Рассказ
На запасной путь станции Серово маленький маневровый паровоз медленно подтянул три товарных вагона - теплушки. С грохотом раздвинулись двери, и женщины, держа за руки детей, осторожно спустились по лесенкам на пыльную землю. Девочка лет восьми подняла светлую головку вверх и смотрела на небо.
- Мама, а у нас такого синего неба не бывает! – сказала она с удивлением, и молодая, исхудавшая, видимо, от болезни женщина чуть приметно улыбнулась.
Это были эвакуированные, как тогда называли беженцев. Сюда, в среднеазиатский край их поспешно увезли из подмосковного города, к которому стремительно двигались немецко-фашистские дивизии, наступая на Москву.
Яркое южное солнце припекало беженцев, не привыкших к жаре в осеннюю ноябрьскую пору. Они жались к вагонам, от которых падала на землю узкая полоска тени. Девочка попросила пить, и ее старшая сестра шестнадцатилетняя Нина пошла с ведром к станционному деревянному сооружению.
Тут показались арбы, эвакуированные заволновались, кинулись в теплушки, стали выволакивать вещи, складывать на землю. Расплескивая из ведра воду, подошла Нина. Она взобралась в теплушку и подтащила к ступенькам большой темно-зеленый чемодан. Вместе с матерью они стащили его на землю. Потом мягкий тюк, видимо, с одеждой, эмалированный таз, три сетки-авоськи со всякой мелочью и едой.
Приезжие с любопытством разглядывали непривычные повозки с двумя огромными колесами, на возниц, восседавших на спинах низкорослых лошадок. Арбы остановились. Поднялась пыль, началась обычная при погрузке суматоха, крик, суета. К женщине подошел пожилой узбек в ярком халате с зелеными и белыми продольными полосами, запылившимся в дороге.
-Здравствуй, хазайка! Давай поедем к мене в кишлак, хорошо там будит, дети там отдохнут.
-Здравствуйте, спасибо за добро.
До кишлака обоз с беженцами ехал около часа. Возница оказался словоохотливым, рассказал, что в военкомате ему дали отсрочку от призыва в армию до декабря, пока не уберут хлопок с полей, что у него хорошая жена, ее зовут Шурапат, а его самого Муталом, что у него есть дети. Но их пока очень мало, всего трое.
Солнце палило во всю, ни ветерка, и только белевшие по горизонту сахарными головками далекие горы напоминали, что где-то есть на свете снег, холод, но в это как-то не верилось.
На беловато-серой равнине возникло зеленое пятно, которое, разрастаясь, превратилось в кишлак, по середине которого весело бежала мутная вода в арыке. Рядом с арыком, торцом к нему, тянулось одноэтажное, приземистое, глинобитное длинное здание. Оно выходило окнами на площадь. Другие, тоже глинобитные маленькие домишки лепились к площади.
Арбы остановились около длинного дома. Опять поднялся гвалт, эвакуированные сгружали свой скарб и втаскивали в дом.
Мутал слез с лошадки, взял темно-зеленый чемодан, тюк с одеждой и понес в дом. Остальные вещи подхватила старшая дочь и молодая мать. В доме не было никаких перегородок или комнат. Все помещение представляло собой одну большую комнату, скорее даже зал; здесь был колхозный детский сад, который с началом войны пришлось закрыть. Вот это помещение бывшего детского сада и выделил колхоз для
эвакуированных, которые жались к своим вещам, сваленным в кучу.
-Живешь здесь один дня, может, два дня, - сказал Мутал, перетаскивая вещи поближе к окну, - потом будешь переехить в другой дом. Плохо не думай, Елен, хорошо будет. Колхоз думает, как лучше. Наш кишлак, другой кишлак, третий кишлак, все возьмут женщина с дети.
И правда. Уже на другой день три семьи уехали на арбах в соседний кишлак, а потом пришел веселый Мутал и сказал, чтобы Елен забрала детей и шла за ним. Он привел Елену Сергеевну в совсем маленький глинобитный домик на другой стороне площади, возле которого протекал арык. В домике тихо, прохладно и пусто. Два широких топчана, небольшая железная прямоугольная печь, две старых табуретки, подвесная полка, прибитая к стене, на ней несколько глиняных тарелок, металлический закопченный чайник , четыре глиняных пиалы– вот и вся обстановка.
-Жить здесь будешь, - Мутал развел руки в стороны, улыбался, очень довольный. - Колхоз рис дает для дети, сначала поменьше, а потом еще дает. Работу тебе тоже дает, платить будет трудодни. Ты, Елен, что делать будешь, что умеешь?
Женщина сказала, что она библиотекарь.
- Хорошо, библиотека у нас пока нету, потом будет, после война. В колхозе другая работа будет, много работы.
Веселый узбек ушел. Женщина, шатаясь от усталости и болезненной расслабленности, вымыла вместе со старшей дочерью деревянный пол, застелила топчаны, разожгла печку смолистыми чурками, которые кто-то заботливо принес в дом, когда их здесь еще не было.
Пока закипела вода, пока сварился рис, пока поужинали, день угас. Но только поздно вечером, не раньше одиннадцати, затихло в доме, и все заснули, измученные, усталые, но успокоенные тем, что наконец-то кончилась жизнь на колесах, на временных лежанках, на чужих постелях, - у них постоянный дом, устойчивое жилище. И только не оставляла тупая боль беспокойства за мужа, оставшегося где-то в невероятной дали, в подмосковном городке, сжавшемся от промозглого ноябрьского холода и от страха перед надвигавшимися вражескими полчищами; и эта боль угнетала. Правда, и к ней как-то притерпелось.
Ее разбудил звонкий голосок Томы:
- Мам, мама, а у нас собака!
