Три ошибки дочери старого кукольника, или Тайна зо

Три ошибки дочери старого кукольника, или Тайна золотого ключика

Канон:
А.Толстой, «Золотой ключик, или приключения Буратино»
Фильм «Приключения Буратино» (СССР, 1975, реж. Л. Нечаев)
К. Коллоди, «Приключения Пиноккио» (в незначительной степени, как источник некоторых имен и деталей)

Дисклаймер: Все права принадлежат авторам канона. Я их очень люблю и ни в коем случае ни на что не претендую.

Автор фика: nura1978 (Анна Бабушкина)

Бета: Минутка

Аннотация: приквел «Приключений Буратино», придуманный как ответ на следующие мучавшие автора фика вопросы:
1. Откуда Карабас может быть знаком с папой Карло (следует из главы «Приключений Буратино» под названием «Синьор Карабас Барабас вместо того, чтобы сжечь Буратино, дает ему пять золотых монет и отпускает домой»).
2. Почему папе Карло ничего не известно о находящейся в его каморке дверце, в то время как Карабасу известно о существовании и внешнем виде, но не о местонахождении дверцы (там же).
3. Почему золотой ключик некогда принадлежал Карабасу и как того угораздило уронить такую ценную для него вещь в пруд (следует из главы «Буратино знакомится с обитателями пруда, узнает о пропаже четырех золотых монет и получает от черепахи Тортилы золотой ключик»).

Предупреждение: Есть новые по сравнению с каноном персонажи. Действие фика начинается примерно за тридцать лет до событий канона. По тексту есть несколько как намеренных, так и нечаянных противоречий канону. Стыковка приквела с каноном, вероятно, неидеальная. Канонические персонажи, вероятно, ООС.

Сделана попытка отойти от канона в сторону бОльшего реализма, с сохранением в качестве основной сказочной детали только факта существования «живых» марионеток.

Рейтинг: R. Это сказка, но не детская (в небольших количествах ненормативная лексика, имеются эротические намеки, смерть многих персонажей).


Забытых маршрутов углы и изломы,
Затерянных улиц внезапные арки.
От самой земли до распахнутых окон
Замшелые стены вьюнком прорастают.
И слезы сочатся из труб водосточных,
Но вновь по вьюнку понимаются к окнам.
Здесь все в ожиданье: вот скрипнут колеса,
По каменным плитам зацокают туфли,
И сквозь подворотню – навстречу! На площадь!
Туда, где колышется море людское,
Где тени лежат на разбитых фонтанах
И солнце печет разноцветные шляпы!

(сказка, рассказанная перед сказкой)

Глава первая, в которой старый кукольник Джеппетте, сам того не желая, раскрывает одному из своих учеников сердечную тайну другого, а мы с вами узнаем, что является самым страшным унижением для куклы, а также впервые слышим голос прекрасной Аличе, но пока не видим ее.

- Маэстро Джеппетте, - сидевший на нижней ступеньке крыльца молодой парень в раздражении всадил нож в землю по самую рукоятку. – У меня никогда не получится! Сколько можно?!

На пороге дома появился неряшливо одетый старик с клочковатой седой бородой. Он присел на верхней ступеньке и внимательно поглядел на юношу – а вернее, на его затылок, потому что упрямец, отлично слышавший, разумеется, шаги учителя, не пожелал обернуться.

- Мальчик мой, Джакомо, думаю, уже скоро – поработай еще немного, - проговорил старик примирительно, но в голосе его звучала усталость. Похоже было, что разговор не впервые принимал такой оборот.

- Когда? Когда, Маэстро? Я устал, честное слово! Вы все время говорите «скоро» - сколько еще этих бессловесных болванок я должен выстругать, чтобы вы окончательно признали мою бездарность?

- Ты не бездарен, мальчик мой, - старик задумчиво пожевал сухими губами, видимо, прикидывая, чем бы вернее ободрить ученика. – Твои эскизы просто великолепны, ты мог бы стать неплохим художником, поверь мне - Карло в этом до тебя далеко.

- Так давайте я буду рисовать для вас эскизы – а вы по ним делайте куклы!

- Нет, Джакомо. Так не выйдет. Если я или Карло попытаемся сделать куклу по твоему даже самому замечательному эскизу, у нас получится не более чем красивая глупая марионетка. Или же нам придется изменить твой эскиз до неузнаваемости – но тогда он перестанет быть твоим.

- Я почти отчаялся, Маэстро Джеппетте! Что я должен сделать, чтобы разгадать ваш секрет? «Работай, просто работай» - скажете вы, как говорите всегда. Но я работаю! Работаю, не покладая рук – и ничего, по-прежнему ничего… Я почти перестал верить в то, что я видел тогда за кулисами. Но ведь это было, правда было, Маэстро?

- Было, - спокойно ответил старик, вглядываясь в четкий профиль молодого человека. Черные волосы Джакомо спадали непослушными прядями на крутой лоб, кудрявились на затылке. Он так толком и не посмотрел на Джеппетте – сидел, упрямо выпятив гладко выбритый подбородок, и изучал покосившуюся калитку, словно ничего интереснее ему в жизни не приходилось видеть. – Кстати, мой мальчик, я давно хотел тебе сказать – зря ты тогда разрезал Пульчинеллу. Бедняга так страдал – не столько от боли, хотя, поверь мне, ему было очень больно, сколько от унижения. Ведь другие куклы видели его набивку, понимаешь, мальчик мой? А для уважающей себя куклы нет большего позора…

Джакомо, похоже, мало волновали терзания Пульчинеллы, потому что он отреагировал неожиданно льстивой фразой, хотя и не без скрытой издевки в голосе:

- Все-то вы знаете о куклах, Маэстро! Вы просто Доктор Кукольных Наук!

Старик рассмеялся тихим, дребезжащим смешком.

- К сожалению, такой степени не бывает, Джакомо. Этому тебя – увы - не научат с кафедры ни в Падуе, ни в Перудже.

- А вы – научите?

- А я – научу.

- Когда же, Маэстро? – вырвалось у Джакомо с неподдельным страданием. – Еще немного – и я вовсе перестану верить в то, что это правда. Если б я мог еще хотя бы раз, своими глазами увидеть… А? Маэстро? Пожалуйста…

Однако мы с вами никогда не узнаем, что собирался ответить на сей вопль отчаяния старый Джеппетте, потому что в этот миг на порог из домика вышел третий герой нашей истории, и его появление прервало беседу.

Второму ученику мастера-кукольника, Карло, было на вид лет тридцать. Высокий и тощий, он слегка сутулился, словно стесняясь собственного роста. Рубашка его раньше, похоже, принадлежала человеку более плотного телосложения и более приземистому, поскольку ее рукавам, пузырившимся на костлявых руках, явно недоставало сантиметров десяти в длину. Потрепанные брюки тоже были коротковаты и чересчур широки. Красная жилетка, впрочем, была подогнана по фигуре. Осторожно ступая босыми ногами по ступенькам и стараясь не потревожить сидящих, Карло пробормотал извиняющимся тоном:

- Аличе просила принести воды.
 
Джакомо буравил взглядом спину в красной жилетке, пока за Карло не закрылась калитка, а потом, впервые за всю беседу повернувшись к Джеппетте, резко произнес:

- Вот Карло – вы же его не заставляете корпеть над этими куклами! Нет, я не хочу сказать, что он мало работает, он помогает по хозяйству и все такое – хотя по мне, так больше вертится вокруг Аличе. Ну и в представлениях участвует, конечно… Но он же не пытается с утра до ночи, как я, разгадывать ваши загадки?

- Потому что Карло их уже разгадал, - отозвался Джеппетте. – Только не думай, что ему приходилось поначалу легче, чем тебе – может, и сложнее… Он трудяга, но у него нет твоего таланта. Целый год прошел, прежде чем он смог сам сделать первую настоящую куклу - Пьеро. А ты учишься пока лишь три месяца – не торопись, Джакомо, мой мальчик. Все придет. Ты почувствуешь… сам почувствуешь, как это удалось почувствовать Карло.

Понимаешь, Джакомо, - продолжал старик, и голос его странно зазвенел, словно он не на шутку разволновался, подступая к самой важной для него теме, - кукла кукле рознь. Обычных кукол можно сделать сколько угодно – простых марионеток, статистов, которых ты приводишь в движение благодаря ловкости рук и за которых ты говоришь на разные голоса. Без них тоже нельзя, конечно, на представлениях они необходимы. Но настоящие куклы… Нет, на изготовление их требуется не больше времени – умелый мастер управится за день-два, но до этого ты должен сам прочувствовать характер куклы – выносить ее в своей душе, в своих мыслях. Это может занять месяцы и годы… Каждая кукла – как кусочек тебя самого, ты вкладываешь в нее свои чувства. Так чего же удивляться тому, что она живет и не нуждается в том, чтобы ее дергали за ниточки? Таких кукол и не может быть много – я сам за всю свою жизнь сделал не больше дюжины – Пульчинеллу, Коломбину, Тарталью, Бригеллу, Панталоне, Арлекина… Они не просто актеры моего театра – они частички моей жизни. Дети не чресел моих, но сердца моего. Ни с кем из них я бы не мог расстаться. Думаю, и Карло ощущает что-то вроде этого – мы, впрочем, никогда с ним это не обсуждали. Он работает в моем театре уже без малого четыре года, и сделал за это время двух кукол…

- Две куклы, - машинально поправил Джакомо, слушавший с большим вниманием.

- Двадцать две куклы! – разъярился неожиданно старик. – Бессловесных марионеток он сделал без счета. А кукол – кукол – он сделал двух. Это много, Джакомо. Я за него спокоен. Собственно, еще с тех пор, как он сделал своего Пьеро. Долго сидел над ним, все осторожничал – но я сразу угадал, что он на правильном пути. Удивительная вышла кукла – таких поискать. Многое о мастере можно понять по характерам его кукол, да… И мне многое про Карло открылось, когда я увидел, какой Пьеро у него получился. Романтик, золотое сердечко, - прибавил Джеппетте туманно, так что было неясно, кого он все-таки имеет в виду – куклу или ее создателя. – Тогда-то я и понял, что он к моей девочке неравнодушен, да… Как увидел его Пьеро, так сразу и понял. Даст бог, соберется с духом – объяснится с ней, все к тому идет. Да и Аличе на него поглядывает, что греха таить. Хороший он парень.

Джакомо чуть не свалился с крыльца, услышав это откровение – хорошо еще, что сидел на нижней ступеньке. Карло и Аличе?.. Сердце его оборвалось в груди в одну секунду и обреталось сейчас – судя по ощущениям - где-то в районе желудка. Но подслеповатые глаза старика приняли пытку ревности во взгляде Джакомо за изумление неведения. Следующей своей репликой он лишь подлил масла в огонь:

- Ты, поди, и не догадывался? А я и рад за них… Стар я уже стал, Джакомо, а ежели Карло женится на моей Аличе, я буду и за нее спокоен, и за театр. Будет кому мое дело продолжить.

- Вон как вы все славно распланировали, учитель! – Джакомо едва сдерживал клокотавший в нем гнев. – А я-то вам тогда зачем понадобился? – добавил он горько, совсем позабыв, что на самом деле все было несколько иначе – это он сам некогда напросился в ученики к старому кукольнику.

Но в этот момент калитка со скрипом отворилась – это вернулся Карло с ведром воды. Что ж, теперь, когда мы узнали о нем от мастера Джеппетте кое-что новое, имеет, пожалуй, смысл взглянуть на него еще разок. Однако скажем сразу: даже и вооружившись знанием о предположительно взаимной страсти Карло к дочке старого кукольника, мы не увидели бы ничего нового в этом вполне заурядном лице, выгоревших на непокрытой голове волосах и неуклюжей фигуре. Карло пришлось проявить истинные чудеса ловкости, чтобы миновать Джакомо, не пожелавшего подвинуться, и не окатить его при этом из ведра с головы до ног, однако это ему удалось, и он скрылся в доме.

Впрочем, через несколько минут он вернулся – нагруженный ящиком с требовавшими ремонта «марионетками-статистами», как окрестил их в своем кукольном табеле о рангах старый мастер, и расположился все на том же крыльце, как раз посредине между Джеппетте и Джакомо – на третьей ступеньке. Молодые мужчины работали молча, не перекинувшись ни единым словом. Повисла звонкая, осязаемая тишина, изредка нарушаемая лишь стуком падающих на черепичную крышу шишек с росшей за домом пинии. 

Джакомо, однако, не умел долго пребывать в дурном настроении. Работа у него спорилась, нож мелькал в умелых пальцах, и уже через какие-нибудь четверть часа тишину нарушил виртуозно насвистываемый им бойкий неаполитанский мотив.

Солнце припекало землю со свойственной ему в это время года нещадностью, а на мутном небе, едва голубеющем сквозь знойное марево, не было ни облачка, и мастера наши мало-помалу утомились. Крыльцо едва прикрывала кружевная тень от росшего возле калитки старого грушевого дерева, и тут было немногим прохладнее, чем на открытом солнцепеке. Старый Джеппетте задремал, а ученики его как раз подумали в унисон о стаканчике холодного вина, когда из дома раздался чарующий, звонкий девичий голосок:

- Отец, Карло, Джакомо – обедать!



Глава вторая, в которой мы с вами попадаем в святая святых кукольной мастерской, прекрасная Аличе совершает первую непоправимую ошибку, Пьеретту переименовывают, а синьор Джакомо Манджафоко второй раз в жизни видит своими глазами то, чего не бывает.

Итак, в конце предыдущей главы мы оставили наших героев как раз в тот момент, когда они собирались обедать. Однако скажем прямо: в том обеде не было ни чего особенного, и потому нам с вами, наверное, будет лучше сразу перенестись на несколько месяцев вперед и побывать в том же доме на другом обеде, завершившемся небезынтересным для нас образом.

Пока знакомые нам мужчины рассаживаются за столом, поспешим обратить внимание на хозяйку дома, чей мелодичный голос нам уже доводилось слышать.

Едва ли вам случалось видеть в своей жизни столь очаровательную молодую особу, какой была двадцатилетняя Аличе. Ее прелесть нисколько не умалял даже чересчур живой, порою до дерзости, нрав. Дочь старого кукольника была невысока ростом и обладала замечательно тонкой талией, однако назвать её тощей не повернулся бы ни один злой язык. Своей фигурой она напоминала фарфоровую статуэтку, впрочем, без малейшего намека на ее хрупкость, а прелестному своему наряду, так к ней шедшему и несколько усиливавшему сходство с порцелановой красоткой из витрины, девушка была обязана не столько кошельку своего отца, сколько собственному портновскому мастерству и вкусу, в котором с ней могли сравниться немногие. Гладкие черные волосы Аличе прятала под кружевной белой косынкой, а черные огромные глаза ее так и сверкали, когда она хлопотала по хозяйству, поглядывая на старого мастера и двух его учеников.

Девушка порхала по небольшой кухоньке легко и ловко, передавая стаканы и салфетки, разливая минестру, раскладывая равиолли и нарезая чиабатту широкими ломтями .

Ставя перед мужчинами наполненные тарелки, девушка одарила каждого особым, лишь ему предназначавшимся взглядом. Отцу достался ласковый и заботливый, Карло – взгляд, полный нежной насмешки, а Джакомо… эй, Аличе, постой-ка, ты ничего не перепутала? Это же Джакомо, а не Карло! Ах, девочка, девочка…

Что же до упомянутого молодого человека, то он, окрыленный незаслуженным даром в виде чудесного блеска прелестных черных глаз, пришел в исключительное настроение и балагурил на протяжении всего обеда, развлекая сидевших за столом. Его гибкие смуглые пальцы порхали по скатерти, ловко изображая то различных животных, то повисшую на ниточках марионетку, а то – походку ученика из столярной мастерской, Джузеппе (парня доброго, но в свои юные годы уж слишком часто прикладывавшегося к бутылке).

Аличе хохотала в голос над его проделками, и старый Джеппетте то и дело вторил ей дребезжащим смешком, но Карло, хоть в нужные моменты и растягивал губы в улыбке, казалось, едва слышал застольный разговор. Мыслями старший ученик кукольника явно был где-то далеко.

Обед подошел к концу, и Аличе уже принялась за мытье тарелок, когда Карло вдруг сбросил с себя оцепенение и заговорил, обращаясь к учителю:

- Папа Джеппетте, я тут подумал – пожалуй, нам нужна Пьеретта.

Джакомо поморщился, услышав это обращение – с момента памятного разговора, о котором мы с вами узнали из первой главы, бедняге в любом слове чудился намек на намерение Карло жениться на дочери старого кукольника – однако долго оставаться мрачным этот парень не умел. А тут еще Аличе, увидевшая, что Карло разворачивает эскизы, и тоже поспешившая к столу, нечаянно задела руку Джакомо своей маленькой ручкой, и, должно быть, от неловкости момента не сразу догадалась отстраниться – и юный ревнивец снова сделался весел и оживлен, как прежде.

Что ж, придется признать, что в оценке способностей Карло старый кукольник был прав – эскизы были не больно-то хороши. Конечно, понять по ним, что за куклу задумал мастер, было вполне возможно, но автор рисунка проявил непростительную небрежность. Отчего-то одни фрагменты – туфли и волосы куклы, а также оборки на платье - были прорисованы с чрезмерной тщательностью, прочие же, напротив, набросаны наспех и словно нехотя. Руки Пьеретты были помечены на рисунке лишь несколькими штрихами, а от всего лица внимательный зритель смог бы с грехом пополам получить представление лишь о губах и левом глазе. Если мастер и хотел придать печальной Пьеретте какое-то сходство с красавицей Аличе (чего опасался в глубине души бедный Джакомо), то это ему определенно не удалось. Сама Аличе, по всей видимости, тоже ждала большего, потому что, глядя на рисунок, состроила недовольную гримаску. Джакомо, слишком увлеченный воспоминаниями о нежном прикосновении девичьих пальчиков, едва ли составил о рисунке определенное представление, но старый мастер, похоже, был доволен. Он долго и с видимым удовольствием изучал эскиз своими подслеповатыми глазами и, наконец, похлопал Карло по плечу, сказав ободряюще:

- Что ж, вперед, мальчик мой!

И Карло, свернув рисунок, направился в мастерскую. За ним немедленно увязалась любопытная Аличе, а за нею, разумеется, Джакомо – и терзавшее его в тот момент чувство называлось отнюдь не любопытством.

Ах, да ведь мы с вами не были еще в мастерской! Непростительное упущение! Кукольная мастерская являла собою святая святых скромного домика Джеппетте, и мы непременно должны заглянуть туда вслед за нашими героями.

Дом Джеппетте был невелик – кроме просторной кухни, в нем было лишь три небольших комнатки. Две из них носили в обиходе совершенно прозрачные названия «комната Аличе» и «комната папы», третья же (собственно мастерская) именовалась в едином стиле с первыми двумя – «комнатой кукол». Джакомо долго восставал, не умея принять этого названия, и пытался в одностороннем порядке переименовать мастерскую в «комнату-где-хранятся-куклы» или хотя бы в «комнату ДЛЯ кукол», однако его варианты никак не приживались. Так и осталась мастерская «комнатой кукол», и постепенно Джакомо, махнув рукой, сам стал говорить так же.

Мастерская, несомненно, планировалась как самая светлая комната в доме – но большое окно в торцевой стене если что и освещало дневным светом, так только находившийся прямо под ним большой стол, заваленный всякой всячиной в несколько слоев. Окно выходило почти строго на север, и солнце редко глядело в него, к тому же прямо у стены в заднем дворике росли вьющиеся розы, а подальше - несколько пиний, заслонявших и свет, и обзор. По боковым стенам комнаты терялись в полутени самые удивительные и разнообразные предметы, которые только можно себе вообразить. На полках рядами стоял реквизит, использовавшийся во время кукольных представлений. Кувшины без дна, хрустальные кубки с навсегда застывшей в них рубиновой жидкостью, которая должна была изображать вино (а иногда и кровь); часы, не имевшие, помимо стрелок, каких бы то ни было деталей механизма; скрипки без струн, флейты и трубы, из которых никому было бы не под силу извлечь хоть звук; пахшие только пылью бумажные цветы и несъедобные восковые яблоки – чего здесь только не было!
Повсюду на стенах висели нарисованные красками на холстах декорации, изображавшие самые разные пейзажи и интерьеры – от королевского дворца до подводного царства. Поскольку места на стенах не хватало, холсты висели в несколько слоев. Аличе время от времени для разнообразия меняла холсты местами, не без оснований считая их достойным украшением помещения. Практически все декорации были работы Джакомо, за исключением нескольких совсем старых картин, принадлежавших кисти неизвестного художника и неведомо как попавших к старому кукольнику. Было тут и несколько картин меньшего формата. Для театра они не годились; Джакомо нарисовал их просто от скуки, чтобы не пропадали зря обрезки холста.

Одним из самых примечательных предметов в мастерской были стоявшие в углу за дверью напольные часы в корпусе из темного от времени дерева. Это был агрегат почтенного возраста и самого непредсказуемого поведения. Определять по нему время давно уж никто не пытался, но иногда в недрах часов что-то предупреждающе щелкало. Однако то была лишь подлая уловка, а не жест доброй воли со стороны вредного механизма. Потому что после предупреждения часы могли вновь затаиться на неопределенный срок – затем лишь, чтобы потом с большей внезапностью начать хрипло отбивать одним им ведомые четверти и половины. Маятник старинных часов некогда был виден сквозь высокое стекло, но оно давно разбилось, и Джеппетте заменил его красивой деревянной дверцей, на которой он вырезал в середине изображение пляшущего длинноносого человечка, а по углам – четыре смеющиеся рожицы.

Наконец, справа от стола стоял верстак, а подле него – шарманка в чехле, извлекавшаяся в дни представлений и служившая для озвучивания спектаклей, но прежде того – чтобы созывать публику в балаган на площади. У левой стены громоздились два больших сундука. Сундуки были неразличимы, как близнецы, но Джакомо не перепутал бы их ни за какие сокровища. Потому что в левом сундуке жили куклы. Человек не робкого десятка, работавший в кукольном театре уже без малого полгода, молодой Джакомо Манджафоко невольно восхищался в душе храбростью Аличе, когда та иной раз поздним вечером с улыбкой спешила исполнить просьбу отца «Попроси к нам на минуточку Коломбину» и отправлялась в «комнату кукол», не прихватив с собой даже свечки. И хотя принесенная через пять минут Коломбина была с виду, хитрюга, бессловесной и тряпичной, он знал, что она только прикидывается. Потому что он видел…

Джакомо непроизвольно вытер капельки пота со лба и вздохнул с облегчением, увидев, что Карло и Аличе открыли не левый, а правый сундук. В этом сундуке хранилось все, что может понадобиться мастеру, чтобы починить старую марионетку или изготовить новую. Сотни разноцветных лоскутков, десятки фарфоровых голов и стеклянных глаз и много такого, что в любом другом доме давно сочли бы за негодный хлам, которому место в лучшем случае в тележке старьевщика. Собственно, больше всего этот сундук и был похож на тележку старьевщика.

