Глава вторая
1
В четыре утра тетя Наташа уже что-то жарила на кухне. Наверное, в дорогу мне пироги со свеклой и луком, которыми она угощала когда-то нас с Вовкой. Она не знала, что я терпеть не мог свеклу и ел – давился и начинку незаметно запихивал в карман… Мы с ней посидели с полчаса в ожидании машины, попили чай. Пожалуй, пройдусь, сказал я, встречу по дороге. Она хотела встать навстречу моему движению обнять ее, но судорога подавленного плача оборвала ее силы.
«Гулкая рань» – очень точно. Гулкая – это когда слышишь свои шаги за аркой в глубине двора. А рань – это одиночество… Навстречу и мимо с ошалелым воем пронеслась машина, не наша. Примета раннего утра: вот с таким воем на огромной скорости одинокая машина…
А вот направо. Тесный кривой переулок, непроезжий, с тропой в траве; там – все ли еще стоит на высоких ногах деревянный мост? А под ним – все также ли кружит сугроб из бабочек-капустниц? Их приносило течением миллионами и в водовороте у свай они застревали надолго…
Это было, конечно странно, но старый и шаткий мост все еще стоял, правда, с новыми заплатами. Я перешел на ту сторону. И все быстрей, все быстрей, почти побежал, не разбирая какой переулок куда (хорошо бы заблудиться) – все дальше, как можно дальше, чтоб стало наконец поздно, чтоб наступила наконец та минута – как вздох облегчения, – когда явно уже не успеть ни к машине, ни к автобусу… Ничего, тетя Наташа сообразит, что им сказать – меня она знала не хуже своего Володьки.
Я добрался до подножия питомнической горы и угодил точно на подъездную дорогу к особняку. Дорога это шла стороной от города и наверняка выходила на шоссе, ведущей к Кызылу и дальше на Сугул, то есть в горы. Чтобы не повторять крутизну, подъездная, выложенная из местного плитняка, поднималась плавной дугой. Самого особняка отсюда не было еще видно, его закрывали пихты, вымахавшие за эти годы до таких размеров, что глаз не узнавал привычный ланшафт. Вокруг города было множество мест таких же прекрасных, но удобных для строительства, и если б выбирать, этот крутой склон со скалами никакой нормальный архитектор даже бы и в расчет не взял.
Так, значит, руины обозостроительного где-то там справа. Как только за стволами пихт показались кирпичные стены, я свернул налево и полез по самой крутизне, цепляясь за кусты. Я решил обойти замок и рассмотреть его с той стороны уже сверху.
Вот он. Теперь понятно: раздолбали часть скалы, выровняли площадку, кое-где обдуманно оставили глыбы, и вот он стоит, тоже как скала, помесь готики и дикой каменной фантазии. Жалко, отсюда не видно фасада, но, что любопытно, явно не было ни ограды, ни ворот. Не было и проводов со стороны города, значит, питание было автономное. Сзади, с нагорной стороны оставался промежуток шириной метров в пятнадцать, и там, в отвесной скальной стене шел ряд больших дверей, вроде гаражных. Скорее всего, гаражи и были. Я продвинулся еще немного, взял вправо, спустился и оказался над горожами, на уровне верхних окон замка. Место было удобное для наблюдения, меня же здесь, в кустах между глыб не могли видеть.
Прошел, наверное, час, пока я не принял решение: вон то угловое окно внизу. Хотя бы проверить, насколько прочно вмурована в стену решетка. Все оконные решетки были одного типа: вертикальные прутья, снизу и сверху свзанные готическим орнаментом.
Выбирая место для спуска, я постепенно обошел замок почти кругом и тут вдруг замер от восхищения. Какой молодец задумавший все это. Скальный выступ на этой стороне стал частью фундумента, так что дом оказался завершением какого-то размашистого, переизбыточного природного замысла. Циклопическое уродство с изяществом кокетливого жеста – девочка на шаре… Но главное было даже не в этом. Отсюда были видны руины обозостроительного в изумрудных разводах лишая и какого-то особенно пышного, как бы тяжелыми потеками сдобного теста свисающего сизого мха. Чуть-чуть, может, искусственно подправленного, может, и особого искусственного сорта. Кропотливой парковой выделки, но не отличимые от дикого, разноцветные кустарники с там и там рябиной и кленом, с еле различимыми там и там дорожками кирпичного цвета, с неожиданными и одновременно такими уместными в петлях дорожек глыбами сланца и гранита… Все говорило о том, что руины были частью общего замысла. Вот этого-то я и ожидал. А спроси меня еще час назад, за каким чертом поперся сюда, я б и не знал, что сказать.
Это дело надо было перекурить. Хотя, что ж. Ничего мне это открытие пока не давало, мало ли что. Отсюда, кстати, открывался неожиданный вид на горы, то есть сам ракурс был неожиданный: ни с какой другой окраины он был невозможен. Питомническая гора слева и Алиментная (так ее звали в прежние годы, теперь не знаю) справа как бы раздвигались… Короче, на ранней заре Земли тут пролетел гиганский корабль, этакий саксофон в триста километр длиной и, покорные звуку, снизу взметнулись волны восторга. Застыли и стали горами. Нотная, значит, запись.
