***
Матушка Надежда, встретив Фотинью на выходе из храма Александра Невского после праздничной службы по поводу поздравления архиепископа Мануила Карельского и Олонецкого со светлым праздником Христова воскресенья, вспомнила о своём с ней, ещё в монастыре, разговоре про саженцы. Саженцы могла достать, или договориться насчёт них, Евгения Фёдоровна М., которая должна была вернуться из Псково-Печерского монастыря только через три дня. Фотинья обещала посодействовать и сообщить о том, если что удасться сделать. Приехавшая с пасхальных каникул Евгения Фёдоровна тут же договорилась с ботаническим садом города П., который относился к университетской вотщине. Только вот дальше дело застопорилось: в монастырь Фотинья хоть и дозвонилась, но матушка ей так и не перезвонила, как они договаривались. А появляться перед ней в воскресенье с пустыми руками Фотинья ох как не хотелось. И не ехать в монастырь она никак не могла, потому что предоставлялась возможность увидеть дочь и передать ей посылочку с вещами из рук в руки. И Фотинья обратилась к Николаю К. с просьбой помочь вывезти саженцы из ботанического сада до её дома, чтобы потом, с чистой совестью и чувством частично выполненного долга она могла ехать в монастырь.
Автобус должен был отъезжать от вокзала. Но Фотинья, как это с ней часто бывает, забыла уточнить, о каком вокзале, железнодорожном или автобусном, идёт речь. А Сергей Васильевич, который сообщил ей о предполагаемой поездке, на университетских дорогах почему-то не встречался уже три дня, и проглядевшая все глаза Сапожникова, вспомнив о том, что лет восемь, девять назад записывала куда-то телефон Сергея Васильевича, решила выяснить вопрос о вокзале виртуальным способом. Телефон нашёлся и оказался правильным и по сей день, и Сапожникова узнала, что вокзал — железнодорожный, в чём она лично с самого начала не сомневалась, это её спутницам была нужна точность в виде прилагательного, то есть прилагаемая к вокзалу. Но лично Сапожникова из телефонного разговора узнала у Сергея Васильевича и кое-что другое, и даже очень многое. Оказывается, Владыка благословил издание книги о монахе Владимире, похороненном в Важеозерском монастыре, чему Сергей Васильевич был очень рад (Сапожникова, конечно же, тоже: она всегда всему рада, а хорошему вдвойне), так как связывал с этой книгой надежды на возрождение паломничества. Сапожникова подозревала уже и без книги, что паломничество будет и ещё какое, с тех пор, как сама побывала несколько раз в Важеозерском монастыре, и даже собиралась уходить туда, когда дети вырастут и станут самостоятельными. И стоит ей только перебраться в монастырь на постоянное место жительства, как потянется неиссякаемая струйка жаждущих общения с ней, которая сама тянется к духовному общению, но силы духа ей пока не хватает. А как подтянутся её питомцы, то поймут, что слаба она духом, и к Господу за помощью обратятся. В чём-чём, а в этом она никогда не сомневалась. Но ведь Сергею Васильевичу трудно это всё объяснить, так как он ехал в Важеозерский монастырь впервые. Зато Сергей Васильевич объяснил непонятливой Сапожниковой, как становятся духовником. Всё было именно так, как это произошло с Сапожниковой, но как такое назвать приобретением духовника, ни у неё, ни у автора язык не поворачивается. Когда Сапожникова объяснила-таки, что ей нужна машина для вывозки саженцев из ботанического сада, то Сергей Васильевич посоветовал обратиться в подворье Важеозерского монастыря. Сапожникова было стала говорить, что звонила она, туда но тут выяснилось, что звонила она в сам монастырь, а подворье монастыря находится в П., отчего Сапожникова слегка обомлела, потому что такого она себе представить никак не могла. Она могла представить отца Илариона, идущего по посёлку, но то, что отец Иларион ходит по П. (а он сейчас как раз здесь и находился, по словам Сергея Васильевича), в голове её не укладывалось. Сергей Васильевич посоветовал для определения мысли (от Бога она, эта мысль, или искушение) пользоваться началом 67го псалма Давида: «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его». И Сапожникова, укладывающая в голове мысль о пребывании отца Илариона в П., только и делала, что проговаривала этот псалом, но радость не исчезала, и заполошенность почему-то тоже.
Как и когда так получилось, что П. и Важеозерский монастырь стали географическими побратимами, она не знала, но, скорее всего не так давно, потому что монаха Дионисия только собирались рукополагать в иеромонаха, чтобы он мог проводить богослужение на этом городском монастырском подворье. А раз только сейчас рукополагали, то до него здесь никого не было, и подворье появилось буквально на глазах у Сапожниковой, которая опять неизвестно куда при этом смотрела. Впрочем, это рост построек рук человеческих видим, а духовное дерево растёт себе и растёт, а никто и не замечает, пока оно в силу полную не войдёт. Тогда-то все и ахают, как Сапожникова сейчас.
Но речь сейчас шла не о постройке, а о поездке. Хотя и о постройке тоже, потому что Сапожникова узнала тут же, потому что поинтересовалась, чем отличается пустошь от скита, а также от монастыря. Оказывается, на месте Важеозерского монастыря раньше была Никифоровская пустошь, — это самое суровое обитание иноков, которые, живя в пустоши, отшельниками именуются. Здесь все живут врозь, разве что, если нечистый очень уж одолевать станет, так духовно помогут братья, а так каждый сам душу спасает. В скиту уже есть некая форма общины, общий храм, а так подворье у каждого своё, келья то есть. В монастыре же уже община, и храм общий, и келья может быть на нескольких человек, кому как сподручнее душу спасать, тот такой образ жизни и выбирает. А кто не хочет спасать, тот в миру живёт, и смерть свою принимает. Или по формуле ухода «усне съ миромъ». Каждому своё. Кому куда надобно, тот туда и стремится, а Сапожникова пока только туда-сюда ездит.
Любая возможность попадания в монастырь или хотя бы мысль о том, что это можно сделать, помещала Сапожникову в какое-то особое помещение духа, но с этой поездкой в монастырь выходила какая-то сплошная суета. И в эту сумятицу затягивало, как в водоворот, всё больше и больше людей: Евгения Фёдоровна, Юля с Бусей, Валя Калачёва (трое последних потянулись в монастырь), Галочка (она собиралась не только в монастырскую поездку, но и в ботанический сад за саженцами: «А меня с собой возьмёшь?») с дочкой Маришей, Николай К. (он посоветовал: «В воскресенье паломники собираются туда — в монастырь то есть — ехать, с ними можно саженцы передать». — «Да мы и едем. Только как из ботанического сада их вывезти?» — «Понял»), Сергей Васильевич...
