Сад шафранных деревьев

САД ШАФРАННЫХ ДЕРЕВЬЕВ

«Каждому человеку к лицу было бы в конце молитвы произносить такой пасук*, что начинается первой буквой его имени и заканчивается последней».
Книга ШЛО


«Когда пущусь в свой путь последний, когда войду в долину забвения, помни обо мне, любимая, не оставляй меня и там, пока всю короткую вечность будут цвести шафранные деревья в саду моего сердца».
Написал, полюбовался текстом, подул, чтобы засохли чернила, подождал немного и приписал «полного любви».
- Какие-то розы в мёду получилась! – сказа себе, и стёр последние два слова.
Так закончилась эта книга.
***
Мой двоюродный брат, Рафаил, был и есть самый настоящий «лоты»*. И если правду говорят – мол, в душе нашего горского человека сосуществует мистически настроенный философ с головорезом имама Шамиля, то в случае моего брата эти две составляющие сошлись в бою, и головорез одержал чистую победу нокаутом. Рафа наш сменил несколько школ, закончив тем, что программу своего последнего класса доучивал у чёрта на куличках, в отдалённой школе в бакинском Первом микрорайоне, нигде ближе его не хотели принимать.
Занимаясь боксом, он выиграл первенство города среди юношей, впрочем, занимался он не для того, чтобы стать чемпионом - он использовал полученные навыки на улицах и в подворотнях малой родины, заработав тут большое уважение. Был он, к тому же, единственным известным мне человеком, в руках которого я никогда не видел книжек, ни школьных учебников, ни «Трёх мушкетёров», даже Торы. Признаться, был он глупый, наглый и красивый, и ему всё прощалось, порой казалось, что отец мой считает его более достойным своего расположения, чем меня, впрочем, до известных событий, говорить о которых мне бы не хотелось. Брат был избалованным мерзавцем, но особи противоположного пола к нему так и липли, на меня, притом, не обращая никакого внимания. Как можно было ему не завидовать? Я ничем на него не похож – я любил конфеты и пахлаву, а он – семечки, солёные огурцы и воблу, я обожал книги, а он часами отжимался или махал гантелями под музыку. Я завидовал ему всю жизнь, и зависть стала лейтмотивом моей школьной поры, увенчанной золотой медалью и неразрешённой девственностью.
Не раз и не два, выходя из арки нашего двора и думая о брате с привычной ненавистью, я раздвигал плечи в стороны, словно их распирают трицепсы, как у брата, и две старухи, одетые во всё чёрное, тётки Зиба и Сара, сутками сидевшие на лавочках возле дворовых ворот, переглядывались, тихонько цокая языками.
После армии брат стал бывать у нас реже, он устроился работать шофером, поскольку единственное, что он умел - водить машину. Последнее неудивительно, ведь она у него была, родня купила ему «Москвич», скинулись все, включая моего отца. Тут интересно, что разговоров о том, что машину надо бы купить и мне, никто даже не заводил. В общем, стал Рафа шоферить и поехал в экспедицию на Северный Кавказ – возил он каких-то учёных.
***
Я готовился поступать в университет и попутно брал частные уроки у одного человека, учившегося когда-то, ещё до революции, на раввина. Звали его Габо Элигулашвили. Дед мой платил за это небольшие деньги, и Габо учил меня Торе, был он человек вспыльчивый, язвительный и жёлчный, и если его и было в чём-то сложно упрекнуть, так это в отсутствии консерватизма. Занятия проходил у Габо дома, было нас четверо мальчиков, причём один, по имени Звулун, был инвалидом – с рождения плохо ходил, и соображал ещё хуже.
Габо зачитывал пасук, потом долго и муторно растолковывал его по-русски, прихлёбывая чай из стаканчика «армуды», порой делая паузы – в такие моменты он глядел вверх и думал о чём-то, шевеля губами и едва заметно улыбаясь.
***
Дождись, когда зацветут шафранные деревья, дождись, ты никуда не денешься от них, только не переставай любить – назло всем, вопреки всему. Когда чужаки тебе скажут – будь таким, как они, ты не внимай им, оставайся собою. Ты можешь их презирать, ты можешь их ненавидеть, ты можешь их не замечать, ты можешь над ними смеяться, ты можешь использовать их, ты можешь обманывать их, но только не будь таким как они, не стань таким, как они. Ты, главное, долго живи. Кавказ стал таким, потому что его люди живут долго – и помнят, и передают друг другу через головы двух поколений знания об изначальном мире, и посчитай, во сколько раз жители Кавказа ближе к золотому веку, к городу Бабиль, ко времени Обретения Торы, к Райскому саду. Евреи, живущие за пределами Кавказа, боялись забыть, и доверяли письму больше, чем своей памяти, и письмо завладело ими всецело, высосало их досуха, сожгло им зрение – а для нас самый лучший текст написан хурмой на снегу и овцами на юной траве эйлага*** – написан любовью, написан долгой жизнью, противостоящей забвению.
