© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik
Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
LIEBE DICH AUS… или ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ
Психолирический детектив
Книга V. ВЕНЕЦИЯ - МЮНХЕН
1. ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (эпилог)
2. СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ
3. VATER
4. ДОРОЖНЫЕ ДУМЫ
5. ЛЕБЕДИХА
6. МАРИАНСКАЯ ВПАДИНА
7. ЗВОНОК. ОСЕНЬ
8. ЗВОНОК. МАЙДАН
9. В ПОЛИЦЕЙСКОЙ ПРИЁМНОЙ
10. СЛЕДОВАТЕЛЬ
11. ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
Скачать на: http://www.scribd.com/doc/14975617/5-Liebe-dich-aus
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (эпилог)
- …просто валяются на солнце и смеются. Дикари способны смеяться от самых незначительных причин. Если же никакой причины не находится, то сами себя щекочут под мышками. И весьма многие люди, которые мнят себя цивилизованными, - презрительно выпустил дым Виллем, - ведут себя столь же слепо и легкомысленно, как те чёрные славяне: валяются на шезлонгах, отплясывают на палубе негрские танцы, обжимаются, обжираются и совершенно не замечают ни того, кто, быть может, стоит рядом, ни того, что нижняя палуба уже ушла под воду, ни даже того, что вокруг – Океан.
СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ
Слово «Океан» оторвалось от всего рассказа и громоздким синим китом вплыло в маленькое венецианское кафе. Стены закачались. Послышался однозвучный раковинный шум, повторные взрывы прибоя, отчаянно бесстрастный скрип песка, грохочущий шорох гальки, негаданно родимый зов бездны - рёв исконно солёной крови; ровные нарастания и срывы ветра; металлический визг гигантских чаек, жаркое чавканье лихорадочных болот, зуденье чёрных смертоносных - стрел? мух?.. стон столетних стволов - сосен? пальм?.. грудные выкрики дикарей, англо-голландский лай вдруг нагрянувших колонизаторов - прервавший симфонию выстрел.
Спорщики умолкли, умолк невыслушанный рассказчик. Вдруг, вскинув правую бровь, старый моряк удовлетворённо изрёк:
- Этого слова нельзя не расслышать.
Помолчал с полминуты, опустив глаза. Лицо Виллема вдруг сделалось сосредоточенно-внимательным. К чему он прислушивается? К голосам океана? К доносящемуся из-за трёх веков певучему перезвону старинных колоколен тихого Амстердама? Может, слышатся ему те чудовищно-кощунственные слова, которыми мнил безумный мореход ван Страатен перекричать бурю и обогнуть мыс Бурь - перекричал естество и судьбу, а мыс Доброй Надежды тщится обогнуть и поныне. Или звучат в ушах неумирающего лоцмана немые вопли утопленников: итальянских купцов с дзингарскими серьгами, португальских стрельцов с протёртыми кожаными мошнами, чёрных занзибарских рабов, цепных ирландских злодеев, рыжих лондонских шлюх, сдержанно-набожных брабантских менонитов, не видавших моря круглоглазых моравских беженцев, лоснящихся от предсмертного благополучия шведских пенсионеров, синеоких янки с кукурузной улыбкой, немецких строгих ихтиологов в пенсне, яично-серых японских студентов, постных здоровяков финнов, аккуратных проповедников корейцев, страстных датских филологов с короткими бородками, археологов, экологов, микрогеологов, парагеронтологов, элефантологов, уфологов, валеологов, египтологов и нумизматов. А то ещё - восторженный шёпот «Аллах Акбар! Аль-Бахр аль-Ахмар!» - уже посетивших Мекку паломников, которым и грозно, и радостно зачерпнуть смерти из червонных волн Чермного моря. Или из желтоморских не столь солёных пучин, моллюско-водорослевый лепет волнисто-жемчужных односложий:
- Ли - бо цзюй сяо? синь! цинь? гунь. ши мяо яо… я - о! - я глядь - за - дверь, о! а она - там! Пу-ля пи-жак прожгла. Го-ло-ва в канал висит - яо! Беда нам, беда страшная.
- Не надо ныть. А комуо беда, да? А тебе и беда! Что «пацему»? Потому что в канал, дура, сразу не столкнула! И всё было бы ми-ми. Куда пошла? Уже поздно, бяо. Видели-и люди. Сама виновата, сама нашла - сама отвечать будешь.
- Ой, пухао! Суд сейчас наедет. Допросы начнут… Тошнёхонько будет. Яо, не надо.
- Ну, не скули! Догадаемся что-нибудь. День-жо-нок соберём, по-ли-ци-и цзятка платим.
- Яо! А у меня де-нег нету. Цзынь!
- Не-ту? Это пухао! Цсегда - хоцзяин плати, да? Ладно, хао. Но потом зарплата тебе - ху!
- Туе, правильно!
Виллем неожиданно встал:
- Пойдёмте отсюда. Все, и вы, господа славяне.
- А в чём дело?
- А дело в том, что сейчас тут будет полиция. На балконе труп. Я понимаю по-китайски. Пойдёмте!
- А Крыся?
- Она не пойдёт.
Но в дверях уже выросли карабиньери. Смуглые, щуплые, шустрые:
- Синьори, ваши документы, пер фаворе! Так, так. Вы были с нею? Ну, что тебе не ясно, Филиппе? Так и пиши: застрелившееся тело, блондинка, иностранка, лет 35 - 42. Пулевое ранение в области сердца. Нет, не в районе, дуралей!.. Так вы были с нею? Как её звали? Кристина Смоковска, так. Пиши, Филиппе: тело Кристины Смоковской. Что ещё за проблема? Пиши: на парапете. Голова свесилась? Так подвинь и пиши: «и голова на парапете», вот и всё.
- А вы, синьори, все вместе? Маньифико! И что вы хотите мне рассказать, а? Или как? Ничего? Никаких других варьянтов? Тогда придётся задержаться. Пока здесь. Потом поедем в участок, а там будет видно куда. Нет, позвонить нельзя. Может у вас сообщники… Алло! Кто говорит? Брось дурачиться, Петруччо, не до твоих штучек. Тут труп и четверо убийц, не считая китайцев! Кто, кто?! Не может быть - импоссибиле: уже узнал, синьор генерал, но не верится. Си, синьор дженерале… А-а-а! О-о-о… Кьяро, кьяро, разумеется, скузи, извините, не знал. Так точно! Скузи, господа! Подпишите протоколе, и можете идти, и вы свободны. А вы что скажете, дотторе?
- Да что тут, диагноз прост: ранение в сердце, смерть наступила мгновенно, предположительно, в результате самоубийства. Прописать могу одно: скорёхонько где-нибудь закопать. Живо, и канал мне не засорять: Венеция не выгребная яма. Иностранцев много, а вас, китайцев, ещё больше, а город наш уникален. Где тут закопать? Это уж ваша проблема. Приступайте.
Не поняла. Как закопать? Кого приступайте? Кем канал не засорять? Крыся, почему? Она же ещё не сказала последнего слова в споре славян. Расслабилась чисто по-славянски, захмелела, песню запела – и что же? Вот у вас и всегда так, так и дядя Толик, пойдёте освежиться или там покурить, а обратно…
Двое жёлто-серых, жутко косоватых, впалощёких, как портрет Николая Островского, протащили мимо стойки бара огромный чёрный, чёрный, полиэтиленовый, полиэтиленовый, бесформенно-человекообразный куль. Только рука из куля свесилась, острые ромбики ногтей царапнули по полу. Как же, Крыся? Не из-за меня же, а? Нет! А всё же… Тогда, в Мюнхене, посмотрела грустно так, по носу меня ромбиком поскребла. Крысенька, да я же не думала, что это у тебя так серьёзно, даже не очень поверила в эту твою ненашу ориентацию, прости, решила – интересничаешь, руку твою с коленки сбросила, прости, непривычно стало, я ведь вообще в эти дела не верю, но если бы знала, то уж лучше бы… чем так. Вот видишь, Платон, что из-за тебя бывает! А может быть… может быть, это и есть из-за тебя? Ты её втянул во что-то, в какой-то плывун страшный, в котором и сам-то пропал. Ведь говорила же сегодня ещё живая Крыся: «Упаду под вот этим гробом, и останутся с носом мои кураторы. Приговор мне, Катарина. Как и твоему Платону. От них не спрячешься. Спутала я им киевские карты, да в такое впуталась! Через твоего Платонка, кстати». А ещё прежде, ещё живее будучи: «С Платоном я встречалась исключительно по делам, о которых тебе знать не надо». А Яцек, её брат - не брат, не знаю – что сказал? Он сказал: «пан Платоша великий начельник в … (где?). На исторычней ойчизне он теперь высокими политиками крутит, и кого в последний час подсилит, тот из них и будет. Ниц не знаешь, пани? То-то – скромен как лев! Тылько единого не разумею: кого же он хочет подсилить? Там пошло у них уже фифти на фифти, то есть стенка на стенку, а Платону что их Витя Хам, что их Витя Пан – вроде вшистко Eдно, как будто и не его дело. Ибо скрытен, как антилопа». Скрытен, как антилопа, диву даётся Европа – вот, кстати, верная рифма к этому слову, вопреки вечной вашей шутке:
Если ищешь рифму на слово «Европа»,
То спроси у Бутенопа.
А ещё что-то такое:
На удивленье всей Европы
Поставлены четыре …
И будто бы царю этот текст на расправу принесли, а тот взял да стальным пером, да стальным почерком поперёк начертал:
Пятую разыскать
И на ней всё расписать!
А ещё к царю обратился граф Семижопов, челом бил, фамилию ему изменить просил, а государь император из семи вычел для начала четыре и говорит: «Скостить на четыре, а там погляжу на твоё в новом статусе поведение. Отвыкай постепенно - походи Трижоповым».
Не чуди, Катарина, что ты понесла! И когда же? Когда подругу трупом мимо понесли! От потрясения, говоришь? Где же германское самообладание? Nun Mut! Вон братья славяне головы, словно флаги, приспустили, сами так говорят:
- Всё-таки нужно быть последним демагогом, чтобы прибегнуть в споре к такому внешнему аргументу.
- И не говори. Эдак всякий каждый может в доказательство своей правоты пулю в лоб пустить, а истина-то – с нами.
- Но надо отдать должное искренности заблуждения.
- И широте порыва.
- А я никогда и не отнимал у поляков благородного сходства с нами.
- Да-да, нация большого стиля.
- Это нельзя так оставить.
- Верно, нужен жест и с нашей стороны.
- Да что тут думать: помянуть надо.
- Точно – прямо в этом кафе.
Конечно, это нельзя так оставить, циники, безбожники, пьяницы, трепачи!
- Разве так поминают? Стыдно, мальчики! Она ведь была католичка. И вы как знаете, а я, хоть не религиозна, а пойду в ближайшую церковь и…
А что «и», Катарина? Молиться ты не училась, записку подать за упокой – это у православных так делается, я видела, а как у католиков – Бог весть. Ничего, пойду, просто постою или посижу, а эти умники – пускай себе, я никого не гоню.
- Herr Wilhelm, вы ведь христианин!
- Несомненно, мадам, я кальвинист. Судьба всякого человека и на земле, и в вечности…
- От века предопределена. А я всё же пойду.
А-а-а, увязались-таки. Что ж, мальчики, берите Катарину справа-слева под руки, пойдёмте - по вечерней, осенней, дождливой. И снова - полупустой проспект, всё те же человек десять в чёрных с капюшонами плащах, чавкая чёрными – чуть не до подмышек – сапогами по чёрным ничего не отражающим лужам, над чёрными пропастями каналов - волокут по чёрному вогкому воздуху чёрный огромный гроб. И чернеет надпись: «Пришла смерть Венеции». А на смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь. Да и где оно, солнце, если над чёрными плащами, чёрными сапогами по чёрным лужам, через чёрный воздух влачится чёрный огромный гроб в чёрном бархате, и торжественно-празднична чёрная надпись: «Пришла смерть». Ну, не сгущай краску, Катарина, не одно ведь чёрное. «На мокром асфальте огни засверкали» - это в литературной студии Киевского университета так выполнил Володя Ворон задание – описать одной строчкой дождливый вечер в городе. Асфальт горбатый, лиловатый, коридорчики улочек, полузатопленные вчера только схлынувшим наводнением площадки двориков, пёстрые статуэтки святых над лампадками в крохотных нишах, вымокшие искусственные букеты, прожектора, стрельчатая сыпь дождя, ночная киносъёмка, мулатка лет шестнадцати – в майке и босиком – уставилась изумлённо в камеру: «Неужели я? Неужели снимаюсь?» Трутся друг о друга зонтики, шелестят невыносимо плащи, кисель осенний хлебает обувь, скрылись под крыши Марковы голуби, вот и набережная, и лижет море неумирающий камень, и ещё чернее угадывается за толковищем волн остров с крепостью, армянской обителью, что ль. А вот и собор жёлто-китовой пастью распахнулся, мраморные ступени, словно плоские волны прибоя по пляжу, пластает.
- Нам сюда! – полетела вслед за указательным пальцем. – Ну что ж вы, ребята?
Но останавливаются мои спутники перед входом, троеперстием крестятся, в пояс кланяются, и только тогда медленно и молча переступают католический порог. А я-то уже присела, с двух сторон ладонями по скамье нетерпеливо похлопываю: ко мне, авторы, не покидайте героиню! Вечерня? Концерт? На пюпитрах перед сиденьями – распечатки молитв и слышится издалека – из алтаря – с эстрады:
- Padre nostro che sei nei cieli, sia santificato il tuo nome. Venga il tuo regno. Sia fatta la tua volonta in terra come in cielo. Dacci oggi il nostro pane necessario…*
Чёрный-чёрный священник в белом балахоне, ему помогает белая женщина в балахоне зелёном.
- …E perdonaci i nostri debiti, come anche noi perdoniamo ai nostri debitori. E non esporci alla tentazione, ma liberaci dal maligno, perche tuo e il regno e la potenza e la gloria in eterno. Amen.**
Слышится со скамей кое-кем повторяемое:
- Amen!
На скамьях – пожилые дамы в тёмных кружевах, туристы в мокрых дождевиках, корейцы с библиями. В православных церквах полагается стоять, так и говорят – отстоять службу. А «отсидеть» - это другое. Впрочем, и здесь кое-кто стоит, и не филологи мои бессовестные, нет, а совсем другая пара: он – молодой, смуглый, арафатова платка концы свисают с плеч, она – ещё моложе, совсем юная, светло-злато-глазо-коже-власая. Не глазей на людей, Катарина, молись, Катарина! А как?