— Сергей Васильевич, а девочек моих возьмут?
— Решили списка предварительного не писать, а то одни запишутся, другим из-за них откажут, а те, кто записался, не поедут. Если что, между сиденьями доски положим, всех возьмём.
— Лишь бы девочек взяли, я-то могу и остаться в крайнем случае, а их не хочется подводить, — вздохнула успевшая представить себе, как она не поедет, Сапожникова, — лишь бы их, а я...
;
Что такое симбиоз? В природе это — сообщество двух особей различных видов, находящих в нём взаимную заинтересованность. Сапожникова, как существо природное, тоже инстинктивно искала помещение для души своей, вместилище духа. Человеческие параметры зачастую, хотя и подходили по размерам, были захламлены, как и её собственное жилище. От географических габаритов дух Сапожниковой перехватывало: слишком уж каменные мешки. А вот духовник, оказывается, — самое что ни на есть приличное помещение, — при личности и мужеском поле, как Сапожниковой и требовалось, и без всяких плотских, низменных страстишек, если сама на то не поведётся. И как ни странно, нашёлся такой. Сам, безо всяких усилий, стоило только Сапожниковой голову поднять, без каких-либо желаний конкретного видения вымышленного ею предмета поиска, как тут же и нашёлся.
;
Урок в Державинском лицее о времени и пространстве художественного текста. Пространство бывает замкнутым и разомкнутым, своим и чужим. Время, в зависимости от концентрации и весомости событийности, может быть процессуальным или концептуальным.
;
Утренняя встреча с Леной З. на Гоголевском перекрёстке.
— Ну, у тебя и слух! — Удивилась Лена, когда Сапожникова на её оклик из-за спины: «Угадай кто» спокойно назвала её имя и фамилию.
— Чего удивительного, что я услышала. Я ведь стихи пишу, значит, слышу и то, что является звуком в зародыше, — невозмутимо и слегка грустно от Лениной непонятливости проговорила Сапожникова.
—
;
На работе её ждали неудачи с машиной. Галочка посоветовала позвонить сначала в ботанический сад и предупредить их о том, что мы собираемся вывезти саженцы в субботу, которая была рабочим днём. После звонка в сад стали выясняться подробности с искомыми машинами.
Оказывается, Коля К. просил отца Константина, но он не согласился. А Галочка просила своего знакомого Сашу, который в субботу уезжал с семьёй на дачу. Нужно было опять звонить в сад и извиняться за то, что зря их побеспокоили. Но тут Сапожникова встретила случайно на университетской лестнице Володю Г. — едем!
;
Когда Сонечка осталась ночевать у Сапожниковой, в три часа ночи раздался телефонный звонок:
— Аню можно?
— Как Вас зовут?
— Сергей.
— Её нет в городе. Почему Вы звоните так поздно?
— Она просила позвонить.
— Когда?
— Я вчера с ней разговаривал.
— Сергей, там, где она находится, такие возможности общения отсутствуют, — спокойно ответила ему Сапожникова и, попрощавшись с неизвестным, легла спать дальше.
Наступил вечер. Сонечка пришла. Стала варить пельмени для Олега и себя, потому что Сапожникова только что поужинала трёхдневной рисовой кашей с таким же сроком давности куском селёдки. И тут зазвонил телефон. Сапожникова сразу же, по первым звукам голоса, услышала матушку Надежду и чуть ли не расплакалась. Всё было хорошо. Теперь в монастыре уже знают и ждут, и будут копать ямы. Правда, матушка ничего не сказала про Анну, но это значит, что ничего плохого не случилось, иначе бы это сразу же стало известно. Значит, у неё всё хорошо. Впрочем, скоро всё станет ясно. И Сапожникова всё увидит своими глазами.
После короткого разговора с матушкой (Делай всё, что угодно монастырю, никто тебя ругать за своеволие не собирается) Сапожникова прижалась к кухарничающей Сонечке и дала волю слезам.
А Сонечка... Она весь вечер щебетала и совсем-совсем не напевала, что было на неё не похоже. Сонечка волновалась, потому что завтра с ответным визитом из СПб приезжал Серёжа. И хотя всё было ясно, Сонечка маялась в своих разноречивых желаниях. Они с Сапожниковой мирно сидели на кухне с выцветшими розочками, когда в дверь раздался звонок.
— Аню можно?
— Кто Вы? — Спросила привычно Сапожникова при виде незнакомцев.
— Её знакомые.
— И что Вам нужно от моей дочери?
— Поговорить.
— Как Вас зовут?
— Меня не зовут, я сам прихожу. — ответил коротко, почти налысо подстриженный, коренастый, молодой человек с насупленным взглядом исподлобья.
— Но у Вас же должно быть имя?
— Виталий Викторович, — с вызовом произнёс он.
— Её нет в городе.
— Когда она приедет?
— Вы знакомые моей дочери, а не мои. Почему же Вы спрашиваете об этом у меня?— Недоумевала Сапожникова.
— Через месяц, или через два? — Продолжал упорствовать Виталий Викторович.
— Это одному Господу известно, — вспомнив своё неумение вычислять, сокрушённо ответила Сапожникова.
— Появится — зарежу, — процедил Виталий Викторович и отправился к выходу из подъезда, второй молодой человек засеменил за ним.
Мать Анны вышла вслед за ними, спрашивая фамилию Виталия Викторовича, чтобы подать на него заявление в милицию, но Виталий Викторович материнский вопрос в этот раз проигнорировал.
Что сие было? — Задумалась Сапожникова. Получается, что ямы копают не только в монастыре, но и здесь, но под Анну, в монастыре находящуюся. Но ведь... — И Сапожникова поняла, что про ямы она услышала правильно, но неправильно поняла. Вот так всегда, слышать-то слышит, а понять услышанное никак не может. Впрочем, это тоже, наверное, к лучшему, потому что понять, значит, упростить, а упростить можно только в результате каких-либо действий, сродни арифметическим. Только это характерно для обыденного сознания. Творческому же сознанию свойственно описание: услышал, увидел и описал. А там разберёмся.
