Поражаюсь особенностям человеческой памяти. Летопись прошлой твоей жизни пролежала на ее «полках» невостребованной два-три десятка лет, иногда и более. Но вот какое-то посланное свыше движение души обратило тебя к этим давним событиям, и все, казалось, забытое, возникает с фотографической точностью, во всех деталях и мелочах, и кажется, что ты вновь там, в далеком прошлом.
1.
Есть города, которые, как первая любовь, никогда не забываются. Одесса конца шестидесятых...
Нет, я не бредил этим городом, не зачитывался его историей. Разумеется, что-то знал о нем, и не более того. Все произошло неожиданно: две мои статьи, опубликованные в отраслевом журнале, привлекли внимание энергичного одессита Александра Н., и он весной 1966 года «рванул» на Урал договариваться о научно-техническом сотрудничестве. Александр появился в нашем исследовательском институте нежданно-негаданно — без письма или телеграммы. В комнату вошел симпатичный брюнет среднего роста с тонкими чертами лица и карими, чуть навыкате, веселыми глазами. На его задорном чубчике уже пробилась серебристая прядь.
Представившись, одессит хрипловатым голосом изложил цель приезда: он работает в лаборатории при железной дороге, и его заинтересовала возможность использования описанных в статьях преобразователей для питания светофоров.
Не пугайтесь, читатель. Я не собираюсь углубляться в технические вопросы. Здесь они только для пояснения ситуации и стыковки. Цель моего повествования — сугубо личные впечатления об Одессе и одесситах.
Сговорились мы быстро (о, бескорыстное время!): я пообещал сделать необходимые расчеты и оказать инициативным южанам консультационную помощь, а Сашка (мне так удобней его называть) должен был в каждом письме выдавать по одному одесскому анекдоту. Кроме того, он подарил мне привезенную моряками из какого-нибудь Гонконга колоду карт для игры в покер. Вся фишка в том, что на картах были изображены, мягко выражаясь, неодетые женщины — редкость большая в то «целомудренное» время. Ударили по рукам. Одесситы должны были создать по моим схемам и расчетам макетный образец преобразователя и вызвать меня к себе для проведения его испытаний.
Наступил сентябрь, холодный и слякотный. Урал начал зябнуть. В редкие погожие деньки лужайки серебрились от утренних заморозков.
А тут вызов с благословенного юга: приезжай, посмотришь, что у нас получилось. И вот я качу на поезде через Москву, Киев, Жмеринку к «самому синему морю», постепенно отогреваясь.
Поезд прибыл в Одессу теплым, по-южному темным вечером. Встречающий меня Сашка объявил: «Поживешь на Молдаванке, в квартире моего приятеля Женьки. Слышал что-нибудь о Мишке Япончике?»
Что-то слышал. С детства знал строчки из песни «...Но и Молдаванка и Пересыпь обожают Костю - моряка». Это потом я узнал, что Мишка Япончик по жизни назывался Моисей Вольфович Винницкий. Он повоевал даже за советскую власть, она его потом и расстреляла. Япончик был прототипом Бени Крика в «Одесских рассказах» Бабеля, которые мне нравятся своим колоритным одесским языком.
Вот навскидку один пример из рассказа «Король»:
«...Тогда во двор в одних кальсонах выбежал Эйхбаум и спросил:
— Что с этого будет, Беня?
— Если у меня не будет денег — у вас не будет коров, мосье Эйхбаум. Это дважды два.
— Зайди в помещение, Беня».
Это «зайди в помещение» ласкает слух своей необычностью. Чтобы так писать, надо родиться на Молдаванке.
«Не путай Бебеля с Бабелем, а кобеля с кабелем», — шутил Сашка.
Это я все узнал потом, а пока в густонаселенной квартирке Жени мне были предоставлены диван и постельное белье. И хотя за тонкой перегородкой стонали и смеялись молодожены, я заснул крепким сном счастливого человека, убежденный, что в Одессе меня ждет много интересного.
2.