- Любимый, который сейчас неведомо где, повторяется и будет повторяться имя твоё. Вернись, найдись, воцарись въявь. Или как ты хочешь, пусть будет по-твоему, как там, где ты сейчас, так и здесь, у меня. Дай только знак, ежедневно присылай необходимый мне знак о тебе. Сделаю всё, что должна, прости, если чего не сделала, я ведь тебе тоже многое прощаю. Только не подвергай моё чувство непосильному испытанию, избавь меня от обид на тебя и озлоблений к тебе. Потому что - твоя Катарина, и все силы её, и краса её цыганская, и верность отчаянная – для тебя любимый, пока ты любим. Аминь.
Что? Чёрный-чёрный священник в белом балахоне, словно актёр в традиционно-новаторской постановке, сошёл со сцены и вдруг зашагал по проходу в зал, бережно держа на вытянутых руках перед собой литой блистающий подсвечник. Мало ты бывала в церквах, Катарина, а для общей гуманитарности не мешало бы знать кое-что - ведь красиво: пение, блеск, движение. Чёрный-чёрный священник ускорил поступь – чёрные-чёрные боты выглянули из-под белого балахона. Чёрные-чёрные кисти крепче сжали длинный блестящий ствол подсвечника. Гляди-ка, он крадётся, словно гепард в жарко-жёлтых зарослях саванны, словно охотник за тем гепардом, словно воин враждебного племени за тем охотником. Гляди-ка, выше смольно-курчавой головы взметнулся острый блеск, и:
– Ар-ра-ра-ра! - полетел по воздуху копьём в Арафатов платок, и:
- Ах, Аллах! – обагрился платок, пал араб.
А чёрный-чёрный гепард-охотник-воин прыжком метнулся к Злате-Светлане-Бьянке:
- Ур-ру-ру-ру! Ты помолилась, Бьянка? Мне предпочла обрезанца-собаку - теперь ступай неверному вослед!
И жёлтые ладони чёрных-чёрных рук сцепились на горле белянки Бьянки:
- Ур-ру-ру-ру-ру!
- Ах, загрызёт! Загрыз! Мальчики, что ж вы?
И плывуном проваливаются подо мною скамья, пол, земля, собор, Венеция. Ведут – несут – везут – не помню – и вот уж несётся из вечера в ночь автобус Венеция-Мюнхен.
VATER
Слушай, Платон, хочешь, открою тебе главный (ну, один из главных) секрет женщины? Но ты ведь у меня такой умный и знающий, что этот секрет для тебя, наверное, не секрет. Не помню, чтобы мне или кому-нибудь удавалось тебя чем-то удивить, а ведь как хотелось - мне, то есть, хотелось, не кому-нибудь. Другим всё равно. А секрет мой действительно достоин Полишинеля. Не знаю точно, кто это, тебе видней, это ты так говорил. Из истории, должно быть, или из политики, но не современной, потому что отец мой тоже его знал, может быть, даже лично. Он вообще был знаком со многими. Фюрера видел, вот как тебя. Но не любил. Он не одобрял нацизма, хотя некоторые меры того правительства были весьма целесообразны. Ведь что такое целесообразность? Сообразность с целью, nicht wahr ? Так вот, замечу, что если цель у нас, zum Beispiel , собирание немецких земель под одной государственной крышей, то подключение Австрии было, несомненно, разумным и похвальным шагом. То же относится к Судетам, да и к Богемии, ведь славянский характер этого края можно и должно оспорить. Представь, дочь моя, старинные германские города с красною черепицей и мостовыми из круглого булыжника, похожего на картофель: Пильзен, Бруно, Прага. Готические шпили, старонемецкий обычай, картофельные клёцки, безукоризненно чистое пиво, безукоризненно чисто платье, кукольные заводные представления, когда бьют часы на ратуше, клавесины, готический шрифт газет, материнский язык, отчая земля - Фатерлянд. И вот, представь, в эти города приходят грубые, малокультурные деревенские жители, которые и языка-то настоящего не имеют, галдят некультурно на дикой смеси немецкого и древнеморавского. И вот, цивилизация отступает, культура убывает, край выпадает, как незабудка, из германского венца и увядает. Стоило эту землю вернуть Германии? Однозначно, стоило. Будем склеивать дальше. Всё сказанное о Богемии я мог бы повторить о Силезии, Померании. Кто теперь хозяйничает в Данциге, Штеттине, Бреслау? Откровенно скажу: дикие сарматы. Не столь трагична, но, пожалуй, ещё более постыдна участь наших братьев в Эльзасе. Больно говорить, но многие там уже - окончательные французы. Потребительство, изнеженность, легкомыслие - что может быть враждебнее духу германца? Ещё шаг-другой в эту сторону, и всё - и вы американцы, zum Teufel ! Но самая, хотя и не позорная - потому что не добровольная - судьба постигла нашу дальневосточную окраину. Мемель, Тильзит, Кёнигсберг - слыхала ты эти имена? Мы были оттуда изгнаны. Землю Восточной Пруссии накрыла цунами азиатской орды - пригнанные русскими стада татар, киргизов, тунгусов. Край погрузился во мрак и холод. Я ведь знаю, что такое русские мрак и холод, хотя не откажу этому народу в прирождённых радушии, широте, непосредственности и добросердечии. Но к этому я вернусь позже. Сейчас представь, дочь моя, что у тебя был дом, настоящий немецкий двухэтажный дом, как у нас в Бременхафене: маленькие розовые кирпичи, узкие закруглённые сверху окна, острое ребро черепичной крыши, как хребет породистого коня, и, как всадники, на ней добротный прямоугольный дымоход и весёлый флюгер - петух, похожий на старинного прусского орла… Крыльцо с узорными чугунными перилами, увитый плющом деревянный балкон, где ты - представь себе, что это ты сама, так любила ребёнком спать в летние ночи, любила тамошнее дождливое лето с брезентовым небом и лебедей в прудах и узких каналах, и в самом Балтийском море - мелком, прохладном и бурном… Вернёмся на балкон, с которого мы ещё ведь не уходили и которой казался тебе, трёхлетней, таким громадным, а когда вернёшься из изгнания (мы договорились, представь, что это ты)… А когда вернёшься из изгнания, увидишь, какой он до слёз узенький и похожий на колыбель. Не будем, однако, плакать. Будем иметь мужество и пройдём в комнаты, и поклонимся давно снятым со стен портретам предков - ведь в этом доме прожили четыре поколения семьи Вольгемут (мы же договорились, помнишь?). Вот прадед Экхард, немногословный бауэр, который выстроил на этом месте первый, ещё деревянный дом и сказал сыну, твоему дедушке Вольфраму, тогда 20-летнему:
- Живи и лучший построй.
И Вольфрам сдержал слово отца, и основал твой - не правда ли, и поныне твой - двухэтажный, кирпично-черепичный, плющовый, портретный… И написал над входом, как девиз:
- Живи и лучший построй.
Посмотри на дедушку Вольфрама, на этот крупный подбородок, безукоризненно прямой нос, твёрдую линию губ, серые задумчивые глаза. Он сидит на стуле с резною спинкой, нога на ногу, крестьянские сапоги блестят, как зеркало, спина, как выстрел из ружья - фридриховская, прусская выправка. И у бабушки Хильдегард спина, как струна, и стоит бабушка Хильдегард чуть позади за левым плечом верного человека, с которым жизнь прожила, а рука её, тонкая и крепкая, как у тебя, Катарина, спокойно лежит на его плече, и дай тебе Бог такого мужа, а не… Но об этом не сейчас. А вот и отец твой, Петер Пауль Вольгемут - строитель, солдат, учитель, пенсионер. Описывать не стану, я и сейчас перед тобой, обратимся лучше к старому роялю с откинутой крышкой, где над подставкой для нот тьмяно золотится имя «Беккер». Помнишь, ты, маленькая, думала, что так зовут рояль, а мы тебе до поры до времени не разубеждали… Да, как забуду? Я ведь в тот зимний вечер, восьмилетняя, таилась за тяжёлой, зелёной с золотистыми кистями гардиной, которая, впрочем, была в тот миг такой только со стороны окна, озарённая розовым закатом, остуженная солёно-влажно-морозным дыханием январского моря. И от мига к мигу теряла гардина цвет, потому что темнело, и оставался у неё лишь душноватый запах - неужели пыли? Нет, это сладкий, кремовый запах морозца щекочет ноздри, и хочется смеяться, но ах! Как будто свет зажёгся, но это в слухе свет зажёгся, это мать заиграла Шубертовы песни. И тут же налетела метель на сад за окном, и кончился закат, спрятался за тяжёлыми влажными гардинами зимних балтийских туч. А музыка уже затопила гостиную, и я вышла тихо-тихо из-за гардины. Мать играла в потёмках, не глазами, только пальцами и душой. Минуту назад хотелось смеяться, а теперь я заплакала, но не от грусти - сама не знаю, отчего стиснулось нежно горло и набухли глаза. Как хорошо было! Словно мать взяла меня за руку и повела, увязая в сугробах мелодии из дремучего нашего сада на волнующуюся метелью равнину замёрзшего моря… Ну вот, Катарина, а вспомни теперь сосну в трёх шагах от крыльца и вырезанное в коре первым твоим поклонником твоё имя. И под третьей ступенькой крыльца - твой детский тайник, «секрет», где, представь себе, и сегодня ещё лежит золочёный ёлочный орех. Огромная белка сидит на секвойе… роняет орех… но сейчас не о том. А сейчас о том, Катарина, что этот дом, который, как мы договорились, твой, и этот край, который, вне всяких договоров, наш, с ветрами, соснами, голыми равликами в лесу, метелями, лебедями (сейчас не о том!) и тьмяно-солнечным янтарём, который все вы так любили собирать, бегая босиком по серому песку, всякую минуту вспыхивающему прибоем, - всё это ушло, стало не твоим - возможно ли? Схлынуло наше море, пришло чужое. Живут в доме другие люди, которым, как я уже говорил, свойственны, впрочем, радушие, широта, непосредственность и добросердечие, а кроме того, грубость, вороватость, невоздержанность и неопрятность. Но дело не в этом, они не хуже нас и не лучше, но немецкое должно и оставаться немецким. В этом справедливость. Представляешь, как изумлён парковый памятник романтику Шиллеру, когда приносит ему сорока сводку ненужных ему новостей, в частности, о том, что ветераны Советской Армии, проживающие в Калининграде, пишут возмущённые письма в «Калининградскую правду» с требованием убрать из парка этого немца, которых всех выселили к заслуженной ими матери, а ему что, закон не писан? Почему в нашем городе, нами освобождённом немалой кровью, стоит и мечтает о реванше молодой франтоватый Фриц? И у входа в разбомблённый и поныне не восстановленный собор, над могилой Иммануила Канта нацарапано на стене - нет, не твоё имя, Катарина - нелепый вопрос русского солдата-философа: «Теперь ты понял, что мир материален?». Я-то всегда это понимал, но не улавливаю, во-первых, какова связь между приходом русских и материальностью мира. Ведь Кант, коли пришла бы ему охота спорить, мог бы заявить, что всё это тоже сон, который он видит в гробу. А во-вторых, я не получил философского образования, но не думаю, что кёнигсбергский мудрец отрицал этот ясный факт. Исцарапанные гранитные львы, загаженная речка Преголе и янтарь, янтарь, за которым приезжают торгаши с Кавказа, принимают его в подарок от нерасчётливых русских и увозят продавать в Россию. Смотрит, пожалуй, россиянин, выросший где-то под Курском, на карту Калининградской области и говорит:
- Вот безграмотные писатели карт! Не Куршская, а Курская коса - балда! Немец, небось, такой ошибки не допустит. Ну и что это ему дало?
Но народ, повторяю, они душевный. И русский плен - не худшее в моей жизни воспоминание. Совсем не худшее. Особенно добрые и простые там женщины. Немцы, кстати, в этих трудных условиях, к сожалению, проявлялись не всегда с достойной стороны. Некоторые (даже офицеры!), к примеру, Герхард Мюллер, да будет ему стыдно, опускались до тайного наушничества, что у самих русских народом не поощряется. Что ещё? Иван готов поделиться с тобою последним, если, конечно, к тебе расположен, хотя это расположение может сослужить дурную службу. Он способен, чуть познакомившись, легко выложить перед тобою, как селёдку на газете, всю историю своей жизни вплоть до самых недопустимых подробностей. От тебя ожидает того же и, не обинуясь, лезет в твою приватную область. Разность между нами и русскими в том, что здесь человек уважает в другом человеке личность, но его не любит, да и за что? Русский же любит тебя, но не имеет представления об уважении к правам личности. Даже, кажется, и не догадывается, что это такое. Человечество многолико, и войну с ними затевать, как показал опыт, не следовало.
И всё же, мы не должны забывать о роли германского народа как культуртрегера и цивилизатора необжитых пространств и неспособных к самоорганизации народов. Даже неодушевлённые предметы, сделанные в Германии, способны вносить вклад в цивилизирование. И, представь, Катарина, что на том рояле, на котором учила тебя бабушка Хильдегард наигрывать народные мелодии, танцы… Ну не тебя, допустим, но мы же договорились. О, конечно, не тебя. Ты так сопротивлялась музицированию, ногами о пол била. Что-то в тебе всегда было не то, не наше что-то. Поэтому вот что: всегда ставь себя на место другой, настоящей. И на том, also, рояле, на котором тебя учила бабушка старинным танцам, теперь одним пальцем настукивает какая-нибудь Маня своего «Чижика-пыжика». Знаешь «Чижика»? Меня в Киеве в плену, когда отстраивали город, Маня Пинчук научила. Номер подготовили в вечерней школе, в актовом зале - вместе садимся к пианино и начинаем в четыре руки – «Чижик» тоненько и «Чижик» басом, все покатывались. Хотели его сыграть на вечере восьмого марта - это, знаешь, русский женский праздник, они его международным считают. Маня, помню, даже обижалась, что я его не знаю:
- Вот ты, - говорит, - какой: кажется, простой, спокойный, культурный, а сам кИчишься. Вообще, я с тобой тут вожусь, то тебе картошки, то махорки, то вообще… На меня уже ругаются за это, а ты, может быть, брата моего убил, так?
Объяснил ей, что не кИчусь, что не отмечают у нас такого праздника, разве я в этом виноват, что он не очень международный. А что до брата, вряд ли это я, вероятность крайне мала, но полностью исключить не могу. От личной ответственности не отказываюсь, но это моя страна, так что во всём участвовал, ну а как же иначе.