Сонечка пошла домой разбираться с исторической грамматикой, а Сапожниковой предстояла проверка ошибок в курсовой работе Димы Г. И опять Сапожникова, читая о любви в творчестве Северянина, задумалась. Задумалась она над толстовской «формулой»: «Что такое любовь? ... Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все что я понимаю, я понимаю только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Почему же мы так боимся умирать? Не потому ли, что боимся любить? Мы избегаем любви и потом боимся умирать. Но любовь, чей свет очищает душу, чтобы она не оказалась «каплей дёгтя в бочке мёда», и есть то спасительное средство, которое мы ищем всю жизнь, не понимая, что оно — в нас. Мы не заглядываем в глубины своего «Я», мы не раскрываемся даже перед самим собой, а что в таком случае может сделать духовник? Чем он может помочь? И откуда в нас эта боязнь? Откуда это неверие? Сказал на нашу голову ещё до нашей эры, то есть до христианства, Сократ: «Подвергай всё сомнению», вот мы и подвергаем, и сомневаемся. А уже два тысячелетия, как Христос родился. Он уже и за грехи наши распят был, и воскрес, а мы всё сомневаемся, как Сократ. Но ведь Сократ переворачивал всё с ног на голову, чтобы пришёл Христос, чтобы у Него появилась такая возможность. И теперь нам не надо жить, как Диоген, в бочке, которая символизировала время той эпохи, то есть замкнутое, цикличное. Иисус Христос жертвенной своей Любовью освободил нас из тенет несвободы, или иллюзии свободы. А мы всё в этой иллюзии продолжаем находиться. Видимо, правильно сказал один из классиков: «Рабство — это не форма, а образ жизни». Ну ладно, мы рабы по своему природному чувству стадности. Мы — рабы времени, мы угождаем ему, своеобразному золотому тельцу, беспощадному к нам. А ведь мы вольны быть рабами Божьими, рабами Того, кто любит всех и доказал это, пожертвовав Сыном своим ради нашего спасения. И мы вольны, совершив личный подвиг жертвенной любви, перейти в жизнь вечную.
Как Сапожникова заснула, она не помнит. Но перед сном наконец почитала статью о иеромонахе Романе в журнале «Север». Номер прошлогоднего журнала она взяла на кафедре классической литературы, находившийся там в количестве, приближённом к качеству, потому что в нём была статья Татьяны Георгиевны Мальчуковой, которая для Сапожниковой давно родная. Теперь и иеромонах Роман, живущий в скиту Ветрово на Псковщине, стал родным. По духу. Брат духовный он Сапожниковой.
А субботнее утро началось со знакомства с художником из СПб Сергеем Медведевым, который приехал в гости к Сонечке. Сонечка его и привела прямо с вокзала, чтобы передать, как она думала, таблетки для болящей Сапожниковой. На самом деле, и так было задумано не ею и не Сапожниковой, так и должно было быть, потому что родное узнаётся сразу. Да и куда идти в незнакомом городе как не к родным людям. А Сапожникова любит всех, даже ещё не виданных ею.
Пойманная на удочку воспитания собственным разумом, тут же раскаявшаяся в содеянном Фотинья через несколько секунд задумалась над другим:
Почему люди живут в монастыре? Может ли она теперь, после трёх (даже двух, потому что привоз дочери не считается: всего-то каких-то четыре часа и была там) посещений монастыря что-либо знать об этом? Почему уходят, вроде бы понятно без слов, а вот почему остаются и живут? Дудырина считает, что их отравляют религиозными представлениями. А как на самом деле, только одному Богу известно. Но Фотинья, логически рассудив и заглянув в свою собственную душу (из-за которой, собственно, и был затеян весь сыр-бор, начиная со стихов и романов и заканчивая её жизнью, то есть наоборот), увидела кое-что по-своему, а именно: ей представилось, что имеют место существования трёх факторов.
В монастыре люди живут по причине своего стремления быть ближе к Богу. В этом постулате, слава Богу, пока ещё никто не сомневался. Далее есть ещё одна причина такой жизни: это уклад, позволяющий во главу ставить службу Господу, возле которой и происходит вся остальная часть человеческой жизни. Удобно людям так жить: и молитву исполняют, и для поддержания жизни в утробе своей время остаётся. В миру всё зачастую наоборот. Там человека воспитывают сначала для зарабатывания утробного капитала, а потом уж в виде досуга оставляют ему возможность подумать и о душе. И паломники, которые приезжают в монастырь помолиться разово, обнаруживают здесь духовное превосходство над плотским удовольствием, принимают его за благодать и возвращаются потом сюда неоднократно.
И ещё задумалась мысленно сидящая у могилы инока Владимира Фотинья о том, что ей здесь ни одной строки поэтической в голову не приходило. Впрочем, вообще ни одной мысли. Ей так хорошо в монастыре, купели благодати, что и думать больше ни о чём не надо. О питье, еде и одеяниях она и в миру не думает, пока не вынудят посторонние. А вот по поводу всего другого, нематериального процесс мышления идёт прямо-таки непрекращаемый, даже во сне. Получается, что в монастыре она не брала грех писательства на душу, зная о том, что здесь должна сохраняться незыблемость Слова. А в миру в голову лезли нити строк, опять-таки приводящие к Слову. Так она, наверное, до монастыря-то и добралась. Но я не об этом. Я о стихах вообще и о стихах иеромонаха Романа в частности. Он-то их в скиту пишет. Что такое скит, Фотинья знала понаслышке. Поселение это вдали от населённых мест. То есть там тоже нет посторонних мыслей, а главное, непрекращаемо жужжащих людских желаний. Зачем люди уходят в скит? — Молиться? — Молиться они в монастырь уходят, потому что монастырь — это единство духовное, один (моно) Дух Господа царит здесь. А скит, от глагола скитаться, то есть здесь человек слушает и Бога и себя. Вслушивается и от степени слышимости, то есть от степени чистоты своей душевной, слышит Того или другого. Фотинья слышит другое, то есть она ни Бога и ни себя, а людей слышит, даже когда они молчат. Бога она слышит через людей, и чем души их светлее, тем меньше искажён Глас Божий. Поэтому-то в монастыре она стихов не пишет. Не потому, что запрет какой, уж она-то всегда и везде готова слушать кого угодно. А потому, что в монастыре она сама с Господом разговаривает посредством Иисусовой молитвы во время послушания или через священника во время совершения обряда богослужения, потому что он говорит то, что говорили ещё до них, ещё их предки, первые христиане. Они показали, как нужно к Господу обращаться, чтобы быть услышанными.
Живёт она в прихрамье, возле храма Александра Невского, чей купол, освящённый по утрам, из кухонного видится окна. То есть в прихрамье она находится всю свою жизнь, а не только в определённые дни месяца. Судьба у неё такая: быть не просто женщиной, но состоящей при храме, стоящей при вратах, низко кланяясь приходящим и выходящим.
