Я, летняя невесомость и свинцовые тучи

Ксения Устинова
Я знал Аллу Максимовну полгода, но мне хватило этого, чтобы перенять легкость её походки по дорогам судьбы. Мне тогда было не много, не мало, а всего-то двадцать два года. Совершенно новая жизнь, я сам не свой: бывший студент, новоиспеченный «работник умственного труда». Что ни говори, работой я был не доволен. После халявной студенческой жизни серые служебные будни нагоняли на меня тоску. Откровенно говоря, я не был «ударником-передовиком» по жизни. Немного подрабатывал, правда. Но гордится «молодому, подающему надежду» здесь было нечем.

Да и вообще, сколько себя помню, всегда был чем-то не доволен. Отношением родителей к моему собственному «Я», нехваткой или избытком внимания сверстников. Не доволен был даже выбором профессии – сильно грузили предметами. С легкой руки моего соседа по комнате (кстати, общежитие меня так же ужасно не устраивало) я прослыл «механиком Зелёным», а потом сократили до унылого  «Зеленча».

Только я не «унывал»: всё так же продолжал ворчать и жаловаться на жизнь. В конечном итоге, это стало просто моей визитной карточкой. Я возмущался, даже не чувствуя раздражения, оставаясь ко всему равнодушным. Народ это забавляло, а я уж больно привык к своей маске Зелёного.

Изначально не полюбилась мне Алла Максимовна. Как от любого человека со «странностями», я старался держаться от нее подальше. Мне казалось, что у неё отсутствует интерес к происходящему вокруг. Если кто-то случайно уносил её ручку со стола, а потом, спохватившись, возвращал, она только улыбалась:

– На здоровье! Что уж там.

Я сразу понял, что человек она мягкотелый. Похоже, не только я это заметил: каждый мылился воспользоваться её мягкостью. И если бы не её чувство такта, думаю, на плечи Аллы Максимовны легло бы непаханое поле работы.

Я, конечно же, был недоволен коллективом. Ведь моя служебная лестница предпочла начаться в обществе женщин. Нудная работа  – ни один мужчина такое не выдержит. Да, что ни говори, женщина более вынослива и ей легче.

Когда пришел Родион, после 3 месяцев моего «трудового стажа», я, в общем-то, стал ещё более недовольным. Обстановка изменилась: в воздухе витала повышенная слюнявость. Даже не знаю, почему я заметил, никогда не обращал внимания на такие вещи. Может, еле уловимый румянец Верочкиных щечек выдавал их. Но нахальное, уверенное в себе выражение лица Родиона точно говорило о многом.

Меня всё чаще начали посещать угрюмые мысли. В последнее время моё недовольство было не голословным. Эти светло-зелёные стены офиса давили на меня, подкрепленные витающей «любовью». А вот у меня, как назло вообще ничего не складывалось.

Я бы мог, конечно, сказать: «и все стремительно изменилось в тот светлый и невесомый день, точнее в его нежное зарождение – утро». Не так всё это. Чтобы что-то изменить, нужно поменять себя, что сделать не так легко. Но эта встреча была той маленькой искоркой надежды, а точнее милой улыбкой будущего восторженного счастья.

Просыпался летний день: из желанно-прохладной ночи превращался  в нежное, щемящее сердце, утро. Однако меня мало интересовала и дрожащая на листве роса, и сонное ласковое солнце. Я просто шёл на работу, а вязкое ощущение безысходности держало меня за руку. Думалось о каком-то там смысле жизни, который виделся мне в борьбе за существование.

О таких, как я часто говорят «философ в процессе создания», да и сами они считают себя зоркими, окунающимися в саму суть, мыслителями. Люди добрые, посмотрите на их томно-задумчивые позы, на печаль, написанную на лице и усилие «объять необъятное». Ну, как с такими показателями не быть философом? Полно, что тут и говорить?

Увидев Аллу Максимовну, я поспешил удалиться: встал у хлебного ларёчка и начал тщательно изучать цены на булочки.

