А жизнь такие дарит штуки,
Что не сфальшивив, не запеть,
Что не найтись, не заблудившись,
И не подняться, не упав...
(Елена Винокурова)
Евфимия была отпущена родителями в монастырь в начале ноября, буквально облитая материнскими слезами. Девушка принесла в Кассиину обитель богатый вклад, а ее мать долго говорила с игуменьей, умоляя избавить Евфимию, насколько возможно, от тяжелых телесных трудов и вообще не относиться к ней слишком строго. Она ушла совершенно успокоенная, зато Евфимия, напротив, была взбудоражена и даже испугана: только придя в обитель, она узнала, что настоятельницу зовут Кассией, а поскольку совет поступить именно в этот монастырь дала императрица, девушка заподозрила, что между игуменьей обители и тем, что произошло недавно во дворце, существует связь. «Неужели со всем этим еще не покончено?» – подумала Евфимия, и сердце ее тоскливо сжалось. Она надеялась найти в монастыре успокоение и забвение всего, что с ней случилось за последний год, а вместо этого, кажется, наткнулась прямиком на продолжение злополучной истории своего грехопадения... «Вот расплата за то, что я тогда сказала “нет”!» – думала она.
Только Атройский игумен узнал от Евфимии на исповеди, почему она отказала всем своим женихам и решила идти в монастырь. Первый из посватавшихся к ней юношей, круглолицый, светловолосый и сероглазый, действительно показался ей похожим на холодную рыбу, и ее мутило от одной мысли, что ей придется с ним жить и ложиться в одну постель, хотя поначалу она не могла себе толком объяснить, почему он произвел на нее такое впечатление, ведь мать прямо называла его «красавцем». Второй жених ей приглянулся гораздо больше: высокий, черноволосый, хорошо сложенный, с блестящими карими глазами и обворожительной улыбкой; но его напористость, которая тоже нравилась девушке, сыграла с ним плохую шутку: когда накануне дня помолвки его с будущей невестой впервые ненадолго оставили вдвоем, и они стояли на террасе, выходившей в сад, он, глядя на двух пестрых кошек, теревшихся друг об друга мордочками на ступенях террасы, вдруг взял Евфимию за руку. Она вздрогнула, но не отстранилась, и тогда он обнял ее и поцеловал. Поцелуй был недолог, а когда молодой человек вновь посмотрел ей в глаза, она глядела не него так странно, что он немного испугался, отступил на шаг и сказал:
– О, прости меня! Я забылся... Ты такая красивая! – он улыбнулся и, поскольку она продолжала на него смотреть всё тем же «непонятным» взглядом, вдруг как-то глупо спросил: – Но, надеюсь, тебе понравилось?
– О, да! – она внезапно рассмеялась. – Конечно, понравилось!
Она сказала это таким тоном, что он совсем растерялся, но спросить ничего не успел, поскольку на террасу вернулись родители Евфимии.
До вечера девушка просидела у себя в комнате, обуреваемая такими мыслями и чувствами, которые привели бы в ужас ее родителей. До этого дня Евфимия пребывала в уверенности, что пережитое ею в спальне императора бывает между мужчиной и женщиной всегда, но теперь она поняла, что ошибалась. Когда будущий жених взял ее за руку, она догадалась, что он хочет сделать, и почти замерла в предвкушении, но... ничего не почувствовала! Нет, он не был ей противен, но она не испытала ничего сколько-нибудь подобного тому вихрю ощущений, который закружил ее после первого же поцелуя Феофила. «Если ничего такого не будет, как же я смогу с ним спать? – думала она о будущем муже. – Я не смогу, нет, лучше вовсе не выходить замуж! О, Господи, зачем только я тогда... Лучше бы мне никогда не знать, как это бывает!..»
С женихом, которого выбрал отец Евфимии, у девушки состоялся наедине очень короткий разговор.
– Господин, – сказала она, – я должна тебе сказать одну вещь, потому что обманывать тебя было бы нечестно. Я не девственница. У меня был любовник. И если я выйду за тебя замуж, а ты в постели окажешься не таким, каким был он, я буду тебе изменять, пока не найду такого же. А я думаю, что ты таким не окажешься. Поэтому смотри сам, стоит ли тебе брать меня в жены.
Отец оттаскал ее за косу и даже приказал принести кнут, но мать бросилась ему в ноги с мольбами пощадить дочь, кинулась ее обнимать и уговаривала «образумиться», но Евфимия вырвалась, убежала к себе в спальню и заперлась. Почти до самого утра в доме продолжались вопли и ругань; девушка слушала этот шум, лежа на кровати лицом к стене, и тело ее сотрясалось от рыданий. Она сказала очередному несостоявшемуся жениху правду, но не всю правду – теперь она окончательно поняла это: дело было вовсе не в том, что этот солидный господин только в постели оказался бы не таким, как император...