Всхлипнула вдруг, потом засмеялась:
- Извини, Вольгемутик-баламутик, я ж понимаю. Вас построили, запугали, обманули, да? А так ты мне нравишься. Хороший парень, спокойный, не кИчишься, аккуратный. Вы вообще аккуратные. Нам Вера Игнатьевна в школе объясняла, что у немцев тоже есть хорошие качества: аккуратность, например. Ты не обиделся, что я тебя немцем назвала? Не весь же фашистский народ немцы. Хорошие ведь люди тоже есть.
- Нет, - отвечаю, - я на правду никогда не обижаюсь. Так воспитан.
- Но ты ж не немец, ты ж трудящийся человек, не за Гитлера? И мы ж теперь вместе бульвар Дружбы Народов строим?
- Строим. И я не за Гитлера, но это трудный вопрос. А что немец, так не отказываюсь. Это тоже трудный вопрос, давай лучше «Чижика» повторять.
Но сыграть «Чижика» на вечере нам не дали. Кто-то - как потом выяснилось, Герхард Мюллер, - негласно сообщил русскому молодёжному фюреру Тамарке Шестопал о наших с Маней намерениях и отношениях. Девушку наказали - морально наказали, на собрании все сообща высказали порицание. В общем, это было справедливо: не затем администрация направила её из деревни на Трудовой фронт. Ватник дали, место на нарах, обучали в школе, по карте в столовой кормили. Мне понятно, дочь моя, что тебе это не понятно. Пришло другое время, твоё поколение не прошло этих испытаний и стремится только к удовольствию, но я не вижу даже особенного удовольствия для тебя в союзе с Платоном. Однако, я сказал, что не хочу теперь об этом. Итак, вспомни тот рояль, на котором какая-нибудь Галя Ткачук наигрывала «Чижика», а потом её дочь сначала читала "Becker" как «Вескет», а потом годами разучивала на нём наши «Лунные сонаты» и русские «Березняки листоватые». Отучилась в музыкальной школе, сама стала учительницей музыки, привела в старый, уже чужой, уже не немецкий дом, ещё более чужого человека - потому что новые люди всегда ещё более чужие, чем старые, не стоит возражать старику. Таскал этот муж на себе старое длинное пальто, похожее на солдатскую шинель, курил всё время русские сигареты - знаешь, с длинным картонным мундштуком, а на пачке - карта Гулага, - и умел, тоже одним пальцем, настукивать два мотива: «Їхав козак за Дунай» и «Во поле берёза стояла»… Ну да, я опять сворачиваю на твоего Платона. Нет, это уже не те русские, нет в них той сердечности и непосредственности, а вот невоспитанность прежняя. За что он на меня обиделся, до сих пор не пойму. За то, что я сообщил в полицию, что его машина стоит в неположенном месте? Ну, ВО-ПЕРВЫХ (І), я даже не знал, что это его машина. Во всяком случае, порядок есть порядок. Ты привела его в мой дом, я отдыхал в Египте, и вдруг там террористы стали убивать немецких туристов, и мы, естественно, тут же вернулись. Вылезаю из такси и что же я вижу? Прямо под знаком «Стоянка запрещена» беспардонно припаркован грязно-красный «пассат» с мюнхенским номерным знаком. Трудно вообразить столь наглый вызов порядку. Я давно замечаю в австрийско-баварской манере поведения такие черты, которые не могут быть терпимы в организованном обществе. Это, во-первых, отсутствие дисциплины, а во-вторых, склонность потакать несобранности, и это особенно режет глаз, когда южане вторгаются в наши северные города. Чтобы не давать нахалу потачку, я тут же с порога, в коридоре, сообщил о нарушении правил в полицию по телефону. Едва положив трубку, я заметил, что дверь в кухню распахнута. В ту же секунду в проёме двери мелькнула фигура в халате и чалме.
- Ого-го! - подумал я, - Должно быть, я прихватил Египет с собой. Мало им кровавых беспорядков в Луксоре, что там, во всяком случае, естественно! Нет, этому варварскому хаосу не место в Германии, и тем менее в Бременхафене, и тем менее в доме Петера-Пауля Вольгемута!
Я немедленно вызвал полицию и, не дожидаясь её прихода, решительно двинулся в направлении неприятеля. И тут:
- Отец, ты вернулся? Уже сегодня? А у нас гость. Позволь предствавить…
Посреди кухни стоял в моём (!) банном халате, с головой, завёрнутой в твоё (!!) полотенце, обросший бородою до глаз незнакомец и одно за другим надбивал и выпивал, пошевеливая запрокинутым кадыком яйца из нашего (!!!) холодильника, распахнутого настежь - как и дверь кухни, как и мой халат на египтянине. Заглотнув содержимое, мусульманин давил в кулаке скорлупу и свирепо швырял на пол. Хватал солонку, густо солил тыльную сторону ладони, жадно вылизывал её и присасывался к бутыли моего любимого ирландского джина из моего же кухонного бара. Только твоё вмешательство, дочь, удержало старого солдата от немедленной расправы над дикарём. Внезапно араб поперхнулся спиртным, закашлялся и прорычал:
- … твою мать!..
И я понял, что ошибся. Я, впрочем, сразу понимал, что так вести себя на людях способен только русский.
Не успел я выразить возмущения неожиданной оккупацией, как в незапертую дверь вошли двое полицейских. Платон, а это был он, сорвал с головы полотенце, швырнул его в офицера и, оттолкнув другого, бросился по коридору к выходу, как был - в моём халате и босиком. Я до сих пор считаю, что будь он чист перед законом (как ты пыталась меня уверить) полиции не пришлось бы его догонять. Но не берусь что-либо утверждать, так как, проверив на предмет принадлежности к террористическим организациям Ближнего Востока, через два дня его отпустили.
Ты уже успела мне рассказать, как неожиданно встретила у нас в Бременхафене на Марктплац молодого человека, с которым вместе училась в Киеве. Я так и не понял, во-первых: а) на каком основании он стал беженцем; b) почему три ночи не спал и bb) два дня не ел; c) отчего оброс террористической бородой и d) вообще, создавал вокруг себя хаос, чрезмерный даже для русских. Во-вторых, вызвало моё недоумение то обстоятельство, что ожидать решения суда о предоставлении ему убежища в нашей стране он был направлен на жительство именно в Бременхафен. В-третьих, недоумение вызывает твоё утверждение, что встретились вы так уж случайно. Извини, Катарина, но мне не удаётся подавить гложущих меня сомнений. В-четвёртых, интересуюсь как отец, с какой стати этот посторонний человек оказался а) в постели моей дочери; b) в моей кухне; c) в моём халате и cc) в твоём полотенце. В-пятых, как объяснить, что кандидат в беженцы а) пожирает купленные мною яйца, причём аа) сырыми (!); b) запивает их моим джином, причём bb) прямо из бутылки; c) лижет соль с руки, словно тунгус и d) швыряет на пол нашей кухни скорлупу dd) с такой яростью. В-шестых, я продолжаю глубочайшим образом недоумевать а) по поводу в высшей степени подозрительного бегства при виде полиции, сопровождаемого b) швырянием полотенца в должностное лицо и bb) грубым отталкиванием другого должностного лица. Это при том, что а) полицейские находились при исполнении служебных обязанностей и b) всем известно, что без основания у нас никого не задерживают. И, наконец, а) если он не связан с ближневосточными террористами, то какое отношение имеет его аа) внезапное появление и ааа) арест бременхафенской полицией к убийству так называемой Группой Сорока сорока мирных германских туристов в Луксоре, и b) куда девалось полотенце, bb) кто возместит его стоимость и bbb) почему твой вопрос о полотенце не получил ответа и bbbb) вызвал у подозреваемого приступ ярости?
У меня есть ещё ряд вопросов, относящихся, во-первых, к вашей дальнейшей совместной жизни, во-вторых, к роду занятий г-на Попенкова и, в-третьих, к его загадочному исчезновению, но ограничусь сказанным.
ВО-ВТОРЫХ (ІІ), если бы я и знал, что машина, припаркованная вопреки правилам, принадлежит твоему гостю и любовнику, я всё равно считал бы делом принципа известить о нарушении порядка тех, кто призван за него отвечать. И поэтому не понимаю, какое право имел наш неожиданный гость, обнаружив на лобовом стекле под «дворником» квитанцию на штраф, заявить пренебрежительным тоном, что на него «настучали немецкие сторожевые бабушки с собачками», а в ответ на моё пояснение, что это сделал, скорее, дедушка - ещё более пренебрежительно отвернуться от, как-никак, хозяина дома.
Большинство этих вопросов ты, Катарина, неоднократно слыхала от меня ещё при моей жизни. Я же, по-прежнему, ожидаю ответа, уже не существуя, ибо, как я никогда от тебя не скрывал, загробной жизни не существует, и если я сейчас обращаюсь к тебе, то это, несомненно, лишь иллюзия, не скажу только, твоя или моя. Не забывай отца, Катарина!
ДОРОЖНЫЕ ДУМЫ
Как забуду? Хотя, правда, извини, отец, порою забываю. Может быть, потому, что в памяти женщины не уживаются двое мужчин. Они там подерутся. Русские говорят: как два медведя в одной берлоге. Один медведь туда, другой медведь обратно – в лес. В лес непостижимых загробностей уходит отец, а тебе, Geliebter, уходить не пора. Так куда же ты? Вот будет у тебя дочь, назовёшь её Катей (а?), от неё и уходи. А от меня не уйдёшь. Выведу из лесу загробных непостижимостей, приведу в хижину, накормлю яичницей, и яйца для неё возьму из собственного холодильника. Никогда не пойму, как это у тебя получилось – взять чужое. И ведь мог бы подумать: если Катарина сказала, что нет яиц, значит а) либо она не знает, что яйца есть, и отсюда аа) следует, что они принадлежат не ей, либо b) Катарина знала, что яйца есть, но bb) не хотела тебе их дать, а почему? Ответ однозначен: потому, что они ей не принадлежат. Ведь не придёт же тебе в голову, что Катарина bbb) пожалела для милого яичка, а? Бэ! Ведь вынула я для тебя, Geliebter, буквально вынула, осуществив поговорку, серёжку из ушка. И подарила вместе с каплей крови, по-цыгански. Потому что серёжка – моя: хочу – ношу, хочу – дарю; и мочка уха – моя: хочу – щиплю, хочу – рву; и кровь – уж точно моя: хочу – лью, хочу – пью, хочу – людям отдаю. А яйца эти были не мои, понимаешь? То-то, глупенький. И так всё это просто, так ясно, и какое мальчишеское позёрство в твоём русском презрении к собственности! Ты воспитывал меня когда-то, что стали князья говорить друг другу:
- Это моё, и то тоже моё,
что привело у вас к большим бедствиям, согласна. Ещё более убедилась, выслушав венецианский «спор славян», но – а тебе никогда не думалось, что если бы они сказали:
- Это моё, а вон то – твоё, -
то теперь этих споров удалось бы избежать? И стоит ли прятаться от понятной дневной вещественности в этот - как его? - лес невообразимых замогильностей, слать оттуда восхищённые письма? Вот летит наш автобус по долинам италийским, солнечно-влажным, тростниково-виноградниковым. Обернись, Катарина, успей проститься! Но нет уже нежных лугов, бренча разбежались рыжие ленты-Бренты, в стороне от дороги так и осталась печальной повестью прославленная Верона, а Венеция… Где Венеция? Далеко, далеко, как ракУшка в море, утонула в пресно-солёной пене, докликались глупые демонстранты, встал на палубе города-корабля старый лоцман Гиллельмо Неро, и не стало города-корабля - всплыл в небесное море. Побледнело небесное море, помутнело, потом потемнело, сном затянулось. И вот автобус Венеция-Мюнхен (знает, куда летит!) вдруг выпадает из равнин падуанских - вгору: в горы. И вползает автобус в лес твой страшный, весь белый, весь чёрный, машет он на дорогу колючими крыльями в снегу, тянется слепо к машине, хочет заградить её осмысленный путь, и ночь с ним заодно, и метель альпийская, и нежить лесная, которая в метельные эти ночи, небось, оживает или возникает, приходит с той стороны, где продолжается прошлое, где славянин и германец сопят ещё в общей люльке, одним льном повитые, одним лыком шитые, одним миром мазаные, и сидит-сгорбилась над ними прабабка – карга индийская, ночь цыганская. И выходит из ночи призрачный великан – Ольховик, Erlkоеnig, Царь Лесной, и тянет руки-тени к колыбели, но загорается свеча (а потом и лампочка, да), и отступает великан, и нет ему уже места на земле даже ночью, и прячется он в бездну небесную. Переползает автобус ночные лепные Альпы, и дремлет в нём Катарина, сквозь дрёму безразличным слухом новости ловит:
- В Киеве продолжаются массовые протесты против фальсификации президентских выборов…
- Особое возмущение вызвала подозрительная поспешность российского лидера, уже поздравившего пророссийского кандидата с победой…
- В Венеции убита гражданка Польши Крыстина Смоковска. Задержанный по подозрению в убийстве заявил итальянским властям, что в его лице ответственность за террористический акт берёт на себя УПА(УПІ) – организация, в настоящее время представляемая им единолично…
Аскетический брюнет, усы щипцами, волком ощерился из телевизора:
- Смерть загарбникам!
Что?! Так Крыся – убита? За что? И почему так знаком этот волчий оскал и «смерть загарбникам»? Выгребаю из дремоты: повторите сюжет! Не повторяют, только мелькнула полузатопленная Венеция, да и схлынула в пустое заэкранье. Приснилось, должно быть, спутались мраморные дворцы-пловцы с красным и жёлтым корпусами Киевского университета, в прямой угол заключившими сквер, где под угрюмым Шевченко-командором ввязались в драку синеокий Володя Ворон и чернявый – усы щипцами – Грыць Баранець: «Ось тобі, перевертню – смерть загарбникам!» Не выгребла из дремоты Катарина: на 20 лет назад провалилась. Время – океан, сон – Марианская впадина. Нет Киева, нет Венеции, нет лирического патриота Володи, нет романтического террориста Грыця, переползает автобус ночные лепные Альпы, и грезит в нём Катарина, с далёким Платоном спорит…
Так что, Платон, хочешь ли ты ещё услышать мой секрет? Да на что он тебе? С твоими таинственностями, с такой пропастью дурацких политических секретов, за которыми некогда и подумать о том простом обстоятельстве, что женщина… А что тебе вообще нужно от женщины, ответишь? Не знает этого твоя предполагаемая подруга, но она небось и не спрашивает. Такие вообще не воспринимают жизнь как вопрос. Помнишь, училась с нами девочка тоже здорово раскосая, хотя местная, украинская. Как её звали, напомни? Не напомнишь, хотя не забыл. Ты ничего не забываешь, работа, наверное, того требует, и потом, ты ведь с ней, кажется, тоже шалил – до меня, надеюсь! Маруся, Марыся? Так вот, однажды писали диктант по современному русскому, и потом удивлялась доцент Ципцюра, что у Маруси Серко (вспомнила! притом сама! женщины и на большее способны, так-то дружок)… что у Маруси Серко в работе – ни восклицаний, ни вопросов, ни многоточий, а запятые тоже редки, и всё не там. Бедняжка оправдывалась надутыми губами:
- Ну не расслышала я вопросительного знака. У меня же слова все правильные, так зачем говорить?
