Паша Бройгес появился как плод неспешной, а потому спелой любви в семье своих собственных родителей. Уже в момент зачатия, в навсегда теперь канувшем 1954 году, он получил от них почти все, что они могли ему дать: характер агнца, педантичность, небольшие, но вполне достаточные для получения диплома инженера способности. Весь этот немудрящий скарб был преумножен соответствующим воспитанием. Паша рос послушным, скромным мальчиком. Опыт первых уличных столкновений научил его умело приспосабливаться практически к любой обстановке, делаться незаметным на фоне лесов, полей, пустырей и новостроек. В сочетании с постоянным прослушиванием домашних бесед родителей о несности внешней жизни это придало лицу Паши непреходящее выражение скорби.
С этим выражением мальчик рос и мужал. Первый серьезный шаг Паша должен был сделать в семнадцать лет, когда незаметно пришла пора экзаменов на аттестат зрелости, которые, кстати, Паша выдержал вполне успешно лишь с минимальной поддержкой родителей. А ведь выбор, стоявший после выпускного бала был непрост: служба в армии или учеба в институте.
В пользу армии говорило проснувшееся в юноше желание выйти из-под родительской опеки, испытать себя в условиях взрослой, пусть суровой, но настоящей, без родительской страховки жизни. Однако, и учеба в институте тоже имела свои плюсы: во-первых, учеба за десять школьных лет стала не просто привычкой, но более того - образом жизни, во-вторых, Паша был воспитан таким образом, что высшее образование представлялось непременным атрибутом счастливого будущего, в-третьих, институт давал освобождение от службы в армии, по крайней мере, в ее рядовом составе. Армия все же при всех уже перечисленных достоинствах внушала страх.
Поразмыслив некоторое время, Паша сделал выбор в пользу института. Родители согласились с выбором сына. На семейном совете было решено, что мальчик будет поступать на машиностроительный факультет Политехнического института, что было вполне в традициях семьи.
Вступительные экзамены были сданы хотя и без блеска, но достаточно успешно. Так Павел стал студентом.
В институте Паша учился, как подобает. Он регулярно посещал лекции, семинарские занятия и лабораторные работы. Да иначе в Политехническом и нельзя было. Это вам не Университет, где по слухам процветали вольности, доходящие до анархических проявлений, а порою дело доходило там и вовсе до разнузданного свободомыслия. Нет, в Политехе посещаемость и случайные высказывания тщательно фиксировались специально подобранными для этого людьми, которые исправно выполняли свой гражданский и служебный долг, и чуть что - бах, пожалуйте, приказ на отчисление. Был даже такой случай, когда студент мехмата Университета зашел навестить своих школьных однокашников на химфак Политеха и, будучи изрядно развращен мехматовскими нравами, подстрекал своих приятелей сыграть в карты прямо на лекции по математике. Те не смогли долго противиться соблазну, и игра состоялась. Лектор, пожилая дама, заметила непорядок на галерке и сделала молодым людям замечание. Тогда развратный мехматовец и вовсе распоясался: он стал внимательно слушать лекцию. Более того, заметив ряд неточностей, он не преминул сообщить лектору о них! После лекции преподаватель попросила молодого человека задержаться, записала его данные и поставила отрока в известность, что будет писать рапорт ректору. И ведь действительно, не поленилась, написала. Ректор отреагировал, как и подобает, стремительно. Через два дня приказ об отчислении студента Аркадия Ганко (факультет неорганической химии, первый курс, группа 49-б) был вывешен на доске объявлений. Хорошо еще, что такого студента никогда в Политехе не числилось, а то ведь и впрямь человек мог пострадать.
Но все это не о юном Бройгесе. С детства он приобрел особое свойство не попадать в неприятные и даже просто сомнительные истории. Жизненный путь нашего героя был окутан некой эманацией, которая оберегала его от всевозможных невзгод, а в случае особой необходимости делала Пашу практически невидимым. С теми, кто был рядом, могло произойти все что угодно, но Паша оставался всегда вне ситуации, довольствуясь ролью стороннего наблюдателя, слушателя, непротокольного свидетеля.
Так, например, однажды по случаю встречи то ли обычного, то ли Старого Нового года, Паша принимал участие в веселой студенческой вечеринке в студенческом общежитии. Всякое веселье подобного рода, как известно, сопровождается обилием не столько высококачественной еды, сколько низкопробных напитков, которые по неопытности некоторые студенты потребляют не только неумеренно - это было бы еще полбеды!, - но и вперемежку, не делая различия между портвейном, пивом и водкой. Такое небрежение элементарной культурой общения с алкоголем приводит порой к печальным последствиям. Вот так и один из Пашиных приятелей, назовем его для определенности, конечно же, Вовочкой, взращенный в семье городских непьющих интеллигентов, недоучел коварства Зеленого змия и принял дозу, несовместимую с контролем не только над собственным рассудком, но и над физиологией, следствием чего было самопроизвольное исторжение всего съеденного и выпитого из организма. Последним порывом угасающего сознания студент был брошен к окну, успел его распахнуть и, издавая нечеловеческие стоны, минут пять извергал из себя всю накопившуюся усталость.
Так как Паше с детства была свойственна повышенная эмпатия, то есть понимание другого человека путем эмоционального вчувствования в его переживания, то на лице его застыло выражение ужаса и сострадания, что привело организм Паши в состояние полнейшего вытрезвления. И, надо сказать, как нельзя вовремя, потому, что буквально через несколько минут после описываемого эпизода, дверь комнаты распахнулась и на пороге вырисовалась фигура участкового милиционера.
Было в этой фигуре нечто необычное, что смутило не только Пашу, но и всю компанию. Дело было даже не в сжатых кулаках и выпученных глазах. Нет, дело было в чем-то другом. Присмотревшись, Паша понял. Фуражка, погон, да и вся правая пола шинели квартального были расцвечены дурно пахнущей - запах почти сразу же заполнил комнату - субстанцией. С высокой степенью вероятности можно было предположить, что это было исторгнутое Володей. Видимо, квартальный, выполняя свой служебный долг, обходил общежитие по периметру и угодил под массу, освобожденную неопытным студентом из желудка.
- Кто?... Где он?! - страшно выпучив глаза, выдавил из себя милиционер.
И здесь Паша впервые в своей жизни стал свидетелем явления необычного, подобрать которому рациональное, строго научное объяснение не представляется возможным. Другими словами, на его глазах свершилось чудо. Обмякшее, практически бесчувственное еще мгновение тому тело Володи вдруг обрело упругость, контуры его прорисовались ясно и четко, лицо обрело осмысленность и даже оттенок некоторой раздумчивости. И тело это неожиданно твердым и абсолютно трезвым голосом произнесло:
- А вы, собственно, по какому поводу, сержант? Может быть, мы можем вам чем-то помочь?
Милиционер, видимо, предполагал услышать что-то другое, от неожиданности он замер и в возникшей тишине отчетливо метрономом звучала капель. Это оттаивала сосулька, образовавшаяся на портупее - вечер был морозен.
Тогда Володя застенчиво улыбнулся и все тем же подчеркнуто трезвым голосом добавил:
- А то посидите с нами. Все-таки праздник.
Сержант прорычал что-то нечленораздельное, рванул на себе ворот и выскочил из комнаты. Должно быть, он вынужден был отклонить любезное предложение, поскольку находился на службе.
Володино же тело в ту же секунду обмякло, силы покинули его, и студент забылся тяжелым сном. На следующий день он ничего не помнил, а когда ему рассказывали о его свершениях, он отказывался верить, и даже сейчас, по прошествии многих лет, считает весь этот рассказ не более чем дружеским розыгрышем.
Мелькали сессии, колхозы, стройотряды, дружеские вечеринки, и как-то незаметно время студенчества подошло к концу. Паша с удивлением заметил, что работа над дипломом показалась ему не так тяжелой и трудной, как интересной и оттого волнительной. Может быть, впервые в жизни ему и в самом деле было интересен сам процесс работы и потому небезразлично то, как оценят ее старшие коллеги.
За диплом Павел получил отлично, но скомканность процедуры защиты, выражение неизбывной скуки на лицах членов комиссии омрачили радость завершения учебы.
Паша получил распределение на один из многочисленных заводов города. Завод этот по меркам того времени был вполне типичным, его нельзя было назвать маленьким, но не был он и гигантом. Трудилось на нем пару тысяч человек, продукция выпускалась исключительно мирная, никакого прямого отношения к оборонке завод почти не имел. Зато на заводе был свой ОКБ, то есть Отдельное Конструкторское Бюро, которое занималось разработкой продукции, выпускаемой заводом. Паша надеялся попасть именно в этот отдел, и, когда он узнал в Отделе кадров, что ему предстоит работать не в ОКБ, а совсем даже в ОГТ (Отдел Главного Технолога), то даже расстроился. Но не все оказалось так плохо. И в ОГТ тоже, оказывается, существует конструкторское бюро.
Паша стоял перед тучным, абсолютно лысым, с насупленными бровями мужчиной в возрасте за пятьдесят, который, сморщив один глаз, рассматривал его сквозь сизую завесу дымящейся беломорины.
- Значит, молодой специалист?
- Да. - Паша смущенно пожал плечами.
- Ну, ничего, все мы когда-то начинали, - улыбнулся, было, мужчина, но тут же нахмурился и добавил:
- А теперь заканчиваем. Ладно, садитесь. Меня зовут Трегубов Евгений Васильевич, зам начальника бюро. Работать будете в основном со мной. А вас-то как величать?
