Капканы

Ева Портупеева
Десять месяцев из двенадцати в квартире было холодно. Каждое утро, проснувшись, не разлепив ещё ресницы, я вытягивала ногу из-под одеяла  –  шевелила пальцами, проверяя, можно ли рискнуть – откинуть его. Или безболезненнее идти в ванную, закутавшись, и скидывать шерстяной кокон уже там.

На шелест моих ног и одеяльного шлейфа из комнаты раздавалось бабушкино мычание:

-Ия…

И утро сразу переставало казаться радостным или каким там оно ещё должно казаться в двадцать лет.

Любимый сюжет, который я рисовала в детстве, повторял стоящих по росту людей с обозначенными карандашным росчерком улыбками и подписью к ним – папа, мама и я. Очень хотелось быть той девочкой с альбомного листа, поэтому я завладела её именем – Ия. Оно до сих пор моё. И теперь, когда бабушку почти полностью парализовало, она вполне уверенно вытягивает его одним уголком рта, легко может прошипеть его или выстонать.

- Ба, я проснулась. Салют, – до упора оттянув время неисполнения утреннего алгоритма, я заходила в комнату.

Наткнувшись на привычный запах, открывала форточку, чтобы он убрался или хотя бы смешался с прочими городскими испражнениями. Бабушка недовольно кривила левую сторону лица – её раздражал свежий воздух. Ей повезло, что она не чувствовала моих ледяных рук. Не меньше её раздражало, когда я загораживала экран телевизора, меняя ей подгузник. Переворачивала я её тоже не очень ловко – мне было элементарно тяжело – чем заслуживала ещё одну порцию выразительных взглядов. Бабушкина голова безвольно падала мне на плечо – волосы пахли горчичным маслом, а от шеи дышалось камфорным спиртом, которым я обтирала её на ночь против пролежней.

После кормления и остальных торопливых процедур я сбегала, подоткнув под дееспособные пальцы бабушкиной руки пульт – как замену своей холодной, но всё-таки подрагивающей от кровотока ладони.

Пряталась от дома чаще всего на работе – если концентрат облаков на небе был не очень плотным. Я работала инструктором по запуску воздушных змеев в загородном спорткомплексе. Мои услуги и двухстропные звездолёт с ласточкой не пользовались популярностью, с пониманием уступая стандартной программе – тренажеры-бассейн-сауна. Часто я запускала змея исключительно для себя – крутила восьмёрки, распугивая свихнувшихся от городских объедков птиц.

В университет я перестала ходить, и меня плавно исключили за прогулы и несданную сессию. Первые несколько месяцев после случившегося с бабушкой меня ломало каждую секунду, я не могла переключиться ни на что другое. Посреди семинара я могла начать рассказывать о всём том – ещё не ставшем привычным, – чем мне теперь приходилось жить. Но это были не те люди, перед которыми можно было вывалить свои внутренности без опасения увидеть брезгливую гримасу и заткнутые носы, поэтому я осекалась, и становилось ещё тяжелее.

Тех я нашла совсем рядом с домом – в пивной – такой совковой, что с перегаром посетителей заигрывал запах лака, плотно покрывающего начёс буфетчицы. Я покупала кому-нибудь пиво – две-три или сколько надо было, чтобы  выговориться, кружки – и рассказывала. Проговаривала самые физиологичные подробности. Исполняла самое жалкое нытьё. Разве что за грудки собеседников – точнее, слушателей моего монолога – не хватала.

Позже, когда меня слегка отпустило, я приходила сюда фотографировать. Мой объектив залпом глотал эмоции, выделяющиеся из пор алкоголиков – нетерпение, вожделение, страсть – и всё это не в мой адрес, так что я чувствовала себя в безопасности.

Женщины за стойкой заваривали мне настоящий чай, который пили сами, – крепкий и с лимоном. Мне всегда было жалко лимон – его редко кто съедает. Попользуют – выдавят сок – и выбрасывают. Поэтому я всегда съедала дольки – свои и чужие. Это нормально – поступиться какими-то правилами – гигиены в данном случае – если кого-то жаль.

С некоторыми алкоголиками мы подружились. Называя их так, я не хотела обидеть - относилась к этому слову, как к жизненной установке, казавшейся не хуже многих других. Мне нравилась версия Воннегута, что употребление спиртного - это всего лишь попытка уменьшить слишком большой мозг, от которого много неприятностей.

Чаще всего мы беседовали с Веней – поэтом, который, к счастью, не пытался читать мне свои стихи. Он был параноиком и предостерегал меня от браконьеров:

- Понимаешь, Ия, наша страна – это чаща. Охотникам и браконьерам выгодно, чтобы стадо ходило протоптанными тропами. В других странах тоже так, но лицензию на отстрел получить сложнее.

- Хорошо, что ты, Веня, не браконьер, – всегда радовалась я.

- Они все – ублюдки и суки, в зависимости от пола, – Веня потрясал кружкой. – А мне ещё стихи писать.

- Как же ты дожил до пенсионного возраста? – я готовилась запомнить рецепт.

- Было пару раз – попадался, не без этого. Кости вот некоторые перебиты.  Ведь на тех, кто хорошо маскируется или не ходит по популярным дорогам, ставят капканы. Они везде, Иячка, повсюду. Будь осторожнее.

