Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
LIEBE DICH AUS... или ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ
Психолирический детектив
Книга ХII. БЕГУН, БЕГЛЕЦ или ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
1. ПИСЬМО ОТЦУ-МАТЕРИ
2. ПИСЬМО ДЯДЕ-ТЁТЕ
3. ПИСЬМО АРМЕЙСКОМУ ДРУГУ
4. ПИСЬМО ОДНОКУРСНИКУ
5. ПИСЬМО ВОЕНКОМУ
Отрывок. Целиком скачать ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА:
http://www.scribd.com/doc/14975775/12-Liebe-dich-aus
Pour l'enfant, amoureux de cartes et d'estampes,
L'univers est еgal а son vaste appеtit.
Ah ! que le monde est grand а la clartе des lampes !
Aux yeux du souvenir que le monde est petit !
(Charles Baudelaire)
1. ПИСЬМО ОТЦУ-МАТЕРИ
USSR
г. Медвежье-Алтынск
ул. Аркадия Голикова 3, кв. 20
П.П. и З.П. Попенковым
23 февраля 1991
СФРЮ
г. Марибор
Пограничный пункт
Наконец-то, здравствуйте, папа и мама!
Не писал вам с самого дембеля ничего, кроме как жив-здоров. Других событий просто не было. Но теперь я в дальней дороге и вспомнил вдруг вас. Папа скажет: ну, спасибо тебе с кисточкой, сыночек, что вспомнил. Пожалуйста! И это ещё не всё: во-первых, я за границей. Папа скажет: ту-рист грёбаный!.. - Ошибаешься, не турист. - Тогда, скажет папа, в большие шишки выбился, юный космонавт, в загранкомандировки за шмотками шастаешь? - И опять-таки ошибаешься: не в командировке я и не за шмотками. - Ах вот как! – прищурится папа: предал-таки Родину, смылся-таки за бугор! - Вот это истинно так. Самым возмутительным образом купил за 50 рублей у барыги из МИДа гостевой вкладыш во СФРЮ. - Сфрю-у! – сплюнет папа, - не хочешь, значит, сыночек, пахать всю жизнь, как отец, как мать – в гараже, в библиотеке, в школе, за станком, э-эх! – Э-эх, папа, не хочу! Вот и выехал вполне как бы легально для начала в Социалистическую Федеративную Республику Югославию. И это ещё не всё, потому что, во-вторых, намерен, как ты мне и предрекал, окончательно смыться за бугор. И не в соцконцлагерные страны, хоть там и порядка больше, а в самую, что ни на есть Америку, хоть ты в неё и не веришь. А знаешь, чем дальше от Родины, тем больше сказка становится былью. Вот побывал я в Белграде, ты же его по телевизору точно видел: про тов. Иосипа Броз Тито, про неприсоедившиеся страны, ну, помнишь:
Дорогой товарищ Тито,
Ты теперь нам друг и брат.
Объяснил нам всё Никита:
Ты ни в чём не виноват.
Ты ещё говорил, что больше всех не любишь этих, которые и вашим, и нашим, как кусок дерьма в проруби. Знаешь, отец, я с тобой тут в чём-то согласен: нечего застревать на полпути в народной демократии, а надо стремиться непосредственно на свободу. Вот потому я и не очаровался чистеньким зимне-весенним Белградом, ранним ледоходом на синем Дунае, частными лавчонками на каждом шагу, пёстрой иностранной прессой в каждом ларьке, буржуйскими автомобилями у каменных вилл, громадными магазинами, где и зимой не то что груши-яблоки, а прям-таки ананасы-бананасы с импортными этикетками, коньяки-метаксы да бейлисы-амарулы. Не очаровался я и местными девицами южного типа и свободного поведения, а подсел к дальнобойщику Энверу и покатил в Америку. А в Америку путь для вчерашнего советского человека лежит через Гамбург, порт на Северном море, где я устроюсь не матросом, так кочегаром, да втихаря в трюме и переплыву океан, а там я в Америке, где совсем свобода, где неограниченные человеческие возможности, где демократия – да не народная, а самая настоящая.
Представляешь, папа, там за любую работу любой человек получает не менее четырёх долларов в час, что даже и по официальному курсу Госбанка составит 500 руб. в месяц. И это не просто пропаганда, а простая арифметика. А как? А так: 1$ = (ха-ха!) 0,63 руб. За 8-часовой рабочий день каждый американский трудящийся бездельник заработает и получит 20 руб. 16 коп. (0,63 х 4 х 8 = 20 руб. 16. коп.). Сидишь ты, например, в своём гараже, перекуриваешь, правительство критикуешь, с гадом Котовичем переругиваешься, а в конце недели получаешь живьём 100 руб. 80 коп. И так каждую неделю! Но ведь это не предел, а только минимум: страна неограниченных возможностей: человек может получать в час и 20$, и 30$! А если он к тому же молодой, образованный, инициативный, то его дальнейший трудовой путь невозможно даже предсказать. Бывают случаи, когда подросток лет 13-ти купит яблоко, продаст его вдвое дороже, потом купит 2 яблока и продаст втрое дороже, потом 10, потом 1000, потом положит в банк, и к 30-ти годам становится яблочным магнатом. Перейдёт на груши, апельсины, кукурузу, картошку, наконец, и к 40-ка годам в его руках всё сельское хозяйство штата Вайохома. А через 5 лет он губернатор, через 3 года сенатор и выдвигает свою кандидатуру от Республиканско-Демократической партии в президенты США. А выберут ли – это уже зависит от народа: демократия! А не старческая партократия, папа! Он должен рассказать о себе буквально всё, вплоть до происхождения первого миллиона. Все должны знать, как дела у него в семье, не случалось ли измен или разводов, не хулиганит ли сын, как ведёт себя дочь, кто предки, не было ли среди них негров или расистов. И если всё в порядке – то пожалуйста: такой-то по счёту Президент Соединённых Штатов Америки получил пулю от неизвестного врага Нации. Однако обеспечил всю родню, навсегда остался в памяти американского народа, а имя его под каменным барельефом высечено в Скале Президентов. И пусть он пропрезиденствовал всего один срок – 4 года, всё равно его до конца именуют «Мистер Президент».
А у нас?
Сам знаешь: жизнь проклятая. До ночи в гараже железо по мозгам колотит, рожа в мазуте вся, как у черножопого, поговорить не с кем о прочитанном, да и не читал уже лет 14, кроме инструкции по техбезопасности: «Буй оторвёт – гараж не отвечает». А вокруг-то: весной грязище, летом пылище, осенью тощище, зимой зад к запчастям примерзает, и круглый год – всеобщее злоупотребление алкоголизмом, и ежели уж здесь к 40-ка годам не спился, так это потому что там человек с такой личной волей способен стать… Ну если не лидером, то хоть бригадиром. А тут тебе – не-е-ет, куда! 20 лет всеми гаражами заправляет гад Котович, и доволен, хотя дурак баранОм, и трёх слов не согласует. И притом зарплата – с Гулькин буй. Нет, папа, я не позабыл, как вы, придурки трудовые, тут маетесь – мир-труд-май!
Катит меня по февральской СФРЮ оранжевая громадина MAN, крутит баранку вишнёвоокий босняк Энвер, курчаво коричневая грудь, сам в зелёной майке. В кабине – как в кочегарке: натоплено, накурено, потно, оглушительно: из приёмника сербский фольклорный грохот. Вдруг оборвался грохот – новости пошли на заумно-славянском. Вдруг оборвались новости:
- Эбэнамат!
Это Энвер резко радио вырубил:
- Не понимаю этих придурков хорватов! И сербов не понимаю. На хрена им граница? Язык – тот же, только буквы другие, а характер одинаково ненормальный и ума – одинаково ноль. Вот у нас в Баня-Луке – кто только ни живёт: мы - босняки, те же сербы с хорватами, сосед мой справа - албанец, слева – кубло жидовское, за окраиной - цыганьтабор, там турки, здесь мадьяры, и хоть бы что: все соседи, делить нечего. Свадьба у кого – каждого зовут, хоронят кого – все плачут, а как же! Жаль, что маршрут у меня сейчас не тот, а то б завёз тебя в гости недельки на две – показал бы настоящую Югославию. Ты бы пожил, посмотрел – и всю жизнь говорил бы: нигде нет больше такой мирной страны и такого сердечного народа. А пограничные посты ставить – это что? Только придурки хорваты на это способны… И чего нам ссориться? Вот при тов. Иосипе Броз Тито так не было. Показал бы он им, хоть и сам хорват, дело же не в хорвате, а в человеке. Вот я к примеру: 10 лет за баранкой, где только не побывал: Португалия, Испания, Франция, Италия, Австрия, Голландия… всего не сочтёшь. В Турции бывал, Россию вашу всю объехал аж до Иркутска. Только вот до Сибири не докатил – так всё ж впереди. Что, Платон? Что-что? Иркутск – это уже Сибирь? Брось, Платон, кто из нас дальнобойщик? Сам-то ты откуда? С Алтына? Это где? Ух ты, эбэнамат! Ну, тогда может быть…
И призадумался Энвер, потом рукой мохнатой махнул, снова радио завёл, а оттуда диско заколотило по-английски:
Sunny! Yestеrday my life…
Ой, извини, папа, ты же меня за такую музыку ещё в 70-х трепал… А ты, мама, защищала: ну, подумаешь – бониэм! – слушает мальчик музыку, а не за Метеоркой хулиганит. И, прикрыв дверь, понизив голос: - Я бы на твоём месте таким сыном только гордилась. - Прости, мама, за всё. Заканчиваю письмо: передо мной австрийская граница.
Кстати: с днём Советской армии, папа!
2. ПИСЬМО ДЯДЕ-ТЁТЕ
USSR
Киев
ул. Чкалова 55, кв. 55
Гаевому Г.И., Гаевой М.П.
24 февраля 1991
Австрия
г. Зальцбург
Центральный вокзал
Шановний тьотине, дорогая тётя!
Впервые за эти годы напоминаю вам о себе. Знаходжуся за кордоном, маю намір перетнути ще кілька кордонів. Здійснюю, шановний тьотине, давню вашу мрію: опинитися у Вільному Світі, де кожен митець має право творити за власним уподобанням і де жоден товариш Шелест не має права щось шелестіти, дивлячись на витвори мистецтва, як той баран на нові ворота або як та вівця – на ліки в аптеці. Сподіваюся, що цей мій вчинок дещо змінить вашу думку про мене, шановний тьотине.
Надеюсь также, что ты, тётя Маша, не станешь более смотреть на племянника как на сибирского валенка, который всё никак не переучится с «чё» на «шо». Тем более, что, даст Бог, вскорости придётся одолевать совсем иные языки и выговаривать то “what”, то “was”. Тем более, что “was” уже слышится в оба уха, а наряду с ним – ещё пропасть непонятных слов. А потому что я нахожусь в Зальцбурге. Да, тётя Маша, на родине Моцарта, в городе, где уже 400 лет назад бесперебойно функционировал водопровод и, как я уверен, не отключали то холодную, то горячую воду то на 2, то на 3 недели. Прав был тот мудрый сантехник, который сказал: «Тут надо менять всю систему».
Можливо, шановний тьотине, ще не подолавши негативного про мене враження як про безнадійного перевертня, ви скажете: «А чого ж ти, собачий сину, замість щоб міняти нашу систему, просто міняєш свою долю, га?» – Ну що ж, дядьку Грицю, я, так само, як і ви, не політик і, так само, як і ви, не беру на себе зайвої відповідальності. Якщо народ в цілому віддає перевагу певному суспільному ладові, то окремий індивід все ж таки не позбавлений морального права самостійно визначати власний життєвий шлях. Вам як митцеві це зрозуміло. І з цієї точки зору ви, напевно, зрозумієте і той мій вчинок, що змусив нас свого часу розірвати родинні стосунки. Подумайте, дядьку, якщо ніхто не має права змусити людину облишити одну материнську мову, то хіба ж хтось має право позбавити її іншої материнської мови. Так, я вступив саме на російське відділення філфаку КДУ (Київський державний університет, або «Куди, дурень, уперся?») ім. Т.Г.Шевченка. Тож нагадаю вам, що моя материнська мова – саме російська. І невже ви не бачите, що виявлена вами свого часу нетолерантність є зворотньою стороною того ж самого радянського тоталітаризму, проти котрого ви, як той Дон Кіхот, несамовито змагалися ціле життя? Саме так, шановний тьотине, при всьому шестидесятницькому романтизмові вашого покоління, ви залишилися до кісткового мозку радянською людиною. Я не вбачаю в цьому вашої провини - це швидше ваша особиста і спільна біда. А якщо мій дідусь з материнського боку, червоний командир Платон Пєночкін, зробив у 17-ому свій вибір і помилився, то це його біда. Але не провина:
Наметай, метель, опилки:
Снег свой чистый.
Поклонись, глава, могилкам
Бунтовщицким.
Тоже праведники были, -
Не за гривну!
Красной ране, бедной праведной
Их кривде…
Але за цей – хоча й неправильний – вибір він заплатив життям у 37-ому році. Котрої честі зкухонені шестидесятники вже не вдостоїлися. Але повторюю: це не ваша провина… А у Вільному Світі кожний індивід вільно обирає власний шлях. І самостійно несе відповідальність.
Вот почему, тётя Маша, я теперь здесь. Сел да поехал – ах, хорошо!
Зимне-весенний синий Белград, прокуренно-потная кабина дальнобойщика Энвера. Смеркается, лужи на обочине подмерзают, человек в болонье стоит-голосует. Притормозил Энвер:
- Вон твой зёма, братушка. Возьмём?
- Откуда ты знаешь?
- Ха! Так у него ж на груди написано: ***.
- Ха! Тогда давай.
Остановил Энвер, открыл я дверь, вскочил тот на ступеньку:
- Хау дую ду!
Я, Энверу:
- Вот тебе и ***! Какой же он русский?
А в болонье усиленно кивает:
- Рашен, рашен. Мой ехать нах Запад.
И уже шлёпнулся задом на диван-сиденье, меня боком прижал, сумку большущую на двух своих коленях да на моём правом устроил, - как кошку, её погладил:
- Уф-ф…
Ушанку кроличью скинул, мне руку сунул:
- Виля Вайнбрен, фотограф и коммерсант. А вы?
- Платон Попенков – беженец и конокрад.
- Ой! – наморщил длинный нос, переходящий в ледяную соплю. - И где же ваши кони?
- Конь подо мной. Несёт на Запад.
- Так нам в одну сторону?
И к Энверу:
- А вам?
- А я – Энвер. Мне бы домой скорей, в Баня-Луку.
- Ой, и как же мы теперь будем?
Крутнул баранку Энвер:
- Да вот доброшу груз до Мюнхена – и додому.
- А-а, ну, тогда…
И побежали снова: псевдоготический Загреб, ночная невидимая Любляна, асфальтово-бездревесный Марибор, и вот – граница. Пристраивается в автомобилевый хвост гигант-грузовик, метр за метром подтягивается к границе, поёт и трепещет сердце, протягивают водители паспорта через окошки пограничнице. Вот уже она, рыжая и высокая, стоит возле нас, вот уже Энвер ко мне и к Виле:
- Давайте сюда аусвайсы, братушки.