-Бройгес Паша.
- Паша остался в институте, а в заводе принято к инженерам по имени отчеству, знаете ли. Надо уважать в себе инженера.
- Павел Борисович.
- Это другое дело. Так что, Павел Борисович, знакомы вы с конструированием оснастки?
- Да, в общем знаком. Еще курсовую писал.
- Ну вот и прекрасно. Для начала поработаете с универсальной, а потом поглядим, чему вас там, в институтах обучили.
Когда Павел Борисович получил первое задание, он сперва испугался, потом успокоился, сделал все, как учили, а под конец, когда шеф, просматривая чертежи, загадочно хмыкнул и поставил свою подпись, испытал новое, доселе неведомое чувство, которое, как Павел понял несколько позже, и было счастьем.
А дальше пошло-поехало. Задания становились все сложнее, степень самостоятельности возрастала, и однажды Трегубов вызвал Лейтеса к себе и долго смотрел на него сквозь клубы сиреневого дыма от папиросы, которую Евгений Васильевич непрестанно гонял из одного угла рта в другой, от чего по его лысой голове перекатывались желваки, что делало его особенно похожим на поэта Маяковского.
- Значит так, Пал Борисыч, хватит тебе универсалку утюжить, оставим это дамам. Пора тебе переходить на спецоснастку.
Душа Паши от ликования возопила. Спецоснастка - это, конечно еще не работа в ОГК, но все же... В их бюро спецоснастка доверялась далеко не каждому, считалось, что эта работа на порядок сложнее.
В голове кружились ландыши, Первого мая букет. На радостях он пригласил Лиду, однокурсницу по институту, к которой он давно уже испытывал симпатию, и похоже было - так ему казалось - что симпатия эта была взаимной, в ресторан отметить свой первый успех. Коньяк, лимоны, мороженое сделали Павла необычайно смелым. Он не только проводил Лиду до общежития, но и остался ночевать у нее, что и привело молодых людей к обоюдной потере девственности.
Только на утро Павел понял, что натворил. Нет, нет, дело было не в произошедшем между ним и Лидой этой ночью. Павел так долго думал о близости с женщиной, представлял себе как это произойдет, что случившаяся близость, с одной стороны, сняла напряжение, которое копилось в его зрелом мужском организме не один уже год, а, с другой стороны, принесла некоторое разочарование - молодой человек ожидал чего-то восторженного, а было немного неловко, натужно, а в начале и вовсе немного больно, что явилось для молодого человека абсолютной неожиданностью. Он ведь ожидал только приятных ощущений и острого наслаждения. Но как бы там ни было, Паша ликовал - свершилось! И даже небольшое огорчение, которое Павел испытал от того, что его взгляд на Лиду за эту ночь почти не изменился, не могло испортить настроение. В конце концов, она как была подругой студенческих лет, так таковой и осталась. Правда, ее утренняя ласковость вызывала скорее раздражение, чем ответную нежность, и Паша с трудом подавил желание отстраниться от ее - теперь он точно знал это - податливого и покорного тела. Но и это не замутило ликования, которое Павел испытывал от факта перехода в новое качество. Чувство его было эгоистично, оно не нуждалось в соучастии. Это был его и только его праздник!
И вдруг что-то как ударило его изнутри. Только сейчас он вспомнил, что ничего не сказал дома, а, значит, мать обзвонила уже все больницы, морги и кладбища! Всем друзьям была обеспечена бессонная ночь. Что поделать, для матери Павел был вовсе не двадцатидвухлетним мужчиной, а, по-прежнему, несмышленым мальчиком, которому на каждом шагу угрожали многочисленные опасности в виде хулиганов, падших женщин и быстро едущих автомобилей.
Скандал был жутчайший. Павел, с детства бывший образцовым сыном, попробовал, было, возражать, но от этого становилось только хуже. В конце концов, инстинкт сыновней покорности взял вверх, и Павел понял, как низко он пал; ему действительно стало стыдно, ночь любви, казавшаяся еще недавно лучшим, что было в его жизни, представлялась теперь чем-то невероятно пошлым и бесстыдным; мягкий вкус коньяка обратился в приманку на пути к алкоголизму, американские сигареты, купленные из-под полы у портье, были первым шагом к незаконным валютным операциям, а впоследствии и к распродаже Родины оптом и в розницу...
Успокоился Паша только на работе, когда минули эти проклятые выходные, и когда он смог снова погрузиться в увлекательнейший мир самоцентрирующихся цанговых кулачков, кантователей одно- и двухстоечные и т.д и т.п. Это вам не универсалка, здесь думать надо! Хотя, если разобраться, тоже не бог весть что. Вот если бы ему доверили делать копировально-делительную оснастку для каких-нибудь сложных (эх, посложней бы!) профилей... Но пока это оставалось несбыточной мечтой Паши. Такие вещи доверялись только зубрам, которых в их отделе водилось двое: Николай Конович Куц и Лидия Яковлевна Вольшанская.
Бройгес так увлекся новыми задачами, что гораздо чаще ему снились копиры сложных кривых и направляющие втулки кондукторов, чем женские прелести Лиды и еще нескольких подруг, которыми Павел не столько из-за потребности, сколько потому, что так было принято, обзавелся в командировках.
Однажды ему даже приснилось, что Евгением Васильевичем ему поручено особо важное поручение: разработать оснастку для массового производства металлокопий Лидиной груди. Паша стал возмущаться, мол, зачем, Лидина грудь далека от эталона, но Евгений Васильевич насупился и ударил кулаком по столу, что случалось с ним крайне редко: "Это приказ". И уже тише добавил: "Ты пойми, Паша, Так надо". И Паша начал творить. Сейчас он не помнил те решения, которые он нашел в том сне, но он помнил, что они вызывали восторг. Еше он помнил, что во сне им владело два чувства: восторг профессионала и ярость мужчины. "Так вот оно что! Эта чахлая грудь нужна многим! Счастье народное немыслимо без этой родинки на левой груди (как, кстати, поизящней обеспечить выточку этой детали? А что если попробовать...), или вот эти симметричные жилки (ага, симметрия - это хорошо, потому что легко задать координаты относительно соска, а теперь все просто...). Но тут зазвенел будильник, почти готовый копир разбился в дребезги.
Прошло года полтора, прежде чем настал день... Утром его вызвал Евгений Васильевич и, погоняв для начала папироску из одного конца рта в другой, проворковал:
- Ну, как дела, Пал Борисович?
- Да вроде все нормально.
- Нормально - это хорошо. Тут, понимаешь ли, вот какое дело. Лидия Яковлевна приболела, Николай Конович в отпуске, а тут, как на зло, надо срочно сработать одну копировально-делительную приспособу.
Евгений Васильевич сощурил правый глаз, как будто прицеливался, и выпустил облако дыма в направлении молодого конструктора.
Сердце Павла учащенно забилось. Неужели сейчас свершится то, о чем он так долго мечтал?
- Как думаешь, справишься?
Не узнавая собственного голоса, Паша ответил:
- Справлюсь. Точно справлюсь.
И было все это уже не во сне.
Паша справился. Трудно было начать, но потом он вработался, все стало получаться почти само собой, а то, как ему удачно и даже, можно сказать, изящно, удалось решить проблему направляющих втулок, вообще привело Пашу в восторг. Даже суровый Евгений Васильевич буркнул что-то вроде: "Молодца".
С этого момента статус Павла Борисовича заметно повысился. И дело не только в том, что он получил первую категорию, но гораздо важнее, что коллеги по отделу стали относиться к нему с явно возросшим уважением.
Так прошло лет пять. Жизнь Паши устоялась. На работе несмотря на молодость он пользовался уважением, дома ему удалось добиться негласного соглашения с родителями, согласно которому его периодические отлучки уже не воспринимались как трагедия, если о них было оповещено заранее. Все шло хорошо, как никогда. Но, как часто бывает, именно когда хорошо и возникает в душе некоторое томление, жжение, желание неясное, неоформившееся. Внешне это проявляется в раздражительности, казалось бы беспричинных вспышках.
Естественно, что душевная неуравновешенность Павла не осталось незамеченным его близкими. Следует сказать, что в семье Бройгесов несмотря на то, что Бройгес-старший был весьма известным человеком в определенных кругах, а мать работала более формально, скорее для времяпрепровождения, чем для дела или хотя бы зарабатывания денег, именно она главенствовала дома. Ее слово, а порой и просто взгляд, воспринимались остальными членами семьи, как приговор окончательный и, обжалованию если и подлежащий, то не сейчас, а когда-нибудь в другой раз, попозже.
Жизнь в семье родителей состояла из условностей и ограничений, что имело свои достоинства и недостатки, а потому воспринималась Павлом с известного рода мазохистским наслаждением. Да, здесь невозможно было рассказать сколь-нибудь фривольный анекдот, поговорить о чем-нибудь выходящим за пределы формального, но зато вполне допускались тихие, вполголоса и под шум струи из-под крана, разговоры о странных людях, называемых не очень понятным словом диссиденты, а то и вовсе можно было послушать "Голоса". Каждое такое прослушивание придавало Павлу значимость в собственных глазах. После очередного сообщения по "Дойче велле" - почему-то именно эта западная станция слышалась наиболее отчетливо - Паша чувствовал себя приобщенным к большому миру, стены кухни растворялись в волнах мирового эфира. Париж, Рим, Нью-Йорк, Берлин совмещались в сердце юноши, звали к себе, манили необычными, до головокружения смелыми суждениями о самых привычных вещах.
