Он не виделся с ней почти год. Они не планировали столь долгую разлуку, просто так получилось.
Через год все воспринималось иначе. Он забыл прикосновения ее рук, запах тела, выражение глаз. Помнились какие-то общие очертания – как идет по улице, стойко выпрямив спину (при ее-то больном позвоночнике!), как опускает голову, когда смеется (будто боится забрызгать смехом других), как спит, щедро раскидав по подушке волосы.
Она не видела его целый год. Это казалось невероятным. Откуда брались силы пережить такую разлуку?
Через год все воспринималось еще острее. Горячей волной охватывало желание уткнуться в его рубашку, затырканную в дальний угол стенного шкафа. Эту рубашку она забрала у него на прощание, будто предвидела, что понадобится надолго. Первое время она радовала ее по утрам, выставляясь среди множества плечиков с легкомысленными женскими тряпками. Потом она согревала ее зимними ночами вместо пижамы. Летом, наброшенная поверх купальника, защищала от солнца плечи. Теперь же, устав радовать, согревать, защищать, рубашка приняла в себя море бессмысленных слез и скукожилась в темном пластиковом мешке.
Он не звонил ей. Ему нечего было сказать. Признаться в том, что тоскует, - как-то не по-мужски. Он не привык выдавать свои слабости. Жить поступками было больше в его характере. Но поступки не совершались. На то было много причин, которых она все равно бы не поняла.
Она не могла принять это безмолвие. Достаточно было поговорить ни о чем, чтобы жить дальше,- чувствовать, как пахнет сирень, вертеться перед зеркалом и ходить в тренажерный зал. Гордость стояла колом в больном позвоночнике, больно было ходить. Пробовала вышибить клином, но народная мудрость вместо лечения опустила ее ниже плинтуса. Клин оказался прилипчивый, доставал эсэмэсками, у рубашки рукавов не хватало, чтобы вытирать ее сопли.
Однажды он чуть не сорвался. Ночью приснилась она – такая, какую он больше всего любил: ласковая, податливая, наивная в своем абсолютном доверии. Захотелось окунуться в это тепло, как в южное море, и не выходить на берег недели две. Вместо этого он поменял машину, пришлось зарабатывать деньги с удвоенной силой.
Измена с другим была антибиотиком, нарушившим микрофлору ее души. Требовалось восстановление. Она чуть было не сорвалась, - покидала в дорожную сумку водолазку, брюки и туфли, в поисках новых колготок наткнулась на несвежего вида рубашку. Пока загрузила стирку в машину, пока просушила… Два бокала мартини доделали остальное. В понедельник пошла на работу, как ни в чем не бывало.
Была ли она лучше других? Пожалуй, некоторых и похуже. Язвительная, упрямая, могла осадить в любую минуту, да так, что он просто терялся. Обижался, как маленький. А она тут же ластилась, заглядывала в глаза, и в них столько бескрайней любви, что прощалась, вместе с грешными мира сего.
Как-то зимой он жутко простудился в командировке. Ангина свалила его в провинциальном гостиничном номере, и до дома было три часа лету. Она прилетела на следующий день с чемоданом еды, лекарств, коньяка, не давала ему разговаривать, заставляла спать, хлебать горячее снадобье и улетела на третий день, будто приснилась.
Лучше других? Даже на этот вопрос он не мог однозначно ответить. Просто она была. И с этим ничего нельзя было сделать. Он и не делал.
Она привыкла к своему одиночеству. Носила его, как шляпу, надетую по самые уши. Глаз не видно, окружающим кажется – все нормально. А если кто и пытался заглянуть за краешек одиночества, тут же немел от ужаса и оставался далеко позади каменным изваянием.
Он не задумывался о времени. Просто жил, занимаясь делами, ждал удобного случая или стечения обстоятельств, или чего-то еще, чтобы порвать затянувшуюся разлуку. Сделать это хотелось значимо, с особенным антуражем.
Она так привыкла к своему одиночеству, что уже ничего не хотелось. Рубашка не вызывала эмоций.
Он и не заметил, как прошел год.
Она стала на год мудрее. Выбросила застиранную рубашку.