– Доброе утро, Никита! – услышал я голос Аллы Максимовны позади себя.
Широко улыбаюсь:

– Доброе, доброе, Алла Максимовна… – про себя отметив, что это далеко от истины.

– Будьте любезны, два «заварных пирожных». – Попросила она у продавщицы.

Я понимал, что никуда мне уже не деться, а идти придётся с ней – уйти было бы верхом безкультурия. Ещё более повяз я в мрачном настроении, что даже развесёлые зайчики от витрины раздражали мою кожу. Вдруг, смотрю: Алле Максимовне вместо двух гривен – одну дают. Она с благодарностью берет и, улыбаясь, говорит мне:

– Ну что, Никиточка, пойдём? Уже без пятнадцати!

Я решительно промолчал – совсем не хотелось ввязываться в какие-то «разговорные» скандалы. Мы шли молча: я еле передвигал тяжёлыми ногами, Алла Максимовна же, счастливая, порхала бабочкой. Что-то больно захотелось испортить ей настроение.

– А вы знаете, что вам подсунули вместо двух гривен  – одну? – всем телом удерживал свой голос от ехидства.

– Конечно, Никитушка, конечно! Я всё видела.

Я остолбенел.

– И вы… так просто это сейчас говорите?

– Да! – пропела она в ответ.

– Извините, конечно же, но вы – сумасшедшая.

Алла Максимовна так серьезно посмотрела на меня и сказала:

– Знаешь, Никит, ты, видимо, прав. С самого детства я не могла защитить себя. Меня обсчитывали, мне давали какие-то лишние задания, а я просто молчала – не могла противиться и всё. Хотя сознание противилось, веришь?

Я безумно удивился её откровениям.

– Угу… – почему-то ответил я, а она улыбнулась.

– Чаще всего, конечно, это было с деньгами. Потому что были вещи, которые от меня самой не зависели – приходилось отказываться. То жетонов меньше в два раза за те же деньги дадут, то на десятку в магазине обчислят, то в маршрутке сдачу не передадут (кто-то себе в карман положит).  Никит, ты даже не представляешь, как я мучилась! Я старалась воспитать в себе силу воли: отвечать или требовать правды. В спорах могу кого-то защитить, а как дело касается меня – голову в песок. Нет, правда! Как срабатывает тайный механизм.

Я внимательно слушал и молчал.

– Ну что делать? Чтобы «не было мучительно больно» надо что-то менять. А раз себя поменять не удаётся, я решила поменять своё отношение. Подумать только, что ты сам мучаешь свою душу и сердце, заставляя идти против себя. Но ведь моя глупость еще никому не сделала хуже, а только лишь мне самой. А если разобраться в чем я обеднела? Ни в чем, только разум совесть замучил: ну, скажи же ты этому характеру, чтоб стальнел! А совесть не может – она-то чиста. Вот так я и осталась без стального характера, с чистой совестью и потрёпанным здоровьем.

– И до сих пор? – поинтересовался я.

– Ну что ты! Меня же не устраивало потёртое здоровье. Теперь принимаю всё с радостью. Копейка? Пусть будет копейка!

– Ха! А если вас надурят на сотню или тысячу? – усмехнулся я.

– Бог отвёл. – Улыбнулась Алла Максимовна. – Наверное, жалеет.

Я открыл перед нею двери: вот и проходная. И был поражен своей слепотой. А потом весь день ещё смотрел на Аллу Максимовну, как на диковинку. Встретившись взглядом, она мне подмигивала. Вот он этот поворот. Я его прекрасно помню. И только её лёгкая походка по дороге судьбы оставила во мне след.

Через месяц я уволился – нашлось мне местечко в жизни «получше». Хотя кто его знает –  с какого угла смотреть. Я так больше и не заговорил с Аллой Максимовной, но её снисходительное, как к малому глупому ребенку, отношение я чувствовал до самого расставания. И даже в последний день работы я не сказал больше, чем «всего вам доброго». А она мне улыбнулась, снова подмигнув:

– Будь счастлив, Никитушка!

А Верочка с Родионом расписались спустя год. Не разглядел я чистую и вечную. Вот так-то!

Харьков
7 мая 2009 г.