Евфимия прожила в монастыре две недели, продолжая носить мирскую, хотя и скромную, одежду и присматриваясь к здешней жизни. Ей всё тут очень понравилось – и сестры, и устав, и занятия, – а игуменья вызывала у нее чувство, граничившее с восхищением; но внутренняя тоска и беспокойство усиливались, и иногда она бросала на Кассию странные взгляды. Девушке неоднократно приходила в голову мысль, что лучше не поступать в эту обитель: она сознавала, что должна будет рассказать игуменье историю своего падения, и не знала, что Кассия скажет на это, и как вообще всё это обернется... В то же время еще больший страх, почти отчаяние ей внушала мысль о том, что будет, если она сама откажется от поступления в Кассиин монастырь: ей представлялся очередной скандал с родными, новые поиски обители... К тому же она понимала, что лучшего места, чем монастырь Кассии, ей для себя не найти. Наконец, она решилась: «Открою ей всё! Если она скажет, чтоб я уходила, тогда уйду... А может, ничего она и не скажет! Кто его знает, что там у них на самом деле было... Может, ничего страшного, и она не слишком огорчится...»
Игуменья, в свою очередь, тоже поглядывала на новопришедшую и задавалась вопросом, почему императрица прислала ее именно сюда – мать девушки рассказала Кассии об этом. Только ли из-за того, что в обители мало занимались телесным трудом? Ее подозрения еще возросли после того, как Анна однажды сказала ей:
– Послушай, а ведь эта новенькая, Евфимия, на тебя похожа!
– Что? – удивилась игуменья.
– Точно говорю! Волосы такие же, фигура, рост... И глаза, если при огне – синие-синие!
Всё объяснилось в тот день, когда девушка, наконец, сказала Кассии, что в монастыре ей понравилось, и она хотела бы тут остаться.
– Только, матушка, я должна... рассказать тебе кое-что, – сказала она тихо и добавила еще тише: – Может, ты еще не захочешь меня тут оставить...
Они прошли в келью игуменьи, сели, и Евфимия сказала:
– Матушка, мне мать Арета сказала, что перед поступлением в обитель надо рассказать тебе о своей жизни.
– Да, в общем и целом, – ответила Кассия, – чтобы я имела представление о том, как жила каждая сестра до монашества, и могла лучше понять, какое именно ей нужно руководство.
– Мне рассказывать, в общем, нечего... До шестнадцати лет моя жизнь была простой: всё время дома, при маме, читать меня учили по Псалтири и житиям святых, а потом я читала святых отцов, но не очень много... больше всего Златоуста. А вообще я любила прясть и играть с котятами... В шестнадцать лет... это было как раз год назад... меня взяли во дворец, кувикуларией к августе. Потом я отказалась от замужества, тебе, наверное, мама рассказала об этом, – Кассия кивнула. – Только она не знает, почему я это сделала. Я уже всё рассказала отцу Петру, когда мы ездили к нему, но я должна сказать и тебе, потому что... ты поймешь, почему... Во дворце я согрешила. Я отдалась одному человеку. Он захотел... предложил мне, а я... не отказалась, хотя могла бы... Это было только раз, потом я сразу ушла со службы у государыни... Этот человек... Это был император.
Через неделю после того, как Евфимия была облечена в одежду послушницы, Анна, придя на обычную исповедь к игуменье последней из всех сестер и исповедавшись, сказала:
– Послушай, мать, объясни мне, Христа ради, что происходит!
Игуменья чуть вздрогнула, задула свечи, догоравшие в подсвечнике перед аналоем, и спросила:
– А разве что-то происходит?
– Ну, матушка, милая, я же вижу! Что случилось? Что всё это значит? Сначала государь, потом государыня, теперь эта девочка... Я раньше думала, что августейший сюда из-за икон приходил, а сейчас уж не знаю, что и думать! Скажи мне, ради Бога, в чем дело? Ты же извелась вся, сил уже нет смотреть на тебя!
Кассия стиснула руки под мантией и какое-то время стояла молча и неподвижно, точно изваяние, глядя на лежащее на аналое Евангелие в серебряном окладе, а потом тихо ответила:
– Иконы тут не при чем. Император приходил, чтобы узнать, почему на смотринах я отказала ему. А императрица – чтобы спросить, зачем приходил он, потому что она ревнует.
