Роман "Мнемозина или алиби троеженца" опубликован здесь не полностью, а лишь 1/2 его часть. Роман можно приобрести на Литрес, ozon.ru и amazon.ru, как в электроннолм, так и в печатном виде.
Автор
АПОФЕОЗ РАЗМНОЖЕНИЯ
В творчестве Игоря Соколова ( 1961 г.р.) эротика занимает важное место, но она всегда переплетена в нем как с метафизикой человеческих взаимоотношений, так и с метафизикой человеческих инстинктов. Инстинкты тем и драгоценны, что в них нет ничего обдуманного и намеренного. Герой романа «Мнемозина или алиби троеженца» - судмедэксперт, пенсионер Иосиф Розенталь не просто объединил вокруг себя женские инстинкты, он создал невероятную семью, в которой каждая из трех его жен ощутила себя жрицей любви, и исполнила свое земное предназначение, родив ему ребенка. В реальном мире всякий человек составляет собой часть социума, имеющего множество сложных связей с ним, и делающих его зависимым от него. В романе автор, будто нарочно отрывает своих героев от социума, от привычных денежно-материальных отношений, на которых построена вся цивилизация, отчего в его героях чувства неожиданно сгущаются до высоты полета и порыва молитвы. С одной стороны Иосиф шантажирует Мнемозину, обещая разоблачить ее преступление перед законом, то есть нанесение ею своему мужу травмы, от которой тот сделался идиотом, а она стала богатой наследницей, но с другой стороны он ничего не требует от нее взамен, кроме любви и брака, чему она удивлена, и чему она так отчаянно сопротивляется. Однако, как ни странно, сначала физическая близость, а потом и беременность Мнемозины сближает ее и Иосифа духовно. Он также сближается и с Верой, и с Капитолиной, и во всех трех случаях Иосиф высвечивает их женское существование какою-то «новою, святою влагою», превращая сам половой акт в священнодействие.
Вместе с тем, писатель создает не просто роман, а самый настоящий апофеоз Любви и Смерти. Так старость Иосифа противопоставлена юности его женщин, рождение сына Филиппа противопоставлено смерти многогрешного Филиппа Филипповича, отца Капитолины, который пытался разбить невероятный по своей природе брак Иосифа со своей дочерью, и одновременно с Мнемозиной и с Верой, и даже пытался сжечь Иосифа с его женами в запертом его же людьми доме, чтобы избавить от него свою дочь Капитолину, как от наваждения. Очень глубокомысленно и весьма метафизично звучит разговор героя с Филиппом Филипповичем ( Ф.Ф.) перед его смертью в финале романа.
Ф.Ф. пытается исповедоваться перед Иосифом, и одновременно получить от него какую-то жалость и понимание. Исповедь Ф.Ф. представляет собой странное переживание греха и смерти во всем своем блеске и величии, и тщетности человеческого бытия. Ответ Иосифа Ф.Ф., напротив, исполнен сарказма, иронии и юмора, а вместе с тем, и жизненной правды, отчего само откровение Иосифа выглядит не просто издевательской эпитафией на приближающуюся кончину Филиппа Филипповича, а квинтэссенцией борьбы человека самим с собой, и со всеми окружающими его пороками… Это произведение можно назвать и апофеозом размножения. Вспомним, что сказал Бог Адаму с Евой, выпроводив их из рая: «Плодитесь и размножайтесь!» Именно в этом соблазнительном наказе, автор, уподобившись Богу, подталкивает своих героев к размножению, превращая свой роман в гротескное зрелище.
Юмор, которого здесь хватает с избытком, постоянно растворяется в зажигательных инстинктах героев, и в их борьбе за свою Любовь. И даже при их безумном существовании в необычном браке, Иосиф, как мифологический старец, дает продолжение человеческому роду, как захмелевший Лот кровосмесительной связью с дочерями дает продолжение всему еврейскому роду. Иудейская мифология пронизывает весь роман своей невидимой символичной канвой по всему хитросплетению сюжета.
Аарон Грейндингер
ОТ АВТОРА
Что заставило меня стать писателем, или, скажем, послужило причиной тому,
что я стал писать абсолютно все, что только взбредало мне в голову?! Наверное, ощущение какого-то всеобщего абсурда и беспричинности нашей жизни! Еще возможность обнаружить невозможность пересказа целой жизни, ибо за жизнь свою человек может сменить множество личин и масок, что не позволяет мне, как писателю, сделать о любом из нас какой-то основополагающий вывод. Именно поэтому контур бытия моих героев размыт, сами они по себе фантастичны, и всегда независимы, и бессмысленно мужественны, как и безумно страстны! Но, говоря, афоризмом Станислава Ежи Леца, «все на этой земле тяготеет к падению», именно поэтому я и создаю грешный мир, всегда держащийся на пороках и на любых духовных изъянах. В некотором сакральном смысле, я как Бог, издеваюсь над собственным творением, и получаю от этого некое мистическое удовольствие, наблюдая за непрекраща-ющимся падением своих героев, как за результатом собственной невменяемости. Если верить Священному писанию, то мы ощутили свою аморальность еще в раю, за что и были в безумной спешке изгнаны оттуда. Следовательно, цена нашей Аморальности - Бессмертие, которое мы продолжаем искать в телах и в душах наших женщин, словно пытаясь слиться воедино, мы изгоняем черную тоску, а с ней и наше заблужденье, « что с телом вместе я в земле приют найду!» В своих ощущениях, в творчестве я близок Луису Бунюэлю, который в сценарии к фильму о себе написал следующее: «Эта сюрреалистическая мораль шла вразрез с общепри-нятой моралью, которую мы считали ужасающей, поскольку отвергали общепринятые ценности.
Наша мораль основывалась на других критериях, она превозносила страсть, мистификацию, оскорбления, злорадную шутку, притягательную силы бездны...» А что, как ни Любовь и Секс в едином сплаве имеют притягательную силу бездны. Мне очень нравится античная литература, ибо даже в своем зарождении, в своих истоках она показала убедительную силу абсурда в возмутительной для спокойствия многих, возможности соединять чистое с грязным ( пример поэзии Овидия, который при жизни был объявлен порнографом за свою поэму «О любви» и изгнан из Рима, а в настоящее время его произведения во многих странах включены в обязательную школьную программу ). Лично я для себя многое взял из античной литературы. Мои любимые писатели и поэты – Сапфо, Аристофан, Платон, Овидий, Катулл, Ювенал, Луций Аней Сенека, и, конечно же, Апулей с его «Золотым ослом», чьи произведения для меня стали основным критерием общечеловеческих ценностей и знаком равенства – тождества между ними и мной и моими современниками. Даже проникнув в космос, и закачавшись на созданной нами технике, как ребенок в люльке, мы не ушли далеко от них в своем сознании, ибо всех нас оплетает пол, «пол как магическая точка отсчета» ( Розанов В.В. )
Розанов В.В. тоже помог мне уловить сладкое равенство души и тела, также благодаря Розанову я понял, что для писателя не существует времени. Думаю, он смог преодолеть страх перед Смертью = Вечностью благодаря своей любви к женщине. Эта Любовь владела им даже тогда, когда уже с отнявшейся из-за инсульта рукой, у постели умирающей жены, окруженный голодными детьми, в г. Загорске, во время гражданской войны и падения российской монархии, чье падение он воспринял как страшную трагедию русского народа, он продолжал писать о самых светлых и возвышенных чувствах, и объясняться в Любви к женской Красоте ( как к совершенному идеалу ), к Богу, в которого он сам верил, к Космосу, который в его глазах остался вечной Тайной, как впрочем, и для нас… Еще мне очень близок по духу Витольд Гомбрович, который смог в романе «Космос» духовно охватить целый космос одного человека за несколько дней отдыха в польской деревушке… И вообще я не люблю писать о собственных творениях, пусть люди сами читают и делают какие-то выводы… Лично я знаю одно: « Все, что живет, никогда не умрет, но когда-нибудь и во что-нибудь перевоплотится…»
Автор
ГЛАВА 1 . ЧЕРНООКАЯ БОГИНЯ
Достаточно один раз побывать в Шарм-Эль-Шейхе, чтобы понять, почему древние египтяне так страстно покланялись Солнцу, и почему их море было названо Красным. Солнышка здесь жри - нехочу, а лучи его так и бьют тебя по морде, ну а когда оно рано утром выползет из-за горизонта, то можно увидеть, как его огромный красный шарик заполняет собой почти всю линию горизонта. Арабы вокруг наших домишек опять заливают иссохшую землю ядовитым белым дымом, чтобы злые тропические насекомые и всякая прочая зараза немедленно уничтожалась. Ко всякому здесь деревцу, растеньицу протянута тонкая резиновая кишка, из которой каждый день оно бережно поливается, чтоб ему не околеть и не превратиться в мумию фараона. И все же самым пугающим и отвратительным зрелищем для меня были девочки, разодетые здесь как на грех, то есть совсем почти раздетые. Вот уж болото, где черти найдутся! О, Боже, как же я прятал глаза от их так нагло и бессовестно обнаженных тел, от их более чем наполовину оголившихся задов, сисек, и как часто чувствовал головокружение, слабость во всем теле, будто я от этого всего уже лишился рассудка. И все же есть какой-то свой особый шик отдыхать на новый год здесь в восхитительном море, а что касается жаркой плоти, полное всяких Муси-Пуси, то и ее можно свалить с больной головы на здоровую, приняв немного успокоительного, и затормозив в черепушке всю похотливую дурь, после чего можно было уже безо всякого волнения разглядывать этих экзотических рыбок, девочек-конфеточек, их прекрасные личики, ярчайшие улыбочки, шуры-муры и амуры! Окружающее их солнечным блеском море так и звало их занырнуть в себя, и раскрыть свои грешные глубины!
Вот только с купанием у меня были проблемы! Еще с детства приучив себя к абсолютной чистоте, к исключительной гигиене своего тела, я очень боялся подцепить в морской воде какую-нибудь невидимую заразу! Вокруг нас и так полно всяких микробов, ну, а в морской воде их было видимо-невидимо, просто кишмя кишит, это и дураку понятно! Хорошо еще, что день назад мне попался Кацунюк, доктор, и к тому же прекрасный специалист в области инфекционных заболеваний. Он довольно быстро научил меня бороться с инфекцией, с помощью собственного, пока еще незапатентованного изобретения - специальной противомикробной мази, изготовленной на основе барсучьего жира, т.к. оказывается, большинство микробных созданий не выносят ее противного запаха. Благодаря изобретению Кацунюка чувствовал я себя прекрасно. В воде от меня шарахались любые морские паразиты, а когда погружался с аквалангом еще глубже, между хитросплетениями коралловых рифов, то вроде и сам уподобился невинной рыбехе, мечтающей воспрять единым духом. И вдруг здесь, в этом удивительном аквамурчике, как-будто придуманном сказочном мирке, гляжу я, и глазам своим не верю, мимо меня проплывает она, чудо из чудес, мечта из детства, самая настоящая богиня, и такая черноокая, такая офигенная, как сама Нефертити, и с таким неподдельным интересом смотрит на меня, но потом ей не хватает воздуха и она выныривает на поверхность, прямиком на солнышко, ну и я за ней следом. Она уже подплывает к пляжу, и я изо всех сил спешу за ней. На берегу ее встречает такая же красивая черноокая девочка, и я с грустью думаю о том, что это ее деточка, деточка-конфеточка, а там глядишь, и муж где-то спрятался поблизости, и мне, вроде, ничего не светит. Я кидаю арабу свое подводное снаряжение, а сам ложусь в шезлонг, и из-под темных очков без зазрения совести разглядываю очаровательную незнакомку, которая так нежно и любовно поглаживает полотенчиком девочку, что порою мне, начинает видеться, что это я со всей изощренной яростью шлепаю кожаной плеточкой чаровницу по попе, а она, моя прекрасная богиня стонет от наслаждения и просит у меня еще добавки…
И я так явственно, осязаемо все это себе представляю, что и сам от наслаждения исхожу любовным стоном, а в голове у меня такой хмельной туман, вроде, как и пережарился, и перепил одновременно!
- Мнемозинка, ты мне уже надоела, - неожиданно орет на нее девочка, и тут я вдруг понимаю, что никакая она ей и не мать, а всего-то лишь нянечка! А почему бы, и не приударить за нянечкой, если она так безумно красива?! Да уж, она богиня, тут и спору нет, объедь хоть весь свет, она как яркое солнце, солнушко-подсолнушко, как эта голубая прозрачная водичка, полная таких же миленьких рыбешек. Богиня, внеземное создание, чудо, которое не устанешь хвалить, которой никогда не устанешь признаваться в любви, ибо она всегда будет идти от сердца! Несомненно, Любовь полезна, да еще как, не от того ли сердечко мое дрожит как овечка при течке, а его удары так и отдают безумными громами в голове, и все у меня перед глазами кружится, вертится, и никак не может остановиться, это вроде зажигательной бомбы, тьфу-ты, самбы, ее ритмы отбивают дальнейший путь моему сердцу. Мнемозинка! Какое клевое имечко! О чем же оно мне напевает? Э, да это ведь богиню так звали, как ее, черт бы подрал, прямо и памяти нету, ну, в этой самой, в Греции. Ну, уж, если такая красотища в голову втемяшится, то всякой памяти враз лишишься! Да и зачем мне память, спрашивается, если сейчас мне воочию видятся две наши фигурки, и такие голенькие, на песочке танцующие и посреди толпы всеядного народа. При этом одной рукой я держу ее ручку, а другая моя рука опять обхаживает ее божественную заднюю часть кожаной плеточкой, ладошкой, поварешкой, да чем угодно, а ее головка так соблазнительно откинута назад к ее животрепещещему задику, ну, а чувствительные губки чуть раскрылись, и в такой благодарной улыбке, что всю мою душу сразу же переворачивает наизнанку! Так еще немножечко, и с ума сойду, или уже схожу, вот как я, однако переусердствовал! И вот уже, как ошпаренный, срываюсь с места, будто током меня ударило, или мешком из-за угла, и бегу изо всей мочи к ней, словно бегун какой, но только жаждущий завоевать не кубок мира, а ее единственное сердце.
- Мнемозинка, - смущенно шепчу я, весь, обмирая от нахлынувших на меня чувств, - Мнемозинка, можно с вами типа познакомиться?
А глаза мои так стыдливо опущены, да на ее стройные загорелые ножки, а пальчики мои так нервозничают, так и хватаются за пышнейший, как сама перинка, ее задик, да и на морде такой предательский пот выступает, ну, а рот вообще похож на пасть задыхающегося бульдога, не хватает только слюны, капающей по подбородку! Эх, какая она красивая, красивая-шаловливая, и какая у нее миленькая попка, так и хочется чем-нибудь пройтись по ней, привести в порядок, в порядок высший - наслажденья!
Да уж, а Мнемозинка смеется так чудно, причем, смеется, как в плен сдается! А уж улыбается как-будто ангелочек, и берет мои ручки в свои, а у меня опять ассоциация, как провокация, вот она, воспитательница детского сада, умеющая брать на себя ответственность за ребенка, то есть за меня, и успокаивать меня своим пленительным телом, его офигенной красотой.
И на самом-то деле, ее драгоценнейшее прикосновение так и убаюкивает меня, а ее зеленущие-зовущие, как у мечтательной кошечки, глазки, так и завалакивают, ну точно заливают волшебным светом, а я подпрыгиваю на месте, как кузнечик, подрыгиваю от исступления, как бубенчик, вздрагиваю от безумия, как птенчик, подскакиваю от любви, ее благоверный ответчик. А она, Мнемозинка, как-будто всю жизнь держала меня в своих руках, и так заразительно смеется, как ребенок, и такой эффект производится, и аффект получается, что я даже и не заметил, как у меня глаза увлажнились! Вот оно, счастье, дарованное чудом, проданное даром!
- Он, что, больной, - спросила Мнемозинку девочка.
- Замолчи, Рита, - отмахнулась от нее, словно от мухи, Мнемозинка, - а как вас зовут? – и так нежно глядит на меня, и так хорошо, будто иголочками массажными меня всего покалывает!
- Меня?! Герман, вроде, - с испугу чуть слышно шепчу я, а сам ручищей соленый поток со лба вытираю, и о край порток незаметно растираю, и весь уже как-будто таю.
Мнемозинка тут же рассмеялась, а я-то улыбаюсь, словно облегчаюсь, вот уж радость мне на дармовщинку привалила. Счастье, и какое внеземное, так в него весь и втиснулся, вздохнул, да перданул тихонечко, а маленькая Ритка даже немного приревновала меня к своей няньке, но, разглядев на моей шее толстую цепь с крестиком из платины, усеянную всю бриллиантиками, уже заметно смягчилась. Смягчилась, как облегчилась!
- А меня зовут Мнемозина, пойдемте купаться, - и Мнемозинка с улыбочкой схватила меня за ручку, открыто любуясь моими мышцами, рельефно выделяющимися на всем теле, ведь не зря же я в качалку ходил и на белковой диете сидел! Ну, тут, то да се, и кинулись мы с нею в моречко, чтоб не было горечка!
- Значит, Мнемозинка, - шепнул я, а уж доволен собою, просто слов нет!
- А я, как же я, - жалобно скулила на берегу Ритка, вот ведь маленькая дрянь, привыкшая к постоянному вниманию, но мы ее и не слушали даже, мы с Мнемозинкой моей так срастно, ну, просто упоительно долго плыли вместе, рядышком, связанные как колечки, иногда прикасаясь друг к другу, к самым интимным местам, да с таким заливистым смехом, благо, что и морская водичка скрывала нашу безумную игру.
- Э, да ты хулиган, как я погляжу! – засмеялась Мнемозинка, как ребенок-котенок.
- Не просто хулиган, а хулиганище! – шепнул я Мнемозинке, и так долго надрывался от смеха, и от стыда, что покраснел весь как рак вареный. Вареный-пресоленый и перченный!
- Эй, да что вы там делаете?! – кричала с берега Ритка.
- Ах, ничего, совсем ничего-о, - замахал я руками, да так радостно, что даже не заметил, как Мнемозинка вдруг запустила свою ручку с неожиданной горячностью в мои плавки. Почему-то на этот раз я очень здорово смутился, и еле вырвавшись от нее, немного отплыл, но она меня догнала и снова ухватилась за интим.
- Нет, вы видели что-нибудь подобное?! – надрывалась от возмущения Ритка.
Надо же такому случиться, эта дуреха со злости взяла, да и зашла в море, да так далеко, что сразу же поранила ноги об кораллы, корралы как фаллы, но с острыми ногтями, и везде-то они торчат, а там где кто наступит, слышен только мат!
- Ой, мать их ети! – заорала Ритка, выбегая из моря с окровавленными ножками.
Мы с Мнемозинкой тут же выскочили на берег.
Потом она с Риткой няньчилась, то в пляжное креслице усадит ее, то платочек к ранкам приложит, а минуту спустя, убежала в домик за аптечкой, ну, а я наедине с Риткой остался. Тут Ритка, слегка постанывая, едва прихрамывая, да с такою странною ехидною улыбочкой поглядела на меня.
- А вы, Герман, женщин любите?! – спрашивает меня эта нахальная малолеточка.
- Это, смотря, каких, - бормочу я, а сам у себя на мудях полотенце верчу.
- А вот, моя Мнемозинка просто ужас, как любит мужчин, - хихикнула дрянная глупая девчонка.
- Да глупости все это, - сплюнул я, и растер свой плевок сандалией по песку, - ну, а ты-то, дуреха, что, ревнуешь ее ко мне?!
- А вот и ни капельки не ревную, - простодушно так улыбается Ритка, а я с интересом гляжу в ее хитрющие глазенки, будто думаю, как бы ее раскусить.
Вроде бы и рожа правдивая, да кто их знает, этих забалованных куколок, баловниц судьбы, это у меня была семейка небогатая, да, если по правде сказать, так и вовсе никудышная! И ох! И ах! Вся на нулях!
- Ну, так и что, ты хочешь мне сказать про свою драгоценную нянюшку, - зеваю я с наигранным равнодушием, а сам дрожу как осиновый лист.
- Мнемозинка моя очень часто мужиков меняет, - шепчет мне на ушко Ритка, а сама-то без зазрения совести вся так и раскраснелась, ну, точно помидорчик на грядке, – ей просто интересно открывать в вас, мужиках, что-то новенькое! А потом ей очень нравятся свежие интимные впечатления!
- И что же ты мне хочешь сказать?! Что все эти мужики побывали в ее постели?! –занервничал я, даже ногти по детской привычке пообкусывал на пальцах.
- Все, как миленькие! Все! – злорадно прошипела Ритка.
Вот ведь змея подколотная! Враз соврет и даже глазом не моргнет!
- Да, ты, соплячка, не иначе как водишь меня за нос?! – я уже так рассердился, что почти и не заметил, как ухватил ее правой ручкою за ее левое ухо.
- Да, я вам правду говорю! Ой-больно! Да, отпустите! – всхлипнула Ритка, замахнувшись на меня своими крошечными кулачками.
А тут еще эти туристики в трусишках своих повылуплялись на меня, ну, словно из орбит глазами повылазили.
- Ну, ладно уж, дурья башка! – и провел ладошкой по головке Ритки, с черными, как сажа, волосками, - и кто же у нее побывал в последний раз?
- Капитан дальнего плавания с необыкновенно ярко-рыжими усами, не просто полного, а черезвычайно полного телосложения, поляк по кличке «Пан Постельский», - быстро скороговорочкой прошептала Ритка, - бедная Мнемозинка чуть не задохнулась под ним. Кажется, она захотела закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но он закрыл ей рот таким ужасным поцелуем!
- Ты все это через замочную скважину, что ли разглядывала, шпионка?! – и глянул я на Ритку, ну, как к земле пригвоздил гадину.
- Через нее и подглядывала, в охотку, - еще больше краснея, призналась Ритка.
- А какой тебе толк-то мне все это выбалтывать?!
- Просто вижу я, что вы солидный мужик, а я очень люблю солидных мужиков! Особенно, таких молодых и накаченных, как вы, спортивных и независимых, - улыбнулась Ритка. Ну, надо же, какая лицемерная дрянь!
- Ты, что, хочешь роман завести со мной, а? – опешил я.
- А почему бы и нет?! – и так призывно облизнулась, точно целоваться уже со мной собирается!
- Да, уж, блин, дела! - обескуражено вздыхаю я, а сам вижу, бежит к нам со всех ног Мнемозинка, да так серьезно чемоданом с красным крестиком размахивает, будто Ритке или мне головомойку устроить собирается!
- Ну, вот, я и прибежала, - улыбнулась Мнемозинка, и сразу же с любопытством заглянула в наши красные с Риткой морды.
- Вы о чем-то тут шептались?! – спросила, чуть нахмурясь, Мнемозина.
- Да нисколечко, если только о тебе, - усмехнулась дрянная девчонка, кладя свои израненные ножки на соседнее пляжное креслице.
- Ей-богу, здесь что-то не так, - прищурилась на меня Мнемозинка, заботливо так обмазывая зеленкой ножки зловредной Ритки, и тут же обматывая их бинтом.
- А с чего это вдруг ты стала такой подозрительной, - засмеялась Ритка.
Вот курва малолетняя, как притворяться может!
- Пожалуй, я уже того, пошлепаю, - вздохнул я, и, встав, побрел на набережную к своему коттеджу.
- Стойте, да куда вы? - догнала меня Мнемозинка.
- Очень хочу нажраться, - по-честному признался я.
- А можно я с вами?! – жалобно улыбнулась Мнемозинка.
- Валяйте, - махнул я рукой, кисло улыбаясь яркому солнцу.
- И почему вы такой серьезный?! – спросила Мнемозинка.
- Просто, подумываю о Вечном, - моя улыбочка была явно какой-то беззащитной, как у ребенка, потому что мне так и хотелось разрыдаться от жалости-то к самому себе, и чтобы Мнемозинка меня еще пожалела, ну, а я бы утешился, а потом свалил бы все в одну кучу и скрыл бы на конец свое разочарование в ее ****овитой красоте.
- Вы, что же, философ?! – улыбнулась мне Мнемозинка.
- Скорее, ипохондрик, - вздохнул я, пытаясь в действительности показаться ей гнусным меланхоликом.
- Ну, это же лечится, - обнадеживающе улыбнулась Мнемозинка, пожимая мою ручку.
- Интересненько, это, каким же таким способом? - поинтересовался я.
- Это лечится Любовью, - Мнемозинка шутя, повернулась ко мне бочком, да потом как щелкнет меня по носу, что я от этого щелчка сразу так густо покраснел, ну, точно мне кто-то всю рожу кипятком из ведра облил .
- Мнемозинка, ты куда?! – захныкала, чуть прихрамывая, ковыляющая позади нас Ритка.
- Я же отдала тебе ключики от номера, что тебе от меня еще нужно? - Мнемозинка сразу перестала улыбаться, вот оказывается, как ей избалованное дитя надоело!
- Ничего, - Ритка опустила голову и похромала дальше к набережной.
- Кажется, вы уж очень суровы для няни, - усмехнулся я.
- Если бы вы тоже несколько лет провели рядом с этим чудовищем, вы бы еще не так обращались с ней, - хитро улыбнулась Мнемозинка, и тут как придвинется ко мне со своими раскрытыми губищами, у меня в башке так сразу все и помутилось, а сам так и отскочил от нее, как ужаленный, даже отбежал на несколько шагов.
- Что это с вами? Вам, что, не здоровится?! – удивилась она.
- Да, нет, со мной-то ничего, со мною все почти в порядке,- вздохнул я, - только бы с вами, Мнемозинка, я желал иметь исключительно чистые и духовные отношения! И уж никакой-такой грязной любви, и уж тем более секса!
- Ну, что ж, пойдем, чистюля, - странно засмеявшись, шепнула Мнемозинка, снова поглаживая мою руку, - между прочим, здесь неподалеку есть очень приличный ресторанчик! Там даже бывает наша русская водка !
Из дневника невинного садиста – Германа Сепова: БЕЗУМИЕ И СЕКС:
Мнемозинка безумна от любви ко мне. Само выражение ее лифчика, тьфу-ты, личика, уже говорит о том, что она сошла с ума. Впрочем, как я догадываюсь, она давно сошла с ума, еще с того дня, когда достигла своей половой зрелости. Цветочек раскрылся, издавая безумные ароматы, призывающие к себе таких же безумных насекомых, но я – не насекомое, мне достаточно находиться вблизи цветка, чтобы насладиться его ароматом.
Правда, иногда Мнемозинка издает слишком острый ароматик, щекочущий все мое нутро, но я это воспринимаю, не иначе, как форму ее неадекватного восприятия противоположного пола, то есть меня. Мнемозинка безумно сексуальна, но, я знаю, что секс основан на том, что люди не осознают тех ощущений, о которых думают.
Человек в сексе приговаривает сам себя к смертному наказанию, а безнравственный человек сам стремится к сексу как к Смерти. Прерывистость сексуальных движений очень ярко обозначает его безумное уродливое начало. В сексе люди борются друг с другом, но никак Добро со Злом, в сексе люди борются друг с другом, превращая случку в ремесло! Черт, даже стихи получаются!
Физическая близость – это уродство, а все человечество в нем само по себе ничтожно! Секс наделяет огромным и заразным злом!
И все, кто трахает других, заглядывает в свою душу редко! Человек в сексе думает, что познал самого себя, но на самом деле он только почувствовал свое мерзкое нутро, свою скользячку и паденье!
Съедение себя другим! Сам по себе секс любопытен, но лучше его созерцать!
. В сексе человек ежится, исчезает, сморщивается до точки. В сексе человек обладает чертами палача! Секс ограничивает мир человека до одной точки бесконечного растворения себя в другом. Секс – это неизлечимая и очень странная болезнь
Может поэтому, я веду себя с Мнемозинкой как врач-психиатр, осознавая масштаб ее болезни, и хладнокровно скрывая от больной ее диагноз, ибо безумная Мнемозинка никогда не осознает себя таковой, ибо в своих глазах она будет оставаться здоровой…
ГЛАВА 2 МУЖ ОКОЛЬЦОВАННЫЙ КАК ПТИЦА
Мой взгляд спокоен, как море, а я тихохонько попердываю себе в удовольствие, поплевывая сверху на водичку, и глажу этак ручкой гладенькие камушки, а еще я поглаживаю с ленцой симпатичное тельце Мнемозинки.
Мнемозинка, психопатка, отвыкшая от обыденной жизни, днями она почитывает сонники, ну, а ночами ей снятся кошмары, а все потому, что во сне она кричит, как во время своего оргазма. А я вот, боюсь спать с Мнемозинкой, я даже не помню, как сделался ее мужем, как заказал спецрейс из Египта обратно в Россию, тут ведь вот какая беда, несколько капелек спиртного, чуть-чуть успокоительного-снотворного и ты уже окольцован, как птичка божия, правда, изучаемая для какой-то своей непонятной науки этими орнитологами, мать их ети! А уж, что ночью творится?! Если б только, кто слышал, как орет моя Мнемозинка, как эта бесова душа будоражит все мое сознание, и как во мне совершенно неожиданно просыпается-разговляется совесть, и как я начинаю вспоминать всех, кого обидел в этой жизни, а их-то так много, что я начинаю проводить анализ сознания со звездным небом. Как врач! Только врач берет мочу, а я сознание! И так вот постепенно я весь окунаюсь в нем, как в некой перекиси водорода, и от моей совестушки-повестушки не остается и следа, и вот тогда-то я уж и начинаю перетряхивать все откровения Ритки о Мнемозинке, и о последнем мужике в ее жизни. И кто это был?! Ах, да, пан Постельский, капитан морского плавания с ярко-рыжим усами, полячок-дурачок, который чуть не придушил в своих грубейших объятьях мою бедную Мнемозинку!
Несчастная Мнемозинка, она ж тогда чуть даже не задохнулась под его жирными потными телесами. А уж как она хотела закричать о помощи, но этот гад закрыл ей ротик своей вонючей пастью, полным аромата английского рома и гаванских сигар! Это ж какая была связь?! Какая, к черту, связь?! Это была не связь, а битва за выживание. Лишь рано утречком, вся в синяках и ссадинах, она получила от пана Постельского свою честно заработанную тысячу баксов! А вот теперь я глажу ручкой голенькое тело моей Мнемозинки и подумываю о том, кто же следующий, кто еще разок посетит сие прекрасненькое и ненасытненькое тело милой телочки?! И как же от него разит мускусом, запашком половых железок горной козы, запашком, как бы выразился поэт, пота и пола, в котором расположен центр всей похотливой Вселенной.
Ну, господа, ну, кто еще из вас выложит тысячу баксов, чтоб трахнуть мою Мнемозинку, чтобы наставить рога мне, ее бедному мужу?! Ах, я не бедненький, а просто жадненький, да, нет господа, я нисколько не жадный-с, просто Мнемозинка мне честно изменяет, а потом ведь ей платят за это, а потому ее честность не знает границ, она же днями и ночами страдает от похоти и от честности в одинаковой мере. Она же так часто не знает, что бы такое с собой сотворить, отчего и отдает себя кому попало.
А может, я и женился-то на ней, чтобы стать ее «деус фабером», ее духовным папочкой, чтобы исправить ее порченную натуру-дуру, чтоб истребить, так сказать, центр ее похотливенькой, а посему похохатывающей Вселенной, и хотя нас и связывают узы брачка, наша любовь до сих пор носит исключительно платонический характер! Я как набрался духу, так сразу и выложил ей все картишки, так и брякнул ей: «Мы, Мнемозинка, должны принадлежать друг дружке только духовно, духовно, безусловно», и она, милая девочка сразу же согласилась со мной, внучка профессора Витгентштейна, она была так великодушна, что соглашалась вступать в интимную связь с кем угодно, но только не со мной. О, как она была прелестна в своем безумном цветении! И как я хотел сохранить этот прекрасный цветочек не только для себя, но и для всех других поколений, которые будут за нами. Почему-то в этот момент я ощущал свою Мнемозинку абсолютно бессмертной, и неподдающейся никакому процессу гниения и распада. Я глядел на нее и любовался ею все больше как свихнувшийся дурак! Очаг моего безумия питался исключительно ее красотой и обаянием ее сладкого голоса, которое она в силу нашего брачного воздержания распространяла и на других особей. Ее буйная страсть так и светилась из ее глаз, а смешочек тут же выдавал любые низменные устремленьица, но я был крепок и силен, как физически, так и духовно, я делал вид, что ничего грязного в ней не вижу, и опять таки ради наших чистых отношений.
- Мнемозинка, мы должны дозреть до высоты птичьего полета, - говорил я ей по вечерам, укладываясь с ней в постельку, заранее обмазавшись противомикробным кремом.
- А почему от тебя так воняет! – удивилась Мнемозинка.
- Это просто мой крем, я им лечусь!
- И отчего?
- Чтоб не заболеть!
- Ну, ты и дурачок, - засмеялась Мнемозинка, - может, пойдешь и смоешь ее!
- Нет, ни за что! Ты же не хочешь, чтобы я заболел! – испуганно вскричал я.
Ах, моя первая брачная ночь! С каким ужасом и содраганием я ее вспоминаю!
Бедная Мнемозинка! Она так просила меня, чтобы я сначала сходил и помылся, а потом еще лишил ее невинности, что когда я этого не сделал, она заревела как оглашенная! Потом проболталась о какой-то детской невинности, наивности, и вообще мне стоило больших трудов оторвать ее от собственного тела, и это даже несмотря на то, что у меня черный пояс по карате. О, как, она бедная, рыдала, умоляя меня убедиться самому в ее невинности! Да, что я осел, что ли?! Что, я не знаю, как путем хирургического вмешательства опять воссоздать эту самую невинность?! Нет, я не стал ей болтать о своих знаниях, да и зачем унижать и без того уже униженную и оскорбленную мною женщину, и уж тем более свою же жену. Я просто погладил ее по головке и брякнул, что хочу, чтобы наше духовное «Я» осталось таким же чистым, как стекло в окнах моей квартирки, которые Веерка – моя домработница постоянно протирает специальным раствором. Говорить ей о том, что я могу от нее заразиться какой-нибудь гадостью, завезенной паном Постельским из далеких тропических стран, мне как-то уж не очень хотелось! Не дай Бог, обидится еще! Мало ли чего! В конце концов, несмотря на свою испорченность, Мнемозинка еще ребенок. А потом, наши отношения всегда должны быть светлыми и чистыми, как у играющих ребяток.
