Кладбищенская любовь

Госпожа Говори 2
Опубликовано: сборник рассказов "Запредельный градус", 2011 г.



Мы с Ленкой Суздальской слезли с дерева, главного украшения пустыря за кинотеатром «Волна», одёрнули уродливые школьные платья, подобрали валявшиеся в траве разрисованные шариковой ручкой сумки и потопали на урок.
– Сегодня погуляем? – спросила Ленка, прищурив красивые голубые глаза, оттенённые колосками бровей и воздушной чёлкой.
Я пожала плечами, прикидывая: отпустят – не отпустят?
Ленка была красива, как Джессика Лэнг в фильме про Кинг-Конга. Рядом с ней я просто пропадала. Может быть, за это Ленка меня и выбрала. 
Впрочем, выбрала – это мягко сказано. Ходила за мной, канючила: «Анечка, ну пожалуйста, будь моей подругой», ревела даже. А я, в глубине души уверенная, что Ленка «поматросит и бросит» меня, как в своё время Катьку Егорову, жёстко отвечала: «Знаем мы! Утопили мышку кошкины слёзки!»
А потом мы всё-таки стали подругами, после того, как моя Машка Лыкова переметнулась к старосте класса Элеоноре. Так одиночество зачастую определяет наш жизненный выбор.
Впрочем, в тринадцать лет о таких вещах я ещё не задумывалась.
– Не знаю, отпустят ли меня предки, – проговорила я. – К зачёту в музыкалке надо готовиться.
– Ох, как меня задолбала твоя музыкалка… – Ленка скорчила гримасу. – У тебя – то зачёт, то экзамен, то хор, то сольфеджио… то понос, то золотуха! Вот и получается, что за всю нашу «дружбу» мы гуляли всего два раза!
– Ладно, ладно, сегодня обязательно пойдём, – вздохнула я.
С Ленкой ссориться не следовало. Я уже успела к ней привязаться…
Троечница Ленка, обладательница ангельской внешности и характера стервозной и избалованной примадонны, постоянно придумывала всяческие каверзы, в которых мне приходилось поневоле участвовать.
Мы поднимались по школьной лестнице. Грохот школьной перемены отдавался в висках, как удары тяжёлого молота.
Получасом раньше мы с Ленкой прокрались в кабинет физики, и, достав из моего портфеля папину ножовку, подпилили две левых ножки учительского стула.  Теперь они держались, что называется, «на соплях».
– Как ты думаешь, Анка, он заметит или не заметит? – озабоченно спрашивала Ленка, теребя меня за рукав.
– Я думаю, что нет. Он рассеянный, – проговорила я, озираясь по сторонам: вдруг нас уже ищут разъярённый физик с директором и завучем? Мне так и представилась эта картина: всклокоченный и хромающий Димон, как у нас звали физика-практиканта, размахивающий подпиленной нами ножкой стула, бежит по коридору, а  справа и слева трясут окороками директриса и завучиха, похожие на двух маленьких свирепых обезьян. Заметив нас, все трое на разные лады выкрикивают: «Вот они! Взять! Догнать!»
От таких шуточек собственного воображения я похолодела.
– Да нет, – произнесла я нарочито спокойно. – Всё будет хорошо, вот увидишь.
Мы просочились в класс и сели за свою последнюю парту.
В проходе Аристов и Хрынзин лупили друг друга линейками. Марков рисовал на доске голую женщину. Коновалов мазал клеем парту опаздывающей Крючковой.
Всё как всегда.

…Димон,  лохматый и ошалевший – обычное его состояние –  ворвался в класс, даже не взглянув на вяло сползших со своих мест учеников, швырнул на стол портфель с перемотанной изолентой ручкой, рывком отодвинул стул, занёс над ним тощую задницу и…

… жуткий грохот, подобный ядерному взрыву, сменившийся гробовой тишиной, не менее жуткой,  подобной тишине после ядерного взрыва, сорвал наши птичьи  трепещущие сердечки с насиженных мест и швырнул  куда-то вниз, по напрягшимся, как струны, венам и артериям. Сердечки прокатились туда-сюда по канатной дороге над бездонной пропастью и усохли, почти перестав трепетать.
Димон валялся под столом, да над столом торчали горделиво тощие волосатые ноги в задранных брюках, в старых кроссовках и в разных носках, один  из которых оказался красным.
Класс взорвался хохотом, переходящим в визг. И только мы за  своей задней партой стояли тихонечко, скромно уставившись в пол.
Как будто ничего особенного в классе не происходило.