– Так ты ему... нарочно тогда возразила? Но зачем?!
– Я хотела стать монахиней. Я думала, он меня быстро забудет. Но он не забыл.
Анна, пораженная, не сразу смогла что-то сказать.
– А Евфимия? – наконец, спросила она.
– Она бывшая кувикулария августы. Императрица посоветовала ей пойти в наш монастырь. Больше ничего не могу сказать, это тайна исповеди. Но это тоже связано с той историей.
Кассия говорила очень спокойно; в часовенке теперь было почти темно – горела только одна лампада перед образом Спасителя, – и Анна, глядя сбоку на двоюродную сестру, не могла толком понять, что та сейчас ощущает и о чем может думать. Между тем, мысль об императоре не давала ей покоя; она вспоминала, как он вел себя, когда приходил в обитель, как разговаривал с ней и с сестрами, – и всё представлялось в новом свете...
– Но послушай, мать! – наконец, почти вскричала она. – Ведь ты, пожалуй, государю всю жизнь испортила!
– Я знаю, – ответила игуменья чуть слышно. – Он сам сказал мне это.
Она закусила губу, несколько мгновений молчала, но не выдержала и закрыла лицо руками.
– Кассия! Ты что?
– Я испортила жизнь... не только ему, – проговорила Кассия и, опустившись на скамью у стены, горько заплакала.
Анна села рядом, одной рукой обняла ее, а другой принялась гладить по голове.
– Ну, матушка, милая, ну, успокойся, что же теперь делать, если так вышло...
– Я не знаю, что делать! – всхлипывая, проговорила Кассия. – Я испортила жизнь ему, себе, его жене... и даже этой девочке, которую никогда раньше не видела!.. А всё потому, что я... такая была гордая... своим призванием... думала, что... Бог меня будет хранить... на всех путях... раз я такая... избранная... «от всего отказалась» ради Него!.. Как я была самоуверенна!.. Я тогда даже понятия не имела... о том, что значит – от всего отказаться!..
Она умолкла, не в силах больше говорить. Анна помолчала, подождав, пока игуменья хоть немного успокоится, и сказала решительно:
– Послушай, мать, так дело не пойдет! Что бы там ни было, нельзя так изводиться. Этак ты себя в могилу сведешь, а ты нам еще нужна! Да и не только нам! Но ведь ты же ездила к отцу Навкратию... Что он сказал?
– А что он скажет? – Кассия чуть отодвинулась от сестры, вытерла глаза и сложила руки на коленях. – Я была у него на исповеди после того, как государь был здесь. Тогда отец Навкратий мне помог... Потом я еще ездила к нему два раза... Только, знаешь, теперь я к нему уже не поеду. Исповедаться можно и у отца Феоктиста, а что до духовных советов... Я в последнее время поняла, что то, что отец Навкратий мне может сказать, я и так знаю... А мне нужно другое... Вот только что другое – сама не знаю!..
– Я знаю, что тебе нужно! Пойти в гости!
– В гости?
– Да! Помнишь, в Патерике есть история про отшельника, который, когда на него уныние нападало, выходил из кельи и гулял вокруг нее, а потом входил и устраивал себе в утешение трапезу, как будто у него гости? Ну, вот, он вокруг кельи гулял, а потом ел с воображаемыми гостями, а мы с тобой завтра пойдем гулять в Город и зайдем в гости сами!
Анна говорила таким решительным, не допускающим возражений тоном, что игуменья улыбнулась.
– И к кому же? – спросила она.
– К господину Льву! Беседа с философом – вот что тебе сейчас нужно!
Назавтра сразу после полудня – была суббота, и в этот день лекции у Льва оканчивались рано – игуменья в сопровождении сестры действительно отправилась к Математику. Философ был и обрадован, и удивлен: Кассия с тех пор, как постриглась, встречалась с ним очень редко, а теперь вдруг пришла, причем без приглашения и без предупреждения.
– Господин Лев, я прошу прощения! – сказала Анна. – Это я привела сюда матушку, мне просто думается, что ей сейчас было бы очень полезно побеседовать с тобой. Я вас покину... Нет, матушка, и не думай возражать! – решительно воскликнула она, заметив, что Кассия хочет что-то сказать. – Сегодня ты – моя послушница! Я зайду вечером. Сейчас, правда, рано темнеет... Но ничего, надеюсь, мы всё же доберемся назад без приключений!
– Я попрошу слуг проводить вас, – сказал Лев.