За несколько дней я приучил Мнемозинку кататься на водных лыжах и играть со мной в теннис. Все-таки, что ни говори, а физическая нагрузка здорово уменьшает потребность в этом омерзительном сексе. Одно дело, по-детски ласкаться, но лучше, конечно, все же не целоваться, потому что говорят, что даже через поцелуй может зараза передасться какая-нибудь зараза! О сколько раз я дотрагивался до своей дорогой Мнемозинки! Указательным пальчиком до ее одетой спинки, и обязательно в перчаточке, а то не дай Бог, зараза какая пристанет, так потом и не отвяжется! Поцелуи были омерзительны, поцелуев я старался избегать. А однажды она грустно посмотрела мне в глаза, всхлипнула и шепнула на ушко: « Я знаю, Герман, что ты импотент! »
О, Боже, как же она меня развеселила тогда! Я смеялся так долго, что еще немного бы и я, наверное, умер от смеха! Рассказывать о том, что я с детства занимаюсь онанизмом, я счел неуместным, и к тому же это только бы спровоцировало Мнемозинку на дальнейшую сексуальную революцию в нашей семейной жизни! А уж чего бы я не хотел, так это сексуальных революций! Главная моя задача состояла в том, чтобы я мог создать уникальнейшую семью, в которой супруги могли бы общаться духовно, а физически - лишь наивно, по-детски, проводя свой досуг в играх и в спортивных соревнованиях! Исключительно! Даже прикосновения и поцелуи были мне противны, хотя бы потому что от них тоже передаются микробы, а с ними и всякая зараза! Так что можно и без них, ну, а, в крайнем случае, полезно будет провести и тщательную дезинфекцию полости рта и всех остальных, бывших в употреблении частей моего драгоценного организма! И, только тогда, когда моя Мнемозинка сможет очиститься духовно, я смогу наконец почувствовать в ней добрую смиренную душу, и только тогда я решусь на интимную связь, то есть на порку ремнем или плеткой, а иногда и ладошкой ее интимных частей, главным местом среди которых является ее божественная попа!
- Мне кажется, что ты просто сошел с ума, - говорит мне Мнемозинка, когда слышит за чашкой кофе мои рассуждения о нашем браке.
Ах, бедная Мнемозинка, я же не могу тебе объяснить, что я люблю тебя, и все равно не могу простить тебе твоего прошлого, заполненного случайными связями со множеством пьяных и сексуально озабоченных мужчин. Да, ты чудненькая, ты божественно чудненькая, и ради твоей красоты я готов многое простить тебе и вытерпеть! Однако зачем ты разжигаешь во мне глухую обиду и желание послать тебя к чертовой бабушке?! Неужели, ты, Мнемозинка, не чуешь, как я тяжело страдаю?! Но нет, Мнемозинка хитра и коварна, как всякая согрешившая женщина! Ночью она неожиданно, абсолютно голая забирается ко мне под одеяло, хотя мы спим на разных кроватях, и с таким ужасным стоном присасывается к моему несчастному телу, ну, точно, пиявка какая, и не сразу, а только спустя какой-то час я ее еле-еле оттаскиваю от себя за волосы, а потом как ребенка уношу ее на другую постель, и тут же бегу в душ и долго-долго отмываю себя от грязных поцелуев, обмазываюсь весь противомикробным кремом, тихо крадучись ложусь в свою постель, а потом всю ночь с тревожным страхом прислушиваюсь к ее сонному дыханию, уж как бы она снова не вскочила и снова не присосалась ко мне. Конечно, как я могу одобрять ее поцелуи, если они лишают человека не только его целомудрия, но и всего здоровья! Боже, Мнемозинка должна навсегда забыть свою гнусную привычку, засовывать свой грязный язык в мой ротик! Это она не иначе у какого-нибудь француза научилась! И потом, из-за насморка мне и так дышать очень трудно, и вообще я против всякого грязного разврата, против микробов и болезней!
Почему мы просто не можем поиграть в теннис или съездить еще на какой-нибудь курорт?! Отдохнуть?! Почти каждый день я напоминаю Мнемозинке, что я не просто ее муж, а, прежде всего духовный наставник, друг, товарищ и брат, и потом, говорю я ей, ведь в этих похотливых столкновеньях нет ничего человеческого!
Одно животное безумье! Мнемозинка меня внимательно слушает, но при этом так сладострастно улыбается, зараза, будто спит и видит уже во мне свою очередную жертву, что я тут же теряю нить разговора, то есть я все напрочь забываю, и о чем только что думал и так сильно страдал. Не знаю, но мне почему-то кажется, что я ее совершенно напрасно стесняюсь, особенно, когда она при мне раздевается. В эти минуты я просто готов провалиться сквозь землю, глаза в пол, ноги дрожат, а эта развратница запросто подходит ко мне и смеется, и, обняв меня, отнимает мои ладони от глаз, на, мол, гляди, какая я красивая и делает, черт знает что!
Я ей говорю: « Мнемозинка, ну, прекрати, иначе я даже не знаю, что я сделаю!»
- С кем, с собой или со мной?! – смеется Мнемозинка.
- Не знаю и все тут, - еще сильнее обиделся я и убежал от нее на часок.
Лишь после того, как я принял от нервов таблеток, натерся мазью Кацунюка, и закрылся от нее, и нырнул в горячую ванну с успокоительными травками лаванды и валерьяны, я еще кое-как смог прийти в себя! А чтобы получше успокоить себя, я беру с собой еще «Сексологию» Шапкина. Шапкин мне очень нравится, хотя далеко не со всем я согласен, что написал этот великий сексуальный публицист. Например, Шапкин утверждает, что Секс – это стремление всего живого обессмертить себя через продолжение рода! От этого, мол, и все животные сношаются, и люди заодно с ними! Ну, животные-то ладно, а вот люди, простите, уже давно противозачаточные средства изобрели! Так что никаким бессмертием тут и не пахнет! Одно только безобразное удовольствие, одна лишь похоть да разжигание никчемных страстишек.
Мнемозинка часто спорит со мной из-за этого, она говорит, что раз хочется, и раз этого требует сама наша Природа, то и сопротивляться бесполезно. Однако, я не устаю доказывать ей, что сопротивляться можно и нужно, иначе все мы потеряем свою человеческую породу, а уж без этой породы как без необходимого документа нас в рай никто не пропустит! Мнемозинка еще больше смеется. Бедная моя распутница, неужели тебя никак нельзя образумить?! Неужели ты днем и ночью будешь меня соблазнять, пока я и сам с тобой не согрешу, и весь с тобой не перепачкаюсь? И все же я терплю и молчу, изо всех сил терплю, чтобы чуть-чуть уменьшить свои страдания, а иногда я все-таки глажу твое голое тело, Мнемозинка, ручками в тонких резиновых перчаточках, пропитанных антимикробной мазью, и с ужасом чувствую, как ты вся содрогаешься от похоти, дрянная девчонка! Ну, подумай о Боге, о том самом Боге, который прощает всех нас, в особенности тебя, грязнуля ты этакая, хотя бы за то, что у тебя есть такой прекрасный и духовный муж как я, муж чистый и безгрешный как незамутненная родниковая водичка, как доверчивый наивный ребенок, который заранее ощущает всеобщее бессмертие и всех к нему понемногу подготавливает, как и тебя!
- Мнемозинка, пойдем-ка поиграем в теннис, - предлагаю я снова развлечься.
- Катись ты в жопу со своим теннисом! – неожиданно дерзко отзывается Мнемозинка, и я ее, честное слово, начинаю бояться.
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: ОСТОРОЖНОСТЬ
( опасение, страх и т.д.):
Мнемозинка обладает ужасающе сокровенной глубиной, а поэтому я с ней очень осторожен… Я боюсь ее, ибо знаю, как она настойчиво добивается от меня сексуальных действий. Она манит, притягивает меня всеми правдами и неправдами… В конце концов, она снова и снова истекает своими безумными ароматами как любое половозрелое растеньице…
Она обвивает меня своими стеблями-ручками, сует мне в ротик свой препротивный язык- тычинку, а еще она страшно желает меня, она готова пойти на меня войною, готова обольстить, соблазнить, в общем и целом, она готова украсть мою драгоценную чистоту, но у нее все-равно ничего не получится, ибо мой страх, моя осторожность помогают мне уклониться от ее ненасытных чар.
Очень боюсь застать Мнемозину врасплох – голой, однажды застал, так сразу упал в обморок, может, потому что она вскрикнула, а может, потому что вдруг понял, что в таком виде ей легче меня изнасиловать?! С тех пор боюсь ее, остерегаюсь, хожу вокруг нее и кувыркаюсь! А когда мы с Мнемозинкой находимся слишком близко друг от друга, то я начинаю бояться ее запаха, поскольку в ее запахе постоянно выделяется гнусный секрет ее половой страсти, ужасного желания потрахаться! И как мне бедному от такого наваждения избавиться! Вопросы, вопросы, и так, и сяк все крутишь носом, сам изгибаешься вопросом!
Предполагаю со страхом, что рано или поздно она все же попытается сделать меня субъектом очередной любовной вакханалии, но сейчас она напоминает взнузданную мною лошадь. Она хочет бежать, но я рву изо всех сил удила, и она, покорная мне, склоняется, подчиняясь вся моей воле, раба моей беспрекословной чистоты, с которой надо соблюдать лишь осторожность… Ибо в ней всегда будет находиться ее дикая и страшная необузданность…Необузданность и характера, и половой мечты…
ГЛАВА 3 БЛАЖЕННАЯ РАДОСТЬ САДИСТА
Дома, в Москве, Мнемозинка возобновила свои сексуальные атаки на меня. Обычно под покровом темноты она с маниакальной настойчивостью залезает ко мне под одеяльце и с необыкновенной агрессивностью хватается за мое интимное местечко.
- Мнемозинка, ну, я ведь спать хочу, - шепчу я, весь, содрогаясь от страха и волнения, - о, Боже мой, Мнемозинка, что ты делаешь?!
- Ну, поцелуй меня один разочек, - жалобно хнычет моя бессовестная шлюшка.
- Мнемозинка, я ведь очень устал, у меня ведь был очень тяжелый напряженный день, сотни переговоров, кучи контрактов, о, только не это, Мнемозинка, - в испуге шепчу я и кубарем скатываюсь с постели.
- Сволочь! – кричит Мнемозинка. – У тебя член стоит, а ты ничего не можешь!
Видно надо ее хоть разок поцеловать, хотя это очень неприятно и заразно, а то она до утра не успокоится!
- Ну, ладно, Мнемозиночка, ну, иди ко мне, золотце мое, я тебя поцелую, - шепчу я, все больше потея и волнуясь. О, Боже, опять эти проклятые микробы! Черт! Она снова запускает свой препротивный язык в мой ротик.
- Ну, Мнемозинка, ну, так же нельзя! Ты же знаешь, что у меня хронический насморк и от этого можно задохнуться! – сержусь я, уже отталкивая ее от себя ножкой, - все-таки надо соблюдать хоть какую-то санитарию! Это и в книгах прописано!
- Сволочь! Ну, неужели я не достойна быть женщиной, - плачет Мнемозинка.
- Ты достойна, ты очень достойна, но зачем нам так торопиться?! Надо сначала привыкнуть друг к дружке, наполниться духовным содержанием, - стараюсь утешить ее я, поспешно брызгая в ротик антимикробный аэрозоль Кацунюка, который я недавно получил от него по почте.
- Наполниться духовным содержанием?! – усмехнулась Мнемозинка.
- Да, сначала надо наполниться духовным содержанием, - обрадовался я, думая, что она уже стала соглашаться со мной, - умница, хочешь я тебя еще разок поцелую! Только потом обязательно сбегаю зубы почищу и прополощу рот настойкой перца!
- Ну, и дурак же, ты, Сепов! – нервно смеется Мнемозинка. – Я даже и не подозревала, что ты можешь быть таким дураком! Таким идиотом! Такой чуркой неотесанной!
- Самое главное сохранять спокойствие, - говорю себе я, и бегу чистить зубы и полоскать рот настойкой перца, потом ложусь в кровать и пытаюсь закрыть глаза, и уснуть, но у меня ничего не получается, неудовлетворенная Мнемозинка продолжает меня оскорблять уже самыми неприличными выражениями.
- Мнемозинка, деточка, мне завтра рано идти на работку, - вздыхаю я, - ну, постарайся успокоиться и уснуть! Эта игра на нервишках нас с тобой ни к чему хорошему не приведет. Завтра мы можем встать злыми и невыспавшимися! К тому же от недосыпа у многих людей случаются всякие нехорошие болезни, нервно-психические рассройства, наконец, и если ты меня очень любишь, то постарайся, как можно скорее, успокоиться, ну, а если захочешь покрепче соснуть, прими-ка тогда димедрольчика, у меня целая упаковка есть!
- С тобой успокоишься, хрен моржовый! – огрызается Мнемозинка, и кидает в меня подушку.
- А хочешь, мы через неделю слетаем на Кипр? - предлагаю я.
- На Кипр? – тихо переспрашивает меня быстро успокоившаяся Мнемозинка.
- Да, на Кипр, - я слегка дотрагиваюсь до ее вздрагивающего тельца, и опять провожу ладошкой в резиновой перчатке по волосикам, - там такое прекрасное море, такие пальмочки, такие отличные теннисные корты, великолепная рыбалочка!
- Я бы, конечно, не отказалась, - всхлипнула Мнемозинка, - только пообещай мне, что на Кипре ты, наконец, сделаешь меня женщиной!
- Обещаю! Честное наиблагороднейшее слово! – соврал я, желая поскорее соснуть.
- Ну, хорошо, я тебе уже верю, - чуть еле слышно шепчет Мнемозинка, и тут же засыпает, сгорбившись на постельке маленьким беззащитным калачиком..
- Ну, наконец-то, - облегченно вздыхаю я, и опять бегу принимать душ и дезинфицироваться, и только потом уже давлю хрюшку.
Почти сразу же мне снится такой сон, будто иду я в яркий солнечный день по многолюдной морской набережной к пляжу с необычайно большой коляской, и вроде как укачиваю в ней какого-то ребетенка, как вдруг из коляски-то высовывается растрепанная голова Мнемозинки, и начинает на весь пляж орать: « Ты же обещал меня трахнуть! Скотина! Ну, Трахни меня! Трахни!»
Я изо всех сил пытаюсь сунуть в ротик Мнемозинке соску с молочной бутылочкой, да куда там, у меня совсем ничего не получается, а она все громче и громче орет, а к нам уже бегут со всех сторон люди. Скоро вокруг нас собирается такая огромнейшая толпа, и все на нас смотрят, и так бесстыдно, нахально смотрят, аж жуть какая-то!
- Вы, что, не видели молодоженов, - обиженно оглядываюсь я по сторонам.
- Да, трахните вы ее, трахните, а то она никак не успокоится, - кричат на меня все остальные людишки,- или вы в упор ее видеть не желаете?!
- А если я не хочу?! А если мне это не нравится?!– возмущаюсь я.
- Не лишайте ребенка удовольствия! Неужели вам ее нисколечко не жалко?! – кричит на меня истошно какая-то толстая баба, и тянет меня за шиворот головой в коляску к Мнемозинке.
- Помогите! Караул! Убивают! – кричу я, и весь в поту, просыпаюсь.
- Что с тобой?! – смотрит на меня удивленная Мнемозинка.
-Да, соснилось что-то, и сам никак не пойму, что за ерунда такая, - говорю я, и вижу уже солнышко в окошечко улыбается, ну, значит, утро и пора на работку, то есть к себе на фирмочку. Мнемозинка уже в который раз меня спрашивает, чем же, в самом деле, занимается моя фирмочка, но я упрямо молчу.
Говорить о том, что я занимаюсь выпуском унитазов и сливных бачков, мне почему-то не очень-то и хочется. Все-таки ареол богатого молодого красавчика, увы, никак не вяжется с изготовлением сральных принадлежностей. К тому же она совсем загибается без секса! У нее это вроде как ломка у наркомана, то был секс в неограниченном количестве, и с любым более, менее подходящим мужичком, а то вообще никакого секса, одни лишь невинные поцелуи, да еще с таким чистым красавцем, как я, который никогда не позабывает дезинфицировать свою ротовую полость, и до, и после поцелуев!
Я гляжу с удовольствием на себя в зеркало и медленно причесываюсь, а потом французским лаком закрепляю элегантный изгиб своего чуба, чуть приподнятого над моими кустистыми бровями. Потом душусь «Кристианом Диором», отчего Мнемозинка хохочет, как ненормальная.
- Ну что, петух гамбургский, надушился как баба, а мне так и не скажешь, чем занимается твоя фирмочка?! – издевательским тоном шепчет Мнемозинка.
- Ах, Мнемозинка, да я же не имею никакого права разглашать государственную тайну, - шепчу я, и серебряными щипчиками ловко выдираю у себя из правой ноздри уже два наросших волосика, надо же, как я зарос! Так недолго у себя и джунгли в носу вырастить! Все-таки за всем телом требуется глаз да глаз, за любой его частичкой!
- Господи, ты, что, всегда так много времени проводишь у зеркала?! – удивляется Мнемозинка, - ведь ты же не женщина, Герман!
- Ах, птенчик, за красотой обязательно все нормальные люди следят, - улыбаюсь я и уверенным движением выдираю еще один волосок из левой ноздри.
- Что же я, по-твоему, ненормальная?! Я женщина, и за собою как ты следить не собираюсь, - возмущается еще громче Мнемозинка, - потому что мне очень дорого свое время! А ты вот тратишь, и сказать стыдно, на какую хрень!
- Между прочим, зря ты это, - вздыхаю я, - за собой всегда надо поглядывать! Причем, каждый божий денек! Стоит о себе хоть на минутку забыть, или хотя бы на один денек, как любой человечик сразу же превращается в ужасного и грязного дикаря! – с улыбкой говорю ей я, и медленно втираю в кожу японский омолаживающий крем с небольшим содержанием золота и стволовых клеток.
- Сейчас ты молода, Мнемозинка, но, глядишь, лет этак, через десяточек ты постареешь, и кожа твоя быстро сморщится, если ты, конечно, не будешь за ней ухаживать! Ухаживать надо за всем, за личиком, за подмышками, за кожей, за волосиками, за ногтями и за…
- По-моему, моя кожа все-равно рано или поздно сморщится, буду я за ней ухаживать, или нет, и рожа тоже,- хихикает Мнемозинка, - а ты, случаем, не голубой, мой милый?!
- Ах, Мнемозинка, моя Мнемозинка, - огорченно вздыхаю я, - а ведь с какой нежной умопомраченной решительностью я к тебе отношусь?! Тут даже и словца для образца моего чувственного отношения к тебе не подберешь-то, а ты обо мне еще так плохо думаешь, эх, да что там говорить, Мненмозинка!
- Да, я уж вижу, с какой ты нежностью относишься ко мне! – снова, как в прошлый раз, возмущается Мнемозинка, - боишься даже дотронуться до меня, словно испачкаться! Эти чертовы перчатки как хирург какой одеваешь! Я, что, грязная или какая-то больная, в самом-то деле?! Ну, что ты молчишь-то, словно в рот воды набрал?!
- Кажется, твои родители приедут в эти выходные, - напоминаю я.
- Да, в выходные, - понемногу успокаивается Мнемозинка.
- Почему бы мне, не купить им домик где-нибудь поблизости, а то они как бы там не замерзли в своем далеком Заполярье!
- Ты, на самом деле, хочешь купить им дом?! – восторгается Мнемозинка, и обнимает меня, и целует, и опять свой препротивный язык сует мне в ротик.
- Мнемозинка, но у меня же хронический насморк, - говорю я, вырываясь из ее жутких объятий, - так недолго и задохнуться можно!
- Все, я больше не буду, - извиняется Мнемозинка, опустив передо мной головку, как провинившаяся школьница.
Я побрызгал в ротик аэрозолем Кацунюка, и уже с удовольствием глажу ее ладошкой по волосикам, успев надеть перчатку на правую руку.
- Эх, Мнемозинка, - шепчу с волнением я, - а можно я тебя побью немного ремешком по твоей божественной попочке?! Всего один только разик?! Один лишь разок?!
- Но мне же больно будет, - испуганно смотрит на меня Мнемозинка.
- Ну, что ты, я ведь совсем чуть-чуть, и не очень сильно, - еще больше волнуюсь я, а сам уже ремешочек из брючек, из шкафчика вытаскиваю, и нежно так провожу своими резиновыми пальчиками по черной кожице ремешка.
Мнемозинка, видя это, уже покорно ложится на кровать и оголяет свою милую добрую, белую как снег, попку, и тут уж я вконец, весь в соитии с нею, то есть, в своей стихиюшке! Состояние абсолютного безумия, да еще при неожиданном включении странного транса, да еще производящего необыкновеннейший импульсик с глубоким содраганием всего тельца, да еще с проникновением в твое сознание ого-го-какого громадного наслаждения, причиняя Мнемозинке болюшку, но такую сладкую, такую сердечную, что просто слов нет для выражения радости!
О, батюшки, какие бесподобные всхлипы ее, какие нежные стоны, стоны похотливой девки, готовой отдаться тебе когда угодно и где угодно, лишь бы только почивать на лаврах обеспеченного ею скверного блаженства.
- Ай, больно, - плачет моя Мнемозинка, а я делаю еще круче взмах ручкой, движение мое становится еще быстрее и быстрее. Как вихрь, как небесный ураганчик я обрушиваю на Мнемозинку всю силу своей безумной страсти!
- Ай! Ай! Ай! Больно! – плачет Мнемозинка.
- Ну, что, ты, голубушка, ну, еще немножечко! Ну, еще чуть-чуть и все пройдет!
- Больно! – орет Мнемозинка, а у меня от ее крика даже уши закладывает. Однако, наслаждение уже достигнуто. На ее божественной попке кровоточат цветы моего блаженства. Я даже не удержался, и немного лизнул ее теплую кровушку.
- Ну, вот, а ты боялась! Всего и делов-то! - засмеялся я, и снова погладил ее по головке своей резиновой перчаткой.
- Ты извращенец, - с ненавистью поглядела на меня Мнемозинка, переворачиваясь на спину, и сжимая ручки в маленькие кулачки.
- Эх, Мнемозинка, все мы по своему извращаем свою земную сущность, - вздохнул я, опять вдевая ремешок в брючные хлястики, - однако, мне уж пора и на работку. Кстати, я додумался, что твоим папкой с мамакой все же лучше купить двухэтажный домик, этак две тыщи квадратов, да и баньку с бассейнчиком неплохо бы соорудить! А?!
- С бассейном?! – переспросила Мнемозинка, быстро изменяясь в лице.
- Да, с бассейном, да еще с зимним садиком, - подтвердил я, - представляешь, вокруг будут цвести пальмочки в кадках, а в середке будет озерцо с морской водичкой!
- Да, ты просто прелесть, Герман, - нежно проворковала Мнемозинка, - можно я тебя поцелую?! Ну, один только разок?!
Боже мой! Эта чертовка опять засунула грязный язычище в мой ротик! Однако, на этот уж раз я промолчал, хотя чуть было не задохнулся. Ладно, сейса аэрозолем пройдусь, а чуть позже прополощу рот зубным эликсирчиком, да еще спиртовой настойкой перца, уж больно она хорошо микробы-то уничтожает!
- Поскорей бы приезжали родители, - Мнемозинка так мечтательно заморгала глазками, что мне опять захотелось пройтись ремнем по ее милой попке, но надо было уже убегать.
- Мнемозинка, пообещай мне, что ты теперь всегда будешь мне давать бить себя по попке! Ведь это же совсем не больно?! – испытующе я взглянул на нее.
Мнемозинка на какое-то мгновенье вздрогнула, и даже немного всплакнула.
- Если тебе, Герман, этого так хочется, то я, конечно, не против, - еле выговорила она, изображая на личике страдальческую улыбку.
- Ну, вот и ладушки, - обрадовался я, - так что сегодня вечерком опять будь готова!
- Для тебя, Герман, я всегда готова, - облизнула губки Мнемозинка, и было непонятно, то ли она издевается надо мной, то ли на самом деле соглашается.
- Только на этот раз будет не ремень, а плеточка, - поправляя на себе галстучек, прошептал я, глядя с восторженным придыханием, как обессиленная от напряжения Мнемозинка уже покорно опускается на кроватку.
- А лучше всего это сделать сейчас, - неожиданно возбудился я, и, вытащив из шкафчика свою заветную плеточку из свиной кожки, и оголив ей попку, с наслаждением исхлестал в кровь ее ягодички.
Мнемозинка зарыдала, глупая, и чтобы никак не встревожить ее криком соседей, я засунул ей в рот край подушки, который она тут же ухватила от боли красивыми зубками.
- Хорошо, Мнемозиночка! Даже очень прекрасно! – задыхаясь от счастья, прошептал я, взмахивая плеточкой, – еще чуть-чуть потерпи, пожалуйста, ради нашего семейного счастья! И очень скоро ты его обязательно получишь! Ей-Богу, получишь! Ах, Мнемозинка! Моя Мнемозинка, ты просто картинка!
- Мама! – закричала будто резаная Мнемозина. – Мамочка! Помогите!
- Да, что же ты так кричишь-то, Мнемозинка, ты же напугаешь всех соседей, - занервничал я, и с сожалением закончил нашу глубоко интимную связь, спрятав плеточку обратно в шкафчик, - подумаешь, ну, похлестал тебя немножко! А разве тебя в детстве не пороли?! И потом, должен же я хоть в чем-то находить свою безумную радость! Или не должен?!
- Должен! Должен! – всхлипнула Мнемозинка, оборачиваясь красной от слез мордочкой ко мне.
- Может я, чем больше тебя бью, тем больше наполняюсь к тебе жалостью, и вообще любовью, - прошептал я тоже со слезами на глазах,- эх, как же хорошо так вот любить, и жалеть, и лупить, а потом снова жалеть и любить, и снова лупить изо всех сил!
- Эх, ты, сумасшедший, - вздохнула глубоко опечаленная Мнемозинка, - иди на свою работку, а то опоздаешь, на хрен!
- Спасибо тебе, родненькая, сегодня ты мне принесла истинную радость, - прошептал я, и снова погладив ее по головке как котенка, побежал, то есть поехал на своем голубом «Пежо» на работку.
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: ВОЛШЕБСТВО:
Волшебство Мнемозинки заключается в ее попке. Попка Мнемозинки мягкая, нежная и очень-очень гладкая…В ней осязаемо проявляются и два земных полушария, и кружочки грудей, и кругляшки щек ее мордочки, и вообще попка Мнемозинки самодостаточна, она одновременно – и источник наслаждения, и источник болюшки.
Наслаждение не может быть без болюшки. Мое наслаждение – это боль Мнемозинки. Ее попка это карточка всех ее болевых точек… Особенно волшебной чувствуется на вкус кровь ее попки… Некое олицетворение ее девственной крови, пусть даже в прошлом чистоты… Идеальное ощущение проникновения в самую ее суть, в душу…
И потом ее попка приводит меня не только в восторг, но и к великим мыслям :
ПОПКА – ЭТО ЛЮБОВЬ! ПОПКА – ЭТО СЧАСТЬЕ! ПОПКА – ЭТО ЖИЗНЬ!
ПОПКА – НАСЛАЖДЕНЬЕ!
БЕЗ ПОПКИ МНЕМОЗИНКИ СЧАСТЬЕ НЕВОЗМОЖНО!
Волшебен бывает и голос Мнемозинки, крик боли, который я из нее так легко вырываю, подобен звездному серпантину, покрывающему собою все небо… От удара плеточкой ее попка сотрясается как живое существо. Кажется, что ее попка может сама любить и страдать, и вообще существовать независимо от самой Мнемозинки… Бесконечный фонтанчик наслаждений, попка Мнемозинки – само волшебство!
ГЛАВА 4 ЭМАНАЦИИ РЫДАЮЩЕЙ ВСЕЛЕННОЙ
Через три дня из далекого Заполярья прилетели родители Мнемозинки. Леонид Осипович и Елизавета Петровна произвели на меня неизгладимое впечатление. Еще совсем не старые (обоим по сорок пять), но уже изрядно потрепанные северными ветрами и морозами (бледный цвет лица, множество железных коронок на зубах), они с большой охотой согласились на приобретение для них двухэтажного домика с сауной, бассейнчиком и зимним садиком, в районе ближнего Подмосковья.
- Господи, какой вы добрый, Герман! - плакал от счастья Леонид Осипович.
- Конечно, добрый, - слюнявила мою щеку благодарная Елизавета Петровна, - по нему сразу видно, какой он добрый, красивый и благородный!
От слов тещи я даже немного прослезился. До этого мне никто не говорил таких прекрасных слов.
- Да уж, - тяжело вздохнула Мнемозинка, с болезненной гримасой усаживаясь в кресло.
Я с умопомрачительной нежностью взглянул на нее, и снова представил себе, как бью Мнемозинку кожаной плеточкой по попе, и как она снова хватается зубами за край подушки, и снова содрогнулся в экстазе, наполнившись чувствительными эманациями ее рыдающей Вселенной.
- Вообще-то я уже купил для вас домик, просто решил сделать вам сюрприз, - улыбнулся я, - так что завтра поедем вселяться, а заодно вызовем нотариуса и оформим все документики!
- Да, вы просто прелесть, - Елизавета Петровна неожиданно прильнула ко мне и заключила меня в свои безумные объятия, бессовестно прикусив в поцелуе мою нижнюю губу своими железными зубами. Теперь уж без настойки перца мне действительно не обойтись!
- Ты уж, дорогая, поосторожнее демонстрируй ему свои чувства, - деликатно высказался Леонид Осипович, заметив мои вытаращенные от ужаса глаза.
- Не учи ученую, - с обидой отозвалась Елизавета Петровна, с большой неохотой отодвигаясь от меня.
- Да уж, мама, ты веди себя поприличнее, а то ему это может и не понравиться,- поддержала отца Мнемозинка и опять слегка поморщилась, едва пошевелясь в кресле.
- Что это с тобой, моя девочка? – удивилась Елизавета Петровна, подойдя к ней ближе.
Мнемозинка тут же протянула свои губы к ее уху и стала что-то шептать, с лукавой усмешкой поглядывая на меня. Сердце мое сжалось от страха, но через некоторое время облегченно разжалось, потому что Елизавета Петровна полушепотом уже давала Мнемозинке какие-то полезные советы насчет лечения геморроя.
- Вы не курите?! – спросил меня Леонид Осипович.
- Нет, берегу свое здоровьишко, но могу просто постоять с вами на балконе.
- Буду очень-очень рад, - засмеялся с простодушной улыбкой Леонид Осипович, и мелкими шагами засеменил за мной по направлению к балкону.
- Я, как погляжу, ваши мышцы очень здорово накачаны, вы, наверное, где-то занимаетесь?!
- Да, бицепсы, трицепсы это моя слабость, как и тренажерный зал, который я всегда посещаю после работки, - со вздохом откликнулся я, и легко, как пушинку, приподнял над собой Леонида Осиповича на одной вытянутой руке.
- Ой, Герман, у меня уже голова закружилась, пожалуйста, отпустите, ради Бога, - пожаловался Леонид Осипович, заметно нервничая и подергивая в воздухе головой.
- Ну, что ж, бывает, - мудро заметил я, и опустил Леонида Осиповича обратно на дубовый паркет комнаты, рядом с дверью балкона.
- Да, сколько же у вас комнат-то? – восторженно подхохатывая, прошептал мой тесть, разглядывая пять золоченных дверей с зеркальными окошками в виде больших иллюминаторов, которые были в одной этой комнате.
- Всего лишь шестнадцать, - с сожалением заметил я.
- И что же, Мнемозина одна убирает все шестнадцать комнат?! – беспокойно вздохнул Леонид Осипович.
- Леонид Осипович, сколько у вас классов образования?!
- У меня ученая степень, Герман, я доктор биологических наук и всю свою жизнь посвятил изучению жизни северного оленя! – обиженно сощурился на меня Леонид Осипович, и даже слегка потрогал свою научную лысину, вроде как убеждаясь в собственной правоте.
« Неужели человечество будет добывать себе разум из таких людей как Леонид Осипович », - задумался я, а сам извинился перед ним и раскрыл дверь балкона.
При виде Кремля и набережной с храмом Спасителя лицо Леонида Осиповича заметно смягчилось и приобрело торжественно-патриотическую задумчивость. Он даже закурил с необычным пафосом, громко чиркая спичкой, и украдкой смахивая с щеки слезу. Я же поглядел вниз, во двор нашего дома, и тут же увидел какого-то бородатого мужика в грязной телогрейке, с какой-то животной яростью ковыряющегося в наших мусорных баках, и ужасно напоминающего собой питекантропа. Боже, и откуда взялся этот дикарь, ведь в центре всегда полно милиции, а у дома всегда дежурит охрана, и кто здесь наставил этих дурацких мусорных баков, если в нашем доме мусоропровод в каждой комнате?!
Леонид Осипович все плакал, глядя, на наши родные святыни и даже один раз перекрестился, а потом, когда стал бросать вниз окурок, тоже поглядел на этого мужика, и его благородное лицо сразу же исказила брезгливая гримаса.
- Вот до чего довели Россию! – громко заговорил он, эффектно жестикулируя руками как ветряными мельницами. – Всё чертовы олигархи! Была бы моя воля, всех бы засудил и посадил! Всех до одного!
Потом он внезапно поймал мой смущенный взгляд, и сам же вспыхнул как стыдливая девица.
- Это я не о вас, Герман, совершенно не о вас, - стал оправдываться передо мной Леонид Осипович, - это я о тех жуликах, которые обкрадывают наш народ!
- Да, ладно, ерунда, - улыбнулся я, обнимая слегка обескураженного тестя, - главное, чтобы черти не пробрались в наши добрые сны, и чтоб не было революций!
- Нет, Герман, ты не прав, - негромко заспорил со мной Леонид Осипович, снова закуривая, - революция нужна, но не такая, чтоб убивать и вешать всех богатых, а чтоб разумно поделить между гражданами все доходы! Чтобы каждому по труду, и каждому по его потребностям! Некое подобие шведского социализма!