;
Фотинья собиралась ехать в монастырь на автобусе паломников, не ведая, что это будет за день. И когда за день до поездки, то есть в субботу, с утра пораньше она написала неожиданно сама для себя: се жены /сего-дня прикоснулись к ране / Господней, ... / чтобы приблизить на мгновенье / не смерть, но жизнь.., то ей тут же и подумалось: а когда он, день жен-мироносиц? Он ведь в какой-то послепасхальный день, но когда? Ответ был получен незамедлительно: по приходе в университет Фотинья встретилась с прихожанкой Свято-Духовского прихода, ключницей университета. Она поздравила её с завтрашним праздником.
— Каким? — удивилась Фотинья.
— Так жен-мироносиц, — удивилась в свою очередь Аннушка, — а Вы разве не на этот праздник в монастырь едете?
— На этот, — обрадовалась Фотинья. Она знала, что едет в монастырь, для неё это всегда праздник. Но праздник оказался двойным. Как, впрочем, всё хорошее.
Короткое возлесловие автора
Ты, уважаемый читатель, подумаешь, что Сапожникова возомнила себя пророком: предрекла, мол, праздник-то. Ни в коем случае не думай так, просто у Сапожниковой развилось чутьё видеть то, что вот-вот будет. Она на многие церковные праздники так в храм попадает. Зовёт её Господь. А она идёт и по жизни, и мысленно, туда, куда Он её ведёт. А если бы она думала, прежде чем говорить (как её просила Юля-цезарь), то ничего бы никогда не сказала, потому что тогда все сигналы, посылаемые Господом, анализировались бы разумом, а разуму недоступна природа чувствования.
;
Встав с постели после звонка Галочки, Фотинья пошла на кухню, где Олег, вопреки церковным правилам, пил перед грядущим в тайне от него самого его собственным причащением утренний кофе. Но мать знала почему-то, что Господь милосерд, и стала читать утренние молитвы, чтобы и сын был приобщён к правилам хотя бы на слух. Обращаясь к Господу с мольбой о здравии живущих ныне, Фотинья услышала свой голос:
— Спаси, Господи, и помилуй отца моего духовнаго Илариона, и святыми его молитвами прости мои согрешения.
Услышала и ей стало ясно и светло на сердце: вот он, её духовник, а она-то и не знала...
Превращение Олега из провожающего в сопрововождающего мать произошло в процессе их совместной ходьбы на вокзал ранним, зимним, несмотря на май, утром. Мать пообещала ему купить в честь праздника причастия (в случае поездки) сначала мороженое (но Олег, в рваных кроссовках, и поэтому мокрых, категорически отверг такую плату), потом курицу, которую Олег отверг также категорически. И вдруг, когда мать уже ничего не могла ему предложить, да и не собиралась у него ни о чём просить, смирившись с непричастностью сына к происходящему с ней, он сказал:
— Друзей бы надо повидать...
И мать поняла: он едет. (!!!)
Саженцы - Марина тоже не собиралась никуда ехать, но встретившись на вокзале с Сапожниковыми и узнав о том, что Олег едет, тоже передумала, подкрепив своё путешествие заслуженными мороженными курицами, то есть мороженым и курицей для неё и таким же джентльменским набором для Олега.
Автобус, в который зашли Сапожниковы, оказался, несмотря на свою необъятную вместительность, набит битком, но поехали все, хотя женщина-гид и пыталась возмутиться присутствием в нём лишних лиц.
Галочка, разделившаяся своё место в автобусе с Сапожниковой
Когда Фотинья вошла в храм, то в нём уже были паломники, а отец Иларион вышел к иконостасу и стоял лицом к воротам в алтарь, читая начинательные молитвы. Он готовился к предстоящей утренней службе. И не было ничего необычного в том, что настоятель монастыря стоял по-домашнему в чёрном облачении и негромко молился. Он и был у себя дома, и готовился служить во славу Господу вместе с гостями, приехавшими к нему на праздник.
И на Фотинью наконец-таки снизошло, — не на улице, не во дворе, не в трапезной (как это было в предыдущие приезды), а в храме: я дома!!! Но — тихо-тихо, чтобы не замутить источник радости, не взбудоражить чистый родник благости, чтобы не затуманить зеркало состояния, так ведь и себя недолго проглядеть.
Паломники, приехавшие со Фотиньей, находясь в церкви, то и дело задавали ей вопросы:
— Куда продукты поставить? — Спрашивает одна из паломниц.
— Сейчас узнаю, — безропотно отвечала Фотинья и шла в прихрамье к матери Татиане, узнать куда.
— Вы нам потом святой воды нальёте? — Спрашивает другая.
— Матушка, я же с Вами в одном автобусе ехала, — ответила объясняюще Фотинья, подразумевая этим, что да, она здесь своя, но не хозяйка.
— Вы здесь жили?
— ?..
— Вы Фотинья Сапожникова? — Вдруг в самый разгар службы спросила её стоящая рядом паломница.
— Да, — спокойно ответила Сапожникова, которой даже в деревенской глуши не давали спокойно постоять в церкви.
— А я-то думаю, откуда я Вас знаю, — обрадовалась своей догадке паломница.
— Мы в храме, — тихо произнесла Фотинья, и паломница утихла.
Сапожниковой некуда было деваться от узнавания. В П. её узнавали на каждом шагу. Только в храме было спасение от узнающих. Господь давал ей передышку. Нет, она не страдала от общения с незнакомыми ей, но узнающими её, она любила всех. Но в моменты откровения перед Господом, в минуты общения с Ним она ощущала себя потерянной и обобранной. Сама себя миру и раздавала, а в храме Господь возвращал ей самоё себя. И поэтому, чтобы было что потом отдавать другим, ей было необходимо растворение, беззвучие имени своего, которое Господь знает и без называния или узнавания. Он знает всё и всех. Это Фотинья в храме узнавала себя.
И так хорошо было просто произносить своё имя после слов отца Илариона:
— Причащается раба...
— Фотинья.
— Причащается раба Фотинья, — без узнавания, простая констатация, озвучивание для Господа, который знает, а это всегда больше узнавания.
Благодатен день ухода из мира, где все узнают её, но никто не знает её, в мир, где никто ничего не знает про неё, но где она есть такая, какая она есть.
***
С девяти до десяти часов (то есть до начала службы) исповедывал отец Иларион, и Олег под материным неусыпным подталкиванием успел исповедаться до службы. Сама мать исповедалась в конце службы, когда отец Георгий, поняв, что ему одному не успеть отпустить грехи такой большой остающейся массе жаждущих очищения душевного, сходил в алтарь и призвал на помощь отца Илариона. Увидев своего духовника (а Фотинья по-другому отца Илариона себе и представить уже не могла), она подтолкнула к нему сначала маленькую Леночку, и тут же пошла следом, потому что Леночке отец Иларион отпустил грехи без слов.
