Светлой памяти Нодара Яковлевича Джинджихашвили.
«Исфаганец Абдул-Хуссейн был продавцом мёда. По-настоящему его интересовало лишь одно - бабочки, эта страсть отнимала всё свободное время. Ранним утром, когда базар ещё не открылся, Абдул-Хуссейн отправлялся за город, прихватив немного своего товара и вина, а также бумагу и кисти с красками. Он размешивал мёд с вином на плоском блюде и выставлял в траву. Через некоторое время прилетали бабочки, пили приготовленную смесь и, захмелев, засыпали. Исфаганец осторожно сажал их на рукав и зарисовывал. Закончив рисунок, он терпеливо ждал, когда бабочка очнётся и замашет крыльями, и тогда говорил:
"Лети, чудесное творение Аллаха, лети в свою воздушную землю, лети и передай, что Абдул-Хуссейн из Исфагана, торговец мёдом, не причинил тебе вреда».
***
Расскажи, куда идти, когда нет прямой дороги? Объясни мне, отчего мир, прежде стоявший незыблемо, знакомый до малейших черт, вдруг стал преображаться? Помнишь, мы брали воду с сиропом по 3 копейки, и без сиропа, по копейке, в том же автомате в саду Спортлото, где брали наши родители, когда были детьми? Помнишь, дома не менялись, и лишь изредка кто-то красил уличные стены розовой или голубой извёсткой, и хватало трёх дождей, чтобы дома возвратили свой прежний цвет, и это постоянство касалось всего - даже потерять что-либо было невозможно? Помнишь, однажды я вынес из дома маленькую серебряную ложку для соли, в виде жёлудя на дубовой ветке, и выменял, не помню, на что? Я потом много раз видел эту ложку - то она лежала в траве, подле пальмы в Молоканском саду, то на дне фонтана, около бульварного кинотеатра, однажды я увидел её в скобяном магазине Беника, в куче сапожных гвоздей, и если всякий раз не пугался, то запросто смог бы её вернуть.
Помнишь, в полуподвальном окне одноэтажного ремесленного училища, между Пассажем и армянской церковью, торчала устрашающая колодка для растяжки обуви, похожая на пыточное орудие? А в соседнем окне висел колоссальный розовый бюстгальтер, словно сшитый из стёганого одеяла, и эти предметы простояли в неприкосновенности всю мою жизнь?
Теперь всё меняется с огромной скоростью, привычное пропадает и появляется новое, и что-то странное происходит с тобой, да так, что можно считать самого себя прежнего, того, к которому привык, более не существующим.
***
Наши соседи справа были люди необычные. Жили они не просто в собственном доме, в собственном дворе, весь двор населяли только родственники, один удивительнее другого. Кто там только не жил! И тётка по имени Хава, одна нога которой была настолько короче другой, так, что при ходьбе Хава то вырастала на пол-головы, то настолько же уменьшалась, и глухонемой Гриша, молчаливый, как валун, бывший у родни на ролях дворника и чернорабочего, был ещё дядька, по имени Шимшун, который пережил трёх жён, имея от каждой по дочери. Эти дочки были красивые, как одна, все вышли замуж и уехали, а вот Шимшун был поистине страшен - обладал заячьей губой, просвечивающей сквозь усы, и, вдобавок, подбородком столь крохотным, что, казалось, его нижняя губа плавно переходит в шею. Кроме того, там жили пожилые женщины, тихие и незаметные, одни были толстые, другие, наоборот, тощие, как кукурузная солома. Держал этот двор Захар с двумя своими братьями. Они вообще наводили шороху на Джуут Махалля, наш квартал в старой части города. Оба Захаровых брата, Ромик и Додик, в разное время отлучались со двора на несколько лет, по приговору советского суда, и успешно возвращались, приобретя дополнительное количество той мистической субстанции, что принято называть авторитетом. С ними дружил мой отец, и частенько бывал в том дворе, а мне это удалось всего один раз в жизни.