Елена Сергеевна проснулась, полагая, что это очередная шутка дочери, которая была большая выдумщица. Но она ошиблась. Возле открытой двери у порога дома неподвижно стояла огромная лохматая черная собака с белыми точками над глазами. Короткими треугольниками свисали уши.
Елена Сергеевна ахнула.
- Ты чего пришла? Иди к своему хозяину!
Но девочки дружно закричали, что пусть остается, что они ее не боятся, а младшая, Тома, смело шагнула через порог и положила руку на толстую шею собаки. Та не шевельнулась, лишь завиляла пушистым и длинным хвостом.
- Хорошая собака, красивая! – сказала девочка.
- Укусит!- вдруг закричала Нина, всегда немного пугливая. К тому же она очень любила опекать младшую сестру, которую считала своевольной и излишне самостоятельной.
- Отойди сейчас же, глупая девчонка!
Собака посмотрела на нее крупными, коричнево-черными блестящими глазами словно бы с укоризной и осторожно лизнула розовым языком тонкую руку девочки. Из полуоткрытой пасти блеснули страшные белые острые клыки.
Тут уж мать не выдержала, схватила дочку за руку и оттащила в дом. Собака тихо, но грозно зарычала, попятилась, однако не ушла.
На шум прибежали узбекские ребятишки, босоногие, круглолицыи, с тюбетейками на головах, девчонки все с заплетенными косичками. Они закричали:
-Мадамка, Мадамка!
Елена Сергеевна недоуменно переглянулась с Ниной.
- Неужели это они меня так?
Дочь досадливо дернула плечом.
- Да что ты такое говоришь? При чем здесь ты? Наверно, собаку так зовут.
С тех пор Мадамка не отставала от них. Часами лежала на пороге, положив тупую тяжелую морду на лапы, изредка шумно вздыхала или зевала, показывая прекрасную розовую пасть с белыми зубами, но никогда не лаяла. Днем уходила куда-то, видно, искала поесть чего-нибудь на улице, ее видели даже на базаре, который был на железнодорожной станции в трех километрах от кишлака, потом снова возвращалась к их домику. И что странно, ее здесь не очень кормили, потому что мать едва-едва выкраивала из небольших своих денежных запасов на ежедневную рисовую кашу, масло и, изредка, мясо. Зато всегда дома был сладкий урюк, которым объедались, и разные орехи: и грецкие, и миндальные, и косточки от урюка. Все это, конечно, предлагалось Мадамке, но для нее это было, наверное, не очень вкусно, а мясо в доме бывало редко.
С приездом эвакуированных цены на продукты, прежде совсем низкие, резво побежали вверх. Самые дальновидные сразу понакупили мешками рису, изюму, урюка, соли, сахару и прочих солидных, непортящихся съестных припасов, а непрактичная мать задумала экономить деньги и покупала помалу, на день, на два вперед, и скоро увидела, что денег от такой экономной жизни совсем уж не осталось, ибо через месяц она платила за килограмм риса впятеро больше, чем прежде, да и колхозный даровой рис мигом кончился.
Правда, была большая надежда на колхоз – они всей семьей ходили
на уборку хлопка, и там их кормили, ежедневно был суп из овощей с жирной бараниной, его называли шурпа, или луковый суп, горох с мясом и душистый зеленый чай, а раз в неделю давали жирный вкуснейший плов.
Но за один раз на целый день не наешься, и Елена Сергеевна зачастила на базар, по крайней мере, раз в неделю по воскресеньям ходила туда сама или посылала девочек, чтобы продать кое-какие вещи.
И Мадамка всегда их сопровождала.
В это воскресенье мать отобрала из вещей новенькую блузу Нины, сшитую по тогдашней моде под матросскую курточку с сине-белым треугольником на груди в виде тельняшки и большим отложным воротником на спине, окаймленным сине-белой же полоской. И морская бескозырка к ней прилагалась.
Подержала перед собой на вытянутых руках. Вспомнилось что-то довоенное, веселое, но это было не воспоминание каких-то встреч, праздников, а скорее туманная память беззаботно праздничных настроений, которые доносились из чудовищно далекого вчера и почему-то связывались с мелодией и словами бесхитростной песни:
Эх, Андрюша, нам ли жить в печали!
Играй, гармонь, играй на все лады,
Заиграй, чтобы горы заплясали,
Чтоб зашумели зеленые сады!
Она тихо вздохнула и положила матроску в сумку.
Девочки уже встали, позавтракали вчерашней рисовой кашей с изюмом, напились чаю и весело собирались в дорогу.
Отворив дверь, мать увидела Мадамку в обычной позе – морда на лапах и так растянулась у порога, что и не пройти. Зыбкое облако прошлого все же заслонило глаза матери, и она неловко покачнулась да и наступила на лапу Мадамки. Собака взвизгнула от внезапной боли и щелкнула зубами. Девочки кинулись к маме.
- Кровь! – закричала Тома. – Что ты наделала, Мадамка?
Собака отбежала на несколько шагов в сторону и виновато скулила, виляя пушистым и длинным хвостом.
- Надо немедленно в больницу сделать укол против столбняка, - решительно заявила Нина. Она быстро промыла водой две небольшие кровоточащие ранки, смазала их йодом. Усадив еще более бледную, чем обычно, маму на табуретку, она тщательно перевязала ногу бинтом. В открытую дверь была видна собака, которая тихо и жалобно повизгивала.
Заперев дверь, они пошли на станцию. За ними с виноватым видом плелась Мадамка. Было прохладно, солнце только разгоралось. Они шагали по длинным теням, падавшим от тутовника, росшего сплошняком вдоль дороги.
- Нехорошая собака! – говорила, оборачиваясь к Мадамке, Нина, грозила пальцем. – Кусачая, плохая псинка!
При этих словах собака чуть отставала и снова начинала скулить. Тома жалела собаку.