- Но это же коммунистический лозунг! Вы, что, коммунист?!– возмутился я.
- А ты против коммунистов? – удивленно поглядел на меня тесть. – Впрочем, я и сам уже давно не коммунист! Идею предали, как продали и Россию! А верхушка компартии тоже давно продалась! Вся Россия продажная, а поэтому и выставлена на продажу! Аукцион, мать его ети! Короче, все наше государство прогнило и я знаю почему!
- И почему?
- Потому что в нем никогда не хватало Любви! – повысил голос тесть.
- Зато, чем меньше Любви, тем строже правосудие! - усмехнулся я.
- Чтоб чему-то научиться, надо любить, - не согласился со мной тесть.
- Все проходит, и Любовь, и политика, - немного отойдя от Леонида Осиповича, заговорил я, - но вот, торговля существовала всегда и будет существовать, потому что людям надо жрать, и жрать, и срать! Отсюда и производительность труда развивается! А любому хозяйству, магазину, заводу хозяин свой нужен! Не будет хозяина и будет сплошной бардак!
- А разве у нас в России сейчас не бардак, Герман?! Ты только махни за сто километров от Москвы и погляди, как там живут люди! – занервничал Леонид Осипович, - конечно, Герман, ты в этой темной водичке немало добра для себя наловил! – странно подмигивая, прошептал мне тесть. – Или ты думаешь, я не понимаю, откуда ты столько денег набрал, что решил нам с женой дом подарить?!
- Вообще-то, я делаю это от чистого сердца, - обиделся я, - а что касается капитализма, так не я один всю эту кашку заварил, и потом мне в этой кашке, или в темной водичке, как вы заметили совсем не плохо, ну, а поскольку вы мне, как-никак родные, я и вам тоже хорошо делаю! Разве не так?!
- А в этом никто и не сомневается, Герман, - вздохнул Леонид Осипович и опять поморщился, поглядев на ковыряющегося в помойке мужика, - и охота ему в этой грязи ковыряться?! Вот, чудик!
- Идеи часто лишают человечиков разума, - сказал я, и, взяв у тестя сигарету, тоже закурил.
- А как же спорт, как здоровье?! – опять подмигнул тесть.
- Хотя наши дороги и разошлись, но идти-то нам вместе, - шепнул я, и тут Леонид Осипович неожиданно схватил меня за ворот пиджака и нервно затряс.
- А теперь, негодяй, рассказывай, какого черта ты бьешь по жопе мою дочь?!
- Не знаю, - испуганно прошептал я, - все как-то само собой происходит! По согласию!
- Ты думаешь, я слепой и ничего не вижу, как ей бедняжке тяжело на заднице сидеть?!
- Да, между нами все добровольно происходит, - шепнул я, и Леонид Осипович, сильно закачавшись, отпустил меня.
- О, Боже, неужели моя дочь тоже извращенка?! – схватился он руками за голову, и трагически скорчив рожу, замолчал.
Интересно, и почему, любые нормальные человеческие чувства считаются извращениями?! Ну, если мне приятно, хорошо от этого, то, что из того, что я удовлетворяю себя каким-нибудь немыслимым способом?! Может, им просто завидно, что я не такой как все?!
- Как вы думаете, за преступления, которые не предусмотрены законом, можно наказывать?! – усмехнулся я, и бросил вниз окурок.
- От извращенцев я стараюсь держаться подальше, Герман, чтобы не сделать им ничего плохого, - исподлобья взглянул на меня Леонид Осипович.
- Неужели вы желаете испортить праздник собственной дочке?! – удивился я.
- Интересненько, почему крышка гроба со стороны его обитателя всегда обходится без украшений?! – призадумался Леонид Осипович, постукивая пальчиками по перилам балкона.
- Да, что вы такое говорите, Леонид Осипович, - разволновался я, - у меня от ваших слов даже мурашки по коже! Вы, что, испугать меня решили?!
- И все-таки говно это говно, даже если оно плавает сверху! – улыбнулся Леонид Осипович, и даже как-то странно приобнял меня, - эх, Герман, я давно уже убедился, что даже извращенцы могут быть вполне порядочными людьми! Не бойся! Я уж как-нибудь привыкну и к тебе, и к твоим необычным прихотям.
- Н-да, - пробормотал я, даже не зная, что ему в ответ сказать, - а можно я вас тоже как-нибудь похлещу?! По попе?!
- А вот этого, Герман, ты от меня никогда не дождешься! – отодвинулся от меня, быстро нахмурившийся Леонид Осипович.
- А жаль, - сочувственно улыбнулся я, - значит, я вас не правильно понял!
- Да уж, - Леонид Осипович взирал на меня с уже заметным испугом.
- Да, ладно, не бойтесь, я вас не трону, - заверил я его, и даже ободряюще похлопал по плечу, отчего Леонид Осипович еще больше завращал вытаращенными на меня глазами.
- Вот и до России докатилась мода на всякие грязные наслаждения, - с пафосом заговорил он, опять закуривая, - однако, самое ужасное, Герман, что стал вырождаться наш мужской класс, то есть пол! К примеру, эти голубые, они же и на эстраде поют, они же и законы издают! Дошло до того, что они узаконили однополые браки! Кстати, Герман, а ты, случаем, не голубой?! – внимательно пригляделся ко мне Леонид Осипович.
- Знаете, Леонид Осипович, вам лучше продолжить изучение вашего северного оленя! А то я боюсь, как бы отсутствие северного сияния над вашей головой не засорило вам мозги, - укоризненно вздохнул я, тоже забарабанив пальцами по перилам.
- Что, уже раздумал нам дом дарить в Подмосковье?! - злорадно воскликнул Леонид Осипович, стряхивая пепел мне на галстук.
- А вот и не раздумал, - усмехнулся я, - я свое слово всегда держу! Я честный!
- Да, ну, честный олигарх, впервые вижу, - изумился тесть, - да, ладно, ты уж не обижайся на меня!
- На правду не обижаются, за правду можно только поблагодарить, - попытался улыбнуться я, хотя эта улыбка далась мне с большим трудом.
- Ты, дружок, тут еще не разбуянился? - неожиданно зашла на балкон Елизавета Петровна, обращаясь к Леониду Осиповичу.
- Да, нет, мы тут с Германом просто беседуем на разные темы, - сразу же покраснел, как вареный рак, Леонид Осипович.
- Вы уж, в случае чего, на него не обижайтесь, - обратилась ко мне со льстивой улыбочкой Елизавета Петровна, - он там, на этом Севере, совсем одичал, общался в основном с одними чукчами, да с оленями! Вот и привык всех разыгрывать со всякими шуточками. Иной раз пристанет к какому-нибудь чукче и начнет всякую ерунду городить, одному скажет, ты почто мужчинами любуешься, другому, ты почто свою жену по жопе ремнем бьешь, а сам, сукин сын, наблюдает, реакцией по-научному интересуется!
- Да, что ты сама за ерунду-то городишь?! – всполошился Леонид Осипович. – Вот ведь дуреха, и понапридумывает же! – и сам на меня с такой лукавой улыбочкой глядит, ну, точно, черт из табакерки.
- Нет, Герман, признайтесь мне честно, он с вами не пытался шутить?! – пристала ко мне теща, цепляясь грязными руками за мое молодое чистое тело.
Надо срочно принять душ и намазаться антимикробной мазью!
- Мама, да что у вас здесь за шум?! – вышла на балкон повеселевшая Мнемозинка.
- Да, так ничего, - смутилась Елизавета Петровна, - давай-ка, дочка их оставим! Пусть себе болтают! – и они с ней ушли.
- Да, я на самом деле только пошутил, - смеясь, проговорил Леонид Осипович, - а ты, я как погляжу, тоже шутник! – и помахал перед моим носом указательным пальцем.
- Ага! – засмеялся я, и даже попросил у него сигарету, и мы вместе закурили.
- А все-таки признайся честно, Герман, - вкрадчиво за спиной у меня зашептал Леонид Осипович, - признайся, что ты все же попался на мою удочку!
- Даже и не знаю, что сказануть, - опустил я глаза, и глубоко затянувшись сигаретой, закашлялся.
- Знаешь, ты меня уж прости за такие шуточки, - прошептал Леонид Осипович, - а уж если вам так нравится лупить друг друга по заднице, так лупите себе на здоровье, сколько вам захочется! Это же ваша семья, и вы сами вправе в своей семье вести себя как вам будет угодно, и никто, даже мы с Лизой не имеем никакого права вмешиваться в вашу жизнь. Самое главное, что Мнемозина любит тебя, и я это вижу, и одобряю! – Леонид Осипович с чувством пожал мне руку и долго ее тряс своей немытой ручищей, глядя каким-то странным и загадочным взглядом мне в глаза. И было совершенно непонятно, говорит он правду или льстит, а может, просто издевается надо мной, но я все равно прослезился, и почувствовал себя от этого абсолютным дураком.
- Извините, мне надо принять душ, - сказал я, намереваясь покинуть его.
- А рядом с домом река-то есть?! – спросил меня Леонид Осипович,
- С каким домом,- возмутился я, отдергивая руку, - ах, да, да, конечно есть, река Ока протекает, - припомнил я, - этот дом как раз на берегу Оки и стоит!
- Это хорошо! – и он снова радостно похлопал меня грязной лапой по моим накачанным мышцам. – Я, видишь ли, рыбалку очень люблю! Просто обожаю!
- Я вам лодку куплю, и пристань рядом с домиком оборудую, - сказал я, - только дайте мне для души душ принять.
- Лучше катер, Герман, - нахально сощурился на меня Леонид Осипович, - и с хорошим японским мотором, а то у меня от весел руки заболят.
- Хорошо, будет вам и катерок, и ветерок, - пообещал я, уже выходя с балкона.
- И за что я люблю тебя, подлеца, и сам не знаю, - весело рассмеялся тесть, и обнял меня. Вот, препротивная сволочь, везде, где мог, меня всего расцеловал, наделив микробами!
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: ЧИСТОТА:
Поскольку я люблю Мнемозинку, то я должен всегда содержать себя в идеальной чистоте. Я должен бояться грязных рук, чудовищно заразных прикосновений, любых сексуально обозначенных проникновений, и даже саму Мнемозинку любить только чистой любовью, соблюдая необходимую при этом дистанцию, и никогда не нарушая ее…
Каждый день я с неутомимой настойчивостью промываю себя множеством дезинфицирующих средств, все свое тело, все кожные и волосяные покровы, обмазываю себя противогрибковыми и противовирусными мазями, брызгаю в ротик аэрозолем после каждого неожиданно случившегося поцелуя, ежедневно полощу его настойкой перца …После любых грязных прикосновений, и даже после чувственно-сексуальных прикосновений Мнемозинки я бегу принимать душ с дегтярным гелем, после чего мажу скипидаром свои самые интимные местечки… Конечно, мне немного больно, но что не сделаешь ради чистоты?!
ГЛАВА 5 МУЗЫКА В СОРТИРЕ
Мне стоило огромного труда уговорить Мнемозинку поехать на Кипр, все же ей почему-то захотелось, чтобы лишение ее невинности, как и зачатие нашего будущего ребенка происходило не на Кипре, а в России.
- Послушай, нам надо отдохнуть от твоих родителей, - уговаривал ее я, - и для здоровья отдых на море полезен! Морской йод усиливает кровообращение сосудов, и сердце, и легкие просто отдыхают! Все тело на море становится невесомым, как у космонавта! И главное, очень здорово укрепляются нервишки!
- Ты уже устал от моих родителей?! – возмутилась Мнемозинка, - вот уж не знала!
- Послушай, не обижайся, но твой папаша все время то шутит, как идиот, то дает мне какие-то дурацкие наставления, а твоя мамаша все время пытается меня то успокоить, то полечить от какой-то болезни! И все время обнимают, цепляются за меня своими грязными, потными руками! И потом я все-таки свободный человек, и привык общаться с теми людьми, которые мне нравятся!
- Значит, тебе мои родители не нравятся, - закричала плачущая Мнемозинка.
- Я этого не говорил, и, пожалуйста, потише, а то, не дай Бог, они еще услышат! Я их люблю и уважаю, но у нас несколько разные взгляды на жизнь, и поэтому я думаю, что все же было бы лучше, если б мы общались с ними как-нибудь пореже, - говорил я ей перед нашим отъездом.
- Хорошо, - согласилась тогда Мнемозинка, - но дай мне слово, что ты все же сдержишь свое обещание, и сделаешь меня и женщиной, и матерью своего ребенка!
- Ах, Мнемозиночка, - я радостно ее поцеловал, хотя и с долей некоторого отвращения, а потом, сбрызнув рот противомикробным арозольчиком, быстро уговорил провести с ней еще один «парад планет», как я называл свое любимое упражнение. На этот раз я вдел ремень в специальный чехол из поролона, а в зубы ей вставил специальную палочку из бамбука, чтобы не было сильного шума. И окунулся в атмосферу истинного наслаждения!
- Это что такое?! – вошла неожиданно в нашу спальню Елизавета Петровна.
И черт ее дернул сюда зайти в самый неподходящий момент! И Верка, курва, домработница несчастная, забыла, видно, двери в нижнем этаже закрыть.
- Теща, - сказал я, безбоязненно схватив ручкой в перчатке, пропитавшейся антимикробной мазью, за руку изумленную Елизавету Петровну, выводя ее из нашей спальни, - теща, не пробуждайте, пожалуйста, дурных ассоциаций, если вы к тому же не способны их усыплять! У нас есть свои маленькие радости, но они не для всех!
И вывел ее, бедную, наверх, с нашего нижнего этажа.
- О, что теперь будет, - расстроилась Мнемозинка, - мама же теперь будет плохо о нас думать!!!
- В уважающих себя матерях, тоже должно быть место для стыда! – отпарировал я ее фразу, и Мнемозинка вроде бы как успокоилась. И потом, разве я не красивый и не богатый муж, которого она должна всегда слушаться?!
А через день мы уже были на Кипре. Прекрасный воздух, море, игра в теннис, все вроде бы настраивало нас на романтический лад, но стоило лишь раз вспомнить о том, сколько мужчин пользовались моей Мнемозинкой, как желание облечь красоту наших чувств, в красоту нашей безумной связи тотчас же испарилось. Каждый вечер перед сном моя наивная Мнемозинка пила со мной чай, и каждый вечер перед сном я подбрасывал ей в чай изрядную дозу вирнола, после чего она спала уже как убитая. Я же с ужасной жалостью прислушивался к ее бесстыдному храпу и думал, что благодаря мне Мнемозинка стала вести жизнь безгрешной великомученицы, и может быть, благодаря мне она еще прослывет святой.
Все-таки ареол святости для женщины особенно в наши дни строго необходим! Всю жизнь я ее буду мучить, бить, истязать, кормить на ночь снотворным, а потом напишу об этом книгу и в самом деле сделаю ее святой.
Почти каждый день, сонная как муха, Мнемозинка еле-еле поднималась с кровати, и что-нибудь жевала, потом едва доходила до моря и даже не купалась, а только окуналась, а после снова еле-еле волочилась домой. Ближе к вечеру, когда она уже снова наполнялась бодростью и здоровьем, я снова кидал ей в чай снотворное и дожидался своего блаженного часа, чтобы снова с чудовищным стыдом и какой-то непонятной радостью вслушаться в ее звериный храп, вдохнуть запах ее сонного тела, уже пропитавшегося чудесной мазью Кацунюка, и похлопать от души плеточкой по ее оголенным ягодичкам.
Ну, а уж потом уснуть сном младенца, безгрешного и чистого, как она сама, ставшая только благодаря мне, такой чистой и незапятнанной!
Говорят, из таких женщин создают храмы, и молятся уже не Богу, а им, греховным и срамным частям тела. Иногда мне хочется отрезать свой член, чтобы никогда уже не быть мужчиной, настолько бывает порой противна и омерзительна эта животная связь. Люди как-будто уже заранее заключают в себе что-то страшное, как саму смерть, и даже когда они наполняются оргазмом, и им не хватает воздуха, они дышат как рыбы, выброшенные на берег, то есть попадают в чужую для них среду, забывают про все и целиком поклоняются как своим, так и чужим детородным органам. Люди – грязные сволочи, они не понимают того, что творят, и может, поэтому мне так приятно бить по попе Мнемозинку, потому что я осознаю, что бью ее за дело, бью за грех, за грязь, за связь, которая лишает ее напрочь духовного смысла! Жаль, конечно, что она в это время спит и ничего не чувствует, но лишать себя такого блаженства я тоже не могу, а днем она бывает такая жалкая, такая сонная, что у меня никак не подымается рука! О, Боже, она такая красивая, неужели свет может исходить из такой чудовищной и грязной души?!
И почему мой страх, мое смущение перед этой виноватой душой настолько огромен, что я не могу, как все остальные быть обыкновенным самцом, и не есть ли мое бездействие тоже грех перед Богом, а если грех, то, как он вообще допустил его?! Ведь это же ужасно и незакономерно. Я гляжу на нее спящую, чуть дыша, дотрагиваюсь до нее и тут же с ужасом отскакиваю как от вселенской заразы! Неужели вся моя жизнь навсегда останется только попыткою или усилием переломить самого себя, изувечить, чтобы стать таким же реальным, как все эти обыденные грешные твари, что всю жизнь только и делают, что сношаются, и так глупо радуются своему животному забвению, даже осознавая всю его непристойность!
Неужели люди не могут любить друг друга духовно, на расстоянии, как дети?! Неужели им обязательно нужен этот грязный отвратительный секс? Детородные органы согревают им душу, и это, и есть его ужасная суть. Недаром, этими органами не только зарождают новую жизнь, но еще и испражняются! И будто в насмешку Бог дал мне заниматься производством унитазов и сливных бачков!
Воистину, грязь человеческая имеет смысл только физиологического употребления! А всякие там цветочки, стишки, признания и клятвы, взаимные предваряющие сношения ласки, всего лишь мучительно-стыдливое приложение к их физиологическому употреблению себя в пищу! Употребление себя в чужое животное состояние! Однако, именно я себя до такого употребления не допустил, и судьбою своей Мнемозинки распоряжался как Бог. Я делал с нею все, что хотел, а она, бедняжка, об этом не догадывалась, поскольку ее очень радовал молодой, красивый, богатый муж, ну, а свою противоестественную сонливость она списывала на собственное нездоровье из-за перемены климата.
Однажды на пляже, когда она все еще полусонная снова попросила меня о сексе, я даже умудрился ей сказать, что уже лишил ее невинности, и что вполне возможно она станет матерью моего ребенка. Эта новость ее так потрясла и обрадовала, что она вмиг протрезвела, и даже на пляже прилюдно чуть не изнасиловала меня.
Пришлось моей Мнемозинке удвоить дозу снотворного! Так что на следующий день она поднялась только в полдень, к обеду. Я за это время уже успел сходить искупаться и поиграть с нашим соседом по отелю, владельцем бензоколонки, Мишаней в теннис. Мишаня слишком подозрительно интересовался у меня, почему моя жена ходит вся такая сонная и подолгу спит. Пришлось и ему наврать с три короба! Сказал, что у нее такая болезнь, что она из-за любого малейшего волнения впадает в спячку как медведь по зиме.
- Надо же, какие есть болезни на свете, - удивлялся Мишаня.
И все же, хотя он мне и поверил, я после этого старался избегать с ним каких-либо встреч. Как говорится, не буди лиха и сиди тихо!
- Почему ты так сторонишься этого мужчину? - зевнула за обедом Мнемозинка.
И тут мне опять пришлось ей наплести что-то вроде того, что он мой конкурент по бизнесу и поэтому общение с ним может быть для нашей семьи очень вредно.
Мнемозинка мне тут же поверила и тоже стала бояться Мишаню, поэтому, когда этот здоровенный осел неожиданно присел с нами за стол, она заорала на весь зал таким чудовищным матерком, что Мишаня отскочил от нашего стола как ошпаренный, даже стул уронил! С этих пор многие отдыхающие сочли мою жену сумасшедшей, и по возможности старались пореже попадаться нам на глаза.
- Какие все-таки люди сволочи! – жаловалась, глубоко зевая, Мнемозинка.
- А ты еще сомневалась, - усмехался я и снова подбрасывал ей вирнол.
Таблетки растворялись с шипением и поэтому, чтобы не привлекать чье-то внима-ние, я целовал Мнемозинку. Она как сонная рыбка раскрывала свой жалкий ротик и еле-еле прикасалась ко мне, а по всему моему телу разливалась какая-то странная жалость, и я думал о себе, как о самом нечестном и самом несчастном человеке, а самое главное, меня ужасно бесила собственная ложь.
- И во имя чего я лгу? – спрашивал я себя и тут же отвечал, - чтобы не потерять ее!
Плохая она или хорошая, но она моя, она вся в моей власти и я делаю с ней все, что угодно. Например, после «парада планет», я научился втирать в ее иссеченные плеткой ягодицы питательный крем с облепихой, после чего рубцы и ссадины быстро затягивались, и Мнемозинке было уже совсем, почти не больно сидеть на попе! О, Боже, я играю роль, едва надеясь на аплодисменты! Если только закидают какими-нибудь тухлыми яйцами! Интересно еще, как бы поступили Леонид Осипович и Елизавета Петровна, узнав об этом?! Наверное, попытались бы отнять Мнемозинку у меня, а меня самого упечь за решетку, Боже, как интересно! Я псих, садист-одиночка, но об этом никто не догадывает-ся, даже Мнемозинка бедная думает, что у меня что-то не в порядке с головой!
Это у человека, сумевшего в этой ****ской стране организовать свой бизнес и получить прибыль, и не от нефти с газом, или золота с платиной, а от обыкновенных унитазов! Срать надо поменьше, господа! А пока извольте, купить себе унитаз на любой вкус, выбор очень большой, есть даже с музыкой, вода льется из сливного бачка, а в это время грохочет сексуально распущенная музыка Оффенбаха! И человек неожиданно наполняется гордостью от того, что только что испражнился! Очистил свое брюхо! Запачкал своим говном всю родную планету!
Когда Елизавета Петровна зашла в первый раз в наш туалет, она оттуда выскочила пулей, чуть ли не без трусов! Вот насколько наших необразованных граждан, а особенно гражданок, пугает музыка Оффенбаха во время ритуального опорожнения кишечника!
Боже Всемилостивый! Прости мне грехи мои, хотя бы за музыку в сортире, ведь это я сделал для того, чтобы люди наслаждались собственным сраньем и облегчались безо всякой заботы! Чтобы когда их мучил запор или понос, они могли бы забыться в ласковой истоме французских опереток, а когда подтирались бумагой, слышали звон хрустальных бокальчиков! Помните граждане! Все на этой земле рано или поздно превратиться в говно! Поэтому я пою свою хвалебную песню в честь говна, приносящего деньги!
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: АТОПОС ( странный, неуместный ): Мнемозинка волшебным образом отвечает необычности моего желания, и больше всего моему неординарному характеру, всему стилю моего поведения…
Иными словами, Мнемозинка – служанка, раба моего Атопоса, и будет служить ему до конца своих дней…Правда, иногда мне кажется, что своей атопичностью я привожу ее в дрожь…Возможно, и сама жизнь со мной ей кажется мучительно ложной вещью…Впрочем, любой из нас остается до конца невыясненным, а значит, и неутоленным, невостребованным, как само желание…Мнемозинка хочет секса, требует секса, ищет его в моих бедных чреслах, но все же, если она захочет, она может превзойти саму себя, взяв себе за истину, что секс – это всегда грязь, место общей мерзости и действие всеобщего отвращения, превращения всех без исключения в скотов…Мой Атопос бережет Мнемозинку и не дает ей оскотиниться, и пусть она этого еще не понимает до конца, но она уже это терпит, а значит, есть надежда на полное ее выздоровление…
ГЛАВА 6 БОГАТСТВО КАК ПРИМАНКА
- Женщин и водки! – всю дорогу в самолете орал пьяный Мишаня.
Его худосочная жена в огромных очках, как лупоглазая дива, наполнилась страданием. Моя же Мнемозинка спала как убитая. Вид кучерявых облаков, скрывающих землю, впечатлял как стадо баранов. Я же был все добрее и добрее к Мнемозинке, в последнее время я заменил кожаную плеточку, скрученную морскими узлами на страусиный веер, который по дешевке купил на Кипре у одного грека, а чтобы веер не сломался, я обшил его льняной тканью. От такого кнута на милой попке моей благоверной не оставалось никаких следов. Она даже стала подумывать, что я бросил свое ужасное занятие, а я же только исхитрился попрятать свои безумные пороки, а потом, какие это еще пороки, ну, подумаешь похлестать разок-другой по попке своей же женушки! Какой же это порок или грех?! Это не грязный секс, от которого случаются всякие заразы или громко орущие дети! Это просто «парад планет», мое маленькое безобидное хобби! Кстати, вид крови нисколько не возбуждал меня! Было время, когда я радовался мучениям Мнемозинки и ее ранам на попе, но как говорится, все течет, все изменяется. В общем, игра осталась, а правила изменились! Раньше мне доставляло удовольствие причинять боль своей Мнемозинке, сейчас же боль ушла на задний план, хотя сам процесс все еще увлекал меня! Самое главное, что с помощью сильных транквилизаторов я сумел превратить жену в спящую царевну, в жалкую сомнамбулу, которая никогда не пробуждается до конца, и которая теперь мне покорна как маленькая несмышленая овечка! Вот и сейчас она проснулась и так сильно испуганно схватилась за мою ручку, словно я вот-вот исчезну. Да уж, раньше бедняжка хотела секса, а сейчас ей достаточно одного моего присутствия!
Я глажу Мнемозинку ладошкой по голове, а моя Мнемозинка всхлипывает! Все-таки эти таблетки, кажется, здорово влияют на психику.
- Ты, знаешь, я, наверное, очень больна, - шепчет Мнемозинка, - у меня такое чувство, что я ничего не могу, и мне ничего не хочется! Но больше всего я боюсь, что ты, увидев, в какую разбитую колоду я превратилась, возьмешь и бросишь меня! Ведь ты в последнее время даже перестал бить меня своей плеткой!
- Ну, что ты, Мнемозинка,- улыбнулся я, крепко сжимая ее руку и внутренне содрогаясь от мысли, что она меня любит, - это совсем ничего, что ты приболела, такое часто бывает со многими людьми из-за перемены климата.
- Может ты и прав, - она попробовала улыбнуться, но губы ее не слушались, и вскоре она опять уснула.
- Да, блин, несчастная девка, - зашептал сзади меня уже давно притихший Мишаня, - ты уж, друг ее не бросай! Все равно она, видно, скоро отмучается!
- Да, что ты такое болтаешь, придурок?! – возмутилась его лупоглазая жена.
- Сама молчи, дура! С человеком поговорить не даешь! – обиделся Мишаня. – Эх, была бы ты такая же больная, я бы тебя тоже жалел и кормил из ложечки! – Мишаня призадумался и мечтательно вздохнул.
- Придурок! – еще раз возмутилась его жена и окончательно замолчала.
Самолет приближался к Москве, а меня мучило какое-то странное беспокойство, как Леонид Осипович и Елизавета Петровна отнесутся к сонливому и беспомощному состоянию своей дочери, и не захотят ли сводить ее к врачу?!
- Надо им сделать кругосветное турне, - вдруг осенило меня, - ну, а там можно еще что-нибудь придумать!
- Ты зря это, - прошептала во сне Мнемозинка, и я сразу весь похолодел.
Бывают же такие совпадения, от которых медленно, но верно сходишь с ума, а потом, когда ты поступаешь не совсем красиво, тебя еще начинает мучить твоя же глупая совесть! И откуда она взялась, дрянь такая?! А тут еще Мнемозинка во сне что-то припоминает, бредит, шепчет! И почему я живу такой ужасной жизнью? Неужели нет никакого другого выхода?!
- Для тебя нет! – ответило мое подсознание, и я от такого внутреннего диалога даже прослезился.
Себя пожалел, придурок! Придурок! Придурок! Возможно, все мужчины придурки, раз так своевольничают со своими женами! Они бы может и рады не своевольничать, но сама природа их призывает все брать в свои руки, все, что плохо лежит, да еще под тобою шевелится! А потом, когда есть возможность почувствовать себя хозяином хотя бы одной красивой рабыни, то почему бы, этой возможностью не воспользоваться?! Превратить современного человека в раба абсолютно не сложно, главное, чтобы он сам об этом ничего не знал! То, что я молод, красив и богат, это всего лишь приманка! Мнемозинка как муха один лишь раз присела на мою паутинку, и сразу попалась! Конечно, примитивному большинству нравится только секс, мне же неожиданно стало нравиться превращать свою Мнемозинку в беспомощное дитя! Я буду кормить ее с ложечки как ребенка, и наслаждаться ее сонливым курлыканьем! И бить ее спящую по попе я буду нежно-нежно, чтобы не разбудить ее. И спящую натирать своей противомикробной мазью! Она будет еле вставать, еле ходить и держаться за меня, а я буду наполняться гордостью как самый внимательный хозяин к собственной рабыне, и даже не как к рабыне, а как к своей живой игрушке!
Между тем, наш самолет должен был очень скоро приземлиться в Домодедове, поэтому я попросил стюардессу сделать для Мнемозинки крепкий кофе.
Кофе действительно ее отрезвил, но ненадолго, поэтому из самолета по трапу, я ее почти нес на себе.
Заботливый Мишаня хотел мне помочь, и чуть было уже не подхватил мою Мнемозинку за бедра, но тут же получил от супруги прекрасный гол, удар миниатюрной, но весьма увесистой сумочкой между глаз.
- Сука! – только и смог из себя выдавить незадачливый Мишаня, быстро оставив нас с Мнемозинкой в покое.
- Что это с ней? – наперебой стали меня спрашивать встревоженные Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, видя, как сонная Мнемозинка повисла у меня на плече.
- Да, вчера в баре немного перебрала, - слегка потупившись, ответил я.
- Нет, это все от климата, - пробормотала Мнемозинка и снова вырубилась.
- Вроде она и не пила никогда, - озадаченно вздохнула Елизавета Петровна.
- Видно, уже научилась, - нахмурился Леонид Осипович, - денег-то у них куры не клюют, вот они и швыряются деньгами!
- Да, причем здесь деньги-то, - обиделся я, - просто был прощальный ужин, ну и выпили немного! И вообще, Владик здесь?! – спросил я про своего водителя.
- Здесь, шеф, - вышел из-за колонны улыбающийся Владик.
- На, бери Мнемозинку, и положи на заднее сиденье, только осторожнее, дурак, не урони! – и я ловко перекинул Мнемозинку с плеча на плечо Владика.
- Вы прямо как с вещью обращаетесь с моей дочерью! – обозлилась теща. – То плеткой своей ее по заднице колотите, то спаиваете ее какой-то гадостью!
- Да, дорогой Герман, надо как-то уже перевоспитываться, - заговорил тесть со льстивой улыбкой, наступая при этом на ногу Елизавете Петровне.
- Как вам катер, понравился?! – спросил я.
- Ну, катер просто загляденье, - еще шире улыбнулся тесть, - двухмоторный, с широкой просторной каютой!
- Он туда уже девок стал водить! – пожаловалась Елизавета Петровна.
- Никакие это не девки, а женщины, врачи, когда мне плохо с сердцем, я всегда вызываю «скорую», и поскольку мне понравилось находиться на катере в кают-компании, мне там врачи и делают укол! – стал оправдываться Леонид Осипович.
- А зачем ты с ними затем по Оке-то гоняешь? – закричала Елизавета Петровна, – тоже, что ли сердце свое лечишь?!
- Да, просто хочется сделать людям приятное, вот и катаю их понемногу, - смущенно улыбнулся тесть.
- Однако я уже устал и надо ехать, - заметил я, - кстати, чтобы не будить Мнемозинку, поедете на такси, а мы к вам завтра приедем! Так что, езжайте к себе домой!
- Это как-то не по-людски, Герман, - заволновалась Елизавета Петровна, - надо хотя бы чайку попить с тортиком в честь приезда!
- Нет, теща, нам надо отдохнуть, - вздохнул я, - кстати, я вам с Леонидом Осиповичем приобрел тур, кругосветное путешествие на теплоходе! Сначала поедете в Париж отдыхать, потом в Англию, а оттуда уже на теплоход и в Америку, потом будет Австралия, Океания, а потом назад до Европы!
- Странно, чего это ты, Герман, такой добрый-то?! – неожиданно заорала теща.
- Слушай, чего ты так орешь-то?! – возмутился тесть. – Человек добро нам делает, а ты все время чем-то недовольна!
Люди вокруг нас даже оглядываться начали.
- Ну и семейка, вот уж вляпался, - с тревогой подумал я, – неужели и я с Мнемозинкой дойду до такого же маразма?! Нет уж, лучше в петлю какую-нибудь башку свою сунуть, чем терпеть над собой такие издевательства!
- Извините, мне уже пора! – покачал я удрученно головой и направился из аэропорта к машине, где меня поджидал Владик, наверняка, уже успевший уложить Мнемозинку на заднее сиденье моего золотистого «Мерседеса».
- Вы уж простите ее, у нее просто климакс от жары, - догнал меня у самой машины запыхавшийся от бега Леонид Осипович.
- И как вы ее терпите?! – удивленно прошептал я. – Ведь от одного только ее крика невзначай и помереть можно!
- Ну, так уж и помереть, - лукаво заулыбался Леонид Осипович, обнимая меня, - ладно, ты уж, Герман, не обращай на нее внимания. Это ей, наверняка, нездоровится! А вот за турне большое спасибо!
И поцеловал меня сукин сын прямо в губы, а еще подозревал во мне голубого! А сам с поцелуями лезет!
А может он мне таким образом рот затыкает?! Или заразить чем-нибудь хочет?!
- Герман, а у тебя денег не будет немного до этого самого турне? – зашептал Леонид Осипович.
- Так я же вам оставил несколько тысяч евро, вы что, уже за две недели все истратили?! – возмутился я.
- Тише, Герман, тише, - еще более мягко и успокаивающе зашептал Леонид Осипович, - просто моя стерва все забрала себе до копейки и держит меня около себя, как кота помойного!