Когда Анна ушла, Философ провел игуменью в гостиную, приказав слугам принести вина, оливок и рыбы, а также углей в жаровню, предложил Кассии сесть в кресло, а сам уселся в другое напротив и окинул свою гостью внимательным взглядом.
– Что-то случилось?
– Троянцы преодолели стену, дошли до самых кораблей ахейцев и бросили на них пламень.
– Но всё же врагов удалось отразить?
– Едва-едва, и последствия сокрушительны. «Ужасное, коему, мнил, никогда не свершиться»...
Слуга принес в ведре углей, вывалил их в жаровню, вынул из-за пояса мокрую тряпку, вытер пепел на полу и с поклоном вышел.
– Чем я могу помочь тебе? – спросил Математик. –
«Молви, чего ты желаешь? Исполнить же сердце велит мне,
Если исполнить могу я, и если оно исполнимо».
– Не знаю. Поговори со мной... Или хоть выпей со мной, – игуменья слабо улыбнулась. – Сказать честно, я бы хотела напиться.
– Это не выход.
– А где он, выход, где?! – вскричала она. – Прости!.. Помнишь, я сказала тебе: «Если бы на твоем месте был он, меня бы ничто не остановило»? – Лев кивнул. – Это правда, но в то время я еще не осознавала, насколько это правда. Это было так тогда, и оказалось, что это так... и спустя двенадцать лет! И если б он сам не остановился, я бы уже не была игуменьей, Лев. Но это еще не вся правда. Правда еще и в том, что если даже ты сделала... не всё плохое, что могла бы... не стоит обольщаться, что тебе «все-таки удалось удержаться»! То, что должно было случиться с тобой, случается с другой – из-за тебя! Потому что... не уступи ты «немножко»... – она закусила губу и помолчала. – Да, «немножко»... Ведь это же нелогично – обниматься, целоваться, а потом... не сделать всего остального! Если в конце пути пропасть, и ты это знаешь, то не надо и начинать этот путь, не так ли?.. А потом... в эту пропасть... падает другая – вместо тебя!.. И тот, с кем ты туда не упала, тоже падает... А ты... остаешься стоять на краю пропасти... вся такая добродетельная... потому что «все-таки не пала»!..
Кассия прижала руку ко рту; по щекам ее текли слезы. Дверь в гостиную оставалась приоткрытой, и Математик, услышав шаги, встал, быстро подошел к двери, принял у слуги из рук поднос с вином и закусками и приказал удалиться и больше не беспокоить их.
– Закрой дверь, Лев, – тихо сказала игуменья. – Это против монашеских правил, но... мне теперь не к лицу говорить о правилах!
Философ расставил содержимое подноса на столике, но только протянул руку к кувшину с вином, как раздался стук в дверь.
Лев открыл; слуга, извинившись, что-то тихо сказал, и Математик, проговорив: «Погоди», – прикрыл дверь и повернулся к Кассии:
– Мать, как ты относишься к тому, чтобы оказаться под одной крышей с ересиархом?
– Что ты имеешь в виду? – удивленно взглянула она.
– Сегодня какой-то день неожиданностей! Сначала ты пришла без приглашения, а теперь вот господин синкелл.
– Иоанн?! – Кассия несколько мгновений смотрела на Льва, точно не веря услышанному, и вдруг на губах ее появилась странная улыбка. – Вот это кстати!
Теперь настал черед Льва бросить на свою гостью удивленный взгляд.
– Так я приглашу его сюда?
Кассия кивнула, и Лев вышел из комнаты. Игуменья достала из рукава маленький льняной платочек и вытерла лицо.
– Вот кто, наконец, всё объяснит мне! – прошептала она.
– «Боги! великое чудо моими очами я вижу!» – воскликнул Грамматик, входя в гостиную. – Я когда-то поторопился сказать тебе «прощай», госпожа Кассия. Каюсь, я был недальновиден! – он улыбнулся. – Верно, не зря меня так потянуло сегодня к нашему досточтимому Философу: как чувствовал, что меня ожидает здесь необыкновенная встреча!
– Да, господин Иоанн, – сказала Кассия, – ты зашел очень кстати. Одна монахиня сказала мне вчера, что я нуждаюсь в беседе с философом. Она была права, только не о том философе думала, – она посмотрела на Льва, вошедшего в гостиную вслед за синкеллом и с любопытством и некоторым удивлением слушавшего их разговор. – Прости, Лев! Ты только что спрашивал меня, чего я желаю, и я сказала «не знаю», но теперь знаю: позволь мне побеседовать с господином Иоанном наедине.