- Она не нарочно, не ругай ее, видишь, она плачет. Мама, ведь ты на нее не сердишься?
- Не сержусь, доченька, за что же на нее сердиться? Это у нее инстинкт сработал.
На станции, в медицинском пункте сказали, что у них нет противостолбнячной сыворотки, надо ехать в Коканд.
- В Коканд? Но это же так далеко, да и девочек не на кого оставить.
Крепкая, коренастая, толстощекая и толстозадая медсестра поджала губы.
- Тридцать километров всего. Через десять минут поезд. Час туда, час обратно, только и делов. Ну, еще часок-другой надо прикинуть на укол. Уж больно вы, москвичи избалованные и нежные! Будто из графьев!
Молодая женщина не ответила на упрек, расстроилась и готова была заплакать. Нина быстро сбегала за билетом, всунула его матери в руку. Подошел поезд, паровоз солидно посапывал паром. Девочки усадили в вагон маму, немного ошеломленную стремительным поворотом событий.
- Мы тебя подождем здесь и на базар сходим! Не беспокойся!
Вагоны с лязгом дернулись, и поезд двинулся.
Девочки пошли к базару.
- Вот что ты наделала, нехорошая собака! – корила старшая сестра Мадамку. – Все воскресенье нам испортила. А вдруг мама заболеет?
Собака шла между девочками, поглядывая виновато черными глазами то на одну, то на другую.
Как же любили беженцы бывать на южном базаре! После тощих прилавков подмосковного рынка поражала просто сказочная роскошь осеннего узбекского базара. На длинных открытых прилавках возвышались горы темного и светлого изюма, темно-желтого урюка, розовой, белой и черной тутовой ягоды, открытые мешки солнечного оттенка яблок, огромные золотистые удлиненные дыни, надрезанные, чтобы обнажилась полупрозрачная мякоть. Тут же пекли и продавали горячие пресные, тонкие, круглые лепешки, жарили невероятно пахучие шашлыки, варили в котлах большие светло- серые сочные манты… Девочки вдруг почувствовали, насколько же они проголодались. Даже о своей маме на какое-то время позабыли. Они отошли в сторонку, торопливо пересчитали деньги и решили, что могут потратить на все про все не больше пятнадцати рублей, чтобы купить рис – это главное, и не меньше, чем полпуда, восемь килограммов (так любил считать отец, по старинке), а уж на остальное, если останется, можно будет и полакомиться.
Пошли искать, где продают рис. И как-то получилось, что на их пути
оказалась большая кастрюля, по размеру похожая на котел, закрытая крышкой, в которой варились манты. Черная закопченная кастрюля- котел на трех железных толстых прутах, под ней пылало пламя. Круглолицый, дочерна загорелый узбек как раз открыл крышку и доставал чем-то, вроде половника скользкие, из теста, большие, начиненные мясом манты и, достав, вывалил их в глиняную миску, которую протянул мужчине в белом парусиновом картузе. Вокруг уже сидели несколько человек и, шумно причмокивая, чтобы не пролился на землю сок, поедали манты.
Девочки остановились, не в силах пройти мимо.
Продавец мигом все понял.
- Дэвочк, давай, бери, мало надо платить, три штука всего три рубель.
Он ловко выхватил из котла манты и протянул миску Нине.
- Хочу есть! – громко заявила малышка, и Нина передала ей миску.
- И себе возьми тоже! – добавила сестренка.
Нина покраснела и попросила себе, неловко копаясь в маленьком кошельке, вытягивая оттуда две трехрублевые бумажки. Тут же присели на теплый камень, миску – на коленки, руками схватили обжигающие манты, похожие на огромные пельмени, и в рот. Мадамка неподвижно сидела в двух шагах от девочек и пристально смотрела им прямо в лицо и облизывалась. Девочки смущенно переглянулись. Старшая взяла одну манту, кинула собаке, которая ловко схватила ее на лету. Младшая сначала откусила немного и тоже кинула.
От мяса, щедро приправленного луком и красным перцем, во рту горело, хотелось пить. И есть хотелось ничуть не меньше прежнего. И
солнце все разгоралось. А тут небольшой трактирчик, девочки уже знали, как он называется - духан. Вошли. Народу много, все сидят прямо на полу на каких-то подушках, и одни только мужчины, ни одной женщины. И все лица дружно повернулись к ним. Девочки застыдились и выбежали из духана.
Но жажда все сильнее. К счастью, недалеко увидели на прилавке
огромный самовар, вокруг него толпились люди, все пили чай из больших чашек – пиал. Девочки пристроились на столике и ,стоя, напились чаю. Да к нему прикупили по пресной лепешке, да еще изюму. Пили, ели и никак не могли наесться. А когда спохватились и вспомнили, что надо купить много риса, в кошельке удалось наскрести всего двенадцать рублей и восемьдесят копеек. Приценились у продавца, который расхваливал свой товар, зачерпывая заскорузлой коричневой ладонью серебристые зерна из развязанного мешка и высыпая его обратно тонкой светлой струей.
- Пять рубель кило!
Тогда они решили сначала продать ту саму матроску, которую мама отобрала утром. Нина вытащила матроску и повесила себе на согнутую руку. Продавец перестал расхваливать товар и уставился на блузку. Нина достала еще и бескозырку с ленточками, на которых золотились крупные якоря.
- Дэвочк, а дэвочк, сколько тебе надо рис?
- Мне надо восемь кило.
Продавец хитро прищурился.
- А кыто носить будит?
-Я понесу сама, а потом мама вернется, она в больницу поехала.
- Сама? Нет, сама не можешь. Сыпина сломаешь.
- Не сломаю.
-Сломаешь.
- Не сломаю.
Продавец задумался.
- Какой ты упрямый. Ты скоро замуж, трудно будет жить.