А что нам стоит расшифровать? – сказал я себе и по травяному склону ухнул вниз. Расшифровать и послушать музыку сфер… Створка окна за решеткой была чуть сдвинута внутрь, судя по грязной паутине, наверное, еще перед зимой поленились задвинуть плотно. Но вот решетка, конечно, сработана на совесть. Штыри заложены еще во время кладки стен, так что не стоит и пробовать дергать. Подоконник был слишком высокий, я видел лишь потолок. Уцепившись за прутья, я подтянулся и встал ногами на нижний орнамент. Разглядеть успел лишь пыль на полу, – решотка вдруг под моей тяжестью чуть заметно подалась вниз. Что такое? Оказалось, штыри заканчивались крюками, и решетка была просто насажена на эти крюки, но легла не в упор. Я спрыгнул и плечом попытался ее поднять. Пошла, пошла. Сошла с крючьев, я подхватил ее и прислонил рядом к стене. Что-то уж очень просто. Я даже огляделся, будто надеялся найти этому объяснение. А хорошая западня, между прочим. Если б кто сейчас появился из-за угла, я оказался бы в роли крысы в захлопнувшейся ловушке.
Ладно, или сейчас или никогда. Залез. Комната была скорей всего библиотекой. Книжних шкафов было много, но почти все пустые. Лишь в одном за пыльным стеклом не стояли, а лежали в одиночку или небольшой кучкой книги. Я прошелся вдоль шкафов и уперся в нечто, похожее на стеклянный куб на каменном, грубо отесанном, пьедестале. Протер рукавом стекло. На черном бархате лежал кирпич. Вернее, два: один был обломок в полкирпича, другой – примерно в три четверти. Хм. (Вот именно). Дальше вдоль стены тянулся длинный стеклянный ящик и тоже – на грубо отесанном камне. Сначала мне показалось, что там покоится саркофаг, но, протерев стекло, понял, что это выпуклая поверхность бархата табачного цвета. На нем, вернее, в углублениях, повторявших контуры, лежали трости.
Они лежали поперек ящика, и их было очень много. Трости, посохи, палки самых разных конфигураций. Набалдашники золотые, бронзовые, палисандровые и не известного мне материала. Больше всего из кости. Гравированные таблички. Посох московского митрополита Геронтия, 15 век. В рукоятке – хрустальные шары в металлической оправе в виде листвы. Архиерейский жезл. Великокняжеский жезл. Рогатина тверского князя Бориса. От некоторых посохов, видимо, совсем древних, сохранились только фрагменты… У меня зарябило в глазах.
Я вернулся к кирпичам и уставился на них пустым взглядом. Если мысли и были какие, то совершенно бессодержательные. Например: кирпичи – тоже под пуленепробиваемым стеклом? Или: сейчас как раз не мешало бы «поправиться» после позавчерашнего. А двери тут вообще существуют?
Двери были, одна в промежутке между шкафами, не сразу заметная, потому что стилизована была под шкаф, другая – в голой стене, но задрапирована. Я открыл ту, что между шкафами.
Тугой и страшной силы ветер буквально ударил в лицо и оглушил грохот колес – как если бы я открыл на ходу дверь вагона. Да я именно дверь вагона и открыл. Проносящийся мимо пейзаж был совершенно нездешний, какая-то унылая мокрая равнина, местами с островками березовых колок, чахлых, какие растут на болотах. На самом горизонте вровень с поездом несся красный ком заходящего солнца.
Я закрыл дверь, опустился на пол, прислонился спиной к шкафу и уставился на собственные следы на пыльном полу.
Или восходящего? Может, это было сонце восходящее…
Понятно. Ты все еще в больнице и продолжаешь бредить. А если это не бред, то сейчас на этот сумасшедший грохот прибегут люди, возьмут меня в железо и бросят в каменный колодец.
В доме стояла тишина. Странно, вместо того, чтобы бежать со всех ног, я в каком-то затяжном оцепенении пытался подыскать сравнение этой тишине. Пожалуй, ближе всего было бы – преддверие преисподней. Там, за стеной, напирая и толкаясь, толпились адовы слуги с крючьями и, давясь от смеха, с пальцами на губах, призывали друг друга к тишине. Ждали мановения верховной руки. А верховный уже изнемогал, и платком, которым должен был махнуть, вытирал слезы…
Не вставая с пола, я открыл над собой шкаф и взял первую подвернувшуюся под руку книгу. «Неизвестная жизнь Иисуса Христа или Тибетское Евангелие». Самое то. Будет чем защитить себя крестным знамением.
«О периоде жизни Иссы с 14 по 29 год канонические Евангелия молчат. Эти тексты были записаны в Индии на языке Пали в 1 веке н. э. со слов индийских купцов, которые поддерживали торговые связи с Иерусалимом. В последствии их перевели на тибетский язык в монастыре на горе Марбур близ Лхасы»…
А ведь технически фокус с поездом вполне возможен. Скажем, хозяин любит потчевать гостей сюрпризами. Гость открывает дверь и тем самым влючает экран, звук и мощный вентилятор…
Я положил книгу обратно в шкаф, пересек комнату и открыл дверь за портьерой. Там был коридор с рядами дверей; первая налево почему-то располагалась выше остальных: к ней вела приставная лесенка в три ступени. Я заглянул и сразу же понял, что это кинопроекторская. Кроме самого проектора посреди очень маленького помещения были еще стеллажи с цилиндрическими коробками, а в передней стене, обшитой темным деревом, зияли амбразуры в зрительный зал. Я приник к одной из них.
Странное предчувствие, похожее на то, когда еще за мгновение до сильного испуга, как бы упреждая его, вдруг кровь толкает в пальцы, не обмануло меня: на экране шел наш конкурсный фильм. Сначала мне показалось, что в зале, небольшом, месть на сорок, никого нет, но когда глаза привыкли к неравномерно мигающей темноте, увидел одинокую фигуру зрителя где-то ряду в пятом, у края центрального прохода. Это был дядя Митя.