Люстра

     Только она нажала на клавишу выключателя, люстра, вспыхнув, звонко хлопнула и разлетелась на мелкие осколки.

     Вскрикнув от испуга, она глядела на битое стекло, блестевшее на полу и медленно приходила в себя.

     Муж только-только, перед отъездом вывесил её. И она исправно светила, празднично, как новогодняя ёлка, переливалась огнями на своих хрустальных гроздьях. И вот решив ещё раз полюбоваться новым приобретением, она только раз лишь щелкнула выключателем – и вот на тебе!

     « Ах, Павлик, Павлик!» – подумала она сокрушенно. – "Ведь ничего не понимает в электричестве, а взялся сам её вывесить!». «Ну что, ты меня совсем уж за мужика не считаешь,» – обиделся он, когда она хотела тогда вызвать по телефону электрика.

     Рассеянно подметая осколки на совочек, она вдруг неожиданно, вспомнив все бабушкины суеверия, подумала: «Ох, быть беде!»

     Оставив совочек на полу, она, не выпуская из рук веник, стала искать телефон. Набрала сотовый номер мужа. Телефон отозвался долгими гудками. Она представила, как телефон у Павла весело заиграл американской рождественской песенкой. Но Павел трубку не брал. Она установила его в режим автодозвона и спрятав телефон в карман халата пошла на кухню. Заварила кофе и задумчиво, отрешенно попивая его, ждала ответа.

     Люстру они купили вчера за пятнадцать тысяч. Эти деньги были первым литературным гонораром мужа.

     Павел уже несколько месяцев, попав под сокращение на «Уралтисизе», где трудился инженером после окончания университета, сидел дома безработным. Как ни странно, увольнению он не огорчился. Она заметила, что муж вообще был фаталистом. Что с ним не происходило, он всегда принимал это за неизбежность, шутя говорил в таких случаях, что так было предопределено изначально, судьбой, мировым  порядком вещей.

     Он как будто ждал этого увольнения. С каким-то воодушевлением он принялся писать роман. Целыми днями он просиживал за письменным столом, обложившись старыми папками со своими неоконченными рассказами, набросками, заметками, которые у него накопились за годы урывочной, между службой и домашними делами, работой. Павел писал роман о своих далеких армейских буднях.

     В тревоге от его такой необычной усидчивости и, как ей показалось, даже появившейся откуда-то отчаянной решимости, она как-то просмотрела рукопись.

     – Паша,– сказала она тогда, – не пугай меня, пожалуйста! Ну ладно, ты сейчас безработный. Получаешь пособие по безработице. Но вечно-то это продолжаться не может! Не рассчитываешь же ты всерьез жить этим, – она подняла вверх уже довольно пухлую стопку исписанных листов. – Побаловался и хватит. Пора искать работу.

     – Нет,– сказал тогда твёрдо Павел,– я добью всё-таки этот роман.

     Павел, несмотря на свою внушительную комплекцию, он был высоким и грузным, несмотря на свои суровые по-кавказски чёрные усы, оставался ребенком, живущим наивными, оторванными от реальности представлениями. При этом он мог быть по-детски упрямым и непоколебимым. Поэтому, решив, что у неё пока есть время показать ему всю бесперспективность его литературных усилий, она отступилась.

     Но как-то, вскоре после этого разговора, она слушала, как Павел, рассказывает очередную на ночь сказку их пятилетнему сынишке Васе. Сын у них был долгожданный. Ей уже было далеко за тридцать, когда она родила его. Павел тогда порывался сам уйти в декретный отпуск вместо неё. Ему не хотелось оставлять его ни на минуту. Она запомнила, что когда Вася был ещё совсем маленький и порой утомлял её своими ночными криками и плачами, Павел перехватил у неё инициативу и сам, как мать, постоянно нянчился с ним. А в дальнейшем, выдумывал для сына сказки.

     – Павлик, а ты запиши все эти свои сказки. Глядишь получится книжка. И у неё всегда будет, как минимум, один благодарный читатель – твой сын. А про дедовщину в Армии – если ты и напечатаешь книжку, – в лучшем случае кто-нибудь пролистает её в туалете, коротая время. Да и выбросит, чтобы пыль не копить в квартире. Ничего оригинального я не увидела в твоей рукописи.   
   
     Павел тогда что-то буркнул в её сторону. На этом разговор и закончился.

