Его вывели на продуваемый холодным ветром двор, даже не дав времени толком одеться. Этого можно было ожидать от свежеиспеченных слуг сатаны с безумным блеском осоловевших глаз, ведь они только недавно влезли в черную кожаную униформу, которая, спустя восемь десятилетий, – для Клио срок более чем мизерный – будет указывать на сугубо нездоровое стремление к содомии.
И все же он успел застегнуть китель на все оставшиеся пуговицы перед тем, как молодившийся, пропахший махоркой и экспроприированным самогоном малоросский детина лет сорока вытащил из кармана новых галифе измятый листок бумаги и, окинув арестанта прожигающим взглядом, процедил сквозь гнилые осколки зубов: «Ща мы тя, контра, кончать станем!»
Человек, как бы нехотя вернувшись на землю, опустил глаза на уровень говорившего и слегка прищурился, рассматривая того, кто всем своим видом олицетворял новую, страшную власть, но так ничего примечательного и не заметив, вновь глянул на подернутый пеленой и все же голубой небосвод.
...Решением Реввоенсовета... за участие в подготовке контрреволюционного мятежа... приговаривается к расстрелу!..
Слова, отражаясь от обшарпанных стен, гулко, как выстрелы, врезались в пространство и, по идее, должны были что-то значить. Но ни зачитывающе-му приговор, ни исполнителям, спокойно курившим, опершись на «трехлинейки», ни тем более человеку в форме офицера царской армии с сорванными знаками различия слова были ни к чему.
Понимая всю нелепость обвинения, он медленно втянул в себя воздух и, не считая возможным оправдываться, бросил в никуда:
– Делайте свое дело.
Видимо, решив покуражиться, палач поинтересовался:
– Последнее желание?! Или, может, каяться хочешь?!
Человек ухмыльнулся чему-то своему и спокойным, красивым голосом произнес:
Когда у стен раскроются глазницы
и молодость научится терпеть,
с небес неспешно спустятся две птицы –
Любовь и Смерть.
Они ничем не выдадут желанья
созвать на жатву жалкие стада.
Но предназначенные на закланье –
сыны стыда –
след не оставят, не посеяв семя,
и не вернут ушедшее во мрак.
И каменное выродится племя,
сотрется знак,
что выплетен полуистлевшим лавром
на Смерти предназначенном челе…
Настанет День –
и предадут земле
потомков Минотавра...
Это были его последние строки, родившиеся вдруг и оставшиеся лишь в моей памяти – памяти появившегося на свет спустя полвека со дня трагической гибели Николая Гумилева...
18.07.2002г.