ЛЕБЕДИХА
Вот и другая твоя женщина, если такая есть, не может расслышать в твоей жизни (как, впрочем, и в своей) вопросительного знака. А меня этот знак истерзал уже, как огромный железный крюк… Говорят, генерала, который возглавил покушение на Гитлера, подвесили на таком крюке за ребро. Это будто бы снимали на киноплёнку, а после фюрер любил её просматривать по вечерам. Слыхала я это, конечно, в Киеве от университетского профессора-историка Рябцева. Ужаснулась и усомнилась. Прежде всего, потому, что, даже если это правда, то как мог Рябцев её узнать? Впрочем, всё возможно. Ну, садист, ну, положим, психопат, но за всю предыдущую и последующую жизнь в Германии, я не слыхала о фюрере столько оригинального, как в мои киевские студенческие годы. И вообще о Германии. Кое-что совпадало с действительностью, но странно было, почему вообще заметили такую, например, selbstverstаеndliche Sache , как разные ящики для разных видов мусора. Меня спрашивали несколько десятков раз:
- А правда, что у вас кости от селёдки выбрасывают отдельно, а газету, на которой она лежала, - отдельно?
Я отвечала, пока не надоело:
- Неправда, потому что селёдку у нас никто не кладёт на газету.
Удивлялись:
- В каком смысле?
Потом стала врать, что правда. Кивали и удовлетворённо отставали. Что ещё: «Немцы аж трясутся от желания при виде пива»; «В немецких школах регулярно проводят встречи с ветеранами СС, и, между прочим, правильно: надо знать правду о родной истории»; «А пиво у них только в банках, но пьют без таранки, представь!». Первое время я терялась и честно пыталась разобраться. Потом разобралась и перестала пытаться. А вопросы остались:
- Ну на хера тебе, старый, переводить фашистов на кириллицу?
- А-а, сейчас объясню. Вот например, Катарина – немка - учится у нас, и это замечательно. Европейские народы и не подозревают, как они дороги нам . Мы не можем сидеть, стеречь нашу культуру в закромах, как скупые рыцари. А путь к культуре – русский язык. Он и до Киева доведёт. А чтобы легче было осваивать язык межнационального общения, пусть воспримет Европа для начала наш великий и могучий алфавит, как свой родной…
И поёт-курлычет Володя Ворон о нарождающемся братстве, о всемирной отзывчивости, о русском всечеловечестве, и того не слышит, что не спорит с ним больше Платон Попенков, потому что занялся простодушной длинноногой немочкой-шатеночкой, а та и не знает, чему больше дивиться: как высоко воспаряет русская мечта! как внезапен её напор! и чем это кончится для Германии? тем более, что Платон уже погладил Катарину по бедру, и уже по груди – ай! – и уже влечёт под локоть Катарину сквозь человек 17, растеснившихся в День филолога в общаге на трёх койках вокруг стола с винегретом, «Киевским» тортом, самогоном в трёхлитровой банке… и только так:
- Пардон битте! - и по коленям, по ногам, и в коридор, и в душевую, и… ай!
Когда вернулись, гремел Володя гитарой:
…И вот внезапно стало зрение
Резче и пристальней.
Сугробом талым опечаленный,
Пал Февраль на скаку.
Во влажном воздухе весенние
Вспыхнули истины,
Когда друг друга обещали мы
Научить языку.
Лебедиха, Лебедиха,
Фунту лиха не знал я цены,
Погляди-ка, погляди-ка,
Стены сердца крылом сметены.
Скрылся в небе город зимний,
Слёту врезался Ворон в зарю.
Помоги мне, помоги мне!
«Либе дих!» - за тобой повторю…
Этим «Либе дих!» Володя Ворон мне, «Лебедихе», в любви признавался, а ты, Платоша, и забыл, откуда пошло «Лебедиха», тебе кажется, сам придумал, а вот и нет. А ты сразу:
- Нет, в твоей мысли, Ворон что-то есть, конечно. Если немцы так же легко берут, как немки дают, то будем обучаться со взаимностью: они нас аккуратности и прочим дисциплинам, а мы их – твои душевные песни петь, водку гнать, да баб с огоньком топтать. Ну, наливай, поехали, х-ха!
И не посмотрел больше на меня чуть ли не до самого Бременсхафена. А я не знала, что и чувствовать, тем более, что почти ничего не успела почувствовать в той внезапной взмыленности среди мочалок. И если уж говорить о физиологии, то внутренний радостный зуд заиграл уже за столом, за самогоном, сыростью свекольной отрыгнулась мать сыра земля:
- С лёгким паром, Попенков!
- А шо такое? Ты, может, его ревнуешь?! Я ж вижу…
- И ничего нихто не ревнует, а ты дура. Не, ну просто интересно: шо, импортная мочалка лучше мылит, а, Платоша?
Мочалка! Конская грива! Знамёна полотенец, голый горячий змей – батарея, голый горячий змей - …
Лебедиха, Лебедиха,
Распушились лебяжьи слова,
Фунту лиха, фунту лиха,
Погляди-ка, цена какова!
- Да ладно вас, морочите голову, бери да насыпай!
- И не слушайте их, ребята! И с Днём филолога!
…И всё веселее зудит-поёт, а Володя такой красивый, в красной рубашке, и сам раскраснелся, и чуб расплескался, и глаза большие-синие сжались-почернели:
Лебедиха, Лебедиха,
Фунту лиха не знал я цены,
Погляди-ка, погляди-ка,
Стены сердца крылом сметены.
…А этот где же? Почему не смотрит, не любит, что ли? Быть не может, а как же мочалка? Вот тебе раз: уже и храпит спиной к стенке. Эй, как тебя, Платон! Ты спишь, животное?..
- Не тряси человека, подруга: проспится – будет хороший, он всегда так.
Нет, ну хотя бы, как он выглядит, должна я знать, или как? А сама-то… Где у вас тут зеркало? Вон – на двери изнутри всё захватанное, засмотренное, из него – азиатские скулы, узкие напряжённые губы, вздувшиеся на руках вены, набекрень, как дама треф, гитара:
Посмотри, как я любуюсь тобой,
Как М-м-мадонной Р-р-рафаэль-левой!
То не Володя Ворон в зеркале отразился, то Володя Высоцкий на зеркало вырезался-наклеился. А тот Володя, Ворон – вон он: и чуб расплескался, и сам раскраснелся, и в красной рубашке, а глаза большие-синие сжались-почернели:
Лебедиха, Лебедиха,
Фунту лиха не знал я цены,
Погляди-ка, погляди-ка,
Стены сердца крылом сметены.
А вон краснеет-отклеивается – толстая-кудлатая в халате:
Миллион-миллион-миллион-алых-роз…
А эта? Um Gottes Willen! Пьяная цыганка, гора бурых волос, чуть не по плечам раскинулись брови, глядит безмятежно и упоённо, словно дань взяла, грудь бела-гола, на плече сокОл. Я!
Катарина! Катарина!
Смоет ветер лебяжьи следы.
Ночь – коврига, снег – перина,
Свет рекой: ни луны, ни звезды…
Откуда сокол? Привиделся сокол, нет его, разбился, утонул, в Амстердам полетел, где на сцене - на зеркале - забросил мОлодец рыжую чащу за спину, блюзом булькает, пьёт из опрокинутого микрофона песню:
Baby, since I’ve been lovin’ you! Ye-ah…
А сама-то… Окосела, обнаглела, вся зудит-гудит, осклабилась, рада:
Liebe dich – за тобой повторю…
МАРИАНСКАЯ ВПАДИНА
Но почему, объясните мне, наконец, ребята, Платоша, Володя, почему эти слова вы согласны только повторять за мной? Отчего ты боишься произнести их первый? Потому что произношения не освоил? Или не хочешь риска? Ведь это риск – можно в ответ услышать: “Na und?” Или, вернее всего, сам не любишь и думаешь, если тебе Катарина сама это скажет, ты уж её запряг и поехал? Ну сказала я тебе это, и что это тебе дало? Повторил на моём языке и тем себя обезопасил? Впрочем, ты всегда робел, когда не при гитаре, и, допустим, это тебя оправдывает. А ты? Ты-то уж точно не робел, мочалка свидетельница, да и бременхафенская кухня тоже. Почему же на это слово отважился лишь издали, невесть из каких прерий с секвойями. Интересно, это только русские мужчины такие или немецкие тоже? У меня ведь уже ориентация такая стала: для меня мужчина – значит русский. С немцами, подумать, никогда я и не зналась толком. Ну, думаю, то же самое. Был у меня ещё в гимназии дружок, самый первый:
- Милый, милый, ах! Ай! Погоди, не торопись так… Ты меня любишь, а, Уве?
Увы:
- А что же я делаю, глупая? Das tu’ ich gerade!***
A насчёт “Liebe dich…” – не слыхала я этих слов, правду говоря, ни от кого. До самых твоих посланий, Geliebter:****
Liebe dich aus Boston…***** Университета не вижу. Белые домики, и в каждом свой маленький президент. И местная первая леди. А моя леди – лебедь, между нами океан, из-за которого люблю
Отправитель: +491794924001
Послано: 25-Окт-2004
20:57:42
Ты хоть понимаешь, как оглушил меня этим признанием – куда сильнее, чем тогда, 20 лет назад, в душевой? Не отвечаешь? Значит, не понимаешь. Если бы понимал, не перестал бы писать, что любишь. Любил бы и со дна морского, из этой впадины… забыла название. Ах!
Марианская
– высветилось на экране мобильника сине-зелёной готикой. Теперь, что я не подумаю, на всё буду получать письменные ответы. Так ты всё понимаешь? А это что? Вместо ответа на экране вырисовывается лебедь. Значит, понимаешь. И где же ты, Платоша?
Океан, республика Самое-Самое
А, это такие два острова, как раньше две Германии. На одном ты, на другом я, а между нами океан, из-за которого люблю. И ползут морского цвета буквы:
Вот и правильно, что сама сказала
Как, за старое? Ну сказала и буду говорить, так что, тебе теперь можно воды морской набрать в рот?
Да, у меня морской воды полон рот, и водоросли растут из глаз, и вместо сердца – розовый моллюск, и уже не фалл, но красный коралл, и я больше не…
Вот этого не надо, не надо мне этого, перестань, не пиши так. И уползают буквы в океанскую раковину, и слышится сквозь одиннадцатикилометровую толщу надмарианской неподвижной сонной воды:
С чего начинается Родина?
С тёмных окон автобуса, с белёсого ослепления альпийской еловой пурги, с жёлто-красного освещения пограничной бензоколонки, со спящих на сиденьях женьшеневых женщин корейских, с неспящих, бессонно шипящих польских студенток (прощай, Крыся!), с губастых негров в китайских пальто, с невозмутимо-бритого затылка и зловеще-петлистого уха шофёра, с мятого венецианского путеводителя в синеватом мерцании ночника, с пробудившегося в сумке мобильника, задумчиво распевающего:
С чего начинается Родина?
Всё, проснулась:
ЗВОНОК. ОСЕНЬ
- Алло… Эльза?
- Ja, ja, Катарина, ты спишь? Конечно, спишь, ну извини… Мне просто не с кем поговорить, а поговорить надо. Ты знаешь, я в Киеве…
- Na und?
- Ну и я влюбилась. Влюбилась в этот город, в этих людей. Особенно в двух, и не знаю теперь, кто мне дороже, представляешь?
- А кто?
- Ещё не разобралась, тем более один другого почему-то не любит. А другой другого не знает – и слава Богу. Потому что, если бы они встретились, то я не знаю, что тогда будет.
- А что?
- Ну первый скажет второму всё, что о нём думают.
- А что?
- Ну, что он американский зять и ставленник, что если он вот этими руками ничего конкретно и не украл, то значит, он умеет воровать как-нибудь носом, что ли, или просто нажимая кнопки, они этому научены.
- Кто?
- Ну, бизнесмены, политики из новых, ты понимаешь.
- М-м-м…
- Но дело не в этом. На самом деле он хороший.
- Кто?
- О, это тоже необычайный человек. Мудрый, красивый, а талантливый какой!
- Какой?
- Необыкновенно! И что ни скажет – всё запоминается и потом в голове крутится. Я, знаешь, теперь просто внутренне с ним разговариваю, весь поток мыслеформ обрушиваю на человека, и он об этом, кажется, уже догадался, представляешь? Потому что смотрит так загадочно… И до чего мне обидно слушать о нём такие жуткие вещи.
- Какие?
- Ну не о нём лично. О таких, как он…
- О каких?
- О тех, кто сторонники Хама. Который всех бьёт и называет козлами. Ужас, Катарина. К тому же он слово «президент» пишет через три «е», представляешь?
- А как надо?
- Ну, как, как все грамотные люди пишут, и не надо оригинальничать, я так считаю. А его сторонники хотят повернуть колесо истории вспять и вернуть нас всех под имперское иго. Это Хам, а Пан, он же мужчина-ребёнок. Таких женщины обожают, и я первая. Но другого я тоже обожаю.
- Хама?
- Да какого Хама! Тьфу, да ты ж ничего не поняла? Эх ты! Ну спи.
Да, спи, как же. Говорят, один дурак так может разбудить, что потом и сто умников не убаюкают. А за окном уже кончились горы, и стало особенно темно. Это значит, вот-вот рассветёт, как в детективе. И вот снова «С чего начинается Родина?» Да что они себе думают!
- Алло! Извини, пожалуйста, Катарина, но ты меня неправильно поняла. Да, он за Хама, но не хам. Он высокий, немного сутулый, седоватый благородною сединой, лицо бледное и вдохновенное. И так идёт ему эта синяя льняная рубашка, я прямо не знаю. Всегда такой спокойный, с дамами мягко иронический, а с этими оранжевыми наймитами - беспощадно саркастический, называет их ржавью и, прошу прощения, поносом!
- Ничего, Эльза, можешь продолжать, ничего.
