© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik
Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
LIEBE DICH AUS… или ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ
Психолирический детектив
Книга XIV
CODA
Отрывок. Целиком скачать на: http://www.scribd.com/doc/14975826/14-Coda-Liebe-dich-aus
Книга XIV
CODA
Остановится сердце — и винт.
(Александр Блок)
Что это в сумочке? А это билет. Билет на самолёт: хвост из цифр и почти незаметное за цифрами-буквами-знаками имя Katharina Wohlgemuth. Гляди, Ворон, ты когда-нибудь думал о таком: наши имена, вообще наши Wesen упакованы в загадочную картинку жизни: найди, дескать, где прячется охотник, или, скажем, узнай, где сидит фазан – помню я, из чего строится русская радуга:
каждый > красный > каждый русский, сколько ни брани он
проклятое большевицкое,
а нутром – за правду,
и сердцем – красный
охотник > оранжевый > охотник орать о правах, тот – оранжевый
желает > жёлтый > желает ли кто того или нет,
а кончимся мы с Европой,
и жути нагонит с востока жёлтый
знать > зелёный > знать не знает Иван закона, авось да не
взовьётся над Кремлём стяг зелёный
где > голубой > где голубок с голубицей гуляли,
не моги гадиться с голубым голубой
сидит > синий > сидит Ворон во дубу
громко грает во трубу
скряжится над скрыней
опереньем синий
фазан > фиолетовый > ?
Что ещё за фазан? Почему фиолетовый? Тьфу, и слово-то какое-то непочвенное. «Оранжевый», положим, тоже, но этот… Лиловый? Сиреневый? Э-э, должно быть, не видел его изначально русский глаз, а лишь красивствуя и упадочничествуя Блок и Врубель сочинили лиловый, а Северянин, пижонствуя, демократизировал лиловый в фиолетовый. А всенародно доступный сиреневый отмечается лишь у камернейшего Анненского. – Каково выдано? Признайся, ты и сам бы так сказал. Да и говоришь, наверняка, пишущим девицам в своей стихотворческой студии, которая невесть как и зачем ещё существует в твоём и всея Руси родном городе:
– Неправильно ставят люди вопрос: «Зачем поэзия?» Вернее спросить: «Почему поэзия?» Ещё вернее сознавать, что ответа не получится, и ещё вернее – всё-таки спрашивать. А всего вернее – не спрашивать, только петь.
И замрут блаженно поэтические Алёнушки перед прозрачно-тьмяным осенним омутом глубокословия. И зачиркают фиолетовые стержни в покорно распахнутых блокнотиках, дескать: «тетрадь подставлена – струись». Старательно струятся лиловые ручейки-косицы, перешёптывают припухло Алёнушкины губы опасно-заманчивые перло-переливы:
У облак темнеют лица,
а слёзы – ты знаешь, солёны ж как.
В каком мне небе залиться,
сестрица моя Алёнушка? –
спра-а-ашивает Ворон, да так грозно-ласково-напевно-чувствительно, что уже в омуте слезовом утопает Алёнушка, и только кувшинки… Ну, знаю, как дальше:
Только вздрагивал, как белая кувшиночка,
гимназический стоячий воротник –
в стоячей водице однообразных вдохновений, да, Ворон? Бессовестный! Я и тут вас, русские, раскусила: это ж каждому самоучке-психоаналитику известно – ясен пень! – что фиолетовый – это цвет эротического поползновения, и все ваши напевы – до сиреневой лиловизны фиолетовы, и весь слушатель ваш оттого – сплошная слушательница. И сочинительница. А я… Да я, если хочешь знать, потому и не пишу, что сама я тебе вровень, и рациональная немка, и да, чёрт возьми, я довольно-таки красивая немка, и всё-о-о про тебя понимаю, чего ты и сам про себя не понимаешь. Ты всегда различал поэзию от стихотворства, и Алёнки твои думали, что это ты прелестно самоукрашательски скромничаешь, а мне одной понятно – ясен день! – что это правда как правда, и вы её затем и провозглашаете столь экзотерически, что, как учит твой Эдгар По – а ты думал! – если хочешь спрятать письмо, то положи его на видное место: хренушки отыщут Алёнушки! И сам Эдгар – такой же хитренький – открывая скрывает: ведь на самом деле – что положишь на виду – враг найдёт немедленно. А верно это в переносном смысле – вот! А то, что поэзия – это ежемгновенно обновляемая Daseinswesen . Как сказала? Ах, не по-онял? А я знаю, что понял, потому что знаешь, какие слова идут вслед за «обновляемая» – сущность бытия, то-то же! А стихотворство – это её сменное одеяние, и не только само стихотворство как техника, но и все его предметы, потому что говорят стихотворцы сплошь да рядом вещи вполне банальные – а где ж им взять другие, – а поэзии не убывает. Потому что:
Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена – струись!
