Детство

Михаил Полев
 

                ДЕТСТВО
               
   Родился  я  в  далеком  1953  году.
   Хорошее  было  мое детство,  счастливое.  Мне  не  привелось  хлебнуть  тех  невзгод,  которые  выпали  на  долю  моих  старших  сестер,  детство  которых  пришлось  на  военные  годы.  Мне  не  привелось  пережить  лиха  безотцовщины,  которое  выпало  на  долю  многих  моих  сверстников.  Главным   счастьем,  которым  одарил  меня  Господь,  были  мои  родители,  отдавшие  мне  любовь,  внимание  и  терпеливо  учившие  меня  житейской  мудрости.
Ребенком  я  родился  здоровым,  начав  ходить,  не  мог  угомониться  весь  день,  отдаваясь  вновь  освоенному  занятию. 
Мать  к  моему  рождению  уже   болела,  получив  в  резиновых  бахилах  на  колхозных  полях  тяжелейший   ревматизм,   и   работать  по  наряду  уже  не  могла.  Нарядом  в  колхозе  называлась  форма  распределения  работ,  когда  бригадир  в  пять-шесть  часов  утра  обходил  дворы,  будил  стуком  в  окно  колхозников  и  распределял  задания.
     Болезнь мамы  достигала  таких  обострений,  что  она  чувствовала  уже  себя  на  одре  смерти.  Упала  температура,  наступила  слабость  и  бессилие. Спасло  ее,  по  ее  же  рассказам,  сознание  того,  что  останется  сиротой  грудной  ребенок.  Речь  шла  обо  мне.
Отец  работал  на  лесозаготовке. Это  был  тяжелый  физический  труд,  но  он  обеспечивал  стабильное  денежное  довольствие.
Мой  день  рождения  пришелся на  24  апреля,  записан  же  был  1  мая.  Хотелось  родителям  сделать  мои  именины  более  благозвучными.  Уговорить  же  работников  сельсовета  в  то  время  труда  не  составляло.  У  сестры  моей  была  история  наоборот.  Родилась  она  в  1949  году  9  мая.  Куда  уж  благозвучней!  Однако  отец,  бывший  во  время  войны  в  плену,  испытывал,  по  видимому,  повышенный  интерес  к  себе   со  стороны  органов  и  регистрировать  дочь  просто  боялся.  В  итоге  записана  была  она  июнем.
Родила  меня  мама  последним,  в  38  лет, что  по  меркам  тех  лет  не  было  исключением  из  правил. Ребенком  я  был  желанным,  потому  что  наконец-то  появился  парень,  а  для  отца  появился  наследник  фамилии,  которая  в  нашем  роду  на  нем  оборвалась  бы.  Этот  вопрос  мучил  и  меня,  поскольку  произвел  я  на  свет  только  одну  дочь,  мою  копию,  преданную  мне  как  отцу  в  житейских  передрягах,  но,  увы,  не  продолжательницу  фамильного  рода.  Мне  удалось  решить  вопрос  появления  моего  наследника  в  плане  сохранения  фамилии  уже  в  возрасте  за  пятьдесят  лет  и  с  достаточно  тяжелыми  психологическими  нагрузками,  но  цель  была  достигнута.  Появился  на  свет  Полев  Илья,  названный  по  имени  моего  дяди,  погибшего  на  фронтах  Великой  Отечественной.
Развивался  я  нормальным,  физически  крепким  ребенком.  Однако  какой-то  весной  родители  обнаружили  у  меня  наряду  с  капризностью  припадание  на  одну  ногу,  то  есть  хромоту.  Привезли  в  Салтыково,  в сельскую  больницу,  и  первая  реакция  местного  фельдшера, колоритной  по рассказам  мамы  фигуре,  была  выражена  емко  и  коротко:
-ну  что,  ребенком  похвастаться  пришли?
В  итоге  оказался  полиомиелит,  не  принесший  мне  по  крупному  счету  большого  горя. Провел  я  в  течении  трех  лет  по  месяцу  в  Рязани,  в  больнице  имени  Семашко,  построенной  в  начале  прошлого  века  графом  Салтыковым.  Символично,  что  я,  имеющий  корни  в  селе,  основанном  кем-то  из  графов  Салтыковых,  лечился  в  созданной  его  наследниками  больнице.
  Ярко  помню  мой  привоз  отцом  в  больницу  Семашко.  В приемном  покое  встретили  нас,  накормив  каким-то  неведомым  блюдом. Это было что-то мясное, круглое, рассыпчатое, невиданное доселе  и вкусное. Подобного я не  видел до взрослой жизни. С моим жизненным опытом теперь я определяю это блюдо как бифштекс.  А где мы, в  хотя и развитой по местным масштабам, но глухой по крупным меркам деревне, бифштексы видели?
 Позже  много было у меня, как и у любого деревенского парня, загадок и открытий в городском  бытии. Перескакивая в  другие  части  моего  повествования,  хочу  сказать  что  и  сливочное масло попробовал я, когда мой сосед по комнате в общежитии Славка Шмелев, старше меня на несколько лет, уезжая летом в отпуск, оставил мне кусочек его в банке с водой.  Холодильник в общежитии в те годы даже и не рассматривался в обиходе, он был не по карману даже молодым семейным парам.  Поэтому в случае со Славкой, ставшим много лет спустя  глубокоуважаемым Вячеславом Герасимовичем, банка с водой имела роль противоокислителя, сохраняющего качество продукта. А вкус был бесподобным на фоне доступного нам по цене маргарина.
  В больнице  им. Семашко я провел три раза по месяцу в течении трех лет. В памяти остались лишь эпизоды, но яркие по своему воспроизведению.
  Помню, что в детской палате, где находился я, была девочка, у которой горлом шла кровь. Что это было: туберкулез? Ей давали пить темнорозовый напиток. Она  пила  его, а потом опять была рвота, и так постоянно. Образ ее, склонившейся с постели над тазиком, до сих пор в моей памяти.
  И следующая картина. Кто-то обидел меня. Я плачу. И вдруг стук в окно (палата была на первом этаже), в проеме лицо отца, грозящего пальцем.
Этот  его  жест  выглядел  всегда  настолько  убедительно, что  безотказно  действовал  не  только  на  нас,  родных  детей, но  и  на взрослых. Конфликт видимо был исчерпан и  в  данном  случае. Приехал папа  ко мне как никогда вовремя. Сердце родительское и любящее всегда подспудно чувствует опасность угрожающую  его  ребенку.
  Переболев, я никогда не чувствовал своей ущербности от перенесенного заболевания. Легкая хромота в юные годы была почти незаметна. В  армию  я  не  попал, сохранив  два  года для  своего становления  в  жизни,  а на  фоне  переизбытка  здорового  сельского  населения от  этого  интересы  Родины  не  пострадали.