– Ну, что скажешь? – злобно зашипела я, едва мы успели выйти из кабинета директора школы.  – Единицы по поведению! Из-за тебя! Это была твоя затея!
Ленка молча смаргивала слёзки с нереально длинных ресниц.
– А ты что, просто пописать вышла? – внезапно завопила она тонким, пронзительным, каким-то не своим голосом. –  Ты ни при чём, да?  Всё я одна? А ты? Ты? Ты? Ты?
И вот она уже в голос рыдала, размазывая по лицу мамину косметику.
– Родителей вызовут в школу. Мне-то уж точно порка обеспечена…
– А мне, по-твоему, нет???
Мы зашли в туалет, и, как по команде, задрали юбки и подтянули колготки.
– Блин, вот дуры мы с тобой, – немного успокоившись, сказала Ленка. – Надо было реготать вместе со всеми. А так он сразу понял, что это наша выходка.
– Он бы по-любому  понял. Он придурок, но не дурак.
Ленка икнула, попила воды прямо из-под крана и задумалась.
– Ладно, валим отсюда, – наконец, произнесла она. – Пошли гулять по крышам.

На этот раз нам повезло: дворник не запер чердачную дверь. Мы пробрались на чердак, пахнущий сыростью, кошками, нехитрыми пионерскими тайнами. Вылезли через чердачное окно на крышу. Подошли к самому краю. Посмотрели вниз.
– Правда, прикольно отсюда лететь? – тихо проговорила Ленка.
Ага.  Как недавно Башлачёв.  По телевизору была передача. Спасибочки.
Лететь со страшной высоты, раскинув руки и широко распахнув стеклянные глаза, потом валяться у чужого подъезда окровавленным комом, подломанной грудой костей…  У меня по спине пробежали мурашки.
– Мне не прикольно, – так же тихо ответила я.
– Значит, слабо тебе, да? – в голосе Ленки зазвучали издевательские нотки.
– Что – слабо? – я всё ещё надеялась, что никакого экстрима на сегодня уже не предвидится, но…
Ленка, улыбнувшись нехорошей улыбкой – у меня аж потянуло низ живота – сняла сумку с плеча и небрежно отбросила в сторону – что-то звякнуло, наверное, связка ключей – закинула ногу через перила и на моих глазах перелезла на козырёк крыши, оказавшись над самым городом, над бездной.
– Иди сюда, – произнесла она неожиданно мягко.
– К-как? – выдавила я из онемевших губ.
– Очень просто. Закидывай ногу.
Мне пришлось подчиниться.

Мы с Ленкой стояли  на козырьке крыши. Она – спокойная и красивая, как манекен. И я – бледная и трясущаяся, вцепившаяся ватными от страха руками в перила.
–  И-и-и чт-т-то дальше? – выговорила я, стуча зубами.
– А дальше… пошли! – скомандовала Ленка, и медленно двинулась  вдоль козырька.
Я сделала неуверенный шаг, и у меня тут же заскользила нога.
– А-а-а! – взвыла я, ещё крепче вцепившись в перила.
Туфля-лодочка, сорвавшись с моей неуклюжей подростковой ноги, спикировала в заросли сирени в палисаднике у дома.
– Вот разиня! Смелее! – проорала Ленка и сделала ещё один шаг.
Но я, дрожа всем телом, перелезла через перила назад, на крышу, и, попеременно скуля и выкрикивая  матерные ругательства, поковыляла к чердачному окну.
Ну её на фиг, Ленку эту, с её приколами, мне ещё жить не надоело!

Пока Ленка, посмеиваясь, грызла бублик и пила молоко из пакета, я искала туфлю среди сиреневых кустов. Туфля нашлась, правда, вся почему-то вымазанная в гудроне, но я, махнув рукой на эстетику, натянула её на замерзшую, исколотую ступню с перепачканным носком. 
– Ну, что же ты такая слабонервная? – спросила Ленка, отсмеявшись и вытирая слёзы.
Я молчала. Настроение было изгажено. Получается, что я – Я! – опозорилась перед Ленкой.
– Ссыкло, – пренебрежительно произнесла моя подруга и отбросила чёлку со лба.
Этого я не могла уже вынести.
– Выбирай выражения, – угрожающе проговорила я, хватая Ленку за локоть.
Неужели она действительно так думает? Но ведь я могла погибнуть.  И лежала бы сейчас, как Башлачёв, там, где обнаружилась моя тапочка. А может быть, висела, нанизанная поперёк тулова на острую ветку…

Разве Ленка забыла тот солнечный день, когда мы прицеплялись к товарнякам вместе с Лёшкой Смолкиным?
Тихий и безобидный наш друг, впоследствии переведённый в школу для умственно отсталых. Как он храбро подбегал к поезду, замедлявшему на перегоне ход, подпрыгивал, хватался рукой за подножку, поджимал ноги, залихватски проезжал метров двести…
Но первой всё-таки была я.