- Ну, уж и вправду помойного?! – усмехнулся я, и быстро отсчитал тестю тысячу евро.
- Спасибо, касатик, Родина-мать тебя не забудет, - тесть снова облапал меня потными грязными ручищами, и побежал в аэропорт успокаивать тещу, а я весь обмазался антимикробной мазью, быстро прополаскал свой рот настойкой перца, и только потом сел в машину.
- И зачем вы ему столько денег дали, он же их все пропьет, да на баб спустит! – заулыбался Владик.
- А ты откуда знаешь? – спросил я, украдкой косясь на спящую Мнемозинку.
- Так он без вас меня постоянно эксплуатировал, то в кабак, то по проституткам его возил, - обиженно почесал свой длинный нос Владик.
- Да, тише ты, дурачина, а то Мнемозинка проснется, - одернул я его, - мало ли чего не бывает на свете! Если б ты половину своей жизни изучал северного оленя, может быть, и не так еще свихнулся!
- Уж это точно, - хмыкнул довольный Владик, трогаясь с места.
Совсем рядом, невдалеке от нас суровая теща уже вела за руку притихшего тестя к одному из стоящих такси, и мне почему-то Леонида Осиповича стало жалко, и он, как бы в подтверждение моего сочувствия, помахал мне рукой, тут же получив от своей жены подзатыльник.
- Интересно, как быстро я отправлю их в путешествие?! – вслух задумался я.
- Все очень просто, - пробормотала во сне Мнемозинка, и я опять похолодел.
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: НЕВИННОСТЬ:
Невинность Мнемозинки я однажды прочитал в ее глазах. Невинность Мнемозинки борется сама с собой, она вне ее характера и вне ее судьбы, но иногда она выражает собою ее постоянно голодную потребность испачкаться о любое живое существо, соответствующее ее половой ущербности. Пол – это уже сама ущербность, а влюбленные, т.е. сексуально-влюбленные – это ущербные люди. Пол – признак деградации и вымирания всей человеческой цивилизации…
Поэтому я бережно охраняю невинность Мнемозинки, постоянно укладывая ее в сон с помощью вирнола.
СОН : Более всего я очарован сном Мнемозинки… Во сне проявляются все ее невинные черты, во сне она словно возвращается назад, в свое детство, в тихое и укромное засыпание под одеялом… Она даже спит как ребенок, и также как ребенок свертывается калачиком… Она беззащитна во сне и признается в этом самой позой, покоем своих обездвиженных рук, спокойствием чуть слышного дыхания, а самое главное, оцепенелостью своего полового органа.
Во сне она никогда не занимается онанизмом, отчего выглядит так очаровательно, как сказка, нарисованная на картинке.. Правда, иногда во сне она стонет, беспокоя меня своей генитальной эрекцией, но бывает это, слава Богу, так редко, что я все чаще не сплю, любуясь как спит Мнемозинка.
ГЛАВА 7 ЛЮБОПЫТСТВО ИЗ БЕЗУМНОГО ВЕРЧЕНЬЯ
Все действительно, оказалось очень просто, как пробормотала во сне Мнемозинка. Идея кругосветного турне очень увлекла тестя с тещей, а слабость и сонливость была оправдана как переменой климата, так и прощальной попойкой.
- А я вроде и не помню, чтобы я пила, - зевала за столом Мнемозинка.
- Ах, дочка, какая же ты у нас шутница, - заулыбалась Елизавета Петровна, ее вчерашнее, подозрительное и одновременно язвительное отношение ко мне совершенно испарилось.
- Да, уж, дочка, ты уж постарайся все вспомнить! – поддержал жену Леонид Осипович.
- И чего вы ко мне пристали, я спать хочу! – снова зевнула Мнемозинка.
- Это у тебя от недосыпания, - вздохнула теща и, взяв Мнемозинку за руку, повела ее в спальню.
- Совсем, прямо, как ребенок стала, - с улыбкой оглянулась теща на меня, и закрыла за собой дверь в гостиную.
- Конечно, Герман, два месяца на одном и том же корабле, наверное, скучно будет, зато мы весь мир увидим, - зашептал тесть, когда мы остались одни.
- Ну, почему же скучно, - улыбнулся я, хитро поглядывая на тестя, - теплоход очень большой, там есть и бассейн, и кинозал, и множество ресторанов, баров, это считай, как небольшой город.
- А что, и проститутки там тоже есть? – заметно оживился тесть.
- Конечно, есть! Для тебя, дорогой тесть, у меня все есть! – засмеялся я, смело хлопая Леонида Осиповича по плечу рукой в резиновой перчатке.
- Тише, Герман, а то жена услышит, - взмолился тесть, - а как же их там можно распознать-то?
- Да, они сами кому угодно будут на шею вешаться! А потом там вся обслуга-прислуга этим занимается, это у них как дополнительный источник дохода! Но презервативы, Леонид Осипович, обязательно захватите, сейчас в мире всякой заразы, сам знаешь, сколько!
- Уж об этом, Герман, можешь не беспокоиться! – сразу повеселел тесть.
- И зачем я это ему говорю, - задумался я, - неужели только для того, чтобы сойти за своего, и побыстрее их отправить в эту чертову кругосветку?!
- А Мнемозинку-то не спаивай, все-таки дитя родное! – вдруг всхлипнул Леонид Осипович, а что это ты в перчатках резиновых?!
- Это я от аллегрии лечусь, - шепнул, покраснев я.
- Бедный Герман, такой молодой, и уже весь больной, - всхлипнул Леонид Осипович.
- Да, ничего страшного, скоро пройдет, - еще больше смутился я.
- И все-равно ты очень бедный, - продолжал всхлипывать Леонид Осипович.
Только сейчас я обратил внимание, что он уже где-то наклюкался.
- А денежку-то ты мне еще подбрось, - сквозь слезы нахально улыбнулся тесть.
- На проституток, что ли?! – усмехнулся я.
- Ну, Герман, ну, я же просил тебя потише, зачем это моей жене знать ?! - опять перешел на шепот Леонид Осипович.
- Ладно, - вздохнул я, и протянул ему пачку евро, - этого хватит?!
- Сейчас, подожди, - оживился Леонид Осипович и со всей осторожностью стал пересчитывать деньги, тут же рассовывая их по карманам, а несколько купюр он умудрился даже засунуть себе в носки.
- Экий вы, Леонид Осипович, предусмотрительный! – удивился я.
- Да, Герман, жизнь научила меня очень многому! - заулыбался Леонид Осипович.
- А что это ты такой сегодня радостный-то? – вошла в гостиную Елизавета Петровна и начала с подозрительной гримасой внюхиваться в окружающий воздух.
- Что, уже выпил?! – она склонила голову над покорно раскрывшим свой рот Леонидом Осиповичем.
- Ну, так и есть, - усмехнулась она, - эх, Лёня, у тебя же сердце больное! О чем ты только думаешь?
- Так я ничего, я не с Германом, а с утра чуть-чуть бальзамчику «Рижского» выпил, - виновато улыбнулся тесть.
- Знаю я твое чуть-чуть! Хоть бы вы, Герман, как-нибудь на него повлияли! – обеспокоено вздохнула Елизавета Петровна. – Хотя может, вы тоже любитель?
- Да, нет, меня к этому как-то не влечет, - я рассеянно взглянул на них и подумал: « Неужели они скоро все-таки уберутся отсюда?!»
- Когда же мы, Герман, отъезжаем? – спросила теща.
- Завтра, я уже звонил! – я немного приврал, хотя Владик уже сегодня должен был приобрести билеты на завтрашний рейс!
- А что так быстро-то?! – удивилась Елизавета Петровна.
- Следующее турне только через полгода будет, - опять соврал я.
Ненависть с презрением лишали меня всякого стыда, поэтому вралось легко и свободно.
- Эх, дорогая, я всю жизнь об этом мечтал! – сжал в своих лицемерных объятиях Елизавету Петровну Леонид Осипович. – Герман такой молодец, и так о нас с тобой заботится!
- Вот это-то мне и не нравится! – задумчиво поглядела на меня Елизавета Петровна. – Неспроста все это, Осипыч, ой, неспроста!
Опять ее дурацкое подозрение! Еще немного, и она выведет меня из себя!
- Лизка, ну, ты неисправима! – засмеялся Леонид Осипович, подмигивая мне левым глазом. – Она, Герман, там, на севере привыкла от скуки из себя детектива разыгрывать!
Из любой мухи слона сделает! А кто чего потеряет – любую мелочь отыщет!
Боже, и чего они все болтают, неужели они все еще не понимают, что я от них устал! Время идет, а я все никак не дождусь их отъезда!
- Да, любая женщина, дорогой, сумеет постоять сама за себя, было бы только от кого защищаться! – хитро улыбнулась Елизавета Петровна.
- Эта дура еще надо мной издевается, - подумал я, - а я как дурак делаю им еще турне по всему свету!
Впрочем, я их и отправляю туда, чтобы подольше их не видеть, а приедут, так может, еще чего-нибудь придумаю! Я уже хотел от них как-то отделаться, но в это мгновение в гостиную вплыла моя сонуля, моя Мнемозинка!
- Мама! Папа! Вы не должны уезжать и бросать меня одну! – неожиданно заплакала Мнемозиночка, бросаясь к ним.
Черт! Выходит, она все слышала и стояла под дверью! Боже! Мне же скоро опять надо дать ей таблетки, уже и время подходит!
- А как же я, Мнемозинка?! – я постарался изобразить на своем лице серьезную обиду, и кажется, у меня это получилось, потому что теща вдруг встала на мою защиту.
- Мужа обижать, дочка, нехорошо! – насупилась Елизавета Петровна. – И потом, через два месяца мы уже приедем!
- Не знаю, не знаю, - поморщилась Мнемозинка, - Герману я, конечно, доверяю, но мне почему-то все равно очень страшно! Вот, увидите, если уедете отсюда, то обязательно что-нибудь случится! – еще громче заплакала она.
- Эх, ты, рева-корова, - прижал ее к себе Леонид Осипович, - и охота тебе реветь?! Ну, сама подумай, что с тобой может случиться, если ты живешь с таким любящим и таким заботливым мужем?
Мнемозинка немного поприглядывалась ко мне, и вскоре заулыбалась, убаюканная речами и ласками своего отца.
- Прости меня, Герман, даже не знаю, что это на меня такое нашло! – подошла Мнемозинка, обнимая меня.
- Да уж, Герман, ты ее постарайся понять и простить, - заулыбались хором тесть с тещей.
- Ничего, голубчики, - усмехнулся я про себя, - еще одна ночка, и вы быстро смотаетесь глядеть на белый свет, а ваша дочка будет целиком в моих руках! И уж тогда я постараюсь ее осчастливить, дорогую мою! Конечно, сам я с ней этим грязным сексом заниматься не буду, зато куплю ей в подарок пластиковый фаллоимитатор с пятискоростным режимом. Я видел такие в секс-шопах на большой массивной подставке, и действуют они от обыкновенной электросети! А я понаблюдаю, все-таки интересно, как Мнемозинка будет заниматься сексом с машиной, и потом к машине невозможно приревновать, это все-таки не человек, а машина, несколько железок с моторчиком и пластиковым покрытием, и больше ничего! Вот уж будет наслаждение! Мнемозинку будет трахать искусственный член, а я буду мысленно трахать Мнемозинку, и экстаз Мнемозинки, вызванный действием этой машинки, сольется с моим духовным экстазом, пусть и невидимым, но существующим во мне. Я даже не буду давать ей таблеток, чтобы она смогла прийти в себя и с чувством ослепительного восторга и счастья получить в подарок этот искусственный член и впустить его в себя! Она будет трахаться с этой машинкой, глядя мне в глаза, и мы сольемся! Мы сумеем понять и оценить красоту наших чувств! От одного только взгляда на искусственный член, входящий в лоно Мнемозинки, я смогу испытать то, что люди называют оргазмом, а я называю ослеплением, ибо люди слепнут от своих чувств, как от солнца! Они прекращают видеть все, ибо чувствуют только себя, свою глубь, свою ширь, и глубь, и ширь своего партнера! Только я сам настолько духовный человек, что мне и не нужно заниматься сексом, достаточно просто один раз взглянуть, проникнуться чувством невидимого никому погружения в женщину как в тайну через один только пылающий и стремительный взгляд, чтобы навсегда прочертить линию земного горизонта и навсегда обозначить свою жизнь достижением ее смертной цели проникновением одного существа в другое! И пусть мой Бог потом меня казнит! И пусть люди называют пороком то, что никогда сами не осознают!
А вслед за их непониманием рождается их зависть к тому, что они не только не понимают, но и не имеют, и не могут иметь в силу своей обыденной ущербности. Человечество как витрина в магазине уже ущербно в силу одного только обозначения цен! А люди как вещи стремятся быстрее продаться! Вот и Леонид Осипович с Елизаветой Петровной очень быстро улетели в Париж, а оттуда в Лондон, а дальше на теплоход и вокруг земного шара! Они были так заворожены целью своей поездки (ну, как же, объездить весь мир), что даже смутную тревогу своей дочери и ее нежелание их отпускать, восприняли не иначе как детскую обиду и зависть (ну, как же, мы-то едем, а она-то остается, бедная!)
- Все будет прекрасно! – мурлыкала в аэропорту Елизавета Петровна, обнимая и целуя нас с Мнемозинкой.
- А может вы не поедете?! – опять заплакала Мнемозинка.
- Ну, Мнемозиночка, ну, это же глупо, - погладил ее по головке Леонид Осипович, - мы же скоро приедем!
- Да, что ты ее все успокаиваешь! – рассердилась Елизавета Петровна. – Она просто не хочет, чтобы ее родители отправлялись в кругосветное путешествие!
- Совсем не из-за этого, мама, - огорченно вздохнула Мнемозинка, - я даже не знаю, как это объяснить словами!
- Вот и не надо ничего объяснять, - уже более снисходительно улыбнулась Елизавета Петровна и потрепала Мнемозинку за щеку, - слушайся мужа и веди себя хорошо!
- Спасибо тебе, Герман, и до встречи! – обнял меня нечаянно прослезившийся Леонид Осипович.
Мы еще некоторое время стояли с Мнемозинкой в аэропорту, хотя ее родители уже улетели.
- Знаешь, Герман, я тебя боюсь, - взглянула мне в глаза Мнемозинка, - ты такой добрый, но как раз это и внушает мне страх!
Как я уже заметил, прямые взгляды нисколько не облегчают нашего понимания, особенно, если в этих взглядах прячется умственная ограниченность. Так или иначе, а Мнемозинка была глупа и чересчур правдива, а это почему-то внушало мне некоторые опасения, например, как она отнесется к моему сюрпризу, и захочет ли заниматься сексом с этой чудодейственной машинкой, а если не захочет, то, как мне тогда жить? Не пихать же мне самому этот фаллоимитатор в ее сонное тело?!
- Просто у меня такое ощущение, будто я сплю и живу как будто во сне, - продолжала свою речь Мнемозинка, грустно заглядывая мне в глаза, - а иногда мне кажется, что в твоих глазах прячется сам Черт!
- Ах, Боже, Мнемозинка, разве можно так думать о собственном муже, - засмеялся я, обнимая ее, и даже немного побаиваясь.
- Прости, но я говорю то, что думаю, - прошептала Мнемозинка, - может, от этого я кажусь тебе глупой, но люди, которые так думают и говорят, что думают, намного чаще вспоминают свое детство!
- А зачем его вспоминать-то?! – удивился я.
- Кстати, а где твои родители?! – неожиданно встрепенулась Мнемозинка.
- Мои родители уже давно умерли, - вздохнул я.
- Ты мне это уже говорил, а я тебя спрашиваю, где они похоронены?!
- Похоронены?! – растерялся я, поймав опять ее невыносимо пытливый взгляд. – У них нет могилы!
- Как это так?! – удивилась теперь Мнемозина.
- Они упали вместе с самолетом в море!
- И что их тела так и не нашли?! – никак не отставала от меня Мнемозинка.
Черт! Так она рано или поздно докопается до истины! Ну, не говорить же ей в самом деле, что моя мамаша сошла с ума и уже который год лежит в психушке, после того как ударила сковородкой по голове моего папашу. Папаша тоже лежит в этой же, но не как психический, так как из-за травмы, после полученной сковородкой по голове он стал круглым идиотом!
- И чем вообще они занимались?! – довольно коварно и хитро улыбнулась моя Мнемозинка.
- Ничем, кроме секса! – неожиданно для самого себя прошептал я.
- Это уже интересно, - Мнемозинка с улыбкой обхватила меня за шею, и снова запустила свой противный язык мне в ротик, и так им завращала, что меня чуть-чуть не вырвало, и вообще мне стоило огромных трудов увезти ее из аэропорта.
Она все время чего-то боялась, а мне казалось, что так на нее действует вирнол.
Одних он успокаивает, а других, наоборот, доводит до полного сумасшествия, правда, это бывает уже после сна, который он же и вызывает. Моя мамаша, например, от этих таблеток все время бьется головой об стену, а может она, таким образом, искупает вину перед моим папашей?! И кто знает этих баб? – Они все такие безумные и такие непредсказуемые, что даже самый невинный секс с ними может обернуться самой большой бедой! Вот почему папаша мой, вместо того, чтобы быть нормальным человеком, превратился в идиота, а виноваты опять женщины!
Не путался бы он ни с какими бабами, может быть, мамаша и не ударила его сковородкой по затылку, а так, и он стал идиотом, и у нее в голове завелась шизофрения!
Может от этого у меня и отсутствует интерес к сексу! Впрочем, созерцателем его я еще быть могу, и даже очень любопытно, как это люди сношаются!
А насчет машинки я все здорово придумал, и Мнемозинка будет довольна, и я, наконец удовлетворю свое любопытство! Любопытство из безумного верченья!
Из дневника невинного садиста Германа Сепова: ДИСКРЕДИТАЦИЯ:
Мнемозина дискредитирована сама собой… Наверняка, ее половой орган обладает неслыханной чувствительностью. Однажды я своими глазами видел, как она с помощью правой руки теребила его, ну, а потом запускала в него всю руку, из-за чего вдруг лишилась сознания, что лишний раз подтвердило мою мысль о пагубности всякого сексуально-тлетворного действа… Даже всего лишь раз наблюдая за ней, я чуть было не поддался ее безумным чарам… Само же омерзительное действо чуть не вызвало во мне гнусную эякуляцию… Слава Богу, я был одет и удален от нее на вполне безопасное расстояние, иначе бы я был попросту схвачен и проглочен ее половым органом как несчастная жертва глобальной эмансипации… Непристойность Мнемозинки расписана на ее лице… У нее жутко похабная мимика и ужимки самой настоящей проститутки. Она столь непристойна, что готова оголять себя где угодно, лишь бы призвать к себе любое семяизвержение…Непристойность Мнемозинки – это не только потребность в наслаждении, но и потребность тайного завладения всем моим существом…
Правда, ее желание бывает чрезмерно глупым и ненавязчивым, однако, имея глубоко сексуальные корни, ее непристойность становится опасным элементом ее животного состояния, которое можно прервать только с помощью телесного наказания… В этом смысле, попа Мнемозинки заключает в себе и нежность, и отречение от нежности… Таким образом, я призываю Мнемозинку быть нежной духовно, а не сексуально-непристойной, проводя ремнем по ее попе черту наших телесных отношений… Но в последнее время я чувствую, что она готова взорваться как бомба, ее непристойность уже вырывается наружу, и у меня остается всего лишь один шанс, вызволить ее наружу с помощью механического члена-вибратора, и в какой-то степени утолить свое любопытство в плане изучения ее непристойностей…
ГЛАВА 8 ВОЛШЕБНАЯ ЧУДО- МАШИНКА
Как только я перестал давать Мнемозинке снотворное, так у нее сразу на меня стали поблескивать хищно глаза, а уж как облизывается, у меня даже мурашки по коже. Я ей говорю: «Потерпи, Мнемозинка, очень скоро ты получишь такой необычайный сюр-приз, в нем, - говорю, - будет и секс, и удовольствие и нам с тобою будет так хорошо!»
- Да, о чем ты хоть говоришь-то? – удивляется Мнемозинка, и так ошарашено на меня смотрит, прямо как кролик на удава.
- Нет, Мнемозинка, - улыбаюсь я, - ты не должна торопиться, а иначе это не будет сюрпризом!
- Да уж, перспектива замечательная штука, если ты правильно одел очки, - усмехнулась Мнемозинка, пытаясь взбудоражить меня своим прикосновением.
- Не надо, Мнемозинка, перестань, - взмолился я, пытаясь оторвать ее цепкие объятия от своего тела.
- Но ты же только что говорил о сексе и об удовольствии, или мне это только послышалось, - криво улыбнулась Мнемозинка, уже отпуская меня.
- Понимаешь, дорогая, сейчас мне пора на работу, - попытался оправдаться я.
- У тебя вечно, то работа, то усталость после работы! И потом я себя очень внимательно рассматривала, и почему-то не обнаружила никаких признаков лишения своей невинности! Может, ты мне врал, на Кипре, что занимался со мной любовью, а?!
- Ничего я не врал! – от волнения я даже немного прослезился.
- Прости меня, милый, я такая дура, - Мнемозинка так нежно прижалась ко мне, что я очень расчувствовался и сам поцеловал ее в щеку.
Это был более менее терпимый поцелуй! Самое главное, что у меня не было во рту ее противного языка, а следовательно и меньше микробов попадало в меня!
- Ах, Мнемозинка, ты такая замечательная женщина, - мечтательно вздохнул я, прыская в себе ротик противомикробным аэрозолем.
- Ты, знаешь, а мне кажется, что я еще девочка, - хитро поблескивая глазами, поглядела на меня Мнемозинка, бесстыдно щупая себя между ног.
- Ладно, мне уже пора, - я, с трудом скрывая свое отвращение, поцеловал ее в щеку, и чересчур напуганный ее бесстыдством, отправился на работу.
- Настоящего мужика везде разглядишь, даже если он голый, - сказала мне недавно Мнемозинка. Честно говоря, я был весьма обескуражен ее фразой. Мне показалось, что втайне Мнемозинка издевается надо мной, а вместе с тем, я ее всеми силами готовил к сюрпризу. Что больше всего нужно искушенной женщине?! – Член! А не все ли равно, будет ли он мой, живой или искусственный?!! В общем, я весь был в предвкушении.
Пластиковый, на массивной подставке, с дистанционным пультом управления (какая радость, если я им сам буду управлять на расстоянии) он был мною уже куплен и хранился у меня на работе в сейфе. Несколько раз я запирался у себя в кабинете и, затаив дыхание, ставил его на стол, отходил на три-четыре шага, предварительно соединив вилку с розеткой, и со слезами радости на глазах, нажимал на красную кнопку в дистанционном управлении, и член сразу оживал, он сразу, почти как живой увеличивался в размерах, и быстро делал вращательно-поступательные движения.
С виду он очень походил на насос, вроде как бы исчезал в этой самой подставке, и снова из нее вылетал. Его сизая головка как живая призывно блестела, олицетворяя весь этот чудодейственный механизм как будто живой плотью. Потом я нажал на другую кнопку, и член значительно увеличил скорость вращательно-поступательных движений. Нажав на третью кнопку, я сразу потерял его из виду. Теперь я видел только какое-то мелькание в глазах.
- Вот это скорость! – восхитился я. – Разве живой человек так сможет?! Да, никакой мужик на свете! Ничто не сравниться с этим пластиковым волшебством!
Женщины мира, не стесняйтесь пользоваться искусственными членами, и не завлекайте, и не зовите мужчин, ведь они – тупоголовое отродье, ведь они – импотенты, племя карликов по сравнению с этим искусственным членом! Господь оправдает вас, ибо вы заслуживаете гораздо большего, чем просто омерзительный секс!
Однако, прежде чем дарить такое чудо Мнемозинке, я решил это чудо на ком-нибудь проверить! У меня есть очень привлекательная молоденькая секретарша – Ниночка. Очень многие считали ее моей любовницей, впрочем, она сама не раз пыталась соблазнить меня, еще год назад, когда только пришла ко мне на работу, но я сразу дал ей понять, что между нами должны быть только чисто служебные отношения. После этого Ниночка начала страдать!
Везде, где можно, она пыталась поймать мой взгляд и сказать мне своими голубыми глазками, что она меня страшно желает! Я же в ответ показывал ей язык и смеялся! Мне доставляло огромное удовольствие мучить ее.
Так или иначе, а лучшей кандидатки для испытания искусственного члена, чем Ниночка, я бы нигде и не нашел, поэтому в среду я вызвал ее к себе в кабинет и сразу без лишних слов предложил ей прямо на моем рабочем столе приступить к испытаниям.
- Вы хотите, чтобы я на ваших глазах трахнулась с машинкой? –горько усмехнулась Ниночка, и почти сразу на ее глазах появились слезы.
Мне некогда было раздумывать, что это, слезы стыда или радости, похотливого желания или позора, и поэтому, нисколько не мешкая, я вытащил из сейфа свою чудо-машинку и водрузил ее на стол. Ниночка, все еще продолжая хлюпать носом, покорно разделась и осторожно присела на слегка сморщенного и притихшего красавца! Я тут же соединил вилку с розеткой и, отбежав от стола на приличное расстояние, нажал красную кнопку на дистанционном управлении, и Ниночка неожиданно вскрикнула, и я, увидел, как у нее между ног капает черная кровь, прямо на подставку!
- О, Боже, этот великолепный гигант лишил тебя невинности! - вдруг осенило меня, и я с восторгом сразу же нажал на другую кнопку, значительно увеличив скорость. Теперь Ниночка извивалась всем телом, а здоровенный пластиковый гигант все глубже и глубже проникал в ее молодое наивное тело!
О, Боже, какая прелесть! Я совершенно лишился дара речи! Нажимаю от радости третью кнопку, и Ниночка вдруг вся затряслась, как будто от воздействия электрического разряда, ее глаза уже начали вылезать из орбит, когда мне пришлось вернуться назад, в прежнее положение, нажав предыдущую кнопку.
Ниночка опять превратилась в извивающуюся чудо-змею, а я, застыв от восхищения, любовался их безумной связью. Временами мне казалось, что это сам Бог трахает Ниночку с помощью искусственного члена! Вот она уже сама отзывается на его прикосновение, и ритмическими движениями бедер ускоряет процесс любовной схватки, еще немного, и я сойду с ума!
О, Боже, а почему я сам не могу вот так же проникать в Ниночку или же в свою Мнемозинку?! О, нет, нет, секс очень страшная и омерзительная вещь! Я буду только созерцать, уже в одном только созерцании есть все, что мне нужно. Созерцать и больше ничего! Я отключил машинку, и Ниночка сразу же полетела с подставки и со стола вниз, но я успел ее подхватить и уложить в кресло. Она закрыла руками глаза и очень протяжно, прямо-таки страдальчески зарыдала!
Наверное, ей было стыдно, а может хорошо?! И кто этих баб разберет, они все такие опасные, такие непредсказуемые! Даже и не знаешь, чего от них ожидать!
- А можно я еще разок попробую?! – вдруг сквозь рыданья прошептала Ниночка.
- Ну, конечно, - обрадовался я, подумав, что для Мнемозинки можно купить и помощней агрегат, с еще более массивной головкой, и с большим количеством скоростей, а так получается, что и дома, и на работе я смогу насладиться деяниями искусственных гигантов!
Конечно, с одной стороны, это можно принять за супружескую измену, но с другой стороны, я ведь никоим образом не касаюсь Ниночки, а просто скурпулезно наблюдаю, как она трахается с чудодейственной машинкой!
Ведь смотрят же люди порнофильмы, и никто из-за этого на них не обижается!
Кстати, было бы совсем неплохо, все это заснять на видео, хотя разве видео может сравниться с настоящей жизнью?! Никакие плазменные экраны с кристаллами не отразят ни одного кусочка этой яркой и восхитительной яви! Этого вечного, хотя и постоянно умирающего блаженства!
Теперь осталось только обрадовать Мнемозинку и купить ей такое же шикарное чудище! Нет, Ниночка все-таки молодец, и если раньше я еще как-то сомневался в том, что Мнемозинке понравится мой сюрприз, то теперь я просто ликовал! Я так был полон оптимизма, что еще немного, и я весь бы разлетелся на части! Единственное, что меня смутило, так это покупка еще одного чудища для Мнемозинки. В секс-шопе, куда я снова заехал, стоял как раз такой же агрегат с массивной головкой, о котором я мечтал. Однако, длина искусственного члена меня как-то не устраивала, все-таки для Мнемозинки, как для более опытной и искушенной женщины, я хотел подыскать член более внушительных размеров! О чем я сразу сказал продавщице, пожилой женщине в рыжем парике и с очень густым макияжем. И как только я с ней разоткровенничался, так сразу же эта бесстыжая фурия засмеялась!
- Извините, а для кого вы покупаете эту вещь? – немного отдышавшись от смеха, спросила она.
- Для своей женщины, - с обидой сказал я, стараясь не глядеть этой твари в глаза.
- Но вы-то хоть понимаете, что более длинный член ей просто разорвет матку?! – умудрено улыбнулась она.
- Простите, я об этом как-то не подумал, - покраснел я, и, быстро сделав покупку, будто ошпаренный, выскочил из секс-шопа.
Да, для меня, как для опытного мужчины, было стыдно проявлять такое очевидное незнание секса, и пусть я даже считал его грязной и омерзительной вещью, но все же на людях-то я пытался выглядеть настоящим мужчиной или мужиком, как сказала бы моя дорогая Мнемозинка.
- Шеф, вы приобрели искусственный член?! – заржал Владик, разглядев покупку на заднем сиденье.
- И какого черта тебя интересует моральная сторона моей жизни?! – заорал я на него.
- Простите, шеф, - Владик стыдливо присмирел и как всегда, резко тронулся с места.
- Сколько раз я тебе говорил, не отпускай резко педаль сцепления! – на какое-то мгновение мне даже захотелось ударить его кулаком в челюсть, но, потом мне вдруг захотелось посмотреть, как это происходит у мужчин, ну, то есть, как они в одиночестве могут возбуждаться и заниматься онанизмом, тем более, что я об этом слышал уже не раз.
- Слушай Владик, а ты бы не мог…, - и я прошептал ему на ухо свое настойчивое желание.
- Вы не шутите, - покраснел Владик, вжимаясь головой в плечи.
- Нисколечко, - засмеялся я, - а я тебе за это денег дам!
- Меньше чем за тыщу и не просите,- еще гуще покраснел Владик.
- Ну, естественно, а что естественно, то не безобразно, - засмеялся я и тут же с радостью отсчитал ему тыщу евро. Все происходило в темном переулке, под аркой какого-то дома, куда заехал Владик, отчего мне было почти ничего не видно, и я даже на него обиделся. Вот, ведь хитрожопый какой! Ну, да черт с ним, пусть подавится этой тыщей. Как-то незаметно, под слабо различаемое кряхтение своего водителя, я окунулся в собственные мысли. Вот сейчас я приду, поставлю коробку на стол перед Мнемозинкой, потом осторожно разверну обертку, раскрою, и она тут же умрет от счастья!
Она тут же разденется и сядет на него, а я соединю вилку с розеткой, опять отбегу и включу дистанционное управление, и увижу слезу удовлетворенной радости и желания на глазах своей благоверной жены! О, это будет сказка, чудо! Мы будем глядеть друг другу в глаза, и одновременно плакать от счастья! Плакать от наслаждения!
- Шеф, уже все, - окликнул меня Владик.
- Да уж, - вздохнул я с огорчением, жалея потраченную тыщу, - ну, что ж, тогда вези меня домой !
Я едва дождался, пока мы не приехали, и вовсе не от стыда, что мой водитель совсем недавно занимался онанизмом за деньги, а потому что думал только о том, как Мнемозинка будет заниматься сексом с чудо-машинкой. О, Боже, как же трудно бывает совладать от нетерпения мечтой, и схватив коробку, тут же выскочил из машины, с отчаянной радостью устремляясь вперед, к намеченной цели. Лифт, как всякая равнодушная машина постепенно наполнялся моими безумными восклицаниями: « Ах, Мнемозинка! Волшебная чудо-скотинка! Сейчас тебе будет картинка! Безумная секс-машинка!»
И вот я раскрываю дверь, на моем лице обворожительная улыбка. Мнемозинка вся уже в ожидании, она уже понимает, что в моих руках тот самый сюрприз, о котором я ей без конца говорил. Мы вбегаем вместе в гостиную. Она вся в нетерпении, дрожит, чуть ли не плачет от вожделения, а я судорожно глотаю воздух, раскрываю перед ней коробку и отхожу в сторону, давая ей все подробнее рассмотреть. Потом с раскрытым от удивления ртом подходит к столу, внимательно приглядывается к чудо-машинке, потом быстро хватается рукой за искусственный член с массивной головкой, и с не менее тяжелой подставкой, и вдруг поднимает его над моей головой…
- Ай, Мнемозинка! Не надо! – ору я, зажмуривая глаза, но огромная подставка вместе с искусственным членом все равно летит в мою бедную головку!
Бац! И у меня в глазах поплыли разноцветные шарики! Хи-хи! Шарики! Ха-ха! Какие смешные шарики! Просто умора!
Последняя запись из дневника невинного садиста Германа Сепова: БЫСТРОТА:
В последнее время меня все больше волнует быстрота, быстрота с которой время неумолимо движется вперед, не оставляя нам места в грядущем. Минуты, часы, дни пробегают страшно незаметно. С тех пор, как я встретил Мнемозинку, время вообще как-будто перестало для меня существовать. Я все время чего-то боюсь, боюсь себя, Мнемозинку, окружающих меня людей. Может, это происходит из-за того, что я не такой как все, что я извращенец, и я это сам осознаю?! – Ну, и пусть я извращенец, ну, и что из того?! – Каждый любит другого человека по-своему, и если это неправдоподобно смешно или чудовищно, то это совершенно не означает, что я, как человек, как гражданин Вселенной, не имею право на существование. Да, конечно, Мнемозинка не получает от меня того, чтобы ей хотелось, она вроде и любит меня, и хочет меня как мужчину, но не может со мной никак осуществится и мучается, а с другой стороны, она ведь может и уйти от меня, она вполне свободна! И что ее держит, неужели мои деньги?! Нет, даже не хочу об этом думать! А может ей поможет пятискоростной искусственный член?! И почему мне так страшно его ей дарить?!