Обо всем услышанном Паша мог спокойно, разумеется, под водопроводную струю, разговаривать с родителями. Но даже с ближайшими друзьями он был приучен ни о чем подобном не говорить. Потому, в обществе Павел слыл молчуном. Это, кстати, делало его весьма пригодным для дружеских контактов, поскольку умение Павла молчать воспринималось, как умение слушать и понимать, что располагало собеседника к исповеди. Пашина душа вмещала в себе десятки и десятки чужих тайн, пороков, полупреступлений и альковных историй.
Еще одним несомненным достоинством жизни с родителями было то, что с ними было приятно поговорить о работе. Всем известно, что семьи инженеров, учителей и врачей живут своими производственными интересами. Они и дома постоянно говорят о коллегах, учениках, больных, о всех пересудах и сплетнях, об успехах и неудачах "своих" и "чужих". Так уж получается, что в любом коллективе, даже в условиях однопартийной системы, неминуемо возникают фракции. Причем эти неформальные объединения не всегда сплачиваются вокруг какого-нибудь иделогического принципа. Чаще цементирующей основой является личная симпатия, общие непроизводственные интересы, полувлюбленность, влечение, любовь. Именно по этим чувственным перевалам и лежит водораздел между "своими" и "чужими". Так вот, Пашины родители, в особенности мама, всегда с интересом выслушивали рассказы сына на производственные темы, и, что было Паше особенно приятно, всегда принимали его сторону в спорах с известными родителям только по Пашиным рассказам персонажами.
Однако, если производственная деятельность и взгляды Паши на общественно-политическую ситуацию родителями одобрялись, то вот личная жизнь... С тех пор, как Павлу исполнилось двадцать пять, мать начала беспокоиться: мальчику пора жениться, а он ведет какую-то неупорядоченную, а если называть вещи своими именами, то развратную жизнь. Когда же она заметила, что сын стал нервозен, ее тревога только усилилась, теперь она не только чувствовала, она почти знала, что у Паши что-то не так. Ее пылкое воображение рисовало ужасные картины, ей представлялось, что Паша влип в скверную историю, связался с уголовниками, заболел дурной болезнью, проиграл ее, мать, в карты, посещает подпольные дома терпимости, а может быть, и вовсе стал гомосексуалистом.
Выход был только один: надо было срочно женить мальчика. Как водится в таких случаях, родители начали в срочном порядке искать невесту. Павел обратил внимание на то, что резко увеличилось число светских приемов, в которых он вынужден был принимать участие. Откуда-то из небытия возникали дальние родственники, соученики отца, подруги матери и, что любопытно, все эти знакомые имели дочерей призывного возраста.
Павел не без интереса наблюдал за разворачивающимися вокруг него маневрами, а в двух случаях даже воспользовался девицами, которые были любезно представлены ему родителями. Одна из них оказалась надоевшей себе девственницей, поспешившей с Пашиной помощью избавиться от этого недостатка в первый же подходящий для этого вечер. Паша запомнил две вещи: во-первых, ее молчаливость и скованную покорность вначале и, во-вторых, фразу, которой барышня завершила свидание: "Как это все неприятно. Уйди, мне всегда будет стыдно видеть тебя". Вторая же девица, напротив, оказалась столь многоопытной, что Павел понял, что это человек не его масштаба и через некоторое время их отношения сами собой сошли на нет.
Конечно же, Павел понимал цель нехитрых родительских маневров, но женитьба никак не входила в его планы. Более того, он панически боялся обзавестись женой. Кошмар, который не раз преследовал его, состоял в том, что он видел себя женатым; а дальше обязательно происходило что-нибудь неприятное, например, жена вяжет носки и заставляет его сидеть рядом и смотреть какой-то дурацкий фильм; Паша пробует возразить, но женушка поднимает голову, и тут он с ужасом видит, что это не жена, а мать, точнее женщина с телом жены и лицом матери, Гарпия эта заходится диким смехом. Обычно в этот момент Паша просыпался в поту и отправлялся курить на балкон. Или такой сюжет: Паша смотрит по телевизору футбольный матч "Динамо" Киев - "Спартак", но вдруг в комнату вбегает радостная жена с каким-то свертком на руках, она весела, смеется, разворачивает сверток, а там - мальчик. Карапуз пускает слюни, таращит глаза на Пашу, жена сюсюкает, делает малышу козу и, чтобы Паша не отвлекался, становится между ним и телевизором, а потом снова лицо жены превращается в лицо матери и вопит: "Мы будем его холить и лелеять, а потом женим его, женим его, женим его..." И вновь пробуждение в поту, и скорее на балкон, к сигарете.
Откуда было знать Пашиным родителям, людям далеким от психологии и вообще от гуманитарного знания, что это был обычный кризис тридцати, усугубленный целым букетов невротических комплексов, связанный с личностной самоидентификацией?
Однажды случилось так, что Паше довелось поехать в командировку в один из поволжских городов вместе с заместителем главного инженера завода Львом Викторовичем, которого подчиненные за строгость нрава за глаза величали не иначе, как Львом Тигровичем. Как всякий суровый, но справедливый человек, Лев Викторович был кумиром молодежи.
В командировке Паша впервые близко наблюдал корифея в деле. И корифей не разочаровал. Был он в решениях смел, порой неожиданен, в разговорах блистал остроумием и эрудицией, причем, что для старшего поколения было редкостью, не только технической.
Паша, так он чувствовал, нравился Льву Викторовичу. Он постоянно ощущал на себе испытывающий взгляд с прищуром, а пару раз, когда Павел должен был на совещаниях высказаться по возникшим неожиданно вопросам, Тигрович, удовлетворенно кивал головой. Развязка наступила, когда они уже летели домой.
- Послушайте, Павел Борисович, вам не кажется, что вы засиделись в ОГТ. Как вы смотрите на то, чтобы перейти к нам, в группу перспективного планирования?
Сердце Павла екнула. Не желает ли он? Да он давно просто мечтает об этом. Вся эта оснастка, даже именуемая нестандартной, уже года два, как набила ему оскомину, хотелось чего-то нового, свежего. "Но как же Евгений Васильевич?" - вдруг подумал Павел. "Он ведь выдвигал меня, надеялся, что я буду работать..."
- Кстати, - продолжил Лев Тигрович, - мне рекомендовал к вам присмотреться Евгений Васильевич. Он считает, что и для вас и для дела будет лучше, если вы перейдете к нам.
Это была совсем другая жизнь. Библиотека, работа с иностранной литературой, поездки в головной институт, знаменитый ЭНИМС, обсуждение концепции - это вам не оснастку лепить. Куда только девалась хандра? Паша чувствовал необыкновенный душевный подъем, он не мог думать ни о чем, кроме работы.
Друзья недоумевали: Паша, который всегда славился аккуратностью и пунктуальностью, стал пропускать их знаковые встречи, опаздывал на дни рождения, перестал ходить на футбол. Женщины напротив, влюблялись в Пашу по уши. Еще бы: солидный, подтянутый мужчина, излучающий уверенность. Он появлялся неожиданно, говорил мало, вел себя ласково, но властно, на вопросы чаще не отвечал, а если и отвечал, то односложно, только улыбался, и с этой же загадочной улыбкой исчезал. На него нельзя было не сердиться, но не любить его было уже просто невозможно. Даже мать смирилась с Пашиной самостоятельностью. Ее попытки найти Паше невесту не были уже столь настойчивыми. Лишь изредка, глядя, как он, возвратясь усталый с работы, ужинает, вздыхала: "Тяжело же тебе одному. Устаешь, а я ведь тоже не вечная". Паша обнимал ее и говаривал: "Вечная, ты у нас вечная. Кому я усталый, кроме тебя, нужен".
Так они и жили год за годом. Мелькали дни и ночи, недели, месяцы, будни чередовались с выходными, проходили тягучие отпуска, наполненные бессмысленностью, им на смену приходили счастливые дни, когда надо было идти на работу, получать новые задания, искать и находить решения. Казалось, этой круговерти жизни не будет конца, все было прочно, незыблемо.
Но сказал мудрый Соломон: "Все пройдет", и, как всегда, был прав.
Перестройка, гласность, антиалкогольная кампания грянули бурно и неожиданно. Вначале, первые несколько лет, даже было интересно. Но потом - тогда казалось, что вдруг, без всякой видимой причины, в одночасье все рухнуло. Вся огромная империя, подобно атому урана, спонтанно распалась на пятнадцать осколков, развалилась без единого выстрела.
Один из парадоксов этого радиоактивного распада страны заключался в том, что эмиграция, которая ранее отождествлялась почти с откровенным предательством (чтобы не сказать со шпионажем!), стала уделом всех. После тяжелой и продолжительной болезни, причины которой многим так и остались непонятными, великая страна СССР прекратила свое существование. Миллионы людей, ее населявших, вдруг оказались не подданными могучей сверхдержавы, а гражданами хорошо, если Литвы, Латвии, Эстонии, России или хотя бы Украины с Белоруссией, а то ведь и вовсе Киргизии, Таджикистана, Молдавии. Конечно, значительную часть бывших граждан СССР это обрадовало, в основном по идейным соображениям, но вскоре даже для многих из них призрак свободы обернулся полнейшим экономическим крахом и поражением в элементарных правах человека.
Как человек логический и последовательный Павел не мог не радоваться распаду империи, о котором так много, как о чем-то сказочно сладком, но несбыточном грезили в аналитических обзорах "Голоса". "А вот и не грезили, а точно рассчитали", - с уважением подумал однажды Павел.
