. Новые микробы зарождаются в моём чреве. Они умеют говорить – это точно. Но я не хочу их слышать. Ну, разве что вечность… Откуда же эта любовь к излишествам. Откуда же это скромное поведение. Если бы я был злобным мутантом, то показал бы истинную истерию. Сейчас это невозможно. Я не покажу. Давно пора спать и не отвечать на вопросы. Нужно быть в полном одиночестве. Я так не умею. Я люблю людей. Не всех. Наверняка, оттого Хесус и был бродягой. Он никогда не думал стать плотником. Есть кое-что более интересное, нежели просиживать свою жизнь за орудием труда. На самом деле он не застревал в зубах истории, которую пишут люди за деньги, ибо ничего другого не хотят и не умеют делать. Да, я плюю на историю. Жирной текучей слюной с соплями. Впрочем, я продолжаю.
           А продолжение весьма заебательское. Я прямо-таки вижу, как я остервенело, пытаюсь исковеркать свою реальность новыми идеями, которые вовсе мне ни к чему. Ведь всё и так ясно: я не стану тем, кем не хочу быть. Я охуительно застрял в своей временной конуре, и торчу тут, как могу, выискивая временное место жительства. Всё-таки приятно осознавать, что есть такие люди, какими они были тысячу лет назад. Те, которые не меняются со временем. Как приятно! Как приятно? Увы, сдаётся мне, я знаю, зачем вся эта галиматья. Видимо, мне стало интересно внушать себе идеи о правилах и исключениях. Видимо, я не имею ни какого представления о какой-то там жизни, которая вовсе меня не касается. Да, я сошёл с ума. Но у меня есть друзья… впрочем, с моей паранойей это вряд ли. Гораздо скабрёзней, когда никого рядом не предвидится, когда лишь тени бродят где-то на горизонте, оставляя свои координаты. Я ведь всё равно не пойду туда. Мои нежные извращённые творческие ложноножки чересчур талантливы, чтобы переться бог весть куда только лишь для того, что это кому-то необходимо. Для этого у меня есть крылья. НО не надо быть таким целеустремлённым – я просто не успеваю. Я просто шлю всех на *** – так проще, так легче, так надёжней. Правда, Робинзон из меня хуёвый. Я слишком забывчив… до поры до времени. Но наступает время царствования моей излюбленной хозяйки, которая кричит мне, что я – ничтожество, что я должен сидеть на цепи и лаять, когда кто-то проходит мимо. Она не очень-то и добра со мной. За это её я тоже шлю на хуй. Это не так уж и сложно. Что же мне нужно… это проблема всей второй части. Это последнее решение, когда я сделаю выбор, чтобы больше не сомневаться. А потом я стану старым и умелым. Жизнь покажется на горизонте в солнечных тонах, откроет мне свои лепестки, станет шелестеть ими мне тёплые сказки. Я смажу свою голову молочным кремом и приму её, как старый знакомый. Мы будем вместе. Всегда. Но сейчас я пока не курю анашу. А зря…
        Новый период, период нарколепсии бурлит новыми знакомствами, от которых голова остаётся на месте. Старые же добрые друзья по традиции хотят меня убить, ибо не могут это сделать. Я слишком далеко, чтобы стать рыбой. Неугомонные среды выталкивают на поверхность моё трудолюбие и знакомят с новыми лицами, которые я уже не успеваю запомнить. Я просто клею им старые ярлыки – имена же остаются прежними. До смешного похожими. Мне даже не нужно проводить аналогии. Шаблонная любовь – как я жажду откупорить заветную бутылочку с мятной неуверенностью и ложью, дабы смочить треснувшие губы и вникнуть в подземелье обычного  бытового дерьма, вляпаться в эту ***ню по уши и забыть, что я хотел. Чтобы не хотеть. Чтобы не знать. Нет, я отнюдь не слаб. Я просто порочен. Даже не так – я просто такой, каким я никогда не был. Это правда. Прими меня таким, каким ты хочешь видеть меня. Я хочу лгать и притворяться, делать вид и создавать иллюзию, новые костыли. Вместо этого я добываю опытные части моего тела и дарю их всем, кто не сможет протолкнуть себе в глотку мои гипертрофированные органы. Пожалей меня и отрави. Вокруг столько соблазнов, вокруг столько ежей, ползающих по стенам, топающих, как слоны!.. Но ты ведь меня успокоишь. Больше не нужно слов. Больше, чем я не бывает. Адепты Халявы тускнеют на обилии свежих глупостей, коим уготована судьба заражённой пшеницы. Они сгорят, отдадут честь серой и угарным газом. От них останется лишь изжога. Но ты опоздала. Это так прекрасно быть подле тебя.