Ленка выдернула руку и невозмутимо повернулась ко мне.
– Ну, чем докажешь, что ты – не ссыкло? – спросила она, в упор глядя своими голубыми глазами. Сейчас они были холодными, как лёд.
– Чем докажешь? – повторила моя подруга.
Что ты сделаешь, чтобы вернуть к себе моё уважение, читалось в её вопросе.
Я молчала. Фантазия бездействовала.
Ленкины глаза из холодных и бесстрастных постепенно становились холодными и насмешливыми.
– Пошли на кладбище сегодня вечером, – неожиданно для самой себя, вдруг проговорила я.
– Ого, – отозвалась Ленка и взглянула на меня с интересом.
Я до сих пор не могу объяснить,  почему мне пришло в голову именно кладбище. Оно просто возникло перед моим внутренним взглядом. Ближайшее к нашему дому маленькое, уютное кладбище, где в те годы редко кого-либо хоронили. 
Ряды причудливых мраморных обелисков и статуй, клёны и дубы с вылезшими из земли узловатыми корнями, заваленная пожухлыми венками и битым мрамором набережная речки Г**нотечки.
Умиротворение. Гармония. Покой.
Для меня ничего страшного во всем этом не было. Но Ленка оживилась.  Кажется, даже перестала считать меня таким уж ссыклом.
– Точно. Идём сегодня. А что мы там будем делать? – спросила вдруг она.
И действительно. Что можно там делать?
– Как это – что? Мальчиков себе искать, – прыснув себе в кулак, так же неожиданно  для самой себя ответила я.
Мальчиков у нас, действительно, не было. Даже у красавицы Ленки.
Нам было по тринадцать лет, а тогда, в конце восьмидесятых, далеко не у всех тринадцатилетних девочек водились мальчики.
Мальчики. Это магическое слово, от которого быстрее бегала кровь по венам.
– Ну, ты даёшь, – проговорила Ленка. Её глаза уже весело блестели. Она быстро меняла гнев на милость.

На кладбище было малолюдно. И – красиво.
Весенняя зелень уже коснулась этого потайного уголка. Набухшие почки, изумрудная травка – всё дышало пробуждающейся жизнью.
И тут же, рядом – мраморный ангел двухметрового роста, черная глыба с высеченным барельефом молодой женщины размером с дачный домик, статуи и бюсты, обелиски, фамильные склепы… Символы смерти, но… такие притягательные, черт возьми!
Я, почти не дыша, водила головой из стороны в сторону, переживая  беспричинное счастье.
С Ленкой же, напротив, произошла странная метаморфоза. Ленку было вообще не узнать, так её нешуточно скрутило: холодный пот выступил на переносице, она мелко дрожала и прятала голову в воротник куртки.
– Мрачно как-то здесь, – пожаловалась она, шмыгнув носом.
Ленка, в отличие от меня, не боялась высоты, но, как выяснилось, боялась «жмуриков».
– Ну, не будь ссыклом, – грубовато поддела я. – И радуйся жизни, пока есть такая возможность: вечером, вспомни, нас ещё порка ждёт…

Первая выбранная нами могила мальчика была давно заброшена. Судя по дате рождения (1914-1928), мальчику было всего 14 лет. На год старше нас. Звали его Ванюша Закорецкий. Фотографии на сером камне не оказалось. Ну, зато можно домысливать образ самим. В моём представлении Ванюша получился  сероглазым и задумчивым, с вьющимися каштановыми волосами.
Мы положили на могилу букетик полевых цветов, выдрали пару сорняков, создав видимость ухода за запущенным холмиком, и, воровато озираясь, разрыхлили землю щепкой  и закопали записку. Содержание было следующим: «Ты мне нравишься,  давай с тобой дружить!» И всё, никаких затей. Подписи тоже не было. Пусть думает на ту из нас, которая ему больше понравится, решили мы.
Следующему мальчику было, как и нам, тринадцать.  Он умер всего лишь год назад, а значит, сейчас был бы тоже на год старше нас. Ухоженный холмик и скромный обелиск, зато с фотографией. Мальчик был белобрысым и веснушчатым, и звали его Женя Чернохвостиков.  Ему тоже достались цветы и записка.
Ленка уже не тряслась, как незабудка, брошенная в сортир, её  увлекла эта игра.
– Интересно бы узнать, почему они все умерли, – задумчиво проговорила она.
– А давай у них самих  и спросим, – предложила я.
Ага. В следующем письме.