- Кому ничего, а я даже беспокоюсь за него, как он переживает. Ведь к чему идёт дело…
- К чему?
- Ну, народ, во всяком случае, вся прогрессивная часть – за нас. А что это значит?
- А что?
- Что нас не одолеть, и, во всяком случае, народ – не козёл.
- А кто?
- Ну вот, теперь ты поняла главное. Но некоторые глубоко порядочные люди встречаются и в том лагере. Я это не каждому скажу, ты так и знай. Так что цени доверие.
- Ценю.
- А как вообще красиво сейчас в Киеве! Представляешь, серое небо, время от времени моросит или мокрый снег идёт. Голые деревья, голые чёрные ветки, как прожилки на виске старика…
- Ух ты!
- Это не я сама, это он так говорит:
Над мёртвым парком не кричат вороны,
В очах мелькает чёрных веток выплет.
Там крашеный каштан с шатровой кроны
Багровый прах иссохшей горстью сыплет.
В пустую просинь бросив чёт и нечет,
Остыв к мирским заманкам разномастным,
Там хрупкой крупкой дождь сечёт и мечет
По мёрзлым комьям, по ошметьям красным.
Какое ж дело мне, какое дело
До перелёток, до сменивших участь,
Когда шумит – горит - не отгорела
Сырым огнём предсмертная живучесть.
Представляешь, Катарина!
- Представляю.
- Ну вот, теперь ты понимаешь. Более не менее.
- Was?
- Ich meine******, современники, я хочу сказать, неспособны оценить выдающегося человека. Смеяться и плакать хочется, глядя на тех людей, мимо которых, может быть, ежедневно проходит человек, и время его не замечает, и эпоха над ним даже смеётся…
- Ужас.
- Да, но при будущем поколении – представляешь, что будет?
- Что?
- Его образ будет приводить в восторг и умиленье поэтов, а поэтами тогда, может быть, станут все люди. Потому что этот Человек несёт с собой воистину Новое, а поклонники минутного успеха тупо и слепо обзывают его за это Хамом.
- Кого?
- Того, кто пришёл из низов, чей юношеский максимализм заставил его пострадать, провёл через казематы, и другой бы сломался, а он раскаялся, как библейский разбойник, и стал на путь обновления. И каким бы он ни был, сколько бы ни украл, и скольких бы он мерзавцев ни побил, а за ним народ, за ним русский язык, в котором одном живёт возможность для всех людей стать поэтами…
- Откуда ты знаешь?
- Что я могу знать! А вот мой милый мудрец лгать не станет и ошибаться не может. У него интуиция поэта.
- Ну, разве что…
- Ну, подумай, разве я могла бы проголосовать за его кандидата?
- Нет?
- Ну конечно, нет! Это после того, как большевики морили голодом украинцев в 33-ем, вырубали в Крыму виноградники при Горбачёве, до вымирания споили чукчей, расстреляли в Катыни поляков и, в конце концов, выселили нас, коренных немцев из Поволжья…
- Ну?
- Вот теперь ты понимаешь. Я так рада, что у меня есть подруга, которой я могу хотя бы более не менее об этом всём поделиться. А пока – пока.
А пока хоть немного поспим. Пока месят горный снег колёса автобуса, пока месяц прячется за тучами, за елями, пока спят польские девочки, приветливый араб, кореянки с корейчатами, и неразличимые во мгле африканцы… Только русский водитель – во всяком случае, не должен спать, но не поручусь, да одинокий, задумчивый индиец: к чему спать, когда всё и так сон. А ты, Платон, ты спишь сейчас? Только не говори, что спишь на дне морском, не начинай сначала, мы ведь это уже с тобой проходили. Завтра снова начну тебя искать, обращаться ко всяким людям, я уже и список составила, а вот с тобой наедине только во сне и побудешь. Так что покуда ночка длится, покуда дорога вьётся – для нас эта ночь, эта дорога. Так бы и…
ЗВОНОК. МАЙДАН
- Катарина, ты не спишь? Конечно, не спишь, я не сомневалась: ты не из тех, кто сегодня предаётся сну!
- М-м-м, почему ты так подумала?
- Потому что наш кандидит убит…
- Was?
- Ja, ja, убит, а на трибуне двойник. И даже не потрудились, сволочи, подобрать попохожее. Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!
- Wer?
- В том-то и подлость, что неизвестно, кто он. Практически, он, возможно, и никогда не существовал. Это, оказывается, с самого начала был двойник. Он смолоду был похож на Жана Марэ, потом он женился на члене американского конгресса и стал вылитый Билл Клинтон.
- Wie?
- Не удивляйся, это чисто духовное. Вообще, нам давно уже пора сбросить, наконец, весь этот азиатский балласт. Ведь свет всегда с Запада, Licht aus dem Osten!
- Aber…
- И никаких «но». Понимаешь, есть такие времена, когда можно сказать: «Да, но…». А сейчас остаются только «да» или «нет». Но «нет» для нас нет. Так сказал один очень мудрый и милый человек, хотя он не за нас. Понимаешь, он считает, что всё это оранжевый понос. И на слабительное разорился – сама понимаешь кто…
- Кто?
- Ну, дядя Сэм, mein Gott*******! Не будем говорить об американских валенках, хотя я сама валенки видела. О палатках с подогревом тоже не будем. Зачем палатки, зачем валенки, если зимы не будет?
- Как?
- Так, что революционные сердца растопят. Хотя откуда они вдруг разом все упали?
- Сердца?
- Да нет, американские палатки с валенками откуда?
- Откуда?
- Потому что народ новый народился. И не указка нам теперь медведь…
- Какой?
- Русский, понятно, какой же ещё есть медведь!
- Гималайский, белый, гризли, панда…
- Не панда, а банда. Слушай, тут такой ужас! С востока идут автобусы с вооружёнными бандитами. Это чмо…
- Какое?
- Ну какое же ещё есть чмо! Оно амнистировало 20000 зеков специально для такого случая. Их разместили в санаториях под Киевом и кормят там кровавыми бифштексами.
- Ну?
- И наш американский зять…
- Чей?
- Ай, брось! Он уже задумался о том, что Москва-то рядом, и, глядите - стал смахивать на Ельцина. Того и гляди, суверенитеты подарит, сколько унесёте, потом оркестром на Майдане задирижирует, а там и неприкосновенности попросит.
- У кого?
- У союза славян, которого нам не миновать.
- Кому?
- Всем людям доброй воли, которые всегда были и будут…
- Где?
- Не где, а кем: всегда были и будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике… И ваш союз славян - один громадный дерибан с центром в Москве и основанием в Донецке. Чтобы и дальше его контролировать, к нам заброшено 2 самолёта, переодетых российскими ОМОНовцами.
- Как?
- А что же делать, если у них тут просто дурдом. Студентам платят по 50 гривен + питание и алкоголь и учиться не надо, вот и вся революция, рот фронт. Нагнетают все, и СМИ в том числе. Сейчас из Львова дают бесплатно билеты в Киев и обратно. На баррикады. Просто очередное американское шоу…
- Scheisse!
- На Майдане как раз не слышно мата и практически нету пьяных.
- А теоретически?
- МВД сообщило, что на 30% снизилась совершаемость и раскрываемость преступлений. Даже уровень эпидемиологических заболеваний резко упал - и это при такой-то погоде, и при стечении сотен тысяч людей! Все делятся друг с другом и пищей, и кровом, и одеждой. Такие отношения бывают, как известно, только в раю. И над Майданом день и ночь солнце: днём золотое, ночью померанчевое.
- Какое?
- Оранжевое, конечно:
Оранжевое солнце,
Oранжевое небо,
Oранжевая Юля,
Oранжевый народ –
целая философская эстетика солнечного оранжа против криогенно-белёсой синевы реакционной злобы. И красные-зелёные-жёлтые-лиловые лазеры лазят-шарят, расчерчивают людскую лаву, а та вздымается в пенном порыве и, подобно цунами, пляшет и поёт:
Нас багато,
Ми до НАТО,
Ми не натовп,
Ми народ.
Дядько Віктор -
То наш тато,
Юля - мати,
Дай свобод!
- Обалдеть.
- Скажи!
А вот студент из Кракова - он приехал на революцию. И кажется, готов прибить лысоватого киевского скептика: «Как ты можешь мувить, же ниц не изменится, маловер?» Тот в ответ: «А что? Были воры - будут воры. У вас в Польше что, воров меньше?» - «Не дерзай пан так даже мыслить о моим краю!» - и клюёт одобрительно патриота в непокрытое темечко одноглавый орёл со склонённого стяга Речи Посполитой. Не гордится здесь польский орёл, не сторонится грузинских красных треф, шипящих золотых зазубрин крымских татар, виноградникового триколора молдаван, в который с яичного полотнища нацелилась чёрным визиром буква «О» из имени «Пора». Вот проскакало шестеро негров, обмотанных громадным оранжевой простынёй:
Ми не цапи,
Ми не козли.
Хто не кацапи,
То вже хохли.
И вдруг брадатый Добрыня с мегафоном: «Долой американского резидента, да здравствует Союз славян! Соотечественники, образумьтесь, прекратите мерзостное беснование! Признайте законно избранного православного кандидата. Его уже поддержали четыре патриарха. Москва - третий Рим. Не в силе Бог, а в правде». Парят-качаются в воздухе хоругви со скорбным Спасом, и запевают сухонькие и многожильные старухи: «Спаси Господи люди твоя…» Не внемлют хмельные свободой киевляне и иногородние:
Пан - лидер,
Хам - пидер!
Не суют пятерни в карман за ответом рослые внуки, замыкающие шествие православных братчиц:
Ваш Пан - параша,
Победа будет наша!
И сущими именинниками опёрлись на колонну почтамта два синеглазых оклахомца со звёздно-зебрастым знаменем:
The people united
Will never be defеted*********
И украинцы, представь, хором в ответ:
Оле-оле-оле-олей!
И только лысый скептик, уже отцепив от себя польского энтузиаста, мурлычет не в ногу с народом, явно адресуясь к янки:
Happy birthday to you!
Ужас! Куда податься, подскажи, толпа, сама слепа? К милому и мудрому, ввысь, где парит-кружит он над рыжею геенной Майдана (…скоротечного, дискотечного…), говоря:
Голоси же, голоси же, кто горластей:
«Правда продана, загажена трава…»
Ешь, Психея, смаковальщица напастей!
Что за сладкая с притравкою жратва!
И уносится выше цирковых революционных салютов в зенитный Вырей. А я остаюсь на земной площади и вижу, что всё-таки на нашем избраннике - рука Божья. И корни его в глубоком народе. Рос он в деревне и при этом никогда не воровал, даже яблок у соседей, представляешь?
- Ну!
- Совершенно точно. И так сочно, так яблочно говорит он сам, вспоминает детство, дедушку вспоминает. Ты по-украински, надеюсь, понимаешь?
- So, so.
- Более не менее. Ну так вот, его дідусь Федько на старости лет оглох и купил в Сумах слуховой аппарат. Односельчане смеялись: «Дід Федько із радівом у вусі ходе, заграницю слуха». И никто, представляешь, не догадывался, что старик, действительно, день и ночь слушал забугорные голоса: «зранку Голос Америки, потім Свободу, далі радіво канадійське, після обід - Бібісі, увечері - Ізраїль і так далі. А коли вряди-годи почує старий «ґаваріт Масква», то бувало, аж корчі діда беруть. «Ой, - кричить, - вимкніть тих вражих москалів, бо сконаю!» Но однажды бабушка вождя, рассердившись за что-то на дедушку - а он к тому времени уже обезножел, - взяла да включила над его одром радиостанцию «Маяк» и ушла в комору. Когда вернулась, в комнате ещё звучали «Подмосковные вечера», а старик уже не двигался и не дышал. «І з того дня я й склав собі присягу - боротися й помститися. Може, комусь воно й смішно, а дід уже не ходе і не говоре. Це кличе до бою. І після цього дехто, любі друзі, ще сміє сичати на мене, як змії, що мені начебто допомагає Америка? Я на це відповім моїм улюбленим лозунгом, який залишив людству, друзі мої, великий покійний син цієї великої славетної країни, Джон Кеннеді: не про те думай, що Америка може зробити для тебе, а думай про те, а що ти маєш зробити для Америки, га?» Вот какая душа! За это на него и покусились.
- Кто?
- Да что ты как маленькая, мало ли кто: московские политтехнологи, главари безопасности, донецкие бандюковичи… Врагов украинского возрождения много. Человек отравлен, он почернел. Его, как прекрасного принца, заколдовала злая фея Контрреволюция, и только отпетые и махровые реакционеры могут ещё сомневаться.
- В чём?
- В чём сомневаться? Ты ещё спрашиваешь! Знаешь, один милый мудрец - да чего там: Володя Ворон, ты его знала – так и говорит…
- Что! Кто говорит?
- Да он же и говорит: во всём сомневайся. Сомневайся и в своих сомнениях. Но в главное верь: если этого Фантомаса выберут - а к тому идёт, - он сразу введёт войска НАТО, а русский язык запретят. И даже язык за него отрезать будут, представляешь, как обнаглеют! Но этого никогда не произойдёт! Мы же не дадим галичанам править здесь бал.
Тих, кого багато,
Треба лікувати!
Но самое ужасное, что Москва хочет впарить нам в президенты двойного зэка.
- Какого?