И суёт рыжей озябшей девице в синей юбке, сам поблёскивает золотым зубом, лыбится во весь рот. Посмотрела в Энверов паспорт, посмотрела в глаза Энверу – синими в чёрные – отвела глаза, плечами подрожала. Развернула мой серпастый-молоткастый, прищурилась недоуменно, пролистала внимательно, двумя пальцами вкладыш помяла:
- Was ist denn das?!
- Паспорт, - говорю, - вкладыш, - говорю, - гостевой, - говорю, - энд вот из ё проблем?
Посмотрела мне в глаза – синими в серые, опять плечами подрожала, но уже не зябко, а возмущённо:
- I mean that is your problem. Wait!
И скрылась в стеклянной будке. Вернулась – двух молодцев в форме с собой привела. Те поглядели, вкладыш пальцами помяли – и совсем как бараны в аптеке:
- Was ist das?
- Паспорт, - говорю, - вкладыш, - говорю, - гостевой, - говорю.
- Nein , - говорят, - по студенческому билету в Австрию нельзя. И написано у вас на югославском, а мы его не обязаны понимать.
И, Виле Вайнбрену:
- И у вас та же проблема, молодой человек.
Плечами пожал Энвер, дескать, извините, братушки, но вылезайте, сами видите: если немец рогом упёрся, а немка тем более! Взял я мой аусвайс серпасто-молоткастый, гляжу – а на страничке, где временная моя киевская прописка: штампик треугольный ярко чернеет:
Zurueckgewiesen
Но если уж Платон Попенков рогом упрётся, то отойдёт он на шаг-другой, осмотрится по сторонам бдительно, да и протиснется напротырку – как в гастроном в 14:00 при Горбачёве – и нагло кордон перескочит.
Дышу воздухом свободы, песни ору:
По тундре, да по железной по дороге!
А сам-то не по железной дороге, не по шпалам, мля, по шпалам, а прямиком по европейскому автобану:
Эх, дэ-энти воля
В поле разгуляться!
Дэ-энти, дорогие,
Па-ацеловаться!
Как тут слышу из-за спины:
- Уф-ф… Уф-ф…
Погоня? Обернулся: позади человек в коричневой болонье ковыляет-поспешает, захекался, сумку большущую волокёт, из-под ушанки кроличьей взывает:
- Платон, ты шо ж? Уже ж всё!
И носом, переходящим в ледяную соплю, уверенно шмыгает:
- Мы ж земляки: должны крепко держаться…
Я, через левое плечо:
- Кто земляки? Ты откуда?
- Уф-ф, уф-ф, с Одессы, конечно. А ты?
- Вот тебе и «уф-ф» – я-то с Алтына.
- Ну и шо, шо с Алтына? Там такие же русские.
Разворачиваюсь:
- Русские? И что дальше?
- Да то, шо с Вилей русский везде пройдёт. Во-первых, немцы нам на всю жизнь по жизни должны.
- Это за что: за Берлинскую стену? Или за Калининград?
- А за Холокост? Дядя Боба в Берлине был и говорит, шо стоит любому еврею подойти на метр к немецкой границе, сказать пограничнику: «Их бин аид » – и дело наше в шапочке.
- Чего ж ты девке рыжей про это не сказал?
- Так то ж австрийцы – им нельзя: Гитлер оттуда родом.
А тем временем догнал меня:
- Помоги сумку!
- А что у тебя там?
Виля, шёпотом:
- Товар.
И громко:
- Давай, берись за правую ручку – понесли. Только осторожно, оно ж хрупкое!
- Да что это ты тащишь, как дурень писаную торбу?
- Ты не понимаешь: тут игрушки, тут электрогрелки, водка, икра, сувениры и торт «Киевский». Шо югославы не докупили – то немцы докупят. Только скажи немцу: «Их бин аид» – и дело наше в шапочке.
Метров 10 прошли с товаром, остановился я, сумку на асфальт плюхнул:
- Нет, Виля, хоть оно и хрупкое, да нелёгкое. Так далеко не протянем – надо попутку ловить.
А нас импортные мерседесы да резерфорды со свистом обгоняют. И мокрый снежок немецкий за воротники советских болоний суётся. Подвезите, братцы, что ли – мы ж в свободном, наконец-то, мире! Что ж не подвезёшь, дамочка? Промчалась – пальцем у виска блондинистого покрутила и губками «пф-ф!» сделала – вот те на! А ты, херр в синем ситроене, чего отворачиваешься? У самого небось тепло за стеклом. Ну, и так раз 30. О, наконец-то: нашлись добрые люди остановились. Выходят двое:
- Вастун зида?
- Зида, - отвечаю, - вастун! Гутен таг, господа!
А Виля им:
- Их бин аид, господа полицаи! Всё, вы меня понимаете?
Вежливо, но упёрто в машину пригласили, сами твердят:
- Ферботен!
Увезли нас, в общем, полицаи с автобана и на дороге, что поуже, вежливо, но упёрто высадили: гуляйте, дескать, страна-то тут свободная.
- В Мюнхен мне, - говорю, - надо. В Мюнхен!
Спрашивают:
- Мюнхен?
И опять в машину приглашают. Высаживают на ж.д. станции и показывают пальцами в направлении Мюнхена, а потом уезжают. Смеётся Виля:
- Видишь, как волшебное слово действует! Сейчас прямо до Мюнхена – они ж нам по жизни. И потом, там же не одни игрушки с электрогрелками, там же вот такой вот стопарь дойчмарок зашит, ха!
- Пойдём тогда в кассу – билеты нам купишь.
- Ты шо! Думаешь – раз Виля типа богатенький Буратино, так его развести сразу надо, да? Не, Виля манал буржуям с первого дня платить. Пойдём в вагон, а там посмотрим.
Поискал я на табло, где до Мюнхена; потоптались мы втроём с сумкой по платформе – а вот и поезд на Мюнхен.
Сунулись в вагон – а там не как в нормальном поезде: ни купе, ни верхних полок, одни сиденья мягкие, столики да телевизоры над проходом. И ни ханыг, ни калек, ни цыган, ни ментов. На весь вагон народу – полтора человека, и те немцы. Шлёпнулся Виля в мягкое кресло, сумку осторожно на колени поставил, - как кошку, погладил. Подмигнул мне лукаво:
- Ты ж языки, вижу, наизусть знаешь, или? Так вот, у тебя языки, у Вили – бабки. Понимаешь? Тебе на Запад, и Виле на Запад. И нет пути назад. Потому что ты – конокрад, а у меня дома виза на ПМЖ в Израиль, и мама точно заставит ехать, а оно мне надо? Там же одни евреи – и шо ж там делать скромному фотографу и коммерсанту?
А в конце вагона уже кондуктор в фуражке у тех полутора немцев билеты компостирует.
- Виля, - говорю, - я с тобой согласен. И в подтверждение нашего согласия ты сейчас купишь у того вон австрийского херра 2 билета до Мюнхена. Ты ж как сказал: у Платона языки, у Вили – бабки.
Втянул Виля нос, нервно свёл губы, сумку погладил, чуть молнию раздвинул, руку в сумку сунул, что-то там пошевелил, вытащил сжатый кулак, посмотрел мне в глаза секретно:
- Но только в знак согласия. А то на вас на всех не наторгуешь.
Раскрыл кулак, а там вчетверо сложенная купюра:
- 100 дойчмарок, Платон!
- Так это ж на одного только, Виля.
- А шо – тебя уже два?!
Обнял сумку и – уф-ф, уф-ф! – засеменил в тамбур.
Протянул я кондуктору 100 марок. Тот посмотрел, кивнул, прокомпостировал билет, 20 марок сдачи вернул, в другой вагон пошёл. Откинулся я в кресле, в окошко гляжу, а там пейзажи буржуйские с Альпами снежными, со склонами лыжными, с курортниками спортивными в пёстрых кабинках подъёмников. Сижу-любуюсь, аж задремал с долгой дороги. И ещё с голодухи: последний раз у Энвера в кабине какими-то босняцкими жамочками перекусывал. И приснилось: несёшь ты, тётя Марийка, несёшь уже круглую тацю китайскую с дракончиком, на изгибах драконьих полумиски расставлены, в одной бармалейчики в масле шипучем кишат, в другой – улыбки-вареники сметанною ванной балуются, в третьей – драники-картопляники жареной цыбулей шкварчат-укрываются, а отдельно на маленьком блюдечке – сала белый шёлк, шкурка золотая, да чеснока слоновая кость, а посредине таци – длинная сулея стоит, а в ней – такое дымное, волшебное… А я будто засыпаю за столом, сытостью разморенный, а дядя Грыць за плечо меня трясёт:
- Херр… Сэр…
- А? Что?
Смотрю – а на дяде усы какие-то не казацкие – прямые, как актёрская бабочка, а над усами фуражка с бляхой:
Bundesbahn
И говорит не материнской мовой, а как-то по-иностранному:
- Видите ли, сударь, там ваш коллега…
- Кто?
- Господин с большущей сумкой…
- Где?
- В умывальнике…
- Что с ним?
- Трудно сказать – он заперся там. И только шум воды. Может быть, он нездоров. А ответственность на ком? Да и другие господа давно недовольны.
- И что?
- Видите ли, поезд приближается к городу Зальцбургу. Это же город Моцарта, где уже много лет функционируют не только поездные умывальники, в которых часами не отключается вода, но и медицинские пункты на вокзале. И начальник поезда уведомлён и уже связался с главным врачом железнодорожного вокзала города Зальцбурга. Поговорите с вашим коллегой. И тогда, я надеюсь, не придётся вызывать слесарей, полицейских и экстренно взламывать дверь – вы ведь, кажется, знаете его язык.
Полицейских! – просыпаюсь окончательно. Иду в тамбур, колочусь в умывальник:
- Виля, кончай там купаться. Не выйдешь, они позовут полицию.
Разом стих водопад за дверью. Щёлкнула задвижка:
- Ну шо такое? Уже й носки незя постирать?
А тут и платформа, и это Зальцбург, и врач стоит на платформе – в одной стетоскоп, в другой – термометр, а в третьей – шприц:
- На что жалуемся?
- Знаете, отстаньте, доктор! Шо вже человеку й носки постирать незя?
И как пустится Виля с большущею сумкой в обнимку в говорливые дебри вокзала, а я за ним: языки-то при мне, а вот бабки…
Опять просыпаюсь: зал ожидания, Виля справа над сумкой посапывает, в окно видна платформа с вывеской:
Nach Deutschland
Погранпункт прямо на платформе. Немцы-австрийцы погранцам бодро паспортами машут, те им в ответ:
- Gute Reise, Herrschaften!
Заклею сейчас конверт, марку прилеплю, адрес ваш киевский напишу. Да, а письменные принадлежности и конверт с маркой купил я в ларьке на ту сдачу, что кондуктор дал, а Виля пока не потребовал. Пора его будить – и в вагон, а там уж Германия пойдёт: финишная прямая до Америки.
До свиданья, милая тётя! Прощавайте, шановний тьотине!
Ваш племянник Платон Попенков.
3. ПИСЬМО АРМЕЙСКОМУ ДРУГУ
USSR
Калининградская обл.
г. Зеленогорск
Дисциплинарный батальон в/ч 25997
Хангиши Джангишиеву
2 марта 1991
Австрия
г.Зальцбург
Центральная тюрьма
Друг мой, Хангиши, старый армейский товарищ!
Не писал тебе ни разу, даже, признаться, подзабыл, как и все впечатления службы. Тем более, что в моей жизни до последнего времени ничего подобного не случалось, а в твоей судьбе был заранее уверен: ты же сказал тогда на суде, что вот и нашёл себя в тюрьме – как твой дед, как отец, как брат. Даст Бог, и младший брат подрастёт, а там детки пойдут: трудовая династия! Извини за цинизм, но какой же солдат без острой шутки?
Дело в том, что ты нашёл, а я-то не искал. Но вышло по русской пословице: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Я и не зарекался, но всячески старался избежать. Меня, чтоб ты знал, капитан наш, падла, Комаров назначил на дисбатовские нары после тебя следующим. Навесил за месяц 30-40 – не помню – служебных взысканий: хотел аккуратно зарезать на показательном суде. А я не хотел, сопротивлялся, и когда уже стало 50 на 50, взвесив эти шансы, в бега приготовился. Тогда не пришлось. А теперь снова о побеге подумываю.
Сидим с подельником Вилей уже 8-ой день. Может быть, когда лет 20 пройдёт, как у графа Монте-Кристо, так чего-нибудь и наклюнется. Но вряд ли. Условия ничего себе, курортные. Камера вроде увеличенного купе на двоих: верхняя полка, нижняя полка, столик, умывальник с туалетом. Окно, как водится, высоко – не дотянешься, и, как водится, зарешёченное – не выпрыгнешь. Зато с верхней полки в небе туча, а над нею гора видна. На горе той крепость стоит. Говорит вчера надзиратель Конрад: «Видишь ту гору? Это Вайцман. А на горе замок? Это Кельштайн – Орлиное Гнездо. Видишь? То-то! Там уже Германия. А замок-то нашему знаменитому земляку немцы за заслуги подарили. Там он и жил и работал с женою Евой». Я говорю: «Так земляка Адамом звали?» Удивился: «Каким Адамом? – Адольфом! Ты что не слышал? Он же вас чуть не победил, кабы не американцы с израильтянами». Тут Виля, подельник мой, нос поднимает: «Шо там американцы! Потом всё, шо хочешь, можно говорить». Сомневается Конрад: «Да нет, наверно. И знаешь почему? А я тебе скажу: мы в школе английский учили, русский учили, а израильского никто не знает. Так кто победил?» Не опустил Виля носа: «Ну так и шо? Главный не тот, у кого языки, а тот, у кого бабки». Тут уж я не сдерживаюсь: «Ах, так! Так пусть тебе за твои бабки Конрад письма на языках пишет в твою Лигу Защиты Евреев. А что мне твои бабки, когда по твоему скупердяйству мы сейчас не по Мюнхену гуляем, а на этих мягких нарах отдыхаем. Кто билет пожлобился купить? Кто в параше от кондуктора прятался?» Дрогнул носом Виля. Перестал понимать и ушёл Конрад, защёлкой хлопнул. Лежим, молчим. Час молчим, два молчим. Я с верхней полки Орлиным Гнездом на горе любуюсь. Виля на нижней полке глаза закрыл, но мозги аж сюда скрипят: «Хто ж теперь письма писать будет?» и подсчитывают: «Сколько ж он теперь с меня за строчку затребует?» И начинает потихоньку:
- Ну шо там, Платон - будем уже писать?
А я, с высоты Орлиного Гнезда песню затягиваю:
Сижу за решёткой в темнице сырой
Вскормлённый в неволе орёл молодой!..