Он взял матроску с бескозыркой, для чего-то помял, даже понюхал и спрятал под прилавок. Потом отсыпал в сумку Нины рисовое серебро, долго колдовал с весами, гирями, отсыпал, досыпал и, наконец, отдал полную сумку Нине. Она приняла сумку и чуть не уронила, такая она оказалась тяжелая.
Поминутно отдыхая, она потащила сумку на станцию, за ней плелась обессиленная сестренка, а позади – Мадамка с высунутым от жары языком. Добрели до станции, не сели, а просто упали на скамейку, радуясь, что она стоит в тени от станционного здания. Нина уложила сестру на скамейку, положила ее голову себе на колени, и Тома тут же заснула. Мадамка улеглась у них под ногами.
К станции медленно подкатился поезд. Паровоз шумно выдохнул пар, и Тома проснулась.
- Мама приехала?- она поднялась, села и ее ноги уперлись в спину Мадамки, которая привычно зарычала, но также привычно не тронулась с места.
Нина с облегчением растирала затекшие ноги.
- Да нет, этот поезд с другой стороны, от Ферганы, он, наверно, поедет прямо в Москву.
Все вагоны поезда были товарные, обычные теплушки, кроме двух самых ближних к паровозу. Из них повыпрыгивали сотни совсем молоденьких красноармейцев, смешных, наголо остриженных, от этого их головы казались совсем маленькими, детскими. По виду больше всего было русских, но немало и местных. Защитного цвета гимнастерки, туго затянутые кожаными ремнями, солдатские широкие штаны, заправленные в простые кирзовые черные сапоги, зеленоватые солдатские форменные пилотки с яркими красными звездочками.
Девочки встрепенулись, вскочили со скамейки, а Мадамка насторожилась и напряглась.
Командир в фуражке с черным козырьком и двумя алыми прямоугольниками-шпалами на петлицах кителя зычным голосом закричал:
- Не расходиться! Отправление через пять минут!
Два красноармейца заметили девочек с собакой и подошли поближе. Мадамка грозно зарычала.
- Гляди ты, сердитая! –сказал, улыбаясь, загорелый, голубоглазый паренек и медленно потянулся рукой к собаке.
- Укусит!- вскрикнула Нина. Паренек спокойно присел и положил руку на голову Мадамки.
- Хорошая собака, хорошая, - говорил он, глядя ей пристально в глаза. Мадамка рычала, скалила зубы, пугая храбреца, но не двигалась.
Тома с восторгом смотрела на красноармейцев.
- А вы куда едете? – вдруг спросила она. – Сражаться против фашистов? На фронт?
Красноармеец перестал гладить собаку, выпрямился.
- Конечно, на фронт.
Тут паровоз засвистел, командиры закричали, и серо-зеленые гимнастерки будто ветром сдуло с перрона.
- Счастливого вам пути,- сказала Нина, и младшая тоже торопливо несколько раз повторила за ней.
- Прощайте, девочки.- Красноармейцы побежали к своей теплушке.
Лязгнули железом вагоны, и паровоз, окутанный паром, потянул состав. Последний вагон прокатился мимо, лиц уже было не различить, одни серо-зеленые гимнастерки, а девочки все махали руками им вслед.
- Ниночка, а почему он сказал «прощайте», а не «до свиданья»?- вдруг спросила Тома, и Нина нахмурилась.
- Сказал и сказал, какая разница.
- Нет, мне мама объясняла, что так говорят, когда уходят навсегда. Они, что, не вернутся? Их убьют на фронте?
- Перестань говорить ерунду! Всё, замолчали.
Через полчаса показался поезд из Коканда. С ним возвратилась мама, она сказала, что укол ей сделали, хотя это и бесполезно, слишком поздно.
- Все обойдется, я почему-то уверена, что Мадамка здорова. Скажи сама, - обратилась она к собаке, которая радостно крутилась около Елены Сергеевны и все порывалась лизнуть ее ногу, - скажи, ты здоровая?
Тяжелую сумку с рисом несли вдвоем. Сразу за станцией их нагнала арба, возвращавшаяся в кишлак с базара. Восседавший на лошадке пожилой узбек сказал, чтобы они садились на арбу, и подвез их до самого дома.
На другой день Мадамка исчезла. Утром открыли дверь, но ее не оказалось на привычном месте, возле порога. Елена Сергеевна негромко позвала ее, никого. Выбежали девочки, покричали, звали Мадамку, но ее не оказалось ни за домом, ни у арыка, ни на кишлачной площади, словом, нигде.
Пришла подружка Томы Назипа, как всегда, не доходя до дома, звонко заверещала:
- Тамар^а, Тамар^а!- делая ударение на последнем слоге.
Спросили Назипу, не видела ли в кишлаке их собаку, но та ничего не могла сказать.Девочки погрустнели, впервые за много дней отправились убирать хлопок без Мадамки.
Только на третий день вечером, когда они уже возвратились с поля, в дверь их дома вдруг кто-то стал толкаться. Елена Сергеевна открыла дверь, и в дом ворвалась Мадамка, мигом всех обежала, коснулась холодным мокрым носом и встала, виляя хвостом, будто хотела сказать: вот она, я! На ее шее болтался обрывок толстой веревки, явно перегрызанный собачьими зубами, а не перерезанный ножом.
Тома обняла собаку за шею, повисла на ней.
- Пришла, пришла! Вернулась, умничка! – повторяла она счастливым голосом.
Тут же срезали с шеи веревку, накормили собаку, решив, что ее кто-то хотел оставить у себя.
К началу декабря уборка хлопка закончилась. На полях возвышались теперь красивые белые горы. Хлопок постепенно вывозили куда-то в хранилища.