***
Рафа заехал к нам, вернувшись из экспедиции – он здорово загорел под горным солнцем. Он подошёл ко мне и спросил:
- Слушай, ты же учишься у ребе, да?
- Рафик, а ты не заболел там, в горах?
- С чего ты взял?
- А что это вдруг тебя заинтересовал ребе?
- Ты можешь узнать для меня всё об одной вещи?
- Если ты про бокс, то сразу скажу - от него развивается слабоумие.
Странно, но Рафа даже не собирался злиться.
- Спроси у ребе про одну вещь, ладно? Спроси про сад шафранных деревьев.
- Шутка несмешная какая-то.
Тут Рафа сказал ласково, медленно и отчётливо, как говорят с детьми:
- Спроси у ребе про сад шафранных деревьев, дорогой, или я тебе башку отвинчу.
- Так же ребе…
***
«Жеребёнок снежно – белый, прекрасный, уже не первый год приходит к дому нашему. Как странно, что появляется он только в самом конце месяца ияр, кружит у дома нашего, но близко не подходит. Осторожный. Не могу понять, почему он не вырастает, может, каждый год приходит новый жеребёнок? Много об этом думал и хлебом клянусь, что это тот же самый, его не с каким другим не спутать, дивных глаз его не забыть, смотрящих с человеческим укором, будто хочет что-то сказать мне, а не может».
***
Рав Габо Элигулашвили зачитывал пасук, водя по тексту йадом****, сделанной в виде указующего перста:
- Ло-о со-окир по-оним! *****
- Позвольте вопрос?
- Ло-о со-окир по-оним!
- Ребе, прошу Вас, один вопрос!
- Ло-о-о! Ло-о-о!
- Расскажите про Сад шафранных деревьев!
Повисла гробовая тишина. Габо Элигулашвили, девяностолетний, вредный старец, цель которого на сегодняшний вечер – заставить меня и прочих поскорее вызубрить недельную главу и самому отправится играть в нарды, застыл с распахнутым ртом. Все остальные, увидев это, тоже замолкли.
- Насколько я тебя знаю, кацо, ты не сам придумал этот вопрос, - сказал ребе, - Слишком умный вопрос для тебя, правильно, да? Я знаю, кто подучил это спросить! Адам Израилов, этот неуч, да? Учит Торе, берёт двадцатку с носа, а сам не знает ни одного древнего языка! Скажи негодяю этому, что ребе просил передать притчу. Когда–то у одного озера, где обитала всего одна рыба, жили пять рыбаков. Они каждое утро отправлялись с неводами на озеро, и по очереди ловили эту рыбу и отпускали её обратно в озеро, потому что у тех...
***
«Утех не ведая, рук не опуская, шли мы с нашим грузом много дней подряд. Вспоминал тебя, любимая, каждый день, и в тот самый день, когда погиб караван Ибрахим–бея – тоже думал о тебе. А было это так - только лишь миновали Вади–Урум, только выбрались на открытое пространство, и сердца у всех забились радостно, а грубые, и, по обыкновению, угрюмые погонщики отпустили по паре сальных шуток, и только задумали мы сделать привал, как немой раб Ибрахима, юноша по имени Юсуф, замычал, указывая на горизонт.
Мы уставились на границу неба и земли, и молчание воцарилось среди нас. Смолкло и всё кругом, стихли жёлто-зелёные персидские кузнечики в сухостойной траве, не слышно стало кекликов, а часть неба потемнела и превратилась в чёрное низкое облако. Молчание сменилось криками - заревели верблюды, наискось распахивая пасти, правоверные, не подстилая тканей, кинулись на землю, умоляя создателя отвести беду, завыли, раскачиваясь в сёдлах, еврейские купцы, закрестились армяне и сирийцы, какой-то перс, выпучив глаза и визжа, метался между животными и людьми, и пена выступила на его крашеной в медный цвет бороде. Я крепко зажмурился, скованный страхом смерти. Разноязыкие молитвы, крики людей и верблюдов слились в один хор отчаяния, но хор этот вскоре утонул в странном, ниоткуда взявшимся гуле, напомнившем мне звучание зурны, при том, что зурна эта должна быть не меньше минарета.
Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в самом сердце облачного столба, и на расстоянии двадцати шагов вокруг меня, летят, переворачиваясь в воздухе, верблюды, люди, тюки с товаром, проносятся полотнища размотавшихся тюрбанов, поднимаясь всё выше и выше.