Посопел Виля носом:
- Та не, ты шо! Хто ж тебе стока даст?
Щёлкнула снова задвижка, откинулась горизонтальная ставенка на железной двери, голос Конрада:
- Essen!
Суёт в отверстие поднос, на нём суп с клёцками, картошка фри, курочка варёная, компот вишнёвый.
А я Шаляпину подражаю, басить продолжаю:
Мой грустный товарищ, махая крылом
Кровавую пищу клюёт под окном!..
Зачавкал Виля за столиком:
- Надо ж и совесть иметь, я ж сам коммерсант. Даю четверть. И то в знак согласия.
Есть не иду, песнь не прерываю:
Клюёт и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно…
Дохлебал Виля супец, за курочку взялся:
- Шо ты прямо как жид! Ну, 40% - хочешь?
А сверху:
Зовёт меня взглядом и криком своим,
И вымолвить хочет: давай улетим!
Хрустнул Виля картошкой фри:
- Ну шо с тобой делать? Ну, 50% - и это уже всё.
Не умолкает, ввысь взмывает Шаляпин:
Мы во-о-ольные птицы; пора-а, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора…
Хлюпнул Виля компотом:
- Жёстко торгуешься!
Торжествующе завершает бас:
Туда, где синеют морские края
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!!!
Отодвинул со звоном Виля поднос:
- Но тока писать старательно.
Допел я песнь, спустился, пообедал, а Виля уже в окошко у Конрада конверт, бумагу и ручку запросил, мне под нос подсунул:
- Напиши, во-первых, шо мы приехали в свободный мир – и куда ж попали? Напиши им прямо, шо в тюрьму, шо тут нары, решётки, ремень от штанов отстегнули, шнурки из ботинок вытянули, сумку с товаром отобрали, - а товар же испортится – там же торт «Киевский», а приезжие ж его как любят! и я не уверен, шо вообще когда-нибудь его ещё увижу. Напиши, во-вторых, шо там же ещё деньги на дорогу, и если они пропадут, то как же я потом доберусь? Напиши, в-третьих, - и тут вложи-таки душу! – шо еврея по-прежнему преследуют. Представьте: доехали мы с переводчиком уже до самой немецкой границы, которую немцы и австрияки свободно проходят, паспортами на платформе пограничникам, как платочками, помахивают, и никакая свинья в тот паспорт и носа не сунет. Но появляется еврей, разворачивает родной советский паспорт – а где ж ему было взять другой при тоталитарном режиме! И тут же отношение меняется. И не только не пускают в страну будущего пребывания, но вообще сажают в полицейскую машину, а потом вообще сажают. И переводчика вместе с ним, хотя тот даже не еврей, только рядом сидел. И они после этого думают, что кто-нибудь поверит, будто с Холокостом уже покончено…
И так далее. Словом, написал я в их Лигу, в другие организации, подсчитал Виля строчки, подписался под счётом («Сумку мне отдадут – тогда и я отдам. А пока – это наш совместный риск»), и взялся за это вот письмо к тебе, старый друг мой Хангиши. Тут снова защёлкало – и на выход. На прогулку – поздно; на свободу – ой ли?! Однако ставлю пока точку. Подожди, Конрад, конверт запечатаю. А тебе, Хангиши, желаю скорого освобождения. А на воле – большого плаванья, как большому кораблю! И себе того же желаю.
Заключённый Попенков Платон.
4. ПИСЬМО ОДНОКУРСНИКУ
USSR 252154
Киев-154
Русановский б-р. 2, кв. 44
Ворону Владимиру
3 марта 1991
Венгерская народная республика
г. Будапешт
ж/д вокзал Нюгати
Здравствуй, Ворон!
Удивляешься? Конечно, удивляешься. Почему я тебе пишу? Хороший вопрос. Хороший вопрос – это тот, на который сразу не сыщешь ответа. Прими письмо за вопрос, а ответ – за тобой. Хоть я и не западник, а еду на запад. Хотя и не прямо – виляю порой на восток. Не добровольно виляю: запад – как магнит с двумя силами: притяжения и отталкивания. Приблизишься – отбросит, отдалишься – снова притянет.
Ты, скорее всего, прочитал уже в «Комсомольской правде», что диссидент Платон Попенков предательски покинул Родину. Шутка, конечно: ни «Комсомольской правды» ты не читаешь, ни обо мне там ничего не напишут, ни я не диссидент, ни покинул Родину предательски. Это всё равно, как почесть тебя отступником комсомола, в который, как известно мне, из неоднократных твоих хвастливых рассказов, ты принципиально никогда не вступал. Наверное, тебе приятно будет услышать, наконец, со стороны, как было дело. В 8-ом классе нарочно – ой ли! – написал Володя Ворон на двойку контрольную по математике, в 10-ом – сначала громко отказался играть роль Павки Корчагина, а затем не менее громко провалил Ленинский зачёт. И как ты его провалил: всем велели завести тетрадки, вырезать и наклеить на первую страницу портретики вождя и написать под ними каллиграфически:
товарищ Ленин
я вам докладываю
не по службе
а по душе
А поскольку каллиграфическим почерком обладал не каждый, всем писала эту лесенку главная отличница Маша Скирда. Но ты, бунтарь 16-летний, заявил учительнице, что эпиграф неверный, потому что мы обязаны докладывать не по душе, а как раз по службе. Тетрадку-то ты на зачёт принёс, и со всеми конспектами, но без портретика и без эпиграфа, хоть и Маша Скирда обиделась, хоть и Маяковского ты в то время обожал, но не за то, что про Ленина, а за то, что про Лилю. Между прочим, самая дурацкая строчка кумира твоей юности, по-моему, вот какая:
хочется идти
приветствовать
рапортовать!
А так как папа твой, Иван Федосеевич Ворон, такой-то по счёту секретарь киевского горкома партии, всю жизнь то и делал, что приветствовал и рапортовал, то был он сыном своим, ясное дело, недоволен. И перед той незабвенной линейкой в 10-ом классе, на которой должны были допринять в комсомол недопринятых в 8-ом и 9-ом классах, провёл он с тобой строгую и душевную беседу. Внушал про правоту дела коммунизма, противопоставлял ему немецкий фашизм и американский империализм. В отношении врагов вам с ним не потребовалось достигать взаимопонимания, а вот в положительной части – решительно разошлись. Напрасно, ища общей почвы, улыбался отец насчёт Леонида Ильича, говоря: «Да пусть он хоть на жопу орден повесит, лишь бы не было войны». Но видя твоё безнадёжное упрямство, Иван Федосеевич Ворон решился власть отеческую употребить и велел завтра же без всяких вступить в комсомол, а иначе ты мне не сын. И указал на дверь кабинета. И самолично на линейку комсомольно-вступительную на чёрной «Волге» внезапно приехал. И стоял рядом с директором школы, и смотрел тебе неукоснительно в глаза. А ты распахнул вдруг синюю куртку – и ахнуло всё руководство. Ибо висел у тебя на груди картонный кружок, и смотрел с кружка на Запад и на Восток двуглавый орёл, и тремя волнами разливался под орлом царский триколор! Молодец, однако, всю ночь рисовал! Пойти бы тебе лучше в художественную школу – кто знает, может, был бы новый Глазунов. Или Константин Великоросс. В общем, в комсомол тебя, естественно, не приняли, а с папой приключился, естественно, микроинсульт, а из дому ты, естественно, ушёл, пополнив на годок ряды поколения дворников и сторожей. Что не помешало тебе в дальнейшем благополучно поступить на филфак КГУ, а ещё в дальнейшем, окончив филфак, унаследовать после папиного макро- уже инсульта трёхкомнатную номенклатурную квартиру – на левом берегу Днепра прямо напротив Лавры. И живёшь ты там теперь с твоей невесть на что тебе сдавшейся Маруськой Серко, и крестишься на Лавру, и ненавидишь Америку, и презираешь Европу, и вскаркиваешь грозно, слыша речи про «окремішність», «незалежність» и «самостійність» Украины.
Ну а я тем временем, отправившись нелегально на Запад и отсидев неделю в курортной австрийской тюрьме, был депортирован в страну отбытия, то бишь снова в СФРЮ, и передан на хранение югославским пограничникам, которым со мной, вообще-то, нечего делить и нечего делать. Точно так же, как с моим нечаянным спутником, одесским фарцовщиком, Вилей Вайнбреном, несомненно, сотым евреем. Представь себе, когда честные австрийские тюремщики без вопросов отдали ему большущую сумку, он первым делом добыл из неё двухнедельной свежести торт «Киевский», раскурочил его и, обнюхав, заявил, что это обман, подделка и кража, что торт был совершенно свежим, а это шо ж! Ему было предложено выбросить скисший продукт в специально для этого существующий бак. Но Виля, замахав руками и воскликнув: «Знаю я, кому он потом достанется!», старательно запаковал торт обратно в коробку, а коробку обратно в сумку и, даже не взгянув на столбики баночек с красной икрой, и уж совершенно не взглянув на баночку кильки, сердито задвинул «молнию» на сумке и громко попросил меня в следующей петиции в Лигу защиты евреев непременно описать это безобразие, причём вложить душу, а иначе ж не поймут, шо это не просто так, а безусловный акт антисемитизма. Вот тут я и раскусил смысл еврейского выражения «сотый еврей». Ну, что ж, люди разные бывают. Мне не возвратили почти что ничего – ремень от штанов да шнурки от ботинок, но я не обижаюсь, так как ничего и не потерял. Устроились мы с Вилей в беленьком полицейском микроавтобусе да и задремали. Минут через 20 просыпаюсь и читаю на дорожном указателе:
Graz
- Ага, - говорю, - видишь, Виля, везут-то на юг, возвращают в матушку Югославию.
Как заорёт Виля, как заколотит кулаками в решётку, где шофёр:
- И какие ж тут права! И какой же это Запад! Нет, я действительно теперь уверен, шо мы никуда не выезжали с Советского Союза! Шо, и меня теперь обратно в соцконцлагерь? За шо?
Шофёр и ухом не ведёт, баранку крутит. А тот, что справа он него сидит, вдруг повернулся и говорит вдруг по-русски:
- Ви нье знайт, но ви ньепрафф. Ест интернациональный закон и ви объязаны бить возвращён в страну отбития.
Заколотил снова кулаками Виля:
- Вы ещё хотите меня бить! Гестаповцы! Тут уж совсем – за шо?! Может, я шо-то у вас украл? Так нет же! Может, шо-то не то продал? Так я ж ничё пока не продал, а если торт скис, так это шо ж вам - Виля виноват?
Не понял полицейский инспектор, отвернулся. Не успокоился Виля, к Платону пристал:
- Не, ты видел, какое безобразие: он нас совсем игнорирует! Но это так не кончится, я ещё всюду напишу…
И так до югославской границы. А там вывел нас инспектор – полицай австрийский – из беленького микроавтобуса и предложил нас двум смуглым человекам, и протянул им наши паспорта со вкладышами, дескать: ваши? - Так вот, получите-распишитесь.
Смотрит смуглый и толстый в мой паспорт, в Вилин паспорт, вкладышей чуть не усами касается:
- Э нет, херр инспектор, это не наши. Не должен я их принимать.
А херр инспектор австрийский повторяет упрямо:
- Ви нье знайт, но ви ньепрафф. Ест интернациональный закон…
Не дослушал толстый усатый, так говорит:
- Найн, господа австрийцы, это не наши. И вкладыши у них одноразовые. А где штампик? А вот он, штампик. И он только на один раз. И они больше не имеют права: Югославия тоже интернациональная страна.
И глянул на австрияка в смысле: что, скушал?
А инспектор ему по-русски:
- Ньет, ви нье знайт. Ест интернациональный закон…
И так далее.
А в это время второй, худой и длинный с вислыми усами, сам такой хмурый, ни слова не говоря, вырывает у Вили сумку и вытаскивает: 4 бутылки водки «Пшеничной», 10 баночек красной икры лососёвой и смотрит вопросительно-значительно на толстого. Тот почувствовал взгляд, покосился на добычу и так говорит:
- Вообще-то согласен: Есть интернациональный закон… В общем, принимаем.
И повели нас в какую-то тесную дежурку и плюхнули на скамейку, а на стене фломастером ёлка намалёвана, а на ветках всё буи да бёзды, а на верхушке самый громадный буй в небо торчит, а ёлка сама в самой громадной бизде установлена. И написано по-русски: С новым годом!
Порылся Виля в опустошённой сумке, а там только банка кильки осталась. Приулыбнулся Виля, приподмигнул мне, сам меня подвинул и на скамейку под ёлкой уложился:
- Фью-хру-у-у…
А за стенкой, за ёлкой славянская заумь раздаётся, и буль-буль-буль, и чав-чав-чав – это они Вилиным хавчиком чавкают, а торт «Киевский» сразу понюхали и выкинули. Вот тебе, Виля, и вся Европа. Но какой, однако же эгоист: занял целиком скамейку, храпит безбожно, а у меня, между прочим, возникает естественная потребность. И её ж на ёлку не справишь, правда? А что ж Виля, нешто у тебя нет потребности? Вставай, дорогой, давай вместе попросимся. И с сумочкою твоей, и особенно с баночкой кильковой.
- Эй, Виля! Гутен морген.
- Мр-р-р, ну шо такое?
- Пописять не хочешь?
- А тебе какая разница?
- Так вставай, за границу пора.
Схватился Виля:
- Шо?
Стукнул я в ёлку раз, стукнул два – толстый пришёл:
- ?
- Пусти, начальник, до ветру.
Раззевался толстый, поднял усы:
- Но только на 5 минут. И без сумки.
Покосился Виля, усмехнулся Виля, тихонько в карман килечку засунул - и за мной за угол, а там уж в лес как припустит, а я за ним – ни хрена себе! Бежим, хвоей колемся, где-то позади стрельнуло раза два – для порядку, должно быть, - да и замолчало. Вот так и шли-бежали до рассвета. А на рассвете и лес расступился…
…………………………………………………
А ты, Ворон, тем временем – да не тем временем, а позже на 2 часовых пояса – кончил что-то там писать, дождался, пока Маруська соберётся, натянет и купальник, и шубу, да и оказался там, где Русановский канал впадает в Днепр, под Аптекарским мостиком. А навстречу тебе бежит Семён Семёныч, профессор, седая бородка, спортивный костюмчик, красная шапочка:
- С добрым утром, Владимир Иваныч, Марина Николаевна! Э, батенька, да что у вас вид такой кислый, словно купаться вас послали по наряду?
Громко рассмеялась Маруська, а ты в ответ что-то вежливое буркнул вроде:
- Да ещё и вне очереди!
Слезли осторожно под мостик – а всюду ледок похрустывает. Сбросила Маруська шубу на ледок, сама в голубом купальнике к проруби прямоугольной засеменила – и бух! Стянул ты, хмурясь и не торопясь, синюю куртку, серый свитер, штаны – и к проруби сутуло побрёл. Влез по колено, постоял, на Гидропарк поглядел, так подумал:
Кpепнет зоpями на озеpе
Маска смеpтная, безноса и безбpова,
Только узкие глазные пpоpези
Для купанья и подлёдного лова.