  Отец,  уйдя  по  какой-то  причине  с  лесозавода,  нанялся  пасти  скот  в  деревне.  Интересным  был  обряд  найма  пастуха, который я  наблюдал, пришедши вместе  с  отцом  на  собрание  сельского  актива. 
В  стандартной  деревенской  хатенке  на  три  окна, казавшейся  просторной  внутри  из-за  отсутствия  какой-либо  мебели,  кроме  лавок  вдоль  стен,  собиралось ранней  весной  деревенское  собрание  владельцев  скота,  где  договаривались  о  найме. Обговаривались  шумно  и  говорливо все  условия договорных  отношений  сельского  сообщества  с  наймитом. В  данном  случае  моим  отцом. А  они  были  таковы.  Выпас  коровы  стоил  5  рублей с каждого хозяина в  месяц и непременный  сидорок,  то  есть  собранный  хозяевами  скота  поочередно  обед  на  каждый  день. Отец  сидорок  не  брал  из-за  своей  ментальности. Им  обычно  пользовались  одинокие  пастухи, бессемейные, у  которых  собранный  очередной  хозяйкой  обед был  основой  полноценного, хотя  и  одноразового,  питания. Разносолов  в  сумке, собранной  пастуху  не  было,  но  в  тоже  время  каждая  хозяйка  не  хотела  ударить  в  грязь  лицом  перед  миром. Насчитывал  сидорок  в  своём  составе  непременные  бутылку  молока  с  краюхой  хлеба, а  далее  по  хлебосольности  и  достатку  хозяйки. Размер  оплаты мелкого  скота  не  помню, да  и пасли  их  поначалу  порознь:  коров  в  лесу,  овец  и  коз  по  деревне  и  неудобьям.  Заканчивался  сговор  застольем, которое  при  всей  скудности  тогдашней  жизни  не  убавляло  энергии  и веселья.
 На  выпас  коров  гоняли  в  лес. Мордовский  лес, тянувшийся  от  Пензенской  глубинки  до  Рязанской  "серединки",  представлял  собой  целинную  тайгу, где  во  время  войны  с  успехом  укрывались  дезертиры,  а  еще  ранее,  в  период  "сухого закона"  20-х  лет начала  прошлого  столетия,  успешно  неделями  гнали  самогон.  Не  зря  в  центре  этих  лесов  был  размещен  описанный  Солженицыным   Дубравлаг,  цепь  знаменитых  Потьминских  лагерей.
Лес  был  разбит  на  аккуратные  лесные  просеки, формирующие  квадраты  размером  километр  на  километр,  неиспорченные  колеями  от  тяжелой  техники, как  в  наше  время.  Просто  не  было  ее  тогда.  Были  мелкие  канавки,  заполненные  дождевой водой  и  служившие  источником  живительной  влаги  и  для  стада,  и  для  пастуха.  Зачерпнешь  кепкой  воды  из  лужи  и  пьешь,  используя  ее как  сито. Пить  хотелось  первые  два-три  дня  после  выхода  в  лес, затем  организм  приспосабливался  и  вполне  обходился  бутылкой  молока.
Искусство  пастуха  заключалось  в  том, чтобы  не  растерять  в  лесу  вверенных  коров. Каждая  из  них  была  подвязана  колокольчиком,  и  по  их  позваниванию  велся  "текущий  учет".  Окончательная  сверка  происходила  лишь  по  выходе  стада  из  леса  либо  на  дойку  в  обед,  либо  на  ночевку  вечером.  Бывало,  коровы  отставали  от  стада  и  терялись  в  лесу. Искали  их,  бродя  по  лесу  и  громко  крича  иногда  по  три  дня. И  всегда  они  выходили  на  зов  человека, откликаясь  ему  своим тоскливым  потерянным  ревом. Были  случаи, когда выходила  кормилица  на  зов  хозяина, а  из  глаз  ее  текли  крупные  по  человечески  слезы.
 Выгоняли  стадо  рано  утром, с  рассветом.  В  жаркие  и  длинные  летние  дни  пригоняли коров  на  обеденные  дойку,  поскольку  лес  был  в  километре  от  деревни.
Меня  отец  вывел  в  лес  еще  дошкольником, где-то  в  пять - шесть лет. До  сей  поры  стоит  в  глазах  картина, когда  при  самом  раннем  рассвете  стучит  отец  в  окно  крайней  избы  в  деревне, с  которой  начинали  собирать коров  в  стадо, а проспавшая  хозяйка, протирая на  ходу  сонные  глаза, сломя  голову  бежала  открывать  ворота, выпуская  скотину. И  лицо  ее заспанное  до  сих  пор  перед  глазами  живое  стоит.  Поскольку  в  деревне  было  два  параллельных  порядка, начинали  сбор  стада  с  конца  Погарей,  и спустившись вниз, перейдя  речку, заканчивали вторым, Жульевкой, уводя затем его  в  лес. Страха  большого  мы  от леса  не  видели,  но  и  неуютно  в  нем  было,  все-таки  полевые  мы  были  жители. Лесными  в  то  время  людьми  была  мордва,  живущая  на  кордонах  по  две - три  семьи. Мы  в  лес  ходили  по  нужде, по  дрова, по  ягоды.  Для лесной  мордвы  лес  был  образ  жизни, хотя  промысла  звериного  у  нас  не  было.
И  очередное  детское  впечатление. Во  время  одного из  первых наших  с  отцом  выходов  в  лес, когда  он  отвлекся  от  меня  по  какой-то необходимости,  встретилась  мне  на  лесной  поляне  ползущая, извиваясь, незнакомая  тварь. Змея!  Испуг она вызвала  во  мне  дикий. На  крик  мой  прибежал  отец  и  прибил  ее  каким-то  подвернувшимся  под  руку  остатком  башмака. Сильное, видно  было  у  ребенка  потрясение, коль  запомнил  я  этот  случай и  детали на  всю  жизнь.  И  лишь  с  годами  пришла  оценка  самоотверженности  родителя,  безоглядно  бросившегося  спасать  меня.
Пастушеская  стезя  сопровождала  меня  все  детство  и  юность.
Пасли  мы  с  отцом  и  деревенское  стадо,  и  колхозную  отару  овец  в  семьсот  голов, и  стадо  колхозных  телят. Везде  были  свои  особенности,  и везде  был  свой  почерк. Моей  гордостью было  то, что  я  мог  посчитать  раскинувшуюся  по  полю  отару  в семьсот  голов  с  точностью  до  единицы.  В  целом  же  мне  пришлось  узнать  особенности  стадного  поведения  каждого  рода  скота.