Подняв глаза, я увидел над собой, в округлом, как жерло колодца, кусок неба, чёрного, как в самую ночь, посреди которого горела равномерным, немигающим светом одинокая звезда. Тут я и подумал о тебе, любимая, красивая, как весь сотворённый мир. И только представил себе твоё лицо, как страх мой ушёл - пусть будет, так, как будет, ты только не забывай меня, не забывай, только помни, что я был…»
***
Пол-лета колесили мы по Дагестану, ездили из аула в аул, с нами был один махачкалинский профессор, по фамилии Алиев, и ещё двое русских из Москвы. Долгожителей искали. Конечно, нашли нескольких стариков, вопросы им задавали, давление мерили, в прибор какой – то дышать их просили. Не особенно везло нам, в аулах, где ещё недавно было по нескольку столетних стариков, мы никого не находили. В одном ауле показали нам долгожителя – проверили мы, а ему всего 83 года по документам. В другой приезжаем, там говорят, что местному аксакалу больше ста лет, подъезжаем к дому, сидит старик на пороге, здороваемся, спрашиваем, сколько лет ему – тот паспорт приносит, а ему всего 78 лет. Извиняемся, уходить собираемся, а тот вдруг сказал что-то про отца своего. Не поняли сначал, профессор Алиев по-ихнему говорит, он переспрашивает, и сигнал даёт – пошли, мол, в дом. Заходим, а там сидит дед, причём, похожи они с тем, кто на крыльце был, не как отец и сын, а как братья – один, конечно, постарше выглядит. Разница лишь в том, что первый кое-как говорит по-русски, а второй вообще не говорит. Отцу оказался, шёл 106-й год, родился он в том самом доме, где живёт, ещё при царе Александре. Сели, стали чай пить. Стоило отцу встать – как сын тоже вскакивает, и, пока отец не садится, не садится и сын, он отцу стакан подносит, сахар ломает и подаёт. Русские смотрят на это, удивляются, да и нам удивительно глядеть на старика, который ведёт себя, как юноша. Спрашивает профессор Алиев у старика-отца, знает ли он в округе ещё кого-нибудь из ровесников, тот что-то говорит, машет рукой в сторону гор. Встали, откланиваемся, старик-сын вышел с нами, проводил до калитки. В машине махачкалинец рассказал, что в этих краях есть поверье про женщину, по имени Цурба, которой, якобы, исполнилось сто семьдесят лет. Все называет разные аулы, в которых Цурба живёт, но никто никогда её не видел. Старик показал новое место – надо съездить, проверить. Мы поехали в горы, и началась тряска по разбитой грунтовке, туман сгустился, и начали мы плутать в тумане, а потом резко из тумана вышли, и оказалось, никакой это не туман, а облака, проехали ещё километров пять, и дорогу нам перегородили овцы, и мы дожидались, пока они пройдут. Дальше дорога была свободна, заехали мы в аул, половина домов которого была заброшена, подошли к жилому дому, постучали, вышел мужчина в черкеске, оказался местной властью, участковым, одним-единственным на всё ущелье. Спрашиваем про Цурбу. Участковый головой закивал, сказал, что проведёт нас до её дома, профессор Алиев обрадовался, руки стал потирать.
Подошли к дому – выглядел тот дом, почти как заброшенный. Заходим, обувь снимаем, внутри пусто и прохладно. Мебели нет никакой, только в углу стоит резная деревянная колыбель, такие встречаются в горских домах, и в каждой побывало не одно поколение людей. Знаменитой старушки нет нигде. Подошёл я к колыбели, заглянул – младенец в ней лежит, замотанный в пёстрые тряпки, но больно уж странный. Чёрный, как старая древесина самой колыбели. Рот его беззубый был полуоткрыт, запавшие глаза прикрыты сморщенными веками, на голове – несколько длинных тонких волосинок. К перекладине над изголовьем привязано было ожерелье - бусы серебряные, значит, младенец этот – девочка. Махачкалинский профессор подошёл, указал глазами на колыбель и сказал шёпотом:
- Ты знаешь, кто перед тобой? Это великая Цурба, мать Кавказа. Когда ей исполнилось сто двадцать лет, она стала уменьшаться, и становилась с каждым годом всё меньше и меньше. Притом она стала забывать слова, и лет через десять перестала говорить, ещё через десять перестала плакать, потом - смеяться. В последние годы она всё время спит, в той самой колыбели, в которой была после рождения.
Мы встали вокруг колыбели, глядя, как заворожённые, на древнего младенца.
