Пепельница

Пепельница,
или что делает нас «вредными».
Посвящается
человеку без  вредных привычек - сыну Ване

Ее подарила мне мама. Изящная, перламутровая, с плавными изгибами цвета морской волны, казалось, в ней звучит музыка моря, а она предназначалась всего лишь для сбора пепла и мятых окурков.
Сейчас она бездельничает на веранде в самодельной полке для фотопринадлежностей, одной из немногих вещей, которые мне удалось смастерить своими руками. Говорят: у вас руки не так заточены. Это сказано обо мне, если разговор идет о столярных работах. Полка предназначалась для моей фотолаборатории, находившейся в сарае, который сестра побелила к моей свадьбе, и послужила  добрую службу. Сотни или тысячи фотографий были сделаны в этом уютном кабинетике, обклеенном плотной бумагой и отапливавшемся двумя электрообогревателями до самого декабря. Напоминаю, что действие происходило в центре Сибири. В те времена, когда я имел глупость курить, фотографии были только черно-белыми, а цветными я делал слайды, которые сейчас смотреть не на чем. Один  диапроектор – с названием «Школьный» - настолько имел темное изображение, что смотреть слайды означало портить здоровье, второй был хорош, пока не перегорела последняя лампа. В магазинах таких ламп сегодня не найдешь, а где искать – неизвестно. Александр с распространенной фамилией Кузнецов как-то дал мне лампу – года три-четыре назад – но она не подошла. Это к слову.
Однажды  Чехов сказал, что если нужно, он напишет тотчас рассказ о пепельнице. Моя пепельница стоит без дела много лет, потому что давненько я не брал в руки сигарету. А ведь были времена, когда я баловался и сигарами. Это было в Саратове в семидесятые. Светлые студенческие годы! В центре старинного волжского города, на центральной улице возле филармонии, находился магазин «Табаки». Чего здесь только не было! Сигары были нескольких видов, к тому же в такой изысканной упаковке, что не попробовать было нельзя. Я не знал, что затягиваться ими не нужно, а дым набирается в рот и выдыхается, что называется «не в затяжку». Сигарный дым попадал в легкие, продирал организм до нутра, но я, естественно, сносил такое терпеливо, дабы не уронить мужское достоинство.  Из табачного изобилия мне довелось попробовать мягкий густой аромат папирос «Герцеговина Флор». Тогда я еще не знал, что это были любимые папиросы Сталина. Если б знал, то, вполне возможно, из принципа не стал бы курить, потому что мамин дядя был репрессирован в сталинские времена.
Впрочем, через несколько лет, когда я провел два месяца в тбилисской командировке, пришлось пить домашнее грузинское вино и за «отца народов», потому что Вахтанг Александрович Гвинианидзе, в чьем погребке я чувствовал себя по-свойски, начинал первый тост за мою мать, затем – за моего же отца и всех моих родственников. Мне приходилось отвечать взаимной любезностью. Далее шли тосты за Родину-мать, политиков и, разумеется, за Сталина. «Ай, Толя, может быть, где-то Иосиф Виссарионович ошибся, - говорил гостеприимный хозяин, - но ведь признай, как много сделал он для России». Когда у Вахтанга Александровича умер брат, он поставил ему памятник за пятнадцать тысяч рублей. Тогда рубль был близок по ценности к доллару. Мне он говорил: - «Ты, Толя, говоришь, что денег у вас нет. Но признай, что тысяч десять у каждого есть». Для него в этом не было сомнения. Откуда он сам брал деньги, трудно сказать. Дача у него была с небольшим участком - по грузинским меркам – овощей для продажи много не вырастишь. По окраинам Тбилиси можно встретить довольно часто бетонный двух - трехэтажный «дот» с узкими амбразурами окон, - куда для окончательной неприступности достаточно поставить пару пулеметов, - который на самом деле есть не что иное, как чья-то дача. Один раз пришлось съездить на хозяйскую дачу. Хозяин попросил помочь прополоть огурцы. Вместо воды у нас с собой было вино. Огурцы, кажется, мы пропололи. Почва там глинистая, - в долине места немного, поэтому участки расположились по горным склонам, - но солнце и вода, видимо, заменяют чернозем и удобрения. Дом Гвинианидзе тоже стоял на склоне горы, поднявшись на которую, можно попасть на  Тбилисское море. Моя комната находилась на первом уровне и выходила зарешеченным окном во двор. Здесь же, по коридору, отходящему от моей двери, были комнаты для других постояльцев. На втором уровне находился плодовый сад, и в просторных светлых комнатах второго этажа жили сами хозяева с двумя дочерьми-красавицами. «Где же ты, моя Сулико?..». Соседняя с моей дверь вела в погреб, где стояли бочки с вином. Для меня вход в него был свободный. Вначале Вахтанг Александрович наливал вино бесплатно, пока я не запротестовал и не стал платить символическую цену: по рублю за трехлитровую банку. Расходились мы далеко за полночь, пока его жена, Тамара Александровна, не уставала слушать наши песни и не прерывала наше общение. Она выходила на балкон с головной болью и просила нас замолчать, а мы уже пели и русские, и грузинские песни вперемежку. Надо сказать, домашнее вино и виноградная водка  «чача» - это две большие разницы. Чачу пьешь, как воду, не чувствуешь градус: потом только, через некоторое время,  в голове зашумит. Водку нашу, к примеру, без закуски пьют алкаши, для коих она является жизненной потребностью. Нормальный россиянин сморщится, крякнет после рюмочки: «Кхя-а-а», затем уже в рот положит огурчик, хлебушек с сальцом, вот, как папа говорил: «Словно Христос за пазухой прошел - теперича и жить можно». Шутка, конечно. В любом случае,  чача и русская водка – несопоставимы, потому что чача она и есть чача. Молча можно пить русскую водку, сказав только: «Ну, будем!» - но грузинское вино без тоста и без песен не выпьешь, потому что надо пить много и долго, наслаждаясь букетом вкуса. Красное домашнее вино - слабоалкогольное, но не кислое, -  пилось с удовольствием. Все вина в Грузии, разумеется, виноградные, других я не встречал, но разных сортов. Вино  в магазине, которое я не преминул попробовать: «Саэро», «Кахетинское» - хотя и были дешевые, для меня ничем особенным не отличались от  изысканных «Гурджаани» или «Вазисубани», покупаемых мной на центральном проспекте имени Шота Руставели. До сих пор жива в голове фраза: «Кхива, кхарэбэ икатэбэ!», что означает часто повторяемое предупреждение в тбилисском метро: «Осторожно, двери закрываются!». В столовых, закусочных, хинкальных – обслуживают только мужчины. «– Хорошо вашим женщинам, - говорил я как-то Вахтангу Александровичу, - мужчины – на все руки. А как готовят! Наверное, дома женщины отдыхают». – «Э-э, Толя, отвечал тот, - готовят они, конечно, хорошо, но это – их работа. Дома они близко к кухне не подойдут».  В столовой – суп харчо, в закусочной – на столе горка зелени: киндза, петрушка, укроп и что-то неведомое -  рядом глиняный горшочек, доверху налитый излучающей душистый запах жидкостью. Будь осторожен: под толстым слоем раскаленного жира не менее раскаленное вкуснейшее мясное блюдо! Я уже попался наивно на такую ловушку. Без вина это есть запрещено. Шутка. Аджарское хачапури в хачапурной возле республиканской библиотеки имени Карла Маркса – пальчики оближешь! И везде, даже в каком-нибудь творожном блюде – перец, перец, перец. Вот почему грузины – такие горячие, слушай! Вспоминая Тбилиси, звучит в голове советская мелодия: «Расцветай под солнцем, Грузия моя-а, ты судьбу свою здесь обрела-а, не найти в других краях таких красо-от, без тебя и жизнь мне не мила». Тбилисское искусственное море, на пляже которого я получил сильнейший ожог двадцать первого июня – в самый солнечный день. До этого было прохладно: дожди, дожди, а местность горная – вот и «оторвался». Когда спохватился – было поздно: бледной коже хватило двух часов на солнце. Сердобольная пожилая квартирантка Софико мазала мне спину мацони, грузинским кефиром, а кожа через неделю слезала со спины толстыми непрозрачными лоскутами. Мцхета, селение, где на горе стоит остов монастыря, воспетый поэтом: «Там, где сливаяся, шумят, обнявшись, словно две сестры, струи Арагвы и Куры был монастырь». Церковь в этом же селении с проходящей в ней пышной свадьбой. Фотографии получились темные, но был полумрак, в колеблющихся бликах свеч блестела золотом церковная утварь, звучало песнопение, перед молодыми стоял священник в рясе – все было торжественно и для меня необычно. Горная дорога, вьющаяся серпантином  над мутной Курой, шла мимо бывшего монастыря и вела в селение Гори, где был рожден и провел молодые годы «великий» Сталин. Довелось даже похлопать рукой по невзрачному памятному домику, где жил «сам». Времена были уже другие, культ личности, казалось бы, развенчан, но в каждом автобусе – портрет усатого человека в кепке. В автобусе билетов нет, дашь рубль – сдачи не получишь, хотя стоимость проезда – пять копеек. В парке имени Сталина пожилая англичанка, держа в руке разговорник и купленный только что путеводитель,  убеждает продавца киоска сувениров, что дала ему пять рублей, ей полагается сдача – четыре рубля сорок копеек. В ответ слышится мужской голос: «Нэ понимаю». Так англичанка и ушла ни с чем. Ботанический сад, постамент «Грузия-мать», в виде женщины с мечом, пантеон, где покоятся все великие и – в их числе -  Нина, любовь поэта Грибоедова.  На всём, над всем – призрак «великого и мудрого» - и вечно живого в Грузии -  вождя народов.
Хотя, как знать, ведь именно эта деталь - наличие в нашей родне «врага народа», как и любая другая, ведь в этом мире все взаимосвязано, могла привести к моему появлению на свет. Из-за этого маму не приняли в переводчики финского языка, который она знала, как свой родной. В той стране один человек был «народ», остальные – враги. Еще бы ей не знать финского: она у меня карелка и разговаривала до восьмого класса только на своем родном языке. Русский стала практически изучать только в восьмом классе. Карельский и финский языки – родные братья. Потом она училась на рабфаке и в пединституте в Петрозаводске на учителя русского языка. Кстати, этот факт меня всегда поражал: человек, практически не знающий языка, обучается, чтобы учить ему других. Тут-то и происходил набор в переводчики. Так как мама не сказала о «позорном» факте своей биографии, суровые люди ей сделали жесткий выговор. Ее объяснение, что этот дядя не родной крови, а является мужем ее тети, не возымело действия, и ее попросту выгнали. Мама долго переживала, плакала, но, как я теперь считаю, зря. Ее подруги, ставшие переводчицами, попали в партизанские отряды, и все погибли, если не в финскую, то в Отечественную войну. Двоюродная сестра ее, Мария Мелентьева,   стала Героем Советского Союза. О ней даже есть книга. Но она так же погибла. Мама жива до сих пор, и четверо детей, не говоря уже о внуках и правнуках, есть настоящий смысл и геройство ее жизни. Родить и воспитать, а по сути не дать умереть детям в те послевоенные годы, разве не есть геройство? Разумеется, делали они это совместно с папой. Как сейчас говорят, совместное предприятие. Папа,  как настоящий казак, а родом он с великого Дона, был боевым парнем. Как-то, еще до свадьбы, скрывался у мамы от преследователей. Его искали по всему Петрозаводску. Уложил кулаком намертво девятерых парней из местной банды. Те хотели поквитаться, но не удалось.  Так что мог я и не родиться. В Саратове мне тоже довелось пойти по папиным следам, взыграла-таки казацкая кровь. На пятом курсе института группа решила устроить прощальный вечер. Устроились в ресторане «Театральный», находящемся не так далеко от той табачной лавки. Посидели, поболтали, потом кто-то вышел покурить. Вернулись ребята странные, взлохмаченные, по очереди, один, потом другой. Что там? Заинтересовался. Зашел в туалет, все спокойно. Закурил. Тут же двое выскакивают из двери, попытались прижать к стенке. «Что? Да от вас сейчас мокрое место останется! Крикнуть?» - руки, державшие меня, ослабли. Выскочил в зал, к парням: - «Вы что сидите? Пошли!» - показал на однокурсников с синяками. Вышли на улицу.  Перед входом - группка парней с мотошлемами. Сейчас их зовут рокеры, а тогда было сказано: «проспектовские». На этом проспекте они – хозяева. Помчался на них, хотя ноги стали ватными от опасности. Но физическая подготовка все же была. Занимался на первом курсе тяжелой атлетикой, потом – самбо. Через пики ограды театрального сада, за которым виднелся в сумраке оперный театр, выскакивали цепочкой «проспектовские». Преследуемый отмахивался от меня шлемом. Я чувствовал, что сзади кто-то из наших бежит в отдалении, но помощи не видел. Увернувшись от шлема, ударил. Рокер упал.