Ай, откуда ж я это всё знаю, аж страшно! Да от тебя же и знаю, всё мне открыто, и то знаю, что всё это так, и все эти Алёнки с дамописью – такое же сменное одеяние бессменной-бессмертной сущности души твоей – Катарины. А что, не так, скажешь? Вот, значит, что было в сумочке. А ты говоришь – билет. Ну и билет, конечно. Без билета ведь не улетишь, немка помнит, хоть и Лебедиха. А что ещё в сумочке? Телефон! Как же я забыла, Володечка!
Клетчатым носовым платком разворачивается и сворачивается Бавария. Зелено-бурая чересполосица, словно переводная картинка, смывается слепой молочностью. Liebe dich aus Muenchen nach Kiew
Отправитель: +491797981070
Послано: 21-Нояб-2004
14:25:23
Ты меня понял? Я понимаю, что понял, но ты понял, что я тебе сказала? Нет, погоди, ты понял, что это я тебе сказала? Понял, что я это тебе сказала? Всё должно совершиться, потому что должно ведь оно когда-то совершиться, и некуда уже откладывать. Aber Ruhe , фрау справа, вам-то что? Вы что, в воздухе не летали? Как, и не снилось, даже в детстве? Ну так радуйтесь, это же негаданный дар. Так сказал бы вечный лоцман: „Was kein Auge gesehen hat und kein Ohr gehoert hat und in keines Menschen Herz gekommen ist, was Gott bereitet hat denen, die lieben“ . Ну, почти так.
– Что? Куда лечу? Погодите, разве это не рейс Мюнхен-Киев? – Рейс! Вот и в билете стоит – в Киев. А вы разве…
– Оh, я лечу до Київ, of course. Because Ukraine is моя історична Вітчизна – motherland, you know. And a place of my job. You know, наш уряд is trying to do its best to допомогти молодій помаранчовій democracy…
– В самом деле?
– Так, sure. Я звуся пані Клэр Курило-Джонс, US-еmbassy, Київ. Просто Клэр, and you?
– Катарина.
– Оh, пані Катерина, nice to meet you. Ви знаєте, я живу вже далеко не перший рік, yes, but it’s my first time to step на мою рідну землю, can you imagine?
– Как трогательно, Клэр.
– Так, так – роки летять за роками, наче ті журавлі – кру-кру! І я попрохала дестинації до US-crew в Україні. І перелетіла океан, can you imagine? Адже я так боюся літати. Навіть уві сні не можу витримати видіти літаки і літовища.
– Что-что?
– І тому красно прохаю пані Катерину засмикати віконце, заки я зAсну. Маю тута дієві піґулки і можу пані їх запропонувати.
– Зачем?
– What for? You’re kidding! In fact, аби міцно перекуняти this fucking flight.
– А я люблю полёт. И ветер. И звёзды. И Ворона.
– Even a raven?! Unbelievаble! Пані є така романтична молода особа.
– А то!