     Тем не менее, она заметила, он вдруг прервал наметившуюся было паузу в своей писанине и за несколько дней и ночей написал книжку из своих сказок. Написав, он без конца её перечитывал, время от времени закуривал сигарету и бродил возбуждённо по квартире. При этом он как-то неестественно прокашливался и гмыкал. Затем снова ненадолго усаживался за стол, чтобы потом встать и пойти на кухню заваривать кофе.

     « Ну вот, – вздыхала она, – стадия депрессивная сменилась маниакальной».

     Книжка так и называлась – «Сказки про Пусика». Так они звали своего Васю.

     Она была успешным психиатром и у неё были довольно обширные знакомства и связи. Пользуясь ими, она издала эту книжку и даже пристроила весь небольшой тираж в книжном магазине. При этом умудрилась сразу же получить за тираж, ещё до его реализации, деньги – пятнадцать тысяч рублей.

     «Ну, теперь Павлик успокоится», – подумала она тогда.

     Надо было видеть, как Павел ходил по торговому центру и выбирал люстру. Как Нобелевский лауреат, для которого важнее сам факт присуждения премии и которому не терпится избавиться от свалившихся с неба денег.

     Она давно попрекала его допотопным, доставшимся ещё от его бабушки, абажуром.

     – Ну что это такое, Павел, – говорила она ему кивая на розовый, из старинной ткани, купол под потолком в гостиной, – мне даже самую близкую подругу стыдно на чай к себе пригласить.

     – Если твоя подруга что-то понимает, – парировал Павел, то только позавидует тебе. Этот абажур – раритет, старинная вещь, реликвия. Не даром у меня фамилия – Куракин. Мама говорила мне, что мы потомки старинного рода.

     – Ну, может быть твоя мама и будет из старинного рода, а вот папа-то у тебя заезжий армянин или грузин, – не в обиду твоей матушке будет сказано, царствие ей небесное.

     Павел не обижался за свою маму. Он даже бравировал своей кавказской внешностью. А иногда говорил:

     – Ну, кавказец не кавказец был папаша, а итальянец-то уж точно!

     Павлу и впрямь впору было одеть на голову кепку-аэродром и торговать на рынке дынями или колдовать у дымного мангала, зазывая проходящих мимо женщин наивными кавказскими прибаутками.

     Если бы так. Но Павел страдал типичным русским разгильдяйством и несобранностью. Он не мог организовать свои усилия на что-то стоящее. Часами мог кружить по квартире, поскрипывая половицами и дымя сигаретой. Нависая чёрной тенью над книжными стеллажами, задумчиво проводил пальцем по корешкам книг.

     Однако просыпался Павел всегда очень рано, что не совсем характерно для людей его комплекции, энергично вставал и заваривал кофе, закуривал сигарету и начинал день с того, что садился за чистый лист бумаги.

     – Ну вот, опять кофе, опять сигарета, – ворчала она, запахивая халат и засовывая ноги в удобные тапочки. Из-за его мышиной возни на кухне заснуть она уже не могла.

     – Если бы меня утром не ждала чашка ароматного кофе и крепкая сигарета, то не знаю, стоило бы вообще просыпаться? – весело отзывался он.

     Она что-то хотела сказать про свои ласки, но обиженно примолкнув, уходила в ванную.

     Павел иногда заводился на эту тему – о странности жизни, о её непонятности и неоправданной скоротечности.

     Иногда он довольно сердито говорил ей, когда она находила для него в газете очередное объявление о вакансии инженера.

     – Стоило ли мне вообще рождаться, чтобы ходить изо дня в день на какую-то службу только ради куска хлеба?

     – А стоило тебе тогда жениться и заводить ребенка? – отвечала она вопросом на вопрос. –Твои фантазии и сказки далеки от жизни. Наше будущее – твоё, моё, нашего ребёнка, определяется только нашими реальными поступками. А не чем-то там сверхъестественным и непонятным, мистическим. Твое «завтра» определяется нашим «сегодня».  Мне вот пришлось отпуск спешно оформлять, раскидала своих больных куда могла, только чтобы получить отпускные. Ребёнка-то ведь к зиме готовить надо.

     Павел молчал, не зная, что ответить.

     – Будет день, будет и пища, – иногда говорил он в таких случаях.

     Время от времени он садился за руль своей старенькой «Волги», в другой машине ему было бы тесно, и уезжал в город «бомбить», заниматься частным извозом. Вот и сегодня, повесив люстру, он уехал в город.