Однако идеи идеями. А жить становилось все сложнее. Завод все реже получал заказы, паша все реже получал зарплату, да и то, что получал, нельзя было считать деньгами, достаточными для жизни. Впрочем, вскоре необходимость считать зарплату и вовсе отпала, так как ее перестали платить. Нет, Пашу не уволили, но сказали, что ходить или не ходить на работу - это теперь его личное дело, поскольку заказов нет, платить нечего, и дирекция не считает себя вправе обязывать работающих на заводе ежедневно посещать место службы. Но никто никого не увольняет, поэтому, как только положение изменится к лучшему...
Итак, Бройгес оказался на улице безо всяких средств к существованию. К тому же тяжело заболел отец, некоторое время вообще было не понятно, выживет он или нет, но положение стабилизировалось. Отец получил инвалидность, и его пенсия была основным источником существования семьи.
Павел, как мог, пытался зарабатывать. Некоторый, более или менее стабильный доход приносило обслуживание студентов: изготовление курсовых и дипломных позволяло решить проблему пропитания, но не сигарет или транспорта. Как и все интеллигентные люди, Павел пытался спекулировать компьютерами. Ему даже удалось поспособствовать продаже двух или трех. Деньги, которые он получил за эти операции, показались ему огромными. Но у торговли компьютерами было два недостатка. Первый заключался в том, что удавалось продать один-два компьютера в год, а во-вторых, Паша испытывал почти первобытный ужас перед этими механизмами. Он не понимал, да и не хотел понять принципы их работы. Произносить с убедительностью при клиенте непонятные ему самому слова было стыдно. Поэтому Бройгес не занимался этим бизнесом на постоянной основе.
На постоянной основе он попробовал заниматься мелкой торговлей на базаре. Но уже на второй день его стояния с колготами, носками и бижутерией в руках, на него вышли две женщины, работавшие с ним еще в ОГТ. Паша готов был провалиться сквозь землю от того же чувства жгучего стыда. Для себя он решил: все, на базар больше ни ногой, лучше пропустить обед-другой, но переживать каждый день срам, встречая знакомых по заводу, институту? Нет уж, увольте.
Но что же делать? Как свести концы с концами? И тогда стало ясно: выхода нет, надо ехать. Но куда? В Америку, конечно, неплохо, но туда сложно попасть, да и почему-то не хочется. В Германию не пускала память. Может быть, там и неплохо "кормят", но ведь действительно, "не хлебом единым". Получается, только Израиль. "И это правильно, потому что евреи должны жить в Иерусалиме," - сказала мама, и не прошло и полгода, как вся семья Бройгес оказалась посреди Земли Обетованной с тем немногим, что удалось вывести с собой.
Земля Обетованная поразила отсутствием архитектурных памятников, жарой, теснотой и суетностью. Но самым удивительным при этом было то, что все проблемы решались. Хуже или лучше, но решались.
Проще всего оказалось родителям. Они, как и положено, собственно, пенсионерам, получали небольшую, но вполне достаточную для нормальной жизни пенсию.
Паше было сложнее. Оказалось, для получения приличной работы надо было прилично знать иврит. Несколько неожиданно выяснилось, что иврит совсем не похож на русский. Дело не только в том, что пишут здесь справа налево. В конце концов, в Англии, Австралии и Японии тоже ездят по левой стороне, и ничего, живут неплохо. В иврите все обстоит гораздо сложнее. Например, некоторые буквы там вообще не пишутся, но читаются. Но и это не самое сложное! Гораздо хуже, что другие буквы в одних случаях читаются так, а в других совсем иначе. Вот буквы "бет" и "вет" пишутся одинаково, и разобраться, когда следует произносить звук "б", а когда "в", не представляется возможным. Впрочем выяснилось, что и это обстоятельство предприимчивый ум может употреблять с пользой для себя.
Так случилось, что Павел уезжал в Израиль в одно время с Толиком Рябиновым. Толик вообще-то по профессии был очень неплохой дизайнер, но в смутные времена перестройки стал сначала просто бизнесменом, а чуть позже, когда Империя рухнула, сменил профессию на профессионального украинца, то есть стал заниматься бизнесом не просто так, а под крышей некоего Национального фонда имени какого-то имени, при одном упоминании которого национально настроенные предприниматели и чиновники вытягивались по стройке смирно и любые контракты подписывали, как Декларацию независимости. И хотя украинская кровь в жилы Рябинова могла попасть только при переливании, он стал яростным сторонником независимости, в знак чего оформил себе прическу с намеком на оселедец, а в гостиной вывесил рушничок. Однако через некоторое время он то ли украл и не поделился, то ли не украл, а обещал, и стало ему невмоготу, потому что те, которым он в результате этого бизнеса остался должен, смирно не становились, хотя военная жилка в них явно просматривалась. Во всяком случае, говорили они мало, юмор понимали только черный, а устным счетом владели в пределах первого десятка, потому что деньги считали чемоданами, а несмотря на весь размах, больше десяти чемоданов им никто не приносил.
В общем, Толику пришлось не столько репатриироваться, сколько ретироваться. Он в срочном порядке купил справку о еврействе деда и прибыл на ПМЖ в Израиль. На работу он устроился сразу, хороший дизайнер он и в Африке дизайнер. Помогло ему то, что английский - спасибо родителям за репетиторов и спецшколу - знал с детства, а фирма, в которой он устроился, работала в основном с иностранными клиентами.
И все же Толик ощущал некий дискомфорт.
"Да, профессионально со мной общаются, но смотрят свысока. Не свой я, чужак. Понимаешь?" - изливал он душу под бокал холодного пива знакомому еще по школе Павлу. Безработный Бройгес понимал. Его натренированный конструкторскими изысками ум, поощряемый пивом под соленые орешки, занялся решением задачи. И вскоре оно было найдено!
"Так ты же Рябинов?" - уточнил Павел.
"Ну да! А кто же еще?", - несколько недоуменно произнес Толик.
"А кто тебе мешает стать Равиновым с ударение на а?"
Предложение было столь неожиданно, что Рябинов-Равинов чуть было не поперхнулся.
"Подумай, каждому же понятно, что Равинов - сын раввина. Станешь своим в доску. А пишется Равинов так же, как Рябинов, а кто лучше тебя знает, как правильно читать".
Через несколько дней Паша по какому-то пустяку, просто так, без какой-то специальной надобности позвонил Анатолию. Но приятеля дома не оказалось. Зато услужливый автоответчик на хорошем английском сообщил, что мистер Равинов сейчас отсутствует, а потому просит оставить сообщение после гудка.
Удивительно все же, как часто будущее предстает перед нами открытой книгой! Жаль только, что написана она чаще всего бывает незнакомыми нам буквами. И даже, если буквы читаются, то складываются они в абсолютно непроизносимые сочетания. Но и если слова ясны, то смысл окутан тайной, проникнуть в которые дано лишь Пророкам.
Павел Бройгес пророком не был. Он был нормальным хорошим конструктором агрегатных станков и невнятные послания будущего проходили мимо его чувств, как проходит таинственное для непосвященных нейтрино через толщу планет и мозгов, не оставляя в них сколь-нибудь заметного следа. Никак не мог Павел Бройгес тогда предположить, что этот случай знаменует начало его новой жизни.
Курсы изучения языка подходили к концу. Заканчивались и выплаты, положенные репатриантам. Пора было искать работу. От одной только этой мысли на сердце становилось нехорошо. Заводов агрегатных станков здесь не было, как, впрочем, и других заводов. То, что здесь называлось заводами, больше напоминало небольшие мастерские по изготовлению различных металлоконструкций. Во всяком случае, Бройгесу так и не удалось найти в окрестностях Беэр-Шевы ни одного предприятия, где бы изготавливали продукцию с двигающимися друг относительно друга частями. Отсюда Павел сделал вывод: в Негеве конструкторы металлорежущих станков не водятся. Биологические цепи питания в условиях пустынь и полупустынь такое звено не включают.
И тогда Павел Борисович Бройгес сделал один из самых решительных шагов в своей жизни. "Да гори оно синим пламенем, - подумал он, - родители пенсию получают, на пропитание хватит. А работа, если ей надо, сама меня найдет. Не заниматься же в самом деле уходом за чужими стариками, если свои под боком".
В течение двух недель после принятого решения Бройгес находился в состоянии непреходящей депрессии. Спал по восемнадцать часов в сутки, остальное время тынялся по углам необжитой трехкомнатной квартиры, из дому выходил только по хозяйственной надобности - в магазин, на рынок или в банк. На сердце было пусто. Что делать целый день, Павел не знал, а потому спал, и чем больше спал, тем сонливее становился, тем сложнее было вырваться из липких объятий сновидений, которые все чаще и чаще представали в виде навязчивых, повторяющихся кошмаров. И тут одним поистине прекрасным вечером раздался телефонный звонок. Звонил дальний родственник, что-то вроде двоюродного племянника. Родственник учился в университете на первом курсе, и так случилось, что он нашел замечательную подработку - в книжном магазине на территории университета освободилась вакансия складского рабочего, - но родственник никак не мог приступить к работе раньше, чем через месяц то ли из-за сессии, то ли еще по какой причине. Поэтому он договорился с директором магазина, что пока поработает его дядя, а потом уже, через месяц, он его сменит. Естественно, что студент рассчитывал на помощь Павла.