Призванный на помощь отцом Георгием настоятель монастыря оказался призван помочь второй раз, но уже лично Сапожниковой, чего она сама от себя не ожидала. Но она многого от себя не ожидала, как и той мысли, мелькнувшей и прогнанной ею: «Судьба».
— Не мне решать, — остановила она саму себя и пошла к аналою, где лежала Священная книга и крест…
***
После службы Фотинья зашла в автобус, чтобы спрятаться от резкого пронзительного, ледяного ветра, но тут же вышла и пошла к берегу. Она уходила прочь от людей, от жилья, жилого, нажитого. Она уходила, но на берегу вдруг поняла, что пришла. Пришла на родной берег, так похожий на Заонежский своею заброшенностью, холодностью, мутной водой прибоя. Похожий до капли воды, но берег этот совмещал в себе и Заонежье и Важеозерье. Здесь с берега очень хорошо был виден пятиглавый купол зимнего монастырского храма. А на противоположном берегу угадывались в пелене холодного тумана купола Спасо-Преображенского мужского Важеозерского скита, настоятелем которого был, оказывается, отец Антоний.
Анну переселили в келью к Лидии — напротив трапезной. Другое послушание — на ферме много соблазнов для трудников через Анну, и теперь она при кухне, а значит, и при Лидушке.
— Я только вчера неожиданно поняла, что она ещё ребёнок, — ответила Лидия на покаянные за дочь слова Фотиньи.
— Гоните их, — резко отмёл посягательства молодых людей, знакомых Анны, отец Иларион.
— Мне бы совета Вашего надобно.
— Что на ходу-то, пойдёмте, пойдёмте в трапезную, — добродушно проговаривал отец Иларион.
Но Фотинья продолжала говорить, как будто предчувствовала, что другого времени, кроме этого похода рядом сейчас, сию минуту, у неё больше не будет. И когда через три часа она смотрела из окон отъезжающего автобуса на уходящего этим же путём отца Илариона с Анной, то понимала: так и вышло. Так и шли, так и идут...
Экскурсию проводил отец Иларион:
— У нас ведь нет прихожан, а только приезжане.
— А местные жители?
— Их всего-то пятнадцать человек зимой.
— Миро — от слова мир.
— И смерть также от слова мир, — хотелось добавить Фотинье. Но она добавила про себя: и отец Иларион также думает, то есть таким же способом, как и она: через корни. Значит, не отсечён напрочь он, только плотский корень обрублен, но не с народом. — Стало ей как-то легко и светло. Она радовалась, просто радовалась и всё. Потому что не она организовала эту поездку, не она ею руководила. Она здесь была не при чём. Не было в этом никакой случайности монастырского масштаба, только её личная случайность, давно ставшая закономерностью. Но отец Иларион смотрел на всё это как-то иначе, чем все другие, как-то слишком похоже на неё. Вот появляется человек, и тут же солнце из-за туч выходит. Понятно, что нет никакой взаимосвязи с одновременным появлением того и другого. Но почему-то хочется думать именно так. И путь будет так, как оно есть, раз на душе от этого светло.
А отец Иларион повёл паломников в Летнюю церковь Спасо-Преображенья, по дороге объясняя, что она называется так, потому как преображается человек в ней, светлеет душой и как будто светить изнутри начинает. И Фотинья тоже почувствовала это преображение внутри себя. Хорошо ей было ходить вместе с мирянами и слушать незатейливый рассказ отца Илариона, много из которого она уже знала.
Отец Иларион говорил об уходе в монастырь, что приходят к ним зачастую отсидевшие, психически больные люди — нормальных сейчас практически нет, все больны, и это видно по уходящим в монастырь. Он говорил о лечении души, о любви к ближним, которой очень мало, которая встречается в миру всё реже и реже, и всё чаще — в исковерканном виде, отсюда и душевные болезни. А Фотинья слушала его и видела, что кроме неё, постоянно говорящей о любви, говорящей любовь, есть на земле по крайней мере ещё один человек, делающий то же самое, живущий этим. И этот человек силен духом, а, значит, тоже не войдёт в Царствие Небесное, но стоит при вратах между земным и Небесным Царствием. И в этом заключается жертвенная любовь. Ради людей душу свою положить. Быть указателем, показывающим куда, но не входящим самому.
Как часто девочки говорят ей:
— Прости, что я со своим тебе надоедаю.
Она мысленно на исповеди отцу Илариону обращалась к нему с тем же самым.
А потом поняла, что надоедания эти дух-то как раз и укрепляют. Когда есть слабые духом, то и должны быть сильные, чтобы проводить первых к Господу. Ибо слабые духом наследуют Царствие Небесное. А сильные духом ещё более укрепляются на своём посту служения Господа. Они не идут к Нему, не пришли к Нему, но провожают к Нему. То-то Сапожникова бегала так часто на вокзал: училась провожать, чтобы уезжающим было не больно и не жалко оставлять всё нажитое здесь.
— Помолитесь за меня, а мы там за Вас молимся, — сказала Фотинья, заходя в автобус, и поймала себя на слове: когда это я за него молилась? Да сегодня утром, — вдруг вспомнила она и успокоилась: не соврала.
Местные жители на службы не ходят. Вот она, лень-матушка: а зачем ходить, если всё само идёт? Отсюда и убогие места, домишки покосившиеся в сером...
Началось богослужение. Отец Иларион стоял в алтаре, и голос его взлетал под самый купол. Но вдруг что-то произошло, голос начал садиться, приземляться, как птица, он плавно понижался, переходя в хрипы, а потом смолк на полуслове. И тут же через какой-то краткий миг молчания звук подхватил невидимый пастве кто-то, находящийся в алтаре, и спокойной, присущей ему интонацией завершил молитву.
В начале службы Галочка обратилась к Фотинье:
— Плохо слышно, пойдём встанем поближе.
Фотинья хотела было сказать, что она и не слушает, а внимает, то есть растворяется в Слове, но не успела и звука издать, как у неё закружилась голова, и рядом никого больше не было. Только голос... Потом появился взгляд... Потом вернулась на место вся паства, но где-то за завесой. Фотинья не знала, как долго шла служба. В её сердце всё время звучит молитва и гудят церковные колокола.