         Нет, нет – не надо оваций. Нет уже страха и неуверенности. Вся эта суетная прелесть засела в печени, отбивая вечерний бит. Завтра снова будет светить одинокое солнце, завтра я скажу, что я такой же, как и оно. Завтра я докажу ему, что оно всегда было со мной и ни разу не отказывалось от моих даров. Божественные стеклянные бусинки в зрачках угадывают мои желания. Но от этого не легче. Я чувствую себя сытым от объедков. Нет, это не аллегория. Это  реальность. Невозмутимость тут же, рядом. Ей больше не хочется видеть меня белым. Я больше не хочу красить себя в тёмные одежды. Мир больше не видит светлых тонов. Лето – время позднего возгорания всевозможных надежд и пожелания успехов ближнему своему. Мы обязательно будем конфликтовать друг с другом. Но у меня есть преимущество. Я не проиграю в этом споре, ибо не спорю. Согласен, победа не так уж и сладка, и  уютный домишко не красит одиночество, где беременные женщины носят своих детей близко к сердцу. Я бы сказал, что это бред, если бы не отвлекался на советы. Итак, я собираюсь стать  жрецом Халявы, дабы произнести в её честь страстные речи, зовущие меня в безмолвие. Сейчас я просто не могу быть злым. НО жирным мне никогда не стать.
           Наступила прекрасная пора, грозящая никогда не кончиться. Но если я постараюсь, то пожертвую чем-либо ради чего-то. Вот такие тайны на сегодняшнее лето. Это вовсе не бред. Это недосмотренный сон. Что-то должно произойти. Если ничего не будет… то Сель потеряет меня из виду, и я уже стану другим человеком, и даже мой друг-инопланетянин не узнает во мне прежнего бога, который должен будет расположиться на столпах туманных изречений, как на мягкой перине, продавая индульгенции только тем туристам, которые этого недостойны.




   
             4 ГЛАВА. НЁБО.
   
            Я превращаюсь в паука. Сель теперь далеко. Она давно не участвовала в моём сне. Она претворяется добродушной в этом пекле. Она не так давно носила под сердцем мои новые страхи. Но так и не доносила. Я съел их. Полный остолоп может считать, что люди – все эти существа, это одна раса, одно племя. Мы тянемся друг к другу только потому, что мы умеем говорить. Остальное  - выдумки. Это шесть миллиардов разных миров, не подчинённых общей системе. Есть насилие – это очень душещипательный аргумент в сторону общих традиций. Есть общины. Есть общество. Но это ни *** не значит. Ты ещё веришь в скептицизм и разумную жизнь? Это полный бред – он не принесёт ничего, кроме подагры, потому что такая тупая позиция рано или поздно истощит свой запас скептичного кальция и сотрёт все мягкие суставы, кои в данный момент уже покрываются солью. Но ты этого не можешь знать. Иначе, ты мог бы не быть таким рассеянным и незаконченным. Если ты не знаешь, то… это твоё дело, как я стану распускать свои крыль-когти в сторону моей цепкой памяти, и как я стану забывать тебя, как только наступит новое мгновение. Да, это сложно. Но ведь можно это принять как бред. Тогда всё ложится на те места, на которые следует положить старые книги, иссохшие от перегрузки органы. О, нет, это не агрессия. Это моё нёбо. Оно вовсе не чёрное, хотя цвет не играет роли. Играет роль начинка. Это мой абсурд. Это моё туманное утро, мои нежные внутренности. Я никогда больше не стану грубым. Я превращаюсь в рыбу. Просто спутники, никакой орбиты. Я странствую по затерянным эмоциям. Это