Захаровский двор имел дубовые старинные ворота и по вечерам запирался на засов, как средневековый замок. На плоской крыше самого высокого строения двора, примыкавшего к нашему балкону, жил Захаров дед, тоже Захар, человек необыкновенно нелюдимый. Про него говорили самое разное — будто был старик в молодости абреком, и погубил немало живых душ, и что в старости стал чернокнижником и успешно наводил порчу на окружающих.
На самом деле, Захар-старший как-то построил "сукку", шатер из веток, в таких верующие евреи поселяются на время праздника Кущей, но, по окончанию дней, которые нужно провести в шатре, он не стал его разбирать и остался жить на крыше, было это ещё до моего рождения. С роднёй он не разговаривал долгие годы, по слухам, даже проклял её, мочился, якобы, в водосточную трубу, а нечистоты бросал во двор, а еду ему приносила, закрыв лицо платком и скрестив пальцы от сглаза, жена Захара-младшего, по имени Лиза, дочь доктора Штерна, лечившего меня в раннем детстве от скарлатины. Как и все жители двора, Лиза была странная, бледная, как сметана, и молчаливая, вдобавок, она постоянно улыбалась. У Захара-младшего же было шесть пальцев на каждой руке, по одному добавочному мизинцу, на которых он носил золотые перстни с камнями, и, по слухам, которые невозможно проверить, у него ещё было три яйца и отсюда - абсолютно неограниченные мужские возможности.
***
«когда мы приехали отец мой сажал деревья
в честь старшего брата посадил инжирное дерево брат мой умер а дерево осталось.
в честь старшей сестры посадил эбеновое дерево, сестра моя умерла а дерево осталось
в мою честь посадил черешню и я стал выше всех деревьев сада
в честь младшей сестры посадил вишню а вишня засохла»
***
Однажды с нашего балкона сбежала на крышу Захарова дома моя ручная чёрная крыса, по имени Роза. Пошёл я искать её. Толкаю ворота их двора, вхожу. Во дворе надымлено, два мангала горят, и глухонемой Гриша, сидя на корточках, дрова собирает, меня не видит, иду мимо, вхожу в дом – а там, в прихожей, сидит привязанный к стулу человек с мешком на голове. Я останавливаюсь в ужасе, думаю бежать домой, но тут вспоминаю свою крысу Розу - как она сахар берёт лапками, как ест, поглядывая на меня тёмными бусинами – и набираюсь смелости, осторожно вдоль стены протискиваюсь, иду дальше. Слышу голоса, дверь открываю, а там, в большой комнате, восседает весь цвет квартала и города, все знаменитые люди, во главе стола Захар-младший, он же Шестипалечный, Ромик и Додик - братья его, Сёма, известный по прозвищу Челентано, дядя Юра, Рудик, Валера, известный, как Карандаш, и дядя Яша Бакинский собственной персоной. Ещё какие-то женщины там, молодые и накрашенные, мне совсем неизвестные. Между Захаром и Ромиком сидит очень грустный мужчина в кипе набекрень, с разбитым в кровь носом и торчащим изо рта кляпом, вырезанным из айвы.
На столе – полный хаос, окурки везде, полупустые бутылки, и Захарова жена со своей вечной улыбкой Джоконды стоит с подносом и тарелки меняет.
Все на меня посмотрели, я поздоровался и встал, как вкопанный.
- Входи, гагулик, входи, за стол садись, хлеб есть! — сказал пьяным голосом Захар-младший.
- Это что за шкет?
- Фиксы сын.
- Фиксы сын? А-а-а!- сказали за столом, и я понял, речь идёт о моём отце. Усадили меня за стол, налили рюмку, к которой я не притронулся – я никогда ещё не пил спиртного.
Действие, прервавшийся с моим появлением, продолжилось, и Захар тостовал — рюмку с водкой он держал на ладони, при этом шестой его палец, снабжённый перстнем, торчал под прямым углом к ладони.