– Бога ради! – улыбнулся Математик. – В таком случае, я вас покидаю. Если вдруг понадоблюсь, найдете меня в библиотеке. Вино тут есть, закуски тоже... надеюсь, вам хватит?
– О, вполне! – окинув взглядом столик, ответил игумен.
Лев вышел и закрыл за собой дверь. Иоанн подошел к столику, поднял кувшин и неторопливо наполнил два хрустальных кубка. Кассия следила за его изящными движениями и ощущала, как безжалостные тиски, в которых последние дни билась, окончательно теряя силы, ее душа, начинают разжиматься. Грамматик взглянул на нее.
– Прошу прощения, я забыл спросить: быть может, мать игуменья откажется разделить трапезу с «начальником нечестия»?
Она только качнула головой. Иоанн улыбнулся, опустился в кресло напротив нее, и взял в руку кубок. Кассия протянула руку к своему и, чуть приподняв его, тихо сказала:
– За пользу неожиданных встреч!
– Хорошо, что теперь ты ее оценила, госпожа Кассия, – синкелл с тонкой улыбкой поднес к губам кубок.
Он почти не сводил с игуменьи изучающего взгляда, но это ее почему-то не смущало – она сама не понимала, почему, – как, впрочем, не понимала и того, почему даже еще до начала разговора с ним испытала внутреннее облегчение, а теперь с каждым словом ощущала, как внутри словно разрываются веревки, скручивавшие ее так, что было даже тяжело дышать. Когда-то приходившая в ужас, думая о том, как рассказать отцу Навкратию о своем грехе, мучительно размышлявшая о том, насколько он поймет ее и сумеет ли он вообще понять ее до конца, по дороге ко Льву с тоской думавшая о том, что вряд ли сможет рассказать ему обо всем, что ее мучило – не потому, что не доверяла ему, а потому, что ей не хотелось взваливать на него свои страдания и доставлять ему слишком сильные и, возможно, мучительные переживания, – сейчас она сидела перед человеком, который, по-видимому, знал почти всё, и ощущала, что если б он и не знал, она могла бы ему обо всем рассказать, не испытывая особых внутренних неудобств или опасений. Это было очень странно, и, посматривая на «треклятого Ианния», она пыталась понять причину. Синкелл остро взглянул на нее и сказал:
– Как говорили стоики, «дружба существует только между взыскующими, в силу их сходства». А если между взыскующими есть и сходство характеров, это еще более усиливает притяжение. В чем наше с тобой сходство, госпожа Кассия, я уже сказал тебе когда-то. Это свойство, разумеется, нужно отличать от простого упрямства, капризности и тому подобных недостойных философа вещей. Полагаю, именно его имел в виду апостол, заповедуя не рабствовать людям. Но хотя Павел заповедал это всем, сей узкий путь находят лишь немногие, как немногие становятся и философами. А наиболее редкое, и, значит, наиболее ценное, создает и наибольшее притяжение между обладающими им; неудивительно, если оно пересиливает всё, что их может так или иначе разделять. Но за наиболее ценное приходится и платить дороже всего.
– Это так, – она чуть вздрогнула. – Но слишком часто ценное оказывается перемешано... со многими вещами сомнительной ценности.
– Может ли быть иначе в нашем падшем мире? Ведь и золото вымывают из грязи.
Кассия помолчала, пристально посмотрела на игумена и спросила:
– Ведь ты всё знаешь, господин Иоанн?
– Да.
– И про Евфимию, кувикуларию?
Грамматик взглянул немного удивленно и кивнул.
– Я тоже про нее знаю, потому что она поступила в мою обитель. У нее были женихи, и она могла бы выйти замуж, если б не та история! А она решила идти в монастырь, причем не потому даже, что потеряла девственность, и ей было стыдно перед будущим мужем, а потому, что государь... – Кассия остановилась.
– Произвел на нее слишком сильное впечатление?
– Да, – Кассия чуть побледнела. – Ей посоветовала пойти к нам августейшая.
– Вот как? – синкелл приподнял бровь. – Августа – слишком женщина, а женщины мстительны.
– Я не могу осуждать ее за это. Она очень страдает... Она приходила в наш монастырь и говорила со мной.
– О!.. Об этом я не знал.
– Как я теперь понимаю, это случилось вскоре после истории с Ефимией. Августа хотела знать... зачем государь приходил ко мне, – Кассия умолкла и на несколько мгновений закрыла глаза.
– Ты придаешь слишком большое значение вещам, которые его не имеют, госпожа Кассия. Грешить плохо, но еще хуже после сделанного греха заниматься бессмысленным самобичеванием.