Такое чувство, что я делаю что-то не так, совсем не так! О, Боже всемилостливый, помоги мне, направь меня на путь истинный, путь блаженный, путь спасительный! О, эта чертова быстрота, как же у нас все быстро проходит!
ГЛАВА 9 МНЕМОЗИНА ГЛАЗАМИ СУДМЕДЭКСПЕРТА
Возраст делает человека циником. Наверное, это связано с тем, что в твоей жизни наступает момент, когда тебе очень многое дозволено, и в силу твоего жизненного опыта, и в силу достигнутого тобой положения. Об уме я вообще не говорю, ибо в старости мы остаемся такими же детьми, какими были несколько десятков лет назад. Однако, я, как ни странно, как будто остановился в своем развитии, может в силу своей профессии судмедэксперта, где степень тяжести определяется не только силой воздействия твердых или тупых предметов, но и характером наступивших последствий. Да и радости, конечно, мало, когда ты чувствуешь, что тебя все время используют как инструмент, который в нужное время может извлечь ответ на самый нужный вопрос.
Приблизительно таково было мое внутреннее состояние, когда я впервые встретил Мнемозину. Помню серый дождливый день, когда ко мне пришел следователь Карл Иванович Лурье и принес мне постановление о назначении вроде бы обыкновеннейшей экспертизы, а именно, определить, ударился ли молодой человек о дверной косяк, не прибегая ни к чьей помощи, сам, получив закрытую черепно-мозговую травму, или кто-то из его ближних постарался, используя для этого какой угодно предмет.
Самое интересное, что сам молодой человек остался жив, но спрашивать его самого об этом уже не представлялось никакой возможности, ибо, как пояснил мне Лурье, человек этот от удара сразу же сделался круглым идиотом. Забросив документы Лурье в нижний ящик стола, я как будто совсем забыл о них, но в середине дня, когда я уже готовился уйти на обед, ко мне в кабинет неожиданно и без стука вошла красивая брюнетка с пронзительно томным взглядом и с потрясающей фигурой, одетая в легкое, плотно облегающее платье с весьма прозрачной тканью, сквозь которую легко угадывались на двух небольших полушариях темные соски. Как оказалось, это была Мнемозина, жена того самого молодого человека по имени Герман, получившего травму головы, и ставшего вследствие травмы круглым идиотом. По ее прекрасному взволнованному лицу было легко разглядеть мотив ее прихода. Мне даже не требовалось осматривать рваную рану на голове, чтобы понять, что именно она, эта милая и симпатичная женщина приложила свою руку, чтобы убить мужа!
Кажется, она тоже почувствовала по моему лицу, что я все уже понял, и поэтому присев без приглашения за мой стол, и поставив на край стола большую кожаную сумку, она сразу спросила меня в лоб: «Сколько?»
- Сколько чего? – улыбнулся я, чтобы выиграть время, ибо в этот самый момент меня стала преследовать одна лихорадочная и навязчивая мысль, связанная с этой прекрасной юной женщиной.
- Сколько вам нужно денег за грамотное оформление экспертизы? – спросила она, облизывая свои пересохшие и потрескавшиеся губы розовым язычком.
- Дайте подумать, - сказал я, хотя думал совсем не о деньгах, тем более, что я бы их никогда у нее и не взял, да и на фотографиях, которые приложил к своему постановлению следователь Лурье, из самой раны этого человека явно проступали очертания какого-то массивного предмета, но уж никак не дверного косяка.
Господи! Я уже пожилой человек, уставший от своей профессии, как и от самой жизни, старый закоренелый холостяк, да к тому же с фамилией Розенталь, как олигофрен, пялюсь на эту несчастную брюнетку, уже дрожащую всем телом и вытирающую слезы белым шелковым платком.
- Мне не нужны деньги! – чуть слышно сказал я, с огромным волнением вглядываясь в ее загадочные черные глаза.
- Что же вам тогда нужно?! – всхлипнула она, пряча глаза за носовым платком.
И почему она произнесла эту фразу? Эта проклятая фраза как приманка рыбу, сразу же оживила меня, и я опять лихорадочно пустился на поиски нужного слова, а может быть желания, которое обязательно должно быть выражено за какую-то долю секунды быстрой почти мгновенной фразой.
- Мне нужны только Вы! – выпалил я, и весь покраснел как младенец.
Ох, уж это наивное чувство стыда, чувство щемящей близости к запретному плоду!
- Вы с ума сошли! – теперь покраснела она, и уже с интересом выглядывала из-за крепости, созданной ею из сплетенных наманикюренных пальцев в золотых перстнях и белого шелкового платка.
- Нисколько, - улыбнулся я, - я даже знаю день и час, когда я стану Вашим мужем!
- Да, вы же старый! – возмутилась она, и ее красивые волшебные глаза тут же вспыхнули от гнева.
- Неважно! – вздохнул я. – Самое главное, что меня это вполне устраивает! И мне к тому же давно пора на отдых!
- Да, разве вы сможете еще быть в постели мужчиной?! – засмеялась она.
- Еще как смогу! – я вполне серьезно поглядел ей в глаза, и она перестала смеяться.
Я быстро подошел к двери и защелкнул ее на замок, и так же быстро задернул штору.
- Что, прямо здесь?! – удивилась она, не поднимаясь с кресла.
Я присел возле нее на пол, на колени, и сначала проверил ее реакцию на легкое прикосновение моих пальцев до ее обнаженного колена, иными словами, я проверил, доступен ли предмет моего вожделения предмету моего обожания! Он был доступен, но почему-то сама девушка показалась мне недоступной. Натянутая как струна, широко расставив свои стройные ноги, и совершенно обнажив их из-под коротенького легкого платьица, она бормотала себе под нос что-то невнятное о каких-то смертных грехах.
- Что это с вами?! – спросил я.
Услышав мой вопрос, она даже не заметила, как я сел на ковер и легко стащил с нее трусики из-под коротенького платьица…Мой фаллос вошел в нее мгновенно и блестяще, за секунду до этого он сиял на солнце, как клинок обнаженной сабли, правда, на какую-то долю секунду встретив на своем пути незначительное препятствие, которое он тут же быстро преодолел. От удивления она не успела даже вскрикнуть, а я от собственного удивления излил в нее все свое семя, в ее юное и сочащееся кровью от моего проникновения лоно.
- Так ты еще девочка! – от изумления прошептал я, прижавшись к ее груди и ощутив, как бешено колотится и ее, и мое сердце.
- Н-да, вот такие бывают профессора, деточка, - минутой позже говорил ей я.
Она была настолько шокирована всем происшедшим, что даже не плакала.
Впрочем, мне и самому все это было в диковинку! Замужняя женщина, пришедшая меня подкупить, оказывается не только потенциальной убийцей своего мужа, но и еще невинной девушкой! Как ни странно, но после нашей близости, она вдруг всего меня обняла и прижалась ко мне. Как-будто мое проникновение в нее тут же наполнило ее любовью. Я уже давно заметил, что к первым своим мужчинам женщины очень быстро привыкают, и потом им уже нелегко с ними расстаться! Однако самым удивительным для меня было то, что Мнемозина после всего этого никак не хотела, чтобы я подделывал результаты экспертизы.
Неожиданно она захотела сесть в тюрьму, правда, это было всего лишь мимолетным порывом, потому что через несколько минут она, еле выговаривая слова, со слезами на глазах, замечу, с самыми жгучими слезами, все же согласилась стать моей женой, ради нужного ей результата экспертизы.
- Правда, я этого не хочу! – заплакала она, и по интонации ее голоса, и по ее судорожному плачу и безумному хватанию ртом воздуха, я понимал, как ей стыдно, и влюбился в нее, и провел языком по ложбинке между двух полушарий, а затем жадно присосался к одному из ее нежных сосков.
Ее тихий, звучащий в ласковой тональности плач только усиливал мое желание, которое накатывало на меня бурными волнами, и вскоре мой пенис опять отвердел, и я опять вошел в нее, но уже не резко, как в первый раз, а медленно, ощущая раскрывшейся головкой каждую складочку ее первозданного лона. Препятствие было сломлено, и теперь мой хобот извивался в ней безумным змеем.
- Мне больно, - шептала она сквозь слезы, с силой хватая запястья моих рук, жадно сжимающие полушария ее великолепных грудей, но я с еще большим пылом входил и выходил из нее.
Тогда она укусила меня за плечо, но это только усилило мой безумный порыв, еще немного и она вдруг закричала, едва осознав слепую вспышку своего насквозь пронзенного наслаждением разума, и вся, поникнув, повисла на моем плече. Она плакала, вздыхала, как ребенок, быть может, впервые пожелавший перехитрить этот мир и попавшийся неожиданно с поличным. О, Господи, какая все же большая разница, не хочет человек грешить или не умеет!
Ее обман – грех совпал с моим обманом и грехом, и мы совокупились. Неожиданно по ее лицу пробежала волна наслаждения, и я в эту минуту подумал, что может быть, она все же привыкнет ко мне, и не будет обращать внимания на мой возраст, если я смог с первого же раза извлечь из нее волну наслаждения, которая продолжала оставаться на ее лице как доказательство моего интимного триумфа. Обед уже заканчивался, а мой фалл продолжал извлекать из нее неожиданные звуки. Вскоре в дверь кабинета кто-то настойчиво постучал кулаком, но я продолжал оставаться в ней как во сне, как в изумительном и волшебном абсурде собственного существования! Абсурд был мне необходим как воздух, как вода! Без абсурда бы истощился запас моего жизненного терпения, особенно при постоянном общении с разлагающимися трупами, и, наконец, иссякло бы столь необходимое любопытство, любопытство, на котором замешана вся моя жизнь!
Я давно уже понял, что человек не может умереть безвинным существом. Еще в детстве, посещая изостудию, я нарисовал акварелью небольшую картину, на картоне, сопливый мальчишка бросает во всех проходящих мимо него людей комьями грязи, и все прохожие, заляпанные с ног до головы грязью, с большим удивлением смотрят на него, и словно понимают, что только от одного прикосновения небольшого кома грязи к их телу, они все стали грязными, и им уже никогда не отмыться, ибо любое прикосновение грязи к тебе делает тебя грязным на всю жизнь. Вот и сейчас я чувствовал себя и грязным, и усталым, как будто бы уже прожившим всю свою жизнь без остатка, и в то же мгновение, а может быть именно в нем самом, я ощутил весь смысл своего земного восхождения… Я видел ее голое тело как белый чистый снег, и вся она как во сне казалась мне безумно далекой и неузнаваемой. Губы мои были очень напряжены, и казалось, все еще целовали ее и втягивали в себя ее соленые слезы с разгоряченных щек…Я продолжал тихо проводить ладонями по ее животу и бедрам, по ее волосатому лобку и плечам, мои руки тихо кружились по всему ее телу, словно боясь нарушить эту удивительную тишину.
Кто-то за дверью стучался в нее, кто-то проходил мимо по коридору, далекие голоса как позывные неизвестных галактик едва достигали нашего слуха, как тут же убегали прочь…Она что-то шептала, плакала, потом неожиданно трогала мое постаревшее лицо дрожащими руками… Теплые и необъяснимо родные, они при каждом своем прикосновении будто прирастали к моим горящим щекам, как крылья сказочной птицы.
В какую-то минуту я стал бессознательно повиноваться ей, словно был частью ее собственного тела…А она повиновалась мне… Есть у человеческой плоти одно волшебное свойство, когда ты можешь касаться своей возлюбленной не руками, а всей душой и связанной с ней нервными окончаяниями, когда физиология переплетается с сакральной тайной души, и она, душа отдает тебе все свое тепло, вбирая в себя по капле ее живую душу, души словно обмениваются своим теплом, в то время как фаллос – воплощение страсти и огня, пробирается в ее таинственную глубь, и освещая ее всю своим внутренним светом, я уподобляюсь ее собственному теплу, телу, томлению вожделенно томящемуся в нем…
Ее вздрагивающие бедра лежали на мне пойманными сернами… Горьковатый запах наших греховных тел все явственнее обнажал красоту нашего безмолвного погружения друг в друга…И снова в причудливом кружении ее лобка, лобызающего всем своим притягательным возвышением мой отвердевающий фаллос, мой корабль вползающий, влетающий и раздвигающий ее таинственные недра первозданной, и кажется, никогда неиссякаемой плоти, в томительной жажде ненасытных губ, и в бьющемся сумасшедшем оргазме, в кровотоке, мы не просто воплощались в голодных тварей – мы сами возникали и тут же пропадали фантастическими тенями, мы бились и падали, словно в первобытных конвульсиях, и снова уходили в себя, на самую темную глубину опустошенного и низверженного рассудка.
Этому состоянию даже спустя много лет никак нельзя подыскать какое-то имя, или название, одна только удивительная чистота в груде разгоряченных растаявших тел…
- Пусть я старый, - думал я, - и даже очень старый, но именно сегодня я по-настоящему почувствовал ради чего я жил все это время, я жил ужасно, я жил просто так, по какому-то странному заранее заведенному распорядку, изо дня в день, с утра до вечера я вскрывал трупы или разглядывал раны и ссадины на живых, их рентгеновские снимки, и писал заключения, в которых не было ни одного поэтического слова, одни лишь факты и описания фактов, как ущербности самого бытия. А ближе к ночи я как оглашенный стремился в один из ресторанов, где всегда находил какую-нибудь одинокую женщину, готовую переспать с тобой за деньги или даже просто из любопытства. Несколько сотен женщин за одну несчастную жизнь, и ни одного запомнившегося лица! Неужели я всю жизнь только и делал, что сам себя же обкрадывал?!
- Ты будешь моей женой, - опять сказал я, крепко прижимая ее к себе, как только что приобретенную мной вещь.
- Неужели я такая дура, что выйду замуж за старика, - засмеялась она.
Теперь в ее смехе обнаруживался хорошо знакомый цинизм, я одним проникновением в ее лоно, будто помимо собственного семени излил в нее еще много желчи и грязи, приобретенных мною за долгие годы существования, и теперь она была такой же, как я и сам, такой же злой, несчастной и родной, легко узнаваемой по искривленной улыбке. Впрочем, ей было больно только с непривычки, даже излив в нее свое семя, мой ствол продолжал оставаться в ней, в ее вдохновенно пульсирующем лоне. И то, что она стала со мною говорить, даже ощущая его внутри себя, лишний раз подтвердило мою догадку, что она преступила этот незамысловатый рубеж, и теперь уже вся в моей власти, и готова покорно сносить все, что создал я, ее повелитель!
От одной только этой мысли я снова излил в нее семя и почувствовал себя неожиданно цветущим как во времена своей былой молодости, когда был переполнен всякой силой.
- Я ненавижу тебя, - она опять заплакала, а я опять вбирал, втягивал в себя губами ее соленые слезы, в то время как мои пальцы зарывались в ее черных курчавых волосах.
Я всегда следовал правилу: люби, если можешь любить, и никогда не пытайся себя сберечь, ибо все сбереженное тобой – это просто кинутое на ветер.
Возможно, на меня так действовали трупы, которые я ежедневно вскрывал. Я безнаказанно резал их, препарировал как лягушек, дотрагивался до их внутренностей, и при этом чувствовал себя очень несчастным человеком.
Однажды мне пришлось вскрывать тело своего старого друга. Это было ужасно! Я бы с большой радостью отдал это тело Борису Иосифовичу Финкельсону, но не мог, поскольку, как-то раз, по глупости пообещал своему другу на его дне рождения, что если он умрет раньше меня, то тело буду вскрывать именно я. Думаю, что моему другу было уже все равно, а вот по отношению к самому себе это был верный садизм! Конечно, я мог бы и отказаться от своего обещания, но я дал ему слово!
- В твоих рассказах почему-то присутствует какой-то жуткий смысл, - прошептала Мнемозина.
Мы уже выпили с ней по стакану спирта, закусив черным хлебом с салом, на который я по старой привычке намазал мёд.
- А разве в том, что ты сделала идиотом собственного супруга нет ничего жуткого?! – усмехнулся я.
- Он и при жизни был совершенным идиотом, - уже не прошептала, а с какой-то удивительной ненавистью в голосе, произнесла Мнемозина, и присев возле меня на пол, прижалась к моим ногам. Прямо, как брошенная всеми собака. Я попытался ее погладить ладонью по голове, но она тут же отдернула от меня голову.
- Не надо, - поморщилась она, - он меня тоже так же гладил, а я не хочу никаких воспоминаний о нем!
- Неужели вы так плохо с ним жили?! – удивился я.
- Но я же сказала, что он был идиотом! Круглым идиотом, и еще к тому же извращенцем, садистом!
- Однако, когда ты выходила за него, он ведь не был идиотом?! - прищурился я, пытаясь уловить хоть слабый намек на ее искренность, - или разве ты не могла с ним развестись?!
- Могла, но не хотела, - вздохнула она.
- И что же тебя к нему влекло?! Деньги?!
- Не только они, была еще какая-то странная удивительная жалость, какая бывает к несчастным людям, даже к идиотам, каким он и был! – ее глаза растерянно ловили мой упрямо нацеленный взгляд.
- То, что он был идиотом, это еще как-то понятно, а вот то, что он был… - я взглянул на Мнемозину уже с изрядной долей иронии.
- Конечно, раз я пыталась убить его, то само собой, в личных целях я могу искажать факты! И это вполне логично!
Однако сейчас я беседую не со следователем, не с судьей и прокурором, а с ничтожеством, который, воспользовавшись моими проблемами, лишил меня невинности, а теперь еще принуждает к браку!
- Какой пафос! – призадумался я. – Однако некоторые так любят пафос, что впадают в него с любым текстом! Как актеры на сцене!
- Ну, пожалуйста, ну, давай разойдемся по-хорошему! – заплакала она. – Неужели тебе недостаточно будет одних денег!
Ведь на эти деньги ты вполне можешь купить себе сколько угодно женщин!
- Женщин на одну ночь и тоску на всю оставшуюся жизнь?! – вздохнул я.
- Да, ты просто ненормальный, - с негодованием поглядела на меня Мнемозина, - мало того, что ты лишил меня невинности, так ты еще хочешь, чтобы я тебя ублажала всю свою жизнь!
- Не ублажала, а была моей женой, - нахмурился я, и снова разлил спирт по стаканам, - человек побеждает порой тогда, когда перестает быть самим собой! Не знаю почему, но я неожиданно полюбил тебя, и я бы никогда и ни за какие деньги не согласился подделывать результаты этой экспертизы! И дело не только в моей честности, даже судя по ранам Германа на снимках, нельзя избежать очевидного вывода о том, что кто-то приложил к его голове свою руку, а то, что ты, почти сразу как началось следствие, прибежала ко мне, лишний раз подтверждает твою вину!
- Ты просто старый козел! – снова расплакалась Мнемозина, но когда я протянул ей стакан со спиртом, она охотно выпила.
Теперь она была сильно пьяна, и как-то страстно безумно улыбалась, глядя мне прямо в глаза. Я легко поставил ее на четвереньки и снова проник в нее. Ее грубые оскорбительные для меня слова, еще сильнее разожгли мое желание, своим проникновением в нее я как будто возвращал Мнемозину в животное состояние, доказывая тем самым всю бесполезность ее слов, как и ее эмоциональной вспышки.
Я опять умело довел ее до оргазма, словно клещ, присосавшись к ее нежной шее, оставив с правой стороны заметный красный засос. В эту минуту я хотел, чтобы она принадлежала только мне одному, весь свет, все человечество и вся моя жизнь оставались где-то далеко в глубинах подсознания, и казались неудачными и никому ненужными вещами.
Я наслаждался всем ее существом, ее юная красота, прелестный изгиб тела, легкий взмах руки и горячее прерывистое дыхание на глазах воссоздавали сказочный образ, образ, навеянный снами, мечтами, всем недостаточно реальным, чтобы существовать на этой земле…Она возникла словно чудо на мгновенье…
- Ну что, добился своего, - прошептала она, откинув голову назад, мне на плечо.
- Кажется, добился, - прошептал я, и быстро прислонившись, поцеловал ее в губы.
О, как же прекрасно, как хорошо ее всю ощущать, чувствовать, целовать! Я целую ее губы, а мне кажется, что я целую все ее тело, каждую ее складочку, и бьющийся в ее груди комочек, и самую-самую нежную кожу…
ГЛАВА 10 ЛЮБОВЬ КАК ЧУВСТВЕННАЯ ПСИХОПАТИЯ
Мы с Мнемозиной вступили в брак, не дожидаясь ее родителей из кругосветного турне. Таково было мое желание, и Мнемозина подчинилась ему, и вообще с того самого памятного дня, когда она впервые пришла ко мне, и я впервые овладел ею в своем кабинете, прошло немало событий.
Первым встрепенулся Карл Иванович Лурье. Узнав о том, что я женился на его подследственной, да к тому же еще проводил экспертизу ее бывшего супруга, с которым она быстро развелась как с психически больным и недееспособным гражданином, Лурье назначил повторную экспертизу, но тут уж меня выручили коллеги! Им даже не требовалось давать никаких денег, тем более что в прошлом это были мои ученики! Тогда Лурье назначил комплексную экспертизу с участием психиатров, но вывод был однозначен – Герман сам ударился головой о косяк, к тому же он и ранее обнаруживал признаки психического заболевания. Как оказалось, это совпало с некоторыми фактами, которые накопал и сам дотошный Лурье!
Так, водитель Германа Владик дал показания, что шеф заставлял его в машине заниматься онанизмом, за чем сам наблюдал с огромным удовольствием и заплатил ему за это неплохие деньги. Также его секретарша, еще совсем молодая девушка, призналась, что ее шеф неоднократно уговаривал ее оголять ягодицы, по которым с нескрываемым восторгом хлестал специальной кожаной плеткой, за что она постоянно получала солидную надбавку к своей зарплате.
Мнемозина эти откровенные факты восприняла почти безо всякого удивления, да к тому же и огорчаться ей было вредно, так как от меня она была уже беременна!
Я быстро почувствовал, что беременность – это большой козырь, как в руках женщин, так и мужчин, в зависимости от того, кто кого хочет сделать своим супругом или укрепить свой брак! В конкретном случае это козырь был в моих руках, ибо давно уже понял, что только дети по настоящему могут связать двух супругов, и как желание увидеть в них свое будущее и продление рода, и как общая любовь к ним, и голос их крови, объединяющийся в одном живом создании!
Кроме всего прочего нас объединил секс! Мнемозина постепенно поняла, что главное это не мой возраст и не моя внешность, а то удовольствие, которое я ей приношу, когда физически обладаю ею и завершаю сам акт нашим общим оргазмом! Когда человек кричит в момент физического наслаждения и уже не помнит сам себя в момент близости, то потом, даже, несмотря на отсутствие любви, он наполняется к тебе глубочайшей благодарностью! Как, однако, бывает легко перевернуть весь мир одним движением плоти! Изо дня в день, приобщая свою Мнемозину к сексу, я заметил, что она настолько осмелела, что обращается со мной уже как с подопытным кроликом. Ее молодое горячее любопытство, как и жадное, до грехов тело, все чаще и чаще требовало любви, если так можно назвать наш секс.
Я овладевал Мнемозиной сзади, спереди, сбоку, лежа на письменном столе или в ванной, заполненной водой, стоя возле камина, напротив огня, абсолютно все возбуждало и притягивало ко мне Мнемозину. Любая вещь, предмет вовлекались в хоровод наших безумных совокуплений! Возможно, это объяснялось тем, что период полового созревания Мнемозины совпал с периодом ее активного полового увлечения. Правда, вся наша чувственная психопатия длилась совсем недолго, после двух недель активной половой жизни Мнемозине стало неожиданно плохо, и мой знакомый врач-гинеколог Новоселов запретил нам заниматься сексом во имя сохранения будущего плода.
Тогда Мнемозина превратилась в дикую кошку, она каталась по постели, испытывая страшный зуд во всем теле. Ее влагалище зудело, чесалось, как человек, не мывшийся годами. Проникнувшись к ней сочувствием, я приучил ее к оральному сексу. Теперь стоило мне только расстегнуть на брюках ширинку, как Мнемозина тут же хватала мой фаллос нежными губами! Она удивительно легко овладела этим изящным искусством, чарующими прикосновениями губ извлекать из моей флейты прелестные звуки.
- О, ты меня спас, - шептала потом она, выделяя из себя слезы наивной детской благодарности…Она почти не подозревала, что мне может быть тоже хорошо от ее чудных прикосновений. Через неделю из кругосветного турне вернулись родители Мнемозины. По вполне понятным причинам Мнемозина в аэропорт поехала встречать их одна. Она решила, что так будет лучше, что сначала она должна их постепенно подготовить, а потом уже и обрадовать в кавычках, она так и сказала – обрадовать в кавычках, давая мне понять, что для ее родителей наш брак будет чудовищным сюрпризом! Впрочем, я и сам это чувствовал. Слишком большая разница в возрасте между нами, плюс моя смехотворная зарплата и пенсия по сравнению с тем богатством, которое досталось Мнемозине, как бы по наследству от ее чокнутого супруга, все это вместе выглядело ужасно неправдоподобной насмешкой над ее еще вполне молодыми родителями. Все-таки они были моложе меня на двадцать три года, сама Мнемозина моложе меня на сорок три!
Главное, о чем мы договорились с Мнемозиной, не посвящать их в тайну уже закрытого следствия по подозрению Мнемозины в совершении покушения на убийство ее бывшего супруга и уж тем более не говорить им, что именно я был судмедэкспертом по этому делу, после чего сразу же ушел на пенсию. Думаю, этот договор еще более укрепил наш брак, к тому же любая тайна очаровывает людей их собственным молчанием, а в ожидании намечающейся бури коллективное молчание выглядит намного солиднее!
Надо сказать, что нетерпеливая Мнемозина, как только увидела своих родителей в аэропорту, так сразу им все и выложила. Разумеется, о следствии не было ни звука, но и того, что она им рассказала, было вполне достаточно, чтобы Леониду Осиповичу потребовалась скорая медицинская помощь. Как потом мне объяснила Мнемозина, у ее родителей при встрече были такие глупые и счастливые лица, что ей сразу захотелось внести в их чересчур удачливый облик кое-какие существенные изменения! Однако при виде меня их шоковое состояние сменилось впечатлительным приступом ярости.
- Да он же тебе в прадеды годится! – заверещала Елизавета Петровна, сотрясая в своих мучительных объятиях не менее удивленного Леонида Осиповича.
- Дочка, этот старый хрыч и есть твой муж, - прошептал изрядно потрясенный Леонид Осипович, хотя очень вскоре он только охал, сидя на диване и закатывая к потолку свои мутные от слез глаза. Временами мне казалось, что они нарочно притворяются больными и сумасшедшими, чтобы образумить свое половозрелое детище. Они никак не могли понять, что нас с нею объединяет, в то время как нас с самого начала объединила одна криминальная тайна, тайна, которая быстро растворилась в другой сакральной тайне нашего проникновения друг в друга, когда я вдруг неожиданно превратился для Мнемозины в первооткрывателя ее таинственных глубин, где всякий человек превращается в волшебного зверя, и лишь впоследствии, сойдя с небес на землю, и возвращаясь снова в естество, я остаюсь ее любимейшей игрушкой.
- Это же просто наглость, соблазнять совсем еще неопытного ребенка! – тяжко вздыхал Леонид Осипович, сидя на диване и посасывая валидол.
- Да еще, какая наглость! – орала Елизавета Петровна, брызгая на всех слюной, как припадочная.
- Кажется, она была замужем, - я поглядел на Мнемозину и улыбнулся, а она поглядела на меня, и тоже многозначительно улыбнулась.
- А вы, значит, уже и проверили! – злорадно ухмыльнулась Елизавета Петровна.
Улыбка с лица Мнемозины тут же исчезла. Она пыталась что-то сказать матери, но только хватала воздух раскрытым ртом, почти как у меня, в первый раз в кабинете, когда я ей внезапно овладел.
Постепенно я обратил свой взгляд в окно. Почти всегда, когда на меня кто-то производит плохое впечатление, я инстинктивно ищу реальности в любом другом предмете! За окном в счастливом одиночестве бродил по подоконнику старый воробей. Втайне я ему уже завидовал. Простота его незатейливой жизни поражала меня отсутствием каких-либо проблем.
- Вот бы быть такою же птичкой, - забывшись, вслух подумал я, глядя на воробья, и весь покраснел, стараясь не оборачиваться, на продолжающую кричать тещу. Однако теща тут же уловила мои слова и сразу же отрывисто прохрипела: «Обрюхатил, сукин сын, а теперь полетать хочешь?!»
С некоторым любопытством я оглянулся на Елизавету Петровну, и даже мысленно ее пожалел. Бледная как Смерть, теща едва держалась на своих ногах, глаза ее были полны такой незавуалированной ненависти, что казалось еще немного, и ее хватит апоплексический удар.
- Да, вы, мама, так уж сильно бы не волновались, - улыбнулся я, хотя моя улыбка едва дотягивала до ушей.
- Лёня, ты слышал, он меня мамой назвал?! – еще больше возмутилась теща.
Леонид Осипович, все еще охая на диване, лишь кивнул головой в знак согласия на все громы и молнии, которые метала вокруг нас молодая теща.
- Мама, может вам лучше поехать к себе домой?! – жалобно взглянула на нее Мнемозина.
- Ты, что, выгоняешь нас, родителей?! – издала потрясающий вопль Елизавета Петровна. – Из-за этого старого пердуна?! Да?!
Почему-то мне показалось на минуту, что еще совсем немного, и ее сосуды головного мозга лопнут от перенапряжения!
- Да, не стоит так нервничать-то, - опять попытался улыбнуться я, но, по-видимому, от волнения состроил такую отвратительную гримасу на лице, что теща от удивления ахнула, а Мнемозина рассмеялась самым бесстыднейшим образом. Один Леонид Осипович весьма театрально изображал на диване охающего филина.
Я заметил, что от предков у Мнемозины уже начинается истерика, и действительно, и минуты не прошло, а она уже заревела во весь голос как маленькая девочка, в некотором смысле она на самом деле была еще совсем ребенком.
- Ну, что, довели ребенка?! – с сарказмом прошептал я, и увел Мнемозину за собой в другую комнату.
Теща попыталась идти следом, но я успел закрыть дверь на задвижку, и поэтому она стала настойчиво в нее, стучать ногами и руками, но дверь была крепкой, как и сама бронзовая задвижка. А мы с Мнемозиной в это время с какой-то внезапной яростью сбросили с себя всю одежду, и с блаженным вздохом погрузились друг в друга.
- Чтоб им икнулось, а я все равно буду твоей, - прошептала Мнемозина и направила мой быстрокрылый корабль в свою глубокую гавань. Нежные края ее божественной плоти обхватили меня как лепестки чудесного цветка… Я пил ее божественный нектар, я целовал ее божественную грудь, мой язык дрожал в ее божественных губах… Вот так в любом из нас есть божество…
- Ты, знаешь, дорогая, они, кажется, занимаются сексом, - послышался за дверью тревожный шепот Леонида Осиповича.
- Да, что я и сама что ли не слышу?! – злобно огрызнулась Елизавета Петровна.
- Все-таки в сексе есть что-то ужасно противоестественное, - дрожащим голосом озвучил свое состояние Леонид Осипович.
- Неужели наша дочь сексоманьячка? – всплакнула Елизавета Петровна.
- Не знаю, не знаю, - вздохнул Леонид Осипович, - люди размножаются всегда быстрее, чем умирают!
В это мгновенье мы с Мнемозиной радостно засмеялись, с неожиданным пылом еще глубже проникая друг в друга…Этот смех обладал такой живительной и такой умопомрачительной силой зарождающегося в наших телах оргазма, что вскоре Мнемозина закричала, совершенно ослепленная счастьем нашего соединения… Соединения двух тел в одно…
- Совсем уже стыд потеряли! – воскликнула за дверью все так же пылающая гневом теща.
Леонид Осипович плакал как ребенок и часто сморкался.
- Это выходит за всякие рамки! – продолжала ковыряться у себя в мозгах теща.
У меня было смутное впечатление, что ее словарный запас уже иссякал, но всего через какое-то мгновенье послышались ее новые крики.
- Старый ****ун! Старый пердун! Старый ебун! – с новым воодушевлением заорала теща, но ее крики, слегка приглушаемые дверью, нисколько не мешали нам с Мнемозиной продолжать свое интимное проникновение друг в друга.
Причем Мнемозина так колоссально солировала при каждом наступающем оргазме, что вскоре ее родители все-таки не выдержали и уехали, громко хлопнув дверью.
- Ну, вот, - вздохнула Мнемозина, немного придя в себя после очередного сладострастного бурлеска, - а теперь я потеряла своих родителей!
- Господи, какая ерунда, - усмехнулся я, - ты лучше прислушайся, какая тишина воцарилась в доме! Чувствуешь себя прямо как в раю!
- Значит, тебе не понравились мои родители? – вдруг огорчилась Мнемозина.
- Ну, почему же, - вздохнул я, - у тебя очень молодые симпатичные родители.
- Правда?! – улыбнулась Мнемозина.
- Особенно папа, тихий и безвредный!
- Ах, ты мой старый ****ун! – засмеялась Мнемозина и обняла меня, прижавшись щекой к щеке, а через какое-то мгновение жалобно заплакала. Я опять губами жадно собирал на щеках ее соленые слезы, внезапно ощущая, как ей действительно тяжело со мной, и как она боится со мною расстаться, будто наша тайна уже навек связала нас чугунными цепями!
Через мгновение я опять овладел ее животрепещущим телом… Оно сводило меня с ума своей приятной глубиной… Его волшебная нежность не могла быть выражена никакими словами… Чувство в самом высшем выраженье…
- У тебя тело как из пластилина.
- …?
- Из него можно лепить волшебную башню, и влезать по ней на небо, - восхитился я Мнемозиной.
Она засмеялась от радости как ребенок, а потом склонилась надо мной и поставила на груди засос, потом еще и еще, минуты три она колдовала над моим телом, пока я собственными глазами в зеркале не увидел ее, перевернутое слева направо имя, имя – Мнемозина, сделанное из одних засосов.