Коровье  стадо  в  лесу  было солидарным  между  собой, ориентируясь  на  звук  колокольчика. И в лесу  и  в  поле  коровье  племя  в  прохладную  погоду  насыщалось, разбредясь  по  выпасу, не  вызывая  особых  хлопот  у  пастуха. А  в  теплую  и  дождливую  погоду  можно было  даже  и  вздремнуть, будучи  спокойным  за  него.  Картина  резко  менялась  в  жаркую  летнюю  погоду, когда  и  коровы, и  телята,  задрав  хвосты,  носились  по  полю, а  при  наличии  воды  бросались  в  нее. Причина  заключалась  в  зверстве  оводов,  чей  укус  для  них  был  очень  болезненным.
Овечья  отара, наоборот,  в  жаркую  погоду  могла  стать  на  обеденное  стойло  в  десять  часов  утра  и  сдвинуться  с  него  в  четыре  часа  вечера, да  и  то  с  понуканиями.  Обычно  же  овцы  рассыпались  ровным  фронтом  по  полю  и  для  того,  чтобы  завернуть  стадо  в  какую  либо  сторону, надо  было  отсечь  наперерез  большую  часть  его.  Остальная, меньшая  часть,  уходила  за  ним.
Моя  роль  подпаска  заключалась  в  том,  что  я  подменял  отца  все  летние  месяцы.  Он  же  занимался  в  это  время  хозяйскими  по  дому  делами. Что-то  строил,  плотничал, хлопотал  по  хозяйству.
Его  потомственные  крестьянские  гены  не  давали  ему  впасть  в  состояние  расслабленности  и  покоя,  и  здесь  моя  помощь  в  самые  напряженные  месяцы  года  была  неоценима.
Непременным  спутником моим  на  выпасе, наряду  с  кнутом  была  книга.  Читал  я  по  своей  любознательности  запоем, улавливая  каждую  минуту  спокойного  поведения  вверенного  стада. Тетка  моя  Паня,  мамина  сестра, зная  страсть  мою ,привезла  одним  летом подшивку  журнала  «Наука  и  жизнь», подписка  на  который в  то  время  и  в  городе  была  дефицитной, у  меня  же  оказалась  целая  библиотека  не  просто  чтива, а  литературы  познавательной.
Ну  а  кнут  являлся  предметом  не  просто  необходимым, но  и  в  какой-то  мере  элементом  профессиональной  гордости  пастуха. Щелчок  кнута  был  сигналом  для  хозяйки  во  время  утреннего  сбора стада, дисциплинирующим  началом  для  него  и  неотвратимым  наказанием  для  блудливой  скотины. Длиной  около  6-7 метров, он  выбрасывался  в  направлении  проказницы, и  когда  до  его  полного распускания оставалось  совсем  немного, сильно  дергался  назад. Конец  кнута  как  минимум был  сплетен  из  кожаных ленточек  в  косичку  и  удар  получался  очень болезненным. Бывали  случаи,  когда  рука  срывалась  в  спешке,  и  удар  приходился  по  ногам  хозяину. Это  было  достаточно  поучительно и  с  точки  зрения техники  исполнения, и  с  точки  зрения оценки  соответствия  наказания  содеянному  на  своей  шкуре.
Техника  удара  отрабатывалась тренировкой.  В  зрелом  возрасте, взяв  кнут в  руки  при  какой-то  оказии, я  профессионально сработать  им  не  смог.  Всему  свое  время.
Года  два  или  три,  когда  отец  был  занят  отхожим  плотничьим промыслом, я  стерег  колхозный  сад.
Яблоневые  сады  культивировались  в  пятидесятые  годы. Сужу  об  этом  так, потому  что  более  старших  садов  не  встречал, а  новых  в  шестидесятые  не  сажали. Наш  сад  был  высажен  по  всем  правилам  агротехнической  науки. Было  ему  в  то  время  лет  пятнадцать, по  периметру  он  был окопан  водоотводящей канавой, вдоль  которой  высажена  была  акация.
Крупных  посягательств  на  колхозный  урожай  за  время  моего  несения  службы  не  было, да  и  посягать  было  некому.  Хотя  притом,  что  сады  были  редкостью, на  бесхозное  добро  желающие  всегда  нашлись  бы.
Сладкими  лакомствами мое  поколение  не  было  избаловано  и  любые  фрукты  были  доступны  не  каждому. При  наступлении  весны завязи  яблок, так  называемые  зеленята, уплетались,  несмотря  на кислый  вкус, по  мере  их  появления. Недостаток  витаминов  требовал  компенсации.
Хотя у  нас  в  семье  кругозор  в этом  витаминном  вопросе был  шире,  нежели  в  семьях  моих  сверстников. Нам  несколько  раз  в  год  дедушка  и  бабушка, папины  родители,  присылали  из  Грозного  посылки  с  курагой, грецкими  орехами,  гранатами. Сестры  и  тетки,  живущие  в  Москве,  также  привозили  в  качестве  гостинцев апельсины и  разные  невиданные  в  глухой  деревне вкусные  редкости.  Мать, выдав  после  радостной  встречи первую  порцию, остальное  убирала  в чулан под  замок.
Однажды,  после  приезда  сестры  Маши, которая  как  обычно  привезла  гостинцы,  а  мама  их  спрятала, я  умудрился  залезть  в  чулан, оставшийся  на  мгновение  без  присмотра, и  рассчитывая  на  апельсин, схватил  первый  попавшийся  под  руку  фрукт. Разглядывать  и  выбирать  времени  не  было. Убежав  в  Енин  овраг,  я  приступил  к  трапезе. Чувствую, что-то  не  то, и  чистится  фрукт  плохо, и  на  вкус  кисловат, но  съел.
Как  оказалось, это  был  лимон. Каково  было  совершить этот  подвиг  без  сахара! Но  организм  принял  все  как  должное, необходимое.
Случаи  подобного  плутовства  были  исключением  из  правил  и  относились  к  разряду  невинных  детских  шалостей, никогда  не  входивших  в  систему.
Помнится, как в еще более раннем  возрасте  взял  я в  отсутствие  взрослых  из  прибранных  матерью  конфет  несколько  штук  и  полакомился. Это  были  самые  доступные  и  очень  вкусные  подушечки.
Мать,  вернувшись  откуда-то и  соскучившись  по  ребенку,  взялась  целовать  меня,  приговаривая:
 - ну  и  сладкий  же  ты  у  меня!
Поскольку  совесть  моя  была  нечиста, а на  воре,  как  известно,  шапка  горит, мне  пришлось признаться  в  содеянном. Мать  поступила  очень  грамотно  с  педагогической  точки  зрения.  Она  не  стала  читать  нотации  или  переходить  в  тональность  раздражения, а  продолжила  игру:
 - а  я  то  думаю,  что  же  ты  такой  сладкий! Но  ты  больше  не  делай  так. Разве  же  я  не  даю  тебе  конфет?
Мучительное  ожидание  разоблачения, пристыженность  от  неблаговидного  поступка, умный  подход  и  оценка  родительницы сыграли  во  много  раз  большую  педагогическую  роль,  нежели  хороший  нагоняй  с  криком.