В ее глазах заблестели слезы, она отпила чуть-чуть вина и сказала:
– Может, ты и прав, господин Иоанн, только... Чем больше я думаю обо всем этом... тем больше мне кажется, что во всем виновата я одна! Когда-то ты сказал, что я искушаю судьбу... и потом я думала, что судьба меня наказала, и поделом... Но я думала, что наказана только я! А в последний год выяснилось, что далеко не только! Вчера одна из моих сестер, которая немного знает эту историю, сказала... что я испортила жизнь государю... Но я испортила жизнь не только ему, но и августе... И вот теперь оказалось – даже этой бедной девушке, ведь то, что с ней случилось, произошло из-за меня! Пасть должна была я, а пала она! Как теперь с этим жить? Это невыносимо!..
Она судорожно глотнула еще вина. Иоанн задумчиво покачивал в руке кубок, наблюдая, как переливается в нем красная жидкость, наконец, тоже слегка пригубил и взглянул на Кассию.
– Что касается государя, то эта монахиня ошибается.
– Но он сам сказал мне это, только другими словами!
– Он тоже ошибался, – улыбнулся Грамматик. – Точнее, в тот момент он не мог видеть ясно, что судьба даровала ему такое счастье, за которое не жаль заплатить всем тем, чем пришлось заплатить. Но сейчас он это понимает. Главное во всем случившемся – не весь этот шум, поднятый крикливой плотью, а то, что вы оба осознали, насколько ваше внутреннее сродство велико. Оно настолько велико, что позволяет «вынашивать разум и добродетели», по Платону, и «рождать детей духовно», по великому Василию, невзирая на отсутствие близкого общения. Кстати, ты ведь можешь воспроизвести по памяти свою стихиру про жену-грешницу и музыку к ней?
– Да, – щеки игуменьи порозовели.
– Я не сомневался в этом. Надеюсь, ты не откажешься по окончании нашей беседы записать ее – не буду говорить: для меня?
Кассия чуть помолчала и качнула головой:
– Не откажусь. Не отказалась бы и для тебя, – она улыбнулась.
– Благодарю! Что касается августы... Возможно, в этой истории ее надо пожалеть более всего, но... Когда-то я сказал ей, что самые ценные жизненные дары получает лишь тот, кто к ним по-настоящему стремится изначально. Она же поначалу стремилась к иным вещам, нежели те, лишение которых она позже так остро ощутила. С этой точки зрения случившееся, пожалуй, стало для нее хорошим уроком, хотя, безусловно, жестоким. Впрочем, если она сумеет сделать из него верные выводы, то они того стоят, я думаю. А что до госпожи Евфимии, то о ней подобает, скорее, радоваться, а не скорбеть. Ты говоришь, что испортила ей жизнь, но подумай, какая жизнь ее ждала: какой-нибудь более или менее унылый или самодовольный муж, хозяйство, дети, суета, тщета, прялка и Псалтирь, быть может, ранняя смерть... А что она получила на самом деле? Жизнь философскую во всех смыслах: монашество, служение Богу, занятия науками, прекрасные книги, прекрасные сестры, прекрасная игуменья, – Иоанн снова улыбнулся, – послушания, достойные человека разумного; зная вашу монастырскую жизнь, госпоже Евфимии можно только завидовать! Да, она впала в грех. Но в итоге она пришла к жизни, гораздо лучшей во всех смыслах, нежели та, которую она могла бы прожить, не случись этого падения.
– Но так ведь можно оправдать любой грех! – Кассия передернула плечами. – «Сотворим злое, да придет благое»? Получается, путь к лучшей жизни, к благочестию, к спасению может лежать через грех... Но это... софистика!
– Да, меня считают «великим софистом», – чуть заметная улыбка пробежала по губам синкелла, – но всё же в данном случае говорить о софистике было бы неверно. Грешить, думая, что потом все грехи обернутся чем-то благим, – не то же, что пытаться извлечь уроки из совершенных грехов, вместо того чтобы бессмысленно рвать на себе волосы и заниматься бесполезным самоедством. Скажу больше: последнее – неложный признак того, что человек вообще не понимает, зачем нужно благочестие и почему не следует грешить. Благочестие, как и всё другое в жизни, имеет смысл, когда ты знаешь, зачем его хранишь, иначе оно может превратиться в безделицу, которую держат в доме лишь для украшения или вообще не зная, для чего. Не говоря о том, что не всё, имеющее вид благочестия, на самом деле им является.