Примостившись здесь же на стуле, Джакомо достал кисти и занялся подновлением облезшего театрального задника, не забывая поглядывать на Карло и Аличе. Карло мешкал, перекладывая с места на место несколько почти одинаковых фарфоровых кукольных голов (он вообще отличался исключительной медлительностью, когда дело доходило до изготовления кукол), а Аличе, живая как ртуть, выуживала из сундука то одно, то другое, и требовала от него немедленного ответа на вопрос «годится это или не годится для Пьеретты?». Девушка развернула белое кружево исключительной красоты и даже вздохнула от восторга. Впрочем, нет - белой эта материя была, должно быть, несколько лет тому назад, а пролежав в сундуке, приобрела желтоватый оттенок слоновой кости. То же можно было сказать и о кукольном паричке со спутанными локонами. Ловкие пальчики Аличе тут же аккуратно расплели нитяные волосы, и теперь каждый мог видеть, что такой прической не побрезговала бы самая избалованная из марионеток женского пола.

- Пьеретта должна быть белой-белой, как снег - нахмурилась девушка. - Пожалуй, я постираю и волосы, и ткань с кааапелькой синьки, - и девушка, подхватив пахнущий нафталином ворох, упорхнула из комнаты.

Джакомо силой пришлось заставить себя остаться в мастерской и не броситься за ней следом. Но, впрочем, Карло тоже был тут, а потому сердце ревнивца пока было в покое.

Прошло, должно быть, с полчаса – порывистый Джакомо успел подкрасить несколько холстов, подрисовать стершиеся глаза деревянной собачке – из «марионеток-статистов», а также от нечего делать набросать карандашом на подвернувшемся клочке злую карикатуру на Карло – а объект его насмешек за это время, казалось, так и не сдвинулся в своей работе с мертвой точки. Впрочем, не исключено, что Карло напрягало присутствие Джакомо, но трудно сказать наверняка, поскольку он все равно бы в этом не признался.

Внезапно старая деревянная колонна судорожно дернула маятником и скрипнула – словно прокашливаясь, – после чего разразилась такой немелодичной руладой, лишь отдаленно напоминавшей часовой бой, что Джакомо подскочил на стуле. И в тот же миг дверь мастерской распахнулась и в комнату влетела Аличе, крича:

- Боже мой, боже мой, что я наделала!

Мужчины, не сговариваясь, бросились к ней – каждый из них, как мы знаем, был готов сразиться ради Аличе с сотней врагов. Но на сей раз ни с кем сражаться не пришлось. Причиной неподдельного отчаянья, звучавшего в крике Аличе, была собственная небрежность девушки. В левой руке она держала описанный выше кукольный парик, а в правой – пленившую ее венецианскую ткань, но и то, и другое больше не напоминало по цвету слоновой кости. И кружево, и нитяные волосы были ярко-голубыми!

При виде этой небесной красоты Джакомо расхохотался, но Аличе не разделяла его веселости. Более того: в широко распахнутых глазах девушки застыл настоящий ужас.

- Банка… банка с синькой, должно быть, опрокинулась… в таз… - шептала несчастная, не замечая, что с обоих предметов, ставших жертвами неумеренного подсинивания, на пол капает ярко-голубая вода, растекаясь лужами на полу.

Карло кусал нижнюю губу, но не казался ни взбешенным, ни чересчур расстроенным. Казалось, он мысленно прикидывает, возможно ли что-то исправить, и если нет – как быть дальше.

Наконец, он пробормотал, не сводя глаз с небесно-голубых волос будущей куклы:

- Пожалуй, это будет уже не совсем Пьеретта… если можно так выразиться.

На доносящийся из мастерской шум пришаркал тем временем старый Джеппетте. Интересно отметить, что его реакция на прискорбное событие почти в точности повторяла реакцию его старшего ученика.

- Да, - проговорил старый мастер после минутного размышления. – Так как же мы теперь ее назовем?

Аличе, похоже, поняла, что никто не собирается ругать ее, более того – поняла, что еще не все потеряно, и Пьеретта появится на свет вопреки всему, хотя и несколько в ином обличье. Поэтому идея пришла ей в голову раньше всех. Должно быть, девушка обратила внимание на разросшиеся за окном штокрозы , хотя среди них и не было ни одного голубого цветка – цвет для роз невозможный.

- Ее будут звать Мальвина, - произнесла Аличе мечтательно.

***
Уже совсем стемнело, но Джакомо Манджафоко все не уходил. Он сидел прямо на земле напротив домика старого кукольника и без всякого смысла вглядывался в темные, давно погасшие окна. С недавних пор (а мы-то с вами знаем, с каких!) бедный ревнивец старался по вечерам покидать дом Джеппетте по крайней мере не раньше своего соперника, боясь оставлять того наедине с Аличе. Но на сей раз выхода не было – Карло засиделся за изготовлением Пьеретты, а Джакомо, закончивший всю работу, как вправду требовавшую исполнения, так и измышленную им в попытке протянуть время, уже дважды получил от учителя недвусмысленное указание – «Ступай домой, мой мальчик». Оставалось только повиноваться. Но пойти домой, оставив соперника в доме Аличе – это было выше всех сил молодого синьора Манджафоко. Поэтому он и таращил сейчас глаза в темноту – занятие тем более тщетное, что окно девичьей спальни Аличе выходило на ту же сторону, что и окно мастерской – во двор, а не на улицу. С наблюдательного пункта бедного Джакомо можно было сделать лишь вывод о том, что кухня пуста, и что старый Джеппетте лег спать.

Наконец, терпение молодого ревнивца иссякло. Он рывком поднялся на ноги и быстро, легко, как бесплотная тень, пересек в сумерках улицу и приблизился к входной двери домика старого кукольника. Джакомо скинул на крыльце деревянные башмаки, чтобы не шуметь, и, тихонько толкнув дверь (к счастью, смазанную накануне), скользнул в темный коридор. Осторожно обходя известные ему скрипучие половицы, молодой человек напряженно вслушивался в тишину спящего дома. Дверь в комнату Аличе была плотно притворена, и из-за нее не доносилось ни звука. А вот дверь «комнаты кукол» оказалась приоткрытой, и в узкую щель падал красноватый отсвет догорающего огарка. Джакомо на секунду крепко зажмурился – словно перед прыжком в ледяную воду - и вошел в мастерскую.

Огарок свечи стоял на столе у окна, и фитилек его уже почти утонул – еще несколько минут, и комната погрузится во мрак. Карло спал за столом, уронив голову на руки. А рядом с ним, на столе, прислоненная спиною к банке с кистями и хорошо видная в свете умирающего огарка, сидела совершенно готовая кукла. Пьеретта. Мальвина. Мерцающая в полумраке, как диковинный голубой цветок, марионетка была так хороша, что Джакомо невольно сделал несколько шагов вперед и уставился на нее. Внезапный хриплый звук заставил его подскочить на месте – но то были всего лишь старые часы. А кукла вдруг моргнула хорошенькими голубыми глазами с длинными ресницами, сморщила хорошенький носик и воскликнула жеманным тоном, глядя на Джакомо в упор:

- Ах, да не смотрите же на меня так! Я совсем растрепана!

 

Глава третья, в которой замечательно начавшееся кукольное представление оканчивается самым плачевным образом и из которой любой желающий сможет не только узнать, где старый Джеппетте хранил свои сбережения, но и сразу же понять, что от этого знания мало толку.

Дни представлений Джакомо любил больше всего. С самого утра, когда площадь была еще почти пуста, и ученики старого кукольника вдвоем перетаскивали в большой полотняный шатер кукол и декорации и расставляли скамьи, молодой синьор Манджафоко начинал ощущать где-то в глубине живота – а может, и в глубине души - чувство, которое ни с чем не спутаешь – оно было похоже одновременно на тревогу и на влюбленность, на страх – и на восторг. Вернее всего было бы назвать это неповторимое ощущение ожиданием чуда… Радостное волнение его нарастало по мере того, как на базарной площади становилось все более людно. Разворачивались торговые ряды, появлялись первые шарманщики и уличные акробаты, эти плебеи городской арены, как презрительно думал о них Джакомо с высоты лестницы, на которую он забрался, чтобы украсить доминировавший на площади белый шатер кукольного театра разноцветными флагами.

Наконец, к середине дня суета этого городского муравейника, пестрого и многоголосого, достигала апогея. Палатки торговцев манили яркими товарами, бродяги, выставлявшие на продажу лишь свое мастерство или ловкость рук – зазывали пронзительными звуками скрипок и флейт, барабанным боем, а то и просто криками. Повсюду деловито или праздно двигались нарядно одетые люди, а беспородные лохматые собаки шныряли у них под ногами и всюду совали свои мокрые любопытные носы. Псов интересовало все на свете, в то время как коты всех мастей, также чрезвычайно веселые и озабоченные с самого утра, концентрировались все же поближе к рыбным рядам.

Солнце пекло разноцветные шляпы, полосатые навесы, играло на струях старой мраморной фонтанеллы, и самому закоренелому мизантропу довольно было бы один раз пересечь площадь в этот час, чтобы проникнуться атмосферой всеобщей радостной суеты и почувствовать себя душой общества.

Приходило время выносить на площадь шарманку. Джакомо всегда с восторгом соглашался на эту работу, предоставляя нудное и однообразное, на его вкус, завершение приготовлений внутри павильона старшему ученику кукольника. Юноша, право, ощущал себя центром вселенной, когда прохаживался среди зевак, крутя ручку шарманки и выкрикивая на все лады – то громко и напористо, а то словно бы лениво, растягивая слова: «Уважаемая публика! Только сегодня и только у нас! Не пропустите! Две пьесы за одну цену! Знаменитый кукольный театр маэстро Лоренцини!» Время от времени к этому анонсу с целью еще больше заинтриговать почтеннейшего зрителя добавлялись новые подробности: «В первом отделении потоки слез из ваших глаз исторгнет печальнейшая мелодрама: «Сбежавшая невеста, или Девочка с голубыми волосами». Во втором - вы надорвете животы от смеха над уморительной комедией: «Тридцать три уловки Арлекина, или Слуга двух господ». Не пропустите! Самые дешевые билеты – за два сольдо!». Даже старый Джеппетте не мог не признать, что благодаря Джакомо сборы театра увеличиваются едва ли не на четверть по сравнению с теми днями, когда шею под лямку шарманки подставляет Карло.

Что же - быть может, спросите вы - неужто Джакомо забыл о ревности и спокойно оставил красавицу Аличе в павильоне вместе со своим соперником? Отнюдь. Как раз к моменту выноса шарманки Аличе перебиралась в небольшую деревянную будку, установленную перед павильоном и залепленную с трех сторон в несколько слоев и старыми, линялыми, и новыми, красочными афишками. На все оставшееся до начала представления время ее заботою становилась продажа билетов, и не будет большим преувеличением сказать, что еще четверть сбора поступала в карман старого кукольника из кошельков (разнообразной толщины) тех молодых или не очень молодых синьоров, которые вовсе не собирались смотреть спектакль, но подходили к пестрой будке с одной-единственной целью: поглазеть на очаровательную юную особу, находящуюся внутри, а при удачном стечении обстоятельств – перекинуться с нею словечком или даже получить в награду сладчайшую улыбку. А четверть да четверть – будет половина, не так ли?

Наконец, все билеты были проданы, все скамейки в павильоне забиты публикой до отказа, Аличе подавала знак Джакомо, и оба перебирались за кулисы, туда, где уже ожидали их Карло и старый Джеппетте. С недавних пор старик практически перестал участвовать в представлениях, с явным удовольствием переложив все заботы на плечи дочери и двух молодых учеников, однако он неизменно присутствовал за сценой. При первом сигнале большого бронзового колокольчика в руках Аличе, возвещавшего публике о начале спектакля, Джеппетте усаживался в старое кресло, которое Джакомо специально каждый раз притаскивал из его комнаты в павильон, и не успевал первый паяц выскочить на авансцену, смешно вскидывая колени под управлением ловкой руки одного из молодых кукловодов, как старик начинал задремывать. Он ухитрялся спать под звук шарманки, под шум и гам, под взрывы хохота публики и даже под грохот большого куска кровельного железа, при помощи которого Аличе мастерски изображала за кулисами разразившуюся на сцене грозу. Просыпался Джеппетте лишь тогда, когда шатер был давно пуст, а ученики успевали перетащить обратно в мастерскую по меньшей мере половину реквизита.

За кулисами Джакомо чувствовал себя в своей стихии. Виртуозное управление куклами было тем искусством, которому он научился в театре маэстро Лоренцини первоклассно. К тому же у него обнаружился настоящий талант говорить за кукол на разные голоса, но все равно ему было далеко в этом до Аличе. Девушка, похоже, была прирожденной актрисой – право, стоило посмотреть на нее в тот момент, когда она была скрыта от глаз публики. Дочка старого кукольника не только запросто управлялась с нитками двух марионеток разом, но переживала разыгрываемую куклами сцену и голосом, и мимикой, и, пожалуй, даже каждым движением своего стройного стана. И вы бы уже не удивились, узнав, что, когда куклы, приводимые в движение ее руками, танцевали на сцене, ножки Аличе постукивали в такт музыке каблучками. Джакомо стоило иногда больших трудов оторвать от нее взгляд и не пропустить свою реплику.

Карло обычно за кукол не говорил – это давалось ему хуже. Но кукловодом он был опытным, и тут уж давал сто очков вперед и молодому Манджафоко, и Аличе. К тому же его заботой было музыкальное сопровождение спектакля, и Джакомо однажды видел собственными глазами, как в какой-то наиболее ответственный момент спектакля Карло ухитрялся удерживать нитки трех кукол одновременно, а ручку шарманки, скинув деревянный башмак, вертел босой ногой. Зрелище было прекомичнейшее, и нужно сказать, что Карло – отдадим ему должное – сам при этом весело смеялся над собой.

Но после первых массовых сцен с участием большого количества марионеток-статистов наступало то, что поражало Джакомо до глубины души всякий раз, и он не мог отделаться от мысли о сне или наваждении. Аличе и Карло бережно брали из корзины Арлекина, Пульчинеллу, Пьеро, Мальвину – ставили их на сцену и отнимали руки. И куклы начинали жить своей жизнью. Они произносили свои реплики, двигали руками и ногами – да что там! ходили и бегали по сцене, веселили и трогали публику до глубины души своими монологами и выходками. Иногда они, как и актеры-люди, забывали текст, и, вернувшись в корзину, смешно и сердито переругивались друг с другом вполголоса по поводу того, кто именно был виноват в срыве той или иной сцены.
Джакомо полагал, что поначалу куклы стеснялись его - потому что вели себя не по-кукольному лишь на сцене, превращаясь за кулисами снова в бессловесные кусочки ткани и дерева. Но потом, привыкнув к новому кукловоду, они осмелели, и по прошествии более семи месяцев работы в театре Джакомо уже научился по крайней мере не вздрагивать каждый раз, когда Мальвина, дергая его за штанину, принималась капризным тоном требовать зеркало за минуту до своего выхода, или когда после спектакля Арлекин отвешивал такую звонкую пощечину Пьеро, забывшему на сцене свою реплику, что деревянная голова не успевшего заслониться бледного человечка трещала, и со щек сыпалась белая пудра.   

Спектакль окончился. Джакомо вышел в опустевший зрительный зал, чтобы подмести между скамьями, а Карло с Аличе складывали марионеток в корзину. На краю корзины сидел Пульчинелла и, болтая ногами, вертел во все стороны головой. Старый Джеппетте дремал в своем кресле.

Ах, читатель! Если есть в тебе хоть капля сострадания к бедному Джакомо, приготовься использовать ее по назначению прямо сейчас! Ужасное зрелище ждало несчастного ревнивца, когда он вернулся за кулисы. Ужасное, повторяю, зрелище, буквально пригвоздившее молодого человека к полу, да так, что он не в силах был шевельнуть ни рукой, ни ногой. За кулисами Аличе целовалась с Карло! Да, да, прекрасную дочку кукольника держал в своих объятиях соперник Джакомо – держал ее за талию своими грубыми ручищами - и ей это, похоже, нравилось, а уж Карло и подавно, судя по тому, что, прижавшись к ее губам, он даже глаза закрыл – не иначе как от удовольствия. Аличе стояла ко входу спиной, а старый мастер все еще спал, и никто не заметил Джакомо, застывшего в дверном проеме на манер лотовой жены.

Всему есть предел, любезный мой читатель, в том числе и мукам, которые может вынести человеческое сердце. Джакомо стиснул зубы, стараясь не закричать, круто развернулся на каблуках и бросился бежать куда глаза глядят. И вслед ему тускло сверкнули пуговичные глазки любопытного Пульчинеллы.   

***
Интересное, однако, выражение – «куда глаза глядят»! Пожалуй, к нашему герою оно не вполне применимо – едва ли Джакомо разбирал дорогу. Глаза его застилала мутная пелена, и один раз юноша даже ухитрился пребольно врезаться в стену – или то был фонарный столб? Наконец, он остановился, судорожно хватая ртом воздух, и поднял голову. Прямо над ним красовалась облупленная жестяная вывеска:

NN-ский ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК

Под надписью было намалевано в рамке гербового щита нечто, смутно напоминающее толстого синего змея, обвившего кривоватую дорическую колонну - змей, по всей видимости, только что с немалым усилием вывернул ее из земли, высунув от натуги язык. С минуту, а то и дольше, молодой человек созерцал это произведение искусства, а потом на его лице появилась мрачная решимость. Джакомо дернул дверную ручку, едва не оторвав ее, и вошел в маленькую прокуренную комнатку полицейского участка.

Скрип несмазанных дверных петель разбудил толстого усатого жандарма, спавшего в полном обмундировании прямо за столом, покрытым чернильными кляксами.

- Какого… чего надо? – рыкнул он на визитера, упираясь в стол кулаками и с трудом приподнимая свою массивную тушу со стула.

- Господин жандарм, - торопливо заговорил Джакомо, испугавшись, что его выставят вон, прежде чем он успеет сказать хоть слово, - господин жандарм, прошу, задержите опасных преступников! Я располагаю верными сведениями, что кукольник Лоренцини – алхимик и чернокнижник! Он со своим учеником Карло оживляет кукол, они… они… они живые, они ходят и разговаривают, господин жандарм, я видел это своими глазами! Должно быть, он может наводить на людей порчу через этих кукол… Это не театр, это… это шарлатанство, это преступление, он не имеет права! Он колдун! И Карло колдун! Он ее приворожил! Задержите их, арестуйте, умоляю! – Джакомо сорвался на крик и неожиданно для самого себя в конце этого бессвязного монолога рухнул перед уже выбравшимся из-за стола жандармом на колени и попытался поцеловать блюстителю порядка руку.
 
Поняв, что перед ним сумасшедший, которого незачем опасаться, дежурный полицейский брезгливо отдернул пальцы прежде, чем Джакомо успел до них дотронуться, и вернулся за свой стол. Тут он чувствовал себя увереннее. Жандарм, подперев бульдожий подбородок кулаком, рассматривал чокнутого просителя. Мыслей в его голове ворочалось немного (по правде говоря – редко когда более одной за раз), но он служил в полиции уже пятнадцать лет, а это что-нибудь да значит. И сейчас опытный глаз жандарма уже отметил, что молодой человек прилично одет, что у него ухоженные руки, каких не может быть у человека презренной профессии, и что он, хотя и несет какую-то околесицу, говорит по-книжному, без простонародного произношения.

- Хрррр… - для пущего устрашения (никогда не бывающего лишним в общении с просителями) прокашлялся он, расстегивая верхнюю пуговку мундира, немилосердно сдавливавшую его красную апоплексичную шею. – Это очень серьезное обвинение, надеюсь, вы это понимаете, молодой человек? Такое серьезное обвинение должно иметь под собой достаточные причины, понимаете вы это, молодой человек? Достаточные! – и он стукнул по столу кулаком, выкатив на Джакомо глаза – словом, сделал все, чтобы выглядеть как можно солиднее и как можно яснее донести до нелепого визитера свою мысль.

Молодому синьору Манджафоко нечасто приходилось иметь дело с жандармами и подобной им братией, обслуживающей государственную машину, однако он был умен, и даже и теперь, находясь в полном смятении, понял, на что намекает сидящий напротив человек, похожий на засунутого в форменный мундир бульдога-переростка. Он лихорадочно зашарил в карманах – кошелек был на месте.

- Умоляю, сделайте что-нибудь, господин жандарм! – Джакомо быстро продвинул кошелек по чернильным кляксам по направлению к дежурному и снова склонился в низком поклоне, а когда разогнулся – на столе уже ничего не было.
 
По всей видимости, жандарм счел причины, указанные просителем, достаточными для ареста означенных опасных преступников, потому что по его свистку немедленно явилось еще трое полицейских – более поджарых и напоминавших скорее гончих, нежели бульдогов. Несколько коротких фраз – и они исчезли за дверью полицейского участка.

- Незачем вам здесь торчать, - услышал Джакомо отрывисто пролаянный совет, больше похожий на приказание. Тогда он вышел в сумерки следом за жандармами и стал ждать.

***
Ждать пришлось недолго. Не прошло, кажется, и четверти часа (впрочем, за это время сумерки порядком сгустились), как в дальнем конце улицы послышался топот и шум. Джакомо юркнул за ствол ближайшего дерева, и вовремя – еще минута, и процессия обремененных арестантами полицейских наткнулась бы прямо на него. Из укрытия ему был отлично виден освещенный тусклым фонарем вход в полицейский участок. Первый полицейский грубо втолкнул туда старого Джеппетте. Старик был без шляпы, растрепанный и жалкий. Губы его шевелились – по всей видимости, он лепетал какие-то оправдания, но Джакомо стоял слишком далеко, чтобы разобрать его тихий голос. За ним второй жандарм вел Карло. Подмастерью как сильному молодому мужчине на всякий случай связали руки за спиной, но он не сопротивлялся и шагал молча. Пригнувшись, он переступил через порог и скрылся из виду вместе с сопровождавшим его служителем закона.