- Как я уже говорил, у нас хороший день сегодня, да? – сказал Захар, борясь с икотой, - Сегодня мы собрались тут — все честные люди! И мы говорим о больших вещах, хороших вещах, так? О смысле жизни, говорим, так? И в чём же смысл нашей жизни, братва? Скажите мне, как брату? А то некоторые, такие, как присутствующий тут Ричард, думают, что смысл жизни в том, чтобы тырить у братьёв, чтобы быть крысой, вот что они нам думают!
Тут голос Захара задрожал от гнева и он свободной рукой схватил за волосы грустного человека с айвой во рту, очевидно, того самого Ричарда, и несколько раз воткнул в стол лицом, так, что зазвенели и попадали бутылки, и нос его раскровянился ещё больше.
- Брат, брат, не волнуйся, — зазвучало несколько голосов с разных концов стола.
- Тут ребёнок, я бы заметила, — сказала его жена, ставя упавшие бутылки.
- Какой ребёнок, овца, я в его возрасте яйцами орехи ломал, — огрызнулся Захар.
- Я предлагаю дать нам слово уважаемому дяде Яше, — сказал Сёма-Челентано.
Дядя Яша, он же Вор Бакинский, встал со своего места, ослепив всех в полном смысле лучезарной, золотозубой улыбкой, пару раз кашлянул, держа рюмку в левой руке (он был левшой):
- Говорите о смысле жизни, братья, да? Ну, это таки вопрос! Люди, даже более мудрые, чем мы, искали ответ — а в чём же этот смысл жизни? И человек всю жизнь ищет этот ответ! Если вы меня спросите, дядя Яша, может ли смысл жизни человека быть в том, чтобы крысить? Я скажу - нет, такой смысл быть не может у человека. А тогда спросите, в чём же смысл, дядя Яша? А том, чтобы делиться по-братски с братьями, вот в чём! Но понимает ли это Ричард?
Человек с айвой во рту замычал и закивал головой очень усердно.
Дядя Яша указал на него рюмкой и сказал:
- Он понял! Вы видели? Больше не будет крысой! Ричард, мы боялись за твою душу, чтоб она не стала вдруг чёрной! Но она же не станет, правильно?
Тот опять закивал и замычал.
- За мудрость уважаемого дядя Яши! – сказал с чувством Челентано.
Все встали, я тоже встал. Чуть позже стал отпрашиваться, сказав, что пришёл за крысой, ответом был громкий хохот, и объяснить что-либо было невозможно. Я всё-таки отпросился и стал подниматься по лестнице, ведущей на крышу.
***
«Сара, не говори мне ни слова – я не услышу. Мы с тобой бежали из родительского дома, взявшись за руки, там мы были братом и сестрой, тут стали мужем и женой. Я знаю, что проклятия мы не избежим. Матери наши разные, но отец один, добрый наш отец, и он проклял нас, и разорвал свои одежды – хоть мы не похожи, мы выросли из одного корня, и переплели свои ветви, так бывает лишь с деревьями, но не бывает у людей. Я знаю, что если обойду весь свет хоть два раза, я не найду женщину, которую буду любить, как люблю тебя. Ты ведь самая прекрасная на свете, возлюбленная моя»
***
Поднявшись на крышу, я впервые увидел вблизи жильё Захара-старшего - довольно большой, неряшливо сложенный шалаш, похожий на муравейник или стог сена, накрытый сверху кусками полиэтилена. С одной его стороны зияла большая прореха, через которую можно было войти. Я остановился, мне вновь стало не по себе, я вспомнил рассказы про то, что старик наводит порчу. Громко поздоровавшись в пустоту, но, не услышав ответа, я всё-таки вошёл - внутри пахло пылью, керосином и ароматными палочками, горела одна-единственная лампочка без абажура, освещая скудную обстановку – всё, кроме ложа, представлявшего собой скопление разномастных пёстрых подушек на ковре, было заставлено книгами. Одна на другой они громоздились вдоль стен, на одной книжной пирамиде стояла тарелка с остатками еды, на другой – патефон с пластинками, сам Захар-старший тоже восседал на стопке фолиантов – это был благообразный печальный старец в вылинявшей черкеске, с остатками нежного белого пуха на макушке. Склонившись над пухлым томом, он читал с помощью очков и лупы, шевеля губами. Заметил он моё появление, только когда я заслонил ему свет, тут он поднял глаза и вздрогнул. Спросив про крысу, и убедившись, что он совершенно глух, я начал прощаться, и тут увидал беглянку - она сидела прямо на фолианте с еврейской надписью на корешке, очевидно, намереваясь им полакомиться.
