Новая книга cкандально известного критика Хабалкина «Мерзости души» по местным меркам стала бестселлером. Она больше напоминала коллективное уголовное Дело, вменявшее в вину писателям лишь то, что творчество каждого из них глубоко индивидуально. На игровом поле его литературной, но чаще всего, около литературной, критики побывали все местные мастера пера и подмастерья (журналисты, публицисты и прочие борзописцы), представленные автором не иначе, как творчески ущербными персонажами ярмарки тщеславия. Многие из них в награду за служение отечественной словесности получили от критика индивидуальный ярлык «врага литературы», «трубадура третьей волны», «маргинала»…
Если и дальше перечислять ругательства и ядовитые эпитеты, которыми напичкано сие сочинительство, то не хватит если не жизни, то терпения – это уж точно.
Критик умел смачно ославить, охабалить, да так, что железной щеткой, коей лошадей скребут, потом не отмоешься. Больно уж въедливое клеймо у вездесущего Хабалкина.
Всем досталось от него на орехи. Покуражился Мирон Петрович от души: камня на камне не оставил от литературных стараний земляков.
Кто-то скандальное издание поднял, как знамя, как некий символ борьбы с псевдолитературой, с писателями-самозванцами, графоманами и прочими…
Автора «Мерзостей» сходу избрали Почетным пациентом краевой психиатрической больницы, нештатным помощником прокурора города, членом-корреспондентом Академии около литературных наук, членом Общества геев.
Реакция Дома Литератора была такой, словно он проглотил пилюлю левомицетина величиной с арбуз. Писатели ходили с таким выражением лица, будто бы у них навечно изъяли членские билеты, взамен выдав карточки кандидата в члены КПСС, или на худой конец билет Союза журналистов.
Не один месяц «инженеры человеческих душ» пребывали в глубоком трансе, но на этом агония не закончилась. Многие и в самом деле посмотрели на свое творчество глазами критика Хабалкина.
Клубничкина ушла в подпольный литературный монастырь, в котором каждый творил для себя и для Господа. Прозаик – мафусалл Непомнящий на поэзию переключился. Поэт Бесподобин распространять книги критика подался. Пряденко вернулся командовать молочно-товарной фермой с созданным при ней литобъединением. Каменев ушел учеником дрессировщика обезьян. Пустоглазов с головой окунулся в изучение собственного творчества. Певец казачьей давности Сараев во второй раз поступил на очное обучение в Литинститут им.Горького. Лакабдин открыл Союз дворовых поэтов- стукачей «Кому за 70». Кацапов возглавил Международное сообщество графоманов – стихоплетов, Мерзавецкий свечками и крестиками торговать пошел, Тонкострунов в морг охранником устроился, а Зубило в швейцарах гостиничного комплекса «Москва» ходит.
Остальные пишущие отправились на высшие литературные курсы на Кубу по приглашению самого Фидэля.
Пока не улеглись литературно-общественные страсти, Хабалкин не решался публично являть в единственном своем обличье. В город он выходил в образе таинственной, правда, сильно подержаной дамы: экстравагантной, манерной и совершенно неразговорчивой.
На лысину Мирон Петрович приспособил шиньон, забытый на его даче не в меру захмелевшей заочницей. Вокруг головы уложил собственную косу, выкрашенную в фиолетовый цвет по совету польского журнала мод «Урода». Его жилистые ноги украсили черные колготки и замшевые туфли сорок четвертого размера с огромными бантами спереди и сзади. На морщинистой шее болтались крупные, до пояса, блестящие бусы, чем-то напоминающие шарико-подшипниковую цепь. На руке с дюжиной браслетов красовалась дамская сумочка из кожи болотной жабы, набитой косметичкой, американской валютой и удостоверением внештатного помощника прокурора города.
Критик-инкогнито прогуливался по главной улице, прислушиваясь, о чем нынче болит голова у народа, подолгу любовался очередями у книжных полок с его «Мерзостями души», состоящих в основном из студентов юрфака, криминалистов-практикантов, психиатров и режиссеров отечественных и зарубежных театров абсурда.