Третьему жандарму повезло меньше всех. На его долю достался самый непокорный и шумный преступник. А вернее – преступница. У дверей полицейского участка показалась арестованная Аличе!

Сердце Джакомо перевернулось и, кажется, просто перестало биться. Он стоял за деревом, обхватив рукою его шершавый ствол, и смотрел во все глаза. А и было на что посмотреть! Дочка старого кукольника кусалась, щипалась, царапалась и скандалила. Она грозила приставленному к ней жандарму страшными проклятиями, самым мягким из которых было пожелание кипеть в адском котле на медленном огне. Аличе связали руки тоже, но не веревкой, а ее собственной белой косынкой. Жандарму дорого давался каждый шаг, приближающий арестантку к цели их пути – девушка, судя по ее поведению, твердо решила не сдаваться живьем. Наконец, в полном отчаянии от собственного бессилия и в бешенстве от по-настоящему колких и злых оскорблений в его адрес, непрерывно срывавшихся с губ Аличе, жандарм размахнулся и наотмашь ударил девушку по лицу затянутой в форменную перчатку рукой. Аличе пошатнулась, и, не имея возможности сохранить равновесие, неловко, боком упала на мостовую. Жандарм рывком поднял ее на ноги, и Джакомо увидел, что по подбородку Аличе стекает струйка крови. Подобное обращение поразило гордую девушку, на которую никто и никогда не поднимал руки, и словно сломило ее… Она замолчала, разом перестала сопротивляться и позволила жандарму втолкнуть ее в участок. Дверь со скрежетом захлопнулась. Джакомо остался на улице один.
 
Только сейчас до Джакомо стало доходить, чем обернулся – да и не мог не обернуться - его подлый поступок, который едва ли можно оправдать состоянием аффекта или чем-либо иным. Молодой человек бросился следом за арестованными – но дверь полицейского участка оказалась заперта! Тогда Джакомо в отчаянии забарабанил по ней кулаками. Наконец – юноше показалось, что прошла вечность – на пороге появился уже знакомый нам бульдогообразный жандарм.

- Хррр? – прохрипел он с вопросительной интонацией.
- Господин жандарм, - пролепетал Джакомо, прижимая руки к груди. – Произошла нелепая ошибка – девушка ни в чем не виновата, она вовсе не заодно с ними! Она не из их компании, она тут ни при чем! Прикажите отпустить ее, господин жандарм!
- Молодой человек, - наставительно произнес блюститель порядка, - должен вам заметить, что вы пытаетесь повлиять на действия закона. Это очень, очень серьезное заявление! Для того, чтобы рассмотреть ваше заявление надлежащим образом, необходимы весомые аргументы. Вы понимаете меня? Весомые!

Ах, бедный Джакомо отлично это понимал! Но увы – на сей раз он напрасно шарил в карманах. Там не было ничего, кроме хлебных крошек.

Жандарм, наблюдавший за его действиями со все угасающим интересом, видимо, понял несостоятельность аргументов просителя и захлопнул дверь прямо перед носом синьора Манджафоко.

Мысли в голове перепуганного Джакомо скакали, как блохи. Денег у него больше не было – разве что пара медяков в кармане какого-нибудь из тех немногочисленных предметов одежды, что валялись дома, а не были надеты на нем сейчас. Сумку со сбором от сегодняшнего спектакля он успел заметить на поясе у Аличе – а значит, она и так уже досталась жандармам. Соответственно, незачем было возвращаться в балаган… Вот только если… Да, стОит проверить. И Джакомо быстро зашагал в сторону дома старого маэстро Лоренцини.

Молодой ученик кукольника знал, где его учитель хранит свои сбережения – Джеппетте не делал из этого большого секрета. В спальне старого мастера на стене висел кусок холста, на котором сам Джакомо как-то раз от скуки намалевал горящий огонь и висящий над ним котелок. Здорово он тогда разыграл старого маэстро! Подвесил холст на кухне, и умирал от смеха, когда Джеппетте сослепу пытался подложить дров в нарисованный огонь. Учитель, кстати, тоже по достоинству оценил проделку Джакомо, и даже, посмеиваясь, выбрал именно эту картинку, когда ему понадобилось чем-то прикрыть потайную нишу.

Джакомо без малейших угрызений совести содрал холст со стены. Он не чувствовал себя вором – ведь деньги были нужны не ему, они нужны были на спасение его драгоценной Аличе!

Но синьора Манджафоко ждало страшное разочарование. В неглубокой нише, обильно украшенной паутиной, в сморщенном кожаном кошельке он обнаружил лишь двадцать сольдо мелкой монетой и треснувший эмалевый портрет покойной матери Аличе, выпавший из старенького серебряного медальона, валявшегося тут же, близ кошелька.

Ах, ничего-то, ничего-то не было у бедного Джеппетте запасено на старость и на приданое для дочери!


Рассказ Лучиньоло – благородного длинноухого животного.

Позвольте представиться, синьоры. Меня зовут Лучиньоло. Я – прошу прощения у почтеннейших читателей – осел. О, я всегда прошу за это прощения, не удивляйтесь. Люди почему-то иногда обижаются. Принимают на свой счет, должно быть.

Родился я в Пьянура. Так и вижу, синьоры, как вы сморщили носы – фи, Пьянура! А для меня моя родина навсегда останется самым благодатным краем на свете, который я не променяю на зеленые луга самого Эдема. Вот так-то, синьоры. Там я провел первые два года своей жизни – золотое время, право, когда мне не приходилось выполнять работы более тяжкой, чем возить окрестных детишек в тележке или же на спине, и когда в любой день я мог перекинуться словечком с моей бедной матерью – хозяин держал ее в соседнем загоне, и мне доводилось даже видеть ее – не меньше четырех раз! - пока меня не продали. Нет-нет, что вы, вам показалось – я не ропщу. Скорее, это ностальгия, но никак не бунт. Порядок вещей в мире таков, каков он есть, не ослы установили его и не ослам его рушить. Испокон веков мы были лишь рабами человека. Но нам не на что жаловаться – по  крайней мере, судьба избавила наше племя от участи, выпадающей на долю овец и коров. Возблагодарим же ее за это. Возблагодарим?

Люди любят рассуждать об упрямстве ослов. По мне, так в этом нет ничего обидного. Напротив – тем самым человек как бы признает в нас не просто живое существо (в отличие от упомянутой уже овцы, мир ее праху – она для людей лишь блеющий кусок мяса, и с этим не поспоришь), но существо, обладающее разумом и характером достаточными даже, чтобы оказать сопротивление самому человеку. Лестно, не правда ли?

Вы, должно быть, решили уже – особенно прочитав последнее мое размышление об упрямстве – что я очень умен. Но истинный ум всегда украшен скромностью, и последняя не дает мне приписать себе одному лавры великого философа – должен признать, что мудростью я обязан своему Учителю. Да, судьба была ко мне необычайно милостива – она свела меня с существом великих достоинств, без которого я никогда не стал бы тем, что я есть сейчас.

Выше я сказал, что меня зовут Лучиньоло – но я не всегда носил это имя. Прежде, когда новый мой хозяин, огородник, только купил меня, меня не звали никак – или же называли незамысловатым прозвищем Новый Осел. Из этого любезные синьоры со свойственной им сообразительностью могут заключить, что, поскольку имелась нужда отличать меня от других, я был не единственным ослом на ферме. Вы правы, синьоры. Меня, почти впавшего в отчаянье при вынужденном расставании со всей моей родней, ждал приятный сюрприз, на годы вперед определивший дальнейшую мою судьбу. На ферме жил еще один осел – почтенное немолодое животное (думаю, ему было в ту пору не менее пятнадцати лет, хотя я никогда не говорил с ним о возрасте). Его-то и звали Лучиньоло. Имя, таким образом, досталось мне по наследству, вместе с изрядной долей житейской мудрости… но я забегаю вперед.

Для начала необходимо дать вам представление о том, чем я являлся в те годы. О, я был молод, разумеется, но то было единственное мое преимущество. Шерсть моя блестела, а копыта были тверды и изящной формы, а хвост… Но прошу прощения у уважаемых синьоров (так и вижу, как вы брезгливо поджали губы). Фи! Осел, рассуждающий о собственных статях. Душераздирающее зрелище. Довольно о внешности. Скажу лучше, что, несмотря на несомненную красоту, я являл собою классический пример наивности и невежества. Обладая чувствительным характером от природы, я легко впадал в уныние, а не имея достаточных знаний о природе вещей, полагал себя в тот момент наинесчастнейшим существом во Вселенной (едва ли, однако, представляя себе ее размеры!). Ослы, думал я! Вот прОклятое племя, которому на роду написано страдание.

Размышляя подобным манером, я не мог удержаться от горестных вздохов и восклицаний. Новому моему хозяину, по всей видимости, пришлось это не по душе – огрев меня палкой, он прибавил к сей экзекуции несколько нелестных высказываний о моем голосе в частности и обо всей ослиной породе в целом. Неудивительно, что настроение мое от этого нисколько не улучшилось. Смутное, но все крепнувшее предчувствие того, что будущая жизнь моя будет отнюдь не веселой, посетило меня в этот миг, и я отважился повторить вполголоса свою ни к кому конкретному, в сущности, не обращенную жалобу, лишь когда дверца стойла закрылась за мной и стук грубых башмаков огородника затих вдали. О нет, я не ждал ответа – но я его услышал! В соседнем стойле, за перегородкой, тоже был осел!

Так началось мое знакомство с почтенным Лучиньоло. Всю первую ночь мы проговорили не умолкая – его взвешенные, мудрые слова, размеренная речь, его тихий и уверенный голос вселяли в меня надежду, успокаивали, утешали меня. Кажется, за эту ночь я узнал о жизни больше, чем за предшествовавшие годы. Дурное предчувствие о будущем житье – о радость! – на этот раз обмануло меня. Жизнь моя на ферме моего нового хозяина не была, конечно, легка и беззаботна, но тяжкий труд, палочные удары, грубые окрики – все отходило на второй план, когда я думал о моем новом друге, о моем мудром собеседнике, моем любимом учителе, видел его благородную, чуть согнутую годами фигуру или разговаривал с ним, а чаще – внимал ему.

Наша работа заключалась во вращении тяжелого ворота, прилаженного к колодцу. Наматывая круги по залитому немилосердным солнцем двору – милю за милей – мы вычерпывали для хозяйского огорода воду – ведро за ведром. Лучиньоло не мог уже один справляться с этим нелегким трудом – это-то и послужило причиной моего появления на ферме, как я понял из обрывков хозяйских разговоров и из слов самого Лучиньоло. Ночами же мы беседовали… Какой мир открылся мне за те три года, что прошли для нас с моим дорогим Учителем в одной лямке, в одной упряжке, в одном стойле…

Не знаю, имеет ли смысл пересказывать вам наши разговоры – могут людям быть интересны беседы ослов? Скажу лишь, что самыми любимыми моими моментами были, когда Лучиньоло, в минуты короткой передышки в середине дня – нам разрешалось напиться воды и лечь, и порою – даже в тени! -  внезапно впадал в задумчивость, длившуюся несколько секунд. Казалось, глаза его созерцали то, что недоступно всем остальным – и вдруг приглушенным, каким-то нездешним голосом он принимался рассказывать истории, похожие на сказки – одну чудеснее другой. О, разумеется, все они были об ослах. Об ослах, прославивших само имя нашего рода. О хитроумном Панурге – и о древних народах, почитавших осла как божество. О восточном паломнике, умевшем обращать осла в человека. О говорившем людским языком осле и об онокентаврах, некогда попиравших не столь далекую от нас землю своими могучими копытами.

Но больше всего нравилась мне история об оруженосцах. Должно быть, вам известно, что рыцари, герои древности, не могли обходиться без оруженосцев – те же, в свою очередь, полностью зависели от милости тех животных, на спинах которых традиция велела им передвигаться вслед за своими господами. Думаю, вы догадались уже, что этими животными были ослы. Вот достойнейшее занятие, вот самый подходящий образ жизни для осла, думал я. Нет, не нужны нам лавры героя или милости, оказываемые рыцарскому скакуну. На шаг позади – там, где свершается подвиг незримый и невосхваленный, там, где следует за героем и его конем человек, которому по праву должна принадлежать львиная доля наград за подвиг. Служить такому человеку – что может быть почетнее! О, как мечтал я – молодой, романтичный! – о том дне, когда верный оруженосец какого-нибудь достойного рыцаря, остановив на мне свой взор, угадает во мне существо, равное ему по смелости и благородству, освободит меня из унизительной неволи, избавит от тяжкой повинности и от скрипучего ворота колодца, к которому я, похоже, был прикован до конца моих дней.

Но мечты оставались мечтами, в то время как неумолимо надвигался самый черный день в моей жизни, при воспоминании о котором сердце мое содрогается до сих пор.

Лето выдалось жаркое и засушливое, а тот день был жарким просто чудовищно – солнце не грело и не пекло, оно жгло немилосердно, словно стремясь высушить всю воду сквозь толщу земли и прожечь шкуру на вашей спине. Я замечал уже в течение нескольких дней, предшествовавших этому, что старый Лучиньоло начал сдавать. Дыхание со свистом вырывалось из его груди, копыта запинались, и несколько раз мне приходилось буквально тащить его за собою, проворачивая ворот без его помощи. А в перерыве он не смог даже донести голову до корыта с водой – повалился на бок и закрыл глаза в забытьи. Во сне он стонал. После полуденного отдыха нас вновь впрягли в ворот, и меня напугало зловещее выражение в глазах хозяина, когда он смотрел на Лучиньоло. «Долго не протянет», - буркнул огородник, для чего-то заглядывая в пасть старому ослу, и, кликнув своего мальчишку, приказал: «Сбегай-ка за синьором Сканаторе, да поживее».

Кровь застыла у меня в жилах, когда он произнес это имя! Лучиньоло, должно быть, тоже услышал зловещую фразу. Во всяком случае, он встрепенулся и рванул вперед со всей силой, которая еще оставалась в его изможденном теле – я едва поспевал за ним, увлекаемый вперед плечом ворота. На десятом шаге копыта его вдруг заплелись, передние ноги подогнулись, он упал на горячую, потрескавшуюся землю и больше не шевелился. Хозяин выругался.

С минуту смотрел я на упавшего товарища, все еще не веря своим глазам, все надеясь, что он сейчас встанет, что все еще не кончено. А потом я закричал так, как умеют кричать только ослы – закричал, оплакивая своего единственного друга и свою собственную судьбу, которая только что была показана мне провидением во всей ее неприглядности и безысходности.

С тех пор меня стали звать Лучиньоло. О да, я гордился и горжусь моим именем, но жизнь моя потеряла для меня с этого дня весь свой вкус. Попросту говоря, она стала совершенно беспросветной. Крутить ворот одному было очень трудно – по идее, едва ли это должно было оказаться вдвое труднее, чем со стариком на пару, тем более что в последние недели и месяцы сил у него было уже очень немного, и основная тяжесть работы и так приходилась на меня, но мне казалось, что ворот вдруг потяжелел раз в десять.

Так прошло несколько месяцев. Дни тянулись одинаковые и безрадостные. Иногда я тешил себя надеждой, что хозяин купит еще одного осла, с которым можно будет хотя бы перемолвиться словом, но он, судя по всему, считал меня достаточно молодым и здоровым и вовсе не видел нужды в помощнике для меня. Однажды, толкая ворот, я споткнулся о неведомо как попавший мне под ноги камень. Боль в копыте оказалась такой острой и внезапной, что я упал на колени и закричал. По правде говоря, крик принес некоторое облегчение – нет, не только и не столько ушибленной ноге, сколько моему сердцу. Я кричал и кричал, изливая в крике свою тоску и страдание. Ах, если бы крик этот был услышан каким-нибудь благородным оруженосцем – он бы понял все и в тот же миг поспешил бы мне на выручку.

Внезапно калитка распахнулась и во дворе показались двое людей, столь непохожих на обычных покупателей, навещавших моего хозяина, что я немедленно замолчал – от удивления. То были молодой человек – уверенный, сильный, не слишком высокий для человеческой породы – с шапкой курчавых черных волос – и следовавшая на шаг позади него юная девушка. Теперь, с высоты моего опыта, несколько лучше разобравшись в людской природе, я сказал бы, что в среде себе подобных она, должно быть, считалась хорошенькой или даже красивой, но тогда я – признаюсь в этом, опустив голову -  подумал: «Что за дурнушка!». Ну, согласитесь сами – крохотные ножки, малюсенький носик, полностью скрытые под какой-то белой тряпкой волосы и уши, короткая шея, а глаза… Ах, простите, я увлекся.

Молодой человек, напротив, показался мне скорее симпатичным – но это первое впечатление растаяло, когда я услышал несколько слов, которыми обменялись эти двое.

- По-моему, Джакомо, крик осла доносился отсюда, - это говорила девушка.

- Да вот он валяется, - отвечал ей молодой человек презрительным тоном, небрежно указывая в мою сторону. – Форменная развалина. Такой нам не нужен, он сдохнет через три дня.

Мое сердце учащенно забилось. Они хотят купить осла – меня! – но считают, что я недостаточно молод и здоров. Нет, не так: эта милая девушка хочет купить меня, а этот отвратительный парень считает меня «развалиной». Ну, я ему покажу, кто здесь развалина! Негодование придало мне сил. Я живо вскочил на ноги и помчался вперед во всю прыть, так что у них, думаю, замелькало в глазах.

Глядя на мой бешеный галоп, девушка весело рассмеялась и ткнула парня в бок локтем:
- Эй, Джакомо, а он, похоже, услышал, как ты его обозвал. Спорим, он все понимает?

Да, да, да, хотел закричать я, услышал, я понял! Но смог лишь кивнуть несколько раз головой, стуча по земле передним копытом. Девушке понравилась и эта моя проделка. Она подбежала ко мне, погладила по шее, почесала за ушами (чертовски приятное ощущение!), а потом спросила меня – меня!:
 
- Ну что, ослик, хочешь работать в театре? Бросай свой глупый ворот, пойдем с нами!

Хочу ли я! Только я собрался, не умея ответить по-человечески, хоть как-то выказать молодой особе свое расположение приличествующим для благородного осла способом, как наша беседа была прервана выскочившим как из-под земли на звук голосов хозяином.

- Кто вы такие и что вам здесь надо? – неприветливо спросил он.

Парень взял диалог с грубияном на себя:

- Добрый день. Мы хотели бы приобрести вашего осла. Сколько он стоит?

Ненавистный хозяин тут же заломил такую цену, что у меня потемнело в глазах. Двадцать золотых? «Ах ты, скотина, ты же купил меня за шесть!» - крикнул я ему, но он и ухом не повел.

- Двадцать - и ни на сольдо меньше. Гляньте, какой осел – молодой, сильный, здоровый! Ему всего-то три года!

- Пять, - буркнул я мрачно.

Девушка вдруг выступила вперед и заговорила очень вежливым и обманчиво сладким голоском:

- Здоровый, говорите? Так почему же, когда мы вошли, он ревел как ненормальный и валялся на земле? Он и сейчас – посмотрите – вместо того, чтобы вертеть ворот, думает только о том, как бы прилечь и отдохнуть. Странное поведение для трехлетнего сильного животного, не находите? – и с этими словами маленькая хитрюга – могу поклясться – подмигнула мне!

Ах, синьоры, конечно же, я мгновенно ее понял! Жаль, вы не видели, как я виртуозно исполнил свою роль! Я повалился на землю снова и застонал, словно у меня болело все тело разом. Хозяин скривился, как от зубной боли, а курчавый парень глянул на меня с некоторым интересом и уважением и проговорил, теперь уже намеренно подыгрывая нам с девушкой:

- Зови-ка ты живодера, хозяин… Пошли, Аличе, купим того, за пятерку, которого вчера смотрели.

- Думаешь? – девушка словно сомневалась.

- Да точно, ты взгляни на него – он же еле дышит…

Я поспешил изобразить одышку и полуприкрыл глаза, уткнув морду в землю. Хозяин заскрежетал зубами.

Парень равнодушно отвернулся от меня и взялся за калитку. Девушка приготовилась последовать за ним.

- Стойте! – крикнул хозяин, утирая пот со лба. – Десять!

- Десять вот за это? – парень хмыкнул. – Ищи дурака! – он был великолепен, синьор Джакомо. Я уже почти любил своего нового господина.

Сторговались они на четырех монетах. Глядя, как золотые кружочки переходят из рук в руки, я готов был петь от счастья. Да здравствует мой новый хозяин, синьор Джакомо! Да здравствует жизнь! Да здравствуют ослы!

Глава четвертая, в которой синьор Манджафоко предается воспоминаниям о недавних событиях, сидя в неудобной позе, а мы с вами узнаем, кто был зачинщиком кукольного бунта и почему Аличе пришлось заниматься починкой костюма Пульчинеллы.

Смеркалось. Телега, запряженная ослом, катила по пыльному проселку; правое заднее колесо ее было несколько меньше прочих, и от этого на каждой рытвине, которых попадалось немало, телега угрожающе кренилась на сторону, грозя вывалить на дорогу весь скарб и пассажиров.

Пассажиров было двое. В правившем нехитрым транспортом молодом человеке вы, мой внимательный читатель, без всякого труда узнали бы нашего старого знакомца – синьора Джакомо Манджафоко. Рядом с ним сидела девушка – прислонившись к левому плечу Джакомо, она дремала, и молодому человеку приходилось натягивать поводья одной рукой, второю же он поддерживал свою прелестную спутницу.

Была ли то Аличе? И если да – то как удалось молодому Манджафоко вызволить ее из темницы и где в таком случае пребывали сейчас два других героя нашего повествования? Ах, любезный мой читатель, воздержись, прошу тебя, от вопросов, которые – я так и вижу! – уже готовы слететь с твоих губ. Еще несколько минут терпения – и мы все узнаем!

Джакомо выглядел утомленным. С того момента, как мы с вами покинули его, безутешного, безуспешно изыскивающего средства для спасения дочери старого кукольника, утекло немало воды. В тот вечер слишком много разочарований и бедствий навалилось на юного Джакомо, и нужно ли удивляться тому, что он так и не вспомнил об оставшихся в павильоне на площади куклах и декорациях и что сон свалил его буквально там, где он стоял – в комнате маэстро Джеппетте, у ниши, завешенной куском старого холста с намалеванным на нем очагом.