Потом было сидение в автобусе на дорожку. И так было естественно, что они все трое были рядом. Фотинья спокойно разговаривала с дочкой, отпивая из пластикового стаканчика горячий чай. На сиденье экскурсовода в нескольких сантиметрах от них сидел отец Иларион и занимался тем же самым питием того же самого чая. И не нужно было задумываться, почему это так. И не нужно было спрашивать, что бы это могло значить, как и совсем не приходило в голову Фотинье объяснять самой себе, что значит этот человек в её жизни. Она с самой первой встречи увидела его таким, какого она искала всю жизнь, какого она мечтала всю жизнь. Увидела и приняла его всем сердцем своим, не задумываясь. Это потом в три дня с ней произошли помыслы, заведшие её в пучину отчаяния. Но Господь Всемогущ. И не с таким справлялся. И в три дня возродилась душа её. Но это было так давно, круг назад. И теперь Фотинья была на другом круге, помятуя, что всё возвращается на круги своя. И этот другой круг, на котором она сейчас находилась, был другим для всех остальных, а для неё он был свой. Свой семейный круг. Потому что не только рядом были все трое, но вместе, — единой духовной семьёй. Потому что Анна, крещённая в детстве родителем своим, воцерковилась только в монастыре и дважды исповедалась только отцу Илариону. А до этого и близко к церквам не хотела подходить. Некуда ей было деваться? Да уж точно, некуда. Куда мы можем деться от наставлений родительских, от заботы их? Никуда, как бы мы не игнорировали их. Вот и Анна никуда не делась, потому что родители её духовные, её родная мать, наставляющая духовно девочек, объясняющая ошибки, и её духовный батюшка отец Иларион, которому дано право отпускать грехи, то есть прощать содеянное, молятся вместе за неё. Через неё, дочь непослушную, вернувшуюся в дом Господний, и воскресла её семья. Ошибки чужие Фотинья только на работе по долгу службы своей имеет право исправить, в жизни она их может только объяснить, помочь совершившим их осознать нарушение законов грамматики, и тем самым нарушение закона Господнего. Ибо Слово бе Богъ.
Возлесловие автора
Для Иисуса ценна живая жизнь, то есть Слово живое. А Мастер из Булгаковского романа «Мастер и Маргарита» пишет, то есть из жизни делает текст, потому что у него веры мало, по мнению Елены Григорьевой, доцента из СПб, неверующей во Христа. Мнение специалистов для Светланы очень важно в вопросах науки. Но она умеет слушать и слышать. Да, у писателя веры мало. Но через текст, который он пишет, в котором он описывает жизнь, писатель, анализируя свои ошибки, идёт к Богу. А потом и читатель по строчкам текста идёт туда же. Это я о писателе духовного плана. Писатель же атеист ведёт за собой во ад своих сомнений.
Любовь к Богу и любовь к людям. Любовь к дочери и любовь к сыну. Любовь к родным и к неродственникам.
Любовь жертвенная и любовь эгоистичная. — Разные ли это чувства или же различные проявления одной Любви?
Всякая любовь что-то даёт, и что-то отдаёт. Как отдаёшь, так и отзывается.
Брошенные женщины, обманутые мужчинами, несчастные женщины, не нашедшие услады в плотской любви, отворачиваются и от детей своих, потому как они плоть от плоти, кровь от крови их любви плотской. Но дети не виноваты. А несут на себе крест материнский. Несут по жизни, становятся сами родителями и также «любят» потом своих детей, наученные такой любви родителями своими. И как бы потом не корила их мать, что де не любите вы меня, но это укор самой себе: а ты-то как их любишь? Не так ли?
Жизнь — это раскачивание маятника. Иисус видит жизнь в любой точке нахождения маятника (Бог везде) и любит жизнь во всех её проявлениях, растворяясь в этой жизни, становясь ею (и нигде). Человек — груз, подвешенный маятником в жизни. Он колеблется каждый миг, шаг за шагом проживая одно состояние за другим, попадая то в одну, то в другую жизненную ситуацию, переживая происходящее с ним изнутри. Писатель, находясь снаружи, описывает эту жизнь и, в зависимости от силы духа своего, не боится углубляться в клоаку жизни. Чем больше вера его, тем глубже он погружается, тем сильнее становится его дух, тем больше он постигает значимость Слова, а через него и читатель получает возможность приобщиться к познанию.
;
Обстоятельства понедельничной жизни Сапожниковой складывались таким образом, что ей нужно было обратиться в милицию. Не может же дочь всю жизнь провести в монастыре. Впрочем, если Сапожникова не пойдёт в милицию и не заявит о том, что её дочери не дают спокойно жить в миру, то может статься именно так.
И Сапожникова пошла. Понятно, что к этому её привело осознание повышенной криминогенной обстановки в районе её дома. Но инспектор по делам несовершеннолетних, Архипов Александр Иванович, увидев мать Анны, сразу же взял лист бумаги и стал писать объяснительную. Сапожникова подумала, что это к ней не относится и что Александр Иванович занимается чужим делом. Но оказалось, что не чужим, а её собственным. То есть всё, что говорила мать, было заявлением на неё саму, потому что только она одна виновата в том, что её дочь связалась с компанией, которая оказалась чёрти-чем (прости, Господи), а именно: группировкой. В результате посещения милиции Сапожникова узнала, что во всём виновата она сама (а она и так давно уже понимала, что за всё несёт ответственность, и от этого не отказывалась) и что на неё милиция подаёт в суд за плохое воспитание детей, которые не учатся и не работают, а мать спокойно смотрит на это (или закрывает глаза?). К чему пришла в результате посещения милиции Сапожникова? — Абсурд ситуации был налицо, и на лицо Сапожниковой нельзя было смотреть, потому что на ней и лица после такого происшествия не было. Она сама понимала, что ситуация сложилась не только криминогенная, но и абсурдная, но в чём состоит этот так называемый абсурд, она пока понять не могла. Встретившиеся ей под стенами родного университета Дудырина с Сапуновой посоветовали ей наплевать на милицию и обратиться к директору заведения под названием «Кивач», которая находится под «крышей» очень влиятельного лица. Настолько влиятельного, что ему удаётся держать в руках город П. Сапожникова не смогла удержаться от замечания полнейшего абсурда происходящего с ней:
Вчера ещё была в монастыре,
грехи сдала и дочку навестила.
Сегодня и милиция и «крыша»,
а по-другому мафия. Что делать?
Жизнь такова, какая жизнь дана.