- Ну, дважды зэка. А чему быть, тому не миновать. Понимаешь, этот человек зомбирован тюремным врачом-дианетиком, который ставил опыты вивисекции над живыми заключёнными. И внушил ему, ради эксперимента патологическую сверхидею быть президентом. Я в шоке. Теперь он по трупам пойдёт, а президентом всё равно будет - это судьба человека. Так что кто мирно проголосовал за него – тот от греха подальше. А там видно будет. Но другой не менее зомбирован. И таким образом Киев весь под колпаком дианетиков. Но ведь Хам всех бьёт. Но ничего, хоть он бандит, но он наш бандит. И не даст нам жить под американцами. Знаешь про чукчу: сидит чукча на берегу Берингова пролива – скуластый такой, в кухлянке, валенки в пролив свесились, сам так говорит: «Плохой, однако, русский царь: Аляску американцу продал, Чуко-о-отку не про-о-одал!» А Украину продали без царя. В смысле, без царя в голове. А ещё раньше продали Россию. Вот ещё случай. Звонит Рабинович в общество «Память» и спрашивает: «Правда, что евреи Россию продали?» Отвечают: «Святая правда!» - «А вы не скажете, где я смогу получить свою долю?» В общем, Кремль не допустит развала империи. Москва введёт войска. В России сейчас взлёт национального самосознания. Во всех online-форумах патриоты призывают душить оранжевых выродков в Хохляндии. А военный парад 28 октября - повод стянуть войска к Киеву накануне выборов. А у нас, между тем, вопреки враждебной пропаганде, революция идёт по Ганди. Тому пришлось объяснять буддистам-индусам про ненасилие, а украинцы-то сами дошли. Хотя буддизм неоднозначен, особенно для славян. И этот цвет! Вот скажи, почему у них всё оранжевое? Задумалась? То-то! Спасёт нас не восток, а Европа, и Америка тоже. Ты знаешь, какой здесь был ужас? Ты живёшь далеко, так послушай, как было на самом деле. В ночь, когда возмущённый фальсификациями второго тура выборов народ, окружил администрацию президента, власть готова была открыть огонь. Для этого были приготовлены 17 пулемётов. Потопить революцию в крови, ввести военное положение и остаться на третий срок - таков был их дьявольский план. Но вдруг позвонили из Америки и долго о чём-то говорили преступному президенту. Тот молчал. Потом положил трубку и, не сказав никому ни слова, приказа стрелять не отдал. Момент был упущен и конец режима предрешён. А проигравшего остаётся только пожалеть. Он хоть и разбойник, но раскаялся, и первым войдёт в рай, как в Библии. И поражение ему, если хочешь знать, как раз на пользу. Может, наконец, станет политиком, а не ставленником власти, олигархов или зарубежного государства. Побудет человек в оппозиции, народ вспомнит, может, и в тюрьме ещё посидит, а его соперник тем временем успеет поруководить, т.е. дискредитировать себя с потрохами. Вот и появится шанс совершить в стране цивилизационный выбор. А сейчас его чисто по-человечески жаль – ну сидел человек, так что же его всю жизнь на работу не принимать, правда? Хотя, что это за революция без ни одного трупа, правда? Ну, заболтала я тебя. Спи.
- Погоди. А что ты сказала – Володя Ворон… Уже отключилась.
В ПОЛИЦЕЙСКОЙ ПРИЁМНОЙ
А я только включилась, и схлынул сон в клоаку подсознанья, и вот уже – тёмный предутренний Мюнхен, и чашка кофе на Хауптбанхофе, и пара слов по телефону фрау Смирновой – нет, и сегодня не выйду, нет, здорова, но не смогу, да, до завтра, а там посмотрим. И вот уже 8:00, и вот уже 8:15, и вот белый холл с пальмой, и белый жестяной стенной ящичек – называется “Ziehen Sie die Zettel und warten Sie bis Ihre Nummer aufleuchtet”**********. Вытащила: №2. Дурной знак: я не первая здесь, и в жизни твоей, конечно, не первая – ни по времени, ни по чину, и ещё дурной знак – превращаюсь в суеверную психастеничку. Так не пойдёт: всё равно буду первой. До меня ведь я в этот кабинет не входила? Ну. Ой, баранки гну – превращаюсь уже в шизофреничку:
Вхожу в одинокую хижу,
Куда я годую себя и меня.
Соберись, Катарина, ты же знаешь: если поезд мчится по туннелю и фарами освещает путь, то - alles laeuft gut***********, если же фары повернуть в глаза машинисту, то поезду Кaputt, а посему посмотри кругом, на ближних, они же дальние. Тем более, их всего-то трое. Вот и прислушайся – о чём эти трое, вернее только один, который в тирольской шляпе с помятым пером, с потемневшей эдельвейсовой серебряшкой. Говорит он один, но жаркой обиды и в словах, и в голосе – на четверых. Включая меня, потому что говорящий сходу включил меня в число слушателей:
- Was bilden sich diese Typen ein************? Они - хозяева города? Они – надсмотрщики над нашей личной жизнью? Да, я иностранец, и мне этим тычут в глаз и в нос начиная с горшка. Как только моя мама переехала в Мюнхен из Инсбрука – началось: «Почему ты опрокинул горшок, Зепп? Что ты сказал? Я, воспитательница, не понимаю, и другие дети не понимают твоего языка. Стань в строй. Где твоя пара?» Ходят на головах, а я один в строю, причём без пары. Как котята возятся, а мне: «Зепп, покажи руки». И так всю жизнь. И что, всегда так будет?
Жалобщик адресуется к молодому человеку в белом хитоне поверх рыжего комбинезона. Узкий бритый череп, на лбу нарисован красный кружок, словно третий (и единственный?) глаз. Два нижних глаза столь же кругло и неподвижно глядят сквозь бедного Зеппа, а тот опять:
- Ну скажите мне, это никогда не кончится?
Безмолвно-отрицательно-горизонтально качнулись три глаза:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
- Вы говорите: нет? Хотелось бы надеяться, но горький опыт каждого дня не даёт надежды. Вот и сегодня - говорю я им: украли. А мне: кто? А почём я знаю кто? Они: когда? Да не знаю я когда, я же за вором следом не хожу – это не моя обязанность. Они мне: где? Да если бы я знал где, разве пошёл бы я к вам терпеть это унижение? Вот как вы думаете, пошёл бы?
Это он ко мне, что ль? Ну, я его сейчас отбрею! Но Зепп, словно почувствовав что-то, мгновенно перевёл глаза на скрытое от меня лицо - только русое облако да чёрная дужка оправы видны. И спокойно-замкнутый баритон слышен:
- Думаю, пошли бы.
Зепп, почти радостно взвивается:
- Вот, вот, вы меня поняли! Конечно, пошёл бы, куда деваться бесправному иностранцу. Пошёл, конечно, и что же мне ответили? «Фольксваген Гольф»? Где стоял? Да, если бы я помнил, где он стоял, его, может быть, и не похитили бы. Во всяком случае, было бы хоть ясно, от какого горшка плясать. А он мне: «Если вы не помните, где припарковали машину, то а) у вас нет оснований утверждать, что она похищена и б) это говорит о вашем состоянии в момент парковки, которое само по себе является нарушением порядка». Ну что бы вы на это сказали?
Я? Что бы я сказала? Мне бы ваши заботы – какой-то «Фольксваген Гольф»! Тут целый человек, любимый человек, русский человек бесследно пропадает. И письма шлёт. А потом не шлёт, а ведь не утонул же! А если меня спросят: где? когда? Но снова донеслось из-за русого облака:
- Сказал бы: виноват.
- Вот, вот – иностранец у них всегда виноват, - почти восторженно почти визжит, выпучив почти трезвые глаза Зепп. – А какое им дело до моего состояния, разве каждый человек не вправе один определять необходимую допустимую дозу?
Ух и всыпала бы я этому истерическому австрияку! А тот, русооблачный, и словно знакомый мне, с возмутительной невозмутимостью:
- Думаю, в полном праве, пока он один.
Зепп, чуть не обнимая сочувственного слушателя:
- Именно – один. В этой стране человек всегда один. Я потому и считаю допустимую дозу необходимой, что пытаюсь найти в ней хотя бы тень понимания и сочувствия.
Русоволосый, и дужкой оправы не поведя:
- Кого?
Убила бы за такое автоматное равнодушие – вот они, немцы.
…и дужкой оправы не поведя:
- И кому?
Скрежещущее торможение с разгону. Зепп:
- Wos mоinen Sie damit?
Русоволосый начинает бесить:
- Ну, кому вы хотите посочувствовать и кого понять?
Какой садист! Вот именно такие русые арийцы в Бухенвальде, в Аушвице… А после по таким обо всём народе… Но Зепп, вдруг улыбаясь:
- Вот, вот! Кому мне посочувствовать? Кто на это способен? Я ему: как вы смеете так обращаться к иностранцу? А он мне: Кто иностранец? Понимаете, австриец для них – просто неполноценный немец. А вы говорите – понять, посочувствовать… Кому в этой стране придёт в голову…
Русоволосый не раскаивается:
- В этой стране, не в этой – а понять и посочувствовать следует. Впрочем, Германия в этом смысле – не самое страшное. Во Франции, скажем, иностранца по-настоящему не любят. А уж в Польше или в России…
Ну, только не надо о России, что вы о ней знаете! Чуть что – так и русофобия, так и бесцивилизационное пространство, и отсутствие прав человека, и…
- Scheiss Deutschland! – расхлопывается-захлопывается дверь №1. – Und scheiss Deutsche! – курчаво-пепельная капуста головы, златая цепь на курчаво-дубовой шее из распахнутой белой рубашки, - Scheiss Land und scheiss Menschen! – злато-изумрудная гамма правой-левой пятерни. – Ich scheiss’ drauf!************** – злато-серебряная пряха из-под агрессивной репы брюха. – У пичку материну тих Немци!
Узко качается череп, слепо твердят зрачки:
- Харе Кришна, харе Рама, Рама, Рама, харе, харе…
И, колебля всё чёрно-злато-серебряное, аррогантно просмуглел к выходу сербо-цыганский барон:
- В пичку!*************
Зепп, нашедший, кого понять и кому посочувствовать, торжествует:
- Вот видите, каково нашему брату в вашей Германии!
И горько-победно к русоволосому:
- Sans abа ned so Deutsch!****************
Русоволосый серьёзно-смиренно:
- Виноват – постараюсь.
Разорву – ich zerrei;e dich! Не прячься – узнала:
- Вот и повстречались, Вадим Аристархович!
Сорока-Сиротин, привставая и стряхивая чуб с очков:
- Гора с горою не сходится, Екатерина…
- Петропавловна, если хотите по-русски! Но с вашей всемирной отзывчивостью, которой вы хладнокровно засадировали неподготовленного к ней тирольца…
Неподготовленный тиролец Зепп чуть не чихнул от неразборчивой речи – фу-фу-фу – русским духом пахнет! Неготовый к траги-комедийному выскоку героини, русоволосый русский интеллигент Вадим Аристархович Сорока-Сиротин, опешенно-ошеломлённо:
- Фу ты! Фу, вы какая, Екатерина Петропавловна! Опять-таки – виноват. Всемирная отзывчивость – действительно. Кроме которой не осталось.
Тиролец Зепп, сдёрнув пернато-серебряную шляпу, сбегает на пустую скамью. Глядит возмущённо, дескать: вот, вот оно! и здесь эти schei; Ausl;nder шагу не дают ступить по германской земле!
- Как так не осталось, Вадим Аристархович? Что же, так вы и пустите по ветру наследие вашего философа-дедушки? И Николая Бердяева? И Владимира Соловьёва? И Серебряного века? И Фёдора Михайловича? Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги?..
- Те-те, вознепщеваху!
- Wie bitte?*************
- Виноват, это из Фёдора Михайловича, из его Фёдора Павловича, Екатерина Петропавловна.
- Да полно вам юродствовать!
- Да разве я юродствую? Я просто сиротствую. Впрочем – виноват.
- Да перестаньте вы виноватствовать!
- Опять-таки, виноват…
- !!!
- Всё, всё - перестал.
- И вы тогда c Блюменштрассе просто так и исчезли! И предназначенные вам побои переадресовали Платону…
- Виноват, не был уведомлен.
- Нет, погоди! Ты не виноват, Платон виноват, он рыл яму, но почему же ты дал ему туда упасть? Молчишь? Почему не заметил, почему ушёл? Те Душаны-Драганы его тогда избили, а ты как будто бы ни при чём? Ведь это тебе предназначалось, ведь за меня! Ведь был бы подвиг, а так – анекдот: Платон тогда вызвал братушек, да они его же и отделали. Мольер какой-то, право! Не стыдно?
- Не виноват, не был уведомлен.
- Нет – виноват! Потому что – кто же тогда виноват? Зепп?
- А по-вашему, Зепп – уж и не человек, уж и не виноват?
Мятый взмах пера, тьмяный взблеск серебряшки:
- Они думают: не по-немецки – так Зепп не понимает. Sepp is koa Depp !
Русый взмах вихра, ясный взблеск стекляшки:
- Видите, Зепп обиделся. Он тоже виноват.
Вижу – неподвижно глазастый треугольник, не слышу:
- Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе…
Чувствую – вскипают щёки, чувствую – пылают зрачки, слышу:
- Как вы прекрасны во гневе, Екатерина!
- Гневно возвращаю комплимент, Вадим!
- Но прекрасное – не для всякого. Есть, например, Япония, и есть у неё император. Нелепо было бы сердиться, что это не ты.
- Почему, Вадим?
- Потому что я должен получить справку…
- Это столь трагично?
- …о том, что я потерял паспорт…
- О-о-о!
- …четыре года назад…
- Как же вы жили?
- Без паспорта. Но Эльвира Моисеевна…
- ?
- Супруга…
- !
- Ах, я ещё не представился? Женат, отец четверых детей. Итак, Эльвира Моисеевна, коренная ленинградка, прожив в Мюнхене уже 18 лет, ещё ни разу не посетила Таиланда.
- Ach was!
- Конечно, я виноват. Офис – квартира – офис – квартира, изредка эмигрантское кафе на Блюменштрассе, вне времени – сочинения (музыка там, поэзия), время от времени – деторождение, ну а Таиланд – упустил, увы…
- И вы?..
- И вынужден был обратиться в турфирму, а затем – в паспортный стол, ведь для Таиланда нужен паспорт, а паспорта-то, гляжу – и нет, а для паспортного стола нужна справка, что паспорт утерян…
- Прекрати!
- Виноват.
- Прекрати! Что ты разводишь передо мною – с Голгофы и на Голгофу, с работы – в Таиланд, из паспортного стола – в полицию, от Эльвиры Моисеевны – к Екатерине Петропавловне! Разве я того жду!
- Ну, не этого.
- А ты здесь опять ни при чём? И это тоже не твоё дело? А как же всемирная русская отзывчивость?
- Никуда не делась.
Тряхнул мятым пером Зепп, вскинул возмущённое око:
- Grenzenlose Hartherzichkeit! Wie man Auslаеnder in diesem Lande schikaniert!
*********************
Повёл вправо-влево тремя очами бритый череп, громко сказал про себя:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
Катарина черепу, про себя:
- Вы, конечно, в своём праве, но перестаньте - мы ведь тоже люди!
Вадим, мягко-утешительно:
- Полно, Катюша. Эхо тоже отзывчиво, знаешь:
Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом –
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлёшь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
Брызнула слезою Катарина:
- И это всё?! А духовность? А всечеловечество?