Сказалась подготовка Женьки Шевченко, Шефа, как мы его звали с Вовкой Ткачевым, верного студенческого друга, тогда перворазрядника по боксу. Последняя его тренировка со мной прошла на огороде частного дома в Агафоновке, где мы снимали комнату.  Хозяева дома – тетя Нина и, как мы его с Женькой называли, отец Федор, - жили с двумя детьми-подростками. Брат с сестрой, оба – лет тринадцати, - были бледненькие, худенькие, тихонькие, поначалу мне казалось, что это – издержки возраста. Мать их работала токарем на подшипниковом заводе. Отец Федор работал там же каким-то рабочим, но дома обычно был пьян или с похмелья. В трезвом состоянии он был тихим спокойным человеком: смотрел телевизор или спал. Так как трезвым он бывал редко, то вид его обычно был борцовский: грудь колесом, плечи расправлены, руки полусогнуты, как бы готовы к резким движениям, голос зычный, командирский. Домашних было не видно и не слышно: тихо делали свое дело и исчезали по уголкам. И вот однажды тетя Нина приходит с работы  - радостная. Спрашиваю, в чем дело. Оказывается, на работе она получила орден Трудового Красного Знамени. Дети, довольные,  веселые, летают по дому. Тетя Нина приготовила праздничный обед, попили чай с конфетами. Вечером приползает отец Федор, пьяный в дым, чернее ночи. «Ах ты, курва, б… неотесанная, медаль получила, ишь, передовица, убью гадину». Женьки дома не было, я занимался курсовой работой. Выйдя из нашей комнатки, увидел в зале картину: отец Федор схватил жену одной рукой то ли за шею, то ли за плечо, а другой колошматит ее по спине. Тетя Нина, опустив голову,  не сопротивлялась, дети пытались оторвать его от матери, но сил не хватало. Раздумывать было некогда. Преодолев в два прыжка разделявшее нас расстояние, я приподнял отца Федора за шкирку, перевернул его, кинул на пол, вывернув руку на болевой прием. Неожиданно понял про себя, что вес-то у него петушиный, и гонор такой же: пустой, не оправданный физической силой. «Будешь еще, сволочь, тетю Нину трогать, будешь детей своих обижать?» - повторял это еще и еще, сильнее и сильнее заворачивая руку. Сломал бы ему руку, но он, вдруг протрезвевший, заревел: - «Не буду больше!». После этого случая отец Федор почти не пил, по крайней мере, пьяным я его не видел: придя домой, он тихой мышкой проскакивал мимо нашей комнаты, вход в которую был прямо с прихожей, служившей и кухней. Зато атмосфера в доме посветлела: щечки у детей порозовели, они как-то выпрямились вместе со своей мамой, и дом, раньше казавшийся по вечерам пустым, наполнился, в нем всегда теперь были люди. Усадьба у них была небольшая, на пологом склоне горы. Это был один из крайних домов поселка. За ним расстилался степной участок, затем вдали виднелась дубовая роща, по которой я проходил как-то после первого курса с туристической группой. Итак, мы – на этом огороде, посыпанном снежной крупой: Женька – в наушниках, прикрывших его редкие русые волосы, я – в боксерских перчатках. Крюк снизу, удар прямой, повтор левой, удар по голове  с правой стороны  и - Женька летит метров за пять на землю. Встал, отряхнулся. Сказал коротко и весомо. «Все, тренировки закончены. Больше я тебя не тренирую, хватит». Пришлось отдать перчатки.
Сейчас понимаю, что настоящие друзья пытаются сделать тебя лучше, поднять на ступеньку выше в мастерстве или знании предмета. Скрытность, хитрость, скупердяйство – таких качеств не бывает у друзей. Долго мы дружили с Сашей – шестнадцать лет. За это время дети становятся взрослыми. Как-то попросил его показать один прием – боевой. Дзюдоист высокого класса, хотя тогда он еще не стал мастером спорта, знал, что не для нападения, а для защиты просьба. Дружба означает знание человека, уверенность в нем, понимание его и, понятное дело, помощь ему и защита. Другой скажет, что правильно поступил дзюдоист, отказав в просьбе: он подписывался, что не принесет вреда людям, ведь его мастерство сродни холодному оружию. Как бы там ни было, у меня есть с чем сравнивать. Дядя Леша, так мы называем нынешнего товарища, показал как-то моему сыну приемчик самозащиты: при ударе противника, перехватив руку, заламываешь ее и перекидываешь врага через спину – и тут же руку выворачиваешь на болевой прием. Любой прием должен быть отточен – дядя Леша сделал это с моим сыном, своего сына нет у него – две дочери, одним словом, бракодел. Кстати, у дзюдоиста Саши – тоже только две дочери. Однажды сын находился вдали от дома. По окончании мероприятия случился банкет: сокурсники напробовались пива и решили показать удаль на трезвом товарище. Первый же удар для нападавшего закончился в кустах. Для остальных это было хорошим уроком, а сын пошел провожать девушек – больше было некому.
Как говорится в любимом фильме младшей дочери: «Не без помощи друзей». Часто мы действуем, возможно, не осознавая того, не без помощи друзей, хотя их и рядом нет. Общие дела, общение, обмен мыслями, информацией играет важную роль в жизни, особенно, для молодых людей. Несколько лет общения с Женькой не прошли бесследно для меня. Своеобразный человек, с оригинальными привычками и повадками, он всегда есть в моей памяти. Единственный человек, обучавший меня боксу, считая, что я обязан уметь это. Разве это не дружба? По крайней мере, сегодня знаю, что такое хук и как надеть боксерские перчатки. Но сейчас приходилось бить голой рукой. Если удар поставлен неправильно, можно повредить руку. Нельзя ни в коем случае бить согнутыми фалангами пальцев, что приведет к вывиху пальцев. Удар ставится косточками пястьев, причем, сделать без тренировки такое - достаточно сложно, так как кисть надо доворачивать до прямой. Доказывать правду, отстаивать честь кулаками для цивилизованного, следовательно, духовно возвышенного, человека, недостойно и неприлично. С таким понятием я родился и некоторое время жил, пока мои же одногодки, с кем пришлось общаться, не заставили меня мыслить иначе.
Увы, вечные войны в человеческом обществе – это всего лишь продолжение мелких уличных «драчек», когда аргументов для доказательств не хватает, а мордобоем позаниматься хочется. Мне уже приходилось отстаивать собственное мнение в школьные годы. Воспитанный мамой в духе «непротивления злу», я старался объяснять свою точку зрения сверстникам. В школе прецедентов не было, потому что уважение зарабатывается учебой, с чем я неплохо справлялся. А вот поселок кирпичного завода запомнился крепко. Он находился в двух километрах от Суровикино. Пейзаж: степь, изрезанная балками, как называют там заросшие овраги. Компания во главе с Хабибуллой, младшим сыном многодетной татарской семьи, у которого парализована одна сторона тела. Я еду на велосипеде. Просят остановиться. Отталкивают меня и топчут велосипед ногами, ломают спицы. На лицах – злоба. У них нет велосипеда, поэтому Хабибулла подговорил своих друзей расправиться со мной. Мама сумела купить мне велосипед за сорок пять рублей, когда Петька Стрелков попросил ее. В этом поселке все были бедные: одинокие и многодетные. Когда кодлой – сильны. Один из этой компании, Витька, пристал ко мне в школе. Это происходило в коридоре у буфета, он стоял у колонны. Он произносил гадкие слова, унижающие меня, чувствуя свое превосходство в силе, помня, что я не мог противостоять их банде. Во мне вскипела боевая злость, тело сделало интуитивный разворот, и правая рука произвела выстрел. Голова его припечаталась к колонне. Глаза его расширились, он, не моргая, смотрел на меня – родник слов моментально высох. С этого мгновения я не услышал от него ни одного слова. Более того, при встрече он обходил меня стороной. Прошло несколько лет, я приехал в Cуровикино навестить родные места – родители к тому времени переехали в Сибирь. На одной из улиц мне встретился Витька. Увидев меня, он перешел на другую сторону.  Таковы подлые люди: превосходя в силе, они могут добивать другого с затаенной радостью и - не вспомнив о совести, но, как только сила пропадает, они исчезают. Мама, мама! Не знаю, куда повернуло бы меня, если б не она. У квартиры этого же поселка, у нашей калитки, один паренек, не давая закрыть ее, приводит мне доказательства. Аргументы на него не влияют, зато с его стороны – злоба и тычки. С моей стороны – удар! Оппонент исчезает. Закрываю калитку. Бегу домой. «- Мама, я сейчас как дал ему! Он пристал ко мне, ударял, и я ему ответил!» - «Ты его ударил? Ну, что ты, сынок. Нельзя бить. Надо убеждать словом, ты пойми это» - «Но он же бил меня, я ему ответил». – «Пусть ударил, а ты словом сумей убедить, что это неправильно». Мама сдерживала своим воспитанием, и это правильно. Мамины слова – ключ к действию: применять силу только в особых случаях, когда другого решения нет.
Как видим, не всегда можно угадать, где найдешь на свою голову, где потеряешь. Несколько секунд прошло в таком стремительном темпе, что начало действия попросту выскочило из моей головы, разгоряченной алкоголем. В основном, все, кто оказался на пути, были на голову выше, что было естественно, учитывая мой рост.  Бежал я в сторону улицы Ленина,  где, если спуститься немного в сторону Волги, находилась знаменитая для нашей семьи пельменная, в которой меня откармливала сестра, спасающая брата от издержек студенческой жизни.
 Тогда слово «кетчуп» было неизвестно, но пельмени были в томатном соусе, со сметаной и с уксусом. Мне сестра заказывала со сметаной, себе брала в томатной заливке или ела с уксусом. В летнее время на столе стояла «солянка», разбавленная соляная кислота, так как по Волге случались эпидемии холеры. С одной такой эпидемией у меня произошел казус. Обратившись в студенческий медпункт по поводу расстройства желудка, я оказался в областной больнице с подозрением на холеру. Пока ждали результатов анализов, а на это ушло около недели, я обыграл в «петушка» всех жильцов палаты, причем у них не осталось ни копейки. Холеры, кстати, у меня тоже не оказалось. Вообще-то моей спецификой был преферанс, который, в случае отсутствия стипендии, а такое бывало иногда, давал нам с Вовкой Ткачевым средства на жизнь. У нас была разработана система сигнализации, но часто, чтобы дать мне знать, что играть должен он, Вовка оттаптывал мне напрочь ноги. Сам он был медвежьей конструкции, хотя и не так высок ростом. Попав по моему совету в секцию самбо, он задавливал более сильного соперника, прижимая того к ковру, невзирая на его стойки и выкрутасы.
В азарте погони у меня уже на втором препятствии полностью исчез синдром страха перед опасностью. Первый рокер запомнился тем, что, крутя мотошлемом, он сразу же попал мне по виску. Это было абсолютно напрасно сделано, так как удар отключил у меня, видимо, ощущение осторожности. Так же боишься падения, пока не упадешь первый раз. Зато раскованность дает преимущество в реакции, в быстроте движения. Последний рокер, четвертый, оказался ненамного выше меня. Мне запомнилось выражение его лица и глаз. В них не было злобы – больше растерянность. Возможно, это был неплохой парень, попавший в банду случайно или из любопытства. Он был последним в очереди, возможно, поэтому заранее сломлен морально. После моего удара он упал на колени, но я не стал его добивать, потому что был уже абсолютно трезвый. Повернувшись назад, я увидел поразительную картину: по середине улицы лежали цепочкой неподвижные тела, словно сбитые каким-то механизмом. Для описания такой сцены подходит выражение: Мамай прошел. Но это был я и никто иной. Вдруг сзади меня схватили и стали заворачивать руки. Я вырвался. Передо мной стоял сержант милиции и что-то гневно говорил. «Да вы что! – возмутился я. – Вы что, не видите, проспектовские напали, мы защищаемся. Идите, их задерживайте». Тот, видимо, не ожидал такого отпора, но ситуация ему наверняка была понятна. Впоследствии мне говорили, что милиция как бы поддерживает, по крайней мере, не трогает «проспектовских». Так или иначе, сержант не стал меня удерживать. «Проспектовские» при виде милиции стали рассасываться. К своему удивлению, я не увидел поблизости никого из своих ребят. Пробежавшись мимо еще неподвижных бывших «героев», увидел своих у входа в ресторан. Теперь они мирно курили, дожидаясь меня, никто к ним не приставал. Увидев милицию, они вернулись. Роль свою, как группа поддержки, они сыграли. У меня обнаружилась только одна рана: шлемом попало от глаза к виску, остался розовый след. Покурив и обсудив сражение, пока у меня прошла боевая дрожь,  мы пошли продолжать вечер.