И ничего другого не придумать:
есть Бог, есть чёрт, а кто посередине,
того и жмут со всех сторон и давят,
сживая со свету. Того смотри, убьют
одни или другие подберут
то, что не нужно в мире никому…
Также в милиции выяснилось, что к ним приходил отец Анны и жаловался на мать, Сапожникову то есть, что совсем дети у неё от рук отбились, отцу хамят. А то отец часто их видит или были с его стороны хоть какие-то попытки повлиять на детей с воспитательными целями? Впрочем, ни к милиции, ни к мафии это не относится, а поэтому о таком грустно-бытовом мы не будем. А будем думать, куда бедной Анне из монастыря податься. И додумалась Сапожникова, что нужно дочь отправлять учиться в какой-нибудь иногородний техникум, по-современному колледжем именуемый. Только вот в какой иной город? Родни в других городах нет, знакомых таких, чтобы дочь приютили, тоже. В голове крутился почему-то только Новгород. Почему? Наверное, потому что это был единственный небольшой город, в котором Сапожникова недавно побывала, и он ей понравился обилием православных церквей. Впрочем, и техникумов, судя по данным Интернета, не менее сорока (как монастырей в Новгороде до революции). Только вот согласится ли дочь?
Вопрос о дочеринском согласии пока оставался открытым, потому как нужно было писать ей письмо, а писем писать Сапожникова не любила. И в этом заключался ещё один абсурд, потому что Сапожникова, являющаяся в свободное от работы время современным русским писателем, как ни странно, писать не любила. Она хорошо разбиралась во многих вопросах, ей не составляло труда объяснить многое из происходящего не только с ней, но и её девочками и мальчиками, но вот как только дело доходило до писанины, у неё опускались руки. И ничего она с собой поделать в этих случаях не могла.
А абсурд ситуации в инспекции по делам несовершеннолетних состоял в том, что там, узнав о криминогенной обстановке из рассказа Сапожниковой, решили тут же принять меры. Но наказать можно было только то лицо, местонахождение которого установлено. И тут приходит такое лицо, не скрывающее о себе ничего, говорит о неблагополучной обстановке вокруг её семьи. Факт нарушения налицо. В наличии имеется только одно лицо, Сапожниковское то есть. Вот и получайте. Чем не литература факта, как говорит Елена Григорьева из СПб.
***
Первый монастырь, в котором Сапожникова побывала, был бенедиктинский, четырнадцатого века. Его очень образно описал в своём романе «Имя Розы» один из последних мировых классиков Умберто Эко. И Сапожникова неоднократно перечитывала его роман, каждый раз всё более реально ощущая холод каменных стен монастыря, запутанные безвыходные лабиринты его библиотечных коридоров, и пламя страстей, в котором эта монастырская библиотека сгорела. Она как писатель понимала это по-своему. А именно: во-первых, если говорить о конкретных событиях, происходящих в романе, пожар возник по вине раздувания страстности или пристрастности, которая распалялась в глубине душ монахов. Во-вторых, если говорить вообще о факте сгоревшей библиотеки, книга — источник знания, к которому должен быть доступ, иначе она умирает (сгорает в очистительном огне, чтобы Слово возродилось аки птица Феникс). И в-третьих, что именно было в третьих, она никак не могла придумать. С третьим у неё всегда напряжённые отношения. Поэтому третье она оставила на потом, то есть на третье. Потому что даже обед состоит у неё из двух блюд: или суп и чай, или картошка и чай. То есть третьего ей пока не дано. Вообще, триединство — очень сложная вещь, и постичь его не каждому дано. Потому что, в-третьих, был договор Бога с человеком, который человек из-за своего пристрастия (в данном случае к чтению) нарушил, потому книжное Слово и утратило силу, сгорело, то есть.
Вообще, книга Сапожниковой очень нравилась. Там описывались вполне понятные ей светские события, но фоном взят монастырь, чей распорядок подан как внешняя обрядовая форма. Есть, мол, такое уложение церковных служб по часам, тогда-то и тогда-то. И это необходимо для детективного расследования — сюжетной пружины: во сколько и где. А сами службы, то есть внутреннее состояние монахов, не описаны. И, конечно же, Сапожникова понятия об этом никакого не имела, пока сама на службу монастырскую не попала. А попала и...
Впрочем, об этом что-то уже было. Можно даже сказать, что об этом весь мой роман.
***
Сапожникова уже с детства знала что-то такое о своём рождении, что заставляло её видеть мир по-иному. Но она, тогда атеистка и октябрёнок, представляла себе некий космический корабль, на котором находились её небесные родители. И во время полёта недалеко от земли, выяснилось, что у матери должна родиться она. Родители тут же приземлились и совершили следующее: они выбрали одну земную пару, соответствующую по их параметрам для рождения ребёнка, с отклонениями от общепринятых земных норм восприятия мира. И родилась она, Сапожникова. Она так и считала, что у неё есть земные и небесные родители. А то, что она родилась в России... В начальных классах, когда она писала свою фамилию через «а», то есть Сапожникава, Сапожников-старший дразнил её японочкой. Значит, и там она могла родиться... Раз, два, три...
Как сказал Герман Гессе: «Ведь судьбу и призвание человека не всегда определяют желания, а иное, предопределённое». А если желание ведёт к предопределённому...
Почему, чем ближе то, что нам предопределено, тем меньше желание? Раньше желания у Сапожниковой возникали, казалось, ниоткуда; они только и делали, что возникали. Не ошибается тот, кто ничего не делает; не делает тот, кто ничего не хочет... Каждый шаг идущего, а значит, не останавливающегося на достигнутом, и таким образом, желающего чего-то ещё, сродни попаданию в центр земного шара; каждый след — точка, из которой выходит пучок меридиан.
Разум рисует образ, а глазу виден пейзаж...
На столе стоит бутылка водки. За столом сидят четверо. Каждый со своим скарбом переживаний, со своими надеждами за столом любви, к которому они все вместе пытаются примешать каплю (пол-литра) горечи. Поздеева вздыхает о своём саксофоне, на котором ей не удастся поиграть сегодня. Сонечка думает о своём, историческом, в художественном аспекте, очень важном моменте (назовём это пока так, пусть образ будет под вуалью, которую Сонечка мысленно подарила на день своей свадьбы Сапожниковой, сидящей напротив, до полного облика дамы в синем. — Синий чулок?).
Сапунова вылавливает в потоке речи поэтические волны и удивляется случившемуся с ними поэтическому вечеру. Сапожникова ничему не удивляется: она всегда так говорит, но Оля только сейчас настроена (ухо стало более чутким, потому что греет любовь) на лирическое восприятие мира, а значит, и Сапожниковой в том числе, что бы про неё не говорили, что она не от мира сего.
