Рассказ
- Серьга.., домой! – Звонкий бабушкин голос далеко разносится по разморенной от жары деревенской улице. Солнечные блики зайчиками прыгают по шелестящей листве. Женька сдергивает с губы заслюнявленный бычок и тихо сплевывает на шипящий уголек.
- Серьга, - уже построже выкрикивает бабушка и нетерпеливо поворачивается сначала в одну, затем в другую стороны улицы. Она стоит перед воротами, сбитыми из широких струганых досок, и пристально вглядывается вдаль, козырьком ладошки прикрываясь от солнца.
За спиной бабушки из дверного проема, прикрытого занавеской от мух, на крыльцо неторопливо выбирается деда Петя. Он только что проснулся после обеденного отдыха и позевывает. Баба Маня, полуобернувшись, что-то выговаривает ему сердито. Деда Петя, сжав густые, торчком, брови, задирает голову и разглядывает старую рябину, раскинувшую тяжелые узловатые ветви по шиферной крыше. Баба Маня упирает руку в бок и тоже оборачивается на рябину. Почти прозрачные бледно-красные ягоды, словно бусины, густо усеивают тяжелые побеги старого ствола. Оба задумчиво разглядывают дерево. Деда Петя виновато почесывает затылок и что-то отвечает бабушке. Та кивает головой и снова поворачивается к улице. Дедушка медленно спускается с крыльца, и теперь его не видно за забором.
- Серьга, - снова повышает она голос, - обедать пора.
Бабушка сердито поглядывает на дом напротив, где в смородиновых зарослях палисадника с Женькой-Барабанщиком и его сопливой сестренкой Сашей сижу я. За кустами бабушка увидеть меня не может, и я смело не откликаюсь.
Не обнаружив нигде внука, бабушка рассеяно разглаживает старенький фартук на коленях и поворачивается к нам спиной.
Я тут же вытягиваю занемевшую от неподвижности ногу и часто стучу по ней ребрами ладошек. Женька-Барабанщик быстро раскапывает в сухих листьях неглубокую ямку и пальцем вжимает туда затушенный окурок папиросы.
- Зря не хочешь, - говорит он, продолжая прерванный разговор, и пальцем пытается пригладить только что прожженную угольком дырочку на рубашке, - классные папиросы.
- Деда Петя говорит, что здоровье от куренья портится.
- Правильно, - соглашается Женька, - портится. Но я привык, бросить не могу.
Барабанщик курит третий день и считает себя старым курильщиком.
Его младшая сестренка, шмыгая, подтягивает висящую на губе зеленую соплю и, распахнув во всю ширь круглые глаза, шепотом серьезно спрашивает:
- Че, мурашики?
Я молча киваю.
- Гы, гы.., кхи.., - неожиданно вздрагивает рядом Женька, прищуривая веселые глазенки.
Я догадываюсь, что он сейчас скажет, и заранее нахмуриваюсь.
- «Серьга», – ехидно выдавливает Барабанщик и снова приглушенно, - гы, гы, гы.
Я оставляю в покое ногу и с вызовом поднимаю голову.
- Ну и что, что Серьга?
Но Женька беспощаден.
- «Серьга», - повторяет он, и его «гы, гы, гы» переходит в долгое заразительное похрюкивание.
Смеется и Саша, морща круглое личико и обнажая желтые зубки.
В этот момент я желаю только одного – чтобы сейчас из-за угла выглянула тетя Клава – их мама - позвала всех домой.
«Ведь только вчера говорил бабе Мане, чтобы она меня так больше не называла, - мысленно возмущаюсь я, - сейчас пойду и скажу, что больше к ней не приеду», - я решительно встаю.
- Ты куда? – Женька перестает смеяться и озабоченно поднимается следом. – Обиделся что ли?
- Ниче не обиделся. - Выворачиваясь назад, я стряхиваю со штанин прилипший мусор, и это помогает мне избежать Женькиного взгляда. – Деду нужно помочь, - я выпрямляюсь, - бабка нас еще утром просила ветки с рябины поспилить, а то шифер ломается.
Женька опускает руку мне на плечо и внимательно всматривается в лицо.
- Ну обиделся же, вижу.
- Говорю, не обиделся, что пристал?
Саша тоже встает и, щурясь на солнце, бессмысленно глядит то на меня, то на брата.
- Да и баба Маня ругаться будет, - я останавливаю взгляд на свежей дырке в женькиной рубашке.