По молодости хоть я был активный, но достаточно скромный парнишка. Девчонки больше тяготели к высоким, стройным, крепким на вид парням. У меня не было таких достоинств. Теперь же девочки смотрели на меня другими глазами. На следующий день мы шли с Ниной около своего общежития в институт. «Знаешь, Толя, ты такой красивый, почему я раньше тебя не замечала?» - сказала она. Нина внимательно присматривалась к ребятам на протяжении пяти лет учебы, ее можно было увидеть то с одним парнем, то с другим. Я никогда не домысливал и не додумывал какие-либо сцены, касающиеся людей, и не пытался анализировать чью-то личную жизнь. Но одна только фраза мне сказала, что эта девушка чиста, и ей можно доверять. Парням комплиментов не говорят, а этот случай вообще был не из тех. Мы вместе были последние дни, затем – защита диплома и расставание навсегда. Был бы я парень хваткий, предложил бы ей свою руку и сердце, однако у меня была девушка и у меня была мама, звавшая уже меня в «медвежьи» края – в Сибирь. Девушку звали Надя Павлова, так же, как восходящую тогда звезду балета. Она работала на фототелеграфе, где принимали центральные газеты для размножения. Осталась память от нее, стихотворение: «Ты помнишь ту первую встречу, когда я был нежен и мил, под пьяные звуки и речи на танец тебя пригласил? Звенели бокалы и лилось вино, и сумраком было одето окно». Мы познакомились с ней на вечеринке. Я приходил к ней вечером на работу, влезал через окно, потому что дверь была заперта, работники поглядывали на меня, но все было мило и интересно. Со снимков делались оттиски, и фотоклише передавалось в типографию. Потом ночью возвращался к себе через весь город, невзирая на группы парней, попадавшихся на пути. Саратов был тогда полон молодежных банд, но я проходил сквозь них, как нож через масло. Почему-то меня не трогали.
 Вот и вспомнилась комната сто одиннадцать в четвертом общежитии Саратовского политехнического, вахтер тетя Таня, о которой я писал:»Ай, тетя Таня, ай, вахтер, язык как грозен и остер, не высунь хоть из двери носа…что тетя Таня без доноса прожить не сможет, как без носа, то это каждый уже знает, сочувствует и понимает»; студенческая столовая, в которой я работал за обеды; трамваи «девятка» и «десятка»; кинотеатр «Мир», драмтеатр с Олегом Янковским; сестра Таня, приехавшая после техникума работать в Саратов, чтобы спасти непутевого братца, и многое другое. Таня приезжала со своего химкомбината, где жила в общежитии, ахала, глядя на клубы дыма, заполонившие комнату, и принималась за работу: спасение младшего брата. Она же мне подарила первую шахматную книгу и первый фотоаппарат. Шахматы и фотодело со мной теперь - на всю жизнь.  «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя», - песня о нашем  времени.
Курить-то я начал еще в школьные годы. Степной город Суровикино, это на Дону, школа номер один, туалет на улице, называемый по народному сортир. Сейчас молодежь обкуривает теплые школьные туалеты с несмываемым запахом табачного перегара, пронизывающим все здание. Наша школа была чистой. Курящих девчонок не было. Даже в зимнее время парни кучковались у сортиров и стреляли друг у друга «чинарики». Но эта школа была не первой в моей жизни. До этого была Карелия, по которой несколько лет плакал я по ночам, пригородная начальная школа и еще одна четверть прошла в средней школе города Лахденпохъя. Старший брат, учившийся в училище на столяра-краснодеревщика, курил, но скрывал от родителей. Как-то мы катались на «финках», финских санях, сделанных из загнутых металлических прутьев. Валера говорит: -«Катись вперед». Качусь с горки от автобазы. Автобаза интересна тем, что мама работала кондуктором на автобусе, и я мог всегда проходить на ее территорию. Потом, после аварии,  когда водитель не справился с управлением и автобус упал со склона, мама, оставшись живой, перейдет телефонисткой к папе в пожарную команду – чтобы не испытывать судьбу. Там же работал слесарем отец моего товарища Вити Буина. Однажды мы крутились возле  его рабочего места. Слесарь лежал под автобусом и говорил мне, видя мою добросовестность, чтобы я помогал ему, работал - подавал инструменты, а он, мол, потом заплатит. Через некоторое время мои родители сказали, что в доме денег нет. Я, быстренько собравшись, отправился к слесарю за «получкой», как тот и обещал. Только у него дома, увидев странные улыбки.  осознал, что это была злая шутка, которую по своей наивности принял за чистую монету. А ведь отговаривала меня мама идти туда! С горки от автобазы мы всегда ходили кататься, потому что другой такой близко не было.  Оборачиваюсь к брату, чтобы выказать свой восторг - у него одна рука прячется немедленно за спину. Меня такие молниеносные движения  удивили, но я не придал этому значения. Младший брат мог рассказать родителям, поэтому начинающему курильщику приходилось утаивать увлечение. Прошло немного времени, и брат уже посылал собирать для него «чинарики», недокуренные папиросы, на ближайшую автобусную остановку. Мы жили в Пригородном поселке, до города можно было добраться только на автобусе. Эта остановка памятна для меня тем, что около нее я встретился и разговаривал возле стоявшей штабной машины с генералом. Я шел со школы. В школе были занятия, - у нас был завтрак, на который обычно Нина Сергеевна подавала стакан молока, накрытый ватрушкой с повидлом, - когда в окно мы увидели лыжников в маскхалатах и автоматами за спиной. Это было необычно. После занятий, пока шли домой, вокруг нас было движение войск: по обочине – лыжники, по дороге – автомашины. Генерала я спросил: - «Дяденька, что вы тут делаете?» - «Учения, сынок, учения», - ответил тот.  Я сам шел с учения, ведь я учился в школе, поэтому знал, что это такое. Спросив у штабного офицера, с кем я разговаривал, получил ответ: «Чуйков». Вначале я не понял и обрадованно сообщил маме, что разговаривал с Чайковым. Потом прояснилось, что это был легендарный генерал, прославившийся во время Сталинградской битвы. Возле этой же остановки был мост через речку, являвшейся границей нашей усадьбы. Речка километров через десять впадала в Ладожское озеро, становясь вдвое полноводней. Под мостом я, как настоящий рыболов, ловил форель. Наклонившаяся с другого берега над речкой вековая ива являлась для форели источником лакомств в виде насекомых, поэтому здесь рыба была всегда. Другое дело, что поймать ее было непросто. Форель очень осторожна, а ловил я ее только на червя. Как раз под этой ивой я спускал наживку в промоину у берега. Под дерном,  нависшим в воду, форель чувствовала себя в безопасности, поэтому меня обычно ждал успех. Ловил я эмоционально. Почувствовав бьющуюся рыбу, с силой выдергивал удочку, и она повисала над водой на ветвях ивы вместе с пляшущей рыбой. Пока я пытался скинуть леску, рыба обрывалась и была такова. Но если удавалось выкинуть форель на берег, то, схватив ее двумя руками, я опрометью бежал домой и кидал в подготовленный таз с водой, где царская рыбка зачастую становилась добычей другого рыболова – кота. Этот мост знаменит еще тем, что около него я как-то увидел старшую сестру, целующуюся с пограничником. Естественно, за ужином отец заметил по моему ерзанью на скамье, что я храню какой-то секрет. Он начал, шутя, допытываться, однако я дал обещание сестре, что никому не скажу. Поэтому на веселую просьбу отца я ответил, сам того не ведая, не менее веселой фразой: «Я не скажу никому, что Галя на мосту сегодня целовалась».  Брат был такой же самостоятельный, как сестра, по старшинству делающая ему замечания. Они всегда, как помнится, спорили. Один спор был интересен тем, что они перекидывались по столу кухонной тряпкой, доказывая свое первенство. Каждый остался при своем мнении. Раннее курение и самостоятельность брата сыграли однажды положительную роль в моей жизни. У нас была лодка на Ладожском озере. Брат решил нас с сестрой Таней покатать по заливу. Мы сидели на корме, веселились и потихоньку раскачивали лодку. Брат сделал замечание. Но нам было так весело, что мы, на минуту затихнув, только прыснули в ладошки и качнули лодку так, что я тут же вылетел из нее и исчез в воде. Брат сумел сделать обратное движение веслами, затормозив лодку, и, свиснув с кормы, схватил меня за пятку. Из этого мгновения мне запомнилась только свинцовая муть воды. Затем мы сидим на острове у костра, я греюсь в длинной рубахе брата, а моя одежда сушится. Спички у брата были всегда с собой. Так как сандалетки высушить не удалось, мы сговорились, что скажем маме, что я попал в лужу. Мама действительно спросила, но «страшную» правду мы сказали только лет через пятнадцать, когда я учился в институте. Дело было не в страхе наказания, мы боялись, чтобы плохо не было маме. По соседству строился дом, и детвора играла на чердаке среди досок и оконных рам. Затем стали прыгать по балкам, где потолка не было. Представьте квадрат, где три человека постоянно меняются сторонами. Одна сторона всегда свободна. Прыгали и – допрыгались. Я был уже в воздухе, когда обнаружил, что сторона, куда я направился, уже занята. Кто-то оказался более прытким. Ногу ставить было некуда, я перевернулся и полетел головой вертикально вниз. Это был вход в дом. Пол настелили, но в центре оставили квадратное отверстие, намечая, видимо, сделать крышку для подполья. В этот квадрат я и влетел, ударившись головой о землю. Дальше было только пробуждение: тихий разговор, знакомые голоса, покачивание. Открываю глаза: качается голубое небо с белоснежными облаками. Старшие брат и сестра несут меня на носилках. Когда я потерял сознание, одна девочка, одноклассница Галя Некрасова, побежала к нам домой. Она заикалась, а от волнения дефект речи стал более выраженным: «Тетя А-а-аня, в-в-ваш Т-т-т-тол-л-лик у-у-умер». Пока она рассказывала, тетя Аня стала оседать на пол и к концу рассказа лишилась последних сил. Сорок уколов от столбняка я все же получил, но маму с тех пор мы стали беречь. Физически меня не наказывали, потому что мама поставила заслон отцовским методам воспитания. Старшая сестра наказывалась своеобразно: отец приказывал, чтобы она принесла лозу, потом этими же прутьями она получала по мягкому месту. Я такой радостной доли избежал. Не помню, чтобы наказывался брат, но уже в четырнадцать своих лет он помогал отцу строить баню на берегу чудной речки, полной форели. В предбаннике висели березовые веники и, перевязанные жгутом, охапки ивовой коры. Я ее собирал и сдавал по три копейки за килограмм. По такой же цене впоследствии, оказавшись в донских степях, я сдавал шкурки сусликов, выливая их из нор. Рядом с баней, у сходней стояла бочка с водой, за которой, закидывая удочку, прятался приезжавший иногда дядя Степа. Одну руку он потерял на финской войне, но, как любой карел, без рыбалки жить не мог.
Из чинариков, принесенных мной, брат вытряхивал табак и делал самокрутки. Наглядевшись на него, я тоже стал скручивать календарные листки и, спрятавшись в уличный туалет, курить их. Табака в них не было, во рту оставалась горечь, но я чувствовал себя мужчиной, пока однажды мама, заподозрив неладное, не «выкурила» меня из прятки. Позорно бежав, я отсутствовал дома весь день, пока голод не заставил вернуться. В этом туалете в щелях брат хранил спички, серные части от спичечных коробок и все, что необходимо для курения. Первые опыты не прошли даром: постепенно я пристрастился к курению. Однажды нас с одноклассниками застукали на холодильнике молочного завода. Холодильник представлял собой огромную, как мне тогда казалось, площадь, заложенную толстым слоем льда и засыпанную опилками. Устроившись в дальнем от дороги углу, мы начали раскуривать папиросы «Пингвин». Видимо, дымок был замечен прохожим, который громко нам пригрозил небесными карами. Вся курящая рать быстренько разбежалась по сторонам. Эти папиросы стоили шесть копеек, в пачке было десять штук.  В шестьдесят первом году сменили денежную единицу: то, что было рублем, превратилось в десять копеек. Однако рублевые бумажки остались. Взяв старый, да еще порванный, бумажный рубль, я свернул его и подал продавщице. Заказ был такой: восемь пачек «Пингвина», на остальное – карамели. Дети есть дети: без конфет не обходятся. Это было первое и последнее мое финансовое преступление. Именно эти почти бесплатные папиросы мы и курили на холодильнике. На молочном заводе я съел первое в жизни мороженое, когда там работала старшая сестра, а в цехе безалкогольных напитков, спрятавшемся неподалеку в лесу, она поила меня газировкой с тульскими пряниками. Детство всегда рядом.
Кстати, за туалетом, в котором брат хранил чинарики,  и стоящим рядом сараем с сеновалом папа устроил для нас, малышей, вертушку, примитивную карусель, представляющую собой крепкую доску, с закрепленным на вкопанном столбе центром. Крутиться надо было вдвоем, чтобы сохранить равновесие. Вертушка запомнилась тем, что однажды, когда мы крутились с сестрой, мою руку, вероятно, рукавом затянуло в щель между основанием и доской. Руку скрутило, было очень больно, так что я, не выдержав, заматерился. Таня, услышав такое, не осудила, но вела себя сочувствующе, хотя имела врожденное чувство интеллигентности. Так как мама не позволяла бранных слов в доме, то и у нас было воспитано соответствующее отношение к ним. Только однажды, когда мы жили уже на юге, мама, не выдержав нашего непослушания, сказала нам с сестрой несколько крепких слов, и это стало нам сигналом, что мы переступили определенный предел: баловство тут же прекратилось. Знать мы их, эти общеизвестные и составляющие некую общероссийскую тайну слова, знали, но говорить вслух считали неприличным.