- Вот, это искусство, - еще больше восхитился я, ее умением доставлять мне наслаждение. Однако прошел всего какой-то час, и ее родители снова напомнили нам о себе. Оказывается, они никуда и не думали уезжать, а только ждали, когда же мы, наконец, натешимся друг другом, чтобы снова попытаться вразумить свое половозрелое детище, но детище на их вразумления никак не откликалось.
- Да, сделай хоть что-нибудь! – задыхаясь от гнева, шептала Елизавета Петровна нервно вышагивающему по комнате Леониду Осиповичу.
- Да, а что я могу сделать-то? Я, что, Царь Природы или Бог Вселенной?! – заламывая у себя за спиной руки, воскликнул Леонид Осипович.
- Конечно, от тебя, фиг, чего дождешься! – злорадно оскалила зубы Елизавета Петровна, одновременно жмуря свои наполовину выщипанные брови.
- Да, хватит вам обниматься-то! – прикрикнула на нас Елизавета Петровна, будто желая своим криком разрушить все мои чары, которыми я одурманил ее дочку.
- Ну, Мнемозиночка, ну, разве ты не видишь, что он очень старый?! – всхлипнула теща.
- Извините, но для своих шестидесяти трех лет я выгляжу еще вполне сносно, - не соглашался я, - и потом я уже, знаете, вышел на пенсию, так что времени у меня хоть отбавляй! А поэтому у меня будет время, чтобы побольше уделять внимания и Мнемозине, и нашему будущему ребенку!
Мнемозина выразительно поглядев на меня, повертела пальцем у виска, поясняя этим жестом, что я обещал ей скрыть от ее родителей свой пенсионный возраст, но я в ответ ей лишь улыбнулся и подмигнул.
- Кстати, поскольку я сам все-таки профессор, Мнемозина могла бы учиться бесплатно в нашем мединституте!
- Бесплатно, вот это да! – оживился Леонид Осипович.
- Надо же какой подарок?! – с иронией усмехнулась Елизавета Петровна, - да моя дочь может позволить себе учиться в Лондоне, в Америке, где угодно и на кого угодно! А ты-то, дурак, чему радуешься?! – обратилась она к растерявшемуся Леониду Осиповичу.
- Да, я так, ничего, душенька, - стушевался Леонид Осипович, поеживаясь от ее злобного взгляда.
- Ладно, мама, хватит ломать комедию, я беременна, и делать аборт уже поздно! – с озорной улыбкой на лице, прижалась еще крепче ко мне Мнемозина.
Елизавета Петровна села в кресло, обхватив голову руками, и тихо запищала как пойманная мышь. Леонид Осипович, наоборот, стоял как вкопанный, широко раскрыв глаза и рот, но, не издавая при этом ни единого звука. Мненозина казалась безучастной, она никак не могла оторваться от моих губ, будто нашла в них свое истинное спасение и от уголовного преследования, и от своих будущих родителей.
Потом ее родители молча поплакали, повздыхали, поглядели на Мнемозину, присосавшуюся ко мне жадной пиявкой, и с глубоким вздохом покинули нашу квартиру.
- Они уже ушли, - обрадовалась Мнемозина.
- Да, милая, - вздохнул я, прижимая ее к сердцу.
О, Господи! Неужели я когда-нибудь потеряю свою Мнемозину?! О, Господи, если это будет, то сделай так, чтобы меня больше никогда не стало на этой грешной земле! Хотя если поглядеть на Мнемозину повнимательнее, то можно сразу понять, что девочка только что вкусила запретный плод, только дорвалась до секса, и теперь ее уже никакая сила не остановит, уж тем более ее родители!
ГЛАВА 11 ЖИЗНЬ ЖИЗНЕЙ, СПРЯТАННАЯ В НЕЙ…
Каким-то странным образом родители Мнемозины выяснили, что моим ближайшим другом и одновременно коллегой является Борис Иосифович Финкельсон, и теперь они решили повлиять на меня через моего друга. На следующий день после нашего конфликта они узнали адрес Бориса и отправились к нему вечером домой.
Борис их встретил очень доброжелательно, думая, что к нему они обращаются по вопросу судебной экспертизы, но когда Елизавета Петровна заговорила с ним о том, что я, его лучший друг, соблазнил ее молодую дочь, обрюхатил, а потом втайне женился от них, Борис сразу весь вспыхнул.
В первую минуту даже не знал, как им ответить от удивления.
- Сделайте хоть что-нибудь, повлияйте на него, ведь вы его друг, - стала умолять его Елизавета Петровна, а потом вдруг потянула Леонида Осиповича за рукав, и неожиданно встала вместе с ним перед Борисом Иосифовичем на колени.
- О, Боже, да что же вы делаете?! – возмутился Борис Иосифович. –Встаньте сейчас же!
- Не встанем, пока вы нам не поклянетесь на него серьезно повлиять! – очень сурово поглядела ему в глаза Елизавета Петровна.
- Ну, что ж, тогда я вызову милицию, - фыркнул от такой неожиданности Финкельсон.
- Ну и вызывайте! – неожиданно заорала Елизавета Петровна, - но только я отсюда никуда не уйду! Пока не добьюсь своего!
- Что здесь происходит?! – вышла из соседней комнаты молодая жена Финкельсона, Люба, - что за шум!
Она тоже была беременна, только в отличие от Мнемозины должна была очень скоро родить, уже через две недели.
- Ага, значит и вы тоже, старый развратник! – уже поднимаясь с колен, по-недоброму ухмыльнулась Елизавета Петровна.
- Пожалуйста! Уходите! И не нервируйте мою жену, у нее беременность восемь с половиной месяцев! А то я буду вынужден вызвать милицию! – рассердился Борис Иосифович, пытаясь увести Любу за руку в комнату, как непослушного ребенка.
- Да, что здесь все-таки происходит?! – вырвала из его руки свою ладонь Люба, – может, мне кто-нибудь объяснит!
- Да, совсем ничего, - громко засмеялась Елизавета Петровна,- просто ваш муженек и его дружок Розенталь большие сволочи и извращенцы!
- Ой! Ой! – заохала Люба, хватаясь руками за огромный живот и приседая в кресло.
- Смотрите, до чего вы довели мою жену! – чуть ли не плача поглядел Борис Иосифович на Елизавету Петровну. – У нее из-за вас уже начинаются схватки!
- Дорогая, нам, кажется, уже пора! – попытался вывести за собой Елизавету Петровну Леонид Осипович, обнимая ее за талию.
- Да, никуда я не пойду! – заорала на него Елизавета Петровна, наподдав ему, как следует, сумкой по голове.
- Ой, она, кажется, насовсем свихнулась! – растерялся Леонид Осипович.
Борис Иосифович за это время успел дозвониться до «скорой помощи» и до милиции.
«Скорая» примчалась быстро и сразу увезла Любу в роддом, а вот милиция почему-то все не появлялась.
- Да, увезите вы ее, пока я что-нибудь с ней не сделал, - попросил Борис Иосифович Леонида Осиповича.
- Да я уж пытался, - жалко улыбнулся Леонид Осипович, и снова попытался ухватить Елизавету Петровну за талию, но тут же получил новый удар сумочкой по голове.
- Идиот! – зашипела на него как змея Елизавета Петровна. – Мы же должны заставить его пойти к Розенталю, чтобы этот негодяй отказался от нашей дочери!
- Черт! Когда же приедет милиция-то? – уже заговорил сам с собой Борис Иосифович, понимая, что с этими людьми говорить ему не только бесполезно, но еще и опасно, а потом его нервы не выдержали, и он позвонил мне.
- Слушай, дорогой, тут у меня твои тесть с тещей такой скандал учинили! Просто жуть какая-то! Немедленно приезжай и разбирайся с ними сам, а не то, я за себя не ручаюсь!
- А что там происходит?! – с тревогой спросил я.
- До них мне нет никакого дела! – заорал в трубку Борис. – А вот жену мою они так напугали, что у нее начались схватки и ее срочно увезли в роддом!
- А почему ты с ней не поехал?! – удивился я.
- Так твои придурки из моей квартиры не выходят, и настаивают, чтобы я пошел с тобой разбираться, уму-разуму тебя учить, чтобы ты их дочку не обрюхатил и оставил в покое!
- Хорошо, Борис, сейчас мы с Мнемозиной выезжаем! – вздохнул я с огорчением, и через минуту передав содержание нашего разговора Мнемозине, поехал вместе с ней к Борису Иосифовичу.
- Значит, у твоего друга тоже молодая жена?! – дорогой в метро улыбалась Мнемозина.
- Ну и что такого? - не понимал я ее вопроса.
- А в том, что он ее тоже, наверное, чем-нибудь шантажировал, прежде чем она вышла за него замуж? – хохотнула Мнемозина.
- Какая глупость! – укоризненно покачал я головой.
- Дело в том, что таланты всегда как-то связаны с пороками, а вот добродетель всегда с серостью и убогостью, - задумчиво прошептала Мнемозина, и внезапно заплакав, прижалась ко мне.
- Они уже ушли, - встретил нас на пороге своей квартиры расстроенный Борис Иосифович.
- А в роддом ты звонил? – спросил я.
- Звонил, - вздохнул Борис, - сейчас у нее принимает роды Мосин.
Мосин был прекрасным гинекологом, и мы оба с Борисом его хорошо знали.
- Ну, Илья сделает все, как надо, - попытался улыбнуться я.
- Дай-то Бог, - завздыхал Борис.
- А это вот, Мнемозина, - представил я ему свою жену.
- Очень приятно, - смутился немного Борис.
- Вы уж простите моих родителей, - тоже в свою очередь смутилась Мнемозина.
- Бог обязательно всех нас простит, - заулыбался Борис, и эта добрая улыбка освободила от неловкости и меня, и Мнемозину.
Потом мы посидели с Борисом, и выпили немного коньяка.
- Ну и что вы теперь будете делать?! – с сочувствием поглядел на нас с Мнемозиной Борис.
- Жить нормальной семейной жизнью как все, - улыбнулся я, и приобнял Мнемозину.
- Все так не живут, - Мнемозина почему-то расплакалась и прижалась к моему плечу.
- Видишь, как она тебя любит, - вслух порадовался за меня Борис.
- А с чего это, вы вдруг взяли, что я его люблю?! – неожиданно обиделась Мнемозина, - может, он просто запугал меня, и заставил жить с собой?! Шантажист проклятый! Тогда что?! – и она поглядела на меня с издевательской улыбкой.
- Как это так можно заставить человека жить с другим, что-то я вас совсем не понимаю?! – удивился Борис, взглядывая то на меня, то на Мнемозину.
- Она просто немного запьянела, - вздохнул я, сильно сжимая под столом запястье левой руки Мнемозины.
- Ничего я не запьянела, умник, - засмеялась Мнемозина, кусая зубами верхнюю пуговицу на моей рубашке.
- А вы когда-нибудь подглядывали в замочную скважину?! – спросила она Бориса.
- С чего это вдруг, - не понял ее Борис.
- Ну, я же говорю, что она немного перебрала, - я попытался поднять Мнемозину за локоть из-за стола, но она ударила меня по рукам.
- Дурак, насильник, шантажист! – одним махом выкрикнула она и снова зарыдала, а когда я присел с ней рядом, снова прижалась ко мне.
Борис молчал, лишь немного исподлобья поглядывая на нас. Потом Мнемозина успокоилась, и мы с Борисом вышли на балкон покурить.
- Ты уж меня извини, - сказал я, закуривая, - даже не знаю, что это с ней!
- Наверное, у нее это наследственное, - вздохнул, закуривая, Борис, - сегодня, когда я в первый раз увидел твою тещу, я сразу за одну минуту поставил ей диагноз: психопатия с острой коронарной недостаточностью сосудов головного мозга!
- Ну, ты сейчас наговоришь, - грустно вздохнул я.
- А тебя не охватывает иногда ощущение, что ты уже свою жизнь прожил и живешь уже какой-то другой, как будто взятой напрокат у Бога жизнью? – спросил Борис.
- Да, - покачал я головой, - что-то такое бывает, и самое странное, что эта другая жизнь порой бывает во много раз лучше прошлой жизни, и так бывает жалко, сколько напрасно прожитых лет.
- А ты не жалей, - улыбнулся Борис, - мы еще с тобой не такие уж и старые, и у нас очень молодые жены!
- Ну, что, старички, все никак не угомонитесь, все шуры-муры разводите, - Мнемозина на удивление быстро успокоилась, выйдя к нам на балкон.
- Ты, знаешь, я тебе все же сочувствую, - шепнул мне на ухо Борис и вышел, оставив нас с Мнемозиной на балконе вдвоем.
Мнемозина сама вытащила у меня из нагрудного кармана сигареты и демонстративно закурила.
- Мнемозина, тебе же нельзя, - я попытался вырвать у нее сигарету из губ, но она качнулась головой в сторону и обожгла концом сигареты мою правую руку.
- Что происходит?! – спросил я.
- Просто я устала, - вздохнула она, - могу же я хоть иногда расслабиться!
- О, Господи, какой же я после этого ее повелитель, скорее всего она моя хозяйка, - подумал я, а сам, подойдя к ней, прижался щекой к щеке.
- Мама права, ты и вправду очень старый, - всхлипнула Мнемозина и выронила сигарету.
- И что же нам теперь делать?! – вздохнул я, судорожно вдыхая запах ее волос.
- Взять у меня какую угодно сумму денег и оставить меня, - прошептала Мнемозина, продолжая плакать.
Получалось так, что она раздваивалась в своем сознании, она желала со мной расстаться, т.е. исполнить волю матери, которая олицетворяла собою и часть ее собственной воли, и не желала расставаться со мной, вся оплененная моим прикосновением, и моей плоти вдохновенным волшебством…Она плакала от невозможности соединить вместе эти два чувства и желания…
- На это я никогда не пойду, - ответил я, немного подумав, - к тому же ты мать моего будущего ребенка! Надеюсь, ты про это еще не забыла!
- А я сделаю аборт, - высморкнулась с помощью платка Мнемозина.
- Ты его не сделаешь, - сказал я, и, повернув ее за плечи к себе, жадно поцеловал в губы. Она мгновенно застонала, а я слегка приспустив ей трусики, и снова повернув ее к себе спиной, вошел в нее сзади. Я знал, что во имя сохранения плода не стоит этим заниматься, но ничего не мог с собою поделать.
Жизнь моя как будто уже висела на волоске, как и жизнь нашего ребенка, находящегося в утробе Мнемозины. И все же жалея наше дитя, я не до самого конца, а лишь до середины впускал свой фалл внутрь нее. Когда Мнемозина закричала с балкона, то ее крик неожиданно увеличился как в своих размерах, так и в повторениях учащающегося эха, словно вобравшего в себя всю амплитуду нашего бешеного и ослепленного оргазмом дыхания. Весь спальный район, состоящий из множества серых многоэтажек услышал наши любовные крики.
- Что с вами?! – выбежал на балкон встревоженный Борис, и тут же ахнув, убежал обратно.
Мириады звезд в небе светились вместе с окнами медленно забывающихся в глубоком сне домов. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и гладили, едва дотрагиваясь кончиками пальцев до наших оцепеневших в сладкой истоме тел…
- А тебе не кажется, что у нас во Вселенной действительно есть какой-то могущественный покровитель?! – спросила меня Мнемозина, уже слегка поеживаясь от холода.
- Конечно, есть, - согласился я, и снова жадно ее поцеловал.
- Не совращай меня, мой змей-искуситель, - засмеялась Мнемозина, кусая меня за ухо, - мой милый, добрый старикашка!
В эту минуту она была похожа на ребенка, которому разрешили есть сладкое, а я на взрослого дядю, который помог этой девочке дорваться до сладкого… Господи, неужели вся наша жизнь заключена в одном только сладком и ослепительном миге!
Нет сомнения, что без сладкого брака не бывает, а вот сладкое без брака существует всегда и везде и в любых притягательных формах. Это как притягательный глагол «давать», раз тебе дают, то ты и делаешь! Это как притягательный союз «и», соединяющий между собой любые живые создания. Люди купаются в сладком, захлебываются в нем и безвозвратно тонут, и уже до конца своей жизни они поглощены им, и это легко прочитать по их ослепленным глазам. Борис встретил нас смущенной улыбкой и раскрытой бутылкой шампанского, которой он уже успел наполнить наши бокалы.
- У меня родился сын, - поднял с улыбкой свой бокал Борис и я увидел, как из уголков его глаз неслышно скатываются слезы.
Мы тоже с Мнемозиной подняли свои бокалы и чокнулись. Господи, у него уже трое внуков, а теперь еще это крошечное дитя, и о чем думает этот старый хрен?! О чем?! О чем?! – О чем и я! Я что ли не старый, я, что ли не хрен?!
- Вы плачете, - изумилась Мнемозина.
- Да, от радости, - кивнул головой Борис.
Когда-то Борис презирал плачущих мужиков, считая это проявлением человеческой слабости, а вот теперь плакал сам. Когда-то помню в юности, я сам плакал из-за одной ветреной девчонки, и даже ходил бросаться под поезд, но вовремя остановился, слишком многое вспомнив, и сидел на холме возле железной дороги, где с нею целовался, и плакал, а мимолетные слезы так же журчали в моих глазах, они таяли, превращались в невидимую дымку, высыхали быстро на ветру и снова появлялись!
Я еще тогда почувствовал, что слезы, выделяемые чувствами похожи на драгоценные алмазы, и далеко не всякому дано почувствовать их красоту, их вытекающую из человеческой глубины необходимость…И почему в некотором обывательском сознании они воспринимаются не иначе как проявление нашей душевной слабости, и хотя чувства действительно ослабевают наш рассудок, я все же думаю, что слезы лишь подчеркивают остроту человеческих переживаний, и поэтому я воспринимаю их не иначе как отсвет глубочайшей вины человека перед Богом, как перед собою и всем дорогим ему сущим… существительным… существом.
- Ты о чем задумался?! – спросила меня Мнемозина.
- О нашем будущем ребенке, - вздохнул я, взяв ее за руку.
- Оставайтесь у меня ночевать, - предложил Борис.
- Хорошо, мы останемся, - согласилась Мнемозина, словно угадывая мои мысли.
Я даже не помню обстановки комнаты, в которой мы спали. Мнемозина прижалась ко мне как маленький воробышек, и быстро уснула, а я еще долго не спал, глядя на отсвет ночных фонарей, на свет одиноких окон, и на мерцание звезд, и думал о своем…
С годами человек чаще задумывается о Смерти, и очень легко проваливается в Вечность.
Кто я такой, песчинка в бесконечном Океане, завтра меня уже не будет, а будут другие также упоенно и нежно копошиться друг в друге и размножаться… Свет такой далекий, как сама фантазия, сотканная из тысячи протянувшихся в даль веков…Свет, отчаянно бьющийся в глаза своей сокровенной явью, почему ты стал для меня олицетворение этой юной прекрасной женщины, существа из несбыточных снов?!...
А что будет с нами завтра, и будем ли мы с ней?... А, завтра встав поутру и никем невидимые, мы с Мнемозиной опять соединились. Ее юное белое тело играло мышцами как солнечными бликами, оно ослепляло меня и звало внутрь, и я тонул в ней, в ее сладком ослепительном лоне… Она мычала от удовольствия как нежная коровка. Я сосал ее сосок как младенец, которого она еще носила внутри.
С благоговейной осторожностью я проникал внутрь и от одного только ощущения ее влажной глубины изливал в нее семя, а потом прижимался щекой к ее уже округлившемуся животу, и чувствовал биение пульса нашей крошки, нашей таинственной планеты, которая как сказка должна возникнуть от соединения наших безумных тел…
- Пососи меня еще, - попросила дрожащим шепотом Мнемозина, и я опять приник к ее соскам.
Я вдыхал аромат ее упругих грудей, и никак не мог надышаться. Волшебство ее юной плоти сводило меня с ума, а все, кто сходит с ума из-за любви, легко про все позабывают и легче живут, и даже очень легко умирают… И может именно в это мгновение я вдруг пришел к мысли, что страх Смерти пробирающий мое стареющее тело улетучивается и превращается в воздух, когда мне отдает себя вечно живая Мнемозина… Жизнь Жизней, спрятанная в ней… Ее волшебные сосочки…Моя осуществленная мечта…
ГЛАВА 12 БРАК КАК НЕВЫГОДНАЯ СДЕЛКА
Нехитрое дело – управлять женщиной, если она тебя боится. Мнемозина действительно меня боялась. В своем воображении я, конечно, рисовал какую-то возвышенную любовь, но вся любовь Мнемозины ко мне была лишь выражением ее сексуальной неудовлетворенности или потребности, весьма характерной для ее юного возраста. Интересно, сколько раз мужчина должен обладать женщиной, чтобы она, наконец, научилась плясать под его дудку?! Думаю, что земной жизни на это не хватит!
Осознавала ли Мнемозина, что, выходя за меня замуж, совершает (для себя) крайне невыгодную сделку?! Думаю, что осознавала! И все же ее тоже можно было понять, ведь на весах существования с одной стороны располагалось наказание с возможным тюремным заключением и потерей ею всех семейных денег, а с другой жизнь со мной, пусть и пожилым, но все еще очень сексуальным и востребованным человеком.
Может поэтому, у Мнемозины иногда бывали нервные срывы, когда она никого не стыдясь, могла оскорбить меня и даже ударить! Она поняла, что я не продаюсь и не покупаюсь, и это очень сильно злило ее, но больше всего ее выводили из себя родители, которые умоляли порвать со мной.
О, если б они только знали, как этого хочет их собственная дочь, и что ей мешает, возможно, тогда бы они не стали изо дня в день ломать эту гнусную комедию.
Правда, постепенно Леонид Осипович с Елизаветой Петровной начали побаиваться меня, им вдруг взбрело в голову, что я колдун и обладаю какой-то чудодейственной силой, которая и притягивает их дочь ко мне. Они даже как-то раз, проболталась Мнемозина, ездили к какому-то магу-кудеснику, который взял с них приличную сумму денег, и пообещал в ближайшее время навести на меня порчу.
Однако время проходило, а порча белого мага и кудесника на меня нисколько не действовала, и даже наоборот, после всего этого у Леонида Осиповича развился сильный гайморит, а у Елизаветы Петровны ужасный геморрой, и теперь Леонид Осипович не мог нормально дышать, говорил в нос, а дышал ртом, а Елизавета Петровна с трудом садилась на заднее место, и боялась пошевелиться, ибо стоило ей лишь раз нечаянно пошевелиться в сидячем положении, как тут же мгновенная боль раздирала ей всю задницу, и она плакала и кричала, нисколько не стесняясь нашего присутствия.
- А может ты и в самом деле колдун? – с безумным сомнением поглядывала на меня Мнемозина, и как ни странно, тоже начинала побаиваться меня.
- Не бойся, - шутил я, - на беременных моя порча не действует! – а сам думал: неужели глупость, как и все остальные болезни, может передаваться по наследству?!
Наверное, все-таки может! Ведь серое вещество в мозгу матери и серое вещество в мозгу младенца, находящегося в ее утробе питается одной кровью, а, как известно, безумная кровь всегда ударяет в голову!
Хуже всего, что они стали передо мною пресмыкаться, они часто спрашивали меня с благоговейным шепотом, чем они могут быть мне полезны, что они могут сделать для меня. Еще покупали мне, как ребенку множество ненужных безделушек, даже кое-что из одежды, галстуки, которые я не носил, рубашки, которые мне всегда были малы и коротки. Один раз Леонид Осипович умудрился даже принести мне желтую канарейку в клетке. Канарейка в клетке почему-то упрямо молчала и изо дня в день срала, наполняя атмосферу нашего жилища чудовищными миазмами. Когда же мне все это надоело, я выпустил канарейку в форточку, а клетку выбросил на помойку, вскоре с Леонидом Осиповичем стало плохо, и его увезли на «скорой помощи» в больницу.
Как потом оказалось, у него на жопе, на правой ягодице образовался большой свищ величиною с луковую головку, который быстро удалили хирургическим путем.
С Мнемозиной тоже произошли невероятные перемены, и если раньше она с огромным наслаждением набрасывалась на меня, то теперь с большой опаской ложилась со мной в постель. В те же минуты, когда я только непроизвольно дотрагивался до нее, ее зрачки сразу же расширялись от ужаса, а зубы стучали как от нервического припадка, и все равно я овладевал ею, только у меня было ощущение, что я обладаю не женщиной, а искусственным манекеном. В эти минуты я хотел назвать ее ****ью, проституткой, непотребной женщиной. Голова моя кружилась от одной только мысли, что я столкнулся с небывалым случаем массового психоза или коллективного идиотизма!
Елизавета Петровна вообще от меня пряталась, опускала вниз голову и бежала прочь, завидев меня, и старалась никуда не выходить из своей комнаты. Наша домработница Вера с изрядной долей брезгливости приносила ей еду и постоянно меняла судно. Леонид Осипович после лечения в больнице все же изредка выходил к нам во время обеда, но все равно старался пореже встречаться со мною.
Почему-то в свой дом в Подмосковье, который им подарил их спятивший от удара Мнемозины зять, они возвращаться не хотели. Возможно, своим присутствием в моем доме они хотели меня задобрить как колдуна. И все же выше моего понимания оставалось безумие Мнемозины.
- Неужели, - думал я, - ее сумасшествие может передаться и нашему ребенку?
Чтобы совсем с ними не спятить, я по вечерам уходил к Борьке Финкельсону, и с интересом наблюдал, как они с Любой играются со своим младенцем, которого в честь отца тоже назвали Борисом. Я им рассказывал про свои неприятности, но они слушали меня вполуха и смеялись, потому что не верили мне, и думали, что я, таким образом, с ними шучу. Уходил я от них с не меньшей головной болью, чем от своих.
Хуже всего, что теперь Елизавета Петровна срала как канарейка. Из комнаты она выходить не желала, поскольку боялась увидеть меня и получить от меня очередной сглаз, а наша домработница судна из-под Елизаветы Петровны выносить не успевала, к тому же Елизавету Петровну из-за геморроя часами мучили запоры.
Теперь струйка неожиданных зловоний растекалась по всему дому из ее комнаты, но выбросить Елизавету Петровну в форточку как канарейку не представлялось никакой возможности! Надо было что-то делать! Единственно нормальной в нашем доме оставалась домработница Вера, но от нее у меня могла разболеться голова. Очень часто Вера мне подмигивала и украдкой вкладывала в нагрудный карман моего пиджака записочки любовного содержания, в которых предлагала мне заняться любовью, предварительно закрывшись в ванной или в чулане!
Временами я ощущал перед всеми какое-то стеснение, а подчас даже вину за свое умственное превосходство и огромный жизненный опыт. Однажды все-таки мое терпение лопнуло, и я заперся с Верой в чулане. Было темно, пыльно и очень неловко!
Она сотни раз хваталась за мой хобот, то ручками, то пухленькими губками, отчаянно пытаясь возбудить меня любым способом, но совершенно бесполезно, потому что где-то в глубине души я не желал изменять моей Мнемозине!
Однако стоило Вере назвать меня импотентом, как я тут же овладел ею сзади.
Моя родственная душа так громко раскричалась от счастья, что мне пришлось заткнуть ей рот, подвернувшейся под руку подушкой! Внезапно развернувшись, и оседлав меня, как наездница, Вера мгновенно добилась от меня ослепительной вспышки, мощного взрыва. Я весь как будто взорвался изнутри и тут же забылся, и уснул.
Проснулся я в каком-то странном забытьи… Вера продолжала все еще двигаться, яростно сжимая меня бедрами… Через минуту нам обоим пришлось затыкать рот подушкой, одной подушкой на двоих… Ее концы с двух сторон мы держали, как нашу тайную связь… готовую нас разделить и тут же соединить…повторяя все наши движенья… помраченья всей нашей Любви…
Я уже устал… Вера продолжала двигаться… я плавал во сне…и даже не пытался вспоминать, сколько я провел с ней часов в чулане, и сколько раз она затыкала мне рот подушкой… Выполз я оттуда, как червь, в абсолютно невменяемом состоянии, и весь выжатый, как лимон, но довольный и счастливый прожитый недавним мгновением, когда был у нее внутри, и ощущал ее своим единым целым…
Что ни говори, а закрыться с хорошенькой и очень юной домработницей в чулане было очень исцеляющим средством, особенно когда твоя молодая супруга и ее родители пребывали в состоянии маниакально-депрессивного психоза.
С этого дня Вера по-настоящему возжаждала меня, как мужчину, и теперь мы пользовались любой свободной минутой, чтобы запереться в чулане. Кажется, в своей жизни я еще никогда не был таким любвеобильным! Каждый день я овладевал то Мнемозиной, которая стучала зубами от страха, то Верой, которой часто приходилось затыкать рот подушкой, чтобы заглушить наступление приближающегося оргазма.
Впрочем, обстановка царящего в моем доме абсурда только поначалу казалась мне интересной. Особенно интересно было наблюдать за Леонидом Осиповичем и Елизаветой Петровной, которые меня всячески презирали, ненавидели и третировали, а потом вдруг стали панически бояться, глядя на меня будто через глазок тюремной камеры.
Как я уже заметил, безумие смешно только в начале своего возникновения! Как говорил один мой знакомый психиатр, постоянно общаясь с сумасшедшими, можно и самому невольно чокнуться, даже не заметив этого! Именно поэтому в моей голове часто возникали вопросы, и было непонятно, задаю их себе я сам, или люди, потерявшие из-за меня положение гордой вертикали?!
И действительно, почему, полюбив свою Мнемозину, я лишился чувства реальности, и когда это чувство реальности стало опять возвращаться ко мне?! Неужели вместе с Верой в чулане?! Или в тот самый момент, когда мне пришлось затыкать ей рот подушкой?! И почему человек кричит или плачет во время оргазма?! Неужели ощущение счастья столь невыносимо?! А если невыносимо, то почему он так стремится к нему?! Неужели только для того, чтобы придать своему смертному телу бессмертный характер?!
Почему я в конце концов бросил свою работу, перестал общаться с близкими мне людьми, и весь отдался безумному оптимизму: жить, забывая себя, и забывая про все ?!
Все эти вопросы очень часто не ко времени, и ни к месту появлялись в моей больной голове, например, в чулане с Верой, где мы закрывались в очередной раз, и куда уже было подведено мощное освещение с вентиляцией. Вера посадила меня перед собой на маленький диванчик и, как всегда, быстро обнажила свое юное тело, но я вместо того, чтобы жадно набрасываться на нее, стал прежадно и преотвратительно жевать бутерброд с колбасой, который зачем-то прихватил с собой из кухни, увлеченно отвечая сам про себя на собственные же вопросы. В это время я так увлекся своим раздумием, что даже не заметил, как быстро разделась Вера.
- Чтой-то вы задумчивый какой-то сегодня, али упали откуда-то вниз головкой, - с сочувственным вниманием улыбнулась мне Вера, и, целуя мои блестящие от жира руки, расстегнула ширинку на брюках, мгновенно обхватила мой фаллос губами, тут же заглатывая его целиком. Все вопросы одним махом исчезли из моей головы, как будто их сдуло ураганным ветром. Вот так, безумная юность лишила рассудительную старость ее философской невинности. А, выражаясь поточнее, Вера отымела меня с такой бешеной скоростью, что всякое упоминание о смысле бытия выглядело бы просто неприличным в атмосфере нашего с ней совокупления, но именно в эту секунду я почувствовал угрызения совести. Совесть раздела меня до душевной боли, она оголила мое сердце, и выбросила мне на глаза собственную душу, душу как вещь ненужную мне самому, душу, ведущую вниз, в безысходную тьму…
- Что я наделал, ведь я же люблю свою Мнемозину, - плакал я, минутой позже, повторяя одну и ту же фразу.
- Так никто и не собирается отнимать у тебя твою Мнемозину, - обиделась Вера, со злой усмешкой набрасывая на себя платье.
- Прости, - сжал я правую руку Веры, - но я действительно ее люблю!
- Так почему же тогда она вас так боится? – усмехнулась Вера, вырвав свою руку.
- Не знаю, - пробормотал я, тоже одеваясь, - в жизни всегда все так сложно и так запутано!
- Зато я знаю! – язвительно сощурилась Вера. – Она просто сумасшедшая, как и ее папаша с мамашей!
Что я мог сказать в ответ Вере, которая каждый день выносила судно из-под Елизаветы Петровны, вдруг уподобившейся канарейке, живущей в клетке?! Ничего!
Однако, слова Веры заставили меня серьезно задуматься над собственной жизнью.
Существование моей жены и ее родителей трагично, они спятили все и почти одновременно, как будто их кто-то и на самом деле заколдовал. В какой-то степени я винил себя, думая, что, если бы не мои угрозы и шантаж, то Мнемозина бы никогда не стала моей женой, а так пережитая ею и ее родителями депрессия вызвала стойкую утрату их рассудка. По всем признакам это было что-то вроде маниакально-депрессивного психоза, и все же мне явно была нужна помощь специалиста.
Таким специалистом стал мой давний друг Петр Петрович Мануйлов, Петя, с которым я много лет назад делил комнату на двоих в общежитии. Конечно, время отдалило нас друг от друга, и уже несколько десятков лет я с ним не общался, но был вполне уверен, что если обращусь к нему за помощью, то обязательно ее получу.
О Пете я не раз слышал отзывы своих коллег, как о прекрасном специалисте в области психиатрии. В настоящее время он возглавлял довольно известное и уважаемое лечебное учреждение, где лечились даже звезды нашего кинематографа, эстрады и политики, поэтому найти его рабочий телефон по телефонному справочнику было не сложно. На следующий день я позвонил ему, и мы договорились с ним о встрече. Петя очень взволнованно продиктовал мне свой адрес, а когда узнал, что мне понадобилась его помощь как специалиста, с ехидным смешком стал укорять меня за многолетнее отсутствие на его жизненном горизонте. В ответ на эту несправедливую тираду я осторожно промолчал.
Увы, но мы в одинаковой степени позабыли друг друга. Из всех моих друзей самым близким мне человеком был только Борька Финкельсон. Правда, надо еще добавить, что мы с ним жили на достаточно близком расстоянии друг от друга.