– Да, это правда!.. Иногда мне кажется, что я только теперь стала по-настоящему понимать, насколько я далека от какого бы то ни было благочестия!
– Человек согрешивший и увидевший, что его благочестие не было благочестием, лучше человека не согрешившего, но уверенного, что он благочестив. Между тем, большинство людей, не впадающих в какие-то заметные грехи, до смерти могут прожить, полагая, что, даже если они и не праведники, то всё-таки не очень плохи, «не как вот этот мытарь».
– Да, но... были же люди, которые познали себя и смирились пред Богом и без впадения в эти «сатанинские глубины»!
– Они сталкивались с сатаной не через страсти, а напрямую. Как, скажем, Антоний Великий. Это не всем под силу перенести. Быть может, в нашем поколении – почти никому. Ведь египетские старцы говорили, что те, кто придут после них, сделают уже вполовину меньше, а то и вовсе ничего, и спасутся лишь терпением скорбей. А скорби от нападения страстей не менее жестоки, чем от внешних бедствий и от людей.
– Отец Феодор, Студийский игумен... как-то сказал мне, что труднее всего, гораздо труднее, чем плотскую страсть, преодолеть душевное пристрастие... желание душевной близости с другим человеком, сродных тебе взглядов, устремлений, вкусов, который может тебя понять... Я плохая монахиня даже не потому, что уступаю страстям, а потому, что не выношу одиночества, – она грустно улыбнулась. – Ты говоришь: мы с государем ощутили наше внутреннее сродство, можем «рождать в прекрасном», и в этом счастье. Да, это так. Но это значит, что та «половина», с которой я связана, – всё же человек, не Бог! А ведь монах это тот, кто живет сам с собой и с Богом. Любящий Бога предстоит пред Ним и не думает ни о ком другом... Мне кажется, что я никогда не дойду до такого состояния и даже не приближусь к нему!
– Неужели почтеннейшая мать никогда не читала, что писали о дружбе святые, и притом величайшие из святых? По-твоему, они все не достигли монашеского совершенства?
– В их дружбе не было греховного пристрастия... Или, по крайней мере, они боролись с ним.
– Нам ничто не мешает делать то же самое. Но отделение зерен от плевел – дело небыстрое, требует осторожности и чаще всего продолжается до самой смерти. Думаю, здесь можно вспомнить одно выражение Тривеличайшего Гермеса: «Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством». Искусство возникает лишь с опытностью, а к опытности никто не приходит по гладкой дороге. Понятно, что тебе под предлогом борьбы с грехом хочется отмести всё и, так сказать, вздохнуть свободно. Только это невозможно, госпожа Кассия. Уверенность в своей самодостаточности весьма опасна. Лучше не совсем чистая от пристрастия дружба, чем чистая гордость.
Кассия некоторое время молча раздумывала, а Иоанн тем временем принялся за оливки, искоса наблюдая за игуменьей.
– Ты прав, – проговорила она, наконец, – но только слишком велик соблазн решить, что раз мы такие слабые и неспособны к полному отречению, то можно позволить себе одно послабление, другое... Конечно, у святых тоже были друзья, но они при этом больше всего любили одиночество, молитву, как Григорий Богослов, например... и другие... А я... В юности мне хотелось общения со сродным мне человеком... Страсть вспыхнула во многом из-за этого... Потом... поскольку это было невозможно, я стала сама воспитывать сестер, чтобы можно было общаться с ними... И с господином Львом я всё время переписываюсь... Без этого бывает тоскливо... Значит, вместо любви к Богу – любовь к общению с людьми... неважно, много их или это один человек... Понятно, почему подвижники могли жить десятилетиями в пустынях, не видя никого, даже зверей! Если б я любила Бога, разве было бы мне тоскливо с Ним, даже когда вокруг никого?.. И я мнила, что из любви к Богу готова отказаться от всего!.. А теперь... государь был недалек от истины, когда сказал, что я до сих пор... люблю его больше, чем Бога!..
– Гораздо хуже было бы, если б ты по-прежнему была уверена, что ради Бога готова на всё, можешь сносить одиночество, и тебе никто не нужен. Любовь к царю искушается не в славословиях в его честь, а в сражениях за его царство, и ни один царь никогда не порицал воина, в борьбе за его державу получившего раны. Казнят только бежавших с поля боя. И даже попавших в плен воинов цари стараются выкупить.
– Мне не дает покоя мысль, что я сдалась в плен не потому, что была не в силах бороться, а потому, что не захотела бороться! Ведь если это искушение было попущено, значит, я имела силы его вынести... Значит, я не должна была позволить...