Матерщина является тем же мусором, излишним в нашей жизни, как и курение, потому что пользы от нее никакой, а вред очевиден. Самое омерзительное, когда мат слышится из женских уст. Опять же брат, как мой первый по жизни учитель, имел в Сибири подругу по имени Нэля, для которой употребление мата было сродни щелканью семечек. Откуда она произошла, мне неведомо, но одно нормальное слово у нее дополнялось самым естественным образом несколькими словами, считающимися нелитературными. Причем, без матерщины ее речь выглядела бы очень бледно. Другого такого уникума я не встречал. В противовес ей одинокая старушка с небольшой головой и кубическим туловищем, живущая через стенку и поставившая своей жизненной целью вредить соседям, изрыгает в нашу сторону такие гадкие слова, каких не просто свет не видывал, но и не услышишь в каждой колонии. Одновременно она кидает металлические шары в стену, бьет по ней кувалдой или гремит чем-то по системе отопления. Могу ли я думать о ней, как о человеке? Понятие «гуманность» происходит от латинского слова «человек». Гуманизм предполагает доброе отношение людей друг к другу, уважение их интересов, своеобразности характеров, главное, возможность решить спорные вопросы без оружия. История ненависти соседки началась с взаимоотношений с ними моей тещи, жившей здесь раньше. Обе они вышли из сталинского времени: теща была следователем в казахстанских колониях в начале пятидесятых, соседка попала за воровство в тюрьму, потом – на поселение. Здесь ее нашел будущий муж, тоже попавший в Сибирь не случайно: будучи подростком, преуспел в том, что передавал оккупантам данные о партизанах и коммунистах. Естественно, найдя друг друга, они продолжали жизнь в том же духе. Объединяла их ненависть к людям и любовь к своим свиньям. С тещей они общались только на матах, так как другого способа не нашли. Но если теща в свободное время читала книги из обширной личной библиотеки, то соседи духовным уровнем выше своих свиней подняться не могли. Когда мы стали здесь жить, теща удивлялась, что я нахожу с ними общий язык. Теща тоже была «хороша»: предложение без мата у нее было редким. Как-то, когда жила уже в моей квартире, она пришла поговорить с дочерью. В дом заходить не стала, осталась на улице с моими детьми. Вернувшись, услышал, что она говорит им матерщину. Пришлось быстрее удалить их от нее подальше. Мы отдавали соседям  ненужную капусту, картошку для свиней, пускали к себе их внуков играть с  детьми, сосед дважды принес нам выпечку, которой мы не просили, но брали, чтобы не обидеть. Я же изначально всегда ко всем относился одинаково, но что-то соседям не понравилось, и они начали войну против нас, чтобы выжить из общего дома. Возможно, это началось с ковра, который после работы, около восьми-девяти вечера, я прибил на стену. Затем в эту же стену с другой стороны колотили до утра кувалдой. На следующий день, встретившись с соседом, спросил его, что они делали всю ночь, ремонт что ли?  Тот ответил, кивнув: «Ага, ремонт, ремонт». Сосед давно сдох, не могу сказать «умер», а «ремонт» продолжается до сих пор. Возможно, это началось с сигареты, когда сосед, нещадно смоля окурок, хотел зайти к нам в квартиру. Я вынул перед входом чинарик у него изо рта и сказал, что у нас не курят, а в доме – дети. Сосед приносил неграмотное, написанное корявым почерком, заявление о том, что нет теплой воды. Его я подписать не мог, но сказал, что напишу другое, своим почерком. Сосед отказался. Видимо, можно гордиться и неграмотностью – таков человек.  Затем одна за другой стали пропадать наши собаки, прямо с цепью. Мы заводили новых. В доме, стоящем на земле, нельзя без собаки. Но собаки или погибали или пропадали. И только, когда бедный пушистый Мурадка, истекаемый кровью, оказался у нашего порога, стало понятно, что раны нанесены человеком. Следы крови  на снегу привели к калитке соседки. Милиция развела руками: собака не породистая и, якобы, поздно обратились (на следующее утро – следы были целые). Ночью соседка в экстазе громко рассказывала у стенки, как завлекала Мурадку: «Ну, иди поближе, ты же хочешь хлебца, иди». Когда любимец наших детей оказался в усадьбе соседки - жила она уже одна, не считая сына-алкоголика - та стала убивать его острой мотыгой. Раны были насквозь. Как он сумел вырваться, не знаю, возможно, калитка приоткрылась, но умер фактически у меня на руках. Так же, через стенку, ночью соседка визгливо сообщила, что всех собак прикончили они. Болели собаки потому, что через забор соседка кидала и кидает до сих пор хлеб, промоченный крысиным ядом. Последнее ее достижение: поранила нашего котика Рыжика, что говорит о ее ловкости и реакции. Часто перед нашей калиткой валяется какой-то подозрительный вонючий мусор или видны непонятные знаки. Нам ясно: опять колдовала на нашу смерть. Но, как говорится в одном анекдоте про евреев, пожелавших другому доброго здоровья: «Не дождетесь». Теперь ежечасно соседка подбегает к стене, изрыгает словесные нечистоты и бьет по несчастной стене кувалдой или бьет «литаврами», так что звук разносится по улице. На днях пьяненький сосед, живущий через дорогу, позвонил вечером, спрашивал, как мы можем спать при таких звуках – они заснуть не могут.  Кстати, это же происходило и в бытность здесь тещи, за что теща дала соседке меткое прозвище: «кувалда». Кроме Кувалды у нас общая изгородь с чистокровными китайцами, которые русского языка не осознают, общаются со мной знаками, а Минь, хозяин дома, получив от меня в подарок русско-китайский словарь, знает только культурный язык. С третьей стороны – за изгородью живет многодетная семья: мать – пьяница, отец давно умер от алкоголя, нынешний «отец» - такая же пьянь. Естественно, от них летом доносятся громкие пьяные крики, в ответ –  детские голоса, разборки, драки, заглушаемые громкой быстрой музыкой. Меня всегда поражало, что любят они ту же музыку, что и остальная молодежь, поют им те же нежные и разные песни, что любим слушать мы. Они и духовно и материально живут на дне, главной пищей их являются табак, алкоголь и наркотики. На детей, разумеется, денег не хватает: бледные, худые, те ходят в обносках, летом они сидят на нашем заборе и смотрят, как мы обихаживаем грядки. Глядя на нас, их родители в прошлом году тоже решились вскопать часть усадьбы, которую они использовали для игры в мяч. Посадили лук и картошку. Еды у них не бывает – есть лишь закуска. Чтобы вскопать и посадить, им пришлось весь июнь подгонять друг друга, ведь к такой работе они не способны, шум был на всю округу, и так как у них между матами нет нормальных слов – весь этот ушат грязи выливался на моих детей. Но от них прямых неприятностей мы не получали, не считая украденный подростковый велосипед, ушедший к ним, когда сын оставил калитку незакрытой. Теперь сын тщательно закрывает калитку, двери, занавешивает окна в доме по вечерам, чтобы «рыжие» - дети у них все, как один, рыжие – не подсматривали. У сына возник синдром безопасности, а вот у Настеньки теперь нет велосипеда. Периодически я отдаю им старую детскую одежду и обувь, которая не подходит нашим подрастающим детям по размерам. С их стороны больше опасности от сорняков, разлетающихся к нам, да от помойки, высотой с забор, на которую часто вылезает черный пес, чтобы облаять нашу усадьбу. Мне пришлось сделать ров, дабы нечистоты не стекали на грядки. Забор со стороны Кувалды наклонился в нашу сторону так, что пришлось подпирать его стойками. Этот забор я помогал ставить теще, но со временем болото, на котором стоит дом, вытолкнуло столбы. Мы жили тогда во времянке у родителей. Через некоторое время я помогал папе управляться с нашим забором - родительская усадьба была неподалеку, на соседней улице. Вдруг неизвестная женщина вырисовывается в проеме забора и начинает поливать меня отборной бранью. Я опешил. Папа тоже не может ничего понять, поглядывает на меня. Сквозь маты слышатся слова «забор» и «малина». Начинаю догадываться: похоже, тещина соседка. Выражает негодование, что я, якобы, помял ее малину. Внутри меня поднялась волна протеста: никакой малины, разумеется, я не мял, если не считать отрубленные лопатой корневища, расползшиеся по линии забора. К тому же забор – общий, а поставила его теща за свой счет. Этим соседям надо теще спасибо говорить или, если они честные люди, платить половину затрат. Время было осеннее, листья малины уже пожухли и частично опали, поэтому я на нее и внимания-то не обращал. Да и малине только польза, если ее разредить, но зачем мне чья-то малина? Несправедливость вытолкнула из меня фразу: «Пошла ты на …». Здесь я произнес слово, не принятое к употреблению в нормальной литературе, это слово мы все знаем, и, наверное, каждый хотя бы раз в жизни сказал или подумал его.  Чехов удивлялся, что Лев Толстой в разговоре с ним, видимо, по-свойски, употреблял маты. Чехов как писал, как мыслил, так и разговаривал. Не скажу, что я святой, но, если и произносил эти слова, то только с определенным кругом людей, чтобы не выделяться среди них, быть «своим». Они не несут информации, если не считать информацией злобу, черную энергию, действующими, как оружие агрессора. Это – словесная грязь, но ведь кому-то приятно и в грязи копаться. Услышав подобающий ответ, Кувалда, а это была она, двинулась дальше по проулку, изливая свой словесный понос, что она будет жаловаться депутату и в прокуратуру. Папа только крякнул, покачав головой, и мы продолжили работу. Теперь над общим с ней  забором укреплена металлическая сетка, чтобы Кувалда не могла достать окна: однажды она уже побила нам стекла шваброй. В моменты затишья Кувалда подходит к своему забору и начинает вопить пакости (где самое нежное слово – «проститутка») и заливать наши форточки водой из шланга. Начальник милиции на мое обращение сказал: «Ты мужчина, ты и защищай свою семью». В переводе это означает: «Убей соседку и сядь в тюрьму». Все, что могла сделать местная милиция, так это присылать периодически, в основном, по клеветническим заявлениям соседки,  участковых уполномоченных, один из которых спросил: «Как вы можете здесь так жить?». Но я ответил, что мы живем в России и на другое отношение к нам не надеемся. Обращаться в высшие инстанции, в суд смысла нет: судей и судопроизводство изучил досконально, пока работал председателем профкома. Поэтому знаю: в этом году и всегда будет так же. Есть у меня стихотворение, несколько ироническое: УГОЛОВНЫЙ РАЗГОВОР
- Не нарушайте, братишки, статьи уголовные –
Сроки дают за проступки не только условные.
Если ж, по старой привычке, вы вновь принаглеете –
Жить в этом мире спокойно уже не сумеете.

-  С этим правительством подлым лишь кушать нам хочется,
Вот и зовем братанов по кликухе, без отчества.
Ты посмотри-ка в экран своей мордой заросшею:
Это правительство сменится, будет хорошее.

- За неуплату хотят отключить электричество –
Может быть, я виноват, а не эти величества?
Я уже год, как уволен, совсем не работаю,
Вот и хожу я к друзьям и по фенечке ботаю.

- Я, что ты думаешь, знаю статьи уголовные,
Знаю я так же судей: подлецы поголовные,
И с паханами связался совсем ненадежными:
С «тубиком» прут из тюрьмы да с болезнями кожными.

- Что же ты хочешь, братишка, куда же тут денешься,
Но ты зато при деньгах: сыт, обут, приоденешься.
Ну, а с деньгами, сам знаешь, и счастье подковою.
Брось ты с правительством этим! Ну, выберут новое –

- Станет другое, хорошее, жизнь переменится…
Добрый придет президент, может быть, не поленится –
Тоже начнет обещать, вы поверьте сердечному.
Он, как ведется, пойдет прямо к доброму, вечному.

Скажет: учитесь, еще раз учитесь…обманывать ближнего
И раздевать научитесь людей до бельишка до нижнего…
- Нет, ты послушай, братан, мы с тобой оба местные,
Знаем друг друга с пеленок, в натуре мы честные.

- Лучше вам быть не плохими воришками,
А обложиться в квартире журналами, книжками.
Книжек совсем, братаны, не читаете,
Ну, и какого же лешего в жизни вы знаете?

- Вам же полжизни еще, братаны, не разменяно,
Если учиться, то лучше учиться по Ленину.
Вон, в уголовке всегда ищут факт, но вещественный –
Ты позабыл социальный урок наш общественный.

- Да уж мы знаем получше твоих академиев.
Если б ты знал, на «малине» у нас сколько гениев!
Думаешь, если ребятки плохие по фенечке ботают,
То и мозгами своими совсем не работают?

- Слушай, какими б вы ни были умными парями,
Кончите все же одним – сапогами да нарами.
Лучше пишите подружкам вы письма любовные –
Не нарушайте, братишки, статьи уголовные.