Шел он как-то по центру, витрины разглядывал, на мужчин усатых засматривался, кокетливо встряхивая головой, украшенной замысловатой заколкой из чистого золота, которую умыкнул из исторического музея. На него оборачивались: кто-то пальцем показывал, кто-то улыбался, будто вместе с ним пуд соли съел. «На что они намекают?- терялся в догадках Хабалкин. – Может, груди доверия не внушают?! По-моему, таких - во всем городе не сыщешь. Дочь специально в Турцию моталась. Хорошо, что дюжину привезла. Надо бы поменять».
Мужчины, проходя мимо, щелкали языком, одобрительно посматривая на его упругие, плавно покачивающиеся, мячики. «Нет, груди отпадают! – сделал приятный вывод бывший «покойник». – Наверное, все-таки лоб! Слишком большой из-за лысины, зараза. В следующий раз челку надо пониже приспособить, или толстую косу раздобыть. Эх, студенточек бы моих сейчас сюда! Отрезал бы космы, не задумываясь. За честь посчитали бы. Эти за «зачет» мать родную продать готовы».
Перед самым его носом прошкандыляла бродяжка в немыслимо грязной, вонючей одежде, от которой так и подмывало тут же, при всем честном народе, опорожнить желудок и все, что ниже. «Платье! Ну, конечно же! Что это она, скажут, в одном и том же все лето по Красной шляется? Мне еще подозрений не хватало!»
На следующий день отправился Мирон Петрович в универмаг. Не успел он в секцию женской одежды войти, как шепот за спиной: «Она! Точно она! Могу поспорить! Как увижу ее, так ржу безудержно, как ненормальная.
- Вообще-то - да. И походка, и фигура, и лицо. Звезда экрана. Надо бы сходить на нее.
«Что она имеет в виду?- подумал Хабалкин, недоверчиво поглядывая на молоденьких девушек, пожирающих его глазами, полными обожания. «А, может, раскусили?- пронзила его леденящую душу догадка. – Этого еще мне не хватало! Впрочем, к черту всех! Будь, что будет!» Он демонстративно поправил резиновые груди, и покачивая бедрами, как в фильмах Софии Лорен, двинулся в глубь секции, небрежно держа в руке, украшенной перстнями, замшевый кошель.
Извините, Бога ради, вы не Народная артистка? – растянув рот в улыбке, подобострастно спросила кассирша, по всей видимости, самая смелая в отделе.
- Народная, Народная! - простецки ответил Хабалкин, состроив такую гримасу, что девушки прыснули со смеху. – Еще какая народная!
- Ну, что я говрила?! – воскликнула из-за прилавка продавщица.- Это она, Лина Сатаневич!
Продавцы позабыли обо всем на свете. Бросились угощать дорогую гостью пирожками, будто она и в самом деле только что прибыла из голодного края.
- Попробуйте, это домашние, - откусывая полпирожка, сказала напарница молоденькой продавщицы. – Муж жарил. Он у меня повар высшего разряда.
Кто-то фотоаппарат принес. Одним словом, пришлось новоиспеченной артистке чуть ли не пресс-конференцию давать.
Секцию в мгновенье ока закрыли на «Учет» и вместе с «Народной» отправились в подсобное помещение. За рюмкой водки говорили о мерзостях нынешней жизни, о бешеных ценах, о театре, но больше- о ней, любимице публики, Лине Сатаневич.
- Если честно, устали от славы? – поинтересовалась замдиректора универмага Изумрудова.
- Как собака! – с жаром воскликнул Хабалкин. – Иной раз так и подмывает сесть прямо на сцене и завыть по-собачьи.
- Мой муж тоже артист, - с гордостью произнесла кассирша. – Артамона в
«Золотом ключике» играет. Десять лет только и знает что гавкает. Ладно бы там в кукольном своем, а то и дома покоя нет. Утром встает – гавкает, пере сном – тоже. Пока не гавкнет, не рявкнет, не успокоится. Соседи-то уже привыкли, а кто не знает, думает, что собак на продажу разводим. Режиссер сказал ему, что если он не будет постоянно жить в образе своего героя, зритель может ему не поверить.
- Не поверит, это уж точно! – подтвердил со знанием дела Хабалкин. – Так что, пусть гавкает.
- А какая ваша самая любимая роль?
- Путаны, конечно! – с гордостью признался Мирон Петрович. – Во-первых, мне это более понятно и близко, как женщине, сами понимаете. Во-вторых, народ валом валит. Зал – битком. Помимо грома аплодисментов, это еще и деньги, без которых любой артист чувствует себя униженным и оскорбленным. Он и в образ-то потом входит, словно под пыткой.