Тревожный, неспокойный сон, однако, освежил его настолько, что наутро наш герой имел в голове готовое решение. В самом деле, что остается предпринять честному человеку, у которого нет денег и которому они срочно нужны на благое дело? Продать ему было нечего – за ветхую мебель Джеппетте нельзя было выручить серьезной суммы, а о том, чтобы продать кукол, Джакомо не мог и помыслить (да и кто бы купил их?). Значит, деньги нужно было заработать, и как можно скорее – заработать тем способом, который, как мнилось сейчас ученику кукольника, был словно завещан ему его старым учителем.

Поэтому Джакомо немедленно направился на площадь, гадая, велика ли вероятность найти павильон и проведших в нем всю ночь кукол в сохранности. К его изумлению и на его счастье, все было цело. Джакомо знал, на какую сумму от представления он может рассчитывать, и вызволение Аличе представлялось ему вопросом двух-трех дней.

Однако же его ожидали непредвиденные трудности.

Первым, с чем пришлось ему столкнуться, было неожиданное неповиновение кукол. В тот же вечер Джакомо, разрывавшийся между шарманкой и продажей билетов, забежав за чем-то в павильон, обнаружил, что куклы и не думают готовиться к представлению. Два десятка деревянных и тряпичных человечков неподвижно сидели и стояли за кулисами, и молодому кукольнику стало не по себе от взглядов пуговичных и стеклянных глаз, устремленных прямо на него. И хотя на кукольном лице едва ли можно было ожидать встретить какое-либо выражение, Джакомо готов был поклясться, что взгляды, на которые он наткнулся, были настороженными и недружелюбными.

На мгновение опешив, синьор Манджафоко быстро взял себя в руки – при свете дня это ему далось на удивление легко – и бросил в сторону марионеток:

- Чего расселись, за работу!
 
Куклы разом загалдели на все лады, так что было не разобрать слов, но тут вперед из маленькой пестрой толпы выступил Пульчинелла. Похоже, прочие куклы добровольно признавали его старшинство, потому что смолкли по одному его жесту и приготовились слушать.

- Синьор Джакомо, - услышал молодой Манджафоко тонкий и странный, надтреснутый голосок, который он столько раз слышал со сцены, но ни разу (вдруг вспомнилось ему) - за кулисами. – Мы хотели бы знать, где маэстро Джеппетте? Без него и без маэстро Карло мы отказываемся выступать! Мы не обязаны выполнять ваши распоряжения.

Джакомо сощурился. Ах, черти! Значит, «маэстро Карло», вот как? Он еще раз обвел глазами непокорных артистов. Они были все здесь, полный сбор – Арлекин и Коломбина в своих режущих глаз нарядах, загадочный Тарталья, бледный Пьеро, к которому Джакомо с некоторых пор испытывал непреодолимую неприязнь, и самое последнее приобретение театра – небесноволосая Мальвина, также не сводившая своих хорошеньких глазок с горбоносого лица Пульчинеллы.

«Ну погодите же!» - подумал Джакомо, не вполне еще понимая, кому он грозит и что именно хочет сказать этой угрозой.

Он выпрямился, подбоченился и заговорил, стараясь, чтобы его голос звучал достаточно внушительно:

- Синьоры! – (вот черти, я еще должен называть вас синьорами!), - случилось большое несчастье. Приготовьтесь услышать неприятнейшее известие. Наш любимый и уважаемый маэстро Джеппете вместе со своим учеником и дочерью был вчера вечером схвачен полицией и заключен в темницу. Я пытался вырвать его из лап жандармов, но тщетно! Простите меня за это, синьоры! – закончил он с неожиданным пафосом и даже на секунду задумался, не упасть ли для пущего эффекта на колени.

Куклы загалдели вновь, испуганные и взволнованные. Мальвина заламывала хорошенькие ручки, делая вид, что падает в обморок. Арлекин непристойно ругался (вроде бы он, Джакомо узнал по голосу). Что же до Пьеро, то деревянный человечек, прижав рукава к сердцу – как будто оно у него было! – пролепетал умирающим шепотом:

- Ах, синьор Джакомо! Неужели и синьорина Аличе тоже в тюрьме?

- Увы, это так, - ответил Джакомо, и лицо его помрачнело. – Видели бы вы, как грубы они были с ней! Я пытался выкупить ее, но у меня не хватило денег. Поэтому я обращаюсь к вам. Я – я прошу вас, господа. Если вы так же, как и я, хотите вызволить дорогих нашим сердцам узников, прошу вас, помогите мне!

Опять нестройный шум прекратился по мановению руки Пульчинеллы.

- Мы согласны, - произнес горбун. – Что мы должны делать?

- Что делать? Мы с вами должны делать то, что мы умеем лучше всего – мы будем давать представления каждый день. Два, три раза в день, если потребуется. Быстрее, как можно быстрее заработать достаточно, чтобы освободить их, чтобы освободить синьорину Аличе. Работать на износ! Пахать, не жалея сил! Вы готовы?

- Готовы, синьор Джакомо, - серьезно отвечал за всех Пульчинелла.

- В таком случае, готовьтесь к представлению, - Джакомо властно махнул рукой в сторону корзины с реквизитом. – Да, и еще одно – меня будете называть – «Маэстро Джакомо», понятно? – и Джакомо, не дожидаясь ответа, пошел прочь из павильона.

- Понятно, маэстро Джакомо, - задумчиво проговорил ему вслед Пульчинелла.

Второе огорчение доставил Джакомо удивительно маленький сбор за первое же представление, устроенное им в отсутствие Аличе, Карло и Джеппетте. Рассудив, что зрители просто не догадались, что на другой день после спектакля может состояться еще один, Джакомо потратил всю ночь на рисование целой пачки новых красочных афиш, в которых черным по белому сообщалось о ежедневных зрелищах, а потом еще все утро -  на расклеивание их по городу. Но это не помогло. Второй спектакль принес синьору Манджафоко лишь треть от обычного сбора. Третий – еще меньше. На четвертый явилось не более десятка зрителей. Джакомо был в ярости и в отчаянии. Он работал, как прОклятый, гонял кукол в хвост и в гриву, кричал на них и на самого себя, забывал обедать и ужинать и уже несколько раз ночевал в павильоне – просто потому, что не имел к вечеру сил добраться до дому. Наконец, он попытался написать новую пьесу, сочтя, что зрителям, должно быть, надоели старые, но это ни к чему не привело. Задача оказалась для Джакомо совершенно непосильной – три четверти часа он тупо просидел над абсолютно чистым (если не считать пары причудливых клякс) листом бумаги, наконец, в бешенстве разорвал его в клочья и отправился спать. Фиаско было полным. Пришлось ограничиться добавлением в старый спектакль дюжины дополнительных оплеух и палочных ударов – но и это не привлекло зрителя. Все было тщетно. Бедные честные труженики городка N. просто не были готовы тратиться на развлечения чаще двух-трех раз в месяц.

Заплатить требуемую сумму за вызволение Аличе Джакомо смог лишь через десять дней, напоследок плюнув на представления и продав свои сапоги.

Аличе бросилась ему на шею, покрывая его щеки слезами и поцелуями, и только Джакомо начал чувствовать себя вознагражденным за все дни и ночи мучений, как Аличе совершенно испортила ему настроение первыми же своими словами:

- Джакомо, миленький, мы должны выручить отца и Карло! Как можно скорее!

К чести девушки надо сказать, что, узнав о трудностях, с которыми столкнулся Джакомо, пытаясь давать в городке по несколько представлений в день (и совершенно правильно угадав причину этих трудностей), она немедленно нашла отличный выход. Именно Аличе пришло в голову раздобыть осла и телегу и отправится с кукольным театром по окрестным городам и деревням. Неизбалованные зрелищами крестьяне сбегались на звуки шарманки, и сборы, хотя и не были велики, стали по крайней мере предсказуемыми и постоянными.

Поначалу Джакомо и Аличе не уезжали от городка N. далеко, стараясь ежевечерне возвращаться домой. Всегда такая энергичная и веселая, девушка по возвращении из тюрьмы определенно изменилась. Она теперь часто бывала грустна, легко заливалась слезами при малейшей неудаче, и как-то раз даже, повергнув Джакомо в шок, разрыдалась от неожиданного раската грома во время грозы. Синьор Манджафоко, впрочем, полагал, что подобная чувствительность со временем пройдет, однако все же опасался оставлять Аличе одну и на всякий случай ночевал в комнате старого Джеппетте.

Они колесили по окрестностям уже две недели, забираясь все дальше и дальше от дома, и последние ночи нередко застигали их в пути от одного городка к другому. Оба очень устали, и куклы, должно быть, устали тоже, потому что все чаще и чаще халтурили, перевирали текст, путали очередность своего появления на сцене. Джакомо все чаще срывал на них злость…


 ***

Джакомо хлестнул Лучиньоло по серому боку и нахмурился. Сегодня он впервые, не сдержавшись, накричал на Аличе, забывшую вовремя вывести на сцену кого-то из марионеток-«статистов». Реакция девушки поразила и напугала его. Прежняя Аличе, не задумываясь, ответила бы ему какой-нибудь дерзостью, а то и наградила бы звонкой пощечиной – и он почти ждал этого. Но вместо этого девушка принялась оправдываться… и в конце концов расплакалась.

Джакомо покосился на лицо спящей Аличе, словно боясь увидеть на ее щеках уже давно стертые следы слез, но сумерки сгустились настолько, что нежные черты девушки едва угадывались в темноте.

«Завтра куплю Аличе кораллы,» - решил про себя Джакомо. – «Пара золотых – не расчет. Подождет Карло, от него не убудет.» Синьор Манджафоко бросил поводья (мудрое животное, на самом деле, совершенно не нуждалось в постоянном понукании) и, осторожно извернувшись, чтобы не потревожить спящую рядом с ним девушку, стянул с себя куртку и укутал ею плечи Аличе – становилось прохладно.   

Впервые за последнюю неделю они возвращались домой.

***
Аличе давно спала, намучавшись за день, но к Джакомо, растянувшемуся на скрипучей кровати старого Джеппетте, сон почему-то не шел. Повертевшись с четверть часа, молодой человек правильно определил причину своей бессонницы: то был голод. Джакомо весьма сомневался в том, что в пустовавшем больше недели доме оставалось хоть что-то съестное, однако все было лучше, чем бессмысленно пялиться в потолок. Решив попытать счастья, он поднялся с кровати и отправился на кухню.

Проходя мимо двери комнаты кукол, Джакомо вдруг замедлил шаг. Что-то привлекло его внимание… какой-то шум… шорох… узкая, едва различимая полоска света под дверью…

Молодой человек замер, вслушиваясь. Кукольные голоса приглушенно звучали за закрытой дверью, но слов было не разобрать – хотя Джакомо мог бы поклясться в том, что узнал один голос, звучавший громче и увереннее других. Потом он услышал нечто, прозвучавшее как его собственное имя. И еще один раз. И – после паузы – еще. Ему пришлось почти вжаться ухом в замочную скважину, чтобы понять, о чем ведут разговор артисты его театра. Что ж, хотел услышать – и услышал. Право же, ведь вы согласитесь со мной, мой внимательный читатель, что тому, кто не готов узнать нечто неприятное для собственный персоны, не стоит подслушивать под дверями?

Джакомо ворвался в комнату, едва переводя дыхание от бешенства. Страх – вот что увидел он в обращенных к нему кукольных глазах. Мальвина сдавленно вскрикнула; остальные молчали. Босой, в одном нижнем белье, всклокоченный, он выглядел бы, пожалуй, комично, если бы не ярость, которой горели его безумные черные глаза. Слепо шаря руками вокруг себя, Джакомо наткнулся на хлыст, который, должно быть, сам бросил в комнате кукол, машинально прихватив из телеги вместе с реквизитом. Три свистящих удара разрезали воздух, заставив деревянных и тряпичных человечков попятиться к своему сундуку. Пульчинелла отступил последним, и самый кончик кнута рассек его широкий белый рукав.

- Я уничтожу вас одним пальцем, - выговорили побелевшие губы Джакомо. Он тяжело дышал. – Вы ничтожные деревяшки! Как вы смели! Без меня вы – ничто!

- Я в-видел, - пробормотал Пульчинелла, снова приближаясь на шаг. – В павильоне, на площади, в тот день, когда… - тут, должно быть, в глазах Джакомо мелькнуло такое выражение, что он не смог продолжать.

Страх в маленьких пуговичных глазках. Они боялись все, Пульчинелла не был исключением. Как и другие, он был всего лишь куклой. Джакомо почувствовал себя куда уверенней, и ярость его начала затихать по мере того, как он успокаивался. Молодой кукольник поудобнее перехватил рукоять хлыста.

 - Вы не желаете подчиняться мне, правильно я расслышал? Пожалуйста. В таком случае никаких шансов освободить маэстро Джеппетте не будет ни у меня, ни у вас. Я не смогу заработать без вас, это так. Но и вы не сможете без меня. Или вы собираетесь открыть собственный театр и выступать там без помощи кукловода? Это смешно, и, увы, бедные мои друзья, совершенно нереально. Вы двигаетесь и разговариваете без моей помощи – но сами по себе вы ничто. Хорошо бы, чтоб вы помнили об этом постоянно – потому что я не расположен часто напоминать вам. Сегодняшнего раза, я думаю, достаточно.

Для подкрепления произведенного этой краткой речью эффекта Джакомо еще раз ударил хлыстом, распарывая второй рукав Пульчинеллы. Этого хватило. Отважный кукольный предводитель попятился, теряя свое маленькое, в шаг длиною, преимущество, и присоединился к испуганно сбившимся в кучку товарищам.

- Отправляйтесь в свой сундук – а завтра с утра работать, и чтоб без халтуры, - бросил Джакомо и хлопнул дверью. Куклы молчали. Джакомо вернулся в комнату старого кукольника, упал на кровать и через несколько секунд уже спал, как убитый.

Глава пятая, в которой синьору Манджафоко не удается выспаться, арестанты наконец выходят на свободу, а мы с вами узнаем о том, как секрет Пульчинеллы сыграл с ним злую шутку, стоившую ему жизни.

Однако проспать ему удалось не более часа. Ночную тишину внезапно разорвал пронзительный женский крик. Джакомо проснулся  мгновенно: кричала Аличе. Первая мысль молодого человека была о куклах. «Чертовы деревяшки» - стучало у него в висках, пока он выпутывался из одеяла и натыкался спросонок на стены. Хотя, если б у него было время на размышления, он бы, пожалуй, и сам не смог толком объяснить, какой вред, по его мнению, могли причинить маленькие артисты кукольного театра дочери старого Джеппетте.

Джакомо влетел в комнату Аличе, как ошпаренный. С четвертой попытки наощупь зажег свечу, обжигая пальцы. Девушка сидела на кровати, и ее трясло от рыданий. Больше в спальне никого не было. Джакомо, умирая от тревоги и жалости, бросился к ней, обхватил ее за плечи, притянул к себе, принялся торопливо целовать в волосы и в лоб, сбивчиво бормоча какие-то бессмысленные слова утешения и не решаясь спросить о причине. Аличе меж тем говорила что-то сама, но столь бессвязно, что Джакомо ничего не разобрал. Только гладил, гладил спутанные волосы, дрожащие плечи… Наконец, по мере того, как девушка успокаивалась в его сильных объятиях, до него стали доходить отдельные слова. Аличе бормотала что-то о Джеппетте и о Карло, о темноте, о тюрьме и о смерти, а Джакомо, поняв, в чем дело, повторял:

- Это сон, милая, сон, только сон, все хорошо, только сон, милая моя, милая, милая… - и так до бесконечности. Его ласковые слова оказывали на девушку удивительное, исцеляющее воздействие. Плечи ее вздрагивали все реже, и сквозь затухающие судорожные всхлипы Джакомо услышал:

- Джакомо, ты ведь спасешь их, правда? Спаси их, Джакомо, милый. Только ты можешь… только ты… Пожалуйста, не оставляй меня одну… Пожалуйста… Джакомо… - растрепанная головка девушки потяжелела, и юноша понял, что Аличе заснула. Однако когда он попытался осторожно высвободиться, она опять всхлипнула и судорожно, не просыпаясь, уцепилась за него. Только спустя несколько часов, уже под утро, сон Аличе стал настолько крепок, что Джакомо решился, наконец, опустить ее на постель, и вернулся в свою комнату, совершенно разбитый, с жестокой головной болью, не отпускавшей его весь следующий день.   

***
Что ж, прошло немало времени, но наконец наступил долгожданный момент, когда Джакомо и Аличе, собрав достаточную сумму, сумели освободить из томительного заключения двух других наших героев.

На старого Джеппетте нельзя было взглянуть без слез. Старик совсем отощал, кожа у него на руках болталась, как рукава чужой, не по размеру, куртки, щеки ввалились. Ужасно обстояли дела с глазами старого мастера – Аличе разрыдалась, когда он принялся ощупывать ее лицо, как слепой. Молодым людям пришлось вести его, потому что он едва мог идти сам, и все равно сил его до дома не хватило. В конце концов Джакомо подхватил старика на руки, как ребенка, поражаясь его пугающей невесомости, и нес оставшиеся два квартала.

Что же до Карло, то он, конечно, перенес заточение куда лучше, чем старик. По крайней мере, он вполне мог идти самостоятельно. Он даже вроде бы и не похудел, только зрение его, и без того не слишком хорошее, несколько ухудшилось за время, проведенное в сырой и темной камере.

Маэстро Лоренцини и его старший ученик пробыли в тюрьме два с половиной месяца.

***
Джакомо в глубине души боялся этого дня – дня, когда старый Джеппетте и Карло вернутся. Он сам себе не смел признаться в этом страхе… Однако заметим сразу, что опасения его – каковы бы они ни были – оказались беспочвенными. После освобождения наших узников в жизни синьора Манджафоко ровным счетом ничего не изменилось. Будто по молчаливому уговору все осталось как прежде.

Пока он тщился изобрести повод, который позволил бы ему и дальше оставаться в доме Лоренцини, Аличе сама попросила их с Карло перетащить отцову кровать в ее спальню, с тем, чтобы Джакомо мог по-прежнему располагать комнатой старого кукольника.

Более того! Непосредственная девица заставила Карло (то-то Джакомо веселился потом, вспоминая об этом) сколотить новую лежанку лично для синьора Манджафоко. Тот кивнул и отправился выполнять! А Джакомо, закусив губу, спешно ретировался к колодцу, чтобы просмеяться вволю без свидетелей.

Конечно, в этом всем был определенный резон. Маэстро Лоренцини был совсем плох, похоже было, что старик долго не протянет. Аличе ухаживала за ним, сбиваясь с ног, и не справлялась одна. Но Карло по-прежнему уходил ночевать к себе. Джакомо как-то раз, к слову, был у него дома – бегал за забытой марионеткой, срочно понадобившейся для представления. Убогая сырая нора в каком-то подвале. Сам Джакомо, изрядно переплачивая, принципиально снимал комнату в мансарде – тесную, выстывавшую в зимнее время, по совести – крайне неудобную, но никогда не согласился бы променять ее на такое жилье, как у Карло.

… А Джеппетте и впрямь был серьезно болен. Старик уже почти не вставал с постели, и его кашель день и ночь надрывал сердца всем обитателям дома. Не могло быть и речи о том, чтобы тащить старого кукольника на представление, а значит, вся ответственность за театр ложилась на плечи Джакомо и Карло. Ну, и Аличе, конечно. По правде говоря, молодой синьор Манджафоко настолько привык за последние месяцы проводить спектакли вдвоем с девушкой, что присутствие Карло оказалось для него неожиданным и неприятным открытием. Его самолюбие тешило то, как куклы четко выполняли за кулисами его команды, беспрекословно слушались, робко просили совета и боязливо выслушивали нотации, вне зависимости от того, была ли Аличе рядом в ту или иную минуту, но его почему-то совсем не радовала перспектива испытать, выслушать и произнести все то же самое на глазах у Карло. Поэтому в день представления Джакомо торопливо выпихнул старшего ученика кукольника обходить площадь с шарманкой (тот не возражал), и это позволило ему вздохнуть свободнее.

Билетов было продано достаточно, павильон заполнился зрителями, и спектакль начался вовремя, но Джакомо отчего-то нервничал. Определенно, вдвоем с Аличе было проще. Хотя им пришлось убрать из нескольких пьес кое-какие места, где требовалось одновременное присутствие на сцене слишком большого числа марионеток (двум кукловодам просто не хватало рук на всех), но девушка понимала его с полуслова, мгновенно подавала нужный ему предмет, едва он успевал о нем подумать, и по одному движению его бровей правильно меняла декорации. Карло же вносил в эту отлаженную систему какой-то сумбур. Пьесу (в тот день давали «Тридцать три уловки Арлекина») он, как выяснилось, подзабыл, и один раз, запутавшись, чуть не сорвал все действие к чертовой матери. Джакомо выругал его сквозь зубы. Тот смолчал. Потом Джакомо вдруг поймал на себе его удивленный взгляд – как раз в тот момент, когда Арлекин, к радости обывателей, дубинкой учил Пьеро уму-разуму. Нет, выходит, не так уж Карло и забыл пьесу – правильно, этого момента в ней раньше не было. Его добавил Джакомо, когда, как вы помните, готов был прибегнуть к любым хитростям, чтобы заманить зрителя в театр. Эпизод понравился – и в угоду публике молодой кукольник оставил его.

Манджафоко нервничал, как уже было сказано выше, но нервничали и куклы. То ли их тоже сбивал с толку нарушившийся порядок, то ли сказывалась тревога за старика, о болезни которого им, конечно же, было известно в подробностях, но только так плохо они не играли еще никогда. Текст врали безбожно, Тарталья пропустил свой выход и сообразил, в чем дело, только когда на месте его реплики уже повисла неловкая пауза. Грациозная Коломбина на сцене поскользнулась и умудрилась повалить задник, поднимая облако пыли. Кусок холста на деревянном каркасе, падая, увлек за собой неуклюжего Пьеро, и тот так долго не мог из-за него выбраться, что зрители начали улюлюкать и свистеть. Арлекин переусердствовал с дубинкой – сшиб с Пьеро колпак и чуть не пробил его деревянную башку. Синьор Манджафоко медленно закипал. Наконец, позорище окончилось, и горе-артисты столпились у сундука, не решаясь поднять глаза на своего Маэстро. Джакомо, благополучно забыв о напрягавшем его поначалу присутствии Карло, подступил к ним.

- Ну? – спросил он со всем сарказмом в голосе, на который был способен. – И как это называется? Как вы играли пьесу, болваны?

- Простите, Маэстро Джакомо, - пискнул за всех Арлекин, не поднимая головы.