В других – подлинно демократических странах, имеющих действующие, а не формальные, законы – подобные «добрососедские»  взаимоотношения закончились бы одним: штрафом или тюрьмой для нарушителя. Потерпевшему достаточно обратиться в полицию, причем, клевета будет наказуема. У нас клеветник сидит и погоняет. Брань, как и ненависть,  принижает человека до скотского состояния, хотя бедные животные здесь ни при чем. Сравнение такое годится, потому что животные мыслят простыми категориями, инстинктивными, касающимися, в основном, возможности продолжения своей жизни и рода. Человеческое отличается от этого уровня тем, что мысль возносится к абстрактным категориям: к поэзии, к философии, наконец, к звездам, как бы нас ни хотели иногда загнать в животное состояние. Порой  думаешь, что животное лучше человека, потому что требует себе только то, что необходимо для жизни. Ему не нужно пьянствовать, сознательно вредить кому-то, спорить друг с другом по всяким глупостям, устраивать перекуры, принимать допинг  для увеселения, чтобы подпортить себе здоровье, а потом попасться в руки эскулапов, живущих на нездоровых привычках своих ближних. Если бы прогресс человечества шел по пути улучшения нашей природы, то мы пожинали бы сегодня иные плоды. Мы же имеем все более страшные средства уничтожения, множество вредных привычек, генетически измененные продукты и, наконец, клонированных людей, словно не хватает любви для продолжения человечества. Конечно, табак завез в Россию великий реформатор Петр, но индейцы, курившие его, держали свои сигары раскаленным концом во рту, что приводило к уничтожению патогенной микрофлоры. Зубы были у них целыми до старости, они не знали инфекций и жили до ста лет, пока испанцы не поставили их на соответствующее место, привнеся в жизнь краснолицых «достоинства» цивилизации. Во всем есть смысл, все «вредное» становится полезным, если использовать его правильно и в меру. То, что табак может быть использован с пользой, я понял, когда, бросив курить, болел год подряд ангинами. Это было неслучайно. Табак жуют, табак нюхают, употребляют его в силу привычек и особенностей национального уклада, но, по-видимому, он играет определенную дезинфицирующую роль. Сейчас у нас в доме имеется несколько пачек махорки, которые используются для защиты в платяных шкафах от моли, а так же в муке  от жучков - при долгом хранении. Возможно, в будущем придумают, как защищаться с помощью табака от инфекций.  Не думаю, что употреблять табак внутрь имеет смысл, потому что вредного в этом случае мы получим больше, чем пользы. Но тот, кто курит, цепляется за любое объяснение, чтобы не повредить своей привычке.
Есть шуточное выражение: «Нет ничего более простого, чем бросить курить, я это делал много раз». Это обо мне. Зная вред и ненужность курения, я постоянно бросал и вновь начинал курить. Иногда  забывал о куреве на несколько дней, потом начинала мучить мысль, что чего-то не хватает,  спохватывался и - жизнь продолжалась в том же русле. Некоторые приметы, связанные с курением, испытал на себе. После института перевелся в Иркутск и работал в организации, где часто рабочий день начинался с посыльного в магазин за бутылкой хорошей водки. Водка, особенно хорошая, была тогда в дефиците, хотя ассортимент спиртного в магазинах имелся достаточный. Были ликеры, коньяк азербайджанский «три звездочки», «Стрелецкая», называемая в народе «мужик с топором», пиво монгольское, что в советское время можно было посчитать изобилием. Это были семидесятые годы. Для молодежи, возможно, это уточнение мало что говорит, но в начале восьмидесятых, особенно с 85-го года, периода борьбы с пьянством, спиртное выдавалось по талонам, в диких очередях, порой с жертвами, потому что не все могли выдержать натиск толпы. Однако организация, в которую я попал, была контролирующей, поэтому во все времена для нее не было дефицита. Был конец апреля. В «клетушке» начальника, которого все звали Андреич, собрались мужички отметить наступающий первомайский праздник. Все чокаются, я отказываюсь. Уже месяц, как не курю, боюсь, что вновь начну. Все интересуются. Рассказываю, что с мочек ушей слезает кожа. Смотрят: действительно. Поговорка, что уши пухнут от отсутствия курева, оказывается, верна. Советуют закурить. Объясняю, что не могу, тогда не выдержу. «Тогда выпей сто грамм!». Поколебавшись, беру стакан: что ж, надо вместе отметить день труда. Выпил. Разумеется, с водкой, даже с такой, как «Посольская», пропало основное мужское качество - сила воли. Стали предлагать закурить, рука сама потянулась к сигаретам. Курил я обычно болгарские сигареты с фильтром: «Стюардессу» или «ТУ-134». Достаточно сделать одну затяжку, как пропадает выдержка, жизнь без курения становится невозможной. Уши, естественно, быстренько восстановились, но очередной этап прощания с куревом наступил не скоро.
Когда перешел на завод, то идея бросить курить оставалась еще живой. Это было двадцать лет назад. Напротив моего рабочего стола в лаборатории сидел мастер, мой тезка. Сейчас, кстати, два раза в день я обгоняю его: на работу он ходит пешком. Работает он в другом цехе. Так как курить бросить не так-то просто, я пошел на ухищрение: решил бросить курить свои, то есть перестал покупать табачные изделия. Толя, зная, что я «не курю», тем не менее, каждое утро предлагал мне закурить. Я не отказывался, но и не просил. Если предложит он или другой, почему бы не покурить? Меня всегда мучило не только негативное физическое воздействие от курения, но и психологическое. У нас почему-то всегда считалось и считается нормой подойти к другому человеку и попросить закурить. Никто не считал и не считает это попрошайничеством. Хотя этот же человек знает, что попросить кусок хлеба или денег означает признать себя нищим, обездоленным, немощным, то есть жалким человеком. Даже сегодня, видя, что человек пробегает мимо в спортивной форме, молодые люди обращаются ко мне с просьбой дать закурить. Но в те времена, двадцать пять лет назад, я не бегал, хотя на работу ходил пешком и предпочитал подвижный образ жизни. Иногда доходило до нонсенса: чуть ли не каждый второй просил курить. У меня всегда и во всем был расчет: во времени – на работу подходил пешком без одной минуты; в договоренности – исполнял в точности все обещанное и держал это в памяти, как главное; в делах – планировал так, чтобы они распределялись наиболее оптимально. Инженерная работа требовала аккуратности во всем. То же касалось и курения: на работу я брал ровно столько, сколько было мне необходимо. Однако «стрелки» - ударение на последней букве - те, кто «стреляет» сигареты -  лишали меня моей дозы наркотика. То, что курение обусловлено наркотической привязанностью, является секретом лишь для самого курильщика. Каждый или почти каждый курильщик уверен, что если он захочет, то сразу бросит. Главное, что на мне словно было «написано», что сигарета у меня найдется: я никогда не мог хитрить или говорить неправду в глаза. Однажды в моем детстве случилась характерная история: мама дала мне десять копеек, чтобы я купил домой «подушечек», называемых сейчас карамелью «популярной». От начальной школы до дома было километра два. Выйдя из магазина, находящегося неподалеку от школы, я держал кулечек в руке. Сейчас думаю: почему? Ведь можно было положить в портфель. Одноклассники и школьники по очереди просили у меня по одной конфетке. Отказать я не мог, но сам не съел ни одной. Оказавшись дома, протянул немятый кулек маме: она нашла в нем одну подушечку. То же самое касалось курения: отдать было проще, чем просить. Это можно назвать деликатностью, скромностью, можно бесхарактерностью, мягкотелостью – как кому нравится. Тем не менее, это является чертой характера. Есть такие люди, живущие только своим – чужого не надо, даже «плохо лежащего». Меня вечно беспокоили эти стрельбы курильщиков. Выход был один: стать некурящим. Но добрый парень Толя предлагал закурить без намека на ответный жест. Кстати, Толя сам бросил курить через десять лет после этого. Разумеется, такое не могло продолжаться вечно. Прошел месяц, когда я бросил покупать курево. Надо сказать, в выходные я не курил, так как некому было угощать. Был у меня курящий брат, но он, женившись, жил уже отдельно. Отец бросил курить после первого же инфаркта, хотя курил всю жизнь. Говорят, что инфаркт приводит к чувству страха за свою жизнь. Чувство самосохранения должно присутствовать в отце семейства, ведь от его жизни зависит судьба детей. Видимо, здравый смысл восторжествовал после замечания лечащего врача, но никакой ломки или беспокойства я не заметил в отце: бросил, и баста!  В одно замечательное рабочее утро я ответил тезке: «Все. Теперь мне стыдно, больше ни одной у тебя не возьму».
Три месяца прошло без табака. Исчез этот вечный зуд в руках, которым надо обязательно держать что-то типа сигареты, исчезла желтизна на пальцах, исчезли лишние мысли о том, что чего-то не хватает, а, главное, исчезла тяга к табаку. Но я был настороже, зная, что закурить можно даже через год. Работа у меня была напряженная: надо было перерабатывать много документов, создавать инструкции, стандарты предприятия, масса проблем находилась в голове, даже когда я засыпал в постели. Я думал, что от этого у меня мозг словно чем-то скован и периодически, волнами, находит ощущение мелкого покалывания. Но вот бросил курить – и перестал испытывать подобные всплески. Для себя я сделал вывод: курение приводит к спазму сосудов, капилляры сжимаются и, как следствие, питание мозга уменьшается. Говорят: хочешь жить, умей вертеться. Скажем иначе: хочешь жить, веди себя правильно. В молодости не замечаешь, к чему может привести отсутствие здорового образа жизни. В пожилом возрасте приходится возвращать то, что потерял многие годы назад, но не все можно вернуть. Как ответственный – по внутреннему ощущению – человек, я всегда имел при себе записную книжку, чтобы не потерять мысли, записать нужный номер телефона, инициалы человека и прочее. Однако в молодости имел идеальную память, запоминал практически все. И что же? Если сравнивать то время и сегодня, то памяти у меня сейчас нет. Я знаю, я уверен, что причина одна: злоупотребление алкоголем, курением, ночная работа – то есть неправильный образ жизни. Алкоголь – это наша русская беда. Сколько людей пострадало от наших традиций заливать все водкой, и я в их числе. Помню гуляния у старшей сестры, которая впоследствии сама стала на некоторое время секретарем общества борьбы за трезвость, а сейчас не только водку, но вообще алкоголь, мясо и многое другое исключила из рациона, и чувствует себя, как в молодости. Они собирались семьями с друзьями на все праздники, дни рождения, столы ломились не только от закусок, но и от выпивки. Весело проходили эти встречи. Однажды я задумался: веселье приходит от водки или от общего настроения? Как все русские люди, пили стаканами. Все наливают водку, а я незаметно наливаю себе воду, чокаюсь со всеми, пью, закусываю, продолжаю веселиться, и что же? Ощущаю в себе такое же веселье, хочется петь со всеми, танцевать, говорить глупости, свойственные застолью. Оказывается, не надо притуплять свои чувства водкой, а вернее, отуплять себя, хотя алкоголь внешне как раз растормаживает, снимает скованность, сдержанность, то есть то, что делает человека деликатным. Хотел, как лучше – получилось, как всегда. Мою хитрость заметили и заставили выпить стакан водки: не выделяйся, не будь умнее других, веселись, как все. К тому времени, зная, каков я на пьяную голову, я уже не расслаблялся после выпитых ста грамм, а закрепощался, поэтому даже психологически толку от водки для меня не было. Вред от употребления спиртного лучше всего оценивать утром на похмельную голову. Тогда начинаешь себя укорять, что не смог ограничиться двумя рюмками, а третья и была виновницей всего. Полбеды, если оказался утром в собственной постели в собственной квартире, а ведь нередко случается иначе. Говорят, что понемногу пить полезно, если это делать каждый день. Может быть, может быть, но мы-то люди русские: пьем по-русски и закусываем по-русски. Вспоминается один поход с Вовкой Ткачевым на студенческий вечер. В своей комнате Вовка разлил бутылку водки в два граненых стакана, каждый по двести пятьдесят грамм, если считать с ободком. Шевельнешь стакан, водка выльется, поэтому не чокались. Выпили. Вовка затянулся «чинариком», передал мне. В «чинарике» оставалось на одну затяжку. Закусив «рукавом», два друга пошли на дискотеку. После такой жизни можно ли говорить о какой-то памяти? Разве что: «memento mori», что на «мертвом» латинском языке значит: помни о смерти. О водке, пьянках-гулянках можно говорить бесконечно. Чего стоят только воспоминания о сплаве по Иркуту, горной реке, являющейся притоком Ангары! Водка «здоровецкая», на самом деле самогонка, аккуратно и надежно выгнанная самим мастером Здоровцом, была с собой у нас в огромном количестве. Если б бригада состояла из немцев, то вряд ли кто из них добрался с Тункинской долины, речки Быстрой, до конечного пункта – села Веденщины. Но это были русские парни, сибиряки, для которых водка сродни газировке: пройдет, холодненькая, по организму, взбодрит, заставит и побрататься, и песни спеть, и в футбол и в шахматы сыграть. Дружная была бригада, жаль было из нее уходить, но семье трудно стало переносить не только ночные смены, но и достаточно частые праздники бригады: дни рождения, выезды на природу, шашлыки или пиво после смены. А как они спорили! Спорить любили все. Однажды, когда  в ночную смену сказал мастеру, что дверь перехода закрыта, тот неожиданно заявил: «Спорим, открыта». К чему мне обманывать? Утром Здоровец поставил ящик пива, бригада была довольна. Петька-электрик, заводила споров, с громовым голосом, все пытался выиграть у меня пиво в «тысячу». Обычно это происходило в ночную смену, когда начальство спит. Карты у него были собственные, полностью истертые, изученные им досконально. Как он ни шельмовал, играл втроем против меня одного, нагло нарушал правила, установив для меня личные – ничего не помогало: его сторона всегда проигрывала. В итоге он остался должен литров шесть пива, которые, разумеется, мне «простил». Напоследок поспорил, что пробежит шестьдесят метров быстрее меня – на заводе назревала летняя спартакиада. Проиграл еще три литра – не пришел, явно струсил, не хотел быть осмеянным. Петька, Петька! Мне что пиво, что вода: пробегусь домой со смены – с потом выйдет. Любовь к пиву привела Петьку к закономерному итогу: на очередном профосмотре не прошел анализ мочи, пришлось просить помощи у товарища – свои почки не выдержали атаки пивом.  И смех, и грех. Как кто-то где-то сказал: «Нет такого здоровья, которого нельзя было бы одолеть алкоголем». Не только физическое, но и психологическое здоровье страдает от этого человеческого увлечения. Все чаяния, все думы, все мысли – о водке, даже порой у интеллигентных людей. Меня всегда поражало и удивляло в людях, что на следующий день после гуляния начинаются долгие разговоры взахлеб о пьяных происшествиях, встречах и потерях: может быть, от радости, что остались живы?