Я не ошибся. В свободное от работы время Сашка стал моим гидом. Начали с Дерибасовской. Осматриваем достопримечательности, поравнялись с плотной группой мужчин, о чем-то яростно спорящих и жестикулирующих. «Футбольные болельщики», — понял я. Сашка нырнул в толпу, и уже из самой гущи слышен его хрипловатый авторитетный голос. Накричавшись, он вновь возник передо мной, возбужденный, с блестящими глазами: «Ну, как я их?»
Идем дальше. В парке имени Тараса Шевченко афиша: «Кубок СССР по футболу. “Черноморец”, Одесса — “Уралмаш”, Свердловск. 1/8 финала».
«Давай пойдем, — предложил Сашка, — посмотрим, как «Черноморец» порвет ваш «Уралмаш». Ну, хорошо, пойдем. И вот мы на стадионе. Болельщиков негусто. Это сейчас, говорят, на трибунах установлены индивидуальные пластиковые сиденья, а тогда были сплошные деревянные скамьи, покрашенные серой краской и пропеченные южным солнцем.
До начала матча Сашка, большой знаток одесского футбола, рассказал коротко историю стадиона. Футбол в Одессе, по его словам, «был всегда». Здесь, в парке, который тогда назывался Александровским, еще гимназист Юрий Олеша забивал красивые голы. Позднее он писал: «Да, в Одессе играли в футбол в то время, когда ваш папа играл в преферанс. И я играл за форварда. Старостин, скажите ему!» Здесь, на футбольном поле, состоялось знакомство Олеши с юными Валентином Катаевым и Эдуардом Багрицким.
Объявили составы команд. Валерий Лобановский. Известное имя. Уже тогда он был знаменит на всю страну как виртуозный исполнитель угловых. В тот день мне довелось вживую видеть это действо. Лобановский ставил мяч на отметку и отходил от него метров на двадцать. На трибунах слышалось: «Валера пошел в сторону моря купаться». Разбег, удар, и мяч часто влетал по хитрой траектории в ближний или дальний угол ворот под восторженный рев трибун.
Пишу эти строки и думаю: ах, если бы не наша всегдашняя расхлябанность, если бы не обманчивое ощущение бесконечности жизни и второстепенности происходящего сейчас! Если бы знать! Тогда бы я с особым вниманием запоминал каждое движение этого плотного рыжеватого парня — классного футболиста и будущего великого футбольного тренера. Под его руководством киевское «Динамо» становилось восьмикратным чемпионом СССР и пятикратным победителем первенства Украины, шесть раз выигрывало Кубок СССР, дважды — Кубок обладателей кубков, а в 1975 году — Суперкубок Европы. Да и сборная СССР под его началом достигала больших высот: серебряный призер чемпионата Европы 1988 года, бронзовый медалист Олимпийских игр в 1976-ом. И всю эту титаническую работу проделал не заморский, а наш, отечественный тренер. Если бы знать...
А в тот день Сашка вдруг приподнялся и заорал во все горло: «Мужики! Здесь сидит один болельщик “Уралмаша”!»
Несколько сот любопытных физиономий обернулись в нашу сторону.
Один из «мужиков», сидевший чуть ниже, увидел мое смущение, сплюнул подсолнуховую шелуху в ладошку и спокойно сказал: «Не бойся. Мы не фанаты. Бить не будем».
Бить было не за что. «Уралмаш» проиграл, а «Черноморец» в тот год добрался в розыгрыше Кубка СССР до почетного полуфинала.
3.
В Одессе, как в особом мире, сильно отличающемся своим укладом от российских городов, все для меня было необычно.
Я с интересом прислушивался в троллейбусе к одесскому говору с его фирменными приколами: «а я знаю?», «я вас умоляю», «перестаньте этих глупостей», «таки да», «и що случилось среди здесь» и др.
А Привоз? Тот старый, запашистый, не очень ухоженный Привоз, полный всякой степной и морской всячины? Но и среди этого изобилия было нечто, что одесситы советовали непременно попробовать в рыбных рядах: малосольная скумбрия — сравнительно небольшие жирные рыбки с пикантным запахом чуть-чуть подпорченного продукта.
И было в диковинку наблюдать, как пожилая дама несет домой с Привоза живую курицу — это ж будет настоящий бульон, не то, что из какой-то синей нетоптаной магазинной птички. Мне пояснили: Одесса «живет с базара».