Крика  и  скандалов  в  семье  вообще  не  было. Мать  умела  поставить  на  место  умным  словом,  отец -  взглядом  и грозящим  пальцем. Нам,  детям,  этого  хватало, чтобы  войти  в  норму  поведения.
Лакомства  же  по  ассортименту  были  ограничены  не  столько  нашей  неизбалованностью, сколько  доходной  частью  семьи. Не  все  было  по  карману.  Как-то  привели  меня, маленького  еще, к  отцу работавшего  в  то  время  продавцом  в  Салтыково. Провел  он широким  жестом  по  витрине:
- ну  что, сынок, тебе  купить?
Приглянулась мне  шоколадка «Аленка», стоившая  аж  восемьдесят  копеек. Вздохнул  отец, ничего  не  сказав. Не  по  карману.
До  того  времени,  когда  у  нас  завелись  свои  пчелы, покупали  родители  мед. Мед  в  наших  местах  всегда  был  липовый, что  встречается  очень  редко, с  особым  вкусом  и  консистенцией. Разливали его по  небольшим  емкостям  на  гостинец  москвичам  и  на  лечебные  цели  для  себя.
Однажды  при  этом  процессе  мне  налили его  почти  полный  стакан. Я, начитавшийся  сказок  о  том,  как  мед-пиво  пили  в  старые  времена  богатыри, решил  повторить  их  ухарство  буквально  и  выпить стакан  меда,  запрокинув  голову,  за  один  прием. Фокус  не  удался, усы  намочил,  в  рот  не  попало, густой  слишком оказался мед  и  тягучий. Попало  от  родителей:
 - не  слипнется?
Не  до  роскоши  было.
Хотя сахар  в  доме  имелся  всегда, особый  шарм  чаепития  был,  когда  покупали сахар  кусковой, не  пиленый. Куски  попадались  размером  с  хороший  мужской  кулак,  и  разбить  его  на  мелкие  части было искусным  процессом. Были  даже  специальные  щипчики для  колки  сахара.
Вспоминаются  сласти  так  ярко  и  трудноописуемо  потому, что  было  их мало  относительно  сегодняшнего времени. Но  тогда  хватало.  Каждый  кулинарный  изыск  матери, будь  то  выпечка  жаворонков  по  весне  либо  пышек  на  дрожжевом  тесте,  сдобренных  сахарным сиропом, был  ярким  праздником.
Запекла  как-то  мама  тыкву  в  печи.  Вкус  восхитительный.  Вспоминал  я его с  тоской  много  лет  и  попробовал  однажды  исполнить  по  памяти  ее  рецепт. Ощущения  памяти  оказались  ярче.
Всему  свое  время.
Физические  нагрузки  возрастали  по  мере  взросления  и  по  мере  необходимости  выполнения  тех  или  иных  обязанностей  в  семье,  и  происходил процесс  без  понукания,  а  как  само  собой  разумеющееся. Начиналось  со  встречи  скота  с  пастбища, что  строго  обязывало  по  времени, и  переходило  незаметно  и  увлекательно  в  прогулки со  стадом  по  лесу  на  целый  день, заканчиваясь  обязанностью заменить  отца  для  выполнения им других работ  по  хозяйству. Труд  был  необходимым  элементом  деревенской  жизни моего  поколения,  и  мои  сверстники  также  включались  в  работу  по  мере  специфики  своих  семей. Те  друзья, у  которых  не  было  отцов, а  матери  работали  доярками, также  доили  с  ними  коров, став  профессионалами. Это умение  не  вызывало  насмешек, напротив, было  почетно  среди  одногодков, служа затем предметом  гордости на  всю  жизнь. В  голову  не  приходило  высмеять  или  обозвать  обидным  прозвищем  пацана, отправляющегося  на  дойку,  или  гордо  обрабатывающего  кнутом  возвращающееся  домой  стадо. Перед  глазами  всегда стоял  пример  родителей, втягивающих нас  в  трудовой  процесс.
Помню  Сережу  Жильцова,  жившего  на  Васяевке,  почти  моего  одногодка. Отец  его  работал  лесником. Их  дополнительным  промыслом  являлось  заготовка  ивового  корья. В  поселке  Дубитель, находившемся  в  Мордовии  неподалеку  от  наших  мест,  был  завод  по  производству  дубящих  веществ, сырьем  для  выработки  которых  служила  кора  ивы. Отец  Сергея  по  долгу  службы  знал  места  в  лесу,  где  находились  заросли  ивняка.  Все  остальное  было  делом  организации  и  труда. Сережка  с  гордостью  показывал  купленные  на вырученные  за  сданное  корье  деньги  часы  «Юность», стоившие  аж  семнадцать  рублей. Нам такая  роскошь  была  недоступна, хотя  это  были  самые  дешевые  в  то  время  часы. Зависть же  была  здоровой, хотелось  также  пойти  в  лес,  надрать  корья, и  купить что-то  значительное, авторитетное  у  ребят.  Но  работы  дома  хватало  своей, и  редкостей, которым  завидовали  ровесники, тоже.
Неразрывно с  сельской  жизнью  связан  был  сенокос. Являясь  тяжелым  физическим  трудом, он  оставил  неизгладимое  впечатление  у  всего  моего  поколения.  Пора сенокоса  относилась к  тому  времени  года, о  котором  говорят: день  год кормит.