– Ну то перекажіть ласкаво отій файній lady біля illuminator, най щільно го засмика, right? А-а-ха-а – хр-фью…
Спит пани Клэр, иронически-самоуверенно улыбается леди у иллюминатора, дескать: вот ещё, стану я задёргивать такую первозданную кърасоту! Кто боится – пусть себе спит. А мне теперь ясно, откуда взялись и Марк Ротко, и Марк Гейко, и Поллок, и Александр Животков! – вся беспредметная пърекърасная пятнопись. Как интересно пъроследить механизм творчески напъравляемого перехода увиденного из окна самолёта на холст живописца – в перл создания. А опубликоваться в ARTE! – И чиркает себе в зелёном блокноте. А в окне-то уже:
Толща туч под железным брюхом, снега синее сверкает лазурь, облачные ошметья полощутся-тают – слишком земные, сущая позёмка – вот и сметены… Liebe dich aus den Wolken .
Отправитель: +491797981070
Послано: 21-Нояб-2004
14:46:34
– А вы вот посмотрите, батюшка, в окошко: похоже на снежную степь, где замерзал ямщик? Похоже. Но бывают ли в этой снежно-ямщицкой степи такой высоты и таких невесомых очертаний сугробы? Не бывает. А ведь что мешает нам понять, что здесь Создатель изобразил другое Своё творение – русскую зимнюю степь. Но для выразительности преувеличил – на то ведь Он и Творец.
Знакомые песни о природе творчества – правда, Ворон? – и исполнители тоже знакомы. Их на всех путях встретишь – на земле, под землёй, на воде, да вот и в воздухе. Вон они, за спиною моей – Дмитрий и Константин, поборники безбрежной свободы художества. И русский батюшка с ними – ревнитель православного реализма и правды жизни – иеромонах Тихон, в чёрной камилавке, сам рыж и тих-тих, зело кроток:
– Так-то оно так, Димитрий, но Творец творит только действительность. Он и есть в полном смысле этого слова реалист. А человек того не смеет, а не смеет – потому что не может. А может человек лишь в меру отпущенных талантов идти вслед за Творцом, понемножку подражать Ему. Но не в творческой Его, ничем не обусловленной свободе, но смиренно, посильно описывая творение Творца, во славу Божию.
– А посмотрите, батюшка, в окошко, – сдержанно горячится Константин. – Глядите – истаяли снежные равнины, весна настала, спиралями зеленеет великое горбатое эуропское поле, а за ним…
– А за ним новое поле летит, – торжества дождался Дмитрий, – неограниченно русское поле. А за ним – Великая Степь, а за ней – вы подумайте только – Китай! А за ним – Великий Океан, а над ним – океан воздушный, нами сейчас проплываемый, а над ним – черно-лазурный океан эфировый, а там…
– А там, – взрывисто подытоживает этажи пространства Константин, –
Там за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлём…
– Так-то оно так, Константин, – тихо-тихо, так что нагнуться надо, выговаривается из-под чёрной камилавки, – только кто это вместит?
– А посмотрите, батюшка, в окошко, – словно на собственные унаследованные либо трудами-годами накопленные сокровища указывает, усмехаясь, Дмитрий, – ведь красиво! Каковы спирали – зелёные, бурые, белые. И всякому любо взвиться, вот как мы, и по-новому, по-небывалому созерцать землю, ведь это всё земля, только с высокой точки – да ещё и движущейся – увиденная.
– Так-то оно так, Димитрий, – от кивков ещё тише угадывается из-под камилавки иеромонаховой, – только не боязно ли вам, православные люди? Не гордыня ли это – взмыть на железе, рукою техника ведомом, и думать потом, что по-новому землю видите? А земля-то – внизу, а люди там – бедствуют, сиротствуют, горбом с правдой жизни знакомятся. Вот в нашем приходе есть одинокие старики, есть и сироты, и заблудшие, а что ж. Помочь им надо, хоть чем да порадовать. А ваши, простите меня, грешного, сочинения остаются для людей бесплодными, как тучки в сумерках.
– А посмотрите, батюшка, в окошко, на тучки. В сумерках не сумерках, а прольются тучки дождиком, землю напоят, а та и убогих накормит, и не хлебом только, – вдохновенно-рассудительно напевает Дмитрий.