- Ну, ладно, приезжай, сукин ты сын! – развеселился Петя, с неожиданной теплотой отозвавшись о нашей предстоящей встрече.
Уже вечером этого же дня я переступил порог его дома. О, Боже, как же он постарел, стал совсем лысым и морщинистым старичком, впрочем, я и сам выглядел не лучшим образом.
- Знакомься, это моя жена Сара, - представил мне свою жену Петя.
Сара была намного моложе меня и Пети, ей было около сорока лет, но все равно по сравнению с моей Мнемозиной она выглядела староватой теткой, а, попросту говоря, была по годам ровесницей матери Мнемозины.
Восприняв мою улыбку как выражение моего восхищения ею, Сара непозволительно крепко обняла меня и даже поцеловала в губы. От нее очень здорово пахло спиртным, из чего можно было сделать вывод, что Сара обладает болезненной тягой к алкоголю. Вскоре Петя подтвердил мою догадку, рассказав, как Сара из пациентки, проходившей лечение в наркологическом отделении психиатрической клиники, превратилась в его жену.
Конечно, полностью, как я успел заметить, ее изменить не удалось, однако, хитрый Петя приучил пить Сару вместо водки сухое вино, которое в их доме было в предостаточном количестве. Только в коридоре у них стояло три ящика «Бургундского» и два ящика лучших грузинских вин.
За столом Петя с Сарой часто целовались и вообще были очень милы, хотя и вызывали во мне глухое раздражение ввиду отсутствия собственных прелестей. Огромная, как ничего не делающий и постоянно переедающий бегемот из зоосада, Сара почти вся утонула в складках бережно сохраняемого жира. Маленький худенький Петя, напротив, напоминал собой ужасно сморщенного черепашонка, нечаянно вылезшего из собственного панциря!
И этот человек будет исследовать мою семью, и ставить ей какой-то диагноз! Бред! Вся жизнь похожа на бред! И с этим ничего не поделаешь. Слишком мало часов отпущено нам Богом! Когда тебе уже за шестьдесят, каждый Новый год напоминает танец святого Витта!
Однако Пете с Сарой можно было в чем-то позавидовать, они не ощущали ни своего возраста, ни своих недостатков. Это была та самая любовь, о которой я в юности писал наивные стишки. Теперь передо мною сидели два наивных, но сильно постаревших ребенка, сидели, пили, ели и смеялись от души, простые и земные Петя с Сарой.
Интересно, когда ночью маленький щупленький Петя залезает на огромную и необъятную Сару, что он чувствует?! Может, у него от страха кружится голова, а может он боится упасть с нее и разбиться?! Нет, это я, кажется, перебрал «Бургундского», а может, «Хванчкару».
- Кстати, «Хванчкара» десятилетней выдержки в одном ряду с божественным нектаром, - замечает улыбающийся Петя.
Он опять самозабвенно целует свою Сару, а потом неожиданно расстегивает на ней платье, радуясь ее хохоту, и показывает мне два огромных (я бы ни за что не сказал, что это груди) земных шара с двумя розовыми холмами посередине…
- Смотри, какое у меня есть богатство! – рассмеялся Петя, и тут же на моих глазах как ребенок уткнулся ей в грудь.
- А когда он пьет пиво, он всегда посыпает их солью, и посасывает после каждой кружечки, - мечтательно вздохнула Сара, с плотоядным лукавством поглядывая на меня.
Боже! Как изменился мир, как быстро в нем посходили с ума вполне добропорядочные люди! И этому человечику мне придется доверять свою семью! Просто бред! Но что поделаешь, если бред стал не только частью нашей жизни, но и частью общей философской диллемы – быть или не быть в этом многолюдном хаосе?! И потом, в своей семье Петя может быть каким угодно идиотом, главное, чтобы в своей профессии он оставался грамотным специалистом. К тому же в моей семье, со спятившей Мнемозиной и ее родителями я чувствую себя еще более ужасным идиотом, хотя бы, потому что поставь любого человека в идиотское положение, как он сразу, без лишних слов, становится идиотом! Когда я заговорил о своей семье и проблемах, царящих в ней, Петя мгновенно расстался с одним из земных шаров смеющейся Сары и весь обратился в слух.
Он меня слушал, почти не перебивая, хотя иногда останавливал, причмокивал языком, разливал вино по бокалам, и, чокаясь со мной и с Сарой, выговаривал одну единственную фразу по латыни: « Кульпа лята, кульпа левис!», что означало, маленькая небрежность, большая небрежность! Значение этой древнеримской пословицы я знал со студенческой скамьи, но какое отношение она имела к моей семье, я едва ли догадывался, и поэтому все больше краснея, разглядывал с удивлением Петю.
- Продолжай, старик, продолжай, - смеялся по инерции Петя, пронзая меня внимательным взглядом исследователя человеческих душ.
- И на кой черт, я приперся к нему, - думал я уже с нескрываемым сожалением о нашей встрече, - психиатр, играющий в психозы!
- А вот это ты зря, - обиделся Петя, заметив на моем лице кислое выражение, - я же тебе еще ничего не сказал! Да и не скажу никогда, пока сам не побываю в твоей семье, разумеется, под каким угодно видом, только не под видом психиатра!
- А ты скажи, что ты его дружок! – со смехом обняла Петю своей большой ручищей Сара.
- Да, он мне и так дружок, - не понял ее смеха Петя.
- Голубой дружок, - еще громче, аж до слез захохотала Сара.
- Не обращай на нее внимания, - шепнул мне Петя, - когда она немного переберет, с ней всегда случается истерика!
- И ты ее не лечишь! – удивился я.
- Я не Бог, чтобы всех исцелять, - грустно улыбнулся Петя, - а потом ее частый смех вселяет в меня оптимизм! Романтизм, а еще похуизм!
- Ах, ты худобушка моя оптимистичная! – хихикнула Сара, и чуть изогнувшись, втянула Петины губы в себя, так что от Петиной головы остался только крошечный носик и два вытаращенных от изумления глазика.
- Вообще-то я пошутил, все у меня очень хорошо, просто захотел тебя увидеть, ну, заодно и пошутил! – соврал я, при помощи удачно подвернувшейся мыслишки.
- Ну, а в гости на выходные как-нибудь пригласишь?! – мгновенно выскочил из чудовищной пасти Сары Петя.
- Как-нибудь приглашу, а сейчас мне некогда! – смутился я, чувствуя, как весь покрываюсь алым заревом и мелкими капельками пота.
- Так, значит, приглашаешь?! – едва успел спросить меня Петя, как тут же снова был втянут внутрь хищным ртом Сары. Сара с Петей сидящие за столом, и посреди гостиной, напомнили мне вдруг картинку из энциклопедии Брема «О животных»: огромная щука хватает своей зубастой пастью мелкого пескаря едва выплывшего из-под коряги.
- Никому я не нужен, - подумал я, и с удрученным вздохом, незамеченным гостем вышел из их квартиры, и долго еще с тоской бродил по вечерним улицам, разглядывая свои ноги в невзрачных ботинках. И ноги, и ботинки были одинаково старыми и забытыми вещами, я почти о них никогда и не думал, а теперь вот неожиданно задумался, как о самых важных на свете вещах, и мне почему-то стало стыдно, хотя бы потому что Мнемозина не соответствовала ни моим старым ногам, ни моим старым невзрачным ботинкам, и почему-то именно в этом я почувствовал причину ее глубокого психоза…
ГЛАВА 13 МЫ ЗАРАЖАЕМСЯ ГРЕХАМИ КАК БОЛЕЗНЬЮ
« Из ниоткуда в никуда», - говорили древние греки, и были по-своему правы.
Костер моей любовной страсти к Мнемозине почти уже догорел, а с Верой в чулане я уже не столько блаженствовал, сколько затыкал ей рот подушкой, как только замечал в ней натяжение голосовых связок. Леонид Осипович часто плакал и вздыхал, и за что-то просил у меня прощения, Елизавета Петровна продолжала оставаться в своей комнате и срала как канарейка. Как бы написал писатель прошлого века: «Жизнь шла своим чередом». И все же грустнее всего было опекать спятившую, и одновременно беременную от меня, Мнемозину. Иногда она при малейшем звуке, например, позвякивании ложки об стакан, как голодная собака кляцала зубами и залезала под стол, и долгое время лежала у моих ног, свернувшись калачиком.
- Почему ты ее не бросишь?! – удивлялась, в очередной раз обнажившаяся для соития Вера в нашем укромном чулане. – Над ней ведь можно оформить опекунство и тратить ее денежки себе в удовольствие! Подумай об этом хорошенько!
- А если у меня к ней есть чувства?! – возмущался я.
- Да, разве сумасшедшую можно любить?! – удивлялась Вера.
Иногда мы с ней так увлеченно спорили, что даже позабывали, зачем мы заперлись в этом чулане. « Жизнь напоминает абсурд », - говорил я себе, - и с этим, увы, бесполезно бороться! Можно только делать вид, что ничего не происходит, можно жить, как и раньше, блуждая сомнамбулой по ресторанам, ища на ночь очередную женщину! Но кому я нужен, старый и облезлый, то ли человек, а то ли пес? Если только своей спятившей Мнемозине, которая стучит зубами при каждом шорохе, или когда я овладеваю ею ночью, или своей домработнице Вере, уже привыкшей к солидной надбавке к зарплате? Ну, уж, конечно, никак не Леониду Осиповичу с Елизаветой Петровной, которые или плачут, или срут при одном упоминании моего несчастного имени. А ведь многие мои родственники с фамилией Розенталь стали профессорами, написали множество книг и учебников по медицине, астрономии и другим наукам!
Достигли очень многого в своей жизни. Я и сам мог безбедно прожить без Мнемозины с ее родителями, о чем я Вере, разумеется, никогда не говорил. Что же меня держало около Мнемозины?! Что заставляло меня испытывать страдания и все рано оставаться рядом с ней?! Любовь! Это огромное и светлое чувство, а еще тайна ее тела, ее мозга и ее неожиданной болезни! И еще наше дитя в ее материнской утробе…
Дитя незримое в доме, чье имя – живот… Живот – значит живет!...
Живот с каждым днем округлялся, призывая меня любить и беречь Мнемозину, даже против всякой логики и смысла! Дни проходили, ничем не отличаясь друг от друга, а я все еще пытался откопать в этом какой-то смысл.
Смысл мне представлялся чем-то вроде клада, спрятанного от меня совсем недалеко. Я предчувствовал сияние алмазов, изумрудов, блистание золота и сверкание бриллиантов. Я ощущал, что все драгоценности мира спрятаны в животе у моей Мнемозины. Поэтому, оставаясь с ней наедине, я притрагивался к нему как к святыне, стараясь не замечать, как кляцает зубами от страха моя бедная Мнемозина. Я уже берег ее, чувствуя приближение родов. Стоило мне только приложить свое ухо к ее животу, как наше дитя тут же ударяло ножкой то вправо, то влево от пупка Мнемозины, и весь живот Мнемозины необычайно красиво пульсировал и колыхался как сказочная гора, священное возвышение, а я прикладывался к нему ухом, прижимался щекой и плакал, от счастья, что стану отцом, и от несчастья, что стану им же! А Мнемозина тихо подвывала мне в голос как понимающая собачка. Я с сочувствием и любовью глядел в ее печальные глазки, но она тут же прятала их, страх ее был настолько велик, что она боялась даже моего взгляда, колдовского сглаза, порчи, всякой мерзости и скверны, всего, что понавыдумывали ее свихнувшиеся родители.
Я еще не упомянул об анонимках. С тех самых пор, как Мнемозина вместе с родителями спятила, разглядев во мне колдуна, мне по почте стали приходить какие-то странные письма, написанные по-детски корявым почерком и никем не подписанные.
Почти все они были одного содержания, в них кто-то неизвестный просил меня, а впоследствии уже настойчиво требовал оставить в покое Мнемозину и ее родителей, поскольку они уже спятили, и уверял меня, что ничего хорошего в моей жизни с ними уже не произойдет, да и ребеночек родится таким же таким же сумасшедшим дитятей! И что сам я себя доведу до безумия своими же греховными страданиями! Получив несколько таких писем, а эти писульки я получал чуть ли не каждый день, я уже нисколько не сомневался, что их писала Вера. Возможно, Вера догадалась, что я тоже не бедный человек, и потом, она не раз и не два предлагала мне сдать их в дурдом, а самому завладеть и квартирой, и состоянием Мнемозины, и даже домом ее родителей в Подмосковье, который был их предыдущим зятем оформлен на них!
Боже, Вера была так настойчива в своих предложениях, что мне казалось, что она меня насилует и физически, и духовно, но и от нее, я отказаться не мог. Мне была постоянно нужна женщина, в которую бы я постоянно изливал свое семя! Без этого, как я чувствовал, меня окончательно бы могла сломить приближающаяся старость, да и вообще бы прекратилась вся моя несчастная жизнь…
Человек изо дня в день должен тратить свои силы, чувства, доброту на все окружающее его человечество, пусть даже в самых минимальных дозах и количествах, но если это происходит, то он живет! Ведь человек по сути своей похож на сообщающийся канал, сосуд с двумя или даже несколькими отверстиями, куда течет свет, вода, воздух, пища, а из него обратно всякое дерьмо и семя, и вот это семя, как раз и искупает собой всякое дерьмо, хотя бы потому что оно несет в себе волшебный заряд новой жизни, жизни, которая спряталась в животе у моей Мнемозины.
Жизнь бывает порой похожа на сказку, но иногда с этой сказкой бывает такой перебор, что люди не выдерживают и сходят с ума! Они теряют голову и все остальное, и их можно только пожалеть, хотя пройдет какой-то день, два, и все так изменится, что ты и сам не будешь знать, где сказка, а где реальность, и не всякому дано почувствовать разницу между ними.
В обычный воскресный день, после обеда, когда я, как обычно, заперся с Верой в чулане, прозвенел дверной звонок, и хорошо еще, что мы не успели раздеться, потому что Мнемозина тихо заскулила от страха в своей комнате, Леонид Осипович осторожно прошаркал к двери, и стоял возле нее не шелохнувшись, как глиняный божок-истукан, а Елизавета Петровна хранила только одно гробовое молчание.
Я, едва успев натянуть на себя штаны, все-таки успел добежать до двери и открыть ее. И, Боже ты мой, милостливый, будто снег на голову, на пороге стояли, улыбаясь, Петя с Сарой и держали в руках увесистый пакет с бутылками грузинского вина.
- Ну, что не ждал нас, шалун?! – засмеялся Петя, подозрительно вглядываясь в мою паховую область.
Я склонил голову и действительно, ширинка была не застегнута, а из нее как из окошка торчал мой бессовестный фаллос.
- Прошу прощения! – покраснел я и тут же застегнулся, и проводил гостей в нашу гостиную.
Красная от смущения, Вера уже накрывала стол, Леонид Осипович боязливо выглядывал из-за двери, возможно, предполагая, что я привел к нам еще одних колдунов.
С большим трудом я уговорил Мнемозину и Леонида Осиповича сесть с нами за стол. О Елизавете Петровне вообще не было речи, она срала как канарейка! И даже сама мысль о ней вызывала у меня тошноту!
- Кто это?! – спросил меня Леонид Осипович, с опаской усаживаясь за стол и стараясь не глядеть Пете с Сарой в глаза.
- Это Петя, мой друг, врач, - начал объяснять я.
- Зубной, - тут же добавил Петя и наступил мне под столом на ногу.
- Ну, да, зубной, а какой же еще,- смутился еще больше я.
Мнемозина прижалась ко мне, кляцая от страха зубами, а потом положила мне голову на колени, почти совсем вся спрятавшись под стол.
Сара с искренним сочувствием взглядывала на нее. Один Петя был полон невозмутимого спокойствия и какой-то глуповатой детской радости. Казалось, мои проблемы его нисколько не трогали и не задевали! Впрочем, он и в студенческие годы был какой-то малахольный, и спокойный как танк, его даже из пушки ничем не прошибешь.
- А почему твоя симпатичная жена не сядет с нами за стол?! – взглянул Петя на Веру, разливающую нам по бокалам вино.
- Она домработница, - взволнованно шепнул я.
- Ах, ты капиталист недорезанный, - засмеялся Петя и притянув Веру за рукав, стал упрямо ей предлагать сесть с нами за стол.
- Но вам же сказали, что она домработница! – неожиданно подняла с моих колен свою голову Мнемозина. Она для всех незаметно прокралась к нам на корточках, и так вот и стоя на корточках возле меня, положила голову мне на колени.
Никогда ее такой злой я еще не видел, и глаза у нее блестели, как у дикой кошки, и ноздри широко раскрывались как у хищного зверя, и все в ней было накалено как в печке. А черные курчавые волосы на ее голове переплелись непонятными узлами, будто она не причесывалась целую вечность.
- Простите, виноват, - улыбнулся Петя, разведя руками.
Сара тут же хихикнула и быстро втянула Петины губы своим хищным ртом.
Мнемозина опять закляцала от страха зубами, спрятав свою головку на моих коленях. Леонид Осипович с явным неудовольствием поглядывал на целующуюся парочку. Неожиданно взгляды Пети и наблюдающего за ним Леонида Осиповича встретились, и Леонид Осипович что-то заорав о сглазе и порче, опрометью вылетел из гостиной.
- И с ним всегда так?! – усмехнулся Петя, оторвавшись от Сары.
- Да, они здесь все ебнутые, - неожиданно разразилась гневом Вера.
- Уволю! – зашипела Мнемозина, поднимая голову с моих колен, но как будто снова чего-то, испугавшись, закляцала зубами и улеглась под стол возле моих ног, свернувшись калачиком, опять став похожей на брошенную собаку.
- Мадам, а вас здесь сквозняк не беспокоит, - вытянул под стол свою шею Петя.
- Ну, зачем же ты так, Петя?! – рассердился я и встал из-за стола.
- Ну, ладно, старик, ну, прости, ну, больше не буду! – Петя прижал обе ладони к сердцу и умоляюще поглядел на меня.
- Хорошо, - успокоился я, снова усаживаясь за стол, - только не приставай к Мнемозине! Ей сейчас нельзя нервничать! Ты меня понял?!
- Хорошо, хорошо! Я все понял! – лукаво подмигнул мне Петя.
Нет, он все-таки неисправим, - с грустью подумал я, - и какого черта он сюда приперся? Целовался бы у себя со своей Сарой и никого не трогал! И так тошно на сердце!
Все два часа, что мы сидели за столом, Мнемозина лежала у моих ног, свернувшись калачиком, тихо поскуливая. Петя, увлекшийся с Сарой то поцелуями, то потреблением грузинских вин, почти ни о чем не говорил. Говорила за столом одна только Сара, да и то, только после того, как уставала целоваться с Петей.
- Я вам сейчас расскажу про свою мечту, из-за которой я пыталась не раз отравиться, но никак не могла найти подходящие таблетки, - начала свой рассказ Сара.
Даже Мнемозина под столом перестала скулить, по-видимому, прислушиваясь к нашему разговору.
- Звали его Венедикт, он был такой хорошенький и такой недосягаемый. Мне-то тогда было уже семнадцать, а ему только пятнадцать лет. Как вспомню его, так сразу и вздрогну, и плакать так хочется! Любила я его отвратительно, аж до тошноты! Везде, где только встречала одного, хваталась руками за письку, и вообще делала ему больно, просто нравилось мучить его! Чувствовала, что не любит он меня такую толстую и некрасивую, а поделать с собой ничего не могла, дура!
И возненавидел он меня до такого яркого блеска в глазах, что я свои глаза никак не могла от него отвести. Куда Венедикт, туда и я за ним. Плетусь, как собачка за своим хозяином!
А жили мы тогда очень скверно, материться и курить я научилась с трех лет, а с тринадцати вовсю уже ****овала. Район-то у нас рабочий, философствовать некогда, да и зазорно тогда считалось. После шести абортов стала я такой толстой, ну, просто вылитый колобок, так что были у меня не женихи, а ****уны одни!
- Да, что ты такое говоришь, Сарочка?! – попытался засмеяться Петя.
- Да, ничего, кроме правды, - взглянула на него исподлобья Сара, и опять продолжила свой рассказ. – Конечно, я тогда была ужасная мерзавка, все больше смеялась, издевалась над всеми как могла, да и порядочных людей в своей жизни вроде, как и не видела. Один только он, Веня, ох, и дивный был паренек, все время идет по улице то с книжечкой, то со скрипочкой, а сам в белой рубашечке с черным бантиком, ну, точно артист какой! А как только глянешь на него с трех шагов, и такое сияние от него идет, особенно от головы, прямо за тысячу верст, аж, дыхание от восторга перехватывает! Вот какой это был сказочный мальчик! Ну и как-то поздним вечерком подловила я его, голубочка моего, возле посадки у пруда, куда все ребята с нашего двора купаться бегали. Темно уже было, безлюдно, а Веня видно романтик большой был и любил купаться поздно вечером при луне. Вот, он мокрый на берег выходит, трясется весь от холода, а я как подкрадусь к нему сзади, да как схвачу его, родного, за писун, и за березу-то в кусты, так вот и уволокла. Держу его крепко в своих объятиях, а сама молчу, только дышу так жарко, аж, плавлюсь вся- вся, аж, мочи никакой нет!
- Кто это?! – спрашивает Веня, а сам видно уже от испуга заорать хочет.
Только поцеловала я его, бедного, да и упала с ним в траву. И забылся он как птенчик подо мной, даже вскрикнул один разок сквозь мои ****ские губенки, а звук его аж в самое сердце мое проник.
- И что же я делаю? - думала я тогда, а сама мерзавка все делала и делала, грех сотворяла, растормошила его писун да впустила в себя, и так любила родного моего, как будто у всего мира отвоевать хотела. Да, только после этого он уже на меня и смотрел не хотел, только всех девок подряд в районе портить начал, вроде как в отместку за себя! – Сара замолчала и расплакалась.
- Только не обращай внимания! – махнул рукой Петя. – С перепою, она и не такого может нагородить!
- Ага! – сквозь слезы улыбнулась Сара своим хищным ртом и опять втянула в себя Петины губы.
Как только рассказ Сары кончился, Мнемозина по-тихому заскулила. Одна только Вера стояла сзади меня как тень, и я мысленно скрывался в этой тени. Изредка я оглядывался на нее, как на подтверждение собственной реальности, ибо все, что я делал до этого, казалось мне смехотворной иллюзией моего прошлого. Труднее всего было Пете, ведь он не просто пришел ко мне в гости, и не просто пил вино и целовался с Сарой! Я воочию видел, как загораются профессиональным блеском его ученые глаза, как лихорадочно работает его мозг, и на лбу его проступают глубокие рабочие морщины, как будто он что-то уже записывает у себя в уме. Вот он роняет вилку под стол и опускается за ней, чтобы поднять. Сара с виноватой улыбкой смотрит на его исчезающее под столом костлявое тело, и вдруг слышится пронзительный крик Мнемозины: « Ай, черт! Ну, больно же!» И тут же она снова пищит по-собачьи, еще теснее прижимаясь к моим ногам, а Петя с торжествующей улыбкой вытаскивает из-под стола вилку, и снова садится рядом со своей Сарой, как ни в чем не бывало.
- Что там было?! – с недоумением гляжу я на него, но Петя тут же прижимает палец к губам, приводя меня в еще большее замешательство.
- Да, скажешь ты или нет?! – кричу я, и словно задыхаюсь от злобы.
- Успокойся, - шепчет сзади меня Вера, и нежно проводит ладонью по спине.
Мнемозина уже не скулит, а завывает, а я с ужасным нетерпением жду, когда же закончится этот злополучный вечер, и неужели Петя с Сарой отсюда никогда не уйдут?!
Петя будто прочитал мои мысли, и тут же что-то шепнув на ухо Саре, поднялся из-за стола вместе с ней, и слегка покашляв в кулак, сказал: « Нам уже пора! А то что-то мы уже засиделись.»
Когда я выходил вместе с ними из гостиной, мне как будто показалось, что Мнемозина, оставшаяся под столом как-то странно вздохнула, словыно было в ее вздохе какое-то облегчение от всего происходящего. Я и сам вздохнул, и призадумался, - к чему бы все это?
- Может, проводишь нас?! – предложил Петя, галантно взяв под ручку Сару, которая была его выше на три головы.
- А почему бы и нет, - согласился я, и, кивнув Вере, вышел вместе с Петей и Сарой из дома.
Когда мы вышли на улицу, было уже темно. Мы вместе с Петей и Сарой отошли от дома уже на несколько шагов, когда вдруг Петя схватил меня за руку и прошептал: «Старик, это настоящая симуляция! Я просто потрясен! Однако больше всего удивил меня ты сам! Ты же сам так долго страдаешь, мучаешься, и совершенно не замечаешь в упор очевидной симуляции! Неужели тебя, судмедэксперта с огромным стажем так легко можно обвести вокруг пальца?! И потом, что ты им сделал плохого, что они все вместе вдруг стали водить тебя за нос?!»
- Я, наверное, уже пойду, - прошептал я, еле сдерживая слезы.
- Ты видишь, человеку плохо, а ты ему все свою ерунду городишь, - заступилась за меня Сара, и я неожиданно почувствовал, что она очень прекрасная женщина, и что моему Пете с ней очень повезло.
- А может, все-таки еще поговорим?! – вздохнул Петя, но Сара крепко схватила его, подошла вместе с ним ко мне и поцеловала меня в губы, продолжая держать его за руку как ребенка.
- Счастливо тебе, - прошептала Сара.
- Спокойной ночи, старичок, - пожал мою руку Петя, и они ушли, оставив меня одного посреди вечерней улицы.
Я устало сел на оказавшуюся поблизости скамейку и закурил. Я давно уже хотел бросить курить, но у меня никак не получалось. Обстоятельства вместе с людьми расшатывали мои нервы, а вместе с ними и здоровье. И тут я почувствовал себя таким старым, таким одиноким и несчастным, и обманутым, что здесь же на скамейке и расплакался.
- Тебе плохо?! – села рядом со мной пьяная девушка в коротенькой юбке. Из-за коротко остриженных розовых волос на голове, она была очень похожа на попугая.
Я промолчал. Впускать кого-либо в свой обманутый мир я не хотел. Мне хотелось разобраться, почему я был обманут и ослеплен собственной же любовью. Неужели осознание своего возраста, как неровное и нервное вышагивание по канату над бездной, и до сих пор сохранившаяся, как и в годы юности, странная привычка влюбляться в красивых женщин, дали такую ослепительную вспышку моей страсти и любви, моей безумной невесомости ?!
- А у тебя закурить не будет?! – спросила она, и я устало протянул ей пачку сигарет.
- А огонь?! – с надеждой улыбнулась она, и я протянул ей зажигалку.
Она закурила. Теперь мы вместе курили и молчали.
- А ты не знаешь, почему все человечество вдруг проснулось?! – спросила она.
- О чем вы говорите?! – я подумал, что она очень пьяна и поэтому не придал значения ее словам.
- Я говорю о том, почему вдруг в 20 веке человечество сразу же создало и машины, и радио, и телевидение, и телефон, и даже шагнуло в Космос?!
- А черт его знает, - улыбнулся я, - меня, например, всегда почему-то тянет в Космос. Наверное, потому что там находится какая-то великая тайна, какая-то высшая неизвестность, вместе с тайной нашего рожденья!
- Посмотрите на звезды, как они красиво мерцают, возможно, они сейчас освещают жизнь других разумных существ, которые живут от нас далеко-далеко.
- Да, - вздохнул я, - я тоже когда-то об этом думал!
- Ты веришь в жизнь на других планетах?!
- А почему бы и нет! Я верю во все, что может быть, даже в нашу с вами связь!
- Ты говоришь про интимную связь, - засмеялась она.
- И про нее тоже!
- А что, вы мне очень даже нравитесь, - она прижалась своим коленом к моему, продолжая восторженно мне улыбаться, - наверное, вы очень опытный мужчина?
- А причем здесь опыт? – удивился я.
- Наш опыт – сын ошибок трудных, - уже серьезно взглянув на меня, процитировала она Пушкина.
- Значит, вы ищите опытного мужчину ?! – усмехнулся я.
- Уже нашла, - она смело провела ладонью по моему колену, все глубже зарываясь рукой между моих сведенных вместе ног.
Мое волнение постепенно растворилось, а девушка склонила голову на мое плечо, и, обдав меня пьяным дыханием, поцеловала.
- А ты знаешь, что Солнце каждые сто лет сжимается на один метр, и каждые сто лет на один метр наша Земля удаляется от Солнца?! – в ее взгляде читалось одно только желание, и ни капли любопытства, что я ей отвечу на ее вопрос.
- А разве к нам это имеет какое-то значение?
- Не знаю, - вздохнула она, - но предков жалко!
- Мы все умрем, но суть не в этом, - улыбнулся я, вспомнив стихи Рубцова.
- А в чем тогда суть?! – она серьезно глядела на меня, одновременно сжимая рукой мой отвердевший от ее безумной хватки фаллос. Тонкая ткань брюк, казалось, не существовала, настолько горячей и нежной была ее рука.
- Суть в том, что мы ощущаем, - прошептал я сдавленным тихим, ничего не чувствующим кроме ее живого тепла, голосом.
- Пошли, - сказала она мне, покачиваясь как пьяная, и я пошел, ведомый ею за ручку, как мой друг Петя своей доброй Сарой.
И куда я иду, и зачем?! Было ощущение, что вся моя жизнь уже кем-то давно написана, и даже эта странная девушка, разглядевшая во мне необходимого ей спутника.
Ее волосы, выкрашенные в розовый цвет, и коротко подстриженные в шахматном порядке, словно подчеркивали ирреальность происходящего момента.
Ночными улицами мы прошли к городскому парку, а потом через парк к реке.
Тьма обволакивала нас, как обвалакивает легкая и теплая одежда… Чувствуя тепло пальцев незнакомой мне девушки, и глядя на темный лес, которым стал для нас парк, и на светящуюся поверхность реки, на лунную дорожку на волнах, я вдруг ощутил глубокую вину перед собой, перед Мнемозиной и другими людьми… Наверное, потому что в этой жизни я ни к кому не относился безукоризненно честно, если только в раннем детстве, и только к самому себе, но с годами даже это чувство умалилось до тончайших размеров…
Между тем, глядя на девушку как на сказочное фантастическое существо в ночном мраке, в основном видя только ее очертания, а не лицо, я почему-то представил себе, что это моя Мнемозина… Тьма скрывала собой все, и стыд, и всякое ненужное упоминание о смысле бытия… В кустах ракитника, куда мы зашли, девушка, съежившись, встала передо мной и застыла как статуя… В лунном серебре она действительно была красива как античная статуя… Я молча стянул с нее юбку… Она стояла передо мной, покорно опустив свою коротко остриженную головку, отчего казалась совсем еще ребенком… Ее хрупкое телосложение, узкие бедра словно подчеркивали ее неразвившееся до конца совершенство… Потом я легко, словно сдувая с нее пушинку, снял необычайно тонкие трусики, украшенные сзади на поясе какими-то невидимыми камушками с мелкой цепочкой… Я дотронулся до курчавого лобка, ощущая проникающим в нее пальцем нежную и теплую влагу… Влагу ожидания меня…
- Ни-ни, ни-ни, - зашептала испуганно она.
- Но-но, но-но, - страстно зашептал я, и, обняв ее, с удивительной легкостью лег вместе с ней во влажную траву… Влажность внутри нее и влажность снаружи…
- На-на, на-на, - уже вся, обмякнув, прошептала она, когда я коснулся губами ее шеи, после чего ее ноги сладостно раскинулись, как крылья у птицы перед полетом…
- Ну-ну, ну-ну же, - страстно прошептала она, когда я замешкался, стаскивая с себя брюки с трусами, и в ее решительном голосе было столько зовущего нетерпения, и столько возбужденного ожидания, что я даже лежа на ней, очень быстро стащил с себя все и сразу, и стал проникать в нее, направив свое древо в ее русло, русло нежной и страстной реки, но сразу же натолкнулся на какое-то странное препятствие, будто передо мной возникла какая-то невидимая стена, об которую бился мой отвердевший фаллос, словно разум о смятенную душу, потом она вскрикнула… И все…
Вместе с ручьями крови, омывавшими вход в ее лоно, я почувствовал, что секунду назад лишил ее девственности…
- Какая же ты прекрасная, - прошептал я, целуя ее влажные от слез щеки.
- Только не в меня, - шепнула девушка сквозь слезы, но я продолжал свою волшебную игру, я входил и выходил из нее тысячи раз, пока не излил в нее все свое семя…
Желание обессмертить себя, да еще с помощью такого прекрасного создания, как эта девушка, было выше любой существующей морали, выражаясь иначе, мораль в нашем соитии вообще отсутствовала, ибо наше соитие было столь метафизично и столь необъяснимо, что всякое определение его не могло выразить ничего кроме самой нашей телесной и духовной связи…От отчаяния она укусила меня за плечо, но я почти не почувствовал укуса… Через час мы лежали с ней как два трупа, два числа незнакомой неожиданной Любви… И только одно быстрое жадное дыхание выдавало в нас истомленную желанием жизнь, жизнь, уже набравшуюся земного опыта и готовую переступить последнюю роковую черту…
- Зачем ты это сделал?! Зачем?! – всхлипнула она.
- А зачем ты?! – спросил в ответ я, хотя все мое лицо горело от стыда…
Мое замешательство слишком явно обозначило мой грех… Связанные этим грехом мы с ней стали неожиданно близки, как два зверя на одной поляне, мы любовались собственным грехом, и ему же ужасались…
- У меня же завтра свадьба, а я своему жениху соврала, что я уже не девушка, - грустно вздыхая и, всхлипывая, прошептала она.
- А я излил в тебя семя, потому что не смог выйти из тебя в такую волшебную минуту, и еще, потому что неосознанно хочу обрести свою жизнь во всем, и больше всего в тебе. Понимаешь, я не мог поступить иначе, я был весь во власти тебя, это ты породила желанье, за мгновение сделав безумным!