Зазвенит во льдах, любезная какому-то
Водяному, всем знакомая погудка:
Летом плавала по тихому по омуту
Не упомню, то ли лодка, то ли утка…
Влез по грудь, махнул пару раз руками – а Маруська уже на берегу, телом багровеет, полотенцем растирается, сама хохочет:
- Володька, ты сегодня на крокодила похож. А интересно, почему они здесь не живут?
Выкарабкался ты из воды, принял полотенце и спрашиваешь угрюмо:
- Кто?
- Да крокодилы же!
А сама уже, глядишь, в костюмчик брючный влезла, шубу натягивает:
- Какой всё-таки заряд бодрости на целые сутки!
А ты без всякой бодрости забрался в штаны, свитер, синюю куртку:
- Пойдём давай, пока Риталий в редакции…
…………………………………………………
Толкучка в метро, пробегает слева Гидропарк белёсый, сидят-пингвинятся мужики-рыболовы, а тебе думается: эти тоже словно наряд получили. Величается над холмом колокольня Лавры: перекреститься, что ли? Да уж с утра на балконе поздоровался. Как с тем Семёном Семёнычем. Раз – и не видно уж Лавры: снежной тучей накрыло. Раз – и не видно уже снежной тучи: в пещеру вкатили, тьмяные лампочки зажглись, пуще народ зашатался, за окнами шланги да провода зазмеились. Свист и гул в ушах, в спину сосед стучит:
- На «Арсенальной» выходите?
Подвинулся ты:
- Нет, но вас пропущу.
Пропустил человек десять, вовсе Маруську из виду потерял, сам лицом прижат к двери напротив. А на стекле, которое чёрным кажется, белым по чёрному: «не притулятися». А тебе вспоминается: недавно ещё писали: «не прислоняться». Эх, Ворон, ну какая тебе разница? Так и так – и прислоняешься, и притуляешься. Отвернулся к окну дверному, мычишь полупросебя:
Ти ж із темрявою наодинці,
Із життям-відбиттям віч-навіч…
Що там на наступній зупинці?
Двері зачиняються: добраніч.
А наступна-то зупинка - следующая станция - «Крещатик», и вывалился на платформу чуть ли не весь народ, и видна стала Маруська – глазаста, грива русая поверх шубы рыжей… Вот такой она и понравилась тебе когда-то на мгновенье, правда, Ворон?
- Так почему ж они у нас не водятся?
- Кто?
…………………………………………………
Вот ты и в редакции, и спустился с высокого стула зав. поэтической секцией – точный Тулуз Лотрек из фильма «Мулен Руж»: голова, руки, плечи здоровенные, лоб в полголовы, прямо резник местечковый, да только ноги коротки, словно на горшке сидит человек, вот и кличут его за глаза «мэтр».
- Володя! Что ж вы так долго!
- Ну, Риталий Захарович, понимаете, время такое… Не знал, стоит ли и приносить…
- Володя!.. Ну, давайте кофе сначала. Лидочка, пожалуйста, кофе. А время сейчас такое – вы же знаете: всё можно, всё стоит. Читайте, только вот кофе попьём.
Громоздит Маруська на вешалку шубу, сама потягивается:
- Ох, какой у вас Ташкент!
Снимает с трудом секретарша Лидочка с плеч тяжёлую дублёнку, на стул вешает, подолом пол метёт: в-в-в! – бежит куда-то в овчинной безрукавке поверх двух свитеров - за кулисы.
Вот и кофе на столе, на стекле, и Лидочка на месте, и дублёнка у неё на плечах, и машинка перед нею печатная, а справа чай в стакане дымится, пальцами к стакану прилипла – греется. Гриваста-глазаста – что твоя Маруська.
И возникает из воздуха – волосом чёрен, лицом жёлт – Стас Крамаренко, и к тебе тут же:
- Приветствую вас категорически!
И к Маруське:
- А вас ещё более!
Улыбнулась Маруська:
- Нет, ну как вы в Ташкенте таком тут паритесь? Вот мы с Володькой с утра кунулись – так прелесть! – заряд бодрости на целый день.
Высунулась гусеницей из белого воротника дублёнки секретарша Лида:
- Как это – кунулись? Где?
Хохочет громко Маруська:
- Так в канале у нас! Где он в Днепро впадает. Класс, какая водичка классная!
- В-в-в! – совсем ушла, как в теремок, в дублёнку Лида, руки в рукава засунула.
Визгнула весело Маруська:
- Да ну тебя, Лидка, что ты знаешь!
Покосился ты, Ворон, на Лидку, да и отвернулся. А Стас-то Крамаренко оком чернеет, рожей желтеет, зубом ещё больше желтеет:
- Так ведь это Лида. Лида – ледяная.
Прищурилась Маруська:
- То есть как, Стас? А я какая?
Не медлит с ответом Стас:
- А ты Маруся. Маруся – морозная.
Маруська, не вполне впопад:
- Да какой же это мороз – несчастные 5 градусов.
Лида, горячо-возмущённо:
- Минус пять! А мороз начинается с плюс пяти.
Смеётся беззвучно Евгения Матвеевна Ольховская – пожилая, ахматовской стати, да и письмо от самой Анны Андреевны когда-то получила: «Милый поэт…» Смотришь ты, Ворон, на Евгению Матвеевну, а у самого слеза выступает, а потому что пришёл ты ещё юнцом, в 1981 году, в её кружок литературный левобережный – то ли «Струмок», то ли «Родничок» – самого Арсения Тарковского увидеть и послушать, и действительно, увидел и послушал. И сидел Арсений Александрович с черепашьей головой, и глядел на юнцов черепашьими глазами, и вставал, весь надломленный какой-то – ты ж тогда еще не знал, что он на протезе, - и надписывал потом кому-то – но не тебе, Ворон, – какие-то антологии со своими стихами:
На длинных, нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати… -
и говорил, что в смерть не верит:
- Ну как это может быть? – Не может!
А без малого год назад не стало Арсения Александровича, вот и хнычешь ты, Ворон, на Ольховскую глядя. А сама-то Евдокия Матвеевна не плачет, смеётся:
- Стас, а я тогда – какая?
На полмгновенья закатил Стас белки, нашёлся:
- А вы – Евдокия. Евдокия – в литературе дока!
Довольна Евдокия Матвеевна – совсем как Ахматова стала:
- Ну а ты, Стас, ты – какой?
Тут не стал искать Стас ответа – всегда готов:
- А я Стас – все слова стасовать могу! А кроме того, смотрели вы вчера программу «Время»? Как не смотрели? А там вот так справа Ельцин – слева я! А украинские новости смотрели? Там так: слева Лина Костенко, а справа – я! И с Аверинцевым на научной конференции обедал: вот так – я, рядом тарелка с хлебом, а вот так – он!
Кивает уважительно Евдокия Матвеевна, кивает с высокого стула иронически Риталий Захарович, а тебе навстречу – опять, словно из воздуха – самый важный, уж куда важнее, зампредседателя Земного Шара - Юрий Каплер, толстый, курчавый, обвислый, словно каплет с него:
- Володечка! Что скажете? Может, по-хлебниковски что-нибудь?
Не задумался ты, сразу коронное выдал:
сада стен
плен
сладостен
И Каплер тут же:
- Здорово! А знаете, как у Хлебникова…
И замялся… А потом говорит:
- Его же Есенин с Мариенгофом в Харькове избрали председателем Земного Шара…
А ты, Ворон, снова заплакал, ибо читал, как заплакал Хлебников горьким дитятей, когда понял, как над ним, юродивым, дурачились сукин сын Есенин и чёрт знает кто Мариенгоф. Выбрали, а потом, пьяные, хохотали, потом он передавал это звание мало ли кому, в том числе Григорию Петникову, ну, который:
В такую горючую весень,
В такую певучую заросль
Вошла – и раскинула плесень
Сплошной зацветающий парус.
И на гражданской войне он бился малиновой шашкой , и чуть себя трижды не покончил в Москве – а там уж Борис Пастернак, молодой и хромой, его спасал… Погоди, Ворон: кажется, не Петников, а Петровский. Ну, поэты – это по твоей части. В общем, стал этот человек по благословению Хлебникова председателем Земного Шара, а на старости передал это звание Льву Вышеградскому, который… Да ничего – который, что ж из него приведёшь. А тот назначил наследником Юрия Каплера, который:
- Ну так что, Володя? Читайте что принесли.
А ты ещё раз покосился на Лиду, опять отвернулся:
- Вот что…
И закашлялся…:
- Это современные стихи, о нынешних событиях.
Подтянулся на руках резниковских, спустил со стула ножки младенческие Риталий Захарович; внимание сделал Юрий Каплер; улыбнулся рассеянно Стас, сам чего-то Маруське накручивает:
- А позавчера – смотрели? Вот так – Рейган, а вот так…
Кашлянул ты в последний раз, на Лиду покосился – отвернулся, а та – руки глубже в рукава, голову – выше из воротника. Ну и пошёл:
На Софийском, так сказать, майдане
Раздаётся, так сказать, мова.
Величаются там галичане,
Чада града гордого Львова.
Дальше – на Андреевском спуске
Копошится, так сказать, богема,
И шепчет прохожему демон,
Что неловко говорить по-русски.
Если у кого устали ноги,
Посмотри – с беседкою скверик.
Виден Днепр, виден левый берег,
Лозняковый, песчаный, пологий.
Громоздится вровень с горою
Дом со шпилем по кличке «Ричард» –
Небом посланная добыча
Горремонту, не то Горстрою.
И, конечно, была знакома
Безобидным полночным гулякам
На извёстке другого дома
Надпись выцарапанная «Булгаков».
Не добраться нам до Подола –
Справочник я, что ли, для гида?
Слово главное вот: обида,
А второе, главнее: крамола.
И коль скоро ещё немного –
И, подумать, прошло столетье,
Скажем, так и быть, слово третье,
Первое, последнее: тревога.
Но убьёшь меня, не солги я,
Старая моя ты погудка,
Что присуща мне ностальгия,
А не просто горько и жутко.
Мне не только того, что было,
Мне и нынешнего жаль тоже,
Пусть оно темно и немило,
И склоняться к нему негоже.
И чем больше сердце враждует,
В свете ветреном и постылом
И не хочет куда ветер дует,
Тем верней становится ветрилом.
Послушали – нахмурились. Риталий Захарович помолчал, подышал, назад на высокий стул залез, совсем карлой Черномором стал. Евдокия Матвеевна – Ахматова Ахматовой – сидит, гордится, слова не скажет. Стас всё Маруське чего-то тихонько, сам тебе рассеянно улыбается, дескать: приветствую вас категорически. А потом говорит:
- Хорошие стихи, но кабан ты, Володька. А потому что совсем не по теме. Понял?
Проважничала Евдокия Матвеевна:
- Володя, я очень тронута, особенно киевской топографией. Здесь есть традиция, помните, как у Неё:
Там тяжёлый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит. -
ну, а что до публикации… не знаю. Понимаете, время не то.
Кивнул решающе Юрий Каплер, зампредседателя Земного Шара:
- Я вообще не согласен с вашей позицией. Вы, может быть, этого субъективно не хотите, но получается, что вы сторонник старого. А вспомните, как у Него:
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы.
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты. –
Посмотрите: рушится и скоро рухнет – откровенно назову – империя зла, и стоит ли нам о ней сожалеть?
Нагнулся с высокого стула Риталий Захарович:
- Володя, нет! Ценю ваши способности, не раз, вы помните, вам способствовал, но это слабо и не о том. Взять хотя бы сегодняшний референдум: это ведь лукавая постановка вопроса: хотите ли вы жить в свободном, демократическом – и так далее… - Советском Союзе. Само это словосочетание отменяет все предыдущие определения.
Чуть плечами пожала Евдокия Матвеевна:
- Ну почему же? Если его реформировать…
Ты, Ворон, неожиданно и неуместно:
- Так уберите все эти прилагательные, в том числе «советский»! Оставьте существительное – «Союз»!
Смотрит рассеянно Стас, а ушки-то на макушке. Рассмеялся вдруг прокуренно, словно маску надел:
- А Лидочка у нас как проголосовала?
Та только прыснула в белый воротник. Раскланялся ты, Ворон, – и к двери. А оттуда – коренастый такой, с бородкой короткой, с гитарой наперевес, глаза карие, весёлые:
Ваше благородие,
Госпожа удача!
Для кого ты добрая,
А кому – иначе…
И опускает гитару, и с тобой первым делом расцеловывается:
- Володя!
- Володя!
И пошёл тот, другой, весёлый Володя – кого в губы, кого в руку, а гитару тебе в руки сунул:
- Давай!
- Ну давай!
Погремел ты по струнам сгоряча, да и завёл:
- Ай ты кумушка ли тэ кума-а-а
Ай рассуди сарэ амарэ ё дела - да нэ -
Ай я-да делы ромалэ ё дела
Ай ман ко сэндо при-ян-дя!
- Коли камэс ту кана ман тэ лэс
Ай джя дорэс ваш мангэ сывонэс – нэ-нэ –
Ай сывонэс ту ваш мангэ дорэстян
Ай только слAявица мэктян
Видишь, Ворон, вот и Хлебникова не надо!
……………………………………………………………………
И снова метро: тьмяно-желто в вагоне, трутся нехотя друг о друга пассажиры, а ты лицом к лицу с Маруськой, а лицо у неё красное, сердитое, бодрое на целые сутки: ну разве не дурак? Молчишь, пытаешься увернуться, да некуда:
- Вот чего ты молчишь? Во-первых, завёл свою дурацкую «Кумушку», которую все уже слышали и никто не понимает. Во-вторых, стал фотографировать эту Лидку – я-то понимаю, что ты в ней нашёл…
Открываешь нехотя рот:
- Я ж вас вместе фотографировал!
- А что ж мне – как дуре, стоять и смотреть? Не дождёшься. А в-третьих – какого чёрта пошёл улицу брать вместе с Володькой этим К.? Так он хоть до половины не дошёл, у него ж две маленькие дочки, он, как порядочный, вовремя домой смылся, а мы с тобой?
Ты, уже горячо-возмущённо:
- Марина! Кто же с нами вместе улицу брал? И пила наравне, и песни пела.
- А что ж мне – как дуре, сидеть и смотреть? Не дождёшься!
Захлебнулась горячим возмущением.
Ты, пьяно-рассудительно:
- Ну так о чём же теперь?
Вдохнула силы вулканической:
- А ещё с утра – кто на мой вопрос так противно отвечать не хотел? Делал вид, что не понимает, как сноб!
- Кто?
- Крокодилы! Я тебя, кажется, любознательно спросила, почему они у нас не водятся.
Ты, исполнясь ледниковой стойкости:
- Да потому, что крокодилы – не моржи.
Ехидно призадумалась:
- Вот как? Вот так? Тогда скажи: а почему моржи тогда у нас не водятся?