И вот разнеслось по кишлаку: в ближайшую субботу, то-есть через два дня, колхоз устраивает общий плов для всех, кто убирал хлопок. Общий бесплатный плов за счет правления.
Ранним утром на окраину кишлака, к тому месту, обнесенному глиняной оградой, где испокон века собирались на празднества жители кишлака, потянулись и старые, и молодые, правда, молодых парней было заметно меньше девушек, все веселые, оживленные, нарядные, в ярких одеждах, преимущественно голубых, синих, зеленых цветов. Но было и несколько женщин в черных платках и платьях, неулыбчивых, со скорбными лицами. У них – горе, извещение с фронта, похоронка.
Пошли на праздник и девочки с мамой. С ними Мадамка, нетерпеливо забегающая вперед, будто понимая, что и для нее будет сегодня необычное угощение.
А в центре площади командует Шурапат, жена Мутала. На трех длинных деревянных столах, предварительно вымытых и выскобленных до блеска, рассыпаны горки серебристого чудесного риса. Женщины, наклонив головы над столами, его тщательно, долго перебирают, выискивают мелкие камешки, песчинки: рис должен быть чистый. Если кто повредит зубы, это позор хозяйке!
В одной подготовленной горке Шурапат вдруг нашла что-то. Сердито стала выговаривать женщине. Какой-то круглолицый узбек, вероятно, муж услышал, подбежал и, раскричавшись на своем языке, хотел было поучить жену еще и руками. Да тут Шурапат сказала ему такое слово, что стоявшие рядом и женщины, и мужчины расхохотались, а она ему крепким своим кулачком так ткнула в толстый живот, что он отлетел в сторону под веселый одобрительный смех окружающих. Но старики переглянулись явно осуждающе.
А Мутал командует над мужчинами. Они сгружают привезенные из кишлачных складов несколько огромных котлов, устанавливают таганы с крючьями, на которые подвешивают котлы за проушины. На арбе привезли бочки с водой, ее много понадобится и для риса, но особенно для чая. Около таганов свалены горки деревянных чурок, веток, сучьев, - каждый притащил с собой понемногу.
Нина с мамой вместе со всеми перебирали рис. Рядом с Ниной красавица Назипа, ей мешают работать длинные, черные косички с красными бантиками, которые спадают на грудь, путаются под руками, и она часто встряхивает головой, отбрасывая их за спину. Назипа тревожно поглядывает на Тому, которая вдруг отошла к своей маме и прижимается к ней. Она боится, что нечаянно вдруг еще раз увидит соседний стол, около которого столпились мужчины. На столе она увидела в первый раз что-то ярко-красное, дергающееся, и не сразу поняла, что это только что зарезанные, обезглавленные и освежеванные бараны.
Мутал доволен, бараны попались жирные, курдюки толстые, плов будет вкусный!
- Жир нести надо в котел! – командует он. Положили жир.
- Масло лить надо в котел! – Налили подсолнечное масло.
- Огонь пора надо зажигать!- снова говорит Мутал, и несколько мужчин стали торопливо класть под котлы мелкую щепу сначала, потом сухие тонкие ветки, потом ветки потолще и, наконец, смолистые чурки. Пламя обуглило плоские щепки, которые пустили синеватый дымок, и враз обняло все и стало лизать днище котла. И под другими котлами занялся огонь.
В котле закипел жир. Подошла пожилая узбечка и кинула в котел щепотку соли, прислушалась, как потрескивает соль в котле, и важно кивнула головой, перешла к другим котлам.
- Зирвак готова? – грозно спросил Мутал, и женщины дружно ответили, что все готово.
- Мясо нести надо в котел! – Положили мясо,нарезанное мелкими кусочками.
- Лук нести надо в котел! – положили лук, нарезанный кубиками.
Тут же поднесли морковь, нарезанную соломкой.
- Куда!- закричал Мутал. – Ты что, женщина, забыл? Морковь нести надо мало подождать!
Подождали, пока Мутал не разрешил. Минут через пять заложили морковь, а еще через полчаса засыпали перец и барбарис, соль и налили немного воды.
Снова подошла пожилая женщина, пристально смотрела на кипящий зирвак и, наконец, кивнула головой. Мутал разровнял шумовкой зирвак, велел уменьшить огонь и выдал долгожданную команду:
- Рис нести надо в котел!
Женщины стали подносить в больших кастрюлях рис и высыпать в котлы. Мутал его слегка, крайне осторожно примял шумовкой, взял из рук Шурапат плоский поднос, поставил на рис и стал осторожно лить на поднос воду, которая равномерно стекала через края, пока рис не закрыл слой воды толщиной с палец. После этого Мутал осторожно снял поднос из казана с помощью шнурков, которые были заранее привязаны к подносу. По его команде под котлами огонь усилили.
От котлов расходился теперь такой немыслимо вкусный запах, что сотни людей, собравшихся на праздник, заволновались.
- Пора есть, плов готовый!- раздались нетерпеливые голоса. – Переварится, не плов будет, рисовая каша будет!
Но Шурапат строго так, негромко сказала что-то по-узбекски, и голоса благоразумно умолкли. За толпой людей, которые стояли на почтительном расстоянии от таганов, чтобы не мешать тем, кто колдовал над пловом, скучились кишлачные собаки, неотрывно глядя на мелькавший огонь. Здесь же в напряженной позе замерла и Мадамка, не решаясь подойти к своим новым хозяевам. Еще утром маленькая Тома звала ее к себе, но собака твердо знала кишлачные законы и не смела переступить невидимой черты, отделявшей собак от очагов. Она знала, что ее покормят, но только после того, как поедят люди, а если поторопиться, то можно получить крепкий удар палкой. И Мадамка не послушалась ни Томы, ни Нины, ни мамы.
И когда совсем не стало у людей терпения, Шурапат сказала:
- Пора!