Мог ли Павел Борисович, воспитанный на категорическом императиве морального долженствования, отказать студенту? Конечно же - нет, не мог.
Вначале все было трудно. Гудели отвыкшие от нагрузки мышцы, гудела голова от обилия новых слов и понятий, но самым тяжелым было появляться в торговом зале.
Это помещение, уставленное по периметру стеллажами с книгами на иврите, английском, немецком, французском, русском и еще на каких-то языках, а в центре загроможденное столами со всевозможной канцелярской утварью, всегда было заполнено людьми. По роду своей службы Павел Борисович должен был периодически завозить сюда со склада книги и а также сопутствующие принадлежности, и каждый раз, когда возникала такая потребность, его сердце учащенно билось. И не столько из-за тяжести повозки, сколько из-за страха, что кто-нибудь из посетителей возьмет, да и спросит его о чем-то на иврите. И ведь спрашивали! В этих случаях Павел Борисович, потупя взор, делал вид, что не слышит вопрос и быстрее, быстрее стремился увести свою тележку подальше от злополучного места.
Но самым неприятным было наваждение, от которого он никак не мог отделаться. Иногда случалось, что он посмотрит на человека со спины и почудится ему, что это Евгений Васильевич или вовсе Лев Тигрович. А что если Евгений Васильевич спросит, нахмурившись: "Бройгес! Почему вы не в отделе? Через неделю сдача проекта, а вы, значит, здесь с тележкой прохлаждаетесь!" Сердце тогда начинало стучать так громко, что Павлу Борисовичу казалось, что его гулкие удары о грудную клетку слышны всем посетителям зала. "Еще немного, - думалось ему, - и оно вовсе вырвется на свободу, а тогда уж все равно, узнает Лев Тигрович, чем я тут занимаюсь, или не узнает".
Но нет, человек поворачивался и оказывался не Евгением Васильевичем и не Львом Тигровичем, и Бройгес не знал, чего больше - радости или печали - в том, что встреча эта снова не состоялась.
Прошла неделя, за ней другая, и постепенно напряжение стало спадать. Оказалось, что большая половина персонала говорит по-русски, что если переброситься несколькими словами на родном языке, то и работа становится не в тягость. Большинство нерусскоговорящих работников тоже оказались неплохими людьми. К ошибкам в иврите относились с терпением, иногда поправляли, иногда - нет, чтобы не прерывать беглость речи.
Да и сам производственный процесс оказался совсем не таким сложным, как это представлялось в первые дни. И здесь были свои маленькие хитрости, с помощью которых работа становилась интереснее. К примеру, загрузка тележки. На первый взгляд абсолютно тупое занятие. Ан, нет! Основное правило, которое вывел для себя Бройгес, что подняло его настроение дня на три, состояло в том, что когда загружаешь тележку, следует думать, как ее будешь разгружать. Надо представлять себе, в каком порядке расположены стеллажи, спланировать траекторию своего движения по залу и, уже в зависимости от этого, загружать тележку. Конечно, это не кинематическая схема обработки сложного профиля, но и в таком движении присутствует мысль.
Чем ближе время подходило к концу месяца, тем грустнее становился Павел. Он уже начал привыкать и к работе, и к людям. Теперь ему совсем не хотелось терять это место. Поэтому, когда родственник сообщил, что нашел работу программиста со свободным графиком и это устраивает его гораздо больше, чем работа складского рабочего, Павел Борисович обрадовался не только за племянника, но и за себя.
Незаметно прошли семь лет. Павел Борисович давно уже втянулся в работу. Теперь ему были ведомы многие маленькие тайны жизни книжного магазина. Например, он знал, что самое главное перетерпеть август и март - месяцы, когда большинство студентов и школьников бросаются приобретать канцтовары и учебники. В такие периоды приходилось работать по десять, а иногда и по двенадцать часов, что тоже имело свои плюсы - сверхурочные выплачивались аккуратно. А еще он научился по едва уловимым признакам понимать, когда директор не в настроении, а потому лучше поменьше времени проводить в торговом зале. Кроме того, Бройгес знал теперь всех работников магазина. Оказалось, что ни в отставном сержанте Моше, ветеране трех войн, чье генеалогическое древо было столь ветвисто, что корни его терялись на обширных просторах от Туниса до Польши, ни в начальнице отдела закупок Ципи, непосредственной начальнице над всеми складскими работниками, ничего страшного нет.
Сейчас Павел Борисович воспринимал их как обыкновенных людей, у которых есть свои, вполне человеческие проблемы и свои, порой нелепые, увлечения. Так, Моше был страстным футбольным болельщиком. Но болел он не за "Бейтар", "Хапоэль" или "Маккаби", что было бы вполне естественно для человека его происхождения, а за беэршевский "Спартак" - есть оказывается и такая команда - по той простой причине, что в этой команде, которая украшает одну из полулюбительских лиг Израиля, играет его сосед Давид из Махачкалы.
Что касается Ципи, то эту еще далеко не пожилую женщину в магазине все жалели и уважали. Ципи было трудно не узнать. Была она полновата, одевалась в характерном для Израиле стиле "Вот так я себя вижу" и брила голову наголо. Но те, кто знал, что Ципи больна неизлечимой даже в Израиле формой рака, понимали, чего стоит женщине ее показная бравада и что скрыто за каждой ее улыбкой. Она была приветлива в жизни, но строга в работе. Существовал только единственный способ стать ее врагом. Для этого надо было попробовать выказать сочувствие или пожалеть ее. Однажды Павел наблюдал, как заведующая отделом продаж сказала Ципи: "Ты себя совсем не бережешь, при твоей болезни так нельзя". Что ответила Ципи, Бройгес в точности не понял - это был для него слишком высокий иврит, но некоторые обороты речи он порой встречал у Моше во время их совместных походов на стадион. Моше обычно употреблял их, если "Спартаку" забивали гол или если грубо играли против его соседа Додика.
Большинство в коллективе магазина составляли женщины, и нет ничего удивительного в том, что с одной из них Бройгес был близок. Фира работала на кассе, была скромна, улыбчива и красива той неброской красотой, которая и должна быть присуща порядочной женщине. К Паше она относилась сначала просто хорошо, а потом привыкла, и незаметно даже для нее самой хорошие отношения переросли в нечто большее. Возможно, это была любовь. Во всяком случае, на сердце у нее становилось легко, если она его видела, разлука же приводила к грусти и нервным срывам, которые нехорошо отражались на взаимоотношениях с родственниками.
Павел предпочитал свое отношение к Фире не определять. Тому было несколько причин. Первая, наиболее личная, заключалась в том, что Фира в Израиле была у него единственной женщиной. В таком положении Павел никогда еще не был. Ему всегда претила зависимость, в которую неминуемо попадает мужчина, если женщина чувствует свою незаменимость. Но сейчас, в случае с Фирой, он не испытывал никакого дискомфорта, если не считать внутреннего протеста, связанного с таким положением вещей. А что, если его самоуспокоенность - следствие возрастных изменений в нем самом? Другими словами, важно понять, не является ли эта идиллия результатом естественного сокращения его физиологических возможностей, а значит, и потребностей? Но тогда сдаваться, то есть придавать их отношениям более официальный статус, не стоило - это было бы равносильно признанию поражения, это все равно, что признать себя стариком.
Во-вторых, Паша знал, что, несмотря на то, что Фира была уживчива и неагрессивна (во всяком случае, такое впечатление она пока производила), но жить в одной квартире с его матерью она не сможет. Да что там она - никто не смог бы! Паша терпит, потому что он сын. Сыну положено терпеть. Но и ему со временем становится все труднее и труднее, характер у матери и, раньше нелегкий, с возрастом лучше не становится. Бросить же родителей, свалить все тяготы ухода за больным отцом на мать, Павел не считал возможным. Вот и выходило, не то что жениться, даже жить одним домом с Фирой никак не получалось.
Однако наиболее важной для Павла была третья причина. У Фиры был ребенок. Дениске, в Израиле его называли Дани, было 9 лет. Был он аккуратен, молчалив и, вообще, его скорее надо было отнести к хорошо воспитанным детям, чем к мальчишам-плохишам. И, тем не менее, если Павел еще мог представить совместное проживание с женщиной, то терпеть под крышей своего дома чужого ребенка - пожалуй, это чересчур. А может быть, дело было просто в том, что ребенок был не его. Тайна его рождения никогда не обсуждалась между ними, но Павел точно знал, что Фира замужем не была. Конечно, Павел понимал, что она не могла посвятить всю жизнь подготовке к встрече с ним, тем более что ни прекрасным, ни принцем он себя не считал. Но все же ему была неприятна сама мысль о том, что Фира позволила себе с неким неизвестным ему мужчиной степень близости, которую Павел не испытывал ни с одной женщиной. Более того, несмотря на то, что Фира была еще достаточно молода, факт существования Дениса делал невозможным появления их общего ребенка, поскольку Павлу казалось неминуемым в таком случае сравнение двух детей, а значит и их отцов, что даже как гипотеза приводило его в ярость.