- По той же причине.
Совсем взорвалась:
- Что это значит?
- То и значит: моржи – не крокодилы.
Призадумалась, уже не столь ехидно:
- А-а-а… кто же у нас тогда водятся?
- Щуки! Лягушки! ВOроны! И рыба бельдюга-пристипома: из водохранилища иногда заплывает.
Чуть поразмыслила, ахнула:
- Это ты на кого? Это на Лидку можно так!
Ты, удовлетворённо улыбаясь:
- Ну, рыба бельдюга-пристипома – это такое дело, а вот видел я как-то с балкона, как проплыл кит. Да-да, вот так играет природа: крокодил не водится, а кит, бывает, и заплывёт.
Смотрит испытующе:
- В смысле – кашалот?
Совсем разыгрался:
- Зачем нам кашалот – настоящий кит. Так он по-латыни и называется – Кит Настоящий.
Тут вырвался вагон из тьмы в полусвет-полуснег, а ты к окну рванулся и, громогласно:
- Киты! Смотрите – киты!
Полвагона к окнам прилипло:
- Где? Где?
А баба, с шалыми глазами, с пирамидкой на голове:
- Да вон же, вон! Это феномен, вон – под мост ушёл!
Раздвинулась дверь, а ты, увернувшись от Маруськиной гневной плюхи, выпрыгнул на платформу, в снегопад, и двери за спиною задвинулись: не прислоняться, не притулятися, наступна станцiя «Гiдропарк»…
……………………………………………………………………
Съехал ты с каменного парапета на слоистые наледи, съехал со слоистых наледей на гладкий, лысый лёд, ветром от снега очищенный, утвердился, пляшучи, в равновесии – да и двинулся, как по паркету: ух, и дура Маруська, какие ж тут теперь киты: ещё ж и река не вскрылась! А за спиной у тебя – закат нимбом Лавру величает. И вообще:
Очарованное червонными, вороными
Вечерами, воскреснет сердце и потеряется,
И спроси, в котором теперь оно Крыме-Риме
Обретается и где в закаты вперяется.
В темноте бывают куски, встречаются сгустки,
Вырастают оттенки в масти, но всё притворно.
Даже чёрное чёрным не станет само в отсутствии
Сердца сумерек, духа зимнего - птицы ворона.
Что колышется в нашей бездне, что отражается?
Что за чудище ластоногое рядом плещется?
Морячок-хохол повторяет одно: «ввижается»
Да «вчувается» - значит, оку да уху мерещится.
Говорю, и значения, стало быть, не потеряли
«Вечера, вечера» и другие речи вечерние.
Только ночь в другом нуждается материале,
Ей, немерянной, вернее и соразмернее.
Не даётся нам - да и дастся ли? - новый норов,
Посему и заводимся о сновиденьи, о мареве,
Посему и скрылось, не знаю, куда-то за море -
Сердце-ворон, -
Очаровано червонными, вороными
Вечерами, обретено и потеряно,
И ответить не хочет, в котором гуляет теперь оно
Крыме-Риме, иное имея имя.
Вот так и пробрёл ты: мимо моста, поездами метро обгоняем, сквозь Гидропарк по протоке, справа лес, слева лес, ай ту дорэс ваш мангэ сывонэс, а сердце-ворон улетело куда-то за спину, за море, за закат, за Лебедихою… Вот уж искрится окнами левый берег, Русановка, и виден мостик Аптекарский, под которым с утра с Маруськой кунались – оно ей надо? Так это ж характер такой: увидела однажды, и: «А что ж мне – стоять и смотреть, как дуре?» Вот и последние рыбаки-пингвины овчинно-брезентовые грузно выкарабкиваются на берег: под мышками – удочки-шпаги, в деревянных ящиках - улов там, не улов, а шкурки обгрызенные сала в газете «Вечерний Киев», кой у кого – хлеба «УкрAинского» бурые горбушки, а водочку-то всю приговорили: на то рыбалка. Ступил один дядя слева от тебя, Ворон, да валенком чуть воды не черпнул:
- Ой, мля! Бачиш, молодой человєк, ото туди налєво не ходи ні в коїм разі, бо ти ж не рибак.
А тебе хоть можно и не налево, и совсем даже не нужно налево, а вот: ах так! пойду туда, с чего день начал! А уже темно, а метель вдруг рассеялась, и только звезда к луне привешена – небесный путь озаряет. Вдруг: тр-р-рын под ногами, будто кит подо льдом пробудился, хвостом ударил. Та-а-ак – трезвеешь ты, Ворон, и вдруг школу вспоминаешь, где на стене на картине Ленин по Финскому заливу в ушанке идёт, а под ним лёд трещит, комар пищит, а Ильич в Европу мировую революцию тащИт, сам так приговаривает:
- Ой, мля! До чего же глупо погибать приходится. А предупредил же финский товарищ рыбак: «Ото туди не ходи, Ильич, бо там уже всё!»
Назад? Нет пути назад! Справа тоже трещит, а слева что-то такое пищит:
- Володя! Ворон! Это уже всё! А что ж – мне было, как дуре ехать одной и смотреть? Я на «Гидропарке» сошла, и тебя тут ждала – а тут такое! Это всё рыбаки лёд раздавили…
Кинулся ты, Ворон, налево, ботинком воды черпнул, две руки протянул и – р-раз! – перенеслись с Маруськой направо. Стоите-обнялись, гриву Маруськину по твоей синей куртке мартовский ветер треплет. А слева: тр-р-рын! – весь пол под лёд ушёл, и Маруська, ласково так, примирительно:
- Видишь – там кит! А крокодилов нет: ты был таки прав.
- Ну всё – пойдём…
- А куда?
- Как это куда? Домой – сушиться.
- А на референдум?
- Чего?
- Ну, про демократический, реформированный референдум. Про обновлённый Союз.
- Не пойду.
- Как это «не пойду»? Евдокия Матвеевна пойдёт, Каплер пойдёт, даже Риталий Захарович, хоть ему и трудно. А ты что ж – самый умный? С твоей Лидкой, которая только хихикает, когда такое решение принимается.
Отодвинул ты чуть Маруську – а сами уже давно с канала выкарабкались и стоите на Русановской набережной между мёрзлыми мётлами тополей, а звезда вверху над вами смеётся: ну-ну! Ты, растерянно:
- Да уже и поздно, наверное, голосовать.
Маруська, горячо-возмущённо:
- Как – поздно? Я не помню – до которого, но у них до самого вечера.
Каркнул Ворон:
- Пусть за них твои крокодилы голосуют.
- И-и-и! Какой же ты! Так я сейчас нарочно пойду и проголосую!
- За что?
- А ты за что?
- Я за Союз, но все прилагательные вычеркну!
- А я все прилагательные подчеркну и оставлю, а Союз – совсем замажу!
Ну, вот так и проголосовали, а потом – в разные стороны: Маруська – к мамаше на Буревестник, а Ворон – туда, где Гоголь между двумя громадами кооперативными на Лавру через Днепр глядит, красному огоньку на колокольне подмигивает, дескать: ре-е-едкая птица!
……………………………………………………………………
Подошёл ты ко громаде твоей кооперативной, нажал три цифры – извини, уж не вспомню, - а на первом этаже, слева – каморка за окошечком, там девица средних лет в зелёной кофте над чёрным диванчиком горбом согнулась и спит. Хмыкнул ты, вытащил из кармана синей твоей куртки фотоаппарат да и щёлкнул со спины, с затылка, сонную блондинку, а она только:
- Ур-р-р…
Непохвально, Ворон, над людьми смеяться, да что уж тут.
Нажал раза три на кнопку: - у-у-у! – прибыл лифт. Посмотрел на себя в зеркало: ну что, Ворон как Ворон: куртка синяя, волос рус, чуть с приседью, глаза серые, чуть с красенью. Нажал свой 11-ый, взлетел, вышел, ключи поискал, одним в щели покрутил – справа налево, через коридорчик, где соседская картошка, осторожно прошёл, другим ключом в щели покрутил – слева направо: вот и дома. А навстречу тебе – кот Антрацит полуметровый, в детстве Уголёк:
- Мя-у-у, хозяин! Жрать подавай! И пить подавай, потому что сушняк на этих сухих кормах.
Сбросил ты сразу на пол куртку, туфли, дверь на кухню раскрыл, сам так приговариваешь:
Кто цирроза не боится,
Вот как мы с моим котом,
Тот сначала попоится,
А покормится потом.
Открыл коту ведро с водой – залопотал розовый язычок, - открыл себе дверцу в шкафчике, коньячку рюмку быстро всосал: - х-х-ха! – да и в комнату, к телефону. Такой у тебя простой, советский, на коромысло похож. Поднял, покрутил (тум – тум – ту-ум):
- Марина?
- Ну?
- Ну… Как дела?
- Как свёкру дала!
- Не придёшь?
- А тебе как хочется?
- Да – как тебе!
И на рычаг нажал. И в голове порылся – другой номер поискал. Нашёл – накрутил:
- Алло?
- Кха… Алло?
- Лида?
- Да-а-а…
- Вы меня узнаёте?
Два мгновенья молчания, затем:
- Кха… Х-ха! Ну а как же, Владимир Иванович!
- Лида…
- Да? Ну что?
- Приезжайте сейчас ко мне.
Два мгновенья молчания, затем, хрипло:
- Да, конечно. Насчёт стихотворения?
Тут два мгновенья с твоей стороны:
- Да нет… В гости.
Два мгновенья:
- А-а-а… Марина Николаевна тоже приглашает?
Ни мгновенья:
- Нет. Нет её дома. И не будет.
Три мгновенья:
- Кха… Кха… Я готова.
Мгновенье:
- Я встречу вас… у Левобережной.
Ни мгновенья:
- Кха… Кха… Ха-ха! Я ведь была у вас, помните, со всей редакцией на ваш день рождения!
Ты, с сомнением:
- Ну-у-у…
Трубка, горячо-возмущённо:
- Что «ну»? Вы хоть знаете, где я живу?
Ты, вздохнув:
- Погодите…
И снова на кухню, и рюмку коньяку быстро всосал, и к трубке, как к рюмке, припал:
- Знаете… не знаю…
- Кха… Кха… Ха-ха! Да ведь в параллельном от вашего кооперативном доме, через Гоголя! И цифры ваши помню, как наши: они ж на одну букву отличаются! Сейчас… только дублёнку застегну!
…………………………………………………………
Ну вот и доброй ночи. А я, двумя часовыми поясами ранее, т.е. западнее, вижу над собою надпись:
Nyugati pаlyaudvar
Но не читаю, ибо никак не транскрибирую. Да и не до того мне сейчас: за сутки пересечь две границы, притом обе нелегально – можно позволить себе и притомиться. Вон Виля – давно позволил, расслабился на деревянной скамье зала ожидания, только левой руки из кармана не вынимает, всё килечку щупает. Намекнул я было ему:
- Давай-ка, Виля, поужинаем что-ли?
А он, горячо возмущённо:
- Ты шо! Тут же токо форинты ходят, а у меня там другое.
А я ему:
- Ну так давай чуть-чуть другого на чуть-чуть форинтов обменяем – вон, видишь у кого!
И указываю ему головой на солидных господ в розовых пальто, у каждого в пястях между золотыми перстнями по пачке форинтов зажато толщиной с отрывной календарь - такие вот деды морозы вокзальные. Покосился Виля одним глазом на этих чернявых-кучерявых, а другим на прогуливающуюся пару в синих куртках до пояса и серых ушанках: он да она, кум да кума, да ещё и овчарка на поводке. А на спинах ментовских:
Rendоrsig
Вздохнул Виля, посмотрел выразительно, килечку в кармане погладил, дескать: дитятко милое, я тебя не выдам. Ну что ж, кто спит, тот обедает, говорят французы. Задрёмываю – поезда жду. Разжмурюсь, погляжу на табло, где:
Praha
и номер пути, и время отбытия. Не пора ещё? Ну, ещё подремлем. Да уж, подремлешь тут, когда как заревёт шершаво Высоцкий в оба уха:
Sommeillant, je vois la nuit
Des crimes lourds ou l'on saigne
Pauvre moi, pauvre de moi,
L'outre est plaigne a craquer!
Да как заревёт, так же шершававо, перекрывая магнитофон, магнитофона хозяин:
То ли в избу да запеть,
Просто так, с морозу!
То ли взять да помереть
От туберкулёзу…
Глянул я на дядю: а что - этому недолго: тощий, землистый, седою щетиной, как плесенью порос, и между куплетами трескуче покашливает:
Сколько лет счастья нет,
Впереди всё красный свет,
Недопетый куплет,
Недодаренный букет.
Бред…
Нагнул угрюмо кроличью шапку, протёр очки, восхитился – из динамика-то дальше цыганится:
Rien ne va, plus rien ne va
Pour vivre comme un homme, un homme droit,
Plus rien ne va
Pour vivre comme un homme droit!
Вот ведь, не расстаётся с Высоцким поколение. Уж бросил кафедру в Ленинграде человек, челночить за границу подался, а всё ему:
Хоть бы склон увить плющом,
Мне б и то отрада,
Хоть бы что-нибудь ещё…
Всё не так, как надо!
Пошутил же когда-то покойный бард:
Жить без воды можно четверо суток,
Шесть – без еды, без меня – только пять!
Не знаю, как насчёт воды, а без еды точно можно жить больше шести суток, и Виля мне скоро это докажет. А без Высоцкого шестидесятник и трёх ночей не протянет. И вообще без песни.
Вот стоит за столиком, кофе пьёт учительница пения из Могилёва – вершки причёски рыжие, корешки сивые, а глазки-то по-старому, по-молодому сверкают. Послушала-послушала, да и так подтянула:
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Вся душа полна тобой,
А ночь такая лунная!
Эх, сюда бы дядю Толика моего калужского, да раскрутить малость Вилечкину килечку, да поставить дядю Толика около того столика, да поставить дяде Толику поллитру водочки или, скажем, венгерской палинки, тут и раскрутится последний русский романтик на жестокий романс:
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Казня его пронзительно!
Гори, гори, поговори,
Фигура многогранная,
Я от зари и до зари
Гадаю: что за странная!
Да и умолкнет дядя Толик, смутится – что это я при даме так расходился? Вот тут ему сразу добавки. Да и то – не сразу снова расходится: дядя Толик любит солировать, а тут всякий норовит подтянуть, даже Виля проснулся, лукаво носом шмыгнул:
Был наш Зямка тихий-мирный,
Гройсн интеллект.
И имел он ювелирный,
Лучший ин проспект.
Не глядит на Вилю тот, в кроличьей шапке, Высоцкому подпевает:
В никуда навсегда –
Вечное стремленье.
То ли с неба вода,
То ль разлив весенний…
Навострил ухо в Калуге дядя Толик, добавил соточку, тряхнул головой:
Звезда, звезда, поди сюда! –
Не молкнет глотка рьяная.
Не все к рассвету, и не ранее,
В порты воротятся суда.