До позднего вечера мы только и занимались тем, что находили могилы мальчиков тринадцати-четырнадцати лет, клали на холмики цветы  и оставляли записки. Мы сбили ноги и натрудили спины постоянным сгибанием-разгибанием.
К тому моменту, когда уже надо было срочно бежать домой, мы устали так, как не уставали за две смены в ЛТО.
– Как ты думаешь, а с живыми мальчиками было бы проще, или ещё муторнее? – отдуваясь, поинтересовалась Ленка.
– Не знаю, – отозвалась я хмуро. – Ладно, Суздальская,  подъём. Потопали.
Мы поднялись со скамейки, и  уже двинулись было к  выходу, но…
Тут-то мы и увидели ЕГО.

Это было необычное ощущение:  словно я досматриваю сон, виденный давным-давно и забытый, но приснившийся снова и внезапно узнанный.
Витая металлическая оградка. Уголок зелёного мрамора, высотой выше нашего роста. Большая плита, горизонтально положенная, тоже зелёная, но оттенком потемнее. На плите выбиты розы. В нижней части плиты привинчены две половинки странного предмета, по-видимому, сломанного родового герба. На гербе – зверь с телом птицы и львиной мордой, две перекрещенных шпаги и раскрытая книга. Рядом – скамеечка, тоже из мрамора, с витой чугунной спинкой и подлокотниками. Всё пространство от плиты до скамеечки усыпано мелким гравием.
И – впечатанный в зелёный мрамор – ОН.
Белоснежный, большеглазый, с кудрями до плеч, с обнажённым торсом и тонкой талией. Совершенный, неземной,  только что без крыльев.
На мраморе выбито витиеватым шрифтом: «Валентин Ромуальд Зильберт-Горюнов. 1902-1916 гг.»
 И ниже, более мелким шрифтом: «Единственному Солнцу, которое погасло на закатном небосводе моей жизни. От безутешного отца».
И ещё ниже и мельче: «Моему возлюбленному Ангелу от скорбящей Аннет».
Аннет – почти то же, что Анка. Ленка поняла это и взбесилась.
– Что ты так уставилась на Ромочку? – злобно спросила она. – Я его первая заметила!
 Почему это ты Валечку называешь Ромочкой? – не осталась в долгу я. – Нет, это я его увидела первая.
– Нет, я!
– Я!
– Иди ты знаешь куда, я его представила, ещё когда мы к кладбищу подходили, ну прям такого, какой он тут, с такими же чёрными кудрями,  черными глазами…
– У Валечки – белокурые кудри и синие глаза! – возвопила я возмущённо.
Мы были близки к тому, чтобы подраться. Но придумали кое-что получше. Честный бескровный поединок, чёрт возьми! А подраться можно будет и потом. Уж у  таких-то подруг, как мы с Ленкой, повод для драки  всегда найдётся…

Не сговариваясь, не глядя друг на друга, мы с Ленкой достали ручки и тетради, выдрали по листку и, сев на скамеечку и отвернувшись, стали писать записки.
«Дорогой Валечка!» – написала я. И застыла над листком, ожесточённо грызя руку.
Дорогой Валечка… Что же ему ещё написать – ангелоподобному существу, покинувшему  Землю задолго до того, как родилась моя бабушка?
«Ты свёл меня с ума»… уже лучше, но как-то глупо – ещё возгордится, пожалуй, решит, что он у меня такой единственный, подумала я.
«…свёл меня с ума, наверно, больше, чем в прошлом году Витька Аристов», – написала я. Пожалуй, так будет ничего.
Но требовалось что-то ещё.
«Я буду любить тебя вечно», – написала я и фыркнула в кулачок. Но тут же стала серьёзной. А вдруг это – правда, и ни один мальчишка мне никогда не понравится так сильно, как этот мёртвый Ангел??
Блин, вот тоска-то будет, вот облом….Но – слово не воробей, письмо уже было дописано. Да и Ленка шуршала листком, складывая его вчетверо.
Внезапно, подчинившись какому-то озорному порыву, я приписала в самом низу:
«Твоя Аннет».
И, сложив бумажку в несколько раз, запихала её в щель между вертикальной и горизонтальной мраморными плитами.
Ленка поступила так же.