Сенокос  был  процессом бригадным,  семейным.  В  одиночку  осилить  обьем  заготовки  сена  на  корову  очень  тяжело. Усложняло  проблему  то, что косить  сено  давали  под  десять  процентов,  то  есть  десятая  часть  накошенного шла  косарю, остальное  в  колхоз  как  владельцу  угодий. Стандартный  набор  поголовья  скота  в подворье  насчитывал  корову, несколько  овец, теленка. И  все без  излишеств, поскольку  корова  была  основной  кормилицей, а  овцы  являлись средством  быстрой  добычи мяса. Перед  сенокосом  всегда  резался  баранчик, поскольку  труд  косца  очень  тяжел.  Подъем  в  три-четыре  часа  утра, три-четыре  часа  интенсивной  работы, затем основной  рабочий  день  без  всяких  скидок  на  время  года. Вечером  тоже  самое.  И  так  в  течении  одного-полутора  месяцев. Сено  заготавливалось  из  расчета  пуд  на  день. Поскольку  населения  в  деревне  было  много,  скота  соответственно, луга  выкашивались  подчистую. Пускались  в ход  все  хитрости, позволяющие  увеличить зимние  запасы.  Отцу, используя  свой  авторитет,  удавалось  несколько  раз  взять  свою  долю  не  по объему  заготовленного,  а  по  площади  сенокоса. Договорившись  с  начальством  по  существу  вопроса,  он оставлял  наиболее  сочный  травостой  на  корню  в  каком-нибудь небросающемся  в  глаза  угле  возле  речки  повлажнее. Пока  шла  основная  заготовка, трава  в  этом  уголке  дозревала, набирая  дополнительную  массу. Сенокосные  угодья были  не  беспредельными, а скота  и  народа  в деревне  много. В  нашем  краю  с  обедненной  почвой  были луга  вдоль  речки Черной, заливные, хотя  и  на  короткое  время, в  весеннее  половодье. Поэтому  мои  односельчане  сенокосом  были  обеспечены. В  соседней  Ряньзе  косить  можно  было  только  в  лесу, относившийся  к  другому  хозяйству, и  ихние  мужики  искали  траву  кто  где  могли. Свата  нашего  Максима  Янкова  отец  иногда  брал  к  себе  в  пару  косить  напополам. То  есть  накошенные  десять  процентов  делили  поровну. Интересная  коса  была  у  свата! Подбитую  по  всей  длине  патефонной  пружиной, отбивал  он  ее  не  более  двух  раз  в  год. Была  конструкция  тяжелой, но  траву резала  как  масло,  совершенно  не  чувствуя  кочек. Косу  надо  было  лишь  занести,  а  при  обратном  ходе  только  придерживать. Наряду  с  основной  заготовкой каждый  приглядывал  укромные  места,  где  можно  было  перехватить  пуд-другой  сенца  в свою  пользу.  После  сталинских  колосков  страх  был  генетическим,  и  делалось  это украдкой, на  грани  смыкания  вечера  и  ночи,  в  глубоких  потемках. Была  у  отца  в  хозяйстве, легкая,  почти  воздушная тачка,  на  которой  мы  с  ним  крали  у  государства  втихую  накошенную  никому  не  нужную кроме  нас  траву.
Меня  приобщили  к  этому  тяжелому, но  чистому  и  благородному  труду  в  четырнадцать  лет, дав  с  собой  в  в  колхозный  сад  косу. Давались  азы  трудно. По  какой-то  причине  болело  плечо, результаты  моих  усилий  были  плачевными,  поскольку  это  была  не  косьба, а  мучение. Отец  вздыхал,  но  ничего  не  говорил.  Ему  хотелось  более  действенной  помощи, поскольку  рвался  он  на  всех  фронтах  один. И  терпение  его  оправдало  себя. Недели  через  три  пошла  работа  сама  собой. Появилась  отточенность  движений, коса  заносилась  будто  сама  собой, и  назад  летела  будто  тоже  по  своей  воле. От  такого  труда  было  чистое удовлетворение. Усталость  не  чувствовалась,  лишь  первые  дни  болели  сильно  мышцы. Но  сколько  радости  и  гордости  за  мое  умение  было  у  родителей!  Но это  было  лишь  частью  труда. Сено  надо  было  переворошить  во  время  сушки, скопнить,  состоговать  не  замочив  июльскими  быстролетными  дождями.  Копны  при  стоговании  возили  на  лошадях,  закрепив  особой  жердью  с  ремнями.  А  коноводами  были,  конечно, мы. Управляться  с  лошадью  было  предметом  особой  гордости.  Машин  и  мотоциклов  не  было, в  лучшем  случае  велосипед. Лошадь  же требовала  ухода, умелого  обращения, знания  снасти  и  норова  каждой. Такие  слова  как  хомут, чересседельник, оглобля,  подпруга,  супонь  звучат  определенной  музыкой  из  детства.
Косы  ладил  отец. Отбивал  он  их  на  плоской  немецкой  бабке  искусно,  также  искусно  выбирал  липовое  окосье  и  насаживал.  Коса  у  него  всегда  была  легкой  и  приятной  в  работе.  Я  редко  встречал  такие. Сам  же  я  научился  ладить  косы  уже  достаточно  взрослым,  когда  стыдно  стало  ходить  отбивать  их  к  умельцу  соседу.  Мне  сделать  это  было  легко,  у  меня  перед  глазами  был  пример  отца.
И  еще  одна  картинка  из  сенокосного  детства.
Ходили  на  наши  луга  косить  женщины  из  соседнего  села  Крутое. Вся  команда  насчитывала  около  десяти  человек. Были  в  их  числе  и  военные вдовы,  и  просто  ловкие  бабенки, и  с  несложившейся  после  войны  судьбой. Становились  они  в  ряд  друг  за  другом  и  отмахивали  косами  ряд  за  рядом  за  те  же  самые  десять  процентов, что  и  мужики. Можно  было  бы  восхищаться  их  трудом,  если  бы  не  знать  его  тяжести. Он  всю  жизнь  вызывает  у  меня  безмерное  уважение. В  том,  что  жизнь  заставила  их  выходить  на  сенокос,  была  не вина  власти  или  злым  роком.  Это  были  пережитки  войны.  Трудно  было  всем,  им  же  досталось  больше  других.
Мне  же  наряду  со  всем  запомнились  летние  ночи,  когда  я,  возвратившись под  свист  соловьев  с  посиделок  из  какой-нибудь  деревни в  три-четыре  часа  утра,  иногда  не  успев  приложить  голову  на  подушку  в  летнем  сарае,  слышал  зов  матери:
-сынок!  Вставай,  косить  пора!
Выходили  с  отцом  на  пару  в  луг,  и  пройдя  пару-тройку  рядов, он  предлагал:
-Давай  сынок, перекурим!
Повторялась  зимняя  санная  история  с  перекуром.  Только  в  этом  случае  его  ждал  трудный  день.  Приложившись  головой к  свежескошенной  траве,  я  мгновенно  проваливался  в  сон.  Очнувшись,  видел,  что  отец  прошел уже  еще  рядов  восемь. Он  отлично  понимал  что  мне,  прогулявшему  ночь,  днем  надо  будет ворошить  и  собирать  сено, заниматься  прополкой  в  огороде,  сидеть  с  племянниками,  а  вечером  встречать  скотину  из  стада. Лишить  меня  юношеской,  отроческой   радости  ночного общения  со  сверстниками, а  тем  более  со  сверстницами  он  не  мог.