Жизнь Павла замыкалась в треугольнике Работа - Дом - Фира. Треугольник - фигура жесткая. Не меняя величин образующих его сторон, можно изменить его положение в пространстве, но не его форму. Другими словами, характер у треугольника как у алмаза: сломать можно, но согнуть - никогда. Вот и Павел беспрестанно, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем переносился из одной вершины своего жизненного треугольника в другую, но никаких изменений, ничего похожего на событие, о котором стоило бы упомянуть, не происходило. И когда перемещениям в пространстве треугольника пошел шестой год, Бройгес почувствовал усталость. Странная апатия охватила его. Было такое ощущение, что в нем, Павле Борисовиче, поселился Неведомый Другой, который молча, изнутри наблюдал за всеми его действиями: Другой глазел на то, как Бройгес складывал опостылевшую повозку, как ласкал Фиру, как выбирал в магазине продукты согласно списку, заботливо приготовленному мамой. Что было самым ужасным, Другой не был чужим, он знал и ощущал все. Между Павлом и Другим было лишь одно различие: Другому все было любопытно, но ничего не волновало. Ему были доступны ощущения, но даже боль или наслаждение не переходили в чувство. Поэтому Другой не был другом - слова однокоренные, но смысл противоположный. Друг - дополняет, дружба есть готовность со-действовать, Другой же, напротив, отнимает. Павел это знал точно. Он начинал каждый день с внутреннего взвешивания, которое показывало, что сегодня сил стало еще меньше. Вместе с силами уходили и желания, вскоре они и вовсе исчезли.
Можно подумать, что это состояние было сродни той депрессии, которая охватила Павла после окончания языковых курсов. Но нет, сходство здесь только внешнее. Сейчас не было страха и тоски, тогда не было Другого.
Наконец, Павел вынужден был признать, что холодный соглядатай внутри действует на нервы. Только представьте: не иметь возможности побыть наедине с собой даже в самые интимные моменты. Конечно, Бройгес был далеко не ангел. Он не мог посягнуть на лавры Казановы, но кое-что в женщинах понимал. Тем не менее, он никогда не был сторонником групповых форм секса. Другой же становился почему-то активен именно в моменты близости с Фирой. Бройгес не знал, как внутренний соперник достигает власти над его (их общим?) телом, но в последнее время ему стало казаться, что не он прикасается к Фириной, скажем, груди, а его напарник. Точнее он, подлинный Бройгес Павел Борисович, вполне отчетливо ощущал нежность ее кожи, податливость ее лона, слышал ее стоны страсти, но впечатление было такое, будто управлял его руками, губами, всем телом Другой, тот самый Солитер Души, который гнездился где-то в изгибах извилин мозга. Исконный же Бройгес был не более чем послушной куклой, управляемой чужой холодной волей, настолько более сильной, чем его собственная, что он не был в состоянии сопротивляться ей.
Но еще более странным казалось Бройгесу то, что ему удалось научиться обманывать Другого. Однажды Павел Борисович заметил, что Другой слишком уж целеустремлен, ему не дано заниматься двумя вещами сразу. Как то, в момент очередной близости с Фирой Паша начал думать о постороннем и с радостью заметил, что Другой, увлекшись поступающей через Пашины чувствилища информацией, ослабил хватку. "Ага, - возликовал Павел Борисович, - так тебя не хватает на всего меня!" Тогда Паша попробовал использовать эту слабость соглядатая с тем, чтобы обмануть его, и немало преуспел в этом. Теперь, если надо было остаться одному, он начинал выполнять какую-нибудь физическую работу и думать одновременно. Другой тут же возмущался, но ничего поделать не мог - все-таки он был в гостях - и оставался с физическим действием, предоставляя Павлу Борисовичу возможность думать практически в одиночестве.
Получив, таким образом, островок независимости, Бройгес стал заметно спокойнее. Он научился выставлять своеобразную дымовую завесу в виде различных чувственных развлечений, среди которых Другому наиболее пришлись по сердцу секс с Фирой, боулинг под пиво и беэршевский "Спартак" с Моше. Кстати, дружба между Другим и Моше вызывала у Павла больше ревности, чем сексуальные отношения между Фирой и Другим. Павел объяснял это тем, что общение с Фирой возможно было только при посредничестве его, Бройгеса, тела. Общение же с Моше происходило как будто без участия Павла. Во время разговора с Моше лицо Павла начинало выделывать немыслимые гримасы, приличествующие более марокканскому еврею, чем выпускнику советского ВУЗа. А что говорить о мерзкой манере при разговоре прицокивать языком в знак одобрения или восхищения? А позаимствованная у Моше привычка при каждом забитом "Спартаком" голе вскакивать на скамейку и начинать вращать бедрами в некоем подобии мужского варианта танца живота, завывая при этом абсолютно неприличным образом? Сам-то Павел только руками разводил (внутренне), поскольку ничего подобного он раньше себе не позволял. Все эти процедуры проделывал Другой, не испросив даже согласия Павла на временное использование его тела. "Судя по поведению, - подумалось Бройгесу, - в Нем сосредоточено все, что есть во мне от сефарда".
Драгоценные минуты внутренней свободы Павел тратил на обдумывания планов мести Другому. Сложность состояла в том, чтобы Внутреннему Врагу нанести наибольший урон, а самому пострадать минимально. И, в конце концов, такой план нашелся. Бройгес решил обратиться к психологу.
Сокровенное - это нечто такое, что только сам человек знает о себе. Психолог же умеет проникнуть еще глубже. Ему доступны такие потаенные глубины, что и подумать страшно. Ныряет же он в бездну подсознания посредством такого специального взгляда, которому секретно обучают социальных работников и практикующих психологов в разных учебных заведениях, некоторые из которых называются даже университеты. Работает психолог обычно так: задаст вопрос и смотрит, потом опять задаст и опять смотрит, а потом еще может дать такую длинную-предлинную анкету заполнить, но может и коротенькую совсем - какую когда давать, то им, психологам, ведомо. Но самое главное, что потом, после всего этого он скажет заветное слово, и на душе так легко-легко станет, а если были какие неприятности, то они вмиг рассеются, и совсем другая жизнь начнется. Так представляют себе многие нелегкий труд практикующего психолога.
Однако это представление лишь частично совпадает с истинным положением дел. Конечно, каждый психолог должен быть хотя бы немного колдуном, но не более чем немного. Во всяком случае, Павел Борисович, когда шел на первый прием к психотерапевту, не питал особых иллюзий. В конце концов, он не столько рассчитывал на врачебную помощь, сколько надеялся на то, что психолог будет общаться с Другим и, в лучшем случае, изгонит Чуждый Дух, а в худшем, усмирит его, научит Павла Борисовича справляться с непрошеным гостем. Кроме того, в процессе собственно изгнания духов сам он сможет отдохнуть, расслабиться, избавиться хотя бы на время психотерапевтического сеанса от пристального взгляда вуаяриста, гнездящегося где-то там, внутри.
Психолог оказался приятным на вид мужчиной лет тридцати восьми - сорока. Для женщины, возможно, было бы важно, что доктор Рами, как отрекомендовался психотерапевт, был брюнетом, аккуратно уложенная шевелюра которого была слегка подернута сединой, а правильность черт нарушалась тонким шрамом на левой щеке, от чего правый глаз казался больше и светлее. Но Бройгес не был женщиной, и поэтому его внимание более привлекло то, что доктор Рами производил впечатление человека, тщательно скрывающего некое внутреннее беспокойство, может быть, даже тревожность.
- Ну-с, Павел Борисович, что нас беспокоит? - Доктор Рами улыбнулся. Улыбка показалась Бройгесу милой и застенчивой, как будто доктор заранее извиняется за что-то такое, что должно сейчас произойти между ними. Еще Бройгесу понравилось, что доктор обратился к нему по имени и отчеству, а не панибратски - Павел, а то и просто Паша - как принято обращаться друг к другу в Израиле, не делая различий в возрасте.
Еще до сеанса Павел Борисович решил, что не будет говорить, по крайней мере, во время первой встречи, о Другом. Во-первых, доктор мог подумать, что он болен гораздо серьезнее, чем на самом деле, и переправить его психиатру, а попадать в эти заботливые руки Бройгесу совсем не хотелось. Психиатр, даже если это женщина – мужчина серьезный, с ним беседами и мягким гипнозом не отделаешься. У них все расписано: повел себя так – получи пилюлю, повел иначе – все равно пилюлю, не помогает – укол кого угодно возьмет. Но главное, психиатр – это пожизненно. Нет, все-таки, одно дело доверительные беседы, предполагающие интеллигентное общение, с психологом, и совсем иное - медикаментозная, постоянно грозящая насилием психиатрия.
Такова была первая причина молчания Бройгеса о Другом. Второй же причиной было, как ни странно, нежелание выдавать его. В конце концов, они как-то уживаются в одной голове, в одном теле, и знать об этом посторонним ни к чему.
- Доктор, если бы я знал, что меня беспокоит...
- Да, понять себя нам не дано, - задумчиво проговорил доктор и замолчал, глядя куда-то вдаль слева от Бройгеса. Павел Борисович хотел уже было оглянуться, посмотреть, что так приковало внимание психолога у него за спиной, но тут доктор встрепенулся и, вернувшись из туманного далека, продолжил:
- Попробуйте-ка, Павел Борисович, рассказать о себе: как учились, как влюбились, где работали, расскажите об эмиграции.
- Так ведь всего не расскажешь.
- Все и не надо. Расскажите, что вспомните. А чтобы вам было удобнее, прилягте здесь на кушетку. Можете закрыть глаза, если хотите. Да, вот так.
- Я же так засну, - несколько смущенно хохотнул Павел Борисович. Лежать ему было приятно, присутствие у изголовья постороннего человека в белом халате, едва-едва слышимая музыка одновременно придавали торжественность происходящему и расслабляли.
- Ничего страшного, рассказывайте. Мне интересно знать о вас как можно больше.