К счастью, человеческий организм до последнего момента не теряет регенерационных свойств, поэтому надежда на восстановление всегда есть. Если нет механических повреждений, то болезни наши связаны, в основном, с зашлакованностью организма. Такие болезни приобретаются постепенно, становятся хроническими и главное лекарство от них одно – здоровый образ жизни. Чтобы изменить свою жизнь, недостаточно однажды утром проснуться и сказать себе: мол, начинаю двигаться, бегать, купаться в проруби, есть только растительную пищу, всех прощать. Наши привычки диктуют нам: ешь мясо, спи до обеда, делай то, что тебе хочется. Привычка – вторая натура. Человек тем и отличается от животного, что может обосновать любую свою прихоть, любое свое желание. Если он не может обосновать, то говорит: «Я так хочу». Через три месяца моей жизни без табака был объявлен большой набор резервистов в армию. Это был пик конфронтации между СССР и Китаем, ведшим войну в Северном Вьетнаме. Китай решил подмять под себя Монголию, чего СССР не мог допустить. Было решено, кроме боевых частей, отправить в Монголию «партизанскую» дивизию, стоящую на колодках в Чистых Ключах. Стоял февраль 1979-го года. Когда пришла повестка, стало ясно, что степенной жизни пришел конец. И вот я  увидел технику, которую мне поручили: автомобиль «Урал» с крытым кузовом, полным оборудования, но еще стоящий на колодках. Интуитивно осознав положение,  в выездной торговой лавке тут же купил двадцать пачек ленинградского «Беломора». Понял, что предстояла нелегкая дорога. Ленинградский «Беломор» на то время считался лучшими папиросами, стоил он двадцать две копейки, а, например, сигареты «Прима» - всего десять. В таких путешествиях сигареты с фильтром не годятся. Водитель мне попался «аховый». Это был татарин восемнадцати лет, почти не говорящий по-русски, но имеющий русскую фамилию – Александров. Полгода назад его научили на курсах в военкомате крутить баранку, больше он в машине ничего не знал. Вначале он «посадил» аккумулятор, затем через двадцать километров мы встали на обочине рядом с такими же горемыками. Но у тех троих ребят действительно была неисправность: сломался карданный вал. Они пытались что-то наладить, однако их машине требовался капитальный ремонт. Им оставалось только  ждать эвакуатора, который, подбирая брошенную технику, шел последним. Мы переночевали рядом с ними. За это время парни подладили наш карбюратор, подзарядили аккумулятор. Утром мы отправились дальше. «Тещин язык» оказался для нашей машины непреодолимой преградой. Рядом буксовали даже в сцепке «бэтээры», а мы шлифовали, как по катку, у отвесного обрыва, откуда поднимались тоненькие сосенки. Необкатанный двигатель не выдержал перегрузки, перегрелся: водительская кабина заполнилась парами антифриза. Нашу машину вытащили на пологий участок. Хоть я и расписался за вверенную технику, у меня оставалось два пути: вернуться на базу или выполнить приказ и дойти до Монголии. В приказе не было сказано, как действовать, если выйдет из строя техника. Сборы в дорогу заняли всего три дня, и я даже не знал, что находилось в машине. Решил дилемму просто: сказал Александрову ждать ремонтников и отправляться назад,  сам же остановил попутную машину похожей комплектации, в которой оказался земляк Юра Поздняков, и сел к ним. Рядом не было людей, способных дать правильный совет: я выбрал свой путь - дальнюю дорогу.
Ремонтная машина роты, на которую я попал, была еще тяжелее, чем моя: весила семнадцать тонн. Зато кузов был утепленный, имелась печка типа «буржуйки». На одной из горок мы догнали машину с продуктами, выскочили из кузова и, добежав, скинули пару мешков сухарей. Это нам пригодилось впоследствии, так же, как и папиросы. Култук, Тункинская долина с острыми пиками Саян, Монды – таковы вехи нашего движения до границы. За это время наша компания освоилась в пути: где могли, доставали дрова, воду. Однако тяжелая машина постоянно отставала от своей роты, догоняя ее на привалах. В кузове мы были вдвоем с Юрой, двое были в кабине. Пристроившись на верстаке  у небольшого окошка, невзирая на тряску, я штудировал томик Евтушенко. Для такой дороги лучше стихов не подыщешь: ни слащавости, ни фальши. Монголия началась с погранпоста, от которого в обе стороны метров по сто протянулась «колючка», справа от поста она была примята тяжелой техникой, так, что дорога раздваивалась. Дальше граница была условная: без нейтральной полосы, без двух-трех рядов колючей проволоки с сигнализацией, как положено между двумя уважающими себя государствами. За границей начиналась пустыня. Раньше мама, провожая меня в путь, говорила: «У тебя сто дорог, я не смогу их знать, поэтому сообщай, где ты». Монголия являет собой мамину приговорку: путь один, а дорог – сто. Снега не было совсем, его выдувает на просторе ветром и солнцем. Так как мы двигались одни, приходилось выходить из машины и присматриваться к очертаниям на смерзшемся песке, по каким следам двигаться. Мимо нас проплывали назад белые пятна замерзших озерков, причудливые саксаулы, время от времени попадались табуны, казалось, диких лошадей или стада рогатого скота, погоняемые конными пастухами. Иногда мы останавливались наколоть льда для чая или поговорить с пастухами. На одном из привалов приземистая монгольская лошадь, встав на дыбы, чуть не отбила передними копытами голову пытливому партизану, пожелавшему потрогать ее за морду. Пастух, помахав пальцем, показал, что этого делать нельзя: нрав у «монголки» непредсказуем. Если попадали на свою дорогу, то иногда встречалась брошенная техника. Можно было смело продолжать здесь движение. У одной «бээмпэшки» - боевой машины пехоты – собрался весь состав: экипаж «машины боевой» и отделение десанта. Машут, чтобы остановились. В чем дело? Машина отказалась двигаться и ремонту в таких условиях не подлежала. Пришлось забрать одиннадцать человек десанта  с собой. Экипаж остался ждать ремонтников. Теперь в салоне стало шумно и весело. Эти парни действительно напоминали тех партизан, о которых сообщил «Голос Америки»: волосатые, небритые, пугающие своим видом местных жителей. Вероятно, партизаны должны были напугать китайских хунвейбинов. Если б мы добрались вовремя, так бы и случилось. Машина неожиданно остановилась, все вышли. Мы стояли у крутого, метров в сто, обрыва, протянувшегося на многие километры. Перед нами простиралась до самого горизонта ровная долина, слегка припорошенная снегом. Видимо, это был перепад с Тибетского плоскогорья на низменность. Пришлось проехать вдоль обрыва, чтобы найти спуск. Найденная дорога показала, что здесь прошло много техники: значит, мы на правильном пути. Через какое-то время дорога раздвоилась. Решили отправиться по правой. Подъехали к холму, на котором горделиво стоял олень. «Эх, автомат бы сюда», - вздохнул кто-то из десантников. Олень не шевелился, даже когда мы приблизились совсем близко. Пришлось идти к нему - это оказался памятник. Осталось фото на память, так как фотоаппарат был у меня, как всегда, с собой. Кто-то знал, что такой памятник стоит на дороге в Улан-Батор. Мы, понятное дело,  ошиблись, пришлось разворачиваться  и догонять левую дорогу. Стадо верблюдов на водопое: девушка-пастух вытаскивает из прятки лед, тающий на мартовском уже солнце. Флегматичные верблюды позволяют нам похлопать по себе,  тоже позируют перед фотокамерой. Сама девушка учится в Иркутске в техникуме, хорошо говорит по-русски, а сейчас таким образом отдыхает на каникулах. Возможно, учится заочно, но так нам объяснила. Продолжаем путь. Верблюдица с верблюжонком. Стучу по кабине: надо сделать фото. Подхожу поближе. Верблюдица со всей прыти гонится за мной. До машины метров пятьдесят. Приходится ставить рекорд по бегу на короткие дистанции. Только у машины верблюдица отстала от меня и вернулась к своему ребенку. Партизаны смеются: парочка оказалась дикой, а я этого не учел. Пустыня! У озера Хубсугул догоняем основную часть дивизии, расположившуюся вдоль дороги перед селением. В чем дело? Выяснилось, что накануне две машины попали под лед, восемь человек утонуло. Сейчас ищут обходную дорогу. Наутро отдали приказ идти по льду. Зная об опасности, вся команда высыпала на «сак», сварочный агрегат, и прицепное устройство, чтобы в случае провала не уйти в глубину с машиной. Дверь будки была открыта, в проем  двери выглядывали оставшиеся. Съезжая на лед, помахали стоявшим вдоль дороги и машущим нам  монгольским детям. Все селение собралось смотреть необычное зрелище: парад советской техники. Не только для монголов, но и для нас такое событие происходит раз в жизни. На льду быстрые «КАМАЗы» опережают нас. Мы идем одни. Техника рассредоточивается, чтобы не скапливаться в одном месте. Лед под нашими колесами идет валом, как кажется, в метр глубиной. Вдруг, в нескольких метрах левее машины лед раскололся и сзади нас образовался разлом более метра шириной и в несколько десятков метров длиной, а передняя часть трещины поползла, как змея, рядом с нами с такой же скоростью. Два «КАМАЗа», набрав скорость, свернули в сторону и перескочили разлом. Следовавший за ними «УАЗик» притормозил, но, по инерции, сполз по скользкому льду и, уткнувшись носом в чистую воду, встал вертикально, как свечка. Люди из него вылезли и, не зная, что предпринять, стояли рядом. На просторе дул свежий ветер, селение уменьшалось в размерах, явственнее становилась горная гряда, ограждавшая уходящий берег. Трещина продолжала двигаться рядом с нами, поэтому все были в напряжении, чтобы не потерять те мгновения, которые могут стоить жизни. Но лед, чем дальше от берега, становился крепче и толще. Теперь он проваливался не так глубоко и, наконец, трещина, шедшая параллельно с нами, свернула прямо от нас и сгинула. Все вздохнули с облегчением. Почувствовали, что продрогли, и залезли в будку, хотя дверь все-таки оставили открытой. Кое-где, на заснеженной части льда, виднелись следы шин, на зеркальной поверхности приходилось ориентироваться по редким вешкам: шесткам, вмороженным в лед и обложенным камнями. Берег виднелся еле различимой темной полоской. Хубсугул очень похож на Байкал: так же вытянут с юга на север, фауна и флора почти идентичны. Не знаю, есть ли в нем омуль, но хариуса в изобилии. Чаша Байкала более гориста, да и сам он стоит почти на полкилометра над уровнем океана. Хубсугул находится южнее и окружает его более пологая степная местность. Чтобы пересечь его поперек, нам пришлось потратить больше двух часов. Ближе  к берегу, ледяная дорога раздвоилась: одна шла прямо через залив, другая сворачивала вправо на берег. Именно прямая дорога  стала последней для наших земляков. В заливе монголы ставили сети, полыньи могли быть выдуты нерпой, как и на Байкале. Машину трясло в прибрежном леске на только что раскорчеванной дороге. Вдоль дороги лежали рядком трупы, накинутые плащ-палаткой. Один из них был председателем профкома кабельного завода. Кто бы знал, что когда-то именно на эту должность угожу и я, чтобы бороться, как решил коллектив,  с засильем новых русских и восстановить права уволенных работников. На тот момент, когда будут меня выбирать, несколько человек уже погибнет при переделе собственности, в том числе генеральный директор завода, но война шла в одностороннем порядке, потому что никто так и не узнал, кто отстреливает промышленников.  Но, поется в одной песне, «как видишь, живой я вернулся домой, в бак я вылил бутылочку джина». «Боевых» ста граммов в дороге нам не полагалось, поэтому помянуть погибших не удалось. Благо, что на привале ждал горячий обед, и еще выдали суточный паек. На пути следования оставалось много людей, отставших со своей техникой, поэтому отцы-командиры организовали облет трассы вертолетом. На одном из привалов, поднимая в воздух песок, приземлился вертолет. Здесь стояло несколько машин техники. Видя вертолет, к этому месту подоспели и мы. Распоряжался выдачей продовольствия некий высокий светловолосый старлей, не в «партизанской» форме. Наши парни возвратились, несолоно хлебавши: старший лейтенант им ответил, что не положено. Вертолет к тому времени улетел, в нем находился генерал-майор. Обратиться было не к кому. Вероятно, продовольствие скинули по количеству находившихся людей. Пришлось идти разбираться. Старший лейтенант в резкой форме заявил, что выдали строго на каждого человека. Пришлось сказать так: «Сейчас подсчитаем пайки: все, что останется, я забираю. Если нет, то я с тобой разберусь по-другому». Видя, что настырный лейтенант не отступит, тот распорядился отдать нашу долю – каждому суточный паек. Больше дать он мог, если б разговаривали по-товарищески, потому что, по моим прикидкам, выдано им было на неделю. Но я был доволен хотя бы таким поворотом дела, ведь несколько дней мы были на сухарях, кипятке и табаке. Можно было двигаться дальше. Редкие монгольские селения встречали нас толпами аборигенов, нередко встречи переходили в базар. Партизаны меняли свои безделушки на араку или архи  – монгольскую водку из кобыльего молока. Я просто отдал свои часы разговорчивому монголу – на память. И потом об этом не жалел: имя у него было мудреное, сейчас уж и не помню, но мы на время встречи подружились. Жаль, через несколько часов пришлось расставаться. В магазине мы встретили набор товаров, почти идентичный российскому, но главное, был ленинградский «Беломор». Что говорить: Монголия была для нас как шестнадцатая советская республика. Жило в ней миллион жителей и шесть миллионов овец. Встречались симпатичные монголки, которых выхватывал из толпы сразу глаз холостого парня. Местная простота, конечно, поражала. В одном селении стояли долго. У водонапорной башни набирали воду. Неподалеку я решил зайти в туалет. Само это деревянное строение, стоящее неподалеку от юрты, сбивалось экономно, поэтому продувалось всеми ветрами, так как щели были размером с доску. Забор, окружавший участок, тоже был набит через одну доску. Оказавшись в туалете, через минуту понял, что на меня смотрят. Повернувшись, увидел множество любопытных глаз, прильнувших к забору. Чувство неловкости или, возможно, ложной деликатности отсутствует в монгольских детях, к тому же мы свалились к ним как с Луны, им просто необходимо было удовлетворить свое любопытство -  так что глаза пришлось закрыть мне. В конечный пункт мы попали только к завершению маневров, опоздав на два дня. Как нам рассказали, шума было много. В «бой» вступили артиллерия, авиация, танки и прочее. Граница была проутюжена бомбами и снарядами в сопровождении грохота танков и самолетов. Китайцы, задумавшие пересечь монгольскую границу, а скопилось их не менее миллиона, в ужасе бежали, бросив на месте свое вооружение. Учения показали китайцам мощь советского оружия, а наша дивизия была все же «партизанской», что с нас было взять? Техника осталась на границе – для этого мы ее сюда и пригнали – для других, строевых,  частей. Жертвы были еще, об этом говорили разное, но достоверно известно, что застрелился майор-интендант. Вероятно, чередой ломающаяся техника привела к мысли, что он будет отвечать перед трибуналом, а, может быть, решил проверить, в порядке ли пистолет или сыграл в «русскую рулетку». Пока ожидали своего эшелона, повстречали в лагере множество знакомых лиц и даже близких друзей. Были призваны резервистами практически все работоспособные мужчины, поэтому завод, имеющий непрерывное производство, оказался под угрозой остановки. Однако металл выливался для советской Родины героическими усилиями коллектива – такое было время.