Мой  рассказ  не  должен  внушить  впечатление,  что  у  меня  в  детстве  не  было  большего  удовольствия,  чем  работа. Были  игры,  шалости,  радости  соответственные  каждому  периоду  возраста. Ребят-сверстников  было  человек  шесть,  из девчонок  одна  Валюшка  Лушина  из  Толстовки,  да  к Чудайкиным  летом  и  на  зимние  каникулы  приезжали  девчонки  из  Сасова.  Летом  были  охотничьи  игры  и  военные  баталии  в  Енином  овраге. Любили  мы  играть  в  прятки на  сеновале  в  коровнике  на  Толстовке. Зимой  нас  привечали Чудайкины.  И  как  только мы  находили  места  для  того,  чтобы  спрятаться  в  крохотном  трехоконном  домике,  на  одну треть  занятого  русской  печью!  На  Черную  речку  ходили  за  сорочьими  яйцами. Заводил  в  этом  вопросе  я,  наслушавшийся  рассказов  отца  о  своем  голодном  детстве  в  начале  тридцатых  годов  в  Воронежской  области.  Ели  тогда в  зоне  голода  сусликов  с  вороньими  и  сорочьими яйцами.  Суслики  у  нас  не  водились, а  птичьих  гнезд  в кустарнике  вдоль  речки  было  предостаточно. Однако  отец  по  ним  лазил  от  голода,  а  мы  от  любопытства,  посчитав,  что  птичьи  яйца  были  необыкновенным  лакомством.  Увы!  Добытые  неимоверным  трудом,  и  мало  того  растрескавшиеся  при  варке,  крошечные,  они  все  были  с  зародышами. Мы  для  таких  деликатесов  были  достаточно  сыты.
Санки,  коньки,  лыжи  сменяли  одно  на  другое  по  мере  взросления  и  достатка. Больших водных  просторов  в  нашем  краю  не  было,  катков  тоже, посему  на  коньках  удавалось  прокатиться  по  заводи  Енина  оврага, да  пруду  в  Толстовке,  пока  их  не  забивало  снегом. Коньками  нашего  поколения  были  наипростейшие  Снегурочки,  крепившиеся  шнурками  к  любой  обуви,  в  нашем  случае  валенкам, дававшим  устойчивость  и  позволявшим  катиться  по  хорошо  накатанному  санному  пути.  О  коньках  с  тонким  лезвием  велись  лишь  умные  разговоры  знатоков. Цена  недоступна,  кататься  негде.
Санки  и  лыжи  мне  отец  делал  сам,  распаривая  концы  их  в  банном  котле,  загибая  натяжением  с  использованием  обычной  веревки.  Физическая  подготовка  наша  определялась  не  системными  занятиями  спортом,  а  физическим  трудом  с  ранних  лет  и  большими  расстояниями,  которые  приходилось  преодолевать  ежедневно  ввиду  сельской  местности.
Детские  групповые  игры  переходили  незаметно,  но  закономерно  в  ночные  посиделки  с  девчонками,  где  каждый  старался,  как  мог  показать  себя  с  наиболее  лучшей  стороны. Приходилось  для  этого  иногда  такие  фантазии  заворачивать, что  спустя  десятки  лет  смешно  над  собой,  а  где-то  в  глубине  души  стыдновато. Меня  же  выручала  начитанность,  на  фоне  которой  откровенный  блеф  воспринимался  как  неоспоримый  факт.  В любой   деревне  родители  не  волновались  при  возвращении  детей  домой  глубокой  ночью.  Время  было  спокойное,  нравственность  не  испорчена.  Я,  закончив  седьмой класс,  заявил  своим  родителям,  что  на  следующее  лето  буду  ходить  на  улицу  в  соседние  деревни,  где  были  клубы. Они  восприняли  это  как  должное.  Клубы  были  в  селе  Крутом  за  полтора  километра  и  деревне  Ряньзя.  Выбор  определялся  не  только  расстоянием.  Чтобы  вписаться  в  деревенский  молодежный  коллектив,  надо  было  знать  кого-то  из  авторитетных  ребят,  иначе  по  причине  первого  знакомства  могли  побить.  Крутовские  сверстники  учились  в  одной  со  мной восьмилетней  школе  в  Салтыково, затем  в  десятилетке  в  лесном  поселке  Свеженькая  за  семнадцать  километров. Поэтому  в  Крутовском  клубе  я  был  своим.  В  Ряньзе  же  жили  наши  сватья  Янковы,  у  которых  был  внук  Толис (Анатолий)  Егорцев,  крепкий  физически  парень,  футболист  и  баянист,  как  все  Янковы.  Это  уже  считалось  родней.  Вторым  моим  поручителем  был  Сашка  Савкин,  с  которым  мы  совершенно  случайно  познакомились, встретившись  на  какой-то велосипедной  тропе, и  остались  друзьями  на  всю  жизнь. Авторитета  этих  парней  хватило  для  того,  чтобы  на  мой  авторитет  не  посягались.  Хотя  бывали  и  рисковые  ситуации.  Из  нашей  деревни  в  Ряньзю  ездил на  велосипеде  через  лес,  зная  все  тропки, я  один. Из  соседней  с  ней  деревни  Шафторка  приезжало  всегда  много  ребят  на  полностью  набитом  грузовике. Парни  были  мирные,  но за  свое  достоинство  постоять  могли. И  вот  однажды  соблазнил  я  своих  составить мне  компанию. Приехали  впятером  или  вшестером. Поскольку  я  там  знал  все  и  всех,  то  оторвался  от  своих  по  своим  проблемам. Местных  было  почему-то  мало,  Шафторских  тоже  человека  три,  один  из  которых  был  мелким,  но  задиристым.  Вот  он  и  задрался  на  моих  односельчан,  пообещав  разобраться  с  ними  завтра.  Мои  же  ждать  не  стали  и  накатили  ему,  не  откладывая,  в  чем  я  не  принимал  никакого  участия. На  следующий  день  Шафторские  приезжают  вдвое  больше,  чем  обычно  и  озлобленные,  готовые  на  расправу  с  каждым,  кто  попадется.  Попался  я,  приехав,  как  всегда,  один. Отстояли  меня  ряньзенские  ребята,  как  родного,  не  дав  в  обиду. А  мои  тоже  сдержали  слово,  приехав  в  этот  же  день  на  обещанную  разборку,  но,  увидев  такие  силы  противника,  ретировались, выстрелив  в  лесу  из  прихваченного  кем-то  обреза. Про  меня  и  мою  возможную  судьбу  в  этот  вечер  они  и  не подумали.  А  выстрел,  если  кто  в  стоящем  вокруг  меня  гаме  и  слышал,  вряд  ли  отнес  к происходящему.