«Тетя Клава ему задаст», - эта мысль немного примиряет меня с Барабанщиком.
Женька провожает меня до ворот и, когда я немного отхожу, не удержавшись, опять ехидно протягивает: «Серьга…».
Я мужественно не оборачиваюсь.
Калитка во двор приоткрыта, а в сенях (мне видно в щелку) никого нет.
Осторожно, чтоб не скрипнула, толкаю калитку и втискиваюсь в образовавшуюся щель. На цыпочках проскакиваю мимо слегка качающейся занавески и останавливаюсь перед летним умывальником. И почти тут же в сенях гремит посудой баба Маня. Но теперь я ее не боюсь – скажу, что был на песке за огородом.
Вода в металлическом умывальнике теплая, почти горячая – так ее нагрело солнышко. Я с удовольствием плескаюсь над ведром, не спеша, вытираюсь вафельным полотенцем и иду в дом.
На крыльце я приподнимаюсь на цыпочки и заглядываю за невысокие ворота двора напротив. Высокая тетя Клава грозно нависает над кем-то скрытым забором. Трясет кулаком у него перед носом и что-то сердито выговаривает. Кого же она ругает? В этот момент тетя Клава дергает провинившегося за воротник и в щелке между досками забора появляется на секунду понурая белобрысая голова Женьки и кусочек его новой рубашки в клеточку.
«Ага, попало», - ехидно улыбаюсь и я и бодро захожу в сенки.
Баба Маня с ходу меряет меня сердитым взглядом.
- Не успел вымазаться еще? – она что-то помешивает в маленькой кастрюльке на газовой плите. – Я тебя звала, не слыхал что-ли?
Я молча прохожу мимо, сажусь на табуретку у стола и только тогда отвечаю:
- Не слыхал, мы с Женькой на песке были.
Баба Маня, присматриваясь, убавляет газ и откладывает ложку на стол.
- Картошка уже остыла, но я для тебя второй раз греть не буду - и так съешь, не «прынц».
Тут во мне подниматется недавняя обида. Я резко отодвигаю сковородку.
- Не буду есть холодную, сами ешьте.
Бабушка медленно оборачивается.
- Этот ты как со мной разговариваешь?
- А что Вы меня Серьгой называете, - выпаливаю я, - ребята дразнятся.
- Хм, - баба Маня с трудом сдерживает улыбку, - ну и пусть дразнятся, не обращай внимания, - и тянется погладить по голове.
- Ну да, Вам легко говорить – «не обращай внимания», - я сердито уворачиваюсь от бабушкиной ладони. – Будете меня еще Серьгой называть, - на мгновенье я задумываюсь, над тем, что же ее может напугать? - Я к Вам больше никогда не приеду. – Определяюсь я и победно оглядываюсь на бабушку.
«Что она теперь делать будет? Прощенья попросит?»
- Подумаешь, - бабушка равнодушно пожимает плечом и отходит к плите, - не приезжай. Думаешь, я плакать буду?
Такой реакции от Бабы Мани я не ожидал и теперь быстро соображаю, что бы еще такого сказать.
- А я у Вас, - наконец говорю я, - больше есть ничего не буду. Вот!
Ложка в руках у бабушки замирает.
- Ничего есть не будешь? - многозначительно уточняет бабушка и вдруг оборачивается к ближнему углу сенок, где стоит огромный новый веник из березовых прутьев, который я сам недавно помогал вязать дедушке. Она делает шаг, наклоняется и тянет к нему руку.
Но меня на стуле уже нет. С реактивной скоростью я проношусь мимо наклонившейся бабушки и, чуть не сбив во дворе деда Петю с лестницей в руках, вылетаю через калитку на пригорок дороги и оборачиваюсь.
Баба Маня стоит на крыльце, грозит в мою сторону веником и смеется.
- Что, тоже попало? – улыбаясь, спрашивает дедушка и аккуратно приставляет лестницу к шиферной крыше. – С нашей бабкой шутки плохи. – Он поднимает голову и с ножовкой в руке лезет вверх по лестнице.
- Иж, разрослась, - бормочет он, - придется тебя пообкромсать малость, а то крышу раздавишь.
Баба Маня опускает веник и говорит, улыбаясь:
- Иди уж ешь, голодовщик.
На всякий случай я не тороплюсь.
Бабушка недолго смотрит, как дед мостится на верхних ступеньках лестницы, и, придерживаясь за косяк, уходит в сенки.
Я быстро перебегаю в сторону и успеваю заметить, как бабушка ставит веник на место.