                ***   

     – Я тебе вот что скажу, – говорил Иван Петру, переходя с ним перекресток, сворачивая влево с улицы Волгоградской на улицу Ясную, – мы все как зомби. Мы не думаем, а только потребляем. Мы черви, а не люди.

     Они оба были в джинсовых синих куртках. Светловолосы и коренасты, одинаковы, как братья. Это и были братья, только двоюродные. Братья Поляковы. Иван постарше, призывного возраста крепко и ладно сбитый парень. Петр был значительно младше, ему едва исполнилось четырнадцать лет.

     Иван кивнул на недавно выросший микрорайон комфортабельных новостроек.

     – Всё улучшаем и улучшаем себе норы. А как были земляными червями, так и остались ими. И ты знаешь, – продолжал Иван, – самое поразительное, мы считаем свою жизнь как что-то сверхценное!

    – Ну да, – согласился Петр. Чувствовалось, что он был напряжён и едва ли мог активно участвовать в диалоге.

     – А на деле, моя жизнь ничего не стоит. Как появился я из пустоты, так туда и уйду. И потом, если бы жизнь человека что-то стоила, разве мог бы он так легко её терять?

     – Наверное, – соглашался Петр и вздыхал. Он старался идти в ногу со старшим братом.

     – Я тебе говорил уже, представь, что когда-нибудь нас станет так много, что все планеты во Вселенной будут забиты людьми. Власти не будут знать, что делать с людьми, поедающими как саранча, материю Вселенной.

     Оглянувшись на проезжавшие в попутном направлении автомашины, Иван пропустил несколько из них, а затем тормознул властным движением руки одну из них.

     – Подбрось на Серафимы Дерябиной, – попросил он водителя, – тут недалеко.

     – Садитесь, – согласился водитель.

     – И вот что же тогда? – продолжал Иван, устроившись рядом с Петром на заднем сиденье, – по прежнему жизнь человеческая будет такой самоценной? Обо всём людьми уже будет переговорено, обо всём, что доступно человеческому уму, обдумано. Что тогда? Тупик?

     – Наверное, – согласился Петр.

     – Ну конечно, будут придумываться войны, болезни всякие изобретаться, которые проредят человечество. Но к чему такие сложности?

     И не получив от Петра ответа, он попросил водителя остановиться у гаражей.
     Водитель послушно затормозил.

     – С вас двадцать рублей, генацвале, – водитель лукаво усмехнулся в свои пышные кавказские усы.

     Иван засунул руку в карман куртки и, вытащив пистолет, выстрелил водителю в затылок.

     – Вот видишь, – сказал он подскочившему от грохота выстрела Петру. – Если бы жизнь человеческая что-то стоила, разве мог бы я так легко её растоптать? Лампочка. Я просто выключил лампочку.

     – Выходи, – велел он Петру, который в ступоре не сводил взгляда с водителя, уткнувшегося лицом в приборную панель. Наконец Петр пришел в себя и приподнявшись с сиденья живо принялся обшаривать карманы куртки убитого. Достал смятые десятки, сотовый телефон.

     – Ну-ка, брось всё это, – Иван навел пистолет на Петра, – брось, тебе говорю!

     – Ты что, Ваня, брат, неужели и меня застрелишь? – испугался Пётр.

     – Вышибу мозги, как и ему, – кивнул Иван на труп водителя. Петр, недовольный указанием брата, бросил на пол деньги и телефон, который к этому времени запел веселую рождественскую песенку.

     – А зачем убивали-то тогда? – произнёс он разочарованно.
 
 
                ***

     Валентина Полякова, рослая и статная девушка, сидела в маленькой комнатушке за компьютером и играла в увлекательную, но жёсткую игру. Используя автомашину и пистолет надо было задавить и застрелить как можно больше полицейских и пешеходов.

     Неожиданно, из комнаты брата, заглушая виртуальные выстрелы, раздался грохот и звон разбившегося стекла. Вскочив испуганно из-за стола, Валентина бросилась в его комнату.

     – Мама! – закричала она, как только раскрыла дверь. – Ванька люстру разбил!

     Она прошла в комнату:

     – Это ж надо! Идиот, вздумал на люстре вешаться! Звони Куракиной, пусть его обратно забирает. То же мне психиатр нашлась. Выпускает кого не попадя! Вот пусть сама всё и расхлёбывает. Вот дурак! – она с силой пнула ногой брата, с трудом поднимающегося с пола и освобождающего себя от петли на шее, – такую люстру загубил!