Привокзальный ресторан — место особенно притягательное для нас, железнодорожников. Постройка еще сталинской эпохи: с высоченным расписным потолком, большими окнами. Море света и воздуха, столы на четыре персоны под белыми скатертями, темпераментные официантки в униформе. Одна из них, подслушав, что гость с Урала, внимательно на меня посмотрела и изрекла: «Надо же, оказывается, и на Урале люди живут!»
За давностью лет не помню кулинарные изыски. В памяти осталось, что здесь можно было недорого выпить и закусить борщом и битками по-одесски.
Дерибасовская — слово и место, святые для одессита. Это символ города, его бренд, как Невский для Петербурга. Понимаю. Но на меня, как на гостя, гораздо большее впечатление произвел Приморский бульвар с Потемкинской лестницей и Воронцовской колоннадой — великолепный архитектурный комплекс, украшенный рядами столетних платанов и каштанов.
На Соборной площади Саша подвел меня к памятнику графу Воронцову. На памятнике надпись:
«Полумилорд, полукупец,
Полумудрец, полуневежда,
Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным, наконец».
Признаюсь, в то время эта надпись никакого протеста у меня не вызывала, ибо еще в школе эпиграмма гениального поэта была прочно вбита в наши мозги. Все казалось правильным и естественным: царский вельможа получил по заслугам от вольнолюбивого стихотворца. Так мы были воспитаны.
Но прошли годы, появились многочисленные публикации о жизни и деятельности генерал-губернатора М.С. Воронцова, и пришло понимание, что эпиграмма «столь же резкая, сколь и несправедливая».
Многим стали известны поистине выдающиеся заслуги графа Воронцова в развитии Одессы и всего Юга Российской империи. Не стану перечислять эти заслуги, они широко освещены в печати, отмечу только, что историческая справедливость была восстановлена.
Благодарные одесситы в постсоветские времена заново отстроили взорванный в 1936 году Свято-Преображенский собор, торжественно перезахоронили в нем останки графа и его супруги, с памятника сняли текст эпиграммы и восстановили первозданную надпись: «Светлейшему князю Михаилу Семеновичу Воронцову благодарные соотечественники. 1863 г.».
Бывает, и гении совершают ошибки, и даже чаще, чем обычные люди.
4.
Особую атмосферу города, его ауру, создают не только архитектура, но и люди, живущие в нем. Поэтому, когда Саша предложил познакомить меня с его «родичами», я охотно согласился.
В то время он жил вместе с родителями и младшим братом в доме на улице Свердлова, в небольшой двухкомнатной квартире, расположенной на первом этаже, с окнами, обращенными в тенистый дворик.
Поздоровавшись с присутствующими, я огляделся. Обстановка более чем скромная: у окна большой обеденный стол, у стены напротив — платяной шкаф, слева и справа — два дивана. Во второй комнате меньшего размера была видна большая двуспальная кровать.
Отец — высокий, худощавый старик с ершиком седых волос, очень разговорчивый. Мать — невысокая, молчаливая, чуть сутуловатая женщина с тонкими чертами лица. «Саша походит на маму», — отметил я.
Брат, примерно моего возраста, то ли художник, то ли артист, словом, человек искусства, снисходительно улыбался, глядя на нас с Сашкой, технарей.
— Ви знаете, как я ухаживал за своей будущей женой? — начал травить отец, видимо, свою любимую байку. — Думаете, я покупал цветы? Нет, ви не знаете. Било голодное время. Я покупал кухру, клал ее в пакэт и шел к своей возлюбленной. Мы съедали кухру, а потом начинали целоваться.
«Будущая жена» с укоризной посмотрела на деда (стариками и старушками мне тогда казались все люди старше пятидесяти лет), но, ничего не сказав, продолжала накрывать на стол.
— Ви пробовали сольтисон? — обратился вновь ко мне отец с вопросом. — Що? Не пробовали? Я вас угощу сейчас таким сольтисоном — это цимес.
Мое знание одесского языка было в ту пору никаким. Такие слова, как «сольтисон», «цимес», «гефилте фиш», «хабар», «цырлы» — азбучные для Одессы, не употреблялись в наших северных краях.