Мутал старательно перемешал плов. Возле каждого котла встала пожилая женщина с половником в руке. И начался праздник!
Проворно, всем поровну и помногу накладывали дымящийся плов в плоские глиняные миски, их только ли не бегом относили к столам девушки, ставили перед каждым. Первым подали плов самым старым, которых усадили на самые хорошие места, потом остальным. Последней за стол села, едва ли не упала Шурапат, ее посадили на почетное место в начале стола, где было все правление, одни мужчины.
Председатель колхоза, сурового вида человек в военном кителе, которого бесконечные заботы разучили улыбаться, встал и коротко сказал о том, как важно для победы собрать побольше хлопка, что колхозники и русские эвакуированные ( на этом слове он немного сбился, но называть их беженцами секретарь партийного комитета настоятельно не рекомендовал) хорошо поработали, и он всех благодарит.
И какой же это был вкуснейший плов! Даже малышка Тома никак не могла наесться. В каждой рисинке будто желтый, теплый солнечный луч спрятался, и каждое зернышко сохранилось, не развалилось, как бывает в каше, но оно не жесткое, а будто тает во рту. И от моркови, порезанной соломкой, рис еще желтее, и чуть сластит. А кусочки бараньего мяса сочатся от нежного жира.
А потом еще был чай, и опять плов, и опять чай. Люди наелись и как бы немного опьянели.
Собаки поняли это, осмелели, подошли поближе, кидались за кусками мяса, которые им изредка бросали.
Этот плов девочки потом долго еще вспоминали. «А помнишь, как было вкусно? Как подумаю, так слюнки текут!»
Наступили холодные дни. Стало слякотно, сыро и невесело. И еще -стало голодно. Работа в колхозе кончилась, им перестали давать рис, другие продукты. Денег, которые присылал муж Елены Сергеевны, хватало всего на несколько килограммов риса, и они зачастили на базар, чтобы продать свои довоенные вещи. Но их, этих вещей было тоже очень немного.
Выручала их Шурапат. Она пришла к ним в дом и пригласила на плов. Один раз они сходили в ее дом, но когда пригласила опять, Елена Сергеевна отказалась. Тогда Шурапат, понимающе улыбаясь, предложила поделить расходы на плов пополам, добавив, что она все посчитала и у нее получилось, что за все покупки для плова нужно всего двадцать два рубля, и ей надо отдать, следовательно, одиннадцать рублей. Елена Сергеевна согласилась, отдала Шурапат деньги, только удивилась тому, что плов оказался такой выгодной, экономной едой. Ведь килограмм риса на базаре стоит сегодня около десяти рублей, сказала она недоверчиво. На это Шурапат спокойно возразила, что у нее много своего риса, они получили на трудодни, и сами продают его на базаре всего за девять рублей, а морковь, лук, приправа и мясо у них тоже все свое, и они не спекулянты.
Так они держались весь декабрь, а однажды утром к ним постучали, и вошел, кланяясь, вежливый, пожилой узбек, который сообщил, что он пришел по поручению первого секретаря райкома партии.
- Уважаемая Елена Сергеевна, - сказал он почти без акцента, - как вы посмотрите на то, чтобы поработать по своей специальности, то есть, библиотекарем? На станции, в поселке есть хорошая библиотека, и там как раз освободилось место.
По лицу райкомовского работника прошла тень, и Елена Сергеевна это заметила.
- А почему там освободилось место? Кто его занимал раньше? Может, из-за меня уволили?
- Нет, не беспокойтесь. Там работал, - он запнулся, губы его кривились, - работал…один товарищ, молодой. – Теперь в его словах акцент слышался явственней.. – Его призвали в Красную Армию и… Вот так. Беспокоиться не надо.
- А кто он, этот товарищ? – Елена Сергеевна почувствовала в словах райкомовца безмерную тревогу и стала догадываться.
- Кто он? – пожилой мужчина отвел глаза в сторону. – Он мой сынок, Рахим, старший, только что закончил Библиотечный институт. Ну, да это неважно. Значит, доложу, что вы согласны.
Переехали из кишлака на станцию через десять дней. Их поселили в доме, половину которого занимало какое-то учреждение. В другой половине находились две комнаты, которую они заняли. От учреждения их отделял длинный, во весь дом коридор. Вечером, когда учреждение покидали сотрудники, сюда потихоньку пробирались какие-то подозрительные личности, плохо одетые и грязноватые, долго о чем-то бормотали по-своему, да и тихо, так что нельзя было различить слов, и успокаивались только за полночь. Мать, от природы немного боязливая, в первую ночь на новом месте из-за этого почти совсем не спала, вздыхала, ворочалась, часто вставала, подходила к запертой двери и проверяла, на месте ли задвижка, дверная цепочка и не отперли ли злоумышленники внутренний замок.
И тут так не хватало Мадамки! Она, как на зло, снова исчезла, за день до переезда на станцию. А к ней так привыкли, к ее страшной клыкастой пасти, к непокорному упрямству, с которым она загораживала весь вход в дом, разваливаясь на пороге, к ее свирепому рычанию, которым она отвечала на попытки отодвинуть ее от порога, чтобы удобно было пройти в дверь.
- Теперь все, - обреченно говорила Нина, – ее, наверно, посадили на настоящую железную цепь за этой глиняной оградой, за дувалом и не отпускают ни на минуту. Пропала наша Мадамка, защитница.
Томочка плакала, сердилась и говорила, что собака непременно вернется.
- Да как же она вернется-то?- с беспощадной логикой старшей сестры говорила Нина. – Откуда она знает, что мы здесь? Ведь она исчезла до нашего переезда и никак не сможет догадаться, что мы переехали. У собаки нет ума, как у человека, одни инстинкты, слов она не понимает, а по запаху она тоже не сможет нас разыскать, потому что прошел целый день, да и следов не осталось, мы ехали на арбе, а потом, везде слякоть, дождь шел ночью, все смыл.