    Сельский  клуб  в  то  время  представлял  собой комплект,  состоящий  из деревянной  хаты  с печью- голландкой, радиолы  с набором  самых  ходовых  пластинок  и  завклуба,  в  обязанности  которого  входило  открыть  и  закрыть  клуб, зимой  протопить  и  чисто  внешне  приглядывать  за  порядком.  Однако  сложившийся  микроклимат  в  каждом  клубе  был  свой. В Ряньзе  было  много  гармонистов  и  особой  доблестью  вечером  для  гармониста  было  проиграть  весь  вечер, а  для  девчонок  отдробить  в  пляске,  сыпля  из  себя  частушки. Бедой  для  гармонистов  было  то,  что  пока  он  наигрывал,  всех  девчат  разбирали.  Наш  зять  Петр  Янков  всю  жизнь  объяснял,  что  невесту  в  Жульевке  он  нашел  именно  по  этой  причине.  Коль свои девчонки  не  достаются,  отправился  искать  в  соседнюю  деревню. Без  гармониста  клуб  был  очень  редко. Но  были  любимцы,  умеющие  не  только хорошо  сыграть, а  к  тому  же  и  поддержать пляску  меткой  частушкой,  узнать настроение  плясунов  и  коллектива  и  создать должную  обстановку. Толис  Янков  играл  красиво,  но  настолько  увлекался  переборами, понятными  только  ему,  что  нуждающаяся  в  выплеске  своей  энергии  молодежь  его  не  воспринимала. Каждому  хочется  не  только  полюбоваться  чужими  талантами,  но  и  показать  свои,  и  получить  оценку. С  этой  точки  зрения  общим  любимцем  и  душой  компании  был  Борис  Шуйский.  Но  он  в  отличии  от  зятя  девок  не  терял.  Помнится  парень  из  Шафторки,  потерявший  левую  руку,  попав  в  комбайн.  Он  изредка  просил  кого-то  из  ребят  подержать  гармонь  левой  рукой, аккомпанируя  на  басовой  стороне,  а  сам  вел  мелодию  уцелевшей  правой.  Все  замирали.
 Была  у  него  любовь  на  лесозаводе, поселке  через  ручей  от  деревни,  Татьяна  Безручка.  Получила  она  кличку  за  тот  факт,  что  также  потеряла  руку  на  лесоразработках. Кончилась  любовь  скорее  всего  ничем,  да  не  важно это  теперь. Пишу  то,  что  память  выплескивает.
Сам  топоним  Ряньзя  долго  вызывал  любопытство.  В  пензенской  области  по  железнодорожной  ветке  Кустаревка-Земетчино  есть  также  село  Салтыково,  рядом  с  которым  есть  деревня  Рянза  на  одноименной  речке.  В  голове  проводилась  параллель пензенского  дуэта с  нашим  и  далеко  идущие  исторические  выводы. Оказалось  все  проще. На  разработку  леса в  начале  20-х  годов  прошлого  столетия  прибыли  переселенцы  из  Пензенской области.  Поселились  в  лесу  на  безымянной  речке,  дав  ей  и  поселку  одноименное   название,  взятое  с  родины,  но  уже  немного  трансформированное. Несколько  позже  туда  из  села  Новое  выселились на  поле  люди, образовав  Красный  поселок.  Но  это  название  не  прижилось  на  каком-то  этапе. Оба  поселка  стали  одной как  бы  Ряньзей.  Только  лесозавод  с  бараками, относился  к  Зубовой  Поляне, а  расположенная  по  другую  сторону  ручья – к  Рязанской  области.  Поскольку  происхождение разных  частей  поселка  было  разным,  то  и  фамилии  тоже.  Там  Николкины  да  Лисейкины,  которых  больше  не  встретишь  в  нашей  стороне.  Здесь  Янковы,  Якунины,  Назины,  Афонины.   Попадется где  по  жизненному  пути  оригинальная  знакомая  фамилия,  и  начинаешь  выяснять:
-Откуда  ты,  приятель?
И  с  большой  степенью  вероятности  оказывается,  что  свой,  родной  уж  тем, что  одни  поля  топтали,  одним  воздухом  дышали.
Отвлекся  я, однако,  от  клубных и  уличных  шалостей. Крутовский  клуб  был  раза  в  три  больше,  молодежи  естественно  тоже,  и  времяпровождение  несколько  другое.  Гармонисты  были  и  здесь,  но  ввиду  большого  зала  больше  внимания  уделялось  танцам,  в  том  числе  и  групповым. Цепочка  девчонок,  взявших  друг  друга  за  талию  и  синхронно  выплясывающих
 летку – енку, производила  на  меня  в  то  время  не  меньшее  впечатление, что  я  испытывал  от  варьете  в  Париже  много  лет  спустя. Много  было  девчонок  и  своих,  и  наезжавших  к  бабкам  на  летние  каникулы.  Шумно  и  весело.  Пройдет,  бывало,  Шурка  Касьян  из  угла  в  угол  в  присядку,  как  бы  так, в  шалость,  и  займется  опять  своими  разговорами  с  приятелями,  а  мы  стоим  ошарашенные. Вот бы  так!  Все  б  девки  наши  были!
 Хватало  и  нам.  Но крестьянское  воспитание  о  пошлом  и  думать  не  позволяло.  И  слава  Богу. Пошлости  за  всю  жизнь  хватило – перехватило. Гулял  я  темными  ночами, затая  дыхание, и  с  поэтессой. Приезжала  в  деревню  Люба  Чеканова,  переписывались  мы  с  ней  некоторое  время.  Прислала  она  мне  в  одном  письме  вырезку  из  газеты  со  своими стихами.  Помню  две  строки:
                Ой  ты, туман, туманище
                Солнцу  лишь  дай  взойти!

До  сих  пор  поражает  их  емкость.
Не  задиристого  по  характеру, спровоцировали  меня,  после  клуба  на  улице,  на  драку. Заспорили  мы  с  Колькой  Пигановым  о  чем-то. Наш  же  деревенский,  Колька  Шишкин,  постарше  на  год, подзуживает:
  -Не  дрейфь!  Спокойнее!  Врежь  ему!
Я  врезал.  Очнулся – лежу. Колькин  кулак  ядренее  оказался. Жизнь  учила  на  таких  примерах  соизмерять желаемое  с  возможностями.
Каждый  год  в  колхозы  присылались  студенты  из  города  на  уборку  картофеля. Проводила  молодежь  в  деревне  в  среднем  около  месяца, внося  в нашу  провинциальную  жизнь  массу  свежих,  цепляющих  душу  впечатлений.  Расселяли  их  по колхозным  дворам,  в  основном  к  одиноким  женщинам  и  старикам.  За  проживание  ребят,  скорее  всего,  приплачивали толи  натурой,  толи  деньгами. Поскольку  в  колхозе  денег не  платили,  а  первая  пенсия  у  стариков, введенная  в  самом  начале  60-х  годов,  составляла  всего  восемь  рублей, пускать  на  постой  резон  был. В  Жульевке  на  постое  студенты  были  когда  я  был  еще  мал, позже  их  расселяли  по  более  крупным деревням.  Наиболее  полноценные  впечатления  о  картофельном  десанте  у  меня  сложились  в  год  отъезда  в  Рязань. Осень  стояла  теплая, солнечная.  Классическое  бабье  лето. В  Ряньзю приехали  девчонки из  кооперативного  техникума.  Мы  с  Толисом  Янковым,  соскучившись  по  родным,  начистив  ботинки  и  нагладив  стрелки,  приехали из  областного  центра  покорять  провинцию.  Вечера  и ночи  незабываемые,  смех, шутки, юмор, состязание  во  всех  возможных  областях. Он  познакомился  с  Верой,  серьезной  девушкой, я  же  с  какой-то  симпатичной блондинистой  вертушкой, рассказавшей  о  своем  польском  происхождении  и  представившейся  Надией  Бауффаль. Я  во  все  рассказы  свято  верил, завязалась  переписка. Спустя  месяца  полтора,  по  осенней  распутице,  собрались  мы  с Толисом  в  Сасово  проведать  своих  пассий. Выполнив  операции  по  наведению  внешнего  лоска, то  есть,  приведя  в  порядок  брюки  и  обувь, уселись  на  электричку. От  деревенского  бездорожья  мы  успели  отвыкнуть, к  хорошему  привыкается  быстро. Но  жизнь  приземляет  иногда  очень  безжалостно. Метров  через пятьдесят  от  Сасовского  вокзала  асфальт  закончился. Дальше  начиналась  беспролазная  грязь. Толис с  криком  души  выговорил  какой-то  тетке, занявшей  единственный среди  луж  сухой  пятачок  и  пытаясь  обойти  ее:
-бабка, ты же  в  сапогах,  стань  в  лужу, тебе  все  равно!