– Я бы сказал так: вы оба не должны были себе этого позволить, но этого не могло не произойти.
Она взглянула на синкелла.
– Тогда, у статуи государя... ты знал, что это случится?
– Я предполагал это с очень большой долей вероятности. Я был уверен, что государь когда-нибудь станет искать встречи.
– А перед выбором невесты... ты тоже знал?
– Что он выберет тебя? Нет. Когда я сказал тебе о возможном искушении, я не предполагал, что оно будет именно таким. Просто был уверен, что какое-то будет.
– Мне иногда кажется, что плата... слишком высока! Неужели всё это... все эти страдания, падения... только для того, чтобы познать свою греховность и смириться?
– Разумеется, нет. Скажи, госпожа Кассия, как ты думаешь: не будь того, что случилось на смотринах, появился бы твой монастырь в таком виде, в каком он есть, чтобы не спросить: появился бы он вообще?
– Пожалуй, нет, – ответила она после небольшого молчания.
– А твои занятия, сочинения, образ жизни, вкусы и прочее были бы такими, как теперь?
– Тоже нет.
– Неужели ты считаешь, что плата за право вести такую жизнь, какую хочешь, и какая единственно только и соответствует твоему внутреннему устроению, может быть слишком высокой?
– Нет, – она улыбнулась. – Ты прав. Но... Феофил! – вырвалось у нее.
– О государе точно так же не нужно жалеть, как и о тебе, госпожа Кассия. Он тоже стал таким, каков он есть, благодаря всей этой истории. Он многое понял за последний год – в том числе и то, что отсутствия телесной близости и общения не так уж мешает счастью, как это может показаться, а счастью определенного рода, напротив, весьма помогает. Вы с ним и дальше будете «вынашивать разум и добродетели» и рождать «прекрасных и бессмертных детей». Чего еще желать?
Она подняла на него глаза.
– Встречи на небесах.
Игумен улыбнулся.
– Согласен.
– Самое время поговорить об иконах, не правда ли? – по губам Кассии тоже промелькнула улыбка. – Но мне не хочется.
– Мне тоже.
– А ведь, пожалуй, все мои единоверцы осудили бы меня, если б сейчас нас слышали.
– Тебя это беспокоит?
– Нет. Правда, иногда я думаю... Мы с тобой встречаемся уже третий раз, господин Иоанн, и ведем беседы, исполненные любезности... Но, попади я восемнадцать лет назад в подвал твоего монастыря, ты с не меньшей, чем эта любезность, жестокостью морил бы меня голодом, не правда ли?
– Морить голодом женщин – занятие неблагородное, а кроме того, малоинтересное. Любые опыты подобного рода имеют смысл ради какой-то иной цели, нежели упражнение в жестокости или самоутверждение. Хотя, разумеется, я не отрицаю: определенная жестокость мне присуща.
– Когда-то я считала тебя... кем-то вроде антихриста, – Кассия усмехнулась. – Но знаешь, мне всё-таки странно... Государь – твой ученик и воспитанник, и твоя забота о нем понятна. Но почему ты принимаешь такое участие во мне? Неужели только потому, что тебе по нраву... то, что я не люблю покоряться?
– Я чувствую себя ответственным за последствия поставленного опыта.
– Опыта?
– После беседы с тобой я мог бы сказать августейшей, что ты не желаешь избрания, и она бы удалила тебя со смотрин. Но мне захотелось совершить опыт – посмотреть, улучишь ли ты свой «лучший жребий». Я не знал, что в растворе уже была примесь, и опыту будет не хватать чистоты, – ведь мне не было известно о вашей первой встрече в Книжном портике. Я узнал о ней только несколько месяцев назад от государя.
Глаза Кассии распахивались всё шире.
– И если бы ты сказал августе... – проговорила она и умолкла.
– Вы с государем никогда бы не встретились, и ничего бы не было. Всё, что я теперь хотел бы узнать от тебя, госпожа Кассия, это то, будешь ты меня благодарить или проклинать.
Она долго молчала и, наконец, подняв на него глаза, вздохнула и улыбнулась.
– Благодарю, отче!
...Когда Анна пришла вечером забирать игуменью, синкелл уже покинул гостеприимный особняк у храма Сорока мучеников. Взглянув на Кассию, ее сестра даже всплеснула руками и воскликнула:
– Ты ожила! Прямо преобразилась! – она с улыбкой посмотрела на Математика. – Как тебе это удалось, господин Лев?
– О, моей заслуги тут нет, – улыбнулся Философ. – Просто к нам заходил в гости один колдун.
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725