- Ты злая и нехорошая! – со слезами упрекала сестру Тома.
Наступил тоскливый вечер. Осторожно открываемые, заскрипели двери в учреждении, послышалось тихое бормотание, кто-то подергал дверь в их комнаты, чем до полусмерти напугал Елену Сергеевну. Бормотание становилось громче, казалось, что в широком коридоре собралось много людей. Особенно раздражало приезжих, что в коридоре курили, и запах проникал в комнаты, причем запах был не совсем обычный, сладковатый.
- И зачем только мы сюда переехали! – с болью сказала Нина. – Так было хорошо в кишлаке! И люди там такие славные, и Назипа, и Мутал, и Шурапат, и …- Она запнулась и не стала продолжать.- А здесь? И домик там был отдельный, и арык рядом. Давайте вернемся обратно!
В коридоре становилось все более шумно. И от этого усиливалось чувство неуютности, неуверенности.
Девочки забились под одеяло на кровати и тоскливо вслушивались в невнятно и хриплое бормотание из коридора.
Вдруг донеслось свирепое на низких тонах грозное рычание. Потом истошный, испуганный вопль, вырвавшийся из многих глоток. Топот босых и обутых ног, удары входной тяжелой двери. Через минуту все стихло.
Нина загремела задвижкой, дверной цепочкой, повернула ключ, рывком отворила дверь, и огромная лохматая собака ворвалась в комнату, мигом облизала всех, заглянула и в смежную комнату и остановилась, наконец, посредине комнаты, взволнованно виляя хвостом. На шее у нее, как и в прошлый раз, болтался обрывок толстой веревки.
- А что я говорила, что я говорила? – верещала Тома, обхватив толстую шею Мадамки своими ручонками. Нина запустила руки в лохматую черную собачью шерсть и гладила, гладила. И Мама тоже подошла к собаке, потрепала ее по голове.
С возвращением Мадамки новый дом уже не казался таким неуютным. И собака тоже, как бы сказать, немного остепенилась, что ли, реже убегала по своим собачьим делам, а если убегала, то ненадолго. Она прекрасно разбиралась, когда люди приходили в учреждение по необходимости, в рабочее время, а когда – незвано и не по делу, после того, когда учреждение закрывалось. И вот, если кто по старой привычке пытался прокрасться в дом после шести часов, чтобы переночевать там, его встречал такой грозный рык, что незваный посетитель в панике выскакивал оттуда и бежал, куда глаза глядят. И скоро туда совсем перестали ходить посторонние.
Незаметно прошла короткая южная зима, больше похожая на подмосковную осень с ее слякотью и дождями вперемежку со снегом. Уже в феврале стало заметно теплее, солнце с каждым днем набирало силу. И чем теплее становилось, тем хуже чувствовала себя Елена Сергеевна. Она посетила врача, и он ей сказал, что базедова болезнь обострилась и организм может не выдержать жаркого летнего солнца Ферганы. И еще многозначительно добавил, сочувственно глядя на нее усталыми, чуть навыкате, карими глазами, что это серьезно, очень серьезно.
Елена Сергеевна задумалась. Слова врача ее очень напугали. «Что будет с моими девочками, если со мной что-нибудь случится? А если и он, отец?» Ее муж, как редактор городской подмосковной газеты регулярно выезжал на фронт, и, кто знает, чем это может обернуться. От таких мыслей сердце по ночам начинало биться что-то уж слишком часто, потом вдруг после особенно сильного удара замирало на несколько секунд, и ей казалось, что она летит куда-то в темную яму. После таких диких видений она едва находила в себе силы подняться утром с постели, чтобы отправиться на работу. Слава богу, думала она, что посещают библиотеку немногие.
Она сильно тосковала по дому, по своей коммунальной, но просторной и уютной квартире, где ей принадлежали две большие комнаты, а в третьей проживала только одна соседка с мужем, который никогда не говорил, где он работает.
К тому времени немцев разгромили под Москвой, отогнали на сотни километров к западу. По радио чуть ли не каждый день диктор Левитан сообщал своим ликующим голосом о победах героической Красной Армии: «…советские войска окружили несколько немецко-фашистских дивизий в районе Демянска», «…вели успешные наступательные действия в направлении Ржева, Гжатска, Вязьмы», «…в направлении Орла, Харькова, Днепропетровска», «…на Керченском полуострове», «…героические защитники Севастополя с честью отразили очередную попытку».
И однажды мама сказала девочкам:
- Надо уезжать домой!
Девочки замерли, будто пораженные громом. Они и сами мечтали вернуться домой, но мечтали как о чем-то невозможном, потому что довоенная жизнь настолько отличалась от их теперешней жизни, что казалась почти нереальной. И такое сильное впечатление произвели слова мамы, что даже Мадамка, дремавшая около порога, уловила общее смятение, вскочила на ноги и грозно заворчала.
- Мама, неужели это возможно? – прошептала Нина. Тома, обычно такая находчивая, онемев, молча смотрела зеленоватыми глазенками на маму.
- Все зависит от папы. Если он пришлет вызов, то сможем уехать.
- Вызов? Какой вызов?
- Время военное, билеты, особенно на Москву, продают только по вызову или по командировкам. Я уже написала об этом письмо.
Начались дни, которые проходили будто в тумане. Время для них остановилось. Завидев почтальона, неразговорчивую, хмурую женщину из русских давнишних поселенцев, девочки кидались к ней, заранее протягивая руки за письмом, но та отрицательно качала головой.