- Интересно, что она говорила перед тем, как замолчала насовсем?
Ответил участковый – он не приблизился, так и остался в дверях, видно было, что он побаивается входить:
- Какой-то сад вспоминала. Сам понимаешь, разум уже покинул её. Всё время повторяла: «сад шафранных деревьев, сад шафранных деревьев».
И вот не могу теперь забыть это. Что за сад такой? Махачкалинский профессор Алиев такую пургу нагнал, и про скифов, и про сарматов, и про аланов, и про культы какие-то, что стало понятно – он про этот сад не слышал никогда. У меня двоюродный брат есть, он, на самом деле, ненормальный, но книги читает, учится. Иногда такое скажет – никакой профессор не поймёт. И подумал я, может он узнает про этот сад? У ребе своего спросит?
***
Габо Элигулашвили когда-то имел множество учеников. Потом они выучились и ушли от него, а новые не находились. Габо потерял свой заработок, и питаться ему приходилось только фруктами своего сада. Будучи человеком неизбалованным, он не сильно переживал по поводу приключившейся бедности. Единственное, что угнетало, так то, что ему, словоохотливому человеку, недоставало общения. Завёл он тогда говорящую птицу, священную майну, думая, что та скрасит его одиночество. Но глупая птица, открыв замок клетки соломинкой, вылетела и стала строить гнездо на крыше, думая, что обзаведётся семьей, не зная, что тут, во всей округе, нет больше ни одной майны. Габо с грехом пополам влез на крышу, аккуратно снял гнездо и перенёс в дом, полагая, что птица одумается и вернётся, и тут заметил, что гнездо сложено из кусков исписанного пергамента. Усевшись на ковре, Габо принялся разбирать гнездо и читать.
«приходится признавать, что мир чисел устроен необычно и сильно отличается от нашего мира. Кто бы стал утверждать противное тому, что в кувшин для омовения войдёт больше просяных зёрен, чем в чайную пиалу? Не стал бы никто, рискуя прослыть обезумевшим. В мире цифр всё по-другому. В целую бесконечность, как писал ал-Басри, можно поместить только одну цифру из последовательности, тогда как в бесконечно малое пространство можно, при желании, вместить бесконечное число цифр. Утверждение некоего Адама Израилова о том, что наш мир бескраен, потому, что расположен в бесконечно малом пространстве, суть глупость…»
Ребе покачал головой и взял другой кусок пергамена.
«…Ибн Сина. Он утверждал, что гашиш помогает от гуньбы и добрухи, помогает от гнетницы и жемчужной болезни, а также тем несчастным, чувства которых не разделены. Гашиш воспламеняет чрева, спасает от игреца и волоса злого, не менее, чем корень травы Марута. Следует заметить, что курение гашиша – занятие, требующее большого умения. Тот, кто добавляет в кальян семена мака или листья шалфея предсказателей, тот враг себе самому. Следует поручать кальян только опытному рабу. Есть одно необъяснимое явление, известное всем курильщикам гашиша, это когда время замедляет бег, люди ходят медленней, кони медленнее бегут, и даже звуки теряют скорость. Адам Израилов, человек неумный и самонадеянный, утверждал, что это зависит лишь от разума самого курящего, хотя всякому известно, что...»
Взяв третий фрагмент, Габо приблизил его по привычке к глазам, и заметил, что читать стало легко, словно зрение его улучшилось.
«…о смерти. Человек умирает примерно за три минуты, но это время выглядит недолгим только для окружающих. Для самого умирающего эти три минуты растягиваются в одну короткую вечность. И если хочешь, чтобы вечность была для тебя прекрасной, чтобы она прошла в Саду шафранных деревьев, вспомни имя той, которую любишь. Что же касается жизни…»
Габо Элигулашвили вскочил с ковра, что ему это далось с необычайной лёгкостью. Выбежав во двор, он увидел белого жеребёнка, стоящего у садовой ограды, который, против обыкновения, не стал убегать, а просто растворился в воздухе, как облако пара. Посмотрев затем на деревья своего сада, ребе увидел, что их ветви покрыты цветами шафрана.




*Лоты (азерб.) – приблатнённый человек, хулиган
**пасук – библейский стих
***эйлаг (тюркс.) – летнее пастбище
****Йад – указка, чаще серебряная.
*****Ло сакир поним (искаж. иврит; правильно: ло такир паним) – не лицеприятствуй. Фрагмент стиха из книги «Дварим» («Второзаконие»), глава «Шофтим» («Судьи»). Полностью стих можно перевести следующим образом: «Не извращай закона, не лицеприятствуй и не принимай подношений, ибо дары ослепляют глаза мудрых и извращают слова праведников».