– Так-то оно так, да то ж тучки Божии. В них и красота, человеку понятная. А вы вот в книге вашей свежеизданной забрались почему-то в Египет. А в тех отрывках из новой, текущей, в коей ныне пребываем, внутренне одобрил – про Тимофея Васильевича. Помнится, приехал я в Мюнхен на экуменическую встречу, и прямо попал на его похороны. Он достоин отдельной повести. А прочее – про турок и чёрных лоцманов – не одолел. Простите. И предшествующее, посланное мне, не одолел. Ну, пишите, конечно, публикуйте. А слишком уж оригинально пишете. Ведь вокруг – в Отечестве – столько правды ужасной: наркоманы молодые, бандиты неисправленные, одинокие тёмные души. И чем им поможет эта литература весенне-египетских комаров? Чему научит, коли встречается у вас полуприкрытое, а то и неполуприкрытое сквернословие, о чём я уж и не говорю?
– А для филолога все слова и выражения одинаково ценны и интересны, существует даже некая демонология лексикона, – угрюмым профессиналом смотрит Константин.
– Но ведь этих слов не так уж и много, а чрезвычайная их употребимость лишь обличает настоящее состояние души человеческой. Подумайте: человек уж и не может назвать любой предмет или действие, не обрамив его тут же словами из области блуда.
– Не бывает слов из области блуда, – беззаботно-наставительно поднимает перст Дмитрий. – Лишь действия и представления бывают блудными. А слово самобытно – как говорили лет 90 назад, самовито. Иное слово похоже на мотылька, что садится на один цветок, затем на другой, и каждому становится головою, то есть – его смыслом. Вот слово «медуница» означает то медоносное растение, то медососное насекомое. Вот «вырей» – то сказочный тёплый край, то царство теней, то полёт в том направлении. «Блудить» можно по лесу кругами, а можно «блудить» вполне целеустремлённо, по прямой, как стрела, попадая в центр круга.
– Так-то оно так, Димитрий, – совсем шепчет наклонённая камилавка, – но всё сие суть «плетения афинейские», а вот как апостол Павел всю ахинею единой строкою распутывает: никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе .
– Имел бы шляпу – так снял бы за такие слова перед апостолом. Так вот, ручаюсь, что все слова у нас добрые, не гнилые. Мы им в зубы смотрим – и на зубок пробуем! – не пасует филолог.
– В зубы смотрит покупатель коню. Если купит – садится верхом и едет куда знает. Так вот, боюсь, что у вас не всадник правит конём, а конь несёт всадника, и невесть куда вынесет…
– Так ведь умелый всадник коню своему доверяет: слово скачет – слово и правит, – в мистическое самопочтение к умелому всаднику складываются Дмитриевы черты.
– А вот случилось давно, лет 17 назад, – словно козырь из рукава вытаскивает Костя, – оказался я недели на три в дальневосточном госпитале. Край, знаете ли, батюшка, суровый, люди грубые и угрюмые: потомки военных и ссыльно-каторжных – по отцам, а поныне диких тунгусов -по матерям. И вот услышал от меня один такой Вованя-блатаня стих другого певца египетских комаров:
Длинной жажды должник виноватый,
Мудрый сводник вина и воды,
На боках твоих пляшут козлята,
И под музыку зреют плоды.
Флейты свищут, клевещут и злятся,
Что беда на твоём ободу
Чёрно-красном, и некому взяться
За тебя, чтоб поправить беду…
– М-мда, – незримо за камилавкой хмурится священник, – я подумал: ну прочёл бы я эдакое моим прихожанам – про свисты, флейты и клеветы…
– Ну а что? В церкви на каждой вечерне поётся шестипсалмие по-славянски. Не всякий прихожанин его переведёт – а всякого трогает. А когда на литургии услышится: «иже херувимы тайно образующе» – то уж прихожанку прямо потрясает. Так же и мой таёжный слушатель, шпана сахалинская, полтора срока на малолетке отмотавшая, как услыхал про беду на ободу, так и не отставал: «Ещё такого пропой, Костяня!» – всё просил.