- Вам пока нету.- Приостановилась, и против обыкновения мягко добавила.- Потерпите, придет попозже.- И прошла по коридору в учреждение, опасливо поглядывая на Мадамку, которая теперь вдруг невзлюбила почтальона, свирепо рычала на нее, когда она проходила.
Но однажды она остановилась около Мадамки, не осмеливаясь пройти в комнату Елены Сергеевны. В руках у нее был необычный конверт, большой, из синей плотной бумаги.
- Письмо тебе принесла, хозяйка,- покричала она в дверь, и Мадамка вдруг заскулила необычно жалобно.
Елена Сергеевна выбежала, схватила письмо, расписалась в канцелярской книге, которую почтальон держала перед ней на весу, тут же стала торопливо надрывать конверт. Мадамка продолжала жалобно так скулить. Девочки смотрели на маму широко раскрытыми глазами.Она вошла в комнату, села к столу. Лицо у нее было бледное.
- Здесь вызов, - сказала она тихо.
Уезжать и весело, и грустно. Разве не притягивает нас родимый край, где ты родился и где прошли твои первые годы сознательной жизни? И разве так уж важно, что этот край не самый красивый в стране, не самый теплый, не самый богатый? Но ведь он твой от рождения, и все доводы рассудка бессильны победить это чувство. И что из того, что родной город всего в ста пятидесяти километрах от линии фронта, что там плохо с едой,
что все заводы эвакуированы на восток и, значит, город обеднел.
Но и грустно уезжать, ибо в сердце вошли новые люди, хорошие, добрые люди, которых они прежде не знали, но которые стали для них такими же близкими, как и те, что остались в далеком подмосковном городке. А с ними теперь тоже надо расставаться. И потом, эта, непонятно откуда появившаяся собака, эта замечательная, преданная, можно сказать бескорыстная Мадамка. Как быть с ней? Не брать же с собой за тысячи километров отсюда. Да и кто позволит везти собаку в пассажирском вагоне? Это же не теплушка!
Через неделю, в самом начале мая вечером они все отправились на станцию. Все их вещи теперь уместились в одном серо-зеленом чемодане. Беспокойная, как никогда прежде, Мадамка шла между ними.
- Мадамка, умница, - ласково говорила Елена Сергеевна, - ну, иди домой, ведь где-то у тебя есть дом, есть хозяин.
Она тихонько, мягко отталкивала ее от себя, махала рукой куда-то в сторону, но собака отстранялась от ласковых рук, которые требовали от нее чего-то непонятного. И все это Мадамке крайне не нравилось, казалось тревожным, и она беспокойно металась около них, заглядывая в глаза людям. Не в силах понять, откуда исходит угроза, она тихо и грозно рычала на всякий случай на всех, кто проходил мимо, защищая, как только могла, этих людей, к которым она привязалась по неясной никому собачьей привязанности.
Она рычала на всех и на станции, где Елена Сергеевна с дочерьми долго ждала поезд. Одна толстая, по виду русская женщина с двумя огромными сумками в руках, даже сделала им замечание, сказав:
- Таких волкодавов полагается сажать на цепь!
Наконец, загудели рельсы, поначалу тихо. Потом сильнее, и подкатил паровоз, тащивший длинный состав из пассажирских вагонов и грузовых платформ, тщательно затянутых брезентом.
Нина подхватила легкий чемодан, мама – неизбежные две авоськи, Тома сжимала в руках красивую вазу, подаренную ей Назипой, и все кинулись к вагонам. Отыскали свой пятый вагон, где у них были плацкартные места, втащили чемодан, авоськи, сами по ступенькам вошли в вагон и задержались в тамбуре. Мадамка словно обезумела, рычала на всех подряд, скалила зубы и пыталась впрыгнуть по ступенькам в вагон.
Проводница в форменной фуражке и черном кителе рассердилась и потребовала освободить проход:
— Уберите эту зверюгу со ступенек, она мешает проходу!
Но Мадамка не уходила, а продолжала стоять на задних лапах, опираясь передними на ступеньки и тоскливо рычала, глядя на свою недолгую хозяйку и двух девочек, которые плакали и растерянно смотрели на огромную собаку, по-своему упрашивавшую не бросать ее, пожалеть, взять с собой.
И девочки наседали, требовали, плакали, умоляли. Но Елена Сергеевна, обычно такая податливая и уступчивая, тут проявила неожиданное упорство.
— Девочки, идите в вагон. Жалко Мадамку, но не возьмем. Мне не по силам. За вами следить, а тут собака. И кормить ее надо, и следить, чтобы не покусала кого.
На яростные возражения и обещания все делать самим, она отмахивалась.
— Да и проводница не разрешит. Ведь нельзя с собакой? — сказала она, с надеждой обращаясь к женщине в черной форме.
— Да почему, гражданка. Как хотишь. Можешь брать псину. Конечно, время такое, что не до собак. Людей и то не всегда жалеть надо. Но раз псина привязалась, бери ее с собой. Раз уж приручили. Жалко зверюгу, вон как голосит, бедняга.
Но Елена Сергеевна решительно отказалась брать собаку, и поднялась по ступенькам вагона, оттесняя Мадамку.
Проводница смотрела на Елену Сергеевну несколько даже осуждающе.
— Да, москвичи, они такой народ. Вроде бы и жалеют, а как до дела дойдет, так и в кусты.Как у нас в деревне говорили: Жаль, жаль, а пособить нечем.
Мадамка лизнула в последний раз ногу Елены Сергеевны, дико взвизгнула, сбросила лапы со ступенек и метнулась под вагон, исчезла, будто ее и не было. Минут через пять поезд тронулся и медленно покатился, набирая скорость, в сторону заходящего солнца. И как девочки ни смотрели, перебегая от одного окна к другому, больше они собаку не видели. И этот случай с Мадамкой как-то даже омрачил радость возвращения домой.
Конец
1999 год