- Если не секрет, муж ваш тоже артист? – чуть ли не хором спросили продавцы.
- Что вы! Он у меня акушер. Такой умелец! Если бы не он, я, наверное, и не родила бы. А работу свою любит больше, чем я театр и его вместе взятых. Не уснет до тех пор, пока до тела женского не дотронется. Сколько работает в первом, столько роженицы мальчиков его именем называют.
Разошелся Мирон Петрович- не остановишь: настрадался, видать, за год безмолвного одиночества, что теперь готов о чем угодно умничать, даже о театре, в котором ни в зуб ногой.
После рюмки-другой язык развязался, метет, как помелом
- А вы что-то купить хотели? - полюбопытствовала завсекцией.
- Купить, но просто что-то, а самое красивое, самое элегантное платье. Модное, интимное, легкое, как вся моя сценическая жизнь, - театрально произнес Хабалкин и закатил глаза, доставая наклеенными ресницами до самых бровей.
- мы подберем вам такое платье, что все упадут! – с готовностью заверила его продавщица женского платья, подмигнув помощнику-практиканту Каро – большеглазому, кучерявому, не сводившему с актрисы восторженных глаз.
- И не встанут, - добавила кассирша.
- А для кого же тогда я его покупаю?! – сострил Хабалкин.
- Как для кого?! Для мужа!
- Ой, мой котик и без платья меня обожает всеми фибрами. Такой хулиган в постели, такой озорник!
- Счастливая вы! – не скрывая завести, воскликнула кассирша. – А мой, кроме своего Артамона, никого, по-моему, уже и не любит.
- Можно, я помогу вам примерить? – вызвался Каро. – У меня, говорят, тонкий вкус. Особенно по задней части.
- Что ты, милый!- испуганно посмотрел на него Хабалкин. – Я такая стеснительная, ты даже не представляешь. Когда вышла замуж, целый год не спала с мужем. Стыдно было. Уж,как только он, бедненький, не уговаривал: и так, и этак. Нет и все! Ну, что ж, сказал он как-то, мне ничего больше не остается, как изнасиловать тебя, телочка моя. Или телка, сказал, не помню уж. Сама ты, видно, дуреха, не скоро созреешь, а я живой человек. А у меня, дуры, в то время вместо мужа театр в голове сидел.
- И что же?!- застыли в любопытстве продавщицы.
- Насиловать он меня, конечно, не стал, хотя мог. Акушеры, они ведь на все способны. После того, как режиссер наш во время генеральной репетиции попытался овладеть мной прямо на сцене, я сама от далась моему котику. Это сейчас я безо всякого Якова нагишом по сцене, а иногда и по театру, разгуливаю. Когда в роль вхожу, напрочь забываю: одетая или в чем мать родила. Да и не важно! Кто-то из нашенских пустил по городу слух, что во мне умерла настоящая секс-бомба. Боже праведный! Вы не поверите: я так рыдала, такубивалась, что плач мой сравним был с плачем Ярославны. Но потом взяла себя в руки, пораскинула мозгами и гаркнула сама себе: идиотка! Трижды идиотка! Для женщины сравнение с секс-бомбой – высшая похвала. Истинное признание ее женственности, востребованности. Страшнее, когда она существует, как бурьян, как бревно какое-нибудь. Для кого бережет телеса свои?! Быть ни рыбой, ни мясом - вот это действительно бомба! Правда, без главного своего заряда, или запала, как там правильнее – без секса. А кому она нужна, такая бомба?! Разве что монстру, или дегенерату какому. На меня, к примеру, симпатяга какой-нибудь одним глазом только глянет, или даже усом пошевелит, я уже вся трепещу. Целый божий день могу ходить под впечатлением. Знаете, девчонки, за тот год, что не спала я с мужем, по сей день наверстываю упущенное: вроде как долг свой отдаю ему, многострадальному. И не только ему…
- В таком случае, давайте выпьем за женское начало? – предложила кассирша, наливая по полному граненому.
- И за мужской конец! – ляпнула Лина Сатаневич, чем привела собравшихся в неописуемый восторг.
Молоденький Каро прямо хрюкнул от пожелания такого.