– Не знаю, не бывал у тех людей… – ещё смиреннее хмурится иеромонах.
– А пропели ему, должно быть, эти свисты, клеветы и флейты про жизнь кувшина чёрно-красного, критского, надтреснутого. И увидел Вованя, как созреет под музыку плод, как беда разорвёт кувшин на черепки, как прольются в землю мудро повенчанные вино и вода… – чуть подражает батюшкиной тишине Дмитрий. – Не мне вам, отче, напоминать стать: не умрёт зерно в земле – так и не оживёт.
– И трагизм творчества Творца, – резко подхватывает Константин, – проступил шпане сахалинской на боках критского кувшина, и запросил человек ещё вина звукословесного, земленебесного…
И – Griass’ Eahna! – двум знакомцам-словесникам кивнув, размечталась медхен-Гретхен-Алёнушка-Катарина, разулыбалась, дескать: Володю бы моего сюда, уж Ворон бы им про творчество втолковал! А сама-то и не заметила, как давно повернулась к беседе, подбородком на спинку кресла опершись.
– Плетословесно-легковесного… – не спрячется улыбка под камилавкой. – Простите, вырвался… – строго исчезла улыбка.
– Кто вырвался? – теряет нить филолог.
– Дух несмирения и насмешничества. Ещё раз простите, – сокрушённо хмурится отец Тихон. – И всё же, не могу удержать впечатления, – тут искрою перемигнулись филологи, – не могу скрыть замечания, – поправляет себя иеромонах, – лукаво смутились филологи, – что вы полагаете себя виночерпиями речи, а то и прямо виноделами. А это не собственность ваша, язык – дар, свыше исходящий.
– Но ведь то, что подарено…
– То требует благодарения. И благоговения. Западный человек – индивидуалист… Благодарю, девушка, если можно, рюмочку водки.
– А вам, господа?
– И нам – то же, в смысле – две. Спасибо, Любушка, полетели, батюшка!
– Ангела в полёте! Так вот: западный человек-индивидуалист мнит язык своим орудием, считая себя вправе перекраивать его по своему усмотрению. А человек православный понимает, что сам должен служить слову. Не забывайте: в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было…
– Аминь, – снимают невидимые шляпы притихшие спорщики.
– Бъред! – фыркает леди слева, у иллюминатора – тонкие черты, краткая каштановая стрижка. – Всё у них этим кончается: процитирует авторитетное – и все благоговеют и водку пьют. Вернее – пьют, а потом благоговеют. И весь такой спор къружится в плоскости тьмы египетской. Аргументы сплошь иррационально-лирические, пъредставление о Мандельштаме – ничего общего с ним не имеющее. Нет, это возмутительно! – вспыхивает острая зелень во взоре. – Пъриводят цитаты со скупой и чёткой объразностью, с цветущей сложностью неслыханной пъростоты – и шаманствуют над ними, как над своей церковнославянщиной.
– Вы думаете? – неопределённо бросает налево иррационально-лирическая Катарина.
– Хм, думаю! Я всё-таки в искусстве не первый год замужем, – мелькнула сердитая улыбка. – Пъредставляюсь: Елена Викторовна, старший научный сотрудник Национального музея западно-восточного искусства.
– А-а-а, тогда конечно…
– Конечно! Но дело не в этом, а в том, что я пърава. И батюшка этот. Он ведь къритикует их по пъринципу «спърава и слева».
– Вы думаете? Ой, простите, хотела сказать: это как?
– Да так: то для него плохо, когда слово упъравляет автором, то – что автор упъравляет словом. Это как один советский студент отвечал на экзамене по теме «Къритика Канта спърава и слева». Он сказал: «Ленин къритиковал Канта и спърава, и слева».
– Ну…
– Ну ведь пърава я? Значит, и здесь я пърава. Но вы, похоже, не убеждены?