- Вот она, вот она! – закричал я, показывая пальцем.
Захар-старший, повернувшись туда, принялся ощупывать поверхность, тем самым выдав, что помимо глухоты, он, скорее всего, практически незряч, и тут моя крыса, самая смирная крыса на свете, его укусила. Вскрикнув, старец сделал два шага назад, потерял равновесие, и с треском сел на патефон, задрав ноги в стоптанных чувяках, а сверху на него обрушилась вся книжная стена.
***
Скажи, дорогой мой, скажи, что всё это было – там, где летом между балконами в Старом городе смыкались виноградные плети, превращая каждую улочку в подобие протока в джунглях, а в редкие, настоящие зимы рыхлый снег оседал на оранжевых фонариках хурмы, разложенных рядами на прилавках. Там, где сушат на тротуаре перинную шерсть, разложив на коврах и простынях, и около каждой волосяной кучи восседает по старухе, одетой во всё чёрное, в чёрном платке, завязанном над лбом, и золотыми кольцами в ушах. Где возникают за ночь пирамиды огромных арбузов, и золотые ленивые шершни ползают по ним, в поисках лужиц арбузного сока, похожего на сукровицу. Где, родственные ветру, никогда не смолкают птичьи голоса, и скрипит древняя карусель в Молоканском саду – а сам ты чувствуешь себя вечным, потому что невозможно измениться в столь неизменном мире.
***
Я убежал домой, бросив свою крысу на произвол судьбы, бежал так быстро, что почти не запомнил обратного пути – помни лишь, что из окон доносились крики, а Сёма-Челентано стоял в углу двора и его тошнило. Дома я сказался больным и лёг, накрывшись одеялом с головой, почему-то я решил, что сосед-отшельник умер после моего нелепого появления в его жилище. Я вздрагивал от любого стука, ожидая, что вот-вот в комнату войдёт мой дед, а за ним - Захар-младший с братьями и гостями, все они встанут в дверях, и, глядя с ненавистью, укажут на меня пальцами, как на убийцу. Но ничего такого не случилось, и я успокоился, только, выходя на балкон, с опаской поглядывал в сторону соседской крыши, а там ровно ничего не менялось. И ещё мне было жаль мою крысу Розу.
Через неделю был праздник Нисону*, мужчины с утра наводнили базар, во дворах пекли гьогьол**, и в воздухе стали разливаться ароматы праздничных блюд. Я сопровождал наряженного деда в синагогу, и перед службой, как заведено, дед присел на лавочку под инжирным деревом, чтобы пообщаться. И тут я увидел Захара-старшего - в костюме и роскошной шёлковой шляпе, не хуже, чем у деда, он сидел в вынесенном кресле, держа на коленях свёрток, а над его головой красивая взрослая девочка с синими глазами, видимо, одна из правнучек, держала зонтик от солнца.
«Г-споди, он жив», - подумал я с облегчением.
Захар-старший заговорил с дедом, тот покивал головой, и подозвал меня. Я подошёл, ожидая самого худшего, но тут заметил, что они смеются, засмеялась и девочка. Подойдя, я не поверил своим глазам – из рукава захаровского пиджака выглядывала моя крыса Роза, с которой я успел проститься. Я взял её – Роза меня узнала, аж затряслась от радости – и посадил в карман.
- Неси домой и возвращайся, - сказал мой дед.
- Слушай, ты его тогда напугал, - сказала девочка, сделав строгое лицо, - Крысы портят книги, ты не знал? Он говорит, если завёл животное – следи за ним. И ещё, раз ты любишь природу, он дарит тебе на праздник книгу, но просит, чтобы ты её берёг, это хорошая книга.