Сольтисон мне понравился. Оказалось, что это мелко порубленное мясо, приправленное специями, завернутое в вареную свиную кожу, выдержанное под прессом около двенадцати часов и затем охлажденное в холодильнике.
А цимес — старинное еврейское национальное блюдо, которое готовится из моркови и других овощей. Подается в качестве десерта на всех праздничных обедах.
Вот так потихоньку я обучался одесскому языку. Уяснил, между прочим, что слова «вафельница» и «вафлюшница» означают далеко не одно и то же.
Разговор о языке напомнил мне незатейливую песенку, которую частенько напевал Сашка хрипловатым голосом, как будто взбадривая себя:
«Никто минэ нэ любит так, как я,
Никто не приголубит так, как я,
Никто минэ нэ врэжет так, как я,
Милая, хорошая моя».
Прилипчивая такая песенка. Прошло много лет с той поры, а я нет-нет да и ловлю себя на том, что, повторяя Сашкины интонации, тихо напеваю: «Никто минэ нэ любит так, как я...» Нет, пожалуй, что-то есть в этой песенке.
5.
Дела наши совместные двигались вперед, но не так быстро, как хотелось бы. Предварительные договоренности переросли в официальную научно-исследовательскую работу, которую предстояло выполнить в обязательном порядке.
Июль 1967 года. Я вновь в Одессе.
«На дворе стоит эпоха»: недавно закончился очередной арабо-израильский конфликт — молниеносная шестидневная война. Прогуливаемся в свободное время с Сашей по дорожкам Приморского парка, фотографируемся у памятника Неизвестному матросу. На скамье сидят трое молодых мужчин рабочего вида. Один из них показывает пальцем на Сашку:
— Вот он тоже рад победе израильтян.
Сашка отреагировал мгновенно:
— А ты за арабов, да? Так докажи это! Отдай для начала им свою зарплату!
Парень не ожидал такого оборота и растерянно заморгал глазами.
Скажу откровенно: меня не сильно волновали эти события. Я жил совсем в другом измерении. Так уж складывалась моя жизнь, что самое значимое в ней происходило в дни мировых катаклизмов. В карибский кризис я с женой и маленьким сыном переезжал из ветхого домишки с удобствами во дворе в новую однокомнатную квартиру. Было не до кризиса. Отслеживал его лишь боковым зрением да кожей ощущал временами, что мир висит на волоске. Но побеждал всесокрушающий оптимизм молодости и вера, что все образуется.
Вот и в июле 1967-го, в период обострения международной напряженности, пришло из Высшей аттестационной комиссии приятное известие о присвоении ученой степени кандидата технических наук. Мне всего двадцать семь, впереди целая жизнь и интересная работа.
— Может и у меня получится, — не очень уверенно произнес Саша.
Он познакомил нас со своей девушкой Розой — очаровательной брюнеткой, хорошо воспитанной умницей.
Поселили меня в этот раз у родителей Розы. Гостеприимные хозяева приглашали к завтраку с неизменной селедочкой, хозяин предлагал вкрадчивым голосом: «Не хотите ли водочки?», на что я отвечал: «Что вы, рюмка утром — день потерян». А дни в Одессе действительно не хотелось терять.
Расширилась география моего знакомства с этим замечательным городом: с Сашей мы провели выходной день в Аркадии, а затем я самостоятельно осваивал Каролино-Бугаз и Ланжерон, где знакомился с соседями по пляжу и вел с ними обстоятельные беседы «за жизнь».
6.
Последняя встреча с Одессой состоялась летом 1968 года, когда с женой и семилетним сыном мы предприняли путешествие по маршруту Москва — Одесса — Сочи с отдыхом на кавказском побережье.
В этот раз удалось ознакомиться с двумя, пожалуй, главными одесскими достопримечательностями — оперным театром и знаменитым одесским толчком.
С театром особенно повезло. Он стоял, словно с иголочки: в 1967 году впервые после постройки (1887 год) была завершена его полная реставрация как снаружи, так и внутри. В интерьерах были восстановлены в первоначальном виде художественные и лепные украшения, скульптура, заново нанесена позолота, реконструировано оборудование сцены, обновлены полы, двери, мебель.