– А? Нет… Да, спасибо, пожалуйста, вишнёвый сок, девушка!
– Аnd one orange juice for me, miss, – преувеличенно по-английски артикулирует Елена Викторовна.
– What?! Orangе? – просыпается вдруг миссис Клэр Курило-Джонс. – І мені джус помаранчовий. Good, good, красно прошу, панночко, люб’язно дякую. Ой, ще не йдіть, я мушу з вас… take a photo! Пані має такий автентичний протоукраїнський фенотип. I mean, you’re so sweet – пані є така солодуха, і очі сині, мов волошки в житі. Я правильно pronounce, do I?
– Чё, пра-астите? – наклоняется, приотпустив тележку с напитками, кругленькая, с белёсым хвостиком, с буйными формами, неукрощёнными синей униформой стюардессы, а на формах белая табличка с мини-портретом и именем «Любовь».
Но уже клацнула седенькая пани всемирною мыльницей, смеётся, так говорит:
– Кляц! Кляса! Дякую красно, thank you, та ще знов не йдіть. Я маю брати something to drink. I mean, something to sleep, a caме горілка. Oh, дуже дякую. Ідіть уже. Х-х-ха…
И, махом осушив пластиковый стаканчик, ко мне:
– То не є дуже медично – горілка до піґулOк, єднак маю якось докуняти до кінця, і так аби літак не наснився. Ой, скажіть же тій файній lady біля illuminator, най же го таки засмикне, бо йой! А-а-ха-а – хр-фью…
А что там за «йой»? Ёй!
Открытая синева. Край крыла виден из иллюминатора – как носа крыло видит глаз. Вдали-внизу сестра моя – лебедь снеговая – шею-голову ко мне взметнула. Liebe dich aus ueber den Wolken
Отправитель: +491797981070
Послано: 21-Нояб-2004
15:39:28
Wоlke – волки – Волги – волны – как на волнах закачало самолёт: вверх – и в яму, в гору – под гору, волною земля взметнулась в иллюминаторе слева, диск жёлто-красный прокатился справа. Влево – вправо – вверх – вниз – как весело! Любимое русское дело – качели, я всегда любила. Всегда любила, но кто же знал, что genau dich ? Кто знал, я тебя спрашиваю, ты ведь и сам не знал. Хитрый какой: засел себе в Киеве, в Москву за песнями подался, а чуть что – так вообще в Антрацит зарубился под землю. А я-то ищу, ищу, и не так ищу, как немки ищут – а что они ищут? – а так, как в той сказке: «принеси то – не знаю что». И тычусь головою – то в Адриатику, то в эзотерику, то в плывуны славянские, то в чудри-дебри цыганские. И думаю, и кличу тебя: Платон-Платон! А что Платон? Платон – планктон, китом поглощён. А кит, а что кит? Время-земля-море-неизбежность – всё кит, всё левиафан – проглотил Платона, три дня по дну покатал, да и на берег высадил – у меня, дескать, брюхо не казённое. Или не кит, а лодка подводная, Улиссом кащеевским, Власом Грыщенко наконец доизобретённая, подплыла снизу, генкуратором Морозовым приказанная, и увезла утопавшего куратора. И вот по-над пляжем – слоновой кости терраса, и стоят мучачос – мешаная раса, – калашниковых – дремлют – не роняют, сиесту Платонову охраняют. Поскрипывает бамбуковая качалка, потягивает Платоша текилу, солью зализывает, цитроном зажёвывает, на Татьяну поглядывает, а та пинеколаду посасывает, на дружка давнишнего глазок-уголок шаманский заламывает, дескать: явился – не запылился! Усмехается Платон квадратно, щурится желвачно, дескать: а куда ты от меня денешься, любовь-нержавейка, дуй-бырлык! И входит на террасу со сквознячком океанским – старый, вечный, косматый, бородатый – Хоакин Сантеро, союза республик Тото-и-Тото + Соледад-и-Собака пожизненный президент, вьётся дымок от сигары – трещат мировые пожары – звенят копья-ассегаи – орут ара-попугаи: songоrо-cоsоngо! – теснится солнце в соломенных шляпах – дрожит гитарилья в макаковых лапах:
Que tengo miedo tenerte
Y perderte despues!