- Кости – это больно, наверное. Если бы можно было, я предпочла бы оставить в капкане что-нибудь не очень нужное – ногти, волосы, ресницы или кожу с локтей.

Веня отвечал, что лучше совсем не попадаться. Но сам же и подтолкнул меня к ловушке.

Ему надо было догнаться, а средств не было – ни у него, ни у меня. Мы вышли на улицу, расходиться не хотелось. Я уже подумывала зайти домой - поискать бумажных денег,- как Веня подкатил к какому-то человеку в костюме, вышедшему из какой-то машины. Я слышала, как он с юродивой ухмылкой просит полтинник. Мне не было стыдно за Веню – было страшно, что его могут обидеть. Человек в костюме открыл было рот, чтобы отмахнуться, но, напоровшись на мой взгляд, поделился с Веней купюрой.

Я стараюсь не смотреть случайно попавшимся людям в глаза - некоторые из них вызывают брызги слёз из моих собственных.

Веня ещё не вернулся от стойки, а человек в костюме уже стоял за нашим столиком.

Последнее время я ходила в бабушкином школьном пальто, подпоясанном дедовым ремнём и в его же старых очках в роговой оправе – стёкол в них давно не было, но они помогали мне дистанцироваться от окружающих. Без всего этого я выглядела очень девочкой, а мне не хотелось. Не ясно было, что в таком случае человеку в костюме от нас понадобилось, и было досадно, что он нарушает наш с Веней забегаловский уют.

Я помалкивала, ковыряя синий пластик стола, а Веня и новоприбывший, как водится, обсуждали литературу. Человек в костюме даже пообещал облагодетельствовать моего товарища помощью в публикации стихов.

- А мои напечатаете? – поинтересовалась я.

- Хорошо пишете?

- А вы послушайте, – и я выразительно задекламировала. – Средиземное море шевелится за огрызками колоннады, как солёный язык за выбитыми зубами. Одичавшее сердце все ещё бьется за два. Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице  под лежачим. За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра, как сказуемое за подлежащим.

- Люблю эту вещь у Бродского.

- Смотрите-ка, узнали, - я удивилась.

С немного оттаявшей мной знакомство пошло легче, и домой я отправилась с человеком в костюме. За день он успел многого – убористо написанного - начитаться в моих зрачках, поэтому устало щурил глаза. По дороге я рассказывала ему про Венину теорию капканов, а он отвечал какие-то неглупые вещи, которые я не ожидала услышать – всё это ослабило мою защиту. Настолько, что я решила показать ему свой секрет – мне хотелось объективного постороннего мнения.

- Смотри, это будет пентаптих. Уже готовы четыре снимка, – дома я демонстрировала человеку в костюме крупные планы бабушкиного лица. – Это для участия в конкурсе. Учредитель его - датский фотограф Йонсен, у него когда-то была серия «Угасание» - пять фотографий горящей свечи. Это получится что-то вроде ретроспективы, только с человеческим лицом.

Человек снял пиджак, но всё равно выглядел человеком в костюме. Я оставила его в комнате – надо было проверить бабушку, поправить сбившиеся ватно-марлевые круги. Она смотрела на мерцающий очередным бредом экран и на меня не реагировала.

- Да, угасание – то самое слово, тебе всё удалось. Ты очень талантливая, – сказал человек в костюме, когда я вернулась.

- Спасибо, – я сделала книксен.

Мы обсуждали остальные мои работы, и в середине одной из фраз человек в костюме засунул руку под мой свитер.

- Гадость какая. Убери, - я поморщилась.

- Тогда официально, - он прокашлялся. - Давай я буду о тебе заботиться – ты вызываешь у меня такое желание. Ну и ещё кое-какие. Бабушку твою на ноги поставим – уверен, что получится. А если нет – то просто отличный уход ей обеспечим.

- Веня назвал бы тебя браконьером за такое предложение, – я улыбнулась, стараясь перевести всё в шутку.

Очень  неловко – кому-то отказывать.

-  Да ты же сама браконьер, – человек в костюме схватил меня и жарко задышал в лицо мясом прошлых жертв. – Эти волосы, губы – капкан, глаза – силки. Видишь, как я трепыхаюсь, попавшись?

- Это у тебя – как и у остальных, – я вырвалась, – образ жизни такой – трепыхаться.

- Неужели не хочешь угодить в ловушку - избавиться от этого всего, – он обвёл взглядом комнату, – от паралитика в соседней комнате, от вони и дешёвых шмоток?

- Они не дешёвые. Просто старые. А избавиться в данный момент я хочу только от тебя. Знаешь, как я завидую своим воздушным змеям. Я запускаю их – и там, в небе, им безопасно, никакого отлова.

Человек в костюме как будто не слушал, пытаясь заставить меня свернуть с моей тропинки на широкую, удобную тропу, отполированную миллионами ступней идущих на Голгофу.

- Любая на твоем месте сделала бы все, чтобы бабку родную на ноги поставить.

 - Мне ещё надо закончить серию – один портрет остался – последний. Если ей станет лучше – то остальные работы пропадут.

Человек в костюме посмотрел на меня  так, как смотрел бы рыбак, обнаруживший в сетях вместо привычного улова утопленника, или охотник, подстреливший снежного человека, а не съедобную тушу.

- Ты чудовище… Я на таких не охочусь, – он вышел, захлопнув за собой дверь-капкан.

В квартире было холодно.