Она чуть-чуть пошевелилась подо мной, и я опять с мучительным стоном вошел в нее… Она попыталась воспротивиться этому, но было уже поздно, я снова жадно проник в нее, целуя ее в губы… На этот раз поток моего семени был похож на бурный кипящий восторг горной реки, реки разбивающей камни и входящей в лоно земли…
Она уже не плакала, а вздыхала, с тайным страхом прислушиваясь и к себе, и к невидимому полету моего семени, входящего в ее яйцеклетку…
Это было так очевидно, что вскоре она разревелась: « Я думала, что вы старый, опытный, и вовремя остановитесь! А вы…», - она даже не могла договорить свою мысль, ее мысль обрывалась как время, в котором мы еще существовали, и вроде нас в нем уже не было, как и звезд над нашими головами, наших рук все еще соединенных вместе... Ее плач еще сильнее возбудил меня, и я снова проник в нее… Неожиданно она стала откликаться на мои телодвижения, и в какой-то миг нас связал единственный ритм, одно приятное ощущение, и мы почти одновременно закричали… Наш крик, объединенный нашими телами венчал собою колдовство…далеких звезд… далеких поселений…далекого пейзажа естесство… и времени далекое теченье… еще моей утраченной любви… любви погибшей в автокатастрофе…когда мне было лишь 17 лет…
Так к холодному камню мордой прижавшись… Будто проникнуть в Тебя я пытаюсь… Слезою спустившись вниз по щеке… Ею одною всю боль выделяя… Я видел Тебя живою… красивою… нежной…прекрасной… почти что волшебной… Такою… Какою Ты прежде была… В юности светлой… Глупышка… Дитя… Ты радость собой воплощала…Как бегущая к морю река… Твой взгляд… преострое жало… Он резал сердце мое и сердце отчаянно билось… Кровь бурлила во мне… И тело к телу стремилось…И я распускался в Тебе как цветок распустивший желанье… Как родник насыщающий землю бесценною влагой… Я питал Твою внутренность чувством сгоранья… Мы горели с Тобою как души в аду… И как звезды на небе… Воплощая себя… Мы других воплощали…
Создавая из праха… из воздуха и невидимой пыли… Мы как и все здесь просто любили… Мы были… Шепчу я один…У Твоей безнадежной могилы… Твой призрак холодный молчит… Дрожат неба темного своды… И дождь словно брат подпевает свою заунывную песню… И я опять вспоминаю Тебя в том дне… Свет в оконце…Звезда в полутьме… Мое солнце… О как сияли лучи… Они нас с Тобой ослепляли… И птицы парили… добрые ангелы в небе… И что-то еще… что едва я заметил… почуяв в безумной ложбинке Твоей… сокрывшись в тени откровенья… Струилось будто… ручьями вода… Мое песнопенье… Твоя же улыбка меня обожгла… Все нутро мое… всю средину… И я загоревшись в Тебя опрокинул частичку Себя… И там растворившись.. я выбрал горстями все Тело… В объятьях Тепла шумело бездонное море… И мы разливались друг в друге… Мы были роднее… Роднее и ближе… чем все остальные… Твое-мое тело… Твоя и моя же Душа… Мы были единым созданьем… Божественным… чудным… высоким… Далеким от смертных забот… Один только миг это было… Как сказка прошло это время… Теперь его нам не вернуть…Но я готов плыть за Тобою… Туда за края… И… Туда… Где свет исчезает… И вместо…нас остаются лишь тени… И откровенье молчит…
Все та же вечная Полночь… Она все собою укроет… Сотрет все наши следы… Объятия и поцелуи в ней навсегда растворятся… И я в Тебе растворюсь… Ты во мне… Я в Тебе… Мы вместе растаем… Как дым над костром… С облаками… В мгновение слившись… Мы будем ползти по небесному полю к истокам… Собой исторгая Любовь… И ею обильно всю твердь поливая… Мы будем с Тобой мгновение в Вечность сливать… Дымясь… Излучая в пространство нашу любовную песню… Мы будем лететь к высшим сферам… Химеры останутся гнить… В земле… в убожестве смертном… А мы с Тобой перейдем в мир иной… всех несчастных покинув… И только лучами в них будем опять Себя оживлять… Все повторяется в смертных… И Любовь… И Свобода… И сама Бесконечность как символ их единенья блуждает и брезжит в крови… Доводя всех живых до кипенья…
Я прошептал эти стихи девушке на одном дыханье, зная, что уже никогда не смогу их повторить, ибо я ощутил их в себе в ту минуту, когда она плакала, и когда я вспомнил Любу, свою первую Любовь, погибшую в 17 лет в автокатастрофе до нашей свадьбы, но об этом я никому и никогда не говорил, даже этой прекрасной незнакомке я всего лишь прошептал свои стихи…
Рядом по мосту проносились с шумом автомобили, еще ближе в парке раздавались чьи-то пьяные голоса, а я лежал в кустах с плачущей девушкой, только что лишенной мною невинности и чувствовал удивительную тишину везде-везде, где я только что ее целовал, обнимал, проникал в нее и разливался как огромная безумная река, и наверное, поэтому остался я ребенком в ней наверняка…Интересовала ли меня ее дальнейшая судьба?! Как-будто бы, нисколько! Только это был обман, я обманывал себя и свои ощущения! Возможно, я был ужасным эгоистом, если искал компенсации за свои нравственные страдания в обладании этой девушкой, которая сначала показалась мне пьяной шлюшкой. А с другой стороны, какой черт ее дернул идти со мной в ночной парк, на берег реки? Очень захотелось быть честной перед своим женихом?! Боже! Какая глупость! Наверняка бы ее жених был рад ее вранью, но уж никак ее честности!
Честность-то эту он, конечно бы стерпел! Все-таки в наше время девочки расстаются со своей девственностью гораздо раньше, чем тогда, в прошлые годы, хотя ранняя половая активность у всех проявляется по-разному! Но многие юные создания хотят казаться взрослей, чем есть на самом деле.
- И почему ты это сделал?! Может, объяснишь мне?! – она уже не плакала, а оперевшись на локоть, глядела на меня в полумраке блестящими от света фонарей глазами.
- Ну, я же все тебе объяснил, - устало вздохнул я.
В моем вздохе не было правды, а была одна мучительная боль, и я хотел разделаться с болью, чтобы быть самим собой, чтобы принадлежать только себе, и все же я уже принадлежал ей, и от этого смутного ощущения я никак не смог отделаться, да я был частью ее самой, частью ее боли!
- О, Господи, какая же я дура! Какая я дура! – расплакалась она.
Повторение ее слов грустно подчеркивало место недавнего соития как место обмана самих себя и нашей общей невозможности изменить саму ситуацию…
Ощущение самой Вечности, предающей нас невольному разврату, всплывало в небе темным облаком, скрывающим собой мерцанье звезд…
- Не знаю, не знаю, - вздохнул я и быстро оделся.
В этой спешке я мысленно захлебывался и слезами, и смехом, слезами грусти роковой, и смехом первооткрывателя ее блаженной глубины… Она еще пыталась что-то от меня узнать, взять мой телефон, но я только извинился перед нею, и ушел с чувством помраченного достоинства, какого-то странного противоречия в своей душе, с одной стороны я получил удовольствие, а с другой – обидел девушку, совершенно безнаказанно сделав ее женщиной, и излив в нее семя.
На выходе из парка, у самых ворот она меня догнала, и, схватив за руку, усадила с собой на скамейку, и как в прошлый раз, попросила закурить.
Мы опять с ней закурили. Она, тихо всхлипывая, прижалась ко мне, очень напомнив мою обезумевшую Мнемозину, хотя какая Мнемозина безумная, она симулянтка, как выразился Петя, а уж в этом он дока.
О, Боже, какая я все-таки скотина! Думаю о чем-то о своем, а о прекрасной деве забываю, как-будто забываюсь вечным сном…
- Ты меня хоть будешь иногда вспоминать?! – шепнула девушка.
- Конечно, буду, - кивнул я ей головой.
- Мне очень понравились твои стихи. Ты их кому-то посвятил?
- Разве тебе это так важно?!
- Ну, зачем ты так со мной разговариваешь, - она снова расплакалась.
Я себя молча ненавидел… Я хотел себя уничтожить, стать невидимым, ведь я только что обидел ребенка, и этот ребенок мог быть моим… Хотя слова всей сути не заменят… Мы быстро отползаем друг от друга, а значит мы живем как бы летим… Царим, парим как этот белый дым от наших с нею сигарет…
- А может, еще раз встретимся, - неожиданно предложила она.
- А зачем? - вздохнул я, и она еще громче разрыдалась.
И когда же она закончит плаванье в слезах умудренной реки?
- Ну, ладно, давай встретимся! – глубоко вздохнул я.
- Ни-ни, ни надо, н-ни надо, я уже передумала, - прошептала она, и с трудом поднявшись со скамейки, ужасно шатаясь, пошла, а сзади у нее на юбке, в ранних утренних сумерках расплывалось большое алое пятно. Я догнал ее и поцеловал. Я поцеловал ее так, словно прощался с ней навсегда, будто ее взгляд меня казнил, и я с готовностью шел на эту невидимую казнь…
- Прости, прости, если сможешь, - шепнул я.
Мой шепот нес в себе тоскливое моленье, наверное, так молятся Богам, когда в себе не сыщут утешенья… Поползновенье в рай земной, где Бог исторг восторг из нас и проклял нас вовеки за этот же им присланный восторг…
- Боженька тебя простит, - грустно усмехнулась она, и ушла так, как-будто навсегда из моей жизни, пожав лишь руку на прощанье.
Только почувствовал напоследок тепло ее дрожащих пальчиков, и все! А еще я подумал о том, что мы все заражаемся грехами как болезнью.
ГЛАВА 14 В ДРУГИХ МЕСТАХ РОЖДАЮТСЯ ПРОБЛЕМЫ
Весь следующий день я проходил по городу, нигде не останавливаясь. У меня были деньги, но я ничего не хотел есть, у меня был с собой телефон, но я никому не звонил и не собирался звонить. Просто мне нравилось куда-то без оглядки идти и ни о чем не думать, и никого ни о чем не спрашивать. Время неуклонно близилось к закату, но я почему-то не желал возвращаться домой.
Особенно мне не хотелось встречаться глазами с Мнемозиной.
Я боялся найти в них то же самый обман, который так быстро раскрыл Петя, и еще я боялся, что раскрыв весь этот обман, и весьма громко его озвучив, я уже навсегда потеряю Мнемозину. Уж лучше жить и мучиться с ней как раньше, чем сразу же и навсегда все потерять. И все же голос моего трезвого рассудка требовал разоблачения, как Мнемозины, так и ее родителей, а главное, сговора, который, наверняка, существовал между ними. И в то же время, я боялся быть обескураженным, и делать обескураженными других. И потом, если Мнемозина пошла на этот обман, значит, она меня не любит! И никогда меня не любила! Хотя, если призадуматься, то мне вообще на это наплевать.
Я же имею возможность овладевать ею, и пусть она во время полового акта изображает из себя какую-то свихнувшуюся бабу, она ведь из-за этого уже не потеряет своего шарма?! Не потеряет красоты и одного присущего ей светлого обаяния?! Ведь я уже притворство разгляжу и все равно останусь для нее животным, которому достаточно, хотя бы час один побыть с необычайною женою в кровати, на полу, ну, где угодно, чтобы потом весь день сносить ее любые крики, визги, стоны, любые психические махинации, какие угодно провокации, и в том числе ее любимейших родителей. Однако, чем больше я задумывался над этим, тем больше запутывался в себе. Я боялся идти домой, и боялся признаваться в этом самому себе, я боялся обнаруживать правду, как некую болезнь иль насекомое, вызывающее эту же самую болезнь!
- Уж лучше бы она мне изменяла, - думал я, становясь все более ненавистным самому себе. Надо же, прожить столько лет и остаться слабым, робким, малодушным ребенком. Взглянув со злобой на свое отражение в витрине магазина, я попытался сам себя ударить, но у меня ничего не получилось, я только ударился головой об асфальт, и разбил себе нос, воспроизведя на левой щеке несколько глубоких ссадин. Теперь я шел по улице как старый, никому ненужный бомж, одежда моя местами тоже кое-где порвалась, и именно в таком вот виде я вваливаюсь в свой дом.
Мнемозина встречает меня жалобным воем, снова по-собачьи прижимаясь к моим ногам, Леонид Осипович своей шаркающей походкой и испуганным взглядом снова изображает из себя олигофрена, Елизавета Петровна упрямо срет в самой отдаленной комнате, и только одна Вера лукавой улыбкой встречает меня как родного.
И тут происходит со мной нечто странное: я беру свою Мнемозину и приподнимаю ее за плечи, и поддерживаю перед собой, глядя с презрительной усмешкой ей в глаза.
- Что это вы?! Сейчас же опустите мою дочь! Колдун хренов! – проговорился, опешив, Леонид Осипович.
- Ничего, - ответил я, и еще больше приподнял Мнемозину над собой.
- Уронишь, дурак! Выкидыш будет! – закричала Мнемозина, и я тут же поставил ее обратно на ноги.
Она стояла передо мной и растерянно молчала. Леонид Осипович что-то бормотал себе под нос, часто вздыхая и сморкаясь, хотя никаких слез из себя выдавить явно не мог! Потом Мнемозина громко разрыдалась и убежала в свою комнату.
Вера одними глазами делала мне знаки, чтобы я проследовал за ней в чулан, но я вместо этого быстрым шагом вошел в комнату Елизаветы Петровны.
Она была явно шокирована и удивлена, я ее застал за написанием мне очередного письма, в котором уже хорошо известная мне Елизавета Петровна предлагала развестись с безумной Мнемозиной. В последний момент она все еще пыталась прикрыть исписанный ею листок бумаги трясущейся рукой, но тщетно, я вырвал у нее из-под руки этот клочок, и едва на него взглянув, с брезгливой гримасой помахал им в воздухе.
- Что это, Елизавета Петровна, что это за хренотень такая?!
- Старый пидарас! Испортил дочь, а теперь издевается! – вдруг заорала на меня Елизавета Петровна.
- Лизочка, не надо! Он же все знает! – с испугом вбежал в комнату Леонид Осипович.
- Неужели жизнь кончена, господа! – грустно улыбнулся я, и опять выбежал из квартиры.
На лестнице Вера догнала меня, пытаясь заговорить со мной, но я с такой мучительной болью поглядел на нее, что она тут же оставила меня одного, и я опять ушел в ночь. Из ночи в ночь, как неприкаянный бродяга!
Впрочем, был еще вечер, и ближе к линии горизонта ярко горело солнце, и хотя за высотными зданиями его не было видно, сноп лучей вылетал из-за стен как напоминание о том, что и в городе существует своя обожествленная природа.
Ноги почему-то сами понесли меня к ночному парку, может для того, чтобы окунуться в воспоминания прошедшей ночи, и думать о девушке, лишенной мною невинности, которая сегодня должна стать чьей-то женой?! А еще вспоминать о погибшей любви. В сущности, я как старый немецкий или французский барон воспользовался правом первой брачной ночи.
Бедное средневековье, ты сумело пробраться и в наше время, которое по-прежнему остается людоедом! Люди едят себя сами, друг друга, и ничего не могут придумать взамен!
На скамейке при входе в парк я опять встретил «свою новобрачную».
- Я так и знала, что ты придешь, - радуется она и целует меня как родного.
- А как же свадьба?! – присаживаюсь я к ней на скамейку.
- Моего жениха срочно вызвали во Францию по делам его фирмы, и поэтому нашу свадьбу отложили на неделю, - улыбнулась она, - давай прогуляемся по парку. Я радостно соглашаюсь, и мы идем, держась за руки, как дети, в самую гущу деревьев.
Теперь она удивительно веселая, и на ее лице нет ни следа вчерашних слез. Я обнимаю ее, и целую как лекарство от яда Мнемозины, уже в изрядном количестве, накопившемся в моем старом теле. Девушка вся содрогается от поцелуя, как в предчувствии нового совокупления.
- Понимаешь, - говорит она, едва оторвавшись от моих губ, - я с мужем в первую брачную ночь должна показать себя действительно опытной женщиной, то есть не просто с тобой трахнуться, но еще кое-чему научиться!
Такой деловой подход к сексу несколько обескуражил меня.
- И потом нам не обязательно валяться в грязной траве, у меня есть деньги и мы можем снять номер в гостинице, - шепнула она, потому что рядом проходила компания пьяных подростков-скинхедов.
Их лысые черепа и глаза, затуманенные водкой, явно искали врагов нации, но поскольку мы не были похожи на иностранцев, они прошли мимо.
- Так как ты смотришь на это? – спросила она.
- Даже не знаю, - я задумался всего лишь на какое-то мгновение, а потом кивнул головой.
Неожиданно я влюбился в нее, в ее юную красоту, в улыбку, и даже в ее упрямое желание казаться более взрослой, чем она есть, доведенное до абсурда. И кажется, что именно за этот самый ничем необъяснимый абсурд, заключенный в ее очаровательную головку, я и полюбил ее больше всего. Как только мы с ней развернулись, чтобы выйти из парка, как в ту же минуту из зарослей деревьев и кустарников послышался отчаянный девичий крик. Поймав ее испуганный взгляд, я ринулся на отчаянный сигнал «SOS» в чащу. Мое прекрасное создание бежало следом, и пыталось меня остановить, хватаясь за мои руки.
– Не ходи туда, там эти подонки! Они убьют тебя! – прерывистым шепотом умоляла она меня. Но я бежал, чувствуя, как бешено колотится сердце у меня в груди.
Всего какое-то мгновение понадобилось мне, чтобы увидеть эту мерзкую сцену на поляне. Пьяные скинхеды избивали ногами девушку-мулатку, ублюдочно изрыгая все дерьмо своей одержимой тупости: «Россия для русских! Россия для русских! Негритосина! Убирайся отсюда!»
- Не надо! – крикнула сзади моя девушка, но меня уже было нельзя остановить. Со всей ненавистью, на какую я был только способен, я набросился на пьяных скинхедов, я бил их кулаками и ногами, я разбивал в кровь их носы, губы, я пытался всеми фибрами души выбить из них их тупость, их навязчивую и взятую напрокат у Гитлера идею о чистоте собственной нации.
От ярости я почти не ощущал боли от ударов, все мое тело, лицо было охвачено пламенем возмущенной страсти… «Пусть ярость благородная вскипает как волна, идет война народная, священная война…» - слышалось в моей голове хоровое пение… А потом в моей голове что-то громко зазвенело, звон превратился в тупую боль, и перед глазами у меня тут же все поплыло… Лишь минуту спустя, когда я уже лежал на траве и машинально закрывал лицо руками от ударов, я осознал, что они только что разбили об мою голову пустую бутылку …
Они били меня ногами, а я переворачивался, пытаясь уклониться от их ударов, и уже подумывая о смерти, но на поляну выбежали милиционеры с овчаркой, и скинхеды бросились убегать врассыпную. Моя девушка обнимала плачущую мулатку, возле них стояло двое серьезных милиционеров, которые расспрашивали их о случившемся.
Я поднялся, моя голова слегка кружилась, но все же тошноты, главного признака сотрясения мозга, у меня к счастью не было… Милиционеры провели нас к своей машине, стоявшей в десяти метрах отсюда, на аллее, и быстро взяли с нас объяснения, а потом повезли в больницу Розанну, так звали нашу спасенную, которая была родом из Гвинеи-Биссау, и училась здесь в Москве на экономиста, в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Я отказался и от помощи, и отказался быть потерпевшим. Несколько ссадин на моем лице выглядели слишком безобидно в сравнении с разбитым и опухшим лицом несчастной Розанны.
- Пойдем отсюда скорее, - сказала моя девушка, когда милицейский УАЗик выехал из парка вместе с Розанной, и, взяв меня за руку, вышла со мной из парка. Неподалеку от парка, мы нашли скамейку, на которую сели и закурили, с тревожным вниманием разглядывая друг друга.
- Как ты думаешь, почему в нашей стране, которая боролась с фашизмом, появились свои фашисты ?! – спросила она.
- Увы, в семье не без урода, - глубоко затянулся я сигаретой, - а потом эти подростки, совсем еще дети, несчастные, глупые, как правило, не нужные ни своим родителям, ни своей Родине! Они чувствуют комплекс своей неполноценности, и пытаются за все свои жизненные неудачи перенести вину на иностранцев, найти в людях другого цвета кожи, другой национальности козла отпущения!
- А мне кажется, - сказала она, - что они боятся любого иностранца! Они видят в нем врага, потому что не знают его, ни его веры, ни его культуры!
- А ты думаешь, они свою культуру имеют?! Этих сволочей ничего не волнует кроме чистоты собственной нации!
- Да, ты прав, они далеки от собственной России! Даже их идейный вождь – это Гитлер, шизоидный тип, с которым боролись их деды и прадеды! Воевали, проливали свою кровь, гибли в борьбе с фашизмом, а им на это наплевать!
- Давай, больше не будем об этом говорить, - поморщился я, чувствуя, как еще больше начинает болеть голова от эмоционального возбуждения. Я обнял ее и прижался к ее лицу своим, и от теплоты ее лица, тела в моей голове постепенно стала таять боль…
Боль, как и свет, расходилась из меня невидимыми лучами, которые таяли где-то далеко, едва обозначая наши тени… Как хорошо забыть о всем плохом и думать только о хорошем, или даже не думать ни о чем, а лишь дотрагиваться до нее руками и ощущать ее теплокровную дрожь… Дрожь как чувство обладания…
Некоторое время мы шли по тротуару, взявшись за руки, как дети, мы тенями плыли по реке, и в наших мыслях звезды загорались как огоньки пресветлых наших чувств… Огоньки звезд… Огоньки домов… Огоньки чувств…
- Когда люди лишены любви, это заметно по горящим ночью окнам, - прошептала она задумчиво, и я снова обнял ее и поцеловал, чуть-чуть приподняв пред собою, и прижав к себе…
Ее лобок прижался к моим чреслам, она почувствовала их и глубоко вздохнула… Легкая как пушинка она была вся в моей власти… И я снова ее захотел…
Потом мы поймали такси и доехали до гостиницы «Ленинградская». В номер она поднималась дрожащей походкой, а я шел за ней, стыдливо потупив голову, и пытаясь ни о чем не думать. Администраторша пожирала нас язвительным взглядом. Всю ночь моя юная подруга умоляла меня почаще менять позы, и хотя ей было еще немного больно, активно совокуплялась со мной в любом положении. Правда, оргазм она испытала только один раз, в позе «наездницы». Причем, в этом положении, я опять лишил ее невинности, оказалось, что ее лоно напоминало собой восьмерку, и состояло из двух вагинальных отверстий. Это отверстие было намного уже предыдущего, и поэтому я с большим трудом вошел в нее. Весь потный, задыхающийся от напряжения, я, как косточка ягоды, был весь обсосан, проглочен и выплюнут обратно ее жадным тесным юным лоном…
- Что случилось?! – растерялась она. – Ты опять лишил меня невинности?!
- В общем-то, да, - улыбнулся я, и начал ей неторопливо объяснять необычайное строение ее половых органов, но когда заговорил об их многообразии, она прервала мою речь долгим и нежным поцелуем.
Болезненные мысли о моей погибшей Любви, о притворстве Мнемозины, о страстной и порочной Вере, легко и незаметно, вместе с моим семенем растворились в этом юном и волшебном теле. О, если бы то, что мы находили и отдавали другим, принадлежало нам вечно?! Но разве такое возможно?!
- А кто ты по национальности? – спросила она.
- Я?! Еврей! – вздохнул я.
- Понятно, - улыбнулась она с лукавой улыбкой.
- Ах, если бы все могли видеть только людей, а не их расу и национальность, - еще глубже вздохнул я.
- А почему ты так возмутился, - удивилась она, сразу переходя на шепот. – Между прочим, евреи – очень благополучная нация!
- Я так и знал, что ты это скажешь!
- А почему ты сразу думаешь, что я хотела оскорбить тебя или твой народ?! – смутилась она.
- Потому что на свете предостаточно сук, привыкших издеваться над жидами!
- Прости! Но я, на самом деле, не хотела тебя обидеть! – она прижалась ко мне, вздрагивая всем телом, снова напомнив мне Мнемозину.
Вскоре она быстро заснула, а я все никак не мог успокоиться. Из головы у меня никак не выходили слова о моей благополучной нации, и эти пьяные головорезы-скинхеды, чей убогий разум был насквозь пропитан расовой ненавистью к людям с другой национальной принадлежностью, принадлежностью как потребностью, выразить себя любым умопостигаемым способом...
Люди как небесные тела движутся по одним и тем же орбитам, привлекая к себе одних и отталкивая других, все они так или иначе являются выражением одного вечного закона, по которому вся жизнь заключает в себе неумолимый Абсурд существования.
Есть точка зрения или предположение, что наша судьба уже записана на вечных скрижалях, на небесах, как угодно и что времена, как дифференциалы, только ускоряют или замедляют ход человеческой истории. Почему-то мне показалось, что эта точка зрения не лишена смысла. Ошибка человечества, повторяющаяся из века в век, расовые преступления и войны, просто межличностные конфликты, все имеет один корень зла, а вместе с тем и тенденцию повторения. Человечество движется вместе с небесными телами по кругу, каждый раз сталкиваясь с одним и тем же сопротивлением Вселенной или страшным нежеланием могущественного покровителя раскрыть глаза и уши своему плохо видящему и плохо слышащему детищу.
Весь мир как будто пронизан невидимыми токами любви, только независимо от этого в каждом из нас происходит своя трагедия, своя комедия, которая выражает собой не столько Любовь, сколько ненависть всего человечества! Мир прекрасен, но это только отражает неприятие Вечного смертным!
Я еще долго думал, ворочался, пока не уснул. Во сне я увидел Мнемозину. Я плыл по какой-то реке, вокруг которой рос дремучий лес, и вдруг ко мне вынырнула из воды русалкой Мнемозина, и сразу же обвила мою шею нежными руками…Ее язык, похожий на змеиное жало, вполз между моих зубов, и неожиданно оказался в моем сердце, и я тут же с нею исчез под водой. Потом мы падали на дно, пролетая сквозь толщу воды с невероятной скоростью, как будто сама бездна поглощала нас. От страха я прижался к ней и она, обхватив меня ногами, впустила в себя мой пенис, а когда я излил в нее свое семя, я проснулся, и увидел, что я и на самом деле испытал оргазм, только не с Мнемозиной, а с этой девушкой, чье имя я до сих пор не знаю.
У нее были широко раскрытые глаза, будто она только что испытала ужас, а может, неслыханное удовольствие?
- Что это с тобой?! – спросил я.
- Оставь меня! – заплакала она, и, соскользнув окровавленным лоном с моего обмякшего пениса, молча отвернулась к стене.
Ее плач раздражал меня. Я хотел ей что-то сказать, но никак не мог вспомнить, что хотел сказать. Моя память как будто отказалась слушаться меня, и теперь я глядел на нее с искренним удивлением.
Я как будто даже забыл, как оказался здесь, и кто эта незнакомая девушка.
- Ты изнасиловал меня, - прошептала она, не поворачивая ко мне своей головы.
- А разве ты не сама захотела пойти со мной в эту гостиницу?!
- Нет, ты дважды у реки и здесь меня изнасиловал, а теперь ты должен жениться на мне, - шепнула она с нескрываемым злорадством, - если, конечно, не хочешь проблем!
- У меня уже есть жена, - озадаченно пробормотал я, – и потом у тебя, кажется, тоже есть жених!
- Ты мой жених! Ты меня дважды лишил невинности и не отпирайся! А то тебе будет худо! – обернулась она ко мне с безумной улыбкой.
- Но у нас же все было по согласию, - обеспокоено вздохнул я.
- Чушь, - засмеялась она, трогая пальцами стену, выкрашенную в розовый мрамор, - я тебе не говорила, что согласна.
- Но ты сказала мне «ну, же!».
- Я сказала тебе не «ну, же!», а «нужен», я имела в виду, что мне нужен ты просто как собеседник! Просто ты ослышался, а теперь должен за все ответить!
- Но ты же разделась догола! – возмущенно крикнул я, отирая со лба рукой испарину, - и сама разделась, ведь я тебя не заставлял раздеваться!
- Я разделась, потому что мне было очень жарко!
- Но у меня уже есть жена, - вздохнул я, уже воровато озираясь по сторонам, - и потом я уже очень стар для тебя! Разве не так?!
- Рассказывай сказки! – усмехнулась она, неожиданно поворачиваясь ко мне хитро улыбающимся лицом, - а потом, даже если у тебя и есть жена, то ты всегда можешь развестись! А с моей помощью ты разведешься в два счета!
Реальность, как кривое зеркало, отразила мой собственный шантаж, и как я еще совсем недавно пугал Мнемозину разоблачением и тюрьмой, так и эта молодая красавица пугает меня тем же! Только, если Мнемозина действительно чем-то тяжелым приложилась к голове своего бывшего мужа, то я-то как раз и не насиловал эту!..
- Да, я даже и не знаю, как тебя зовут!
- Вот, именно! – ее лицо раскраснелось как маска у победителя.
- Так вот, значит, почему ты не называла мне своего имени! – я уже окончательно растерялся и не знал, что мне делать.
- А ты что хотел?! Сделал меня беременной, а сам в кусты?! Тоже мне герой, за одну девушку заступился, а меня хочешь бросить?!
- Ну, почему же в кусты?! – разволновался я. – Какие еще такие кусты?! Какой герой?! Я ничего не понимаю!!! О, Боже!!! И чем я провинился перед тобой?!
- Известно чем, - снова усмехнулась она.
- Послушай, но я же совсем бедный, у меня за душой совсем ничего нет! – я сполз с кровати, и сел на пол, испуганно поглядывая на нее.
- Для меня это не имеет значения, мой папа возглавляет нефтяную компанию! – и великолепно презрительная улыбка почти полностью добила меня.
По ее глазам было заметно, что она давно уже привыкла к тому, что ей все достается легко.
- Но у меня жена беременна, беременна и больна, - всхлипнул я, закрывая лицо руками.
- Так я тебе и поверила, козел плешивый!
И почему она меня так назвала, ведь у меня хоть и седая, но еще вполне густая и кудрявая шевелюра?
- Можно я пойду домой?! – я жалобно посмотрел на нее, пытаясь в ее лице поймать хоть каплю сострадания.
- Без меня ты никуда не пойдешь! – она глядела на меня в упор хищно озлобленным взглядом, часто покусывая нижнюю губу зубами до крови.
- Кажется, у меня сердце болит, - я схватился рукой за сердце и прикрыл глаза, хотя на самом деле, мое сердце работало как реактивный мотор.
Подглядывая за ней из-под ресниц, я увидел, как она набирает по телефону чей-то номер.
- Вообще-то немного отпустило, - раскрыл я глаза, и встал с пола, уже одеваясь.
Глядя на меня, она тоже стала быстро одеваться. Было ощущение, что она показывала мне гнусную рожу, хотя рожу хорошо мне знакомую, и мало чем отличающуюся от моей собственной рожи!
- Может, выпьем! – предложил я.
- Было бы совсем неплохо! – хихикнула она и тут же сделала звонок в гостиничный ресторан.
Я глядел на нее со стороны и думал. Несмотря на свой юный возраст, она вела себя на удивление решительно и хладнокровно, как будто у нее за плечами был богатый жизненный опыт, или она только желала показаться мне такой зрелой женщиной. Главной же моей идеей была мысль подпоить ее вином и сбежать. Все равно, ни имени моего, ни адреса она не знала, и вряд ли я когда-нибудь ее еще увижу.
- О чем ты сейчас думаешь? – спросила она.
- О том, как бы поскорее напиться и улечься с тобой в постель!
- Я заказала нам «Мартини» с ананасами!
- У тебя недурной вкус!
- А то! – она смеялась, радуясь моей похвале, как ребенок.
Я же разглядывал ее как жертву чудовищной эмансипации. Одетая в страшно истертые джинсы и темный свитер, она никак не походила на дочь нефтяного магната, только пирсинг на пупке и татуировка на левой ягодице в виде змеи, хватающей свой собственный хвост, да необычная розовая стрижка, выполненная шахматными квадратами еще как-то могла свидетельствовать об экстранеординарности ее земного поведения… Через час мы действительно напились «Мартини» и улеглись в постель. Как девочка только что почувствовавшая вкус любви, она в постели была потрясающе ненасытна!
Впрочем, картина нашей совокупности сама по себе может потрясти любого невинного зрителя. Все же эту девочку нельзя забыть. Ее можно помнить как вечный прототип Мнемозины, только превратившийся из Мнемозины-жертвы в Мнемозину-покровителя. Нежнейшая глубина ее тела, как и благородный овал лица, все в ней необычайно тонко совпадало с ритмом нашего движения вокруг любовной оси, оси Рождения и Смерти.
- Я люблю тебя, - прошептала она, и, вскрикнув, поцеловала меня, кусая с безумством мои губы. Ее необычайно толстые губы притягивают в самую сердцевину ее души, ее голоса…
В ее объятиях я становлюсь органом в органе, я ощущаю учащенный пульс ее матки, ее округлость вырастает как цветок, щедро поливаемый водою… Семя как вода, струится по контурам нашего с ней исчезновения… Она пытается заслонить собой Мнемозину, но всего лишь на один волшебный миг ей это удается.
У каждого своя красота, и через ее губы, ее плоть в меня входит ее красота, я ощущаю ее вкус, цвет, движение, звук, нежность и всё…
Она действительно перепила «Мартини» и крепко уснула, а я переписал номер ее сотового телефона, взял в руки свою одежду и тихо на цыпочках вышел из комнаты.
Удивленная администраторша с явным презрением взирала на меня, стоящего в трусах и стыдливо одевающегося у нее на глазах в коридоре.
- Вы другого места себе не нашли?! – возмутилась она.
- В других местах рождаются проблемы, - вздохнул я, и кое-как, выдержав ее нервический взгляд, и подтянув у себя на шее красный шелковый галстук, спокойно прошествовал по коридору к лифту.
Кругом уже расстилался розоватый призрак рассвета. Свежий ветер отрезвлял меня, и что-то еще недосказанное и недовершенное благоговейно трепетало во мне, будто я в этих розовых сумерках сумел наконец-таки разглядеть облик нашего великого Творца, а заодно с ним и наше непорочное зачатие, от которого так упрямо открещивались иудеи и мусульмане… И все остальные, кто не видел в женщине чуда…