Навострил ухо в Будапеште на вокзале Нюгати некто смугло-седой, волковатый, того, в кроличьей шапке по скамейке сосед. Покряхтел значительно, не глядит на свои баулы с товаром, дорожную думу думает, ничего не поёт.
Зато вон те – тёртая парочка – Коваль с Ковалихой из Белой Церкви – за столиком стоячего кафе сальцом домашним с оглядкой подкрепляются, ляжками пудовые сумки сжимают, на двух лицах одно выражение: нас не поддолбёшь! Вернее, это у Ковалихи так, а у Коваля ещё и: ни в коем разе! Вот приулыбнулась Ковалиха, локоть на стол, щёку на ладонь:
Цыганки носят юбки,
Да юбки шелковые,
Цыганки носят кольца,
Да кольца золотые.
Но лишь одной цыганке
Да по ночам не спится.
Она берёт гитару,
Поёт и веселится…
И Ковалю:
- Скоко уже разов можно этот Будапешт? Мы ж с тобой хочем у Рим!
Хмурится Коваль:
- Рим потом будет. Вот расторгуемся в Новом Саде, а там увидим.
И для мира меж собою и Ковалихой толкнул жинку плечом:
- Га?
И подтянул:
Эй, цыганочка,
Ты мне нравишься,
Поцелуй меня –
Не отравишься.
И дуэтом Ковали здоровенные:
Поцелуй меня –
Потом я тебя.
Потом оба мы
Поцелуемся!
Засмеялся дядя Толик у себя в Калуге, соточку добавил:
Эх, плюнь да разотри,
Да посмотри пошире.
Эх, раз, и два, и три,
А потом – четыре!
И ногою притопнул:
- Эх!
А смугловатый-волковатый смотрит, не улыбнётся, за своими баулами не приглядывает, к соседям уж не присматривается, дорожное себе думает. Зато Вилю взвеселило и разбудило про раз-два-три-четыре. Шмыгнул бодро носом:
Пролетели долги годы,
Зямка папой стал,
Стал работать в синагоге –
Интеллект упал.
Середину песни про «Бай мир бист ду шейн » он во сне прохрапел. А дядя Толик там, в Калуге, снова от веселья к надрыву перешёл:
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай -
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело,
А потом и умереть -
Плёвое уж дело…
Молча махнул рукой смугловатый-волковатый: да что ты, земляк, всё про звезду, да про умереть, да про бабу? Бабы – погань, кто под ихний подол попал – сам опоганился. Вон, смотри, какие они. И мотнул головой направо, через интеллигента в кроличьей шапке, который всё:
Может, песня без конца,
А может без идеи.
А я строю печку в изразцах
Или просто сею… -
Это он мотнул на мать и дочь на углу скамейки, что сидят друг ко дружке боком, песен не поют, перебраниваются:
- За границу тебя, млядь малолетнюю, вывезла, хорошего человека тебе нашла, он же тебе, вот, золотые серёжки подарил, а ты, сука, выдалбываешься! А надо было, Томка, в школе хорошо учиться, так и не пришлось бы биздой теперь зарабатывать.
А Томка, тонким голоском:
- Знаешь что, мама! Я тебе ещё не всё сказала, какие у него вкусы.
- Ой, вкусы! Какие мы нежные! Вот приедем в Югославию, и если я ещё раз услышу про вкусы…
И тут шагает, шаром катится между скамейками курчавый человек в чёрной кожанке с воротом седым, в красной широкой сорочке и золотом весь обвешан: цепи-серьги-кольца. И в белых сапогах. Не глядя на остальных, докатывается до Томки, за руку берёт:
- Gyere velem!
И трясутся-дрожат на нём цепи-серьги-кольца, а лицо неподвижно. Встала Томка со скамейки, сомневается:
- Мама?
Мама, горячо-возмущённо:
- Ты что-то думаешь ещё?! Человек за тобой пришёл – ты того стоишь? Это что-то значит?
И, пришедшему:
- Вы же всё поймёте, она же девчонка ещё…
И сама уже бежит Томка – гриваста-глазаста-бедраста – к выходу, и опять в недоумении остановилась: где же хороший человек с особыми вкусами? Почему он руку мою вдруг отпустил?
И разносится над русским полем, над цыганскою степью, над мадьярскою пуштой издали-исстари:
- Матушка, матушка, что во поле пыльно?
Сударыня матушка, что во поле пыльно?
- Дитятко милое, кони разыгра-ались.
- Матушка, матушка, с поля гости е-едут,
Сударыня матушка, с поля гости едут.
- Дитятко милое, я тебя не выдам!..
А колобок-то курчавый, цепями-кольцами-серьгами позвякивая, к молчаливому смугловатому-волковатому подкатывается, лицом недвижим:
- Ром ?
Покосился снизу вверх смугловатый-волковатый, равнодушно признался:
- Ром.
Колобок ему:
- ... ... ... ... ?
Не только не переведу, но и не воспроизведу.
А тот ром ему в ответ:
- ,,, ,,, ,,, ,,, !
Тоже непонятно, но ясно, что на каком-то другом языке.
Поняли, что не понимают. И взялась тут невесть откуда в руках у колобка гитара, и пошло такое на полвокзала:
Со ко тэ дэ ло тэл
Да лэ хэ
Паш шэл маро,
Паш шэл маро,
Цыгно кхэр
Лэ щявора, лэ щявора
Тэ ди кхэл
Лэ щяёра, лэ щяёра
Да лэ хэй!
Мар джянджя, мар джянджя
Тэ кхэла
Тэ дыкхэн, ту тэ дыкхэн ту лэ щяя
Ай лэ щаёра, ай лэ щаёра, шукарня
Ай лэс голбэнца, ай лэс голбэнца, тэ кора
Кон авэла, кон авэла са бут ка
Саво чаво, саво чаво, майн шукар
Андо парэ нэ, андо парэ нэ гадора
Ай лэ щяен, ай лэ щаен кэ ромнора!
Да вдруг как врежет куплет по-русски, сам в нём ни уха, ни рыла не разбирая:
Да кто приехал,
ай, кто приехал
в белых сапогах
сватать девочку Тамару
в золотых серьгах?
У неё подвижны ножки,
тонкий голосок,
Знать, на ней жениться хочет
парень-паренёк!
Мар джянджя, мар джянджя…
Па шэл маро, па шэл маро…
Лэ щяёра, лэ щяёра
И невесть откуда берётся гитара в руках смугловатого-волковатого челнока, и встаёт он со скамейки, и выдаёт твоё, Ворон, коронное:
- Ай ты кумушка ли тэ кума-а-а
Ай рассуди сарэ амарэ ё дела - да нэ -
Ай я-да делы ромалэ ё дела
Ай ман ко сэндо при-ян-дя!
- Коли камэс ту кана ман тэ лэс
Ай джя дорэс ваш мангэ сывонэс – нэ-нэ –
Ай сывонэс ту ваш мангэ дорэстян
Ай только слаявица мэктян
Чертою не дрогнув, кивает человек-колобок, разворачивается, берёт за руку растерянную Томку, и уводит прочь.
И разносится издали-исстари:
- Матушка, матушка, на крылечко Идут!
Сударыня матушка, на крылечко Идут!
- Дитятко милое, не бойсь, не пужайся!
- Матушка, матушка, образа снимают!
Сударыня матушка, образа снимают!
- Дитятко милое… Господь с тобою…
Поглядел из Калуги своей дядя Толик, прослезился, потом прогневался, потом ударил по всем семи невесть откуда взявшимся – с пьяных глаз и не то бывает! – струнам:
Звезда - и дева, и вдова -
Нейдёт на зов, не знает имени…
Вся, вместе с милыми могилами,
Гори-пылай, земля-вода!
И вышел дядя Толик освежиться во двор, в хрусткий, примороженный на ночь сад, и поглядел на звезду, а та - и дева, и вдова – резко в глаза бьёт. С Оки сошёл лёд, мерцает-играет звезда в воде, к себе зовёт: поди сюда, gyere velem! – словно отражение певцова зова: «Звезда, звезда, поди сюда!» Повесил голову дядя Толик, на звезду не смотрит, медленно в дом уходит, соточки не добавляет – не пора ему…
А у нас на вокзале Нюгати – глядишь, поезд объявили, табло зажглось:
Novi Sаd
Поднялся со скамьи седою плесенью поросший интеллигент, сунул в шестидесятнический рюкзак неумолкающий магнитофон:
Vois-tu les sorciеres ici ou lа
Dans la forеt qui bouge
Vois-tu le bourreau tout lа-bas
Avec son habit rouge
Встал спокойно с места, не глядя, взгромоздил на себя баулы молчаливый смугловатый-волковатый.
Хап-хап-хап! – схапали имущество здоровенные Коваль с Ковалихой.
Запаковала сырок да пирожки в сумку учительница пения.
Ушли. Тихо стало в зале ожидания.
Совсем проснулся Виля Вайнбрен:
- Шо такое?
Новое табло зажглось:
Praha
- Ни шо ни такое. Давай, раскурочивайся, Виля!
Оглянулся Виля по сторонам, добыл из кармана консерву килек. Покрутил, пошептал, да и вытащил оттуда трубочку синеватых бумажек. Подул в трубочку, пошелестел, поплевался, да и вытащил трубочку раз в пятьдесят потоньше:
- Поехали!
Ай, Виля, Виля, беззаботный ты человек! Кабы не выволок тебя Платон Попенков сегодня в Суботице, на югославско-венгерской границе на перрон, да не прогулялся с тобой до первого вагона, уже проверенного пограничниками, вернулся б ты, друг сердечный, таракан запечный, в славянскую кутузку, писал бы оттуда жалобы во все организации на всех языках. А так – авось, и на чехословацкой границе, а потом – чем чёрт не шутит! – и на немецкой мы с тобой это дело повторим. А там и Гамбург, а там и Америка, а?
Прокаркай же мне, Ворон, доброго пути, не будь эгоистом. И даже если сегодня ночью нагрянула вдруг Маруська, застукала тебя, как ты там Лидку отогревал, и полетела Лидка полуголая в темноте через все двери по лестнице, и полетели вслед за ней дублёнка со всеми поддёвками, и пошло у вас с Маруськой всё по-старому, по-нехорошему, - не зацикливайся на этом, вспомни товарища.
Русский путешественник Платон Попенков.
5. ПИСЬМО ВОЕНКОМУ
USSR
г. Киев
ул. Саксаганского 49
Военкому Зализнычного р-на г. Киева
Подполковнику Парахину А.А.
13 марта 1991
Лагерь для перемещённых лиц
г. Цирндорф
ФРГ
Здравия желаю, тов. военком!
Понимаю, что, во-первых, отвлекаю вас от текущих дел, а, во-вторых: мало ли через ваш кабинет прошло допризывников. А в-третьих, мало ли кто из них, уже перевоспитанных Советской Армией, обращается к вам с благодарными письмами. Тем не менее надеюсь, что именно меня вы в какой-то мере запомнили. Потому что не столь многие допризывники ещё задолго до призыва просятся в армию, да к тому же на самый передний край интернационального долга. Конечно, разумный и трезвый рассказ ветерана несколько образумил и вразумил горячего советского юношу. До того образумил и вразумил, что сейчас этот вчерашний советский юноша пребывает в лагере для перемещённых. Не в Афганистане, не в Пакистане, а в самой ФРГ. Не подумайте, что здесь имеет место банальное дезертирство. С таким случаями мне самому пришлось здесь вплотную столкнуться. Я же, Платон Попенков, отслужил как надо и вернулся. Вернулся в звании мл. сержанта, многому научившись и созрев как личность в рядах Советской Армии. От трудностей не прятался, к товарищам относился по-товарищески, приказы выполнял не спеша, т.к. их всегда могут отменить, взыскания по службе хотя и имел, но до дисциплинарного батальона не дослужился. Тем более, что службу мне довелось нести за пределами Родины на территории побеждённого потенциального противника, в Германской Демократической Республике, в двух шагах от непобеждённого потенциального противника – Федеративной Республики Германии, на чьей территории в настоящее время пребываю.
Может быть, вы спросите меня: каким же образом ты до этого докатился? Отвечу: действовал по обстановке. Сержанты, старшины, офицеры, генералы и адмиралы учили нас защищать социалистическое Отечество – Советский Союз. Но теперь мне, мл. сержанту запаса, стало совершенно ясно, что Союз на глазах перестаёт быть Советским, более того – перестаёт быть Союзом. Солдатская смекалка безошибочно подсказала, что защищать больше нечего. Вот потому я и пустился в бега. Не буду останавливаться на подробностях перехода ряда границ бывших дружеских бывших социалистических стран. Скажу только, что дружественность отдельные гражданские лица ко мне проявили, а социализма по пути выявлено не было. Мой спутник, Виль Вайнбрен, на вопрос, исполнял ли он почётный долг защитника Отечества, ответил недвусмысленно: «Шо я – дурной?» При первой же встрече с западногерманскими властями он недвусмысленно заявил «Их бин аид», после чего без расспросов и формальностей был немедленно допущен на территорию ФРГ, тем самым вдохновив меня заявить германским пограничникам “I`m a Soviet political refugee” . После чего нам немедленно были выданы соответствующие документы с указанием места прибытия и билеты на дорогу. Так что в лагерь для перемещённых лиц мы явились совершенно добровольно, с остаточными советскими иллюзиями о западной жизни, но без малейших иллюзий о жизни советской.
Первым встретившимся мне лицом в лагере было лицо знакомое: лейтенант Кураксин, в прошлом один из офицеров нашей воинской части:
- Видите, младший сержант Попенков, как тесен этот мир!
- Не вижу.
- Чего не видите?
- Пока не вижу перспективы.
- А это уж дело смекалки. Это вам уже не Советская армия, где с вами панькались, как в детском саду. Пора и самому проявлять инициативу.
- Вас понял, товарищ лейтенант… Куракса.
Опешил Кураксин, но проглотил «Кураксу». Тем более что с порога ему бритый гигант в чёрной куртке:
- Ты что ж, млять Куракса, тут долбёшься?! Тебя ж Варлам с Валерой у магазина обождались.
- Дык сейчас…
- Чё – чичас, млять Куракса, чё чичас?! Када без тя уже всё помели! Я сегодня ещё раз убеждаюсь, что проку от вас, шакалов, младшего офицерского состава, - что в войсках, что на гражданке – тот же один буй.
Вижу: проглотил Кураксин и «млять Кураксу», и про младший офицерский состав. А в двери – ещё двое бритых, и все в чёрных куртках.
Тот, что потолще:
- Держи, батько!
И тащит из-под куртки железяку какую-то:
- Электромясорубка, «Сименс», мля! 120 дойчмарок!
Хмыкнул гигант, скулою повёл:
- Это брутто?
- Ну, нехай брутто, но всё равно ж дойчмарок.
Махнул гигант лапой:
- Ну, так и получишь своих 20 дойчмарок.
- Шо ж так мало!