Делая отметку, военком сказал, что мне не  обязательно было отправляться в Монголию: приказ был доставить технику. Кто бы мне это сказал сразу! Через некоторое время написал в местную газету «Рассвет коммунизма» небольшую статью под названием «Найрамдал – дружба»: о встречах с монголами, об их детях, разговорах с ними, об их отношении к русским.  Заведующая отделом писем, Дина Федоровна, сказала мне по-свойски: «Не стоит, Толя, писать: «дивизия», «переброска техники», «учения», зачем? Это не принято у нас. Пиши: «оказался с экспедицией в Монголии», ведь у вас была экспедиция, просто своеобразная, не так ли?». Пришлось все-таки написать туманно, вроде бы нас ветром туда занесло, а вот и монголы тут как тут. Мои объяснения этой милой женщине были как стук гороха об стенку. В советской стране не «происходило» каких-либо катаклизмов, крушений, катастроф, в прессе все было приглажено так, что создавалось впечатление идеальной, счастливой жизни. Сейчас мы видим положительные моменты в этом: не было разброда в мыслях, разврата на телеэкранах, у молодежи были не только материальные, но и моральные стимулы для совершенствования. Но часто подобная цензура доходила до маразма: скрывала от самих себя естественные проблемы или вещи, которые и так всем понятны и известны. Видимо, «не было» и армии, жили в счастливом мирном будущем, одним словом, при коммунизме. Что бы мне, интересно, сказала настоящая советская женщина, редактирующая мою статью, если б в голову пришло написать и о монгольском туалете? В принципе, мне хотелось всего лишь рассказать о монголах, живущих достаточно примитивной жизнью, среди необъятных просторов пустынь и степей, со своими стадами и отарами, в суровых условиях, но приветливых и радушных людей. Поэтому я не стал сильно упорствовать насчет своего варианта. Встречал я и других доверчивых журналистов, но Дина Федоровна писала открыто и прямо, особенно на темы, касающиеся социалистической морали. Казалось, она знает твердо, как надо жить, какими надо быть всем советским людям. Однажды, когда мы разбирали мою статью на депутатские темы, это было  уже в раннее постсоветское время, я работал председателем комиссии по социальной защите в городском Совете депутатов, она пожаловалась, что председатель исполкома – «черная личность»: говорит одно – делает другое, на следующий день утверждает, что ничего не обещал. Я с улыбкой выслушал ее. «А помните, Дина Федоровна, - так я ответил, - год назад я сказал вам, что верить нашему мэру нельзя, поэтому я против него. Вы с жаром доказывали, что я неверно понимаю его, поддаюсь мнению других людей, а мэр искренне действует для населения города. Что я вам ответил, не помните? – «Пройдет время – и вы измените свое мнение». И вот теперь вы мне сказали это». Я искренне улыбнулся: мы были знакомы давно, а каких-либо двойных мыслей не держал за пазухой – что думал, то и говорил. Прошло пять лет, и в этой газете, выходившей уже под другим названием - «Городской вестник», я увидел статью, выделенную жирным шрифтом,  про некоего человека, который вроде бы хороший семьянин, трое детей, вроде бы прекрасный общественник, везде избирается, вроде бы неплохой нештатный корреспондент, пишет заметки на разные темы, а вот поладить со старушкой-соседкой не может: вечно она на него обижена, то одно не так, то другое… Прочитал раз, прочитал другой, сижу недоуменно в профкоме. Статья явно обо мне. Соседка клеветала в разные инстанции, в газету ее инсинуации поступали тоже, но разумный журналист никогда не отдаст в печать не проверенный материал, тем более, по поводу малограмотного и маловразумительного заявления. То, что Д.Ф. – эмоциональный человек, не знать я не мог, но считал, что меня, мои моральные принципы она должна знать, ведь знакомы мы были не много не мало двадцать лет. В любом случае, поинтересоваться моим мнением она была просто обязана, высказать его в статье, то есть соблюсти паритет. Так как фамилии она не указала, то, зная, что я непременно прочту ее статью, по неизвестной мне причине, она решила сделать мне безответный болевой укол в сердце. Так и случилось. Вениамин, мой заместитель, профсоюзный революционер, тоже возмутился, видя отсутствие лица на моей физиономии: «Иди в газету, пусть пишут опровержение». Если б такое допустили написать о нем, то он бы эту газету по судам затаскал. Понятно, что написано как бы расплывчато, в общем. Не знающий меня человек пропустит мимо: житейская ситуация. Но для меня, достаточно известного в городе человека, в тот момент находящегося на острие борьбы коллектива за справедливость, каждое неверное слово играло отрицательную роль, ложное обвинение могло опорочить профком и сыграть на руку нашим противникам. Из одиннадцати членов профкома семеро было настроено против меня, и почти все строили разные козни. Может показаться, что «рота не в ногу, один Иван в ногу» – однако, время для нашего предприятия было такое. Работодатель разлагал коллектив всевозможными средствами, и, прежде всего, ему нужно было уничтожить ненавистный профком. А как можно завлечь людей на свою сторону, имея материальные средства и возможности, можно догадаться. К счастью, я уже давно не курил, тогда бы моего здоровья не хватило на такую работу, но кофе в профкоме имел всегда. К тому времени я бегал на работу в спортивном костюме, как бы Веня, приходивший строго в костюме парадном, ни призывал меня быть солидным. Когда человек на виду, имеет известность, не стоит ему завидовать: не всегда ему бывает хорошо, особенно, если он честен. Пришлось ответить Д.Ф. стихами. «СОСЕДКА. Слышу я, моей соседки Днем и ночью за стеной Раздается смех веселый, Плачет голос молодой. Яков Полонский (эпиграф). Сумасшедшая старуха проживает за стеной, сколько лет совсем напрасно издеваясь надо мной. Запугала всех домашних: и детишек и котят, и никто из них, сердечных, спать у стенки не хотят. И назойливо, как муха, каждой ночью по стене эта чертова старуха выбивает «морзе» мне. Старика свела в могилу, разогнала всех родных, а теперь бузит, стращая малых деточек моих. Слишком уж тонка на ухо, не по нраву наш ей смех – и кричит, шумит старуха, проклиная сразу всех. Камнем стекла бьет в теплице, шваброй шмякнула в окно - и спокойна, как орлица, - сумасшедшей все равно. Каждый божий день старуха задает свои права. Да и ночью ей не спится – так и рыщет, как сова. А потом в стихах читаю, как везет другим порой: через стенку смех веселый, плач и голос молодой».
Не прошло и года после монгольского путешествия, как судьба распорядилась отправить меня на Дальний Восток. Накопилось множество проблем, которые я смог решить только вдали от места жительства. Решить – самым радикальным способом: уехать. Быть молодым, быть свободным в своих решениях – это здорово! Главное, что меня держало, это мама. Я у нее младший, а ей уже шестьдесят лет. Я ведь приехал сюда из Саратова ради мамы. Виной всем моим метаниям – моя проклятая честность. Кто воспитал во мне гипертрофированные качества характера – семья, школа или советская пропаганда – не знаю. Мне казалось, что я родился таким, словно в прошлой жизни был священником или проповедником. Я всегда сострадал другим, сочувствовал людским бедам, болезням, старался помочь им. Мне казалось, что я достаточно имею знаний, чтобы помогать людям, хотя бы советом. Это сейчас считаю, что каждый достоин своей участи, получает «по вере своей», как говорит товарищ по бегу, марафонец Геннадий Васильевич Сергиенко. Если хочешь быть здоров, то бойся докторов – почти, как в песне:  закаляйся, двигайся, не ленись, читай правильную литературу – и все у тебя получится. Ну, а знать все невозможно, причем, об одной и той же вещи можно иметь разные представления, разные взгляды – и все они будут верными. Например, наше здоровье, оздоровительные методики, которые могут быть абсолютно противоположными, неожиданными по сути, отчего и называемые парадоксальными. Например, гимнастика Стрельниковой. Как бы там ни было, сложилась ситуация, когда нужно было уехать. Я уже сменил одну работу, приобрел житейский опыт, мог попробовать пожить самостоятельно. Меня толкала тяга к неизвестному, хотелось побольше увидеть, походить по другим землям. Я жил в Карелии, на бывшей финской территории, на берегу Ладожского озера, крупнейшего в Европе, жил на Дону, на Волге, теперь – рядом с Байкалом, крупнейшим озером в мире. Душа требовала нового. Особенно я любил ездить в поездах, смотреть из окна на уходящие виды, встречаться с разными людьми, слушать их бесхитростные рассказы. В Иркутске зашел на биржу труда, которое тогда называлось бюро по трудоустройству населения. Можно ли записаться или что-то узнать о Норильском горно-металлургическом комбинате? Ответ был: нет. Ехать на север, не подкрепившись какой-либо гарантией, не хотелось. Принял решение: ехать на восток. Куда? Камчатка, Курилы, Сахалин – все прельщало, все было мечтой. Комсомольск-на-Амуре. Легендарный город, заложенный почти пятьдесят лет назад. Какие там были заводы, где можно было работать – меньше всего интересовало. Город большой – работа найдется. Не бродяжничать же хотел, а жить и работать с людьми, которых еще не знал. Непросто, даже холостому, свободному парню, взять и уехать. Жил с родителями, в этом городе были родственники, знакомые, друзья, интересная работа. И вдруг – такое решение. Сейчас я не знаю, сколько причин было: пять, как в современной песне, или больше? На работе внешне – все прекрасно. Старший инженер, секретарь комсомольской организации. Вдруг что-то назрело: сказал начальнику цеха, что не устраивает зарплата, нужно повысить в полтора раза – и ушел в отпуск. Это было немыслимо. По тем временам на государственном предприятии все было жестко регламентировано: фонд заработной платы, тарифы, ставки. То есть заранее мной была определена невыполнимость требования. Следовательно, решение было принято. До этого состоялся конфликт с начальником цеха, когда нужно было освободить комсомольцев по делам организации. Он не освободил работников. За полгода до этого случалось подобное. Разумеется, начальник был прав, тем более, есть такая «истина»: начальник всегда прав. Но я был молод и горяч: начальником был недоволен, хотя Эдуард Павлович Тененбаум попросту делал то, что необходимо. Разумеется, я видел, что он мог пойти навстречу, найти возможность – отсюда недовольство. Тогда, находясь в отпуске, можно было подать заявление об увольнении, решив вопрос, не отрабатывая положенного времени. Так я и сделал. На месте начальника не было. Возвращаясь, на углу центральной заводской лаборатории встречаю его с кладовщицей Любой, тоже комсомолкой, знающей все мои проблемы. «Так, вопрос твой решил, - весело говорит, здороваясь, Эдуард Павлович, - зарплату повысили, уже утвердили, как ты просил». На что я отрицательно машу головой и подаю начальнику листок с заявлением: « - Увольняюсь, Эдуард Павлович, уезжаю».