- Бездельники! Совсем распустились! – заорал Джакомо, дав себя волю, поскольку зрители уже разошлись. Нащупав рукоять плетки, синьор Манджафоко привычным жестом занес руку… - и вдруг почувствовал, как чьи-то сильные пальцы сомкнулись на его запястье. Рядом с ним стоял Карло.

- Джакомо, ты что? – проговорил тот негромко, но озабоченным тоном, словно обращаясь к душевнобольному. Тон этот взбесил Джакомо посильнее, чем синяк на руке. Он резко развернулся и встал к Карло лицом, не выпуская плеть. Карло смотрел на него обеспокоенно и участливо.

Казалось, он не видел занесенной плетки, или был столь наивен, что не понимал - Джакомо ничуть не труднее применить это оружие к человеку, чем к куклам.

- Ну да, маленько сорвали спектакль… с кем не бывает… И моя вина тут есть, чего уж греха таить, - примирительно заговорил Карло. – В следующий раз исправимся – и я, и они. Не горячись, - и Карло положил руку на плечо Джакомо.

У молодого Манджафоко потемнело в глазах. Он рванулся, высвобождаясь, отскочил сразу метра на три:

- Заткнись! С куклами я без тебя разберусь! – и демонстративно хлестнул плетью в направлении группки марионеток - не прицельно, вообще не глядя на них – назло Карло.

Карло покачал головой. Его светлые глаза внимательно смотрели на Джакомо… что в них было? Сочувствие? Еще чего не хватало!

- Конечно, разберешься, - пробормотал он, потирая лоб, на котором залегла глубокая морщинка - я не сомневаюсь, что разберешься, но не бить же их? Ты посмотри на них, Джакомо – разве ж их можно бить? Ну, стукни меня, в конце концов, если тебе нужно пар спустить…

Это он удачно сказал, Джакомо – проклятый бес противоречия! – мигом расхотелось применять плетку к кому бы то ни было. Глупо как-то лезть в драку, когда тебе это предлагают прямым текстом. Однако необходимость поставить Карло на место оставалась – и самая насущная.

Синьор Манджафоко отшвырнул хлыст за ненадобностью и заговорил, все еще на повышенных тонах:

- Что ты вообще понимаешь? Это я – я, а не ты – два месяца мудохался с ними, по проселкам трясся, жрать и спать забывал, и все ради того, чтоб тебя и Маэстро вытащить! Ты мне спасибо сказать за это должен!

- Я знаю, Джакомо, - спокойно отвечал Карло, - Знаю, и очень тебе за это благодарен. Ты действительно спас нас – ни убавить, ни прибавить. Еще неделька, и боюсь, папа Джеппетте… - но тут он вспомнил про присутствие Аличе, и конец фразы так и повис в воздухе.
 
Аличе меж тем и впрямь была свидетельницей всей этой малоприятной сцены. Она стояла в глубине павильона, поодаль от сундука, где сгрудились марионетки, однако казалась одной из них – опущенные плечи, безвольно повисшие руки, испуг и тревога в глазах.

Джакомо ее не замечал, сосредоточившись на том, чтобы добить своего противника словом. Он знал, что Карло действительно был ему благодарен за спасение из тюрьмы – ему тут же вспомнилось, как через несколько дней после освобождения заключенных, когда Аличе в красках расписывала подвиги их спасителя, сентиментальный Карло, расчувствовавшись, не только пожал Джакомо руку, но и облобызал его в обе щеки.

- Ты благодарен! – продолжал Джакомо (на порядок спокойнее), пренебрежительно хмыкнув, - Ты благодарен, но ты хоть задумался, чего нам все это стоило? Ты вообще понимаешь, что им – он мотнул головой в сторону кукол – было на вас плевать? Они попросту бунтовали и отказывались работать. Если бы я нянчился с ними, как ты советуешь, ты был бы там, где… - Джакомо пришлось на секунду остановиться, чтобы перефразировать неудачный, выдававший его заход - …был бы сейчас там же, где был, – (получилось все равно неудачно). – Пойми ты, нам тут было не до сантиментов! Мы вкалывали изо всех сил! Да, я лупил их – и я этого не скрываю и не стыжусь. Но без этого тебя бы сейчас тут не было… а Маэстро, скорее всего, просто не было бы в живых. Если мои слова для тебя ничего не значат – спроси Аличе. Пожалуйста… - и Джакомо демонстративно повернулся к Карло вполоборота, раздувая ноздри и ожидая реакции. 

А Карло и впрямь растерянно глядел на девушку, пытаясь поймать взгляд прекрасных черных глаз. Однако ему это никак не удавалось. Аличе на него не смотрела. Приблизившись к мужчинам, она проговорила торопливо:

- Да, да, он прав… Ужас, что было… Куклы не слушались, мы не знали, как вас выручить. Если б не Джакомо… Джакомо нас всех спас… Карло, ты слушай, что Джакомо говорит… он такой умный… - и девушка быстро отступила на шаг в сторону своего спасителя, уцепилась за его руку и уткнулась лицом в плечо его крутки.

Джакомо даже не повернул головы в ее сторону, но в душе он ликовал. Что, съел? И что ты теперь на это скажешь, Карло?

Но Карло молчал, потирая лоб ладонью, словно у него внезапно разболелась голова.

***
Хоть Джакомо и победил своего соперника по всем статьям, кое в чем Карло оказался прав: срывов спектаклей больше не было. Сам старший ученик кукольника был теперь каждый раз на представлении предельно сосредоточен, исполнен какой-то мрачной готовности. Похоже, он заранее решил по возможности предупредить все ошибки кукол, приняв удар на себя, поэтому пребывал в постоянном напряжении и вечером уходил из павильона выжатый как лимон.

Но его помощи куклам почти и не требовалось: они сами сумели собраться. Что их подстегивало? Страх перед плетью? Трудно сказать…

В доме, меж тем, дела тоже потихоньку налаживались. Маэстро Джеппетте, которому, как недавно казалось, оставалось жить считанные дни, пошел на поправку. Старик был все еще слаб, но начал вставать с постели, к нему постепенно возвращался аппетит, утих кашель, восстанавливалось зрение. Вот уже пять дней он ежевечерне – это становилось неким ритуалом – самостоятельно добредал до кухни, придерживаясь за стены, усаживался в свое любимое кресло перед очагом (в последнее время он стал сильно мерзнуть) и проводил почти по часу в одиночестве у огня, потягивая подогретое вино.

На шестой день, впрочем, опять наступил спад – Джеппетте снова почувствовал такую слабость, что установившийся было ритуал пришлось нарушить, хотя Аличе уже затопила в кухне. Девушка осталась в спальне с отцом, а Джакомо отправился за горячей водой для грелки.

Поставив кастрюлю на огонь, молодой кукольник уселся в пустовавшее кресло старого маэстро, и на него внезапно накатила волна усталости и тоски. Господи, да что такое? Все было так, все было правильно. Все шло так, как он хотел. Что за странное предчувствие, какая-то смутная тревога, никак не дававшая ему покоя?

Вода давно уже вовсю выкипала, а Джакомо все смотрел и смотрел на горевший в очаге огонь, смотрел до боли в глазах, так, что, даже отворачиваясь, видел перед собой одно только пламя.

Может быть, именно поэтому он не заметил маленькую тень, воровато скользнувшую в кухню. Из задумчивости Джакомо вывел неожиданно раздавшийся откуда-то из-за спинки высокого старого кресла, в котором он сидел, надтреснутый громкий шепот.

- Маэстро, Маэстро, послушайте… вы должны это знать! Только я видел, больше никто! Это ваш ученик Джакомо засадил вас в тюрьму!

Джакомо прирос к креслу. Вот оно! Предчувствие… Черт, черт, черт. Как же он ненавидел этого мелкого стукача, которого он, конечно же, сразу узнал по голосу!

А шептавший меж тем приблизился, он дергал сидевшего в кресле человека за рукав:

- Маэстро Джеппетте, он страшный человек, ваш ученик! Он мучает, он обижает нас… Прогоните его!

Свою ошибку паяц понял слишком поздно. Пальцы Джакомо, белые не от усилия - от гнева, уже сомкнулись на его тряпичном теле. С трудом различая своего врага ослепленными огнем глазами, молодой Манджафоко размахнулся и швырнул дерзкую куклу прямо в очаг, туда, где плясали белые и оранжевые языки.

Ярость стучала в его ушах так, что короткий пронзительный вопль марионетки едва донесся до его слуха, и все стихло.

Так погиб храбрый маленький предводитель марионеток Пульчинелла, первый из кукол, созданных великим Маэстро Лоренцини.


Рассказ обитателя одной комнаты в доме номер 9 по виа делла Чильеджа

Нет, разумеется, я не помню времен постройки этого дома. Сверчки столько не живут, это вас кто-то обманул, синьоры. Но кое-что помню, конечно. Я давно здесь живу, это так.

А? Как вы сказали? Простите, я с годами стал немного туг на ухо. Мудрый сверчок? Нет, не думаю, что это обо мне. Меня так никто никогда не называл, во всяком случае. Да и с чего бы? Я самый обыкновенный сверчок. Нет, имени у меня нет. У нас это не принято, а никто из моих жильцов почему-то не догадался как-то меня назвать. Хотя, я знаю, у людей это в обычае. Можете называть просто сверчком.

Дом у нас очень старый. Это девятый по виа делла Чильеджа, не тот, где садик, а следующий, который углом выходит на виа дель Грилло. Большой трехэтажный дом темного камня. Комната, в которой я живу – под лестницей. Получается, что-то вроде полуподвала. Она маленькая, довольно сырая, потому что печи в ней нет. В стене налево от двери – одно окошко. Над мостовой возвышается только его верхняя половина. Очень хорошая комната.

Память у меня, признаюсь, неважная. Если человек прожил в моей комнате всего год-два, я его позабуду. За такой короткий срок и дом не оставит след в жизни человека, и человек – в жизни дома. Если он, конечно, его не спалит за это время, хе-хе.

Да, и сразу хочу предупредить: у меня нет чувства юмора. Нет, не думаю, что это общее свойство сверчков. Не нужно перекладывать свои личные изъяны на весь свой род. Это неправильно.

Есть у меня и еще один недостаток. Да вы, наверное, уже заметили. Я тут так давно живу, что нет-нет да и проскочит – «моя комната», «мои жильцы». Словом, начинаю чувствовать себя тут по-хозяйски. Да и вести себя – тоже. Попросту – нахально. Комната, бывало, стояла пустая несколько недель или месяцев, когда одни жильцы уже покидали ее, а новые еще не появлялись. Тут-то мои собственнические чувства расцветали вовсю. Проходил какой-нибудь месяц, и я уже думал свысока: «интересно, кого мне пришлют на этот раз? И понравится ли он мне?» Ничего так мысли для сверчка, а?

Обычно новый жилец появлялся довольно быстро. Комната-то дешевая. Два-три месяца – для меня не срок, этих пауз я не запоминаю. Жильцы у меня в памяти идут сплошной чередой. Но однажды ожидание слишком уж затянулось. Прошел месяц, потом два, потом полгода… Нового жильца все не было. Честно говоря, я забеспокоился. Комната ветшала, в углах появилась плесень. Людям свойственно притаскивать за собой следом утварь, мебель… Они жгут свечи и готовят еду. Они согревают воздух собственным теплом. Все это продлевает срок жизни комнаты. Жильцы поддерживают чистоту. Половики и пледы хоть немного впитывают сырость. А у такого неуютного жилища, каким становилась моя комната, остается все меньше и меньше шансов…

Я уже перестал надеяться, когда – через восемь месяцев ожидания! – в моей комнате, наконец, появился жилец. Он пришел под вечер, тощий молодой человек, очень бедно одетый. Такой высокий, что ему пришлось пригнуться под дверной притолокой. В широкополой шляпе. С собой он не принес ничего, кроме солдатского вещмешка. Выглядел этот мой новый жилец усталым до крайности. Даже изможденным. Бросил свой мешок и шляпу в угол. Повалился одетым на незастеленную кровать и тут же уснул. Я просидел тихо всю ночь, чтобы его не разбудить. Правда, думаю, это была излишняя предосторожность. Он спал очень крепко и проспал более суток кряду.

Я долго присматривался к новому жильцу. Не люблю сразу составлять свое мнение о человеке. Слишком легко ошибиться. Но, наверное, я истосковался по человеческому обществу. Да и ужиться нам оказалось очень легко. А то жильцы, знаете ли, бывают разные… Кого-то раздражает моя музыка. Кто-то просто принимает меня за таракана. Но я очень осторожен. Стараюсь никогда не показываться моим жильцам на глаза.

Новый мой жилец так и не принес в комнату никаких вещей – даже одеяла. Жил, довольствуясь тем, что было – кроватью, хромоногим столом и единственным табуретом. С утра уходил на целый день – к вечеру возвращался. Иногда приносил пару ломтей хлеба себе на ужин. Иногда и того не приносил. Свечей у него тоже не водилось. Это мне, впрочем, нравилось – я  не любитель яркого света. Так что я свободно вылезал с наступлением темноты и наблюдал за ним. Когда он впервые услышал мою мелодию, обрадовался. «Ишь ты, сверчок» - проговорил он, улыбаясь и всматриваясь в мой темный угол. Потом достал из мешка свою скрипку и попытался мне подыграть. Не скажу, что у него получилось с первого раза – играл он посредственно. Но я был польщен. Многие жильцы благосклонно относились к моим вечерним песням, я им за это благодарен. Но поставили на одну доску с человеческой музыкой меня впервые.

Так и повелось. Иногда он слушал мою игру, подперев рукой щеку. Иногда я замолкал, когда он доставал инструмент. А чаще всего две наши скрипки звучали вечерами в унисон в маленькой каморке под лестницей.

Как-то раз, заслушавшись его игрой, я проявил неосторожность. Вылез на самый край полки и оказался весь в пятне яркого света от горевшего на улице фонаря. Мой жилец увидел меня. Он отложил в сторону скрипку и сказал негромко и приветливо: «Ну здравствуй, сверчок! Не прячешься от меня больше?»

Потом – вы не поверите, что он сделал потом. Он смел со стола в ладонь крошки от своего скудного ужина и высыпал передо мной. «Прости, что так мало - я о тебе, признаюсь, не подумал. Если завтра мне повезет, дружочек, обещаю сразу с тобой поделиться».

Знаете, я чуть не расплакался. При многих – да что там, при большинстве – жильцов мне жилось куда сытнее, чем теперь. Но чтобы так… Человек сам живет впроголодь - а еще делится с ничтожной букашкой!

И правда, с этого дня он стал делиться со мной хлебом каждый раз, когда хлеб у него был, и наливал воду в глиняный черепок, что в общем было лишним, потому что в нашей сырой каморке мне хватало и росы со стен.

Прошло много месяцев, и я с приятным изумлением заметил, что дела у моего жильца явно пошли на лад. Нет, не могу сказать, что он принес в каморку много новых вещей. Но он по крайней мере сменил сапоги, а на кровати появился тюфяк и одеяло. Не новые, конечно, потрепанные, но все же. Ужины его по-прежнему не отличались роскошеством – но зато он теперь ежедневно обедал. Откуда я знаю? Ну уж я как-нибудь смогу отличить, сыт человек или голоден. Тем более, если вижу его ежедневно. Да, и табак он стал покупать – почти каждый вечер разжигал свою трубку.

Могу сказать почти наверняка, что у него появилась постоянная работа. А знаете, как я догадался? Он перестал брать с собой свою скрипку. Она так и лежала под кроватью в мешке, пока он не извлекал ее для наших почти ежевечерних музыкальных упражнений. Значит, больше не было нужды ходить по дворам. Я был рад за него.

Кроме того, иногда он притаскивал домой свечной огарок. Садился за стол, раскладывал несколько листов бумаги и, покуда хватало огарка, рисовал. Это не было картинами – что-то вроде эскизов. Не знаю, были ли они хороши в человеческом понимании. С полки мне их было не разглядеть, а вблизи (я спускался на стол пару раз, когда он засыпал) они оказывались слишком крупны для меня. Несколько раз он приносил марионеток. Это такие театральные куклы, мне случалось видеть раньше. Как правило, они нуждались в починке. Он реставрировал их, пока не гас очередной кусочек свечи. Думаю, что его новая работа была связана с театром. Но он мне не рассказывал. Что неудивительно. Кто же в здравом уме станет беседовать со сверчком.

Нет, я сам себе противоречу. Иногда он беседовал со мной, да. А мой жилец был безусловно в здравом уме. Как-то раз он, разложив рисовальные принадлежности, вдруг сказал мне: «Дружочек, а не мог бы ты вылезти на минуту? Мне нужно бы сделать один рисунок…». Он подкрепил свои слова действием – накрошил хлеба на край стола. На стол я при нем никогда не вылезал, честно говоря. И не стал бы. Но рисунок… и просьба… Короче, я вылез. К хлебу я не притронулся, просто сидел на краю стола и смотрел, что он будет делать.

По-моему, мое появление его удивило. Осторожно (думаю, он боялся меня напугать) он потянулся за карандашом и начал медленно, стараясь не делать резких движений, водить им по бумаге. При этом он то и дело поглядывал в мою сторону. Я понял, что он рисует меня. Рисунок я все равно не мог толком разглядеть. Кажется, выходило непохоже.

Может, и сам он так думал. Потому что вдруг сказал тихонько: «Это так, пустяки, набросок только. А я вот что задумал: сделаю-ка я похожую на тебя куклу…»

Мне было ужасно интересно. Куклу он тоже делал дома. Я больше не выходил на стол, но и с полки мне было видно неплохо. Кукла получалась забавная. Не могу сказать, что она была точной моей копией. Было в ней что-то гротескное, но ведь это же была кукла. Он очень точно подобрал ткань. По ней шли коричневые полосы – точь-в-точь, как по моим крыльям. Выпуклые стеклянные глаза казались взаправду радужными. Кукла могла двигать усами, прилаженными к голове, при помощи какого-то механизма. Думаю, механизм был несложным. Более того, в руку куклы он вложил деревянную крохотную скрипочку. Над ней он возился дольше, чем над самой куклой. У скрипки были и струны, и смычок. Я был глубоко тронут.

Жизнь наша текла ровно и спокойно. Скажу честно, я привязался к нему. Он, думаю, был одинок, к нему никто не приходил. Один-единственный раз за все это время в нашей каморке побывал гость. Довольно странный был случай, нужно отметить. Сейчас расскажу.

Было это ближе к вечеру, но еще при свете. В такое время я никогда своего жильца домой не ждал. Поэтому очень удивился, когда дверь отворилась. Честно говоря, я спал – скрип петель меня разбудил. Вошел совершенно незнакомый мне человек. Молодой черноволосый парень. Не люблю делать выводы по первому впечатлению. Почему-то я почувствовал неприязнь. Это было неправильно. Что мне не понравилось? То, что он явился сюда один, без хозяина? То, что он бесцеремонно осматривается (да еще и морщит нос)? Что роется на столе у моего жильца? Да, все это вместе. Определив чувство, я откинул его и стал думать. Дверь он не взламывал. Значит, он открыл ее ключом. Ключ ему мог дать только сам мой жилец. Значит, это его друг, который пришел сюда по его просьбе. Тем более, насколько я понимаю, по человеческим меркам красть у нас было нечего.

Парень быстро нашел, что искал. Это была марионетка, которую накануне латал мой жилец. Он сунул куклу за пазуху. Еще раз обвел глазами комнату. Потом плюнул на пол (я не знаю, что означает у людей эта манера; возможно, просто дурная привычка) и вышел. Раздался скрежет ключа в замке – он аккуратно запирал за собой дверь. Значит, я был прав. 

***

Не знаю, сколько прошло месяцев или лет. Мне трудно дается счет времени. Только однажды мой жилец пропал.

Поначалу я не очень беспокоился. Ему и раньше случалось не ночевать дома. Не слишком часто, правда. Я, признаться, связывал такие случаи с какой-нибудь особой женского пола. Простите, не понял? Ах, вот оно что. Придется объясниться. Объясняю: я не ханжа. И я всегда радуюсь, если человек живет полной и счастливой жизнью. Во всех ее проявлениях. Особенно – если этот человек мне симпатичен. Что? А вот на этот вопрос я вам не отвечу. Простите.

Так вот, продолжаю. Когда он не появился и на следующий вечер, я удивился. На третий день я уже нервничал. Что ж, скажу сразу – он не вернулся и через неделю, и через две. И через месяц. Было ясно, что с ним что-то случилось. Знаете, я тогда впервые пожалел, что я сверчок. Будь я хоть мышью – я бы побежал искать его след по всему городу. Но мне оставалось только сидеть и ждать.

Вскоре я впал в отчаянье. Я решил, что моего жильца, скорее всего, уже нет в живых. Однако я поторопился с выводами. Наконец, после стольких дней ожидания, дверь моей комнаты заскрипела. Мой жилец вернулся домой. Как его возвращение было похоже на тот день, когда я впервые увидел его! Он выглядел грязным, изнуренным. Сильно похудел. Сил у него хватило только дотащиться до постели. Я не знал, где он был и что он пережил. Я просто спустился о своей полки на спинку кровати и просидел там до рассвета, слушая его дыхание.

Первые дни после возвращения мой жилец все больше отдыхал и отсыпался. А я, признаюсь, отъедался. Он про меня не забыл, на следующий же день насыпал крошек. Не так-то просто прокормиться, когда твоя комната пустует. Я знаю, конечно, кое-какие пути… но ни в чем нельзя быть уверенным. Кроме того, не стоит забывать, что другие комнаты тоже населены. Я не людей сейчас имею в виду. Думаю, вы меня поняли.

Дни мои скоро стали прежними. А вот вечера – нет. Мой жилец после своего возвращения погрустнел. Скрипку свою больше не доставал. Рисовать продолжал, но я заметил, что ему это стало трудно. Он то и дело вставал из-за стола, тер глаза кулаками. Иногда просто сидел по несколько минут, зажмурившись. Кажется, он, как и я, разлюбил яркий свет. Я уважал его настроение и тоже стал вести себя тише. Однажды он спросил, повернувшись к моей полке: «Ну что, дружочек, не поешь песен больше? Вот и я не пою…». И печально улыбнулся. Он не рассказывал мне, что случилось. Люди в здравом уме редко разговаривают со сверчками. 