Свёл скулы гигант:
- Как так мало? Смотри: 120 в магазине - брутто = 40 от заказчика - нетто. Плюс-минус 20 на общак, итого: тебе нетто 20. Дойчмарок. Всё, Джигун, некогда тут с тобой.
И обнял, крякнув, железяку, и сунул её под подушку, сам сверху уселся:
- Так, Варлам?
Расстегнул смуглый, усатый куртку, добыл из-под одной мышки железяку поменьше:
- Элекродрэль, батка, настоящий «Филипс», Германия.
Хмыкнул гигант:
- Да не бизди: тут всё – настоящая Германия.
Вспыхнул смуглый:
- Нэт, нээ всо! Вот ещё что-то…
И – торжественно - из-под второй мышки белую пластиковую штуковину вытащил:
- Это элэктросокоживымалка, нАстоящая Франция.
Принюхался гигант, привстал даже:
- Ну, дело, дело. Брутто, стало быть, 300 дойчмарок. Нетто заказчику… Постой, а заказывал кто?
- А тот бандэра с ушами.
- Ну, этому брутто будет 400. Думаю, нет возражений? Ты чё, Джигун?
Покачал головой горизонтально тот, что мясорубку «Сименс» принёс:
- Не, я так не согласный. А потому шо Варламу так больше обломится, а мине – как всегда – четвертинку от половинки.
Сощурился монголоидно гигант:
- Так тебе ж заказывал – кто? – жидок семейный из Кишинёва.
Повесил голову Джигун: вот так усегда – с моим хохлацким счастьем.
А гигант, с подушки:
- Ну, с вами уже ясно. А Рыгоров – где? – Нету. Плохо пока. Мало того, что Куракса полдня работу продезертировал, так теперь и тот бульбаш где-то уже на службу забил. Нет, ребята, если так и пойдёт – уйду я от вас. Пусть теперь над вами Куракса командует: он как-никак лейтенант. Чё, Куракса?
Вскочил лейтенант Кураксин со своей койки:
- Да, старший сержант Барсуков, я именно лейтенант! О чём прошу не забываться!
Свистнул-сплюнул гигант Барсуков:
- Ну, ты лейтенант. И что теперь? Покомандуешь надо мною? Чё, лейтенант? Э-э-э, то-то, млять Куракса. А потому что – какой ты лейтенант? - Обыкновенный! И старшим лейтенантом уже не будешь: потому что ты – дезертир. А я – хотя и дезертир, но сержант я – старший, и уже разжалован не буду. А на старших сержантах, чтоб ты знал, млять Куракса, вся армия только и зыждется. Как понял, лейтенант?
- Понял правильно, тов. старший дезертир!
- Вольно! – посмотрел Барсуков.
Присел Кураксин на койку, что-то под подушку жуликовато засунул.
Монголоидней присмотрелся Барсуков:
- Эй, лейтенант Куракса, ты чё там у меня, млять, заначил? Покажь, лейтенант!
Деланно усмехнулся Кураксин – дескать, всё это шутка:
- Да вот, килька, прикинь, отечественная, ностальгия, знаешь…
Улыбнулся ст. сержант Барсуков:
- Крысятничаешь, летёха? Ну – давись на здоровьичко! Но где же Рыгоров шаробобится? Чё? А, выплывают расписные! Эй, Рыгоров, ты чёй-то?
Прямо в комнату, прямо на велосипеде вкатывается ещё один – ну, бритый, ну, в чёрной кожанке: вы уже понимаете, тов. военком.
- Ещё раз повторюсь: Рыгоров, ты чё?
- А вот чё, бацька, - спрыгивает с велосипеда синеглазый паренёк. – велосипед для того иранца с того корпуса: «Шимано», мадэ ин ненаше, мадэ ин не купишь - 900 дойчмарок брутто.
Пропала монголоидность у Барсукова:
- Ну, молоток, Рыгоров! И как же ты его?
- Та, бацька, это ж горный байк – сел да поехал с магазина. Никто и не свистнул.
Каламбурит на радостях Барсуков:
- Так свистнул, что никто не свистнул?! Ну, повторюсь, молоток. Будет премиальное нетто в размере 200 дойчмарок. Учитесь, салаги, на примере рядового Рыгорова.
- Служу Советскому Союзу, тов. ст. сержант!
- Да не бизди, бывший рядовой. И не думай, что это для тебя такое достижение после того, как ты целый танк украл у Советской армии.
- Так то ж я был не один в поле воин, а с товарищами вот! – и с гордостью указал правой рукой на Валеру Джигуна, левой - на Варлама Жвелию. – И командир же с нами был…
- Ой, молчи вже про того командира. - Скривился Валера Джигун. – Я всегда говорил, шо главный у танке – это водитель. Ну, так и практика показала: продали фрицу танк? – продали. Ну, так шо ж было командовать обратно?! А потом вернулся Юрка один у часть и вдолбывает сейчас, точно, в дисбате, оно ему надо было? Нет, не понимаю я большинство кацапов – я не имею в виду тех, шо с Сибири.
И покосился лукаво на батьку Барсукова. Покосился и Барсуков на Джигуна:
- Да какой там махой дисбат! Я прям вижу, как оно было: приходит Юрка Сергеев со страшным бодунищем в часть, так и так, мол, тов. замполит, ничё не помню, но танк пропил. А замполит Егоров ему на ушко: не бизди, мол, громко, сержант Сергеев, потому что все танки уже списаны на ст. сержанта дезертира Барсукова. А ваш Юрка только глазами моргает и ни хрена с бодуна не вдупляет: выражаю, мля, готовность со всей серьёзностью понесть всю тяжесть ответственности. И представляется ему эта тяжесть ответственности такой же тяжёлой, как сам танк. А Егоров ему сурово: сержант Сергеев! - и вытянулся Юрка в струнку. – Поди на свинарник, похмелись там у Кухаренки, и больше про свой сон никому не рассказывай. Как понял? – Понял правильно, тов. замполит! – Приступить к выполнению. – Есть!
Опять вздохнул Джигун:
- Ну и всё равно – оно ему надо? Пошёл бы с нами – человеком бы стал. Оно ж всё-таки свобода: хоть 20, да дойчмарок, хоть краденые, а всё же свои. А не сержантские 13 рэ в месяц за почётное счастье защиты Отечества. Потом пошлют в Чуркистан на интернациональный долг, поймают абреки в плен и будут специально затупленным ножом в течение 36 минут голову отрезать русскому танкисту, сверхсрочнику Юрию Сергееву. Порежет-порежет, схватит Юрку за волосы, плюнет в морду: это тыбе за кышлак! это тыбе за аул! а это тыбе за братьев!
Снова замонголоидел Барсуков:
- Не бизди много, не то накаркаешь. Я те серьёзно! Так не один уже добизделся…
- Та не, батько, то ж я только например.
Ещё двое в дверь суются, и один из них – выплывают расписные! – мой соратник по вхождению в Европу бывший фарцовщик с Одессы Виля Вайнбрен, а другой, ушасто-глазасто-коренастый:
- Ну так ты уже понял меня, Виля? По глазам вижу, шо ещё нет.
И бороду вместе с грудью – вперёд, и зрачками-угольками всех припёк: медведя Барсукова, шакала Кураксу, бугая Джигуна, козлика Рыгорова, горного орла Жвелию, сокола Платона Попенкова и распетушившегося воробышка Вилю Вайнбрена:
- Слушайся Бена - я тебе плохо не посоветую. Не сиди ты на своей килечке, как баран на новых воротах, а сразу начинай пускаться в оборот. Где она у тебя?
Сомневается, однако, Виля:
- А шо сразу – где? Среди вещей. И шо ты, Беня, так громко! Тут же народ разный.
И оглушительным полушёпотом коренастому в бороду:
- …вон тот, шо на шакала похожий… куракса какая-то… я сомневаюсь, если он уже в моих вещах не порылся…
И кинулся Виля сам в вещах рыться:
- Ну вот – таки нету! И это таки он!
И кинулся петухом на Кураксина:
- Ты!
А тот снова заважничал:
- Во-первых, я вам не «ты», а я тебе – «вы»! Во-вторых…
Аж визжит Виля:
- Какое тут «во-вторых»! А ну покажь под подушкой!
Офицерствует Кураксин:
- Во-вторых – вы о чём? Принципиально не покажу…
Тут выдвинулись на передний план коренастые грудь и борода:
- Ах, принципиально? Тогда г-н Вайнбрен немедленно вызывает полицию. А Бенцион Цвик – разрешите представиться! – остаётся здесь и будет свидетелем, если вы вздумаете перепрятать краденое. А во-вторых…
И уже на Джигуна бороду нацелил:
- Во-вторых, мне хотелось бы знать, молодой человек, где моя электромясорубка «Сименс» за 40 дойчмарок из магазина «Альди»?
Повернулся Джигун к Барсукову:
- Ну шо, батько?
Резко и солидно поднял зад Барсуков с подушки, резко и солидно поднял подушку:
- Вот ваш заказ. С вас 50 дойчмарок.
Закипятилась борода:
- Как 50, когда 40! Бенцион Цвик не разучился считать: какая ж это треть от 120?
Барсуков – чингисхан чингисханом:
- Не берёте – дело хозяйское. У нас тут в Европе покупатель всегда прав.
Подавился Бенцион бородой:
- Ах так! Виля, беги за милиционером!
Барсуков – всей спиною на дверь:
- Слушай, шкет с бородой!..
Бенцион – залп глазами:
- Кто-кто с бородой?
Не сражён залпом гигант Барсуков:
- Повторюсь: шкет.
И Кураксину, со строгой справедливостью:
- А ты, лейтенант, покажь под подушкой.
Кукарекнул Виля:
- Вот-вот – покажь мне под подушкой!
Закусился Кураксин и с молчаливым достоинством поднял подушку. Не успел Виля ринуться на заветную килечку, как накрыла её Барсуковская лапища:
- Отлети, петушок.
И на глазах у Вили провалилась килечка в карман сержантских штанов:
- У нас тоже ностальгия… сами кильку уважаем.
Отпустил Барсуков дверь, сел на койку.
А Виля стремглав в коридор, вопя:
- Тут вам Европа! Тут не пройдёт…
Бенцион Цвик важно кивает бородой:
- Вот именно.
……………………………………………………………
- Was ist passiert, Kameraden? Что происходит, товарищи?
В дверях – парняга не меньше Барсукова в синей униформе работника лагеря для перемещённых лиц. А из-под мышки у него Виля возникает:
- Вот этот! И тот тоже! Этот первый, но всё-таки признался. А этот по-наглому забрал.
Подымается грузно старший дезертир Барсуков, немцу лапищу с размаху протягивает:
- Держи кардан, Ротфронт!
Пожались интернационально две лапищи. Широченно улыбается Ротфронт – спортивного образа немец:
- Хлеб да соль, чай да сахар! Здорово живёте, товарищи.
Чуть не сел на тухес Виля:
- Вы шо, херр начальник? Это ж вам не товарищи, это ж бандиты, урки настоящие. Последнюю банку консервов у человека отобрать!
Всматривается, врубается постепенно херр Ротфронт. К Виле:
- Вы это видели собственными глазами?
- Конечно, вот этими самыми! И Беня видел, и Платон, кстати, тоже. Шо ж ты молчишь, Платон, когда земляка грабят?
Широченно улыбается Барсуков:
- Ну какого там земляка махой? Как ты считаешь, Ротфронт, можно быть таким буржуем, чтобы с товарищами несчастной килечкой не поделиться!
Ротфронт, осуждающе на Вилю:
- Знаете, товарищ, так тоже нехорошо.
Взвилась борода Бенционова:
- Товарищи вам в СССР остались, а тут все господа! И собственность чужую уважают.
Как с третьего этажа опустил взгляд на Бенциона Ротфронт:
- Собственность! Я в СССР не был, но это всегда мечта. И я думаю, что вот из-за таких пережитков, как вы сейчас сказали, разрушается первая в мире коммунистическая страна. Это так моё мнение.
Бенцион, весь борода и прищур:
- Да-а-а? Так почему же вы туда не едете насовсем жить? И почему никто не едет? А как раз наоборот. И нет у нас в Советском Союзе таких вот лагерей для беженцев: шоб там жили с Германии, с Америки, из Швеции, из Греции, а? Так этого ж таки нет! А каждому бандиту хочется на ваш запад! Потому шо тут же даже тюрьма – как наш санаторий. Пхе!
Ножками засучил Виля:
- Та шо ты его, Беня, воспитываешь? Вы наведите порядок, а то у вас будет уже не санаторий, а советская уркаганская хаза.
Поморгал Ротфронт, совсем уже не улыбается:
- А по-вашему, это разве не борьба люмпен-пролетариата? Я думаю: борьба. Так моё мнение.
Вахнул восхищённо Варлам Жвелия:
- Маладэц, Ротфронт! Я ещё раз вижу и Убэждаюсь: немец, русский, швэд – это только так, а если настоящий человек – так он всэгда грузин.
Проворчал Джигун вполголоса:
- Не все, Варлам… кроме маланцев.
Виля, звонко:
- Шо! Кроме кого – ты сказал?
Беня, радостно:
- Вот! Я ж так и ждал перехода к антисемитизму.
Махнул Ротфронт лапищей на Вилю и Беню:
- Я сам анархист, но до этого нужно ещё дорасти.
И ушёл разочарованно.
А Барсуков – руки в боки:
- Ну так. Ты, шкет, или покупай мясорубку за сколько я сказал, или отваливай махой, пока борода цела. А ты, петушок…
Пятится Виля, но далеко ж от Барсукова не упятишься:
- Платон, а ты шо ж на это смотришь, как предатель?
А я-то всё на койке возлежу, славное прошлое вспоминаю, светлое будущее неясными чертами рисую, а прекрасное-то настоящее – вот оно. Ну шо ж, Виля, как-никак земляк, хоть и с Одессы. Встаю резко, Вилю грудью заслонил, Барсукову глаз в глаз гипнотически, как Ольшак на Алтыне учил:
- Сесть на место! Вернуть еврею кильку!
Шатнулся Барсуков:
- Ты кто тут вааще, кент?
А я, ещё гипнотичнее:
- Выполнять приказание!
Снова шатнулся Барсуков:
- Да ты в каком званьи, салага?
И вдруг зевнул развесисто, руки уронил, на койку свалился:
- Та на те твою жидовскую кильку, фокусник млядский! Но уйди куда-нибудь. А то ж я потом проснусь!
- А ты не быкуй, а то могу так, что потом не проснёшься.
- А-о-а-уа! Да подавитесь вы оба…
И вытащил из широких штанин жестяночку.
- Положить на тумбочку. Спать. И всё забыть.