Одесситы считают свой оперный театр вторым в Европе после венского. Наверное, справедливо: ведь и архитекторы этих двух театров одни и те же — Фердинанд Фельнер и Герман Гельмер.
В тот вечер на сцене шла опера Пуччини «Тоска». Действо и Марио Каварадосси с брюшком не впечатляли. Но зато в антракте мы не теряли времени: рассматривали роскошное внутреннее убранство театра, фотографировались. Сохранилась фотография моей молоденькой жены в памятном летнем платьице на лестнице рядом с немыслимым по красоте и сложности канделябром в виде танцующей нимфы.
Одесский толчок... Сколько о нем написано и сказано! Но все равно, если вы немного романтик, то, обращаясь к этой достопримечательности, надо снять шляпу и поклониться ей, как явлению в некотором роде уникальному. Позднее, в 70—80-е годы впечатление от этой барахолки было разбавлено появлением многочисленных аналогов во всех крупных городах Советского Союза. А тогда, в шестидесятые годы, одесский толчок был, пожалуй, единственным в своем роде. Эту уникальность ему придавали портовый колорит Одессы, разнообразие товаров, привозимых моряками со всего света, активность одесских цеховиков, поставлявших на рынок свою продукцию, и, наконец, изобретательность местного жулья, одухотворяющая товарно-денежные отношения и рождавшая легенды. Нам рассказывали, что на толчке вам могут втюрить за полную цену лишь одну штанину от джинсов, выкрасть деньги, одурачить и т.п. Слава Богу, все обошлось.
В те годы был уже брошен в массы лозунг «Даешь химизацию всей страны!». Призыв был, а продукции химического производства не было. Зато она перла из-за границы, и покупали мы на толчке заморские диковины: итальянские болоньевые плащи и белые нейлоновые рубашки.
Плащ покорял своей практичностью: при необходимости его можно было сложить и упрятать в небольшую сумочку на ремешке. А рубашки, хоть и стреляли в темноте электрическими искрами всех цветов радуги, зато легко стирались и не требовали глажения. Помню, как в поезде Одесса — Москва мой сосед по купе, красавец, капитан третьего ранга, выстирал свою нейлоновую рубашку в умывальнике, повесил ее на плечики и в Москве выглядел не хуже Алена Делона.
"Гость, как рыба, на третий день теряет свежесть", - говорят в Одессе. Саша с Розой устроили нам шикарный прощальный ужин с фаршированными баклажанами (по-одесски синенькими) и проводили до морского порта, поразившего своим безлюдьем. У причала, кроме нашего круизного теплохода «Молдавия», стоял только печальной памяти лайнер «Адмирал Нахимов» с большой пробоиной в корпусе выше ватерлинии — видимо, результат неудачной швартовки.
К исходу вторых суток плавания показались огни Сочи. На рейде стоял красавец белый теплоход. На одном борту было написано «Россия», на другом — «Михаил Светлов». Корабль был ярко освещен, на нем звучала музыка. Шли съемки знаменитой комедии Гайдая «Бриллиантовая рука».
7.
Совместную работу мы с Александром завершили достойно: провели успешные испытания опытного образца преобразователя, разработали конструкторскую документацию, в 1970 году написали в соавторстве брошюру. Путь Александру для работы над диссертацией был открыт. Но не сложилось, и я не склонен обвинять в этом какие-то темные силы. Просто невероятно трудно было в те времена человеку от сохи пробиться в ученые. За успешной защитой диссертации стояли ощутимые материальные блага и значительное повышение социального статуса, поэтому требования были жесткими. Теперь проще: можно купить диплом кандидата любых наук в подземном переходе.
С завершением работы наши контакты с Александром стали сокращаться.
Иногда я звонил ему и спрашивал:
— Саша, как дела?
— Нормально, — отвечал он. — Нас е**т, но мы только крепче делаемся.
А через некоторое время я узнал, что он с семьей переселился в Израиль. Видимо, это произошло в 1972—1973 годах, когда волна эмиграции из СССР достигла апогея.
Жив ли сейчас Сашка? Не знаю. Но в любом случае хочу поблагодарить его за то, что ввел меня в особый мир, имя которому — Одесса.
Апрель 2009 г.