Клетка валялась там же, где толстяк выбил ее из Сашиных рук. Дверца ее была приоткрыта; крыса сбежала...
Выбора не было, и Саше пришлось надеть противогаз, выроненный ее похитителем. Он, казалось, еще сохранил остатки его затхлого дыхания, но Саша могла только радоваться, что толстяк успел снять маску прежде, чем его пристрелили. Ближе к середине моста радиационный фон снова скакнул, и, окажись она тут без защиты, кто знает, насколько ее бы еще хватило. Огромный брезентовый костюм, в котором она барахталась, как тараканья личинка в коконе, держался на ней чудом.
Но противогаз, хоть и был растянут по широкой, с отвисшими брылами, морде толстяка, прочно прилип к ее лицу. Саша старалась дуть как можно сильнее, чтобы прогнать по шлангам и фильтрам воздух, предназначавшийся еще для убитого. Но, глядя вокруг себя сквозь запревшие круглые стекла, она не могла отделаться от ощущения, что влезла не просто в чей-то защитный костюм, а в чужое тело. Всего час назад внутри был пришедший за ней бездушный демон. Теперь же, чтобы все же перейти через мост, ей как будто приходилось самой стать им, взглянуть на мир его глазами.
Она уже не очень хорошо помнила, на что была похожа ее жизнь до того, как их с отцом отправили в ссылку. Может, ее подсознание приукрашивало отрывочные образы из далекого прошлого, чтобы дать ей хоть какую-то отдушину – кроме того самого чайного пакетика? Значит, все люди в большом метро действительно и вправду были очерствевшими, безжалостными, и станции, где она могла бы поселиться, затеряться, просто не существовало? Жаль, нельзя оставаться в этой резиновой маске всегда, притворяясь кем-то другим, кем-то без лица и без чувств.
Будь ее воля, она больше никогда бы ее не снимала. Если бы это только помогло ей превратиться в другого человека, обезличить себя не только снаружи, но и внутри, обнулить воспоминания. Забыть обо всем, что с ней произошло. Искренне поверить в то, что еще можно все начать заново.
Саше хотелось думать, что эти двое подобрали ее не случайно, что они были посланы на станцию именно за ней, но она знала, что это не так. Ей трудно было определить, зачем они взяли ее с собой на самом деле – для развлечения, из жалости, или чтобы что-то друг другу доказать. В немногих словах, как кость брошенных ей стариком, вроде бы сквозило сочувствие, но он все делал с оглядкой на своего спутника, придерживал язык и будто боялся, что его уличат в человечности.
Второй же после того, как разрешил ей идти с ними до ближайшей обитаемой станции, больше вообще не смотрел в ее сторону. Нарочно замешкавшись, Саша пропустила его чуть вперед, чтобы беспрепятственно изучить хотя бы со спины. Он явно ощутил ее взгляд – сразу же напрягся, дернул головой – но не обернулся, то ли снисходя к девичьему любопытству, то ли не желая показывать, что обращает на нее внимание.
Могучее сложение и звериные повадки обритого, которые заставили толстяка спутать его с медведем, выдавали в нем воина и одиночку. Дело было не только в его росте или в аршинных плечах. От него исходила сила, и она была бы столь же осязаема, будь он худым и невысоким. Такой человек сумеет заставить подчиниться почти любого, а ослушавшегося уничтожит без колебаний.
И задолго до того, как Саша окончательно совладала со своим страхом перед этим человеком, до того, как стала пытаться разобраться в нем и в себе, незнакомый еще голос только просыпающейся в ней женщины уверенно сказал Саше: она тоже ему подчинится.
* * *
Дрезина шла вперед на удивление споро. Сопротивления рычагов Гомер почти не ощущал: весь вес брал на себя бригадир. Старик, стоявший по их другую сторону, для порядка тоже поднимал и опускал руки, но сил у него эта работа совсем не отнимала.
Приземистый метромост многоножкой переползал вброд темную густую реку. Бетонное мясо слезало с его железных костей, лапы подкашивались, один из двух хребтов просел и обвалился. Утилитарный, типовой и недолговечный, как и окружавшие его новостройки, как вся штампованная окраинная Москва, он был начисто лишен какого бы то ни было изящества. Но, катясь по нему и восхищенно озираясь по сторонам, Гомер вспоминал о расходящихся волшебных мостах Петербурга, об ажурном черненом Крымском мосте.
За двадцать с лишним лет, прожитых в метро, старик лишь трижды поднимался на поверхность, и каждый раз старался углядеть больше, чем мог увидеть за свою короткую увольнительную. Оживить воспоминания, пощелкать ржавеющей диафрагмой зрительной памяти, набраться впечатлений на годы вперед. Если, конечно, ему еще когда-нибудь посчастливится очутиться наверху – на Коломенской, Речном вокзале или в Теплом Стане. В этих чудесно красивых местах, к которым он, как и многие москвичи, раньше относился с некоторой - несправедливой – брезгливостью.
Год от года его Москва старела, рассыпалась, выветривалась. Гомеру хотелось погладить разлагающийся метромост так же, как девочка на Коломенской в последний раз приласкала истекшего кровью мужчину. И мост, и серые мысы заводских зданий, и осиротевшие ульи жилых домов. Налюбоваться на них. Прикоснуться к ним, чтобы почувствовать, что он действительно находится среди них, а не видит все это во сне. И чтобы на всякий случай попрощаться с ними.
Читать дальше: http://www.m2034.ru/read/read.php?article=652