вовсе не потерянность. Это выбор на ближайшее тысячелетие. Однажды Хесус действительно повстречал Дэви Христос Марию – сектантку из Украины. Он ей дал в дыню и сказал: «Ты до хуя на себя не бери! Кто ты? И кто я! Я, бля, брэнд раскрученный – у меня филиалы даже в ****ой Африке. Ты не особо-то гугни, тварина! А то рыбой по еблету схватишь оперативно!» Девушка из Украины в очередной приход попала в кривое пространство, где Хесус дул пиво и слушал какой-то ужасный панк. Впрочем, Хесус всё-таки саданул «деву» рыбой по еблету. А затем пробрался на сцену и сиганул в беснующуюся толпу. Тело Христово было подхвачено, и он долго ещё барахтался в людском море. Я это сам видел. Потому что в это время солировал на гитаре и по обыкновению своему рассматривал публику.  На самом деле, это я её сдал Хесусу. Видите ли, мне никогда не нравились девушки чересчур целеустремлённые для собственного воображения. Грубое неотёсанное предательство! Говорят, что на самом деле все средства хороши для осуществления собственных планов. Какая наглость! Это американская пропаганда! То есть продукт высшего качества. Скорее всего, наша эпоха канет в её продолжение, а, следовательно, помрёт вместе с излюбленными легендами. Наши потомки – у кого они будут – станут рассказывать своим внукам сказки про наше время, а внуки станут любить наше счастливое или хотя бы романтическое время; потому что всю лабуду о нас они услышали, когда мечтали о первых сексуальных опытах, когда единственной женщиной или единственным мужчиной были их родители, т.е. наши благодарные или неблагодарные потомки. Так стопудово будет. Чудовищно! Мужские чресла нашей эпохи усохнут, а «наши» упругие груди зачахнут, обвиснут и, короче, ****а рулю. Так будет? О, да! Я нисколько в этом не сомневаюсь.  Что же делать? Но разве это меняет настроение? Разве это не говорит о том, что наше время – это наша родина, и мы запечатлены на этом отрезке, как красивые и смешные. Многие параноики показывают развитие человечества, как замкнутый круг. На встречу Содому и Гоморре – двум раскрученным городам древности (потому что богатым) шло новое римское прошлое. А потом вроде как случилась атомная война, и империя рухнула, ибо не имела соперников, и никто её никогда не смог осадить, кроме армянских царей, которые были неграмотные и не знали, что Рим непобедим (оттого и не покорились). И наступила мрачная эпоха христианства – эпоха милосердия и братской любви. Первый шаг к демократии. Наша эпоха. Но эпоха наша засыхает. Теперь уж не тот геноцид, и охоты на ведьм настоящей нет – так, рубилово денег. В страшный суд уже мало кто верит, оттого что индульгенции уже не продаются в каждом средневековом ларьке! А как можно ещё искупить вину? Тупые язычники не венчали пидорасов, ибо наивно полагали, что семья – это как минимум один мужчина и одна женщина, и не нужно особое благословление богов, чтобы тыкать кому-то в дудку. Типа, дети – это особое расположение богов по отношению к твоему роду. Дебилы! Мы же все братья и сёстры! И жёны, сколько я помню себя и тусу, у нас были всегда общие. Мы все перееблись друг с другом. Мы теперь даже ненавидим тихо друг друга, как это приличествует братьям? сёстрам и прочим родственникам. Ах, де Сад! Ты наивный романтик, бедный поэт. Ты не видел той нежности, которая была здесь – на грани разорения твоих христианских божеств! Это было великолепно!