Ночью мне снилось что-то смешное, и я проснулась от собственного смеха, но уже через пару секунд не смогла вспомнить, что меня так развеселило. Сон стремительно ускользнул в страну видений, оставив после себя лишь чувство щенячьей радости. Никто нас с Ленкой так и не выпорол,  луна ярко светила сквозь щель в шторах, а вечернее приключение казалось уже безобидной забавой,  как и дневная выходка с Димоном, поэтому для радости были все основания. 
Я сняла ночную рубашку, обхватила себя руками и почувствовала, будто меня  обнимает кто другой. Блаженная прохлада простыни обожгла горячее тело – у меня всегда была повышенная температура.  Повалявшись так какое-то время, извиваясь под одеялом, я встала с постели и нагишом  походила по комнате, вышагивая, как манекенщица на подиуме, потом снова легла, но так и не смогла заснуть до четырех утра. Беспричинное счастье распирало тощую грудную клетку, мешая уснуть.
…Сон пришёл так внезапно,  что оставил полное ощущение явственности происходящего. Мне снилось,  что я перевелась учиться в новый класс. Я открыла дверь и вошла в большую светлую комнату, где почему-то вместо привычных столов и стульев стояла мягкая мебель. И в удобных креслах сидели одни только мальчики, я всех их хорошо знала, но только не помнила, откуда, и все встали при моём появлении, а самый красивый юноша, с белокурыми кудрями, улыбаясь, подошёл, взял меня за руку и проводил к единственному свободному месту – рядом с ним…
Несмотря на то, что  в этом сне, на первый взгляд, не было ничего пугающего, я проснулась в холодном поту…

 Утром мы с Ленкой долго беспричинно ржали в школьном туалете, потом вдруг Ленка резко посерьёзнела, просто выпала куда-то, и мы потопали на алгебру, а по дороге Ленка рассказала мне свой сон.
– Представляешь, во сне мы с тобой шли с кладбища, а навстречу двигалась процессия. Несли много-много гробов. Мы подошли и разглядели на гробах надписи: «Алексеева Лида», «Аристов Витя», «Белова Яна»…. Весь наш класс! Мы тихонько пошли рядом с процессией, стали крышки приподнимать и рассматривать страшнючих старух и стариков… добрались и до себя самих – сморщенных, лысых. И я проснулась от звона будильника, сердце дум-дум-дум…
– Я в какой-то книге читала, как герою снился сон, – перебила я, – что идёт он по мощёной улочке, а навстречу едет катафалк. Улочка узкая, не разминуться… Катафалк поравнялся с героем, и вдруг падает крышка, и в гробу он видит… самого себя. Ухмыляясь, труп-двойник протягивает руку, хватает его и тянет, тянет в гроб…
– Брешешь, Анка, нигде ты такого не читала! Это ты сама только что выдумала, чтобы меня попугать, признавайся!
– Нет, читала, а ещё читала такое. Два друга гуляли по городу, над всеми прикалывались, потом в парке один из них для стёба обручился со статуей, надев ей на палец кольцо. Ночью статуя пришла к нему домой, легла с ним в кровать и задавила его насмерть.
– Блин, дурра, Анка!!
Внезапно мы остановились, и холодок пробежал по двум спинам.  Посмотрели друг другу в глаза.
– Конечно, я сама всё выдумала, Ленка, пошли на урок, – скороговоркой проговорила я, и, не глядя на подругу, направилась к двери, ведущей в класс.