Потом случились еще перемены. Как-то раз мой жилец привел с собой в нашу каморку сгорбленного старика. Старик сел на кровать и просидел неподвижно практически весь день. Только изредка поднимал руку к лицу и вытирал слезящиеся глаза. За это время мой жилец перетаскал в нашу тесную каморку уйму всяких вещей. Чего здесь только не было! Старая кровать – ее пришлось вносить по частям. Груды ветхого платья. Огромные черные деревянные часы. Странный ящик с ручкой. Масса узлов с неизвестным мне содержимым. Я понял, что с этого дня в моей комнате жильцов стало двое.


Глава шестая, в которой мы с вами слышим несколько коротких разговоров, каждый из которых нимало не похож на прочие, старший ученик кукольника бьет посуду, а прекрасная Аличе совершает вторую непоправимую ошибку.

- Уходи.

Джакомо глупо уставился на старого учителя, гадая, не ослышался ли он.

- Простите, Маэстро?

- Уходи, Джакомо. Я не хочу, чтобы ты оставался в моем доме и был моим учеником, - повторил старик.

На несколько секунд молодой синьор Манджафоко потерял дар речи. Чего угодно, но не этого ожидал он от разговора со старым кукольником, который еще вчера, казалось, души в нем не чаял и при каждом удобном случае припоминал заслуги «дорогого мальчика», вызволившего своего учителя из темницы.

- За что, Маэстро? – выговорил он наконец. – Чем я провинился?

Мысль его тем временем работала лихорадочно. Нет, старик ничего не мог знать о гибели Пульчинеллы, это определенно. И даже если остальные куклы ему чего-то наболтали, еще не все потеряно.

- Ты знаешь, за что, -  сказал старик тихо.

- Господь свидетель – нет! Не могу даже и помыслить. Скажите, учитель, не мучьте, чем я  вас прогневил?

Старый Джеппетте устало вздохнул. По всей видимости, неприятного разговора было не избежать.

- Ладно, Джакомо, - проговорил кукольник, откидываясь на спинку кресла. – Я скажу. Но ответь мне прежде на один вопрос: где Пульчинелла?

Джакомо почти совсем хорошо удалось сохранить невозмутимость. «Не знает, не может знать, - убеждал он себя. - Максимум – куклы напели, что Пульчинелла хотел меня оклеветать, а после исчез, но больше ничего. Кому он поверит – мне или куклам?»

- Не имею ни малейшего понятия, где носит этого болвана, - с грубоватой небрежностью отозвался он, старательно демонстрируя, что тема его нимало не интересует.

- А мне кажется – ты знаешь, Джакомо, - старик смотрел на своего ученика проницательно и грустно.

С полминуты молодой Манджафоко размышлял, и, наконец, решился солгать – красиво, безопасно и убедительно. Он вскинул голову, устремил на учителя взгляд своих глубоких черных глаз, постаравшись придать им покаянное выражение.

- Маэстро! – молодой человек схватил руку старика и поцеловал ее. – Я виноват! Моя вина! Казните меня, Маэстро! Дело в том, что мы с этим пустоголовым паяцем не поладили с самого начала. Он бунтовал, когда вы были в тюрьме – не хотел работать, и остальных кукол подбивал на то же. Я огрел его пару раз плеткой для острастки, чтоб другим неповадно было – а что мне было делать, ведь от сборов театра зависела ваша жизнь! Сердце кровью обливалось, сам был не рад, а пришлось. А он затаил на меня злобу. Начал придумывать невероятные небылицы, лишь бы только очернить меня. Пару дней назад он снова начал нести бог знает что – и доболтался наконец до того, что это я нарочно засадил вас за решетку! Представляете? Я, понятное дело, рассвирепел, ну и, каюсь, рука сама потянулась к плетке, а он перепугался – и задал стрекача. Должно быть, попросту сбежал куда глаза глядят.

Во время всего своего эмоционального монолога Джакомо внимательно следил за Джеппетте – верит? Но трудно было что-либо понять по лицу старого кукольника. Слушал ли он вообще, или был погружен в свои мысли?

Наконец старик грустно покачал головой. Ученику его на секунду даже показалось, что в глазах Джеппетте блеснули слезы. Потом он, не говоря ни слова, вытащил из кармана своей потрепанной бархатной куртки и протянул Джакомо какой-то крохотный предмет. Джакомо уставился на странную вещицу – и вдруг понял, что перед ним.

На  раскрытой ладони старого маэстро Лоренцини лежала оплавленная с одного края маленькая черная пуговица.

***

Во дворе Джакомо, не разбирая дороги спешивший прочь из дома Лоренцини, налетел на Аличе. Девушка едва устояла на ногах и уронила ведро (к счастью, пустое).

- Да что с тобой, Джакомо! – воскликнула она, едва бросив взгляд на молодого человека. – На тебе лица нет!

Джакомо вдруг подумал, что в последний раз смотрит на прелестное лицо и изящную фигурку той, которую в мыслях давно уже считал своей, и необходимость покинуть дом старого кукольника немедленно нарисовалась ему в куда более черном цвете.

- Аличе! – воскликнул он трагически. – Твой отец выгоняет меня!

Девушка ахнула.

- За что?

- Неужели не догадываешься? За то, что я осмелился полюбить тебя, мое солнце! Я… я хотел просить у него твоей руки, но он и слушать меня не стал. Конечно, по его мнению я недостаточно хорош для тебя, недостаточно богат и знатен, - прибавил молодой человек горько. – Да еще куклы напели ему обо мне каких-то сплетен – а он верит деревяшкам больше, чем живым людям.

- Нет! – воскликнула Аличе и топнула ногой; в глазах ее загорелась решимость. – Я сейчас же сама с ним поговорю!

- Не поможет, - Джакомо удержал за рукав готовую сорваться с места девушку и покачал головой. – Он и тебя слушать не станет, поверь мне. Прощай, счастье мое, Аличе. Помни, что я любил тебя…

На одно короткое мгновение девушка оказалась в сильных объятиях Джакомо, и его губы скользнули по ее виску и щеке, но он тут же разжал руки – в любой момент во двор мог выйти Джеппетте или Карло.

- Джакомо, милый, - жарко зашептала Аличе, - доверься мне, все же я поговорю с папой! Даже если он сейчас за что-то на тебя сердит – он желает мне счастья, он слишком добр, чтобы так жестоко разлучить нас. Если же нет… если нет – давай уедем вдвоем далеко-далеко! Увези меня! Я готова с тобой на хоть на край света… Я без тебя не смогу…

Джакомо взглянул на нее с интересом: такая мысль отчего-то не приходила ему в голову. Девушка, которую он любил, казалась ему неотделимой частью театра Лоренцини, будто она была одной из кукол, запертых в сундуке. Разлучаясь с театром и своими мечтами о нем, он должен был словно разлучиться с ней и со всеми марионетками одновременно. Это странное представление так прочно засело в его сознании, что только сейчас слова Аличе заставили его взглянуть на ситуацию иначе. Действительно, отчего это он должен покоряться судьбе и оставлять Аличе? Довольно с него того, что он бросает всех кукол, которые (а также, не в последнюю очередь, связанные с ними честолюбивые планы) стали в последнее время его смыслом жизни – бросает навсегда. Или…? Черт, вот это мысль. От собственной дерзости у Джакомо даже голова закружилась.

- Аличе! – сказал Джакомо приглушенным шепотом, но голос его теперь звучал куда увереннее и даже отчасти торжественно. – Ты чудо! Не ходи к отцу, ничего ему не говори, слышишь? Сейчас я забираю Лучиньоло и уезжаю, чтобы старик ничего не заподозрил, но как стемнеет – я вернусь за тобой! Жди меня, любовь моя! Я увезу тебя на край света!

***
Несмотря на то, что Джакомо просил ее не говорить с отцом, Аличе, простившись с возлюбленным, немедленно отправилась к старому Джеппетте.

Старик сидел в своем кресле – там, где оставил его Джакомо, даже, кажется, в той же позе. Приглядевшись, можно было заметить, что щеки его были мокры от слез. Но Аличе некогда было приглядываться.

- Папа! – выпалила она, - папа, я люблю его! Не знаю, за что ты рассердился на него, и знать не хочу, но ты и сам потом очень пожалеешь, что прогнал Джакомо! Вспомни, если б не он – мы бы все до сих пор были в тюрьме, – тут голос девушки дрогнул. – Я не могу жить без Джакомо! За что, за что ты гонишь его?

Джеппетте хотел что-то ответить, но порывистая девица опередила его.

- Не буду, не хочу слушать! – крикнула она, затыкая пальчиками уши. – Он самый лучший на свете, что бы там тебе про него не наговорили. И как ты можешь верить куклам, а не человеку!

Старик глубоко вздохнул. Аличе подбежала к нему, присела на пол рядом с креслом, потерлась о его руку щекой:

- Папочка… ты же у меня самый добрый… самый милый… ты же хочешь, чтоб я была счастлива, правда? Ну скажи, что ты простишь Джакомо, что бы он там ни натворил, и благословишь нас?

- Благословлю? – старик, кажется, не понимал, о чем толкует ему дочь.

- Ну да. Ведь мы с Джакомо любим друг друга. Мы хотим пожениться… Скажи, что ты не против, ну не молчи, папа, милый!

Старик отшатнулся. Он с испугом взирал на собственную дочь, словно видел не ее, а вселившегося в нее беса или что-то не менее ужасное. Когда он, наконец, заговорил, Аличе едва узнала его голос – хриплый, глухой - голос отчаявшегося человека, в один миг потерявшего все.

- Проси меня о чем хочешь, но только не об этом… Я никогда не дам своего согласия на твой брак с Джакомо.

И такая сила была в этих горьких словах, что Аличе поняла: надежды больше нет. Она зарыдала в голос и выскочила вон из комнаты.

***
На кухне, куда приковылял после разговора с дочерью старый Джеппетте, не было никого, кроме Карло. Засучив рукава рубашки, старший ученик кукольника мыл в лохани оставшуюся после обеда посуду.

- Карло, мальчик мой, скажи мне: ты любишь Аличе? – начал старик прямо с порога.

Вопрос был неожиданным. Карло смутился. Румянец разлился по его скулам, когда он пробормотал в ответ:

- Папа Джеппетте, да что вы… я бы никогда не осмелился…

- Сейчас не время разводить реверансы – резко оборвал его маэстро Лоренцини. – Скажи мне, ты любишь мою дочь? Ты хотел бы жениться на ней?

Тон старого кукольника поразил Карло. Он отвечал тихо, но твердо:

- Я хотел бы этого больше всего на свете.

- Тогда беги к ней, мальчик мой! Скорее! Объяснись с ней прямо сейчас, будь же мужчиной! Иначе Джакомо увезет ее! Я этого не переживу…

Стопка мокрых тарелок выскользнула из рук Карло, и осколки разлетелись от его деревянных башмаков по всему полу, но он этого не заметил. Ученик кукольника выбежал из кухни, даже не вытерев рук.

- Пожалуйста… - прошептал старик ему вслед, опускаясь в кресло. Казалось, у него разом закончились все силы. – Пожалуйста, спаси мою девочку…

***

В коридоре Карло меж тем несколько сбавил темп. Он подошел к двери спальни и остановился в нерешительности. За дверью было тихо.

Первый порыв его, вызванный неожиданным сообщением старого кукольника, прошел. Карло давно уже знал в глубине души, что Аличе отдает предпочтение его сопернику. Быть может, он не решался признать это даже перед самим собой, но – не мог не замечать. Сердце его болело, но он был от природы не ревнив.

Он сумел уверить себя, что просто предубежден против молодого Манджафоко. Грубость и жестокость его он относил на счет вспыльчивого и несдержанного характера, а вспыльчивость и несдержанность связывал с молодостью, полагая, что душа Джакомо никак не может быть поражена той же безжалостностью, которая так часто сквозила в словах и делах молодого кукольника. Косвенным доказательством этого Карло считал именно чувства Аличе - девушка достаточно разумная и бесконечно чуткая, она никогда не полюбила бы дурного человека.

Многое в Джакомо ему нравилось. Он знал, что парень талантлив и умен, и ничуть не завидовал его уму и таланту. Те качества, которых недоставало ему самому, не раздражали, а радовали его в Джакомо. Словом, как это было ни горько, он довольно быстро пришел к малоутешительной (но утешительной!) мысли, что ему предпочли человека более достойного. Больше всего на свете он хотел, чтобы этого не случилось. И меньше всего на свете хотел оспаривать выбор Аличе.

Чем дольше Карло мешкал у двери, тем яснее понимал, что он не будет объясняться с Аличе. Если он желает ей счастья – он должен уважать ее решение. Как бы ему самому ни было от этого больно.   

Конечно, если бы – вдруг - Аличе плакала сейчас, если б у нее было тяжело на сердце, и она терзалась бы, разрываясь в нерешительности между отцом и любимым, между домом и бегством – словом, если бы хоть один вздох сожаления донесся до Карло из-за закрытой двери, он бы постучал. Но все было тихо.

И Карло молча побрел прочь, так и не узнав, что дочь старого кукольника безутешно рыдала сейчас на заднем дворе, уткнувшись лицом в шершавые доски забора.


***

Было совсем темно, когда Джакомо, остановив Лучиньоло, впряженного в телегу, в боковом проулке, скользнул к домику старого кукольника бесшумно, как тень. В доме не светилось ни одно окно. Аличе во дворе не было. То ли девушка опаздывала, то ли вовсе раздумала бежать со своим возлюбленным. Но синьор Манджафоко не стал гадать. Отсутствие Аличе было сейчас ему на руку.

Нужное окно он знал очень хорошо – именно около него штокрозы были особенно густыми, а шиповник – особенно колючим, но Джакомо терпел, и лишь цедил ругательства сквозь зубы.

Зловредные часы – большая удача – не издали ни единого звука за те несколько минут, которые потребовались молодому человеку, чтобы подхватить на плечо объемный, но не слишком тяжелый сундук. То был стоявший слева сундук. Его брат-близнец, стоявший справа, ночного гостя, очевидно, не интересовал. Сундук не был заперт, но ключ торчал в замке, и Джакомо дважды повернул его. Потом бережно перенес свою ношу через подоконник и вернулся к телеге тем же путем.

Погрузить добычу в телегу и вскочить в нее самому было делом несколько мгновений, и наш герой совсем уж было изготовился тронуться в путь, как вдруг легкий шорох привлек его внимание. Кто-то тихо приближался к нему от изгороди, неразличимый во тьме, осторожный, как кошка. Сердце Джакомо бешено забилось. Он был уличен! Вернее всего, конечно, было сейчас вытянуть Лучиньоло по спине плеткой со всей дури – и поминай как звали, но на Джакомо, как это бывало с ним обыкновенно в минуты тревоги или опасности, напал его всегдашний столбняк. Однако тех секунд, что он сидел неподвижно, хватило, чтобы разрешить его сомнения в самом удачном для него смысле: носа его коснулся знакомый жасминный запах недорогих духов. Испугавшим его черным человеком была Аличе!

- Иди домой, девочка, - резко бросил Джакомо. Теперь он разглядел, наконец, в потемках фигуру синьорины Лоренцини, и у него совсем отлегло от сердца, но он был зол на нее за только что пережитый испуг. - Я уезжаю. Прощай.

- Джакомо! – вскрикнула девушку испуганно, но тут же сама зажала себе рот рукой. – А как же я? Ведь мы условились! Я пришла как только смогла, отец никак не мог уснуть, пришлось сидеть около него.

- Вот и оставайся с отцом. Так будет лучше для всех.

- Возьми меня с собой, - взмолилась Аличе. Джакомо молчал, ни единым словом не помогая своей возлюбленной.

- Я… я люблю тебя, Джакомо, - прошептала, наконец, девушка, протягивая к нему руки. Тогда синьор Манджафоко смилостивился, помог ей забраться в телегу, крепко поцеловал в губы – и беглецы, вручив свою судьбу верному Лучиньоло, поспешили прочь от дома старого кукольника.


Рассказ Джузеппе Бартоло, столяра.

День добрый, синьоры. Джузеппе меня зовут, а по фамилии Бартоло, стало быть. Да. Я столяр – ну, табуретки там если кому, топорище, черенок для лопаты, мелочь всякую. За что покрупнее тоже берусь. Кровать сколотить могу, шкаф платяной, если нужно. Но тогда деньги вперед, потому как это долго – а жить-то на что-то надо, вы уж меня простите, синьоры.

(прим. автора: ну да, ну да, рассказывай. Надраться тебе на что-нибудь надо! Забыл, как последний раз человек к тебе три месяца ходил за своим буфетом, а ты одну дверцу выстрогал, да и запил?)

Я в N. с детства живу. Родился я тут, стало быть. Ну, в столярке-то я с малолетства, но сначала подмастерьем, это уж как водится. Да. А теперь-то уж своя мастерская у меня давно. За площадью, на виа Россо. А? Живу я там же, в первом этаже. Нет, мастерская тоже в первом. Ну да, правильно, в одной комнате мы с хозяйкой моей, в другой мастерская. А комнат две, да. Но чаще, по хорошей-то погоде, я на заднем дворе работаю – так ежели что, вы сразу туда проходите, и…

Да-да, прошу прощения. Увлекся я. Обо мне неинтересно, понимаю. О Лоренцини я рассказать хотел, точно. Я их с детства знал, хоть и на другом краю города жил. Да город небольшой у нас. Бьянка – это сестрица моя младшая – она подружка Аличе была, дочке старика, стало быть, в школу они вместе бегали – целыми днями у них пропадала. Ну и я заходил иногда. Нечасто, чего там – глупые девчонки, одни бусы да ленты на уме, хихикали надо мной все – а чего хихикают, и сами иной раз не поймут.

Ну, наша-то Бьянка ни кожи ни рожи, это точно, а Аличе хорошенькая выросла, приятно взглянуть. Парни вились кругом, конечно – как осы на мед летели. Я? Ну, я-то нет, симпатичная девочка, да на ней же свет клином не сошелся, правда ведь? Потом, я уж с Марчелиной моей встречался вскорости, так что как-то и не думалось.

(прим. автора: не думалось, говоришь? А кто пришел свататься к ней в полвторого ночи с полупустой бутылкой и розой, выдранной с корнем с городской клумбы? Старый Джеппетте чуть кочергу об тебя не обломал.)

Старик Лоренцини мне всегда нравился. Он меня помочь просил частенько – ну, болванок для кукол выточить, он же кукольник был, или починить чего по дому – даже заплатить мне порывался, это еще когда я в подмастерьях-то ходил, от него по соседству, так уж вышло. А я с него никогда ни сольдо не взял. Вот еще! Я ж не за деньги, просто уж больно он человек хороший – а мне от него ничего не надо, я от всего сердца.

(прим. автора: ага. А то, что он твой долг заплатил в «Сосновой шишке», уже не считается?)

Он тогда один работал – ну, дочка на подхвате – а учеников не держал. Это уж позже Карло к нему прибился. Бог знает, где Джеппетте его откопал – уж такой облезлый был да жалкий первое время, не в обиду будь сказано, смотреть больно. Потом-то ничего уж. Мы с ним подружились. Хороший он человек, Карло, только уж очень невезучий. С девчонками, я имею в виду, не везло ему страшно. Нет, еще и до Аличе было. Сюзанна, кажется… а может, Сильвия? Ну, не суть. И не бог весть ведь фифа какая – башмачникова дочка, ежели память мне не изменяет – а намахала парня ни за что ни про что.

Я думал, с Аличе у них сложится – мне так Джеппетте разок намекнул, что вроде сговорены они или типа того. Да как некстати этот Манджафоко появился, чтоб его! Ох некстати…

Он сам старику навязался, вот не вру! Недели три все к нему на двор таскался, ныл, что мечтает учиться кукол делать, и вот непременно чтоб, значит, у Лоренцини и больше ни у кого. Только что ноги не целовал – а руки - было, я сам видел. Ну, добился своего, конечно.

Нет, может, Манджафоко - он парень и хороший, да только все у него как-то навыворот. То вроде попросту все, веселый, и стаканчик с ним можно пропустить – а то вдруг вожжа под хвост, и пойдет издеваться. Очень любил надо мной подтрунивать. - Ты, - говорит, - столяр, Джузеппе? - Ну, столяр, - говорю. – Столы делаешь? – Делаю. – И этот стол ты делал? – Да.
А он мне на это эдак озабоченно:
- Сдается мне, в дурном ты настроении был, когда его делал.
- Это почему еще? – спрашиваю.
- Да он меня ножкой своей вчера лягнул! – и хохочет.

Или еще, доверительно так подойдет, будто секретом поделиться, и выпалит:
- А правда, Джузеппе, что с табуреток недурную граппу гнать можно?

Ну, обидно же, посудите сами. Я помаленьку и перестал к ним захаживать. Да и заказов у меня много стало, а старик, вижу, справляется, с двумя помощниками-то, я вроде как лишний.

(прим. автора: почтенный синьор Бартоло лукавит. Аличе отвергла его ухаживания, и было ясно, что при двух постоянно находящихся в доме кавалерах она в нем не нуждается. Разумеется, это и послужило основной причиной того, что Джузеппе разошелся с семейством Лоренцини.)
 
Честно скажу, не был у них с полгода. Потом думаю, дай загляну, мало ли. Заявляюсь – а там синьора незнакомая, говорит, «такие не проживают». Продали они дом-то. Уехали. Я к сестрице – может, знает чего, все ж подружки закадычные были. Спросил – она в слезы.

У меня аж сердце оборвалось. Помер старик, думаю, не иначе. Потом кое-как сквозь всхлипы ее понял, про другое она толкует – дескать, что Аличе сбежала с Джакомо. Вот так новость! Вроде ж, к ней Карло сватался?

Ну да ладно, то не моя забота, только кое-что странным мне показалось.

- Постой, - говорю, - а ревешь-то ты чего? И почему «сбежала»? Нешто старик против был? Ведь ладили, вроде, они с Манджафоко…

Ну, она опять плакать. Форменно, истерика начинается. Я головой верчу, может где воды зачерпнуть, чтоб ее, стало быть, в чувство привести. Но нет, смотрю, не требуется уже, оклемалась. Побежала куда-то – притаскивает письмо и мне в руки сует. На, говорит, сам читай, вот мне Аличе про все как есть прописала тут.

С грамотой у меня неплохо, вообще-то. Я и имя свое подписываю полностью, коли надобность придется. Но тут глянул – мама родная, ну и буквицы у кукольниковой дочки, что твои опилки от самой мелкой пилы.

- Ты – говорю сестрице, - сама мне прочти, а то я как разволнуюсь – так глаза слезятся и ровным счетом ничего не видать.

(прим. автора: Джузеппе и вправду умеет подписывать свое имя полностью – от имени аж две буквы, а от фамилии целый крестик.)