Полно, ребята, кто уж кого потеряет! Это ж всё ребячьи прятки, проказы чуланные, страсти буланые – мы, цыганки, лучше знаем, да. И грозно-серьёзно, глубOко-чернооко вскидывает очи Учитель Сантеро: Y que, hombre? Как те практика? Летал-прыгал-плавал-падал – никак вопрос не задал. Не стал ты, бра, знающим – плохо пока! И протягивается рука – с длани бела, с тылу смугла – и смаху по шарику шлёп. И прыг-скок шарик от плиток террасы, прыг-скок до хозяйской ладони – скользкий-медузный-хлебный-арбузный, ледовый-медовый, угарный-пожарный, грозовый-бирюзовый, грибной-земляной… Да не тянись, паря, ты уж был на нём, уж и соскочил, отдохни покуда – а там видно будет. Отдыхай, Платон, отдыхай, а Лебедиха полетела-полетела, куда знает – по свободе, по охоте:
– Девушка, Любовь, мне пинеколаду, пожалуйста!
– Кока-колу?
– Нет, пинеколаду.
– Шоколаду?
– Пинеколаду!
– Такого не разносим.
– Плохо пока!
– Извините, есть другие напитки: кола, фанта, спрайт, перцовая, пиво…
– Довольно, этого не хочу.
– А видно, что вы впервые побывали в Евъропе, – вежливо покусывается Елена Викторовна, – Ишь, «пинеколада»! Я сначала тоже так думала, а потом поняла, что всё это – новорусский выпендърёж. На самом деле в Евъропе всё естественно и пъросто. Неслыханною пъростотой. И зелено. Нам с детства внушали, что Киев такой зелёный, как Бог знает что, а туда возвъращаешься, как в пустыню.
– Вот как, вам не нравится Киев?
– Нет, мъногое нъравится. Киев – это «Слово о полку Игореве», это Ханенко и Терещенко, это Булгаков, это первый търамвай…
– Это скоростной, что ль, который от цирка до окружной?
– Нънет, первый търамвай ходил по Кърещатику.
– Когда же это? Там и рельсов никогда не было.
– Тьма египетская! Объясняю: мимо Евъропейской площади, мимо Пърорезной, Фундуклеевской, Бибиковского бульвара, в общем, помнить вы этого не можете, но знать-то не мешает.
Ёй! Уж не встретила ли я ещё одного Вечного Лоцмана? Похоже на то, потому что:
– А в Евъропе – совсем незнакомая нам культура, постъроенная не на дурацком пъростъранственном размахе, а на мъноговековом разумъном обживании, обустъраивании каждого не такого уж большого кърая. Голландия в тюльпанах, Райн и Мозель в лозах виногърада, Фъранция чертовски мила, и Венеция – настоящий венец векового творчества. Одухотворения, понимаете? В этом и есть задача человека.
– Вы думаете?
– Уверена. Но что это нас так р-раскачивает. Как в море, пъравда?
Правда! Снова валом в окне взметнулась вся земля – вот и захлестнёт. Захлестнёт самолёт, и ярко-синее, страшно синее небо, и ужасно белые бессмысленные бельма облаков, и рыже-ржавое предзакатное пыланье, и перельётся в чёрный цыганский глаз надвинувшейся ночи, и скован сном хребет, и не даёт дышать мотору храп, и… Проснулась – тихо. Проснулась – громко: кричат-визжат, как дети на качелях, на каруселях, на горках американских, на русских горках. И вырывается из рук оживший в невесомости телефон. Эй, куда? Вот так, назад! Загрохотало снова, вернулся под ноги пол, упал в ладони телефон – летим. Вот так бывает, Ворон: задремлешь – и всё завалится. Это сознание моё бодрое держит на весу – на лету невесть куда стремