«Когда случился этот момент, когда это произошло? Почему не екнуло сердце, не подсказала душа? Ведь наверное, тогда все можно было бы исправить…»
Сомов брел медленно по улице города и всматривался в лица прохожих. Люди шли мимо, равнодушно либо чуть настороженно скользя взглядом по странной фигуре, не вписывающейся в общую картину по различным параметрам: по медленному темпу ходьбы, по растерянному выражению лица и глаз.
«Когда это случилось?» Он стал вспоминать.
Детство. Он был окружен многочисленными дедушками, бабушками, тетушками. Все они его безумно любили, хлопотали. И это напрягало, особенно в подростковом возрасте. Казалось, что весь мир расцветает при твоем появлении. Казалось, тебя любят все люди на свете. И солнце становится ярче при виде тебя. И иначе быть не может. Как теплели лица родных, светлели бабушкины глаза, молодело мамино лицо, когда ты в кои-то веки появлялся на пороге их домов. Ведь эти люди любили тебя просто потому, что ты – есть ты. А не за твои заслуги, не за твои прекрасные глаза.
И не приходила в голову мысль, что всякие весы имеют две чаши. И если одна, белая чаша переполнена, это не исключает существования другой, темной. Когда первая гирька нелюбви упала в ту, другую чашу, которая сиротливо пустовала и потому озлобилась? Она давно уже завидовала своей сестрице, полной любви, обожания, тяжело, словно спелая кисть винограда, спускавшейся к земле.
Наверное, в детском саду. Он вспомнил угол пустой спальни и первую детскую обиду.
Обидно было не потому, что он по нелепой случайности опрокинул в группе полку с глиняными детскими поделками, и все разбилось. Обижался он не на воспитательницу, которая сгоряча выдворила его в угол - она была, в сущности, простой, доброй теткой. А обидно впервые в жизни стало, когда толстая старая няня, проходясь шваброй по полу, вдруг шмякнула мокрую тряпку прямо ему на ноги и прошипела: «Ишь, ироденыш, напакостил. Теперя стоит тут, стенки подпирает, топчет все… » И дряблые щеки затряслись от злости и гнева. «Я ведь ей ничего не сделал, чего она так?», - промелькнуло в детском мозгу.
Удивительно, что в школе и армии все прошло гладко. В темную чашу незаслуженно упало немного небольших гирек неприязни и агрессии, которые легко все еще перевешивала любовь родственников и симпатии друзей и приятелей. Гирька подлеца-прапорщика, не простившего непокорность юного «духа», не отяготила очень его судьбу. Все компенсировалось крепкой святой армейской дружбой с некоторыми ребятами. Той, что на всю жизнь…
А потом была любовь Лидочки.
Больше всего в Лидочкиной жизни его поражал большой коридор ее квартиры. По нему Лидочкин младший братишка гонял на своем велосипедике так легко и шустро, как по асфальтированной трассе. Лишь иногда «включал правый поворот», чтобы свернуть в огромный зал, и, дав без всяких препятствий круг, снова выскакивал на «скоростную трассу» коридора продолжить путь. Лидочкины родители лелеяли мечту выдать ее замуж за соседского парня – обитателя не менее просторной квартиры и обладателя не менее престижных родителей. Поэтому они сразу заявили Лидочке: «Если сделаешь по-своему (то есть выйдешь замуж за нищего-безродного Сомова), можешь попрощаться с нашим родительским благословением, всеми своими золотыми украшениями, а так же новенькой котиковой шубкой». Лидочке было очень жаль своей котиковой шубки, поэтому она ее аккуратно сложила, пересыпав нафталином, упаковала в пакетик и взяла с собой («На черный день нам пригодится»). Золота же Лидочке было не жаль («Оно меня тяготит»). И оно осталось лежать сиротливой горкой на трюмо. Лидочка уходила с пакетиком и с Сомовым налегке. И была она до того легка, что он покрепче взял ее за руку, чтобы она не оторвалась от земли и не улетела…
Потом приходилось тяжко, но они любили друг друга и не боялись трудностей. Сомов трудился, почти не поднимая головы, чтобы вернуть Лидочке былой комфорт, а когда он, наконец, разогнулся, он увидел… сиротливую горстку золота на трюмо в просторном коридоре и почувствовал запах нафталина… Он представил, как Лидочка сейчас идет рядом с кем-то, такая легкая, быстрая, и мысленно посоветовал тому, неведомому: «Держи ее, держи крепче и не отвлекайся. Она ведь не виновата, что умеет летать»…
«Вот когда темной чаше весов посчастливилось впервые по-крупному», - озарила догадка, и Сомов даже остановился на пустеющей улице. «Туда упала серьезная гиря, сравняв вес еще и засчет исчезновения из белой чаши любви бабушек и мамы. Эти любови теперь не имели веса, так как улетели на небо вместе с ними».