Бьянка высморкалась в передник, что твоя иерихонская труба, листок на коленках разгладила и начала:

- Душенька моя Бьянка, пишет тебе твоя блудная подруга Аличе. Ах, дорогая моя, если бы знала, где я сейчас нахожусь! Вокруг меня почти полная тьма, и лишь крохотный свечной огарок озаряет… - тьфу. И дальше в том же духе.

– Ты, - говорю, - по делу читай, без этих «ах» и «ох». Где она есть-то, и за что отец на них рассердился?

Ну, нашла нужное место, зачитала. Признаюсь, так я до конца и не понял. Вроде как старику это не понравилось, что Аличе на Джакомо запала – а он-то на Карло ставил, выходит. А я понимаю его, между прочим. Кому охота дело всей жизни такому пройдохе, как Манджафоко, оставлять! Понятно ж, что театр за Аличе отойдет, и муж ее там хозяином сделается. Но один вопрос еще надо было прояснить.

- Слушай, - говорю Бьянке, - а чего Джеппетте дом-то продал? Ну, Карло же при нем так учеником и остался, справлялись же без Манджафоко на театре, и еще сто лет бы без него обошлись.

Не поверите – опять рыдает. Я аж разозлился.

- Да говори ж ты! – ору на нее.

И тут, синьоры, она такое говорит, что у меня ноги подкосились.

Джакомо-то с Аличе, оказывается, не просто так сбежали! Они… всех кукол с собою прихватили. Ну, вы не знаете, синьоры, а я с Джеппетте давно знаком – ему эти марионетки как дети малые были. Как с людьми с ними нянчился. Помню, поломалась у него как-то одна, разорвалась – он чинил ее и плакал, будто сынку родному по живому рану зашивал. Ох.

И рассказывает Бьянка моя мне дальше, как старик после этого заболел, и думали что не выживет, и как пришлось чуть не все вещи распродать ему на лекарства да на докторов, а под конец и дом пошел с молотка.

Тут глупая девчонка опять всхлипнула, слезы размазывает по щекам. Ну!

Еле дознался от нее, что сейчас старик у Карло живет, а дальше и слушать не стал. Махнул рукой – и к ним бегом.

***
Вот так и стал я снова к старому Джеппетте захаживать. Ох и не скоро, скажу я вам, он от того горя отошел. Может, и вовсе не отошел, ежели так-то поглядеть. Хворал все, хворал – поначалу просто на постели лежал да в потолок смотрел. Очень страшно делалось от взгляда его такого… будто уже и нездешнего, прости господи.

От театра многое осталось – декорации, холсты с картинками – на сцене, значит, вешают их, чтоб представлять, где дело происходит. Но марионеток – ни одной, подчистую мерзавец все выгреб. Я раз попробовал спросить старика – когда уж он вставать начал да пободрее себя чувствовать - отчего не сделать им с Карло десяток новых кукол (дело-то нехитрое). Глядишь, и зарабатывать бы стали, выкарабкались бы помаленьку. Но он как о куклах услышал – слезы так из глаз и закапали сами собою. Карло мне после говорил – ему запретил даже думать об этом. Куда там!

Холсты, кстати, можно было б и на стенку прицепить – все покрасивей было бы да сырость поменьше. Один повесили потом все же, нарисован на нем был очаг и котелок над ним, да так натурально, что не раз думалось – вон как огонь весело полыхает, а что ж холодно-то мне? А потом спохватывался.

Ну вот, о чем бишь я? О куклах, значит, Джеппетте теперь и слышать не желал, и все лежал целыми днями на кровати, совсем сдал. Карло на них двоих один горбатился. От театра осталась у них шарманка. Раньше для зазывания публики ее на площади вертели, а теперь Карло ходил с ней по дворам, кое-как зарабатывал себе и старику на хлеб. Туго им приходилось. Карло меня даже просил – возьми меня, мол, к себе в мастерскую, я, говорит, и по столярке могу многое. Да куда там! Я сам еле концы с концами сводил. И Марчелина против была – двоим, говорит, не прокормиться с твоих заказов, на что тебе помощник.

(прим. автора: Джузеппе, ты совсем дурак или как? Ты почему еле концы с концами сводил-то? Пить надо меньше и работать быстрее да качественнее! Ведь Карло, не в упрек тебе будет сказано, мастер получше тебя. Взял бы его в свою мастерскую – дела бы сразу на лад пошли.)

Старику-то получше стало, хоть и не скоро. Слаб был все равно, из каморки вовсе не выходил, так хоть не лежал, и на том спасибо. Мастерить вдруг что-то вздумал. Я раз зашел, гляжу – сидит, а на столе перед ним штука вроде игрушечного города – башни, стены, и все такое, только маленькое - ровно как для кукол. Ну, думаю, спятил наш старик. Кукол у него украли, – уж сколько лет прошло! - а он домики для них строит.

Я дверью стукнул - он аж вздрогнул, и скорее тряпку какую-то на стол набрасывать. Потом обернулся, меня увидел.

- Уф, - говорит, - напугал ты меня, Бартоло. А я думал, Карло вернулся. Ты ему не рассказывай, а? – и на стол кивает.

С психами, дело известное, спорить нельзя. Я по плечу его похлопал, сам подмигиваю, дескать, не волнуйся, папаша Джеппетте, буду нем, как могила. А только с Карло я все равно поговорил потом. Рассказывать-то не стал ничего, зачем же рассказывать, коль молчать просили, а только спросил, не замечал ли он каких странностей за стариком нашим.

Карло удивился.

- Ничего такого не замечал, - говорит. – Наоборот, я б сказал, что на поправку идет. Повеселей стал, и спит спокойно, как младенец.

- Это, - говорю, - хорошо, но ты все ж послеживай за ним, мало ли. Совсем старый он стал, папаша наш.

Карло кивает:

- Куда ж без этого… слежу…

Очень он к старику привязан был. Если б не Карло, и не знаю, что бы с ним сталось, вот так-то.

***
Время быстро летит. Сколько прошло с тех пор, как Манджафоко увез Аличе и кукол? Да уж не меньше десяти лет, должно быть. А то и все пятнадцать. Редко-редко когда Бьянке за эти годы письмо от Аличе приходило. Ну, сестрица мне рассказывала сразу, как весточку получала, а меня сомненья брали – говорить старику или только напорчу? С Карло посоветовался. Он как услышал про письма от Аличе – за сердце схватился. Мне не велел с Джеппетте толковать – подготовить, говорит, его надо, нельзя так сразу. Помереть может. Сам обещал сказать. Новый адрес Бьянки у меня выспросил – она как раз об ту пору замуж наконец выскочила за бездельника своего.

Честно говоря, я уж думал, больше никогда не увидеть нам ни синьорину Лоренцини, ни Манджафоко. Ну, насчет Манджафоко, прямо скажу, ни чуточки не жалко. А Аличе могла бы и навестить отца, не годится так дочери себя вести.

Но вот раз иду я вечером через площадь – суббота была - а там посреди балаган стоит. Совсем как в прежние времена. Флаги цветные, музыка – ровно праздник какой-то. И афишка полощется, а буквы на ней аршинные, разве что слепой не разберет:

СЕГОДНЯ И ЗАВТРА
ТОЛЬКО ДВА ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС
СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!

ЗНАМЕНИТЫЙ КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР
ДОКТОРА КУКОЛЬНЫХ НАУК
КАРАБАСА БАРАБАСА
ДАЕТ ВСЕГО ДВА ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
ДВА ДНЯ ПРОЕЗДОМ В ГОРОДЕ N
Билет на стоячие места – 2 сольдо

Вот это да! Бог весть, почему, но я сразу о Манджафоко подумал. У меня пара сольдо как раз завалялась в кармане. Я и сам не понял, как оказался в толпе – а давка была у кассы, просто жуть.

(прим. автора: надо ли вам говорить, любезный читатель, что стаканчик граппы в «Сосновой шишке» наливали за три? Иначе не видать бы синьору Бартоло кукольного представления знаменитого театра, как своих ушей.)

В павильон набилось публики – не продохнуть! Гляжу на сцену – глазам не верю. Занавес – лучшей ткани, наверное, и в королевском дворце не увидишь. Переливается золотом и серебром, а на нем занимательные картины – человечки пляшущие в черных масках, принцессы, звездочеты в колпаках, розы и райские птицы. А над всем этим – солнце, круглое, точно блин, с носом и глазами навыкате.

Скрипки и флейты мигом смолкли, за сценой кто-то ударил в литавры – и выходит из-за занавеса человек. Рыжая бородища у него вот по сюда, расшитый жилет в облипку и высокие сапоги на каблуках. Кланяется, все честь по чести – почтеннейшая публика, я, говорит, хозяин театра, дотторе Карабас, и я лично вот этой головой отвечаю, что вы за свои два (а кто и четыре) сольдо получите сейчас самое первоклассное зрелище, которое только можно иметь за два сольдо, а за четыре вы к тому же получили в свое пользование удобные места на скамье, так что грех жаловаться. Тут-то у меня челюсть и отвисла. Нипочем не догадаетесь, кто это был. Манджафоко, собственной персоной!

Еле-еле я до конца дотерпел, чего представляли – не запомнил, вот клянусь! Бегом, значит, за кулисы!

Он меня сразу узнал, и обрадовался, вот что я вам скажу. Обнял даже. Приятно, поди, что помнят тебя в родном городе.
 
- Ты, - говорит, - Джузеппе, - все такой же! Только вот нос… раньше был он у тебя красный, а теперь аж какой-то сизый. Не дело это, Джузеппе. Надо бы тебе здоровье поправить, - и гляжу, уже по стаканам разливает. Определенно, на пользу ему пошли все эти изменения. Дельный господин из этакого шалопая получился!

Очень хорошо посидели мы с ним в тот вечер, обо всем наговорились. Сперва он мне диплом свой показывал – всамделишный, с печатями и с подписями двух академиков и трех губернаторов – что он теперь «Доктор кукольных наук». Так в дипломе золотым по белому и сказано было (он мне зачитал) – «Доктор кукольных наук Карабас Барабас». Я сначала не понял, почему не «Джакомо Манджафоко», но он мне, когда вторую откупоривал, объяснил, что так в театральном мире полагается – сменить имя на что-то, стало быть, более звучное и красивое. «Сцен-но-е имя» называется.

Потом я про Аличе заикнулся – и тут тоже приятный сюрприз. Я-то, что греха таить, сомневался по одному вопросу… Девушка она честная, а он уж такой был пройдоха, так мало ли – но нет, все чин по чину, они как уехали тогда – сразу в первой же деревне наутро и обвенчались. Нет, зря я на него наговаривал, хороший он человек, Манджафоко.

Дальше уж он расспрашивать начал – сначала из вежливости про меня, про мастерскую, про семью, про здоровье Марчелины. Хотя видно по лицу, о другом ему поговорить охота. Ну, мялся-мялся - спросил все же. Про Карло и Джеппетте. А как же. Я так понял, что совесть мучала его – ну, не вовсе ж он пропащий человек, Манджафоко. Спрашивал меня, где живут они, да как старик себя чувствует, да не женился ли Карло, да чем зарабатывает, да в котором часу домой возвращается. Может, и деньгами подумывал помочь – я так понял, что сам он давно уже жил на широкую ногу, достаточно глянуть было, какой на нем костюм, да чем он гостя угощает, давно я такого кьянти не пил.

(прим. автора: вернее было бы сказать не «давно», а «никогда». Вино, которым угощал столяра Джакомо, было трехлетней выдержки, по два золотых за бутылку.)

Тут он вспомнил, что час уже поздний, а ему еще нужно было после представления всем распорядиться. Так что быстренько проводил меня из павильона, снова на прощание обнял, в обе щеки расцеловал.

- Ты, - говорит, - Джузеппе, - отличный малый! Приходи ко мне завтра после представления, я в четвертом нумере в постоялом дворе проживаю с супругой. Думаю, тебе и ее хочется увидеть, а?

Вот какой славный человек стал Джакомо Манджафоко.

***
На другой день я к нему пришел, как сговорились. Конечно, на Аличе – какая она теперь стала – мне было любопытно взглянуть. Да и, думаю, может удастся уговорить ее с отцом повидаться, не дело это для дочери, так себя вести. К старику-то я не ходил пока, они с Карло, должно быть, и не знали про то, что Манджафоко приехал.

Нумер четвертый оказался – не поверите – пятикомнатный! Во втором этаже, самый дорогой во всем постоялом дворе. На мой стук долго не открывал никто. Потом вдруг дверь распахивается. Стоит на пороге Манджафоко, насупленный, так глазами и сверкает, а рядом с ним… в дорожном плаще я ее не сразу признал-то, Аличе нашу. Как была красотка, так и осталась, не берет ее время. Только грустная, будто плакала недавно. Улыбнулась она мне очень ласково.

- Привет, Джузеппе, - говорит. Еще что-то хотела спросить, но тут Манджафоко заторопил всех. Оказывается, Аличе шла за чем-то в лавочку, и нужно было спешить, пока не закрылась, а меня он решил в «Сосновой шишке» угостить. А я что, я не против. С Аличе можно и в другой раз поболтать.

Опять хорошо мы посидели. Только кьянти лучше у Антонио в «Сосновой шишке» не брать, потому что бурда бурдой, небось Манджафоко такое и пить бы не стал, важным теперь господином заделался. А граппа – она и есть граппа, водой не развели, и то ладно.

Манджафоко угощал, все подливал мне и себе, но беседы не вышло такой задушевной у нас, как накануне. Мрачный он был в этот день. Дергался все, будто ждал чего-то. Ну, лучше граппы от этого лекарства еще не придумали. Постепенно расслабился. А пить не умеет, это сразу видно. Хоть он и крупнее меня раза в два, а развезло его мигом. Песню какую-то орать начал – оборвал на полуслове. Снова мне все про диплом свой рассказал – на какой бумаге он и какими чернилами, и как его четыре академика подписывали – из них два из Перуджи и пятеро из Падуанского университета - и сам Пьетро Абанский впридачу. Как он давал представление перед королем и получил в подарок золотой портсигар. Портсигар он немедленно и показал мне. Тяжеленный! На нем вензель «КБ» - «Карабас Барабас» значит.

Попытался мне портсигар этот тут же и подарить, но я не дурак, понимал, что назавтра же пожалеет. Еле отбился. 

Вижу, хватит ему. Вышли – он на ногах не стоит.

- Пошли, - говорю, - провожу тебя, горе ты мое. Не бросать же тебя в канаве, уж больно ты человек хороший. Еще ограбит кто-нибудь, зря ты портсигаром на весь кабак размахивал.

Он – ни в какую.

- Пошли, - уговариваю, - Аличе уж наверное вернулась давным-давно, ждет тебя, волнуется.

Подействовало. Про Аличе как услышал, глаза блеснули даже! Вот что любовь с человеком делает! А ведь пятнадцать лет женаты.

Довел я его до постоялого двора, проследил, чтобы он ключом в скважину попал. Только Аличе, как ни странно, дома еще не оказалось. Это его ужасно взбесило. Начал орать во всю глотку:

- Аличе, где тебя носит, дуру! Где ты есть, а ну чтоб сейчас же дома была! – и всякое такое, еще другими словами. Понятное дело, волнуется, что жена до темноты не вернулась. Дальше я слушать не стал, прикрыл дверь за ним на всякий случай и домой пошел. Марчелина не любит, когда я задерживаюсь. На другое утро, думаю, загляну к Манджафоко, проведаю.
 
Да только больше я ни его, ни синьорину Али… ну то есть синьору Манджафоко не видел. На другой же день спозаранку они снялись и уехали из N. насовсем. Так мне на постоялом дворе сказали. Бьянке она и на письма отвечать перестала. Боюсь, и не узнала, что отец ее, старый Джеппетте, помер в ту же ночь. 


Глава седьмая, в которой синьор Манджафоко тратит впустую более двух локтей вишневого бархата и восемнадцать раз чихает, а мы с вами видим старого маэстро Лоренцини в последние часы его жизни.

Комната на первом этаже постоялого двора была просторной, обставленной с претензией на роскошь, но излишне жаркой и, увы – чего вы хотели от провинциального постоялого двора - недостаточно чистой. За письменным столом сидел крепкий нестарый господин в белой рубашке с закатанными до локтя рукавами и атласном вышитом жилете (чуть-чуть за гранью хорошего вкуса), обтягивавшем его заметно склонный к полноте сильный торс.

По жилету змеилась увесистая цепочка желтого металла, терявшаяся где-то во внутреннем кармане. Господин был хорош собой. Великолепная курчавая черная шевелюра венчала его голову (цыганские ассоциации довершались золотой серьгой в ухе), а лицо украшали усы и ухоженная борода, прикрывавшая не только шею, но и расстегнутый на несколько пуговиц распахнутый ворот рубашки. Забавно, что растительность на лице приятного господина почему-то была рыжеватой масти.

Ах, любезный мой читатель, возможно ли было узнать в этом явно благоденствующем господине старого нашего знакомца, синьора Манджафоко! С тех пор, как мы с вами в последний раз виделись с ним, прошло – страшно сказать и помыслить! – четырнадцать лет. 

Разумеется, это был он – изрядно располневший, отрастивший бороду и усы и, похоже, сильно улучшивший свое материальное положение, но в прочих отношениях ничуть не изменившийся Джакомо.

Герой нашей истории пребывал, однако, в не самом радужном настроении. Приглядевшись, вы бы, боюсь, не сразу поняли, почему (хотя, быть может, напротив - вы уже достаточно изучили характер Джакомо и догадаетесь, не успев дочитать следующей фразы). Перед синьором Манджафоко, на столе, заваленном кучей инструментов, стружек, обрывков и обрезков, прежде всех предметов привлекала к себе внимание великолепная театральная кукла. Ее точеное деревянное личико светилось нарисованным румянцем, а золотые локоны приятно гармонировали с темно-вишневым бархатным нарядом и башмачками. Кукла сидела, прислоненная к чернильному прибору, растопырив руки с гибкими суставами, бессмысленно глядела перед собой и улыбалась неживой, замершей на губах улыбкой. Синьор Манджафоко не сводил с нее глаз. Казалось, он чего-то ждет, но с каждой секундой надежды его угасали, сменяясь разочарованием.

- Ну? – наконец прошептал он. – Давай же, ну… прошу тебя!

Кукла молчала и не двигалась – чего вы хотите, это же была всего лишь кукла. Джакомо вскочил на ноги, отпихнув стул высоким каблуком своего сапога и, грубо ухватив куклу рукой, потряс ее. Никакого эффекта. Тогда кукольник размахнулся и швырнул никчемную деревяшку в угол комнаты, издав нечленораздельный звук, больше всего похожий на стон человека, страдающего от непереносимой боли. Со злости синьор Манджафоко, не удовлетворившись расправой с неудачной – которой уж по счету! – марионеткой, еще и стукнул по столу кулаком – и, скривившись, заревел вновь, теперь уже от боли физической.

Ах, любезный мой читатель, сердце твое, без сомнения, сожмется от жалости, когда ты узнаешь, что все это время бедный Джакомо ни на один день не оставлял попыток создать куклу, не нуждавшуюся в руке кукловода. Ни в первый год после памятного бегства из дома Лоренцини, когда молодая семья скиталась по стране, еле-еле сводя концы с концами, ни теперь, когда Манджафоко стал знаменит и богат, заслуженно пользовался отличной репутацией, и даже несколько губернаторов, не говоря уже о более мелкой сошке, почтительно величали его «дотторе».

Куклы, украденные им у старого учителя, принесли ему деньги, известность и почет. Они работали на своего нового господина изо всех своих кукольных сил, и хозяину оставалось лишь пересчитать золотые да в нужный момент взглянуть повнушительнее, прищелкнув бичом.

Но они не принесли ему счастья. Снова и снова бился талантливый кукольник над очередными марионетками. Куклы выходили из его рук великолепные, роскошные, смешные и страшные. Чем больший доход приносил ему театр, тем больше бархата, шелка и фарфора шло на марионеток. Его новые творения вносили особый блеск в спектакли. Их охотно покупали, и давали хорошую цену. Но ни одна из них не была живой.

Злобу неудачник срывал на тех, старых куклах - Мальвина, Пьеро, Тарталья, Арлекин, Коломбина и другие боялись его как огня – и на своей жене. Но тсссс! Сейчас как раз у нас с вами есть возможность взглянуть на синьору Манджафоко – она, кажется, уже услышала шум и поспешила к супругу.

Действительно, дверь комнаты отворилась, и на пороге появилась молодая женщина в красивом и дорогом, хотя и исключительно простом, очень шедшем к ней сером платье. О да, то была Аличе! Что сделало время с нашей юной красавицей, друзья мои!

Нет, стан ее был все так же строен, а лицо очаровательно. Но Джакомо вы бы узнали мгновенно, несмотря даже на появление на его лице бороды и усов, а Аличе… Что-то новое было в облике этой женщины – какая-то тусклая покорность судьбе, ни секунды не свойственная знакомой нам по предыдущим главам веселой юной девушке. Да, в черных косах ее серебрились седые волоски, на лице появились морщинки, а руки огрубели и утратили свою нежную, изящную форму, но не в этом было дело. Глаза Аличе больше не блестели, радость будто навсегда исчезла из них.

Молодая женщина тихо приблизилась к мужу и проговорила обеспокоенным тоном:

- Джакомо, что случилось?

Кукольник не стал тратить слов на объяснения – он лишь махнул рукой в тот угол, где бесформенным свертком, вниз головою валялась выброшенная им роскошная марионетка. Аличе поняла без слов.

- Не переживай, - неуверенно посоветовала она. – Следующая уж точно получится…

- Нет, - резко сказал Джакомо. – Прошло пятнадцать лет, а я остался там же, где был. Чертов старик так и не раскрыл мне своего секрета. А ведь был же секрет! – Джакомо стукнул по столу снова, но уже – предусмотрительно – другой рукой и не так сильно. – Был секрет, я в этом уверен… Все твердил мне «работай»! Рабоооотай! А я что делаю? Пятнадцать лет… Был бы он жив сейчас – вытряс я бы из него все, за милую душу! Жаль, помер небось уже давно… утащил свою тайну с собой в могилу. Или не помер? – синьор Манджафоко покосился на супругу. Аличе молчала, словно не слышала вопроса мужа. Потупив глаза, она теребила манжеты своего платья.

- Я тебя спрашиваю, - повторил Манджафоко, круто разворачиваясь к жене. – Папаша твой жив или нет? Не может быть, чтоб не знала… Жив?

- Да, папа жив, - прошептала Аличе, не поднимая глаз.