Девочка передала мне свёрток, который был у Захара-старшего. Я собрался бежать домой, но Захар, покрутив колёсико слухового аппарата, поманил меня, я приблизился. Захар ещё раз сделал приглашающий жест, и я наклонился к его лицу.
- Забудь, что ты видел, – произнёс Захар на удивление внятно звучащим голосом. – Не будь таким никогда. Не тот счастлив, кто родился у доброго отца, а тот, кто воспитал доброго сына. Не ходи в наш двор! – и отпустил меня таким движением, словно отгонял осу. Забежав домой и водворив Розу на её место, я замотал, для верности, дверцу клетки проволочкой и открыл пакет - там лежала шершавая, тёмная от времени тонкая книга, без надписей на переплёте. Позже, сходив за дедом, я книгу рассмотрел - это был альбом бабочек, непохожий на все, мной ранее виденные. Бабочки были нарисованы яркими красками, очень точно, и могло бы показаться, что они живые, если бы не одно - только три крыла у каждой были раскрашены, а четвёртое так и осталось контуром, проведённым тушью, а поперёк шла незавершённая арабская надпись, гласящая, что "нет Б-га, кроме...".
Когда мир наш начал меняться, первым таким событием стало исчезновение Захара-старшего. В тот день подрались его потомки, Ромик с Додиком, причём, драка, начавшись в их дворе, плавно перетекла на улицу, один погнался за другим, настиг на углу, и принялся осыпать тумаками. Вышел и Шестипалечный, встал под нашим балконом, но вмешиваться не стал.
Выскочили на улицу и другие обитатели двора – глухонемой Гриша, Шимшун с заячьей губой и несколько тёток.
- Захар, сделай же что-нибудь! – крикнула его жена Лиза.
- Молчи, овца, пусть поговорят, разберутся, - отвечал тот.
Те разбирались битый час – душили друг друга, осыпая проклятиями. Все обитатели улицы высыпали на крыши и балконы, и не было б этому конца, если б наша соседка с первого этажа, Пурим-ханум, не кинула, сняв с головы, платок им под ноги.
В тот момент со двора вышел Захар-старший – с тросточкой и связкой самых ценных книг, весь в белом, в парусиновой панаме, надвинутой на глаза. Взглянув на драку, он повернулся и засеменил в другую сторону – туда, где никого не было, куда никто не смотрел, где край улицы таял в осеннем мареве, прошёл и вскоре скрылся с глаз. Никто его больше не видел.
В конце подаренной книги, вернее, как на Востоке положено, в начале, рисунков не было, были пустые страницы, три из них были исписаны – надписи были на нашем горском языке, старыми еврейскими буквами, выписанными аккуратным угловатым курсивом. Я попросил деда перевести.
На первой странице было стихотворение, посвящённое некой Саре – как дед сказал, довольно безыскусное.
На второй было написано:
"Мы всегда думаем над смыслом жизни, в этом состоит наша человеческая природа. И мне не чужды эти мысли. Человек всю жизнь бьётся над этим вопросом, и всю жизнь собирает знания, чтобы ответить – и в тот момент, когда все знания собраны, и ответ готов – человек перестаёт жить. Ведь не сам ответ доставляет наслаждение, а лишь его поиск".
На последней было:
«Бабочки дают нам надежду на свет. Погляди на эти создания, и пойми – как спящая в коконе бабочка пробуждается для новой жизни, так и ты пробудишься. И ты был червём, но в новой жизни станешь воздушным созданием, предназначенным для неба».
***
Пусть ты стал другим, и мир другой, пусть так. Нет ни домов прежних, ни прежних жильцов, засохла финиковая пальма в Молоканском саду, пропали фисташковые деревья и даже большая черешня, развесистая черешня во дворе исчезла, словно её никогда не было. Синагоги старой нет – на её месте теперь новое здание, совсем безликое. Ни дворов тех нет, ни виноградников, и лишь в ясный летний полдень кружат в воздухе бабочки, лёгкие и нарядные, словно вернувшиеся из райского сада.
*Нисону (джуур.) – Пасха
**гьогьол (джуур.) – маца, опресноки.