- Так я и думала, - восклицает Люба. – Я же вам сказала, что он в любом случае уволится.
Это одна сторона медали. Здесь же приходилось иногда с товарищами по работе распивать по-дружески спирт. Спирт в этом цехе был всегда – для работы. С предыдущей работы ушел, потому что со спиртным приходилось общаться так часто, что случались недопустимые происшествия. Это естественно. Рядом с пьяным человеком в городе обязательно окажутся подозрительные личности, пропадают вещи, под угрозой находится собственная жизнь. Как-то с сослуживцем Санькой попал в Ново-Ленино, он пригласил к себе в гости. В итоге пропал портфель с фотоаппаратом. Скорее всего, он и украл, потому что оставил у него дома. С начальником отдела Андреичем засиживались в его квартире до поздней ночи, - он был еще радиолюбитель, связывался с разными континентами, было, конечно, интересно, но тоже без рюмочки не обходилось, благо, мама у него готовила вкусно - иногда приходилось до утра добираться до дома: десять километров пешком. Иногда познакомишься в таком состоянии с попутчиком, на следующий день при встрече случается конфуз: незнакомый человек разговаривает, а ты не помнишь его. Особенно неприятно, когда этот человек – девушка, да еще приветливо машет тебе с другого конца автобуса, а ты оглядываешься: кому? С виду кажется, что человек вменяем, общителен, разговорчив, но спиртное в организме делает свою работу:  разрушает память. Приезжаю в командировку на Черемховский завод тяжелого машиностроения имени Карла Маркса. Начальник отдела ставит мензурку с водой на голубой огонек газовой горелки: «Чайку попьем». Во вторую мензурку наливает чистый спирт, достает огурчики. Спирт-ректификат, из пшеницы, качество высокое. Пьем, не разбавляя – главное, не дышать ртом, и огурчиком его, огурчиком! Перешел на другую работу: удобно, хожу пешком за полчаса – рядом, но и тут - те же человеческие взаимоотношения. Оно – понятно, не хочешь – не пей, но ведь у нас, взрослых, дружба начинается не с улыбки, но с бутылки. Надо сказать, на заводе поддерживали в узаконенном порядке физическую форму работников: проводили дни здоровья – выезжали на природу, каждый должен был выйти на лыжню десять раз за зиму. Комсомольцы, разумеется, выходили в первую очередь – и это было здорово! Как-то я пробежал километровую дистанцию на заводской спартакиаде. Это было ранним летом. До этого готовился: бегал ежедневно метров по пятьдесят в усадьбе. Удержался в основной группе, не хотел упасть в грязь лицом. Только кросс дал понимание, что физическая форма моя – ни к черту. К концу дистанции горло перехватило, горело, словно ободранное, во рту набиралась тягучая слюна. Я-то считал себя физически подвижным, да и молод был: двадцать семь лет. Курить еще не бросил, ну и опять же: попивал ее,  родимую! Есть анекдот с «бородой», когда дети спрашивают аксакала, сидящего задумчиво на скамье. – «Дедушка, как вы жизнь прожили, как вы сохранились? Тот отвечает: - Как вам сказать, детки, и пил я, и курил, и женщин не сторонился, в общем, пожил я хорошо. – А сколько вам лет, дедушка? – Тридцать семь».
В песне поется про пять причин. Первая причина, это – ты. А вторая – все твои мечты. Не знаю, какой по счету причиной были у меня Таня и Лариса. Вполне возможно, первой. Были в моих мыслях, которые уже запутались, что же я хочу на самом деле. Таня была здесь, Лариса – в Омске. С Ларисой уже подали заявление в загс, на талоны купили необходимое для торжества. Были мы с Ларисой и на Байкале,  на память о поездке остались только слайды. Иногда попадают они в руки, я поднесу их к свету: вот мы у обсерватории, вот ты – с букетом сирени, а вот твое лицо выглядывает из хвои. До свадьбы Лариса уехала к маме, потом что-то все расстроилось. Кто опишет страдания молодого человека? Гете здесь не было, написавшего про страдания Вертера. А вот с Таней получилось совсем глупо. Когда появилась Лариса, я взял и уничтожил фотопленку о поездке на базу отдыха. Что скажешь – однолюб! Что только не сделаешь в молодости. Кто-то делает решительные поступки – и не жалеет об этом. Память нельзя уничтожать, ведь мы не вечны – пусть другие увидят, какие мы были молодыми. Дважды  - за двадцать лет - Таня обращалась ко мне по поводу пленки – я не решился сказать правду до сих пор. Пусть считает, что потерялась пленка. Но вот стихи я писал всегда со студенческой скамьи, ценил их и выбросить никогда бы не смог.
Я ВНОВЬ УВИДЕЛ ТЕБЯ
«Когда, после долгой разлуки, я вновь увидел тебя с подружкой, красивую, молодую, веселую, прости: мое сердце не забилось сильнее, я улыбнулся и сказал: «Здравствуй!» - но поверь, я улыбнулся тебе, как хорошему другу, но не как человеку, которому сможешь отдать жизнь. Ты мне нравишься. Очень. Очень. Мне нравится в тебе все: твой прямой взгляд, твоя улыбка, твое лицо, волосы, глаза, походка – мне нравится в тебе все, вся ты. Но где-то далеко живет девушка – она не такая красивая, как ты, нет, и у нее совсем не голубые глаза, и голос ее не похож на воркованье голубки или звон колокольчика, как твой, и волосы у нее не такие шелковистые и светлые, как твои… Прости, я увидел в ней то, что нельзя увидеть глазами, я увидел ее душу: у нее очень красивая душа… Пролетят годы. Все пройдет. Пройдет с годами и красота: кожа сморщится, походка станет вялой, волосы поседеют, да и радостей станет меньше в жизни. Только останется молодой, веселой и жизнерадостной, такой же, какой была в начале пути, лишь душа, которую называли красивой. Ведь красивая душа не стареет.»
Таня и сейчас красива, у нее такие же правильные черты лица, иногда мы, встретившись, проходим мимо, кивнув друг другу: я с девчонками, она – с единственной дочерью. «Мы жили по-соседски, встречались просто так…» Ох, уж эти мне соседи!
Лариса познакомилась со мной в междугороднем автобусе. Заговорила со мной о каких-то пустяках – мы сидели рядом. Брат ее служил в соседней дивизии. Года полтора мы дружили. В родительском доме, где я жил,  всегда была детвора.
«ТЫ ДАЛЕКА. Ты далека, как наше лето, но память светлую храня, ты, вдруг нечаянно, там, где-то, быть может, вспомнишь про меня. Улыбкой грустной озарится твое прекрасное лицо… вот мы садимся на крыльцо, и снова близко наши лица. Мы помолчим. Еще играет беспечно рядом детвора. Им всем давно уж спать пора – да так Мухтарка славно лает! О чем-то с ним щебечет Света, и хлеб Алешка делит с ним.… И мы, обнявшись, помолчим. Когда вернется наше лето? Но если, голову склоня, уже в осеннее одета, ты вспомнишь это наше лето, то не забудешь про меня. И через месяц, год – кто знает? – не меньше моего любя, Мухтарка весело залает, встречая милую тебя».
Пятая причина тоже была. Жил я во времянке – в одной усадьбе с родителями. Фактически жили вместе. В любых общих делах окончательное слово было за папой – что касалось, например, хозяйства, огорода. Это правильно, так и должно быть. Основную, если не всю,  работу делал он: убирал, копался на огороде, занимался с парниками. У меня были свои думы и проблемы. Но родительская опека всегда отягощает – когда каждую мелочь, касающуюся сына, надо обсудить, осудить, подправить. Особенно мама держала меня, как казалось тогда, под своим контролем. «Не надо пить, сынок, это вредно. Не нравится мне она (девушка). Лучше сделать так». А ведь до сегодняшнего дня я одеваю рубашки, купленные мамой – редко их использую. Некоторые стали уже старомодными, но ведь и я не молод. Однажды мы ездили в Иркутск, купили в Торговом комплексе для меня шубу. Тогда были в моде синтетические. Дома обнаружилось, что она мне велика. Мама тут же собралась и поехала в Иркутск вновь. Это была не опека, а забота. Но хотелось свободы во всем.
Пять причин заставили меня отправиться куда глаза глядят. Романтика - тяга к новому, неведомому; желание изменить образ жизни (без спиртного и табака); конфликт с начальством на работе; мысль порвать с застоявшимися пристрастиями (девушки); возможно, менее острое, но все-таки  желание освободиться от родительской опеки.
Так я оказался в Комсомольске-на-Амуре. Ему еще не было пятидесяти лет со дня основания. Это был молодой, но достаточно большой город – около двухсот пятидесяти тысяч жителей. Прямо с вокзала отправился в бюро по трудоустройству населения – мне тут же предложили работать инженером-настройщиком на предприятии «Эра». На следующий день у меня была работа и место в общежитии. Вот он – советский образ жизни: хочешь работать – работай. Судостроительный завод, при котором находилось предприятие, выпускал атомные подводные лодки. Коллектив нашего участка составляли молодые люди до тридцати лет. Практически у всех – высшее образование, многие приехали из Томска, по направлению из радиотехнического института. Задача участка: настройка и отладка установленного на подлодку электронного оборудования. Это был комсомольско-молодежный коллектив – тогда было в моде присваивать подобные названия – не только по возрасту, но и по духу. Спортивные состязания, шахматы, общество книголюбов, здесь были семейные и холостые люди, у всех были разносторонние увлечения, многие зачастую одновременно находились в командировках, но всех объединяло общее дело и общие идеалы. Если вспоминать всех поименно, то в моей подсистеме  - акустики – начальником был Саня Азаров, любимой приговоркой которого была: «Вот такое я говно». Обычно не употребляемое слово, для него оно было как  «чур меня», предохраняющее от критики или недобрых взглядов. Пожалуй, это было самое низкое по культурности слово, которое можно было здесь услышать. В мужской компании работали две женщины: Люда Кубасова и Оля Качура. Однако культура общения, поведения  людей зависела от общего духовного уровня коллектива, а молодые симпатичные – молодость всегда красива! – женщины были как редкие цветы на весеннем лугу. В обеденный перерыв играли в настольный теннис, в шахматы, было всегда весело и душевно хорошо, даже на обязательных политинформациях. Когда коллективу присваивали звание «комсомольско-молодежный», мы написали письмо Алексею Маресьеву. Письмо писал я, затем все одобрили. Знаменитый летчик, прототип главного героя «Повести о настоящем человеке» Мересьева, в настоящее время жил в Москве. На войну он ушел из Комсомольска, где жил с самого основания. Пришел ответ, в котором он дал согласие, чтобы участок носил его имя. Иногда жалеешь о прошлом…
Экология. Выйдешь на природу – оказываешься на свалке: бытовые и промышленные отходы, просто мусор от гуляк.
Бегу по улице. Приостанавливается шикарная блестящая иномарка, медленно опускается стекло, загорелая чистенькая с гладким личиком молодая женщина выкидывает фантик. О! Это уже какие-то сверхлюди – мы для них словно муравьи: копошимся в грязи, в отбросах, а они витают, не замечая нас. Для них все вокруг – мусорка. Только суперкоттедж с бассейном и охраной – их вотчина, приобретенная на ворованные у нас же деньги. Совесть, честь, мораль, стыд – это пустые слова для таких нуворишей. Они – «хозяева» жизни в новой России. Они себя ощущают хозяевами этой планеты. Были такие и раньше, но их не было заметно: все-таки воспитание моральных качеств пронизывало нашу жизнь. Но стоило сломать уклад жизни, как поперли из пряток «грибы» перестройки.
Мы имеем множество таких примеров, когда вся наша территория становится для кого-то свалкой или, как мы называем, мусоркой, пепельницей, плевательницей. При всем при том, что людей, занятых благоустройством, унижают мизерной зарплатой, города и селения, поля и леса превращаются в одно большое отхожее место. Что же нам делать? Уехать туда, где уважают себя, своих соседей, свой дом, город, страну, где подчиняются закону, где в людях с детства заложено чувство собственного достоинства, или же остаться, чтобы попытаться сделать что-либо самим и своим наивным примером воздействовать на современных российских варваров и вандалов? Не знаю.
Вот так. Если кто знает, я человек добросовестный. Вспомнил о вещице, пошел на веранду. Все перерыл, но пепельницы не нашел. От пепельницы осталось одно воспоминание.