Теперь можно возвращаться.
-Иди, иди, не бойся, - заметив мои колебания, сверху бросает деда Петя, - помогать будешь. Ветки, которые падают, в сторону оттаскивай. И встань в сторону, чтоб не пришибло, - добавляет он, замедляя движение ножовки: первая ветка вот-вот рухнет. Я с разбега запрыгиваю на крыльцо и замечаю, как баба Маня опускает на зажженную комфорку сковородку с картошкой. В ту же секунду позади, царапая стену, с грохотом падает тяжелая рябиновая ветка.
Я пулей слетаю с крыльца, хватаюсь за шершавый комель и тяну изо всех сил ветку за собой. Оттащив подальше, останавливаюсь и, прикрыв глаза сгибом руки, наблюдаю, как дедушка пилит следующую ветку. Она вздрагивает в такт движениям. Не спелые ягоды подпрыгивают, качаются, но не падают. Да и на земле, после того, как я утащил ветку, их остается совсем немного – ягоды еще молодые, цепкие. Мне их жаль, но я понимаю, что иначе нельзя – старый шифер может не выдержать тяжести дерева.
Падает еще, - не ветка – целое бревно. С трудом оттаскиваю в сторону и ее. Жарко, я запыхался, но не сдаюсь. Одна за одной, шумно валятся еще несколько веток поменьше. Тружусь, как пчелка.
Наконец, работа закончена. Деда Петя, поглядывая под ноги, осторожно спускается по лестнице. Я уже поджидаю. Потные и уставшие, мы усаживаемся рядышком, на крылечке. В теньке под навесом прохладно и тихо. Слабый ветерок приятно освежает взопревшую спину. Дедушка достает из кармана потертый кожаный кисет и, не поднимая головы, кричит в сенки:
- Мань, подай газетку!
- Счас , - отзывается бабушка.
Я слежу, как он отмеряет в сухой темно-коричневой ладони жменю табака.
- Деда Петя, а почему Вы папиросы не курите?
Он поднимает взгляд над забором.
- Привык с молодости. Я курить начал еще бороденка не кучерявилась, до войны, а тогда мы папирос и сигарет не знали, одни самокрутки. А потом на фронте совсем с табаком плохо было. И такой самопал в радость был, – вдруг он серьезно смотрит на меня и строго говорит:
- А ты с меня пример не бери. Курить – только здоровье портить. Я вот свое испортил, – он преувеличенно громко кашляет и тут же заходится по-настоящему.
- Вот видишь, - откашлявшись, хрипит он.
Появляется бабушка с газеткой в руке. Взяв протянутую бумагу, дедушка не торопясь, отрывает от нее квадратик. Послюнив краешек, он скручивает самодельную папиросу и подносит к ней зажженную спичку.
- Я никогда не буду курить, - искренне обещаю я.
Бабушка, которая уже минуту стоит рядышком, разглядывая опиленное, сразу будто осиротевшее дерево, поворачивается ко мне.
- Ты есть сегодня собираешься?
- Собираюсь, - отвечаю я, и сразу поднимаюсь.
Сковорода, полная поджаристой аппетитной картошки уже стоит на столе, исходя паром. Рядом стакан с молоком и кусок серого хлеба. И только в этот момент я почувствовал, как сильно проголодался. Баба Маня, отвернувшись, чтобы я не заметил ее улыбку, подвигает к столу табуретки. Сглотнув слюну, я живо усаживаюсь на крайнюю. На соседнюю табуретку степенно опускается деда Петя. Бабушка ставит стакан молока и ему. В следующий миг рот мой полон обжигающей картошки, а рука с ложкой снова ныряет в сковородку. Бабушка стоит в стороне и, сложив руки на животе, с улыбкой наблюдает за мной. Вкусно необыкновенно.
С улицы доносится легкий свист. Это Женька, за мной. Я оборачиваюсь и пытаюсь вскочить, чтобы сказать ему, что сейчас выйду. Но бабушка придерживает меня.
- Сиди, - понарошку хмурится бабушка, - доешь, тогда пойдешь. Подождет.
Я подчиняюсь.
- Опять на песок пойдете? – спрашивает дедушка.
- Угу, - отвечаю я, - в казаков-разбойников будем играть.
- Вдвоем что ли? – интересуется бабушка.
- Может, кто еще из пацанов выйдет.
Свои недавние обиды я уже не помню. Впереди еще полдня, и планы у меня на них почти что наполеоновские.