Сонечка погружается в своё настолько, что покидает кухню с розочками, перемещаясь к закройному столу Сапожниковой, на котором перекраивает свою карту мира. Раздел после битвы с самой собой.
Поздеева говорит:
— Сапожникова, я почему-то перестала испытывать восторг. Даже стихи пишу скорее разумом, чем сердцем. Завидую я вам, — это уже к Сапожниковой и Оле, — хочется влюбиться.
— При живом-то любимом? — Усмехается Сапожникова, — обернись.
И опять молчание. Что говорить, что раскачивать маятник речи, если это происходит сейчас на уровни мысли. Троица за столом кухни. Одинокая Сонечка за столом в комнате разбирает текст, начинающийся со слов: «Три девицы за окном пряли поздно вечерком...». — Пушкин, конечно, то есть два века назад. А сейчас... Три дурёхи за столом пили поздно вечерком. — Кабы я была девица... — протыкает время спицей та, которая должна утром выпить кровь вина... И это совсем не Пушкин, а Сапожникова-дура в ассортименте прошлого века: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». — Цветаева Марина. Или Волошинские «парки дряхлые, прядите...». Впрочем, эта троица пока ещё не состарилась, хотя и говорится о времени, но Сапожникова, живущая сегодня так, как будто уже настало всегда, знает, что её предел достигнут. Марина Поздеева, современный гений, выходит из кухни одновременно со звонком Касымова, который её потерял. И немудрено, ведь и Марина себя потеряла. Получается, что погружение и растворение в любимом — не самое главное, а лишь необходимое условие счастья.
Чьи-то чужие мысли уже не воспринимаются как свои, они понимаемы без доставания на поверхность своего «Я» из чужого, и тем самым без присваивания чужого. Не разрушение и сотворение, а созерцание идущего само по себе. Созерцание, а не пропускание через игольное ушко своего «Я», не вдевание вслепую нити жизни в ушко острого разума.
Сапожникова говорила Марине о новом уровне, на котором идущий сродни кроту, привыкшему к темноте, и уже не выскакивающему с каждой горстью отрытого песка, чтобы на солнце в нём заблестела золотинка смысла. Сапожникова говорила Марине о ней, говоря одновременно то, что ей самой понятно, потому что было проделано лично в глубинах своего «Я».
Как сюжетна уже сама по себе канва мысли, ведущая по следу своему события и происшествия, состояния и закономерность. Сапунова, сидящая перед Сапожниковой, рассуждая о случайности, как закономерности другого, неизвестного нам порядка, вызвала на лице последней улыбку: было забавно молчать и в то же время говорить устами сидящей напротив. То есть Оля говорила, как будто читала вслух Книгу гениев. Попадание в точку смысла, проговаривание уже написанного кем-то, но тебе неизвестного. Что это? Попытка перевести на язык знаков язык чувств и язык мыслей? Попытка совместить в одном два несовместимых языка? Не есть ли это восстановление человеческого «Я», каким оно было до Вавилона? Египет времён Вавилона. Мумия времени в свитке незнакомых на первый взгляд письмен разворачивается пергаментом вечернего неба над городом П. И нет никакого времени, только прах обветшавших страниц, рассыпающихся на глазах. Для того и память, чтобы помнить и потом суметь восстановить...
Есть водка, от которой не пьянеют. Заводимый ими разговор, который не заводит. Откровение, которое не восхищает, не похищает. Всё происходит само собой, безо всяких усилий.
Что такое желание? Чего можно пожелать, если исполнение его происходит до осознания? Ни о чём не задумывается, всё есть таково, какое оно есть, для того, для чего оно есть.
Дом, который наконец-то построен, почему-то уже не нужен. И пустыня оказывается более заманчивой своим дневным испепеляющим жаром и ночным леденящим холодом.
Почему уходят из дома? Куда уходят из дома, опустошая его, отказываясь от нажитого, тёплого? Что ищет уходящий? Не для того ли уходит, чтобы увидеть себя со стороны и тем самым познать себя, как существо, могущее жить без всего этого? Всемогущество приходит к нему, отказавшемуся от всего, не желающего уже ничего. Дом, построенный для любви, не вмещает любовь. Он всего лишь вместилище плоти, но не духа. И созидающий, ищущий полноты чувств, уходит прочь. Все дороги ведут в храм. Сапожникова это знает не умом, а сердцем. Сапунова и Поздеева знают об этом понаслышке. Им ещё предстоит...
— Не завидуешь ли ты им? — Задаётся по привычке вопросом к самой себе Сапожникова. Поиски желаний внутри собственного «Я» ни к чему не приводят. Нельзя найти то, чего нет. И нет сожаления, а только спокойствие. Не незыблемое, не достигнутое большим, кропотливым трудом, а просто спокойствие. Возвращение к природе не как прах, а слияние с ней живой: кузнечиком стрекочет швейная машинка, сшивая тёмные куски ночного неба в монашеское одеяние. Никуда не надо торопиться. Образ образуется сам, когда всё будет собрано воедино. Есть ткань — основа мироздания, система переплетений нитей времени и пространства, игла разума и путеводная нить. Есть послушание.
Это желание шьёт свадебное платье...
— Ах, — скажешь ты, читатель, — какой героический поступок! Отказаться от того, ради чего затевался роман.
Но можно ли отказаться от того, чего у тебя нет и к чему нет желания? От ненужного не отказываются, его просто не замечают. И если ты думаешь, что роман затевался именно для этого, то значит, две другие сюжетные линии так и остались для тебя за гранью понимания. Впрочем, я почему-то думаю иначе. Иначе бы и роман писался иначе. И автор не зашёл бы так далеко, если бы за ним никто не шёл, то есть, если бы его не вели за собой его герои, которые, как ты помнишь, являются не только персонажами, но и реальными, невымышленными автором лицами. И тут автор, как и Сапожникова, равен самому себе. Он ничего и не придумывает, как и Сапожникова никогда ни о чём не думает.
Вот и взята очередная вершина. Почему же нет восторга полёта? Почему не захватывает дух? Откуда умудрённая печаль? Нет ощущения новизны. Ты не узнаёшь, но знаешь и смотришь на мир с высоты птичьего полёта. Смотришь на то, что давно любишь, что давно стало для тебя родным. Этот мир — ты. И ты стал им. Но ты знаешь его изнутри. И смотря на него извне, ты знаешь все его недостатки. Ты уже не ребёнок, постигающий своё «Я», радующийся открытию своего «Я». Ты повзрослел.
Прошло время полёта, пришло время пути по земле.