- Откуда ты знаешь? – спросил Джакомо с ледяным спокойствием в голосе. Он приблизился к жене и приподнял ее лицо за подбородок, заставляя смотреть на него. – Откуда знаешь? Переписываешься с ним? Видишься с Карло? Отвечай!

Аличе заплакала.

- Нет… Нет… Нет… - повторяла она сквозь слезы. – Джакомо, милый, я ни с кем не вижусь, как ты мог подумать… Папа мне не пишет, и я ему не пишу… Нет…

- А кто?

- Это Бьянка, - лепетала Аличе. – Бьянка Бартоло, больше никто…

Если вы думаете, что упоминание женского имени – и притом знакомого имени (Бьянка была давней подругой синьоры Манджафоко, и Джакомо ее отлично помнил) – успокоило ревнивца, то вы ошибаетесь.

- И много она написала тебе? А? – самым вкрадчивым тоном осведомился подозрительный супруг. Ну-ка тащи сюда свою шкатулку! Живо!

Синьора Манджафоко не посмела ослушаться. Примечательно, что муж и не подумал следовать за ней, чтобы посмотреть, не выложит ли она из шкатулки заранее какие-то компрометирующие ее письма – настолько он был уверен в своей власти.

Выхватив из рук вернувшейся торопливыми шагами жены ее ношу, Джакомо откинул крышку (Аличе заранее отперла замок) и одним резким движением опрокинул объемистую деревянную шкатулку над письменным столом. На разбросанный по столу мусор и инструмент выпали бусы, браслеты и несколько заботливо перевязанных ленточками пачек конвертов. Пачки, по всей видимости, были переложены листочками и засушенными цветами, хранимыми для красоты или из сентиментальных соображений. Многие из них от грубой тряски немедленно рассыпались в прах. Помимо всего прочего, среди содержимого шкатулки оказалась сломанная пудреница. Облако пыли, пудры, останков погибшего «гербария» повисло над столом, распространяя резкий цветочный аромат дешевой косметической лавочки.

Лицо Джакомо побагровело.

- А-а-а-а – апчхи! – оглушительно чихнул он, от неожиданности выпуская из рук злополучную шкатулку.
- Б-будь здоров, дорогой, - пискнула Аличе, но муж ее не слышал. Он чихал и чихал, не в силах остановиться, словно на него навели порчу. Восемнадцать раз оглушительное «апчхи» синьора Манджафоко прогремело на весь постоялый двор, и восемнадцать раз жена – с неутомимостью заведенной куклы – от всей души пожелала ему доброго здоровья.

Приступ чихания утомил нашего героя. Вытерев лицо рукавом, он вяло ковырнул пальцем одну-другую пачку писем. Все они, точно, были от Бьянки Бартоло.

- Ладно, - проговорил Джакомо неожиданно благодушным тоном. – Можешь собирать. Жив, значит, папаша твой? Вооот как… А что, девочка моя, не навестить ли нам старого Маэстро? – добавил он раздумчиво.

Лицо Аличе осветилось недоверчивой надеждой. Она боялась сказать хоть слово, чтобы не спугнуть это новое, так удачно накатившее на ее супруга настроение.

- Решено, - Джакомо громко хлопнул в ладоши. – Завтра выезжаем в N. Давненько мы там не бывали, а дела у нас там кое-какие остались, сдается мне. А сейчас – подай мне свежую рубашку. И – да, постой – неси, пожалуй, обед уже. Я проголодался.


***

- Значит так. – Манджафоко резким движением отодвинул от себя тарелку и посмотрел на жену. – Пойдешь к отцу сегодня после спектакля. Где он теперь живет, я выяснил, это на углу Грилло и делла Чильеджа, в подвале. Знаю это место. Ты там, кстати, ни разу не была? – добавил он как будто между прочим.

- Где? На виа дель Грилло? -  Аличе честно не поняла вопроса.

- Не важно. Забудь. Навестишь папашу, покаешься, ну, всплакнешь там – не мне тебя учить, а потом переходи к делу. Ты должна во что бы то ни стало узнать, в чем его секрет, поняла? Проси, умоляй, скажи, что мы нуждаемся, скажи, что все старые куклы от меня разбежались, что я тебя бью, что тебе нечего есть… - Джакомо критически окинул взглядом шелковое платье жены и скривился. – Ну наври короче чего-нибудь. Меня особо не приплетай, для меня он стараться не будет, проси будто лично от себя. Да, вот еще мысль: скажи, что грешно уносить такое великое искусство в могилу… Ну, мол, тебе, папаша, уж недолго осталось, разве б ты не хотел, чтоб твое дело продолжало жить на радость людям, что-то в этом духе. Сформулируешь там покрасивее.

Аличе молчала, опустив голову.

- Иногда я сам начинаю верить в тот бред, который я тогда… что он чернокнижник… - пробормотал Манджафоко, уставившись в окно и уже ни к кому конкретному не обращаясь. – Должно быть что-то очень простое, очень… раз и Карло осилил. Но что? Скольких кукол мне еще разрезать, чтобы понять, чего в них особенного? Особый материал? Состав краски? Фаза луны? Заклинание, наконец… Бред, бред… - невезучий кукольник тряхнул головой, отгоняя наваждение.

- Короче говоря, все поняла, девочка? Твоя задача: во что бы то ни стало узнать, как, КАК, черт возьми, старик сделал этих марионеток живыми. Без его секрета можешь не возвращаться!

Синьора Манджафоко совсем съежилась под горящим взглядом супруга.

«Увижу папу. Сегодня вечером увижу папу», - повторяла она про себя. А о прочем старалась не думать. Только плохо удавалось.

***
Встреча с Джузеппе Бартоло на пороге совсем выбила Аличе из колеи. Если за минуту до этого она храбрилась, повторяя про себя последние наставления мужа, то сейчас, когда она оказалась на улице, больше всего на свете ей захотелось сесть прямо в пыль, расплакаться и никуда не ходить. Или еще лучше – пойти к Бьянке и расплакаться там. Бог знает, почему пьяница-столяр, никогда ее особенно не интересовавший, вдруг так на нее подействовал.

Вечерний город вокруг нее жил своей обычной жизнью. Закрывались лавки, отворялись ставни мелких забегаловок. По самой середине мостовой бродил красивый крупный петух с зеленым хвостом. Неверной походкой прошел старый фонарщик. Аличе вспомнила его – и пятнадцать лет назад в его обязанности также входило следить за фонарями на главной площади. Молодая женщина подумала машинально, что, хотя еще светло, аккурат будет пора зажигать, когда он такими темпами доберется до первого фонаря на своем участке. Из какого-то двора доносился монотонный голос шарманки.

Аличе живо припомнила новенькую, блестящую красным лаком шарманку, которую выносили на площадь в дни представлений Карло и Джакомо. На какую-то долю секунды она подумала о том, молодом Джакомо отвлеченно, не как о своем нынешнем муже, и это так ее напугало, что бедняжка, вздрогнув, чуть не бегом бросилась вперед по улице. Ей и в самом деле нужно было спешить: Манджафоко строго-настрого приказал ей уйти от отца до десяти вечера, чтобы не встретиться ненароком с Карло. Спорить с ним Аличе не стала, она знала: Джакомо ее ко всем ревнует. В этом все дело.


***
Дверь каморки под лестницей оказалась не заперта. Сперва ей показалось, что комната пуста. Свет почти не проникал сюда через маленькое окошко. Аличе часто заморгала, приспосабливаясь к полумраку. Наконец, ей удалось разглядеть, что старик лежит на кровати в углу комнатки, вытянувшись во весь рост и не шевелясь. Молодая женщина приблизилась. Старик никак не отреагировал на ее движение; глаза его были закрыты. Трясясь от страха, Аличе заставила себя подойти к кровати вплотную и склониться над его лицом. Наконец, ей удалось уловить слабое дыхание спящего. Тогда она присела на стоявший у стены стул и стала ждать.

Прошло не менее получаса, когда синьора Манджафоко, от нечего делать рассматривавшая бедную обстановку каморки, снова перевела взгляд на отца и вдруг обнаружила, что старый Джеппетте открыл глаза.

- Папа? – несмело прошептала Аличе.

- Вот и девочка моя пришла, - отозвался старик спокойно. Он ласково улыбнулся, и Аличе с ужасом заметила, что во рту его не осталось ни одного зуба. – Живая и здоровая. Хорошо-то как. А как там остальные?

У Аличе на секунду мелькнула мысль, что он имеет в виду Джакомо. Да нет, этого не может быть. Какие еще «остальные»?

- Как детки мои, здоровы? – переспросил Джеппетте с нежностью в голосе. – Он их не обижает?

О боже! Старик тревожился о своих куклах!

- Все в порядке, папочка, - торопливо ответила Аличе. – Они молодцы… работают… и все такое.

- Все живы? – уточнил Джеппетте с болезненной настойчивостью.

- Да, да, - соврала дочь в ответ, не имея мужества сказать правду.

- Ты так вовремя, - снова сказал старик после длинной паузы. Только сейчас Аличе обратила внимание, что дыхание кукольника стало очень неровным. Дырявое одеяло на его груди то вздымалось чуть не вдвое чаще, чем надо -  то вдруг переставало шевелиться вовсе.

- Поближе сядь, – попросил Джеппетте невнятно, и грудь его снова заходила ходуном.
Аличе торопливо придвинула свой стул к самому изголовью. Старик попытался приподнять голову от подушки, но ему это не удалось. Тогда он подал дочери знак наклониться к нему.

- Аличе, - зашептал старик быстро; речь его с каждым словом становилось различать все труднее. – У меня есть тайна. Я расскажу… Только тебе. Тебе… и им. Это для них. Они заслужили… Счастье заслужили…

Почему-то Аличе захотелось его остановить. Захотелось, чтоб не было никакой тайны, чтоб нечего было ему – рассказывать, а ей – слушать. Чтобы она просто могла посидеть возле кровати и молча подержать отца за руку. Но умирающий кукольник продолжал бормотать:

- Бартоло думал, я чокнутый.. Хе-хе… Я нарочно от всех от них скрывал. Даже Карло не знает… Но это не для него. Ему ни к чему. И тебе ни к чему – это им. Ты им скажи. А Манджафоко не говори! Им отдашь… а ему не отдавай.. нипочем не отдавай…

- Папочка, - ласково прошептала Аличе, вытирая непроизвольно катившиеся по лицу слезы рукавом. – Ты отдохни, тебе вредно волноваться.

Но старик решительно выдернул свою морщинистую руку из ладони дочери и принялся что-то искать под подушкой.

- Счастье заслужили… Счастье за дверцей… Маленькая дверца… Откроешь – за ней моя тайна… Только ты будешь знать, как открыть.

Наконец, ему удалось нашарить искомое. Джеппетте вытащил из-под подушки маленький сверток – какой-то небольшой предмет, укутанный в серую ветхую тряпицу.

Несколько минут невероятных усилий потребовалось ему, чтобы развернуть ткань – пальцы не слушались. И заглянувший в низкое окошко последний закатный луч осветил удивительный, такой неуместный в этом нищем жилище предмет – в руке старого кукольника торжествующим огнем блестел маленький золотой ключик.


Глава восьмая, и последняя, в которой Пьеро попадается под ноги своему хозяину, дочь старого кукольника совершает свою третью ошибку, а жандарм скучает на посту.

Длинный монолог утомил Джеппетте. Вложив драгоценный ключик в руку дочери, для чего ему пришлось невероятным усилием даже приподняться на постели, он снова откинулся на подушку и прикрыл глаза. Оставалось еще кое-что, о чем Аличе непременно должна была узнать, но сперва бедняге требовалось немного отдышаться.

Вдруг молодая женщина вздрогнула, словно невидимая рука дернула ее за нитку, как послушную марионетку. Расширив глаза от испуга, она вслушивалась, казалось, в одной ей ведомые звуки.

- Папочка, - быстро проговорила она, целуя лицо отца. – Папочка, мне нужно бежать. Иначе он… рассердится на меня. Но я приду еще, обязательно приду, скоро-скоро приду к тебе, я обещаю!

Старик ничего не ответил – он задремал.

Аличе накинула капюшон плаща и торопливо выскользнула из каморки.

В светлом круге под ближайшим фонарем она остановилась и поспешно взглянула на маленькие золотые часики, висевшие у нее на шее на тонкой цепочке. Четверть одиннадцатого! Женщина бросилась бежать, едва не сбив по дороге с ног какого-то припозднившегося шарманщика.

(прим. автора: она его не узнала. Но тем любезным моим читателям, которые симпатизируют невезучему Карло, думаю, будет небезынтересно и отчасти приятно услышать, что ему хотя бы таким образом, но все же посчастливилось в последний раз встретиться с той, которую он некогда любил... )

Манджафоко ждал жену, трезвея от ожидания – не от продолжительности его, а, казалось, от самой необходимости ждать.

Наконец, дверь отворилась. Аличе старалась не шуметь, но сейчас проскользнуть незамеченной мимо ее мужа, сидевшего прямо на полу в прихожей, не сумела бы даже мышь.

Вдобавок перед ним стояла зажженная свеча.

- Ну? – спросил Джакомо.

Аличе молчала.

Тогда Манджафоко грузно поднялся, схватил жену за плечи и потряс ее, вглядываясь в расширенные от испуга зрачки своими страшными, мутными, налившимися кровью глазами. И уж поверьте – он многое там прочел и без слов. Он слишком давно был знаком с этой женщиной.

Синьор Манджафоко без лишних церемоний дернул тесемки на шее Аличе и скинул плащ с ее плеч на пол, а потом ухватил жену за запястье и поволок в комнату. К счастью, он не попытался взять супругу за руку, а не то очень удивился бы, обнаружив, что женщина прячет какой-то предмет в крепко зажатом кулаке.

Смутная тень метнулась через всю комнату к стене, но с дивана, на который Манджафоко толкнул жену и плюхнулся сам, было ее не видно.

- Рассказывай, - не терпящим возражений тоном потребовал Джакомо, не выпуская запястья жены из тисков своих сильных пальцев.

Аличе торопливо начала, переведя дух:

- Папа совсем плох, Джакомо. Он ужасно обессилел. Едва голову может от подушки оторвать. Он так был мне рад, представляешь! Он совсем на нас не сердится, зла не держит. Карло я не видела, ушла, как ты сказал, вовремя; он еще не возвращался. Мы ведь могли бы папе чуточку помочь деньгами, правда, милый? Можно не брать из кассы, я могла бы продать те кружева, что плела зимой… Они так бедны, ты не представляешь! Крохотная каморка в подвале, плесень на стенах, и…

- Не то, - хмуро оборвал жену Манджафоко. – Секрет. В чем его секрет? Ты узнала?

Застигнутая врасплох Аличе быстро помотала головой. Но увы! Джакомо, как уже было сказано выше, знал ее слишком хорошо.

- Узна-ала, - с расстановкой произнес он убежденно. – Ну?

Упрямица молчала. Она даже дернулась, пытаясь высвободиться, и тут-то ее стиснутые пальцы привлекли внимание Манджафоко. Он перехватил кулачок Аличе:

- Покажи.

Аличе бессильно разжала руку. Увиденное озадачило Манджафоко, сознание которого все еще было несколько мутно.

- Ключ? – пробормотал он, потирая виски ладонями. – Как странно… От чего он? От шкатулки? От часов? При чем тут ключ?

- Я не знаю, милый, - прошептала синьора Манджафоко. – Мне кажется, папа бредил. Насколько я понимаю, это ключ от наших старых часов, высоких, помнишь? Они давно сломались совсем, думаю, или их продали – в каморке их нету, точно. Папа придумал какую-то глупость… ну ты пойми его тоже… он так переживает за своих кукол… он выдумал, что это ключ от счастья, или от врат кукольного рая, что-то такое. Все твердил – «дверца, дверца, мой секрет за дверцей». Он совсем плох, уже не понимает, что говорит…

- Дверца? Какая еще дверца? А секрет… секрет за ней… Так… Дай-ка, - властно велел Манджафоко, протягивая руку за ключом.

- Н-нет.

Его жену вдруг словно подменили. Она спрыгнула с дивана и отступила на несколько шагов, пряча руку с ключом за спину.

- Не дури. Давай сюда. Был бы ключ, а уж дверцу отыщем! Ты молодчина, ловко раскрутила старикашку. Немного недожала, конечно, но это не беда. Давай сюда ключик.

- Нет! – закричала Аличе.

Манджафоко рассвирепел. Подумать только, секрет уже почти у него в руках, какого черта глупая девчонка встает у него на пути? Выругавшись сквозь зубы, он подступил к жене с явным намерением силой разжать ее кулак и в одно мгновение решить досадную проблему.

Напрасно он не закрыл дверь комнаты! С быстротою молнии молодая женщина, отклонившись от устремившегося к ней супруга, метнулась в прихожую, а оттуда – на лестницу и вон с постоялого двора.

Хмель выветрился из головы Манджафоко быстрее, чем из его ног, и попытка броситься в погоню поначалу не дала результата большего, чем три неверных шага, завершившиеся чувствительным падением с собственного левого каблука, но, как ни странно, грянувшись об пол всем телом, Джакомо почувствовал себя лучше. Он довольно бодро вскочил и в несколько прыжков достиг входной двери.

Вдруг маленькая белая фигурка кинулась ему наперерез, прямо под кованый сапог. То был негодник Пьеро, подслушавший весь описанный выше разговор. Споткнувшись о марионетку, дотторе Карабас полетел с лестницы вниз головой и остался лежать у последней ступеньки неподвижно.

***
Крохотным оказалось то преимущество, что выгадала бедная синьора Манджафоко благодаря самоотверженности маленького деревянного актера!

К тому же она сама допустила непростительную ошибку – побежала не в сторону главной площади, где можно было, в конце концов, закричать, перебудив жителей окрестных домов, а прочь из города.

Постоялый двор стоял почти на окраине, и каменные дома вдоль дороги быстро сменились лачугами, а потом местность и вовсе стала безлюдной. Впереди в неверном свете луны блеснула гладь заросшего грязного пруда. Дорога перерезала пруд поперек, и в самом узком месте через водную преграду был перекинут старый деревянный мост с высокими тонкими перилами. Джакомо нагнал жену на середине моста.

- Отдай ключ, - прошипел он, пытаясь отдышаться. Воздух со свистом вырывался из его горла – тяжеловат стал уже синьор Манджафоко для таких пробежек – а голова болела сразу в двух местах.

Аличе помотала головой и отступила к перилам.

- Отдай, не дури! - завопил кукольник.

Взгляд загнанной в тупик женщины заметался и вдруг остановился на черной поверхности затхлой воды пруда.

С заметным, но не вполне понятным усилием (ведь ключ был невесом) молодая женщина подняла руку над водой и, не размахиваясь, разжала кулак.

Крохотный кусочек металла с тихим, едва слышным всплеском коснулся воды, навсегда ускользая от синьора Манджафоко. Несколько секунд Джакомо стоял неподвижно, словно не понимая, что произошло. На лице Аличе мелькнуло странное выражение… радость? торжество? Она легко, как птица, взмахнула рукавами своего серого платья, демонстрируя мужу пустые ладони.

У Джакомо потемнело в глазах, из горла его вырвался нечеловеческий крик. Тихий всплеск, давно потухший, отчего-то превратившись в звонкий выстрел бича, продолжал эхом звучать в его голове  Он забыл, кто он сам и кто эта стоящая перед ним женщина – он видел только маленький золотой ключ и чувствовал – чувствовал физически, всем телом – что произошло непоправимое. Ярость застлала его глаза… Он бросился вперед, к фигуре, стоявшей у шатких перил, и занес кулак для удара.

Ударил ли он ее? Джакомо не знал. Пальцы его не почувствовали удара, но он сейчас и вообще практически ничего не ощущал. Стройная женская фигурка, пытаясь защититься, даже не выставила руки перед собой, не заслонилась - только поспешно сделала еще шаг назад – туда, где не было уже кромки моста, где от темной воды внизу ее отделяли лишь старые перильца, с сухим треском расступившиеся у Аличе за спиной и пропустившие ее легкое – но во много раз тяжелее золотого ключика – тело в беззвучный короткий полет вниз, к черной глади заросшего маленького пруда.

***
Простые труженики города N. рано ложились спать. Поэтому в ту ночь только одинокому жандарму, скучавшему на посту на окраине города, довелось наблюдать странного невысокого господина, который брел по городским улицам нетвердым шагом. Господин этот шатался как пьяный, а когда он миновал круг уличного фонаря (на что ему потребовалась добрая четверть часа), полицейский от нечего делать отметил про себя, что человек одет хорошо и дорого, вот только очень грязен. Жидкая грязь буквально капала с него – с рукавов, волос, усов и бороды, каждый шаг его сопровождался звуком, свидетельствовавшим о том, что в сапогах у него полно воды, а на хвост сюртука и вовсе прицепились какие-то водоросли, словно непонятный господин только что вылез из болота. На секунду у полицейского шевельнулась было мысль, не является ли грязный человек жертвой разбойников, которые, по слухам, пошаливали в последнее время в окрестностях городка, но в этот момент человек упал на колени посреди улицы и завыл, как раненый зверь. Услыхав перемешанные с невнятными проклятиями хриплые рыдания странного господина, жандарм вернулся к своему первоначальному диагнозу «белая горячка» и равнодушно отвернулся от синьора Джакомо Манджафоко.


Эпилог от автора

Боже мой, дорогой мой терпеливый читатель, кто только не говорил с тобою со страниц этой повести – домовый сверчок, театральные куклы, столяр-пьяница и даже, извините, длинноухий осел – а вот теперь и я. Но чаще других обращался к тебе странный тип – сторонний наблюдатель, склонный к избыточным ахам и вздохам, как уместным, так и не вполне, пристрастный и лукавый, чрезмерно увлекающийся тяжеловесными и пафосными словесными конструкциями. Он и сейчас все еще – я чувствую – где-то поблизости. Да и ладно, пусть его. Все равно уже недолго осталось – ведь повесть наша на этом кончается.
Она вышла грустной, что поделать, любезный читатель, но до веселой истории с того места, где мы оставили наших героев, остается еще пятнадцать лет. И ты знаешь эту историю лучше меня, без сомнения. Это совсем другая история.

Автору же остается сделать то, о чем он мечтал на протяжении всего повествования – попросить прощения у всех, чьим искусством и талантом он питался в процессе написания этой повести, у тех, кому в действительности – им и только им одним – принадлежат герои, образы, идеи и предметы, прошедшие перед нами на этих страницах, а также у тебя, мой терпеливый читатель.

Простите.