Снял очки Вадим, погладил пальцем переносицу, погладил глазом собеседницу, снова за стёклами спрятался:
- А с этим, Катюша, обратилась бы ты к дедушке моему, философу-персоналисту Сороке-Сиротину Леонтию Венедиктовичу. Он и рассказал бы тебе сорок коробов о русском всечеловечестве. А мне с детства ясно – ну, скажем, с отрочества: клад Отечества нашего - что смерть Кащеева - на конце иглы, а та - в яйце, а то - в зайце, а тот – в утке, а та – в гнезде во дубу, на острове Буяне, на море-окияне. Захлестнуло остров волнами, а нам осталась одна ваша всемирная отзывчивость, кто её придумал на нашу голову! Неужели, женщина, и то тебе не ясно, что соловьём залётным юность пролетела, волной в непогоду радость прошумела, что сущая Hartherzichkeit будет – спрашивать с нас теперь за всё ответа? Нет уж, ищите теперь сами – Зепп тоже человек.
Нахлобучил тирольскую шляпу Зепп, само выпрямилось перо:
- Sepp is a oan Mensch!**********************
Снова снял очки Вадим, в чехол засунул, очи опустил:
- Mensch, Mensch – не меньше нашего.
Испарилась слеза Катарины:
- А ты не находишь это, в конце концов, неблагородным? Среди русских таких Зеппов мало, что ль?
Поднял глаза Вадим, поглядел, не вовсе видя Катарину, в пустоту скосился:
- Ну, так а я о чём? Бывал я в историческом Отечестве, видал исторических соотечественников, знаю слегка предмет, вот и не понимаю, отчего к нам такие чрезвычайные требования. Люди как люди, соблазн как соблазн.
Чуть не вцепилась кошкой в русые вихри:
- Говори хотя бы простым русским языком! Какой ещё тебе соблазн?
Усмехнулся – и вдруг юно растрагичничался:
- Виноват. Но на сей раз не пред тобою, фрау. И не потому, что пред тобою я так уж не виноват, а потому, что эту повседневную виноватость бесконечно превосходит главная, непрестанная вина.
Чуть не взвыла собакой на русую луну:
- Да что ж это? Какая непрестанная? Перед кем это?
Вернул глаза, перестал отводить, запылал молодея:
- Как это перед Кем? Ведь говорит же Он на предвечном Троическом совете: Создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему . А я – да кто я такой, чтобы в это не верить! Да кто мне дал право глядеть на себе подобного, на себя в зеркале – и не видеть ни образа, ни подобия! Многое в человеке вижу – способности немалые, черты характерные, иное умиления достойно, иное – сожаления (всего более), иное – усмешки, а насчёт образа и подобия – виноват: близорук. Ни в себе, повторяю, ни в тебе, Катюша, хоть и очень ты мне нравишься.
- Вот как! А в Эльвире Моисеевне твоей, небось…
Вздох пунктиром:
- Ну что ж так по-бабьи – стыдись, Катюша. Причём тут Эльвира Моисеевна? Что ж её попрекать, коли нет в ней, чего и ни в ком нет. Да, погостил я когда-то в так называемой Северной Пальмире и увлёкся юной журналисткой-перестройщицей, дочерью правозащитника, выходца из Южной Пальмиры.
- Из Иордании, что ль?
Тень вздоха:
- Из Одессы. Это как, допустим, назвать Бейрут – Восточным Парижем, а Мюнхен, чтоб не обидно было, Парижем Западным.
- Не поняла…
- Сам теперь не понимаю, но вот – молод был, что ль, ну и увлёкся демократочкой смуглоглазой.
- У тебя это как-то с Пальмирой…
- Ну, Эльвира, Пальмира. Коли на то пошло, Эльвиру сердце попутало с чем-то настоящим. Как СПб с Пальмирой. И, повторяю, хотя ты и…
- Нравлюсь тебе, очень нравлюсь!
- Ну да. Но это уже будет Пальмира Южная, т.е. Одесса. А настоящая – лежит где-то в песках и развалинах: представляешь, арки римской белый горб, под ней – верблюда белый горб, а на горбе – турист сидит в белых шортах, в тёмных очках, улыбается, незримостью образа-подобия Сороку-Сиротина дразнит.
- Представляю, но не нахожу…
- Ну и я уже ничего в этом не нахожу, а тогда взял внештатную сотрудницу передачи «Взгляд» и перевёз в Мюнхен, а там тестя-хельсинца перетащил. Говорят, средство передвижения – еврей, а вот бывает, что и наоборот. Приехали, ну и пошли тусовки, протесты, озлобление, птичий базар. Самоустранился, виноват. Даже Таиланда по сей день не обеспечил.
- Зато четверых детей обеспечил. Что ж, всё экспериментировал насчёт образа и подобия?
- А вот об этом, фрау, дурак я, что завёлся с тобой. Виноват.
- Да ладно тебе. И что же, всё чего-то нет?
- Четыре девочки есть, а…
Вытащил очки из чехла, нахлобучил на переносицу, прищуром пронзил собеседницу:
- Думаешь, небось: мне бы твои заботы – коли этого нет, так и суда нет? Так в том-то и дело, что суд идёт, и прокурор торжествует – состав налицо, и адвокат доволен – вон сколько смягчающих, и зал возмущённо сочувствует, а Судия смотрит немо и пристально, и вот-вот последнее слово – оно же приговор. Не так суровый приговор, как обидный. В самом деле, за что меня, хоть и грешного, в течение вечности мучить. Выдрать раз навсегда стоит, но это ведь и каждого так. А бессмертие там, обожение – смешно и подумать: посмотри хоть не Зеппа, что же с ним в таком случае начать?
Зепп, склонивши было голову под грузом серого, сроду белого шляпного пера (интересно, что же это за птица была?), погрузившийся было в ультрамарин медузового бездумья, ахнув, по-спортивному вскакивает на две нижних конечности, прислушивается серьёзно, словно схватывает чего. Почтительно кивает Зеппу Вадим, принимая его в собеседники, продолжает, впрочем, по-русски:
- И понятно ведь, что вышли мы из бездны, туда и вернёмся, как туча в море. Но не даёт что-то и с этим примириться, а почему?
И, ко мне одной оборотясь:
- А ты говоришь – Зепп, Зепп…
Зепп швыряет шляпу на пол:
- Genug mit der Schikane! Samma ned in einem Deutschen Amt? Оder?************************
- Oder! - кинулась Катарина на бедолагу Зеппа. – Ach, du Trottel!*************************
И тут с потолка женственно-машинно:
- Nаеchste Nummer bitte.
И высветилось на табло: Nummer 2 – Zimmer 11**************************. Это же мне! Бегу в кабинет 11, сама с ужасом думаю: несчастный Зепп, неужто я впрямь щёлкнула Зеппа по лбу?! А в спину мне, и уже вслух, и размеренно так:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
СЛЕДОВАТЕЛЬ
А в кабинете неподвижно-гигантски толстеет над столом следователь Фриц Шумахер. Где-то я его видала, или то кажется после бессонной дороги? В каком-то тумане, будто в банном пару. Здоровенен: ладони-лопаты, ступни-самокаты, плечи – крылья гиганта-мотылька. И самовар лица мерцает, отражённый в блестящей поверхности стола:
- Wie kann ich Ihnen helfen?***************************
- Человек пропал.
- Так. Когда?
- 9 ноября 2004.
- Так. Где?
- В Венецианском заливе. Ушёл под воду.
- Это называется: утонул.
- В том-то и дело, что нет. Он писал мне, вот посмотрите:
Люблю из ослепительного нью-йоркского полудня. Светится небо, светятся воды Гудзона. Весь мегаполис - лишь ярчайшие зигзаги на воде. Liebe dich aus New York
Отправитель: +491796094903
Послано: 23-Окт-2004
12:00:23
- Так-так. Но здесь стоит: 23 октября 2004.
- Das stimmt****************************. Это потому что он не разбился тогда. И не утонул потом. Но вдруг перестал писать мне о любви.
- С этим не ко мне, фрау Вольгемут. Впрочем, если вы считаете, что я могу вас утешить, то…
- Вы не поняли. Он больше мне вообще не пишет.
- Отчего же, я понял. Если бы вы знали, сколько женщин мне вообще не пишут… Но и к этому привыкают, а кто не привык – тот звонит по «телефону доверия»…
- Дайте же досказать!
- Виноват.
- А вот это уж точно не по вашей части. Извольте выслушать: человек по имени Платон Попенков, мой муж, 41 год, место рождения Медвежье-Алтынск, СССР, отправился в деловую поездку. И там к нему вернулась любовь ко мне.
- Уточните – к кому вернулась к кому любовь?
Вот дубина непонятливый!
- К мужу вернулась любовь к жене.
- Так-так, подозрительно…
- И вдруг я узнаю, что самолёт в Нью-Йорк разбился.
- На котором летел ваш муж?
- Да. Нет. То есть, сначала мне так сказали, а потом сказали, что он не летел.
- Так-так. Ну, так в чём дело?
- Дело в том, что он плыл.
- Куда?
- Дело не в том куда, дело в том – с кем на борту.
- А это уже по моей части – спрашивать. Повторяю: куда?
- Не кудыкайте – пути не будет!
- Не понял.
- Ну в Венецию, положим, плыл. Из Амстердама.
- Так-так. А в Нью-Йорк?
- Да при чём тут Нью-Йорк! Поймите, всё это время он слал мне письма о любви. А потом вдруг бац – и перестал.
- Так-так…
- А мне говорят: разбился, утонул. А письма-то идут.
- Хм, до сих пор идут?
- В том-то и дело, что перестали.
- Но это вполне естественно, meine Dame. Если человек разбился, а равным образом утонул, он всегда прекращает писать.
- Ну, а он не прекратил, понимаете?
- Ну, тогда всё в порядке, если я вас верно понял.
- Ничего вы не поняли, ничего не в порядке. Сначала разбился, потом утонул, потом писал, потом перестал.
- Хм, в этом что-то есть. Как, вы сказали, его фамилия?
- Попенков, Платон.
- Угу, так.
Толстый хобот руки потянулся к клавиатуре – щёлк-щёлк-щёлк-щёлк, толстый хобот взгляда присосался к дисплею, и вдруг в толстый хобот вытянулись и губы:
- Ого, так!
Круглые глаза попытались ещё округлиться, как ноль до шестёрки:
- Пфуфф! Скажите… какого рода деятельностью?..
Толстый хобот взгляда ощупал лицо Катарины:
- Скажите… нет, я сам.
Поплыла к уху телефонная трубка, словно ложка ко рту:
- Grss Gott, Herr Adamski, это Шумахер из 11-го, прошу уточнить: Платон Попенков, ich buchstabiere: Peter-Otto-Peter-Eva-Nikolas-Karl-Otto-Veronika, код сектора В4С. Ich warte*****************************.
Отплыла трубка, словно лист с осеннего дерева, втянулся хобот взгляда, равлик-павлик, высунь рожки, мы дадим тебе окрошки:
- Пфуфф! Скажите… Впрочем, и так всё ясно. Сейчас уточним – и станет всё ясно. Но мне и теперь уже ясно, что оснований для расследования – пфуфф… Если мы начнём всякий раз, когда кто-то кому-то пишет…
Катарина:
- Но ведь он не пишет!
Шумахер:
- Дайте досказать: пишет, а равным образом – не пишет… Если мы станем инициировать следствие всякий раз, когда к мужу возвращается любовь к жене – хоть это и подозрительно, хе-хе…
- ТрA-та-та-т;! ТрA-та-та-тA! – застучалась в трубке Бетховенская судьба.
- Jawohl, Herr Adamski, ich bedanke mich******************************.
И ко мне:
- Так я и думал. Also*******************************, дела не будет.
- Но почему?
- За отсутствием состава.
Так, у русских это называется «включил дурака». Тяжёлый случай.
- Скажите, по крайней мере, какого рода деятельностью занима… лся Платон?
- Греческой философией, вроде бы.
Так, дурак включён на максимум. Или это я дура? Какой философией? Это Сорока-Сиротин, Леонтий Венедиктович, философией занимался, и то – не греческой, а персонализмом там. А Платон… Ого, кажется выключился дурак. Посмотрел Шумахер как-то понятливо, даже чуть секретно, словно спрашивает: зачем ты, meine Dame, дуру включила? А следователю расхлёбывать.
- Ладно, так и быть, Фрау Вольгемут, не наивничайте. Сами не хуже понимаете, что ОПРРИ не в компетенции полиции.
ОПРРИ? Где я это слышала? «Пани Катажина, конечно, лучше Яцка бедного то знает, же пан Платоша в ОПРРИ великий начельник». Лучше пьяного трепача Яцека. Позвонить ему, что ль? А полиция тогда на что? Нет, следователь Шумахер, не уйдёшь от ответа:
- Herr Schuhmacher********************************, что значит ОПРРИ?
Толстый хобот вздоха завис над белым пластиком следовательского стола:
- Если хотите, это Организация по Переработке Разного Рода Информации.
- Что вы сказали?
- Я сказал - Общество по Разработке Раритетных Разведывательных Изысканий.
- А что это значит?
- Что именно?
Снова включился дурак, воцарился в круглых глазах в общем-то вполне смышлёного Фрица. И отключился. И снова включился. И получилось, как в том анекдоте про двух ментов. Один из-под машины: «Вась, погляди, как там мигалка – мигает?» Другой, через минуту: «Не пойму что-то: то мигает, то не мигает».
- Aber hoeren Sie, meine Dame*********************************, какой вам интерес разыскивать какого-то русского? Их ведь искать не приходится – сами возникают. И это можно издалека понять по всевозможным безобразиям, нарушению порядка, непрятности, а особенно – по вони. Ну-ну, не делайте возмущённого лица, я ведь симпатизирую вам, потому и разговариваю не вполне официально. Например, не ранее, как весной этого года, и не далее, как на Красном море, на курорте Хургада – я проводил там отпуск, у меня там, знаете ли, родственница замужем за местным – совершал морскую прогулку. Замечательная штука дайвинг – это я вам говорю. Но всё удовольствие пропадает, если на одном катере с тобой плывёт эдакий малорослый и аррогантный недоумок. Как только он попал под воду, в разноцветный коралловый рай, то, вообразите себе, что он совершил первым делом?
- Ну что, съел, что ль, запретный плод?
- Очень близко, но если бы он это съел, то там бы на дне и остался, и одной русской свиньёй на свете стало бы меньше. И я бы этим, представьте, нисколько не огорчился. Так вот, этот тип, чуть увидел коралл, немедленно набросился на беззащитное растение и обломал сразу две коралловые ветви и тут же жадно запихал их в плавки. Не знаю, чем больше возмущаться: циническим отношением к экологии или недомыслию кретина, ведь прикосновение к некоторым видам кораллов вызывает ожоги и чудовищную аллергию. Негодяй мгновенно почернел и распух до моих размеров.
- Какой ужас! И вы не бросились ему на помощь?