Воистину  нищий  богатого  не  разумеет.  Мы  с  Толисом  в  данном  случае к  богачам не  относились. Кое-как  добрались  до  техникума, откуда  начиналась  не  просто  грязь, а колея  по  колено. Но главное  было  впереди.  Надия  ко  мне  так  и  не  вышла. Толис,  которого  Вера  проводила  до  вокзала, в  Рязани  снисходительно  ставил  себя  в  пример, осуждая  меня  в  легкомысленном  знакомстве  и  неумение  разбираться в  людях. Через  две  недели  Вера  написала  ему, что  выходит  замуж.
Когда  бы  я  ни  попадал  в  поздние  годы  в  Сасово, либо  при  встречах  с  земляками  заходила  речь  об  этом  уютном  городке, всегда  перед  глазами  вставала  непролазная  грязь,  тетка  среди  луж  и  рассерженный  Толис, упорно  стремящийся  к  цели.
Толис,  отслужив  в  армии,  поступил  в  пединститут, что  служило  предметом гордости  для  родственников,  а  для  него  самого  тем  более. Устроившись  в  общежитии,  тем  не  менее  каждую  ночь  приезжал  ночевать  к  нам  с  Савкиным. Обладая  неимоверными  самолюбием  и  гордыней,   направлял  эти  качества  лишь  для  удовлетворения  гипертрофированного  эгоизма.  На  ежедневный  систематический  труд  в  институте  силы  воли  не  хватило,  пришлось  бросить. Каждые  выходные ездил  домой  к  матери  за  двести  километров, что  было  недешево. Мать,  воспитывавшая его  одна  и  для  которой  он  был  светом  в  окошке, выделяла  кроме  дорожных  пять-десять  рублей  на  питание. Зарплата  сельской медсестры  едва  ли  была  более  тридцати рублей. Любовь  матери  границ  не  имеет.  Но  тем  не менее  по кривой  дорожке  парень  не  пошел.  Уехал в  Москву,  устроился  на  работу,  женился. Типичный  путь выходца  из  деревни.
В Ряньзе судьба свела меня еще с одним интереснейшим человеком, Николаем Никитовичем Назиным, Колянчиком. Ростом не более метра, он конечно, не мог работать. Жил с родителями, но без дела не сидел. Был у него фотоаппарат «Лейка», которым он зарабатывал себе на кусок хлеба. Посадит клиента на стул, настроит аппарат стоящий на треноге а сам, забравшись на табурет, моргнет вспышкой и дело сделано. Фотография его работы меня шестнадцатилетнего хранится в моем альбоме. Создал Николай за свою жизнь деревенскую фотохронику. Снял деревню, разбив на участки, потом склеил и получилась панорама Ряньзи. После смерти родителей переехал жить к сестре в Ступино, где я встречался с ним примерно в 2001-2002 году. Созвонившись, зашел повстречаться с земляком. Узнал он меня. Поговорили, вспомнили деревню, посмотрели фотографии, которые для любителя на вес золота. Рассказал он мне, что в жизни его уже хоронили за глаза.
-А нас в деревне два Николая было, говорили про Семенова, а подумали на меня. Тот Николай и я Николай.
Как сейчас стоит у меня в ушах его тонкий умный голос. И нельзя поправить его в том, что Николаем его никогда за глаза не звали, был он глубоко уважаемым Колянчиком. Была у него в 50-60 годы обученная овчарка, выделенная как инвалиду. Она была обучена езде, впряженной в санки, на которых восседал хозяин. Он мог ее послать в магазин с сумкой, деньгами и запиской для продавца. И она добросовестно оправдывала доверие. В полном здравии Николай Никитович в 2008 году отпраздновал 80-летие. Основным занятием его в старости стало погружаться в прошлое, разложив фотографии.
В раннем детстве запомнились мне отзвуки по теперешним меркам не так давно закончившейся войны. Народ боялся ее возврата, слишком много лиха свалилось на его голову, каждое напоминание о ней вызывало ажиотаж в покупке необходимых вещей. То запасали в прок сахар мешками, услышав, что война снова будет, то еще что-то. У нас спички, закупленные в самом конце 50-х лежали в амбаре до начала 70-х. возможно, что распространением слухов занимались целенаправленно, что бы реализовать товар.
Был я свидетелем чудес. Встречался мне Змей – Горыныч с огненной головой и километровым хвостом, пролетевший на деревней в сумерках. Видели мы толи в 69, толи в 70 году в сильнейший январский мороз северное сияние, что очень редкое явление для наших мест. Одно же явление и поразило меня и испугало сильно. Возвращаясь с улицы из Ряньзи ночью, увидел я на горизонте в сасовской стороне поднимающийся гриб. Пока добрался до дома, он приобрел уже внушительные размеры. Уснул со страшными мыслями в голове, а на утро сияло солнце и ничто не напоминало о пережитом страхе. На следующий год явление повторилось вновь, но я уже бесстрашно показывал явление сверстникам. Что это было? Может быть есть какая-то связь с загадочными сасовскими взрывами? Кто знает.
Детство, отрочество, юность, переходя  из  одной  стадии  в  другую,  не  имели  между  собой  четко  обозначенных  границ. Катализатором  мягкого,  небросающегося  в  глаза  процесса  служил  труд. Ребенок  в  деревне  всегда  имел  определенные  обязанности.  Заявив  права  на  определенные  вольности, приходилось  без  какой-либо  декларации  вставать с  рассветом  и  идти  пасти скот  либо  косить  сено  и  по  мере  физического  развития  приходило  взросление. В  город  мы  уезжали достаточно  адаптированными к  самостоятельной  жизни. Мы  грезили  им,  он  ждал  нас.  Мы  встретились.  Мы  не  разочаровались  друг  в  друге.  Я  расскажу  еще и об  этом.