Так-то, тов. военком, есть у Платона Попенкова определённые способности, которые могли бы пригодиться в рукопашном. Хотя против вашего «Града»…
Град! Капли прыгают галопом, скачут градины гурьбой, пахнет потом, конским топом, нет, жасмином, нет, укропом, нет, дубовою корой, прыгает огненный скакун, градом окна бьёт, стены валит, а что есть людишек – все мертвы лежат, старые, малые, смуглые, чумазые, чурки грёбаные. Установку «Град» знаешь? Сопляк-щенок-молокосос! Интернациональным долгом я, мля, до седьмого колена насладился. Всё, всё, что гибелью грозит! Для сердца смертного таит…
Раскинулся, захрапел Барсуков, жестяночку до столика лапища не донесла, уронила, но Виля поймал:
- Вот это по-дружески, Платоша, это по делу. Но, наверно, нам надо комнату сменить, как ты думаешь? И этаж.
Невозмутимо фыркает бугай Джигун:
- Та шо ж там за килька такая золотая у той коробочке?
Прижал к груди коробочку Виля:
- Платоша, а может, его тоже так? Проспится – поумнеет. А мы уже далеко, а?
Только глазами хлопают: Рыгоров, Жвелия, Кураксин. А Барсуков спит разлаписто, храпит раскатисто:
- Хар-рак!
И давно нет в комнате Бени с мясорубкой, и на груди Барсукова ровно 40 дойчмарок покоятся: как договорились.
Счастлив стал было Виля, да не долго длилось. Засунул жестянку в сумку, там внутри её пощупал, принажал, снова песню завёл:
- Платоша, это ж не та, у той крышка живая: нажмёшь сбоку – и…
- Не капризничай, Вилька, килька как килька.
- Да?! У тебя хоть открывачка есть? Я не могу: ничего в него нет. Ребята, дайте открывачку!
Вновь надменный Кураксин молча подаёт из тумбочки консервный нож:
- Но вернуть. И перед этим помыть.
Не слышит уже Виля, в сумке жестянкой скрипит, вытащил, раскрыл – а там килька солоно серебрится. Орёт Виля:
- Это ж таки бандиты! И шо мне с твоих фокусов? Это ж не та рыба!
Тут перестал храпеть, глаз один приподнял Барсуков:
- А мы тоже килечку уважаем, да коли ещё под водочку, а, Куракса? Ностальгия, мля…
И уткнулся в подушку:
- Хар-рак!
Уткнулся носом Виля мне в грудь, хнычет:
- Ай-яй-яй!
Да и убежал к евреям плакать.
Ну, видите, тов. военком, какие дела пошли. Упрекнёте ли вы после этого в дезертирстве мл. сержанта запаса Платона Попенкова? А если поторопитесь упрекнуть – то вот вам. Убежал, значит, петушок Виля, храпит, значит, батька Барсук, сидят, значит, свои дела трут дезертиры: Джигун, Рыгоров, Жвелия, Куракса, - а в дверь – какой-то товарищ, несомненно казённого вида:
- Кто здесь херр Плятон Попенкофф?
Я пока по-фрицовски не понимаю, но свою-то фамилию – это надо быть идиотом. Машет офицер мне рукой: мол, пойдёмте. Пошёл – а что ж. Сам про себя думаю: херр, так херр, но если Родину продавать повели – так хер вам! Так и поступил. Привели в кабинет, на стене, представьте, тов. военком, полное отсутствие никакого портрета, зато за столом – брито-рыжий америкос:
- Вы служили в Советской армии? Род войск? Часть? Место дислокации? Сколько танков, какое количество ракет? Ничего не помните? Почему? Болезнь Альцгеймера? Сочувствую, м-р мл. сержант!
На том и кончилась ни на чём, тов. военком, беседа с потенциальным противником. Но не кончились мытарства мл. сержанта запаса Платона Попенкова. Не повели его в другой кабинет, где, может быть, и портрет какой-нибудь найдётся, и фриц за столом в дубовых крестах, а то и бледно-жёлтый самурай: «Пионер Платон Попенков? – Сколько танков? Какие настроения личного состава? Далеко ли летают ракеты? Где скрывается господин Сталин, ну?» - А я бы на всё, как тот стойкий мальчик из Сергея Михалкова: «Мой ответ – из трёх букв: НЕТ.» Ещё жутче закосился японец:
За хорошие ответы
В правом ящике стола
Приготовлены конфеты,
Шоколад и пастила.
За такие же, как эти,
Принесут ремни и плети…
А потом посадят в карцер, а там крысы возятся в соломе, и целую ночь стойко сидит пионер Платон Попенков, который, правду говоря, ни буя и не знает о вооружении и настроении Советской армии. Но всё равно ни буя не скажет. А в Кремле в это время главные люди толкуют о танках, о настроениях, о тракторах, и о том, что на свободе будет пионер Платоша Попенков. И приплывает за пионером многотонный советский корабль, и приносит извинения вражеский посол в нашем родном Министерстве иностранных дел, и не принимает извинения тов. Громыко, и начинается конфликт в японском каком-то море, и ложится на обе лопатки бледно-жёлтый самурай, и отходят по праву к Советскому Союзу Андаманские острова. Эх, тов. военком!
Но не ведут никуда мл. сержанта Платона Попенкова, и не вывешивают никакого портрета в скучном немецком кабинете, а возникает некто - сколько лет ему – может 25, а может и 55; ни велик, ни мал; лицом ни бел, ни смугл; ни особых щёк, ни скул; ни курнос, ни орласт; ни коренаст, ни голенаст; ни рус, ни рыж, ни брюнетен: словом, неприметен. Только костюмчик серенький, взор остёр. А голос тих, зато проникновенен:
- Ну, что ж, Платон Попенков, вы повзрослели, созрели. Есть мнение, что пора вам приниматься за работу. ОПРРИ вас ждёт.
И молчит – выжидает. А Платон не молчит:
- Решительно отказываюсь.
А про себя думаю: видел бы меня в этот миг тов. военком!
А тот, в костюмчике сереньком:
- Что ж – ОПРРИ к вам больше вопросов не имеет. Пока.
И растаял. И появился снова некий немец, и молча сопроводил меня в ту же казарму, а там братцы-дезертиры дела трут: Рыгоров снял с груди ладанку, на ладони держит, шёпотом Богу молится, Жвелия на табурете бумагу разложил – буквами невпрочёт письмо плетёт, Куракса зачем-то в туалет побежал, а Джигун на другом табурете карты в колонны строит, о будущем заботится, храпит батька Барсук. Вили как-то не видно. Только хотел я отдохнуть, оценить своё поведение на допросах, как снова дверь заскрипела:
- Эй вы, русские! Ну так что?
Смуглый, вислоусый, громадный. И ещё более громадный оттого, что тащит на руках громадный телевизор:
- Видал, Барсук? Да где ж ты, Барсук? Э-э-э…
И спящего гиганта пнул в плечо:
- Барсук, моя победа! Смотри: я лично на вот этих руках живой «Грундиг» прямо днём, прямо из «Херти» выволок. И ни один фриц не пёрнул.
- Хар-рак! - отвечает Барсук.
Хохочет румын:
- Что, спишь и кур видишь?
Разгорелся Варлам Жвелия, письмо бросил:
- Почему кур? Какой кур? Обидеть хочешь!
Грохнул румын телевизор прямо на письмо Варламово:
- Какой обидеть? Спорили? – Спорили. Кто победил? – Я победил. Ничего такое большое никто ещё из магазина никогда не украл. А теперь – хочешь обижайся: что ж тебе остаётся!
Молится Янка Рыгоров, слышать о грешном деле не хочет, сам ещё велосипед не отмолил. Шумит Варлам:
- ХАрашо, пАбедил, мАладэц, но зАчем на письмо пАставил? Это – родной матэри пишу! Это тебе шитается нэ абида?
Не извиняется румын:
- Эй, русский, я твою матери не трогал! Я же не сказал на тебе «Ёб твою мать». Мы вообще никогда так не разговариваем. Но я победил. И честь – наша! Честь румынская! А ваш главный русский только спит на койке, ха!
Флегматично не поднимает головы от пасьянса Джигун:
- Охолонь, дядьку! Глянь лучше, шо там коло стенки стоИт. Бач? Это вилосипед, и тоже из «Херти». И его наш Янка, как понимаешь, не покупал. А наш велосипед, дядьку, больше твоего телевизора, или как?
На мгновенье опешил, но нашёлся румын:
- Так называется не украл, а уехал! Я очень хорошо понимаю русский язык.
Вздохнул Джигун, оставил карты, не глядя махнул рукой на кипящего грузина:
- Охолонь, Варлам. Тут уже без батьки никак.
И, уважительно, ко мне:
- Слушайте, товарищ… извините, не знаю по званию, тут у нас такое дело, шо вы б его нам разбудили, а? Вы ж тоже советский человек, или как?
Варлам – Джигуна по плечу:
- МАладэц, правильно скАзал – он же тоже сАветский человек!
Ну, не сссориться же мне по пустякам с соседями. Попробую. Но слишком быстро тоже не стоит, а то верить перестанут. Присел на койку к Барсукову, по башке бритой погладил:
- Как его зовут?
Джигун:
- Тю, та сержант же Барсуков.
Жвелия:
- Батка его зовут.
Поцеловал Рыгоров ладанку, на груди спрятал:
- Барсук. Ещё в части называли Ведмедь.
Руками развожу:
- Нет, товарищи, тут мне имя нужно – как мама назвала. Заснуть – это просто. А проснуться – надо по-настоящему позвать. Или поцеловать. Но тут уж не ко мне. Может, ты? – смотрю на Варлама.
- Абидеть хочешь, да?
- Ну, тогда ты? – на Джигуна.
Хмыкнул, опять уткнулся в пасьянс.
- Ну а ты? – к Рыгорову.
- Не, товарищ, грех это.
- Хорошо. Где же товарищ лейтенант Куракса?
Буркнул Джигун:
- Как всегда, когда его надо: пошёл поссать – и утонул.
А из дверей уже Кураксин, ширинку застёгивает:
- Полегче, рядовой. Насчёт старшего по званию.
Джигун, не отрываясь от карт:
- Ну, так цёмните его, тов. лейтенант, шоб уже проснулся и вкрал шо-нибудь тяжёлое. Абы те румыны заткнулись.
Вытянулся Кураксин:
- Прошу не забываться! Я вам не млядь!
Отвлекается Джигун от карт:
- Ну, товарищ фокусник, а можно его как-нибудь без этого? Я ж о чём: пусть бы батько пошёл, украл, а потом бы дальше спал. И я даже согласен, шоб он пошёл и украл во сне, а, товарищ фокусник?
Ладно. Становлюсь перед койкой и так расколдовываю:
- Старший дезертир Барсуков! Встать! Проснуться! Воровать!
- Хар-рак!
Заткнулся храпом Барсуков, открыл глаза, вскочил с койки:
- Есть!
И за дверь. И румын за ним, сам посмеивается, мол: посмотрим, посмотрим, какой ты такой у русских батька…
………………………………………………………
… И приходит румын через час:
- Русский победил! Не буду врать: ваш батька меня перекрал. Я могу сейчас говорить не это, но главное – правда. Видел сейчас: выходит Барсук из «Херти»: большая коробка на пузе, две другие – не так большие – на боках, и всё руками держит. Это был магнитофон и его две колонки.
Сияет Варлам:
- Какой мАладэц батка! Я всэгда гАварил, и ешо раз убеждаюсь…
Отвернулся Кураксин, скрытно перекрестился Рыгоров, удивился Джигун:
- Ты погоди. Мы, конечно, рады, шо он победил. Но куда ж он эти колонки уже подевал? И сам он - где шаробобится?
Вздыхает горестно румын:
- Так это такое русское счастье: я же всё видел, он всё вынес, никакой фриц не свистнул – не пёрнул. И уже стоял ваш батька, автобуса ждал, а немец маленький, старый, лысый его толкает: это велосипедная дорожка, и вы не в праве.
Джигун, с интересом:
- Ну и шо ж батько?
Румын, с восхищением:
- А он его не видит. И не чувствует, и не замечает. А немец визжит: вы не вправе: это только велосипедная дорожка.
Варлам, грозно:
- И батка его?..
Румын, сокрушённо:
- Ваш батька его ничего не видит. Не чувствует, не замечает. А немец кричит: полицай, иди сюда! иди сюда, полицай! И сильно толкает Барсука локтем в бок: вы не вправе!
Недоумевает Рыгоров:
- Как, бацьку в бок?!
Траурно кивает румын:
- А батька ваш – все коробки прямо на велосипедную дорожку опустил, взял немца и на проезжую часть переставил. А тут уже полицай бежит: вы не вправе!
Возмущается Кураксин:
- Так он действительно не вправе. И какой после этого имидж советского военнослужащего за рубежом!
Тюкнул Джигун:
- Та какой там уже военнослужащий? Ты дальше говори.
Развёл руками румын:
- А он взял полицая, поднял и тоже на проезжую часть поставил. Полицай засвистел, приехала машина: улю-лю! Четыре полицая – один ваш батька. Наручники, машина, улю-лю – и поехали. А коробки на велосипедной дорожке стоят, немцы ездят, ругаются: шайзе, шайзе, он не вправе!
Джигун, с пониманием непоправимости, сметает с табурета карты:
- Эх, батько, дошаробобился!
Молчит Рыгоров, про себя понимает: так и за каждый грех.
Ликует Варлам:
- Но как он их победил! Я всэгда гАварил…
Вслух соглашается с Варламом румын:
- Всех победил! Сам Антонеску сказал: не связывайтесь с Россией…
И удаляется, серьёзно задумавшись.
Молчат потрясённо дезертиры. Думает про себя Платон Попенков: ну и стоило после этого его будить?
Влетает Виля, жестяночкой трясёт:
- Я знал, я знал! Я как ищейка: здесь нет, здесь нет, значит, только там!
- Где?
- Не представляешь! В вентиляционной системе санузла. И это он, это он! – тычет пальцем в Кураксина. - И украл, и поменял, и спрятал! И потом полчаса там сидел.
Кураксин, ледяно:
- Прежде всего, верните мне мой консервный нож. А ещё прежде – помойте.
Виля, презрительно:
- Пхе! Вот вам ваша несчастная совдеповская открывачка, и не сомневайтесь, что я не грязная свинья, и конечно, её помыл. В том самом вашем туалете.
И нажал где-то сбоку на килечку-жестяночку, и распахнулась килечка-жестяночка, а там – дойчмарки, доллары… ну, евро ещё не существуют, тов. военком. Закусился неудачливый Куракса, варежку раззявил наивный Рыгоров, вахнул огненно Варлам Жвелия. А Валера Джигун, спокойненько так, флегматичненько:
- Ну, оно ж маланцы.
Даже не обиделся привычно Виля:
- А зато я победил!
Так-то, тов. военком. А назавтра расстались мы с Вилей: он по еврейской части – в общину города Вюрцбурга вместе с Беней убыл, а я направлен-то был в горный курорт Варменштайнах, но так решил: да ну его к Ольшаку, и на автостопе, да на хромом английском двинул в Мюнхен – в самое ихнее логово. Надеюсь, вам не стыдно за меня, тов. военком.
Мл. серж. запаса Платон Попенков
……………………………………………………………………
Целиком скачать ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА:
http://www.scribd.com/doc/14975775/12-Liebe-dich-aus