Зато появилось много друзей и подруг. Была такая бурная жизнь, гулянки до утра и счастливое ощущение того, что без тебя жить не могут, потому что ты классный парень.
Но счастью помешали объективные обстоятельства – дефолт и, как следствие, трудности в бизнесе. Еще какое-то время оставалась рядом Лена, видимо надеясь на поправку Сомовских дел. Но затем и она исчезла, так как ей в бизнесе наконец, повезло и можно было вполне сносно существовать и без Сомова.
Затем в его жизнь пришла Катя. И Егор. Это был редкостный ребенок. В свои пять лет он все еще молчал, но при этом проявлял недетские способности. Он мог часами сидеть в углу и сосредоточено что-то конструировать, лепить. И эти поделки были само совершенство. Катя любила все убирать, намывать, начищать. И Сомов быстро привык и к карапузу, сопящему в углу над своей работой и к основательной, хозяйственной Кате, будто они всю жизнь были рядом с ним.
Но однажды пришел Катин муж. Это выглядело странно по двум причинам. Во-первых, Катя говорила, что она вдова. А во-вторых, этот человек явился с большой дубиной в руках, как будто вышел из неандертальского периода. Сомов сразу понял, в кого пошел мальчик. Ведь его отец тоже не говорил. Он только взял дубинку и начал молча, сосредоточено, как будто рубил дрова, крушить все вокруг. Делал это он спокойно, без суеты, планомерно переходя от одного объекта к другому. И уже через 15 минут в квартире не осталось ни одного целого предмета. Катя горестно всплеснула руками, оглядывая руины. Наверное, ей было жаль своего труда, ведь она только что сделала очередную генеральную уборку. Она с какой-то готовностью быстро собрала нехитрый скарб, а Егор – свой, как будто они все это время ждали, когда за ними придут, и вся троица неторопливо вышла за дверь… И глухой стук двери был похож на стук темной чаши весов, коснувшейся в тот момент земли.
Взгляд Сомова упал на разбитый телевизор и он вспомнил свое детское желание, заглянуть внутрь и посмотреть, что делается там, за толстым стеклом аппарата, попытаться разгадать его секрет. Так он и сделал…
И у Сомова осталась только работа, не считая соседки – полной немолодой грузинки. Она приходила раз в неделю убраться у Сомова и приготовить ему еду. Иногда она отдавалась ему, с какой-то материнской жалостью, и он благодарно сопел, уткнувшись в большую мягкую грудь сострадательной женщины.
Смеркалось, прохожих на улице стало попадаться мало. Никто так и не улыбнулся ему и не задержал взгляд более, чем на 1 секунду. Он оказался в глухой части улицы перед остановочным павильоном, чтобы немного передохнуть. Выбрав ту часть скамейки, которая была в тени, он сел и слился с сумерками.
«Ты- Человек-невидимка, - говорил он себе. Живешь. Ходишь по земле. Никто не рад тебе. Ничье лицо больше не просветлеет навстречу тебе. Никто не заметит твоего исчезновения. И старый друг зайдет с бутылкой лишь затем, чтобы было с кем залить водкой очередной семейный конфликт»…
Белая чаша весов, предназначенная для любви, некогда тяжелая, опустела, как ветка дерева после сбора урожая, взлетела высоко-высоко вверх, туда, к тем, кто его по-настоящему любил. Чью любовь он воспринимал, как само собой разумеющееся. Она нужна ему была как воздух. И как воздух же не ценилась и не замечалась.
«Есть ли кто-нибудь, кто поспорит с темной чашей весов?» Там паразитировала и копошилась незаслуженная ненависть и неприязнь, подлые предательства и ложь, с жадностью поедая последние остатки надежды и желание жить.
…Это был мобильный. Звонок раздался, как гром среди ясного неба. На дисплее засветилось: «Лида».
И где ты шаришься? - голос - точно, как с того света.
…Ты вернулась, прилетела из теплых стран? Разве уже весна?
Нет, ты точно сумасшедший. Мне Танька говорит: идет по улице, чумной, температура у него, что ли? У меня душа как заболела…
Я… У меня… Я сейчас… Ты только не улетай. Подожди немного. Я поймаю такси, слышишь?… Ты меня слышишь!!!?
Да не ори ты, быстро дуй домой - лечиться!
Что делать? Так поздно уже. Нет машин. Нет такси. И он побежал.
Задыхаясь остатками надежды, он рванул так, что будто оторвался от земли. Он летел под прекрасную музыку – вопли обитателей темной чаши. Он видел, как их подкинуло вверх…
« Я прощу. Я все прощу. И ни разу даже не попрекну. Только люби меня, пожалуйста… Люби.»