В этот день мы не гуляли: у меня был зачёт в музыкальной школе. Я вернулась домой до того уставшая, что завалилась спать в 21:00, а проснулась, когда луна уже вовсю лупила в незашторенное окно.
Ещё не отойдя от сна, который тут же был благополучно забыт, я вдруг всей кожей – нет, даже тем, что под кожей – ощутила, что нахожусь в комнате не одна.
И, правда, темный силуэт высвечивался на фоне освещённого оконного проёма. Кто-то сидел на подоконнике.
– Здравствуй, милая дева, – услышала я вкрадчивый голос. – Ты.. э-э-э… свела меня с ума, вот я и пришёл. Тебя действительно зовут Аннет?
– Д-да… – выдавила я с трудом, покрываясь липким потом.
– А я…
– Я знаю, кто ты, – произнесла я, клацая зубами.
Юноша поднялся и подошёл к моей постели. Его кудри отливали золотом в лунном свете. Черты лица были тонки и полупрозрачны, а губы раздвинуты в улыбке. Он присел на краешек дивана и протянул руку к моему лицу. Я дернула головой, но холодные пальцы уже коснулись моей щеки. Если не считать того, что они были такими холодными, прикосновение оказалось достаточно живым.
– Валечка, – проговорила я, приготовившись бороться за свою невинность не на жизнь, а не смерть.
– Меня так называла одна белокурая стерва, – чуть нахмурившись, проговорил полночный гость. – По мне, так уж лучше Ромуальд.
И он жадно поцеловал мне руку, там, где кисть переходит в ладонь, как будто хотел её отгрызть.
Но холодное, вычурное  имя совершенно не вязалось у меня с Валечкой.
– Знаешь, я тебе писала, но вообще-то…
– Молчи, а то родителей разбудишь, – он прижал палец к моим губам, – и вот тогда уж точно, будет тебе хорошая порка…
Говоря эти слова, он ласкал мои ушные раковины, ерошил волосы, потом небрежно сбросил с плеча бретельку ночной рубашки и наклонился к голому плечу. Поцелуй был вовсе не холодным, а обжигающе горячим.
Всё это чертовски расслабляло и усыпляло бдительность. Я была как парализованная. Мне следовало визжать от страха и звать маму, а я…
Я лежала в постели с мёртвым мальчиком,  чувствовала прикосновения ледяных рук и горячих губ, слушала всякую галиматью –  о том, как я ему нравлюсь, в сто раз больше, чем Ленка, закатывала глаза и сама бормотала какую-то чушь…   
Вдруг тонкий, прерывистый свист раздался под самым моим окном.
– Вот дьявол, – пробормотал ночной пришелец и отпрянул от меня, с крайне раздосадованным видом, – уроки начались… Сегодня контрольная по истории мёртвого Средневековья, никак нельзя пропустить!
– Какие… уроки?  – пролепетала я.
– Ну, мы учимся-то по ночам. Днём мы спим, день – это ваше время, время живых. А ночью сидим за партами и постигаем навыки и мудрости смерти. И нагрузка у нас в этом году, доложу я вам… Никакой личной жизни! Это Ванька свистел, друг мой закадычный. Тоже парень глаз на тебя положил,  да я его предупредил, что того… подвешу за одно место, если только посмеет…
Я молчала, потрясённая.
– А вообще, – продолжал он, – мне из-за тебя достанется на орехи, если узнают про нас.  От репутации извращенца точно никогда не отделаюсь! И ни одна приличная мёртвая девчонка за меня  тогда уж не пойдёт.
– Скажи, отчего ты умер? – вырвалось  вдруг у меня, как крик души.
Он посмотрел мне прямо в глаза и горько усмехнулся.
– Травился уксусом, как институтка, и умер в мучениях, – проговорил призрак, и на лик его набежала тень. – Из-за Аньки. Она, вишь ли, меня с портнихой застала, подняла крик. Порядочная девица, чтоб её черти забрали. Размолвка-то пустяковая, не стоит выеденного яйца. Всё до последнего надеялся, что откачают… Главное,  смысла никакого нет, потому что всё в нашей жизни преходяще, вот и это… Видел её недавно – старая карга, аж смотреть противно. Бррррр.
Меня покоробил тон, в котором Валечка отзывался о своей бывшей возлюбленной, пусть даже восьмидесятилетней, но ему я ничего не сказала.
– Ладно, я пошёл,  –  небрежно и даже как-то хамовато бросил  призрак, направляясь… не к окну, как можно было предположить, а к шкафу. –  Прощай, кисуля. Может, заскочу на днях, если время свободное будет. Ммм!
Имитировав таким образом поцелуй (и довольно вульгарно, с мерзким причмокиванием), он  подошёл к зеркальной двери шкафа и вышел в иной мир через прозрачную гладь стекла. Легкое колебание пробежало по зеркалу – и всё, уже ничто в комнате не напоминало о ночном госте.
«Вот тебе и Ангел», – разочарованно подумала я перед тем, как заснуть.