Женщина-шелуха!
Оливер Сакс «Бестелесная Кристи»
Запах осени. Я поймала его едва заметное присутствие в воздухе. Это парфюм. Почему-то я улавливаю запах этих духов только поздней осенью… Сейчас февраль, но ощущение, что весна придёт только после осени. Серость. Сырость. Слякоть. Я собираюсь уйти с работы, как только дама, за которой я присматриваю, перестанет гадить мимо утки и начнёт говорить. Чёртов альтруизм. Стук каблуков по мокрому асфальту и темнота. Все только и делают, что хвалят мою отзывчивость, обязательность и правильность, фальшивую добропорядочность. Тошнит от этого. От лести, которой подпитывают моё притворство. Нет, социальным работником быть не так уж и плохо. Есть некоторые неприятные момент, но к ним довольно быстро привыкаешь. Ко всему привыкаешь. Ты просто приходишь и ухаживаешь за человеком, который стал никому не нужен. Его раньше безотказно функционировавший механизм—тело—теперь поломан. Неисправен. Неисправен и бесповоротно утерян для привычной жизни. И никому нет дела. Жизнь идёт дальше. Собственно, мне тоже нет никакого дела, просто я так воспитана. Привычка помогать и сочувствовать скрывает желание быть нужной. После стольких провалившихся попыток стать необходимой хоть кому-либо, о стенки черепа начинает долбиться мысль «Я не нужна!» И когда тебя расценивают как единственную возможность существовать, единственную персону, способную понять и позаботиться, ты уже перестаёшь чувствовать себя безделушкой, исчезновение которой никто и не заметит. Вот и весь мой альтруизм. Гораздо честнее было бы остановиться, но уже слишком поздно. Эта зажёванная фотоплёнка, на которую запечатлели стереотип моего поведения, наконец-то была мной проявлена. Но что, что теперь мне делать с собой?
Она дорога мне до такой степени, что порой я хочу её смерти. Часы тянутся настолько медленно, что я успеваю воскресить в памяти каждый отдельный фрагмент нашей жизни. Но всё рассыпается на части, целостной картинки больше нет. Как нет больше и нас. Я лишь обычный постепенно спивающийся врач, ранее восхищавшийся своей работой, а теперь искренне ненавидящий её. Только теперь, когда это случилось с ней, я понимаю всё зверство, скрытое в гуманизме. Почему наше общество настолько извращено, что оно не смогло бы воспользоваться эвтаназией? Мы, те, кто спасает жизни, ничем не лучше палачей в камерах пыток…
Это случилось около года назад, когда я рисовала. Подумать только…я рисовала! Сейчас в это уже практически невозможно поверить. Я пытаюсь вспомнить все ощущения…Шероховатую поверхность бумаги, вес карандаша или кисти, мягкие тягучие краски… Я вспоминаю, как я с любовью проводила рукой по холсту с высохшим изображением. Закрыв глаза, словно стараясь понять слепых, я повторяла рукой все-все застывшие движения кисти. Художественной кисти. И моей кисти. Но я вижу лишь кадры. Память усыпила ощущения. Я вижу их, но не могу прочувствовать. Эта онемевшая мёртвая картинка, нашедшая приют в моём собственном сознании, сводит меня с ума. Моё тело превратилось в упаковку для безнадёжных мыслей. Оно больше не слушается меня. Я не могу даже пошевелить рукой, не глядя на неё. Я не чувствую вкусов, я не чувствую прикосновений, я не понимаю, какую мышцу нужно напрячь, чтобы сделать хоть малейшее движение. Я не могу говорить, потому что губы не управляются мной. Я попробовала сказать лишь фразу, но уловила ужас в его взгляде. Я всё поняла и больше никогда не буду пытаться говорить при нём. Только я сама могу постичь смысл того бездонного страха в его глазах. Моё лицо стало кошмаром, когда я захотела сказать что-то. Мимика превратилась в несколько театральных масок, нарисованных чуть ли не левой ногой гримас…боже. Когда передо мной установили зеркало, я увидела то, во что превратила меня болезнь. Врачи назвали это утерей проприоцепции. Это слово, раньше чуждое и непонятное мне, теперь расцвело, открыв свою ужасающую, губительную мощь. Всё то, что нормальному человеку удаётся делать автоматически, не задумываясь, у меня получается лишь с огромными усилиями. Думаете, боль неприятна? Да она блаженство по сравнению с тем, что я сейчас ощущаю! Точнее, не ощущаю. Никто не задумывается над тем, что нужно сделать, чтобы согнуть руку или повернуть голову. Мне же для начала надо отыскать свои конечности глазами, чтобы при помощи зрения гротескно изобразить какой-либо жест. Чтобы говорить, мне нужно смотреть в зеркало, а не в глаза собеседника. Но это пытка… Смотреть на себя как на пародию. У меня больше нет ничего, кроме непрерывного мыслепотока.
На самом деле, мне немного жаль её. Она довольно молода для того, чтобы стать инвалидом. Но она им стала. Безо всякой причины. Видеть, как вытекают слёзы из обездвиженного тела без хоть какого-либо выражения лица, из под мёртвых век. С таким я сталкиваюсь в первый раз в жизни и, похоже, вряд ли выдержу долго. И его мне тоже жаль. У неё нет тела, а у него, по-моему, души.
Я не хочу, чтобы она видела мою слабость. Я не могу смотреть в её глаза. Она больше не чувствует ничего физического, не говорит ни слова, и поэтому её наблюдательность обострилась. А я…ничем не могу помочь, даже остановить её страдания. Так глупо: эта бедная девочка, социальный работник…Ха-ха. Она обязана изображать сострадание, это её профессия. А человек, которому это всё небезразлично, настолько выбился из сил, что уже не может притворяться способным сделать хоть что-либо. Интересно, что бы она сама сейчас выбрала?..
Мы любим тех людей, которые воспринимают нас не такими, какие мы, якобы, есть, а такими, какими мы хотели бы быть. Он продолжает воспринимать прошлую меня, ту меня, которой больше нет и никогда не будет. Иначе…я бы ненавидела его. Я не хочу существовать ни минуты больше. И при этом я бы выбрала жизнь. Правда, после своей окончательной смерти.