И Павел Борисович начал говорить. Он говорил, а внутри было спокойно и пусто. Да-да, пусто, Другого там не было. Он отвык от одиночества, и в первые минуты ему даже стало неуютно в собственной душе, как в спальне, из которой вдруг неизвестно куда исчезла кровать. Он ощупывал себя изнутри и говорил. Говорил о школе, институте и заводе; почему-то вспомнил из раннего детства, когда мать впервые накричала на него за то, что он заигрался и напустил в новый костюмчик; вспомнил, как ему тогда было обидно и как он, тоже впервые, крикнул матери, что она плохая, а она ударила его по попе, было не больно, но только очень-очень обидно...
- Очень хорошо, - наконец сказал доктор, - беседу мы продолжим в следующий раз, а пока давайте посмотрим, как у нас обстоят дела со вниманием.
Доктор усадил Бройгеса перед экраном компьютера и показал, что надо делать. Надо было, почти как в детской игре, находить числа от одного до двадцати пяти и нажимать на них мышкой. Когда, наконец, Павел Борисович нашел все числа, доктор на что-то нажал и из принтера вылез лист. Доктор Рами хмыкнул, задумался и выписал рецепт.
- У вас, Павел Борисович, легкая депрессия, причина которой нервное перенапряжение.
- Откуда, доктор? У меня же, наоборот, ничего в жизни не происходит.
- Ну-ну, ничего не происходит... А развал страны, смена деятельности, эмиграция, безработица? Еще как происходит. У вас, похоже, выработалась небольшая фобия, вызванная страхом перемен. Все перемены у вас в жизни сопровождались неприятными событиями, и теперь вы боитесь любых изменений. Впрочем, на сегодня достаточно. Это рецепт на легкий антидепрессант. Жду вас через неделю.
Другой вернулся сразу же, как только Павел Борисович закрыл за собой дверь кабинета. По мере удаления от клиники его присутствие становилось все более ощутимым. Но, пожалуй, впервые Другой не раздражал. Напротив, Павел Борисович ощутил, что теперь не одинок.
"Ну? Как тебе доктор?" - спросил он у Другого.
"Нормальный мужик. Вот только мне показалось, что у него проблем не меньше, чем у нас с тобой".
"Ага! Так ты тоже заметил!"
Другой только пожал их общими плечами и несколько обиженно ответил:
"Пока ты ему нашу душу наизнанку выворачивал, я внимательно наблюдал за ним. И скажу тебе без обиняков: мужик точно при проблемах".
Теперь Павел Борисович пожал плечами и, поймав на себе недоумевающий взгляд случайного прохожего, несколько смутился.
Неделя прошла быстро, и, собираясь на второй визит к доктору Рами, Бройгес признал, что чувствует себя гораздо лучше. То ли помогли таблетки, выписанные доктором, то ли повлияло то, что отношения с Другим стали заметно лучше, а может быть, оба фактора совместно помогли обрести душевный покой. Даже субботнее свидание с Фирой было необычным. Да, при встрече Павел Борисович по-прежнему ощущал в себе Другого, но сегодня Другой не мешал, скорее наоборот, его присутствие возбуждало. Дело дошло даже до того, что Бройгес впервые позволил себе с Фирой некоторые вольности, от которых ранее он стремился ее оберечь. Однако Фира восприняла их не только как само собой разумеющееся, но, более того, с неподдельной радостью, а после близости была загадочно тиха и по-особенному обходительна с Павлом Борисовичем. Удивительно, что и Другой был непривычно задумчив и молчалив.
По дороге домой Бройгес задумался: а хорошо ли это? Уж не является ли Фира обыкновенной похотливой самкой? Образ же спокойной, приветливой, нежно, но без излишеств любящей женщины есть не более чем плод его воображения... Но тут ход рассуждений был прерван Другим:
"Ну ты, братец, просто дурак! Женщина счастлива, что ты, наконец-то, начал вести себя, как подобает мужчине. Она, бедняжка и так готова на все, только чтобы ты жил, а не отбывал поденщину, а ты..."
"Но послушай! Согласиться на то, что я ей предложил?! Это кем же надо быть?"
"Нет, всякому свинству должны быть пределы! Да она ведь выполняла твои прихоти, твою, идиот, волю!"
"Сегодня - мою. Но не показалось ли тебе, что она оказалась совсем неплохо подготовлена ко всем моим фантазиям? Такое впечатление, что нет ничего такого, что было бы ей впервой".
"Эх, жаль, что не могу дать тебе в морду! Да какая тебе разница - впервой, не впервой? Тоже мне, монах нашелся. Ты хотел, наверное, чтобы она до сорока лет ждала тебя у окошка своей горницы, пока ты наберешься сексуального и житейского опыта, а потом, истаскавшись вконец, прискачешь к ней, подобно сказочному принцу на розовом пластмассовом судне весь в старческом маразме, украшенный геморроем и половым бессилием?"
После проповеди Другого Павлу Борисовичу стало неловко.
"Ладно, старик, может быть, ты и прав".
Доктор Рами вновь, как и в первый визит, был явно не в духе. Беседу он вел профессионально, но казалось, что мысли его обращены на что-то иное.
Бройгес уже привычно прошел тест внимания, и доктор остался очень доволен результатами.
- Дела идут на поправку. Думаю, что вы вполне можете теперь справляться со своими проблемами самостоятельно. Где-то через полгода запишитесь ко мне еще раз для проверки, но я думаю, что все будет в порядке, - сказал доктор и крепко пожал Павлу Борисовичу руку.
И действительно, стало легче. Дни стали насыщеннее, а потому казались короче. С утра до вечера Павел Борисович что-то делал. Впрочем, и раньше он постоянно был занят, но теперь любое занятие вызывало азарт, веселье. А ведь еще совсем недавно единственное, что имело для Бройгеса интерес в любом деле - это его окончание. Не успев начаться, все - от еды до работы - вызывало отвращение и желание побыстрее закончить. Теперь - иное дело. Теперь - все приносило радость. Павел Борисович отметил даже у себя новую привычку. Всякое занятие он сопровождал улыбкой. Причем улыбался он не натужно, как это бывает, когда человек хочет показаться обаятельным, а потому, что было хорошо внутри. Сладостное, почти эйфорическое наслаждение жизнью сменило депрессию с ее бессонницей, тягостным ощущением слез под переносицей и беспричинной обидчивостью. Нет, жить стало явно веселее!
Смена мироощущения была по-разному, порой весьма странно, воспринята окружающими. Моше, например, считал, что Павел Борисович обзавелся новой любовницей и, как настоящий товарищ, предупреждал: "Фейвель!" - так на иврите звучит аналог имени Павел, - "Женщины тебя не доведут до добра. Сейчас, попервах, - смеешься, как бы потом плакать не пришлось. У нас в армии был один лейтенант, тоже сначала ходил смурной, а потом расцвел вроде тебя. Оказалось, влюбился в одну тунизайку [тунизаец - выходец из Туниса], оторваться от нее не мог. Она же его, как рыбу - сначала поприкармливала, а потом резко ограничила - прием, конечно, старый, но большинство нашего брата именно на него и клюет. Вот и лейтенант, заглотнул наживку на счет "раз". Давай, мол, поженимся, жить без тебя не могу. Ну, зайка-тунизайка долго себя упрашивать не заставила. Через месяц голубки уже стояли под купой. А еще через неделю оказалось, что у тунизайки первый муж из тюрьмы выходит через пару месяцев. Она, конечно, с бандитом этим развелась, пока он там, в тюрьме посреди пустыни прохлаждался. Но парню это не понравилось. Короче, у лейтенанта после медового месяца жизнь началась как на войне. Он только на службу, а вокруг дома влюбленный уголовник бродит. Через год тунизайка родила. Вот тут-то все только и началось. Лейтенанта ревность совсем замучила. Глядь утром на пацана - вылитый он сам, глядь вечером - портрет уголовника в младенчестве. Короче, не жизнь у него стала, а сплошное мучение. Вот так-то. А попервах, оно всегда хорошо бывает. Да и отчего оно ему, плохому, взяться. Попервах".
Мать тоже отнеслась к Пашиной улыбчивости с подозрением. А вдруг сын решил жениться или нашел какой-нибудь другой способ уйти от них? С одной стороны мальчику пора жениться, но с другой отдавать чужой женщине то, что было вскормлено, вымучено… Поэтому, чем шире улыбался Павлик, тем сумрачнее становилась мать.
Для Фиры причины изменений, произошедших с Павлом, были непонятны. Но чем бы они ни были вызваны, Фира была им рада и, как результат, стала внимательней относиться к своей внешности. Если раньше она позволяла себе не всегда следить за ногтями, то теперь каждое утро поправляла маникюр. Косметические процедуры, ранее производимые только по особым поводам, стали ежедневным ритуалом, что не могло не остаться незамеченным сотрудницами. Теперь при появлении Фиры на службе сослуживицы многозначительно пересматривались у нее за спиной. Фира это знала, точнее, чувствовала, но ей было все равно, а потому она только весело улыбалась, что усиливало завистливое перешептывание.