- Даже если бы я мог, то не стал бы этого делать. Знаете, в педагогике есть метод естественных последствий: играет дитя с огнём – пусть обожжётся, разбило окно – сиди в холоде, бегает по тонкому льду – пусть оно провалится.
- Какой ужас! Он утонул?
- Если бы! Но он всплыл, как кусок дерьма, расселся на палубе, стал центром забот обоих членов экипажа. На меня, разумеется, просто перестали обращать внимание. Мало того, негодяя измазали каким-то смрадным составом, а на море был штиль, и эта вонь доносилась, я думаю до самой Мекки. И опять-таки, мало того: бездельник безо всякого с моей стороны повода, вдруг взял, да и ткнул мне в живот указательным пальцем, чуть не продырявил, и при этом преглупо заржал. Вот что такое русский, фрау Вольгемут!
- А вам не кажется, что ваше рассуждение до самого Нюрнберга само смердит.
- Ксенофобией, вы хотите сказать? Отнюдь, meine Dame, я всегда проявлял чудеса толерантности. Был случай, когда мне пришлось арестовать турка по обвинению в убийстве другого турка. Потерпевший, возмутясь отсутствием в кебабе мяса, воскликнул: «Здесь же одни Geguerke! Сам ешь одну зелень, как баран, а я, если ты так, пойду к грекам и съем греческую питу с мясом, так и знай!» В ответ турок-хозяин с воплем «Предатель, какая же ты собака!» схватил острый, раскалённый шампур, которым и пригвоздил турка-клиента к деревянному столику. Вот что такое Восток!
- Ну и?
- Wie bitte?
- Ну и в чём же проявилась ваша хвалёная толерантность?
- В сочувствии к обвиняемому как-никак в убийстве. Я рассуждал так: его можно понять. Мы ведь тоже требуем друг от друга: покупай, ешь и пей немецкое. Купив не японский, а немецкий автомобиль, ты сохраняешь одно рабочее место в Германии. И хозяин кебабной рассуждал патриотически: если сами турки начнут покупать закуски у всяких там греков, то кто же тогда станет покупать у самих турок? И потом, я не вижу большой беды, что одним турком стало меньше – их и так в бедной Германии 3 миллиона, хе-хе.
Это снова включился дурак. А может, никогда и не выключался? Нет, Фриц не прост. Умудрился-таки ничего не объяснить про ОПРРИ. Или он сам не знает?
- Довольно, г-н Шумахер. Вижу – придётся мне к частному детективу. Вы ведь меня за это не убьёте?
Круглая сушь в зрачках, углекислый лёд в голосе:
- Разговор исчерпан.
Нажал кнопку толстым хоботом руки, зазвучало в коридоре женственно-машинно:
- Nummer 3 – Zimmer 11**********************************.
Пусто в холле – ни русой всемирной отзывчивости (виноват), ни бурого третьего глаза (Рама, Рама, харе, харе), ни пернатой мятой шляпы (Sepp is koa Depp), только издевательское следовательское стоит в ушах:
- Обращайтесь хоть к гадалке, фрау Вольгемут.
Нет, погоди, боров-бюрократ, я не к гадалке, я к вашему конкуренту, частному детективу.
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
На белой двери белая же табличка с красными словами «Приватный детектив д-р Боря Пфафф. Часы ненормированы».
Кабинет крохотный, стены голые, стол без компьютера. Хозяин роста небольшого, лысоватый. Толстые стёкла, за которыми глаза - каждый больше головы. Но у него привычка постоянно снимать и протирать очки. Снимет, и видно - глазки крохотные, монгольские и - при всём моём неумении разобрать, кто еврей, должна признаться, что сразу поняла - такие чёрные с фосфором бывают лишь у семитов. Нехорошие какие-то расистские мысли. Совсем я обрусела! Любопытно, а почему он Пфафф, если подаёт мне руку и представляется:
- Борис Щущ.
То же имя - на визитке. Такое короткое на слух, а целых 15 букв: S-c-h-t-s-c-h-u-s-c-h-t-s-c-h.
- Не удивляйтесь, фрау, я взял псевдоним из-за его структурного сходства с моей урождённой, которую ни один немец не способен прочитать.
Почему же, я вполне способна. Труднее выписать все эти 15 букв. Пфафф, по-моему, общего не имеет.
- А вы знаете, сударыня, что значит «щущ»? Так на Украине называют пепел от соломки, которой смолят сало. А в еврейских местечках так именовался остаток пушка ритуального гусёнка.
Нет, о последнем впервые слышу, а про соломку знаю. Меня давно перестали удивлять странные реалии русского быта и то, что в этом языке есть названия для таких предметов, до которых сам Иммануил Кант не додумался бы. И в то же время они не воспринимают какого-нибудь элементарного В 1992 году вещая баба Орыська в деревне Кащеевка, что на Киевщине, включила «щущ» в рецепт прописанной мне противоаллергической мази. Там был ещё свекольный самогон, сметана, эстрагон и одеколон «Красная Москва» для «скусу», так как принималась мазь внутрь и с нашёптыванием:
Щущу, Щущу, продери гущу.
Просмоли водку, ізціли молодку.
Зачорни сметанку, побіли панянку.
Заколдуй травицю, випрями дівицю.
- А потим 13 раз «Отче наш», коли перший пивень закукарека, а другий ще спыть - и залпом у пустой бане й голом виде. Но якщо трэтий вже заспивав - усё пропадёть, - добавил не менее вещий дед Кащеич.
Скучающие глаза Щуща сначала изменили форму, мгновенно утратив русскую монголоидность, а затем изменили цвет, потеряв семитскую черноту. Я не могу сказать, какую форму и какой цвет они обрели, - наверное, не успели определиться, или это я не успела уловить, да, признаться, было мне не до того. Всегда удивлялась тому, как тебе, Geliebter, удаётся сочетать эмоциональный произвол в отношении любого лица или явления с почти беспредельной наблюдательностью. Или уже запредельной? Не хочу об этом, голова кружится. Тем более не хочу о телефоне-замогильнике - почва уходит. Ты говорил мне когда-то, как это называется. Страшное какое-то слово, не припомню. Наверное, и моему полу, и моему (увы!) народу свойственно забывать страшное. Но что-то надломилось во мне за последние дни, и это что-то - защитная забывчивость… Потому и вспомнила: это слово «плывун». Вязкий, зыбкий грунт, который иной раз глотает целые дома. Так и жизнь наша…
Да, Herr Schtschuschtsch, я слушаю вас, только вдруг призадумалась. Это же так по-русски - вдруг призадуматься. До тебя, Geliebter, бывало, и полчаса не докличешься. Уйдёшь во внутренний мир, и ничего не слышишь, хотя и отвечаешь на автопилоте, да всё впопад. Ах, ты просто знал уже всё, с чем я могу к тебе обратиться, о чём рассказать или спросить, и сознание твоё отзывалось мне лишь поверхностью, как море ветру. А что же твои со мной ссоры? Ветер не может поднять цунами, только землетрясение возмущает толщу океана. Вывод: возмущала и раздражала тебя не я, а что-то или кто-то, в твоей глубине скрытый.
Нет, Herr Schtschuschtsch, а какая разница, в котором часу sms-ка? Важно число. Нет, не усекаю. Не улавливаю, как так час переходит в число. Может быть, перестанете умничать и заговорите с женщиной попроще. Не с «женщиной попроще», а проще, говорю, разговаривать надо с людьми. Самые умные люди приходят в конце концов к простоте, причём к такой неслыханной, что сами удивляются - думают, ересь какую-то понесли, читатель заскучает. А ему-то, читателю, простоту и подавай, хлебом не корми, хотя иной раз вещи сложные как будто лучше схватываются, потому что мозг стимулируют, он на них сок выделяет.
Так о чём вы? В котором часу получила первую sms-ку? Да читайте же, вы не слепой:
Люблю из ослепительного нью-йоркского полудня. Светится небо, светятся воды Гудзона. Весь мегаполис - лишь ярчайшие зигзаги на воде. Liebe dich aus New York
Отправитель: +491796094903
Послано: 23-Окт-2004
12:00:23
Как видите, был полдень. Как «где»? Не путайте меня, пожалуйста. Что значит «это у вас здесь полдень»? Ах, да, в Нью-Йорке полночь? Значит, получила часов в 11. Почему «где логика»? Это вы у меня спрашиваете? Какие 7 часов? У нас 11, а в Нью-Йорке 7? Не 7, а 4? Час от часу не легче, вот как это называется по-русски. Какие «минус 7 часов»? Что вы имеете в виду? Здесь 11, а в Нью-Йорке 4 утра? Unm;glich - не может быть! А с чего вы взяли, что здесь 11? Знаете, мне не нравится, когда ко мне так обращаются: «соберитесь, напрягитесь». Во-первых, я не к врачу пришла. А во-вторых, скажите это своей жене - так в Киеве говорят. «Чуть повежливее, кони» - это уже из тебя, Geliebter, меток ты у меня на язык. Ну что же вы замолчали? Я собралась, напряглась, жду объяснений. Часовые пояса? Kонечно, знаю, но какое отношение?.. А-а… О-о-о! М-м-м… Но я точно помню, что получила первую утром, когда у нас был дождь. Я ещё вспоминала песню, Володи Ворона. Ах, он такой богемный был, Володька, и такой юморной, и вместе с тем такой трогательный. Он пел словно об этом дне:
Шёл дождь, и лужи без конца
Пульсировали, как сердца.
Потом так лихо вдруг менял настроение, ударяя с маху по струнам:
Ламца-дрица-а-ца-ца.
Аж сердце ёкало, если вы, Щущ, не забыли ещё русский язык. Да нет, я не отвлекаюсь и уже, кажется, главное понимаю. Но, может быть, он послал её не в полдень, а просто придумал этот полдень, ощущая телепатически, как мне такой полдень сейчас нужен. Да перестаньте вы с вашими «во-первых» и «во-вторых». Почему «во-первых, не надо говорить ощущая»? Потому что вам как Щущу это неприятно? Избавьтесь от комплекса: вы же теперь у нас Пфафф. И почему «во-вторых, именно в полдень»? Откуда вы знаете, вы же не ясновидец. Как это «читайте сюда»? Куда сюда? Ну? Послано в 12:00. Так, значит, всё верно, и всё-таки там был полдень? Не могло быть полудня? Ну, знаете! А вот это интересно, и я никода не обращала внимания, что после каждой sms-ки написано время её написания. Ну отправки, не придирайтесь, Herr Pfaff, дай вам Бог так говорить по-немецки, как я по-русски. Я всё поняла: в Нью-Йорке было 12, а у нас 11. Почему «не может быть», если вот тут чёрным по белому стоит: 12:00. Опять «одно из двух»? Вы совсем зациклились на числе 2. Это из-за ваших двух фамилий. Нет, я очень внимательно вникаю: или было не 11, или это был не Нью-Йорк. Простите, уважаемый, но одно из двух: или у вас крыша набекрень, или мозги поехали. И никакой человечности: мужчина пишет о любви, потому что он счастлив, а другой мужчина, скрупулёзно, словно евнух, подсчитывает ему часы, потому что он следователь и бездарность.
Ну вот, теперь он принял вид безмерно терпеливого психиатра: дескать, врач больным не удивляется. Слушаю, но слов своих назад пока не беру. Ну. Летит человек в самолёте на запад, то есть вслед за солнцем. Ну. Только попрошу не забывать, что этот человек - не просто человек, а мой любимый человек. Нет, это не может не иметь значения. Но вам этого уже никогда не понять. Итак, летит со скоростью солнца. Не отстаёт, солнце всё время над ним. Да, это понятно, можно вздохнуть с облегчением. Для него не кончается день. Ну. Например, в Европе уже 22 октября, а на борту самолёта по-прежнему, 21-е. Ну и что? Хорошо, согласна, допустим он летит чуть быстрее и влетает из дня в ночь. Ну и что? Как это «причём в ночь предыдущую»? И тем более как это «попадает сначала во вчерашний, а там и в позавчерашний день»? И не понимаю, и не по теме. Что «Ахиллес и черепаха»? Какая стрела? Апории Зенона? Бред какой-то, и зачем мне их знать. Апория Пфаффа «Самолёт, или Дамское счастье»? В каком смысле? В смысле «немыслимо, но реально»? Что это значит? Гонится за горизонтом, а тот всё отступает, но никогда не исчезает… Да, вы скорее всего попадёте в историю, но, уверяю вас, не в качестве великого сыщика. Ку-у-уда-а вы меня посылаете? Ну и пойду к гадалке, от этого и то больше толку, чем от вашей зауми. Прощайте, несчастный Щущ!
* Отче Наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь... (ит.)
** И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Аминь. (ит.)
*** Это я как-раз и делаю (нем.)
**** Любимый (нем.)
***** Люблю тебя из Бостона (нем.)
******* я хочу сказать (нем.)
******** Боже мой! (нем.)
********* Когда един -
Народ непобедим! (англ.)
********** Вытащите билетик и ждите, пока высветится ваш номер (нем.)
*********** Всё идёт хорошо (нем.)
************ Да что они себе вообразили? (нем.)
************* О чём это вы? (бав.)
************** Сраная Германия! Сраные немцы! Сраная страна и сраные люди! Срал я на это! (нем.)
*************** В бизду этих немцев (сербск.)
**************** Да не будьте вы таким немцем! (бав.)
***************** Чурки грёбаные (нем., приблиз.)
****************** Что, простите? (нем.)
******************* Зепп не так глуп! (бав.)
******************** Надо же! (нем.)
********************* Безграничное жестокосердие! Как третируют иностранца в этой стране! (нем.)
********************** Зепп тоже человек (бав.)
*********************** Быт. 1:26
************************ Довольно издевательств! Разве мы не в немецком учреждении? Или? (бав.)
************************* Или! … Ах ты болван! (нем.)
************************** Номер 2 – кабинет 11 (нем.)
*************************** Чем могу служить (нем.)
**************************** Верно (нем.)
***************************** Здравствуйте, г-н Адамски… Называю по буквам… Жду (бав., нем.)
****************************** Да, г-н Адамски, благодарю (нем.)
******************************* Итак (нем.)
******************************** Г-н Шумахер (нем.)
********************************* Ну, послушайте, сударыня (нем.)
********************************** Номер 3 – кабинет 11 (нем.)
*********************************** Применение насилия вонью (нем.)
Подолжение: ВОРОЖБА http://proza.ru/2009/05/08/386
Целиком книгу ВЕНЕЦИЯ - МЮНХЕН скачать на: http://www.scribd.com/doc/14975617/5-Liebe-dich-aus