Я никогда не знал Петю, но все время только о нем и слышу: вот Петя придет, вот Петя освободится…
Татьяна, его мать, недавно была на длительном свидании с этим Петей, заплатив кучу денег за тюремную «пятизвездочную гостиницу». Пришла – ни лица, ни настроения...
Со старухой, ее восьмидесятилетней теткой, она никогда ни о чем не откровенничает - живут, едва сдерживая свою неприязнь друг к другу, только что не грызутся как собаки. Татьяна в тот день много курила, заснула далеко за полночь, все вздыхала и ворочалась. Двенадцатилетний срок, который досиживает ее сын в ростовской тюрьме, здоровья ей не прибавил, но – мать есть мать. Поэтому с редким перерывом все предыдущие пятнадцать лет Татьяна таскала передачи то в следственный изолятор, то в тюремную больничку, то ездила с сумками в крытую тюрьму Салавата, отдавая на посылку последние рубли и копейки.
Экономила она, к слову сказать, только на себе, так как бабка кормилась за свои, получая неплохую пенсию жены ветерана войны. Меня же Татьяна никогда ни в чем не ограничивала – ни в еде, ни в парикмахерской, ни в уходе за зубами.
Мне грех жаловаться.
А Петюню она тоже баловала поначалу – сама рассказывала.
Один на всем свете разлюбимый сын – что хотел, то и делал. Хотел в десять лет кушать – мог взять последний кусок, все съесть и уйти, не спросив, что будет есть она, хотел гулять- уходил сам и возвращался, когда вздумается. В двенадцать он помогал ушлому соседу торговать водкой по ночам – подносил в школьном портфельчике бутылки по мере необходимости, но чуть не попал под облаву, да вовремя сообразил и поднялся этажом выше.
В четырнадцать его отчислили из школы музвоспитанников за нарушение дисциплины, так как оставленный в кабинете преподавателя, он не мог больше двадцати минут просидеть со своим тромбоном и нотами. А однажды, уже запертый в кабинете, Петя вылез в окно и, пройдя по карнизу третьего этажа, и ввалился в кабинет директора, проводившего срочное совещание учителей.
Больше ни учиться, ни тем более работать он не стал,но знал сладкий вкус шальных деньжат.
У Татьяны к тому
времени обнаружилась опухоль в груди, ее прооперировали – и ей стало не до сына. Но именно сын дал ей денег на поездку в Москву для мастопластики – операции по восстановлению груди. Где взял – он не говорил. А она не спрашивала.
Когда Петю взяли в армию, он попал в морскую пехоту – рослый красавец, здоровый… Девки на проводах плакали – одна уже аборт сделала, замуж просилась, обещала ждать.
Грянула Первая чеченская...
Война требовала новых жертв, и вскоре первая партия Петиных сослуживцев из Североморска уже изучала боевую обстановку на месте. Потом был штурм в новогоднюю ночь – Татьяна с тех пор под елкой обязательно пьет за тех погибших молодых ребят их морской пехоты.
И плачет… А я подбираюсь к ней поближе и прижимаюсь к ее коленям.
Тогда она меня гладит по голове, иногда целует мои глаза.
В тот памятный Новый год она незамедлительно собралась и выехала в Чечню, чтобы найти своего убитого сына или схватить и похитить, если еще живой. Она добралась до Грозного и ходила по ледяным улицам чужого города, немо вглядываясь в лица не убранных убитых. Затем подъехала крытая машина,ее остановили, разобравшись, посадили в кузов и предложили поискать сына среди трупов в машине – Пети не было и там.
Она искала по «госпиталям» Грозного, если можно так назвать солдатские палатки, где раненные пацаны лежали под тонкими синими колючими одеялами в десятиградусный февральский мороз с пронизывающим ветром. Пети не было нигде. Остановившись на ночлег в штабном домике, Татьяна вышла вечером на перекур и разговорилась с каким-то дяденькой, обещавшим все узнать и помочь.
Наутро ночной собеседник доложил, что Петя находится еще в части, их отправляют в Чечню на днях. Татьяна ахнула. Проникнувшись к Татьяне симпатией, он пообещал сделать звонок и оставить Петю на месте,в Североморске, предварительно устроив его отправку в отпуск.
Окрыленная Татьяна встретила сына дома, не веря в чудо его спасения.
Петюня быстро «загулевертил», не приходя на ночевки домой, и вовремя в часть не вернулся. За этим последовал трибунал и штрафной батальон. Спасла положение будущая невестка, явившаяся в суд с огромным животом, и объявляя о предстоящей женитьбе...Судьи смягчились и дали молодому солдату минимальный срок, который он и так отбыл в камере предварительного заключения.
Невестка вытащила подушку, едва вышли из зала заседания. Беременность, как я понял из разговоров, была, но - маленького срока. Потом родилась у Татьяны внучка, а Петюню вскоре посадили опять в следственный изолятор, потому что он принес в организацию продавать только что сворованную вещь. «Подставили» – так он объяснял маме свое очередное горе. «Я же не знал, что ночью эти компьютеры утащили. Мне предложили заработать – я и пошел. Горшок для дочки видела сколько стоит?»
Собрав деньги по родственникам и знакомым, договорившись с хитровыкрученным адвокатом, Татьяна всунула взятку, и Петюне дали условный срок. Около года он уже отбыл в следственном изоляторе - короче, вскоре отпустили...
Пришел с желтухой… Опять ссоры, разводы, ночные пропадания под кайфом – одет хорошо, деньги водятся, матери – ни копейки.
Меня тогда еще на свете не было, я обо всем этом знаю из рассказов.
Вскоре наступил третий арест. На суде вспомнили все: и первую судимость, и вторую, и накатали 12 лет строгача. Таня сетовала,:за убийство дают по семь лет, а тут, подумаешь, на стреме стоял, пока пацаны с барыгой разбирались. Барыга даже и на Петюню ни разу не показал, первый раз, говорит, вижу…
Вот тогда Татьяна меня и взяла к себе в дом - от тоски, значит. Оно и понятно: внучку давать ей перестали, невестка развелась с ее сыном, замуж за старого-богатого выскочила, даже фамилию сменила ребенку, лишив Петюню отцовства.
Тосковала Татьяна тогда здорово, что и говорить. Гладила меня, гладила, сыночком называла. Пока я маленький был – с собой укладывала на ночь спать, особенно зимой.
Теперь я вырос и иногда сплю сам.
Когда Таня уезжала на свидания с Петюней в Салават, меня выводили на прогулку ее родственники, которые все время ее обсуждали и не любили меня – я это чувствовал.
Потом умер Танин дядя и оставил ей в наследство комнату, а во второй –осталась та самая бабка, которая теперь мотает Тане нервы: то нагадит посреди комнаты, то вопит, что ее отравили, хотя принимает только упакованную магазином пищу, то меня пинает на глазах у Тани, то говорит, что ей собака дороже сына.
Таня меня жалеет, плачет и, однажды сказала, что лучше бы ее сын погиб в чеченской войне героем, и она ухаживала бы, за его могилой, чем теперь жить с позорным клеймом матери заключенного.
Может, благодаря ее любви я так долго живу?
Причесанный, постриженный, с чистыми зубами, накормленный – мне уже четырнадцать лет.
А карликовые пудели, говорят, живут всего семь.
У Тани снова обнаружилась опухоль, уже в другой груди – операцию делать не за что.
Вот она, уже идет из ванной.
Похудела… Вынимает зубной протез, кладет в стакан, причесывается, идет на балкон курить. Я к ней.
Мы теперь до конца вместе.