Для Павла Борисовича же наиболее значимой переменой было изменение характера его отношений с Другим. После бесед с доктором Рами он понял очень важную для себя вещь: причиной всех его бед и несчастий было одиночество. Хроническое. Непреходящее одиночество, которое никогда, ни на секунду не прекращается. И в минуты дружеской пирушки, и в моменты близости с женщиной, и во время разговоров с родителями он остается один, облаченный в двойной панцирь кожи и чувств, непроницаемый ни для слов, ни для мыслей. И вот, наконец, он обрел Другого. Да, от него не спрячешься, зато он ощущает то же и так же. И что самое главное, прятаться и не надо. Теперь всегда есть рядом, если и не понимающий и сочувствующий, то, по крайней мере, думающий о том же, о чем думает он, настоящий Павел Борисович. Являлись же изменения следствием таинственного воздействия доктора Рами или он, сам-Бройгес, вызвал их каким-то образом, не имело особого значения.
Впрочем, Павел Борисович в любом случае был благодарен доктору, хотя бы за то, что все перемены к лучшему случились после визитов в клинику. Поэтому когда однажды отправившись в бассейн Бройгес встретил там доктора Рами, то был рад встрече.
Доктор сидел в небольшом парке в искусственной тени искусственно высаженных деревьев и потягивал натуральное пиво. Вид у него был привычно печальный, и Бройгес решился подойти.
- Как поживаете, доктор? Вы меня помните?
Все пациенты и ученики мнят себя столь выдающимися личностями, что полагают обязательным для врачей и учителей помнить не только их имена и фамилии, но и все шалости, проказы и прочие симптоматические проявления. Самое забавное, что врачи и учителя действительно многое помнят, часто к своему сожалению.
Доктор поднял на подошедшего подернутый хмелем взор, слегка прищурился, как будто прицеливался в кого-то нависшего над левым ухом Бройгеса, что напомнило Павлу Борисовичу Трегубова и, наконец, произнес:
- Э-э, как же, как же! Павел Натанович Бурелом, пятьдесят пятого года, вялотекущая шизофрения, развившаяся на базе клинически невыраженных абулийных явлений и отягощенная параноидальными фантомами. В общем, ничего страшного, люди и не с таким еще живут.
- Ну, знаете!? - возмутился Павел Борисович.
- Обиделись. - Лицо доктора расплылось в широкой, открытой улыбке. - Обиделись, и я сразу вспомнил, что вы не Бурелом, а Бройгес. [Бройгес на языке идиш означает "обиженный"]. А Бурелом, он ведь тоже на "б", его карточка рядом с вашей была.
- Странно, - удивился Бройгес, - у меня есть родственник по фамилии Мелоруб.
- Что же тут странного?
- Ну как же! Мелоруб состоит из тех же букв, что и Бурелом. Так что вполне возможно соседство наших карточек неслучайно.
- Да нет, абсолютно случайно. Такие совпадения всегда случайны. А у нас, евреев, вообще все случайно. Вот Антон Павлович Чехов сказал однажды, что нет такой вещи, которая не подошла бы еврею в качестве фамилии. Я, когда прочитал это, обиделся страшно. Можно сказать, что из-за этого пустяка я и уехал. Разочарован был необычайно. А теперь понимаю: Чехов был прав. Он первый постиг нашу еврейскую душу. Нам ведь все равно, как называется вещь. Для нас главное, что стоит за словом.
В этом месте доктор прервал свой монолог и широким жестом пригласил Бройгеса за столик.
- Что же вы стоите, Павел Натанович...
- Борисович. Павел Борисович. Но лучше просто Павел.
- Да, Павел - лучше. Берите, Павел, пиво, не стесняйтесь, а то ведь я сегодня один пью, а это не есть хорошо.
- Спасибо, - Павел из вежливости взял баночку чешского пива, и не столько даже по необходимости, сколько от накопившегося со школьной скамьи непонимания, выпалил:
- А я Чехова совсем не понимаю. Вот он пьесы свои называет комедиями, а ведь мне их смотреть совсем не смешно. Скорее, наоборот.
Доктор ничего не ответил, только серьезно и по-трезвому внимательно посмотрел на Павла Борисовича. Павел Борисович смутился, но отступать было уже некуда.
- И, по-моему, не только мне.
- Так ведь не вы писали эти пьесы, - странно возразил доктор.
- Да я и не претендую.
- Вот и славненько. Раз не вы их сочиняли, значит, не вам и смешно. Пишут ведь для себя. Найдется читатель - и слава Богу, а не найдется, то и Бог с ним. Антону Павловичу было хорошо, а иногда даже смешно, когда он писал, а потому и подумалось ему, что пишет он комедию. А что именно его веселило, то нам знать не дано. Да и незачем. Как по мне, то все мы смешны, что на сцене, что в жизни.
- То-то я заметил еще когда лечился у вас, доктор, что вам не весело.
- Со своим "не весело" я разберусь сам.
Ответ получился резким, и над столом повисла неловкость. Чтобы отвлечься, выпили по баночке.
- А что заметно? - глядя в сторону, спросил доктор.
Павел Борисович только пожал плечами.
- Наверное думаешь, вот и доктора женщины достали? Ошибаешься.
Доктор открыл очередную банку, неловким движением достал из открытой пачки, лежащей на столе, сигарету и закурил.
- Куришь?
- Иногда.
- Самая мудрая позиция, - похвалил Бройгеса доктор, - курить - вредно, не курить - унизительно.
Доктор глубоко, с видимым удовольствием затянулся и продолжил.
- Нет, друг Бройгес, из-за женщин грустить не стоит. Они снаружи, а тоска, она вон там, внутри, - и доктор постучал себя по груди. - Ты кем в прошлой жизни был?
- В смысле? В прошлой реинкарнации?
- М-да, а ты показался мне умнее. До эмиграции ты кем себя числил?
- Доктор Рами, какая теперь разница?
- Какой я тебе к черту доктор Рами! Называй меня просто Рома. А насчет разницы ты не прав. От прошлого никуда не уйти. Я, к примеру, думал, что все - жизнь началась с начала. Роман Яковлевич умер, да здравствует Рами Бен-Яков! Ан нет... Десять лет прожил, казалось - все, устроился, переродился, все отлично. И вдруг, примерно с полгода назад началось. Только не смейся.
Доктор помолчал, сделал несколько больших глотков и, глубоко вздохнув, продолжил:
- Полгода не могу спать, как только глаза закрою - вижу родной пульман в обшарпанном углу, как он там стоит сиротливо, никому не нужный...
- Как? Врачи тоже чертят?
- Откуда я знаю, что тоже делают врачи... я тогда конструктором был.
От неожиданности Павел Борисович поперхнулся пивом и зашелся кашлем. Откашлявшись, буркнул: "Я на пять минут...", и, действительно вскоре вернулся, но не один, а с бутылкой водки "Белый орел", той, что под два литра.
Далее вечер протекал по известному сценарию:
- Пиво без водки - деньги на ветер.
- За конструкторов!
- Чтоб они всегда могли что-нибудь сконструировать!
- Даже если ни хрена не получается!
- За все самое лучшее!
-Не-ет! За это я никогда не пил и пить не буду!
- Это почему же?
- А потому, что лучшее - враг хорошего! А я люблю, когда хорошо, и лучше мне не надо!
- Нет, так не пойдет! Ты меня уважаешь?
- Я-то тебя уважаю, а вот ты меня - нет.
- Это почему же? - искренне удивился Павел Борисович.
- А потому, что вы вдвоем пьете, а я один. Ты что думаешь, что я не разглядел Другого?
Павел Борисович попытался глянуть через плечо - о каком таком Другом идет речь, но тут же вспомнил и сперва покраснел от стыда, а потом и вовсе побагровел от приступа гнева.
- Так ты, Рома, знал? И молчал?
Глаза доктора на секунду стали серьезными, он ухмыльнулся и неожиданно трезвым голосом сказал:
- А кто же, по-твоему, внушил тебе, что с Другим надо не в прятки по всей душе играть, а дружить?
- Так ты меня гипнотизировал?!
- Я? Да я и кролика заговорить не могу! Да я вообще нигде не учился! Так, прочитал несколько книжек, смотрю - народ мучается, совета жаждет, взял да и открыл консультационный кабинет.
Немного помолчали.
- Гипноз... Может, и гипнотизировал, но так, чуть-чуть, - доктор улыбнулся, подмигнул и в знак примирения плеснул по пятьдесят грамм в бумажные стаканчики.
- Ну, за Другого, - произнес Рами тост, и вместе с этими словами Бройгес стал уходить куда-то внутрь, уступая свое естество сотельнику. Он успел еще поднести одноразовый стакан, наполненный до краев прохладой тягучей, ароматной жидкости, в которой отражалась то ли луна, то ли фонарь, ко рту напарника, проследить как неопознанное светило, немного посопротивлявшись, исчезло вместе с жидкостью в их общей утробе, и все, сдал смену Другому.
На утро Павла Борисовича разбудил телефонный звонок. Как это ни странно, его трель не отдалась в голове похмельным звоном. Напротив, в голове было пусто и чисто. Звонили из магазина, спрашивали, что случилось, почему не вышел на работу, уж не заболел ли. Павел Борисович, удивляясь приятному баритону собственного голоса, с недоумением услышал свой ответ:
- Прошу прощения, что не предупредил, но с сегодняшнего дня я у вас не работаю.
На душе стало хорошо и безоблачно, как давно уже не бывало. Павел Борисович вернулся в постель, подремал еще немного. Потом встал, отвечая лишь улыбками на вопросы матери, почему он до сих пор дома, умылся, позавтракал и отправился записываться на курсы страховых агентов.
Эпоха машиностроения и психологических сложностей миновала. Впереди, на горизонте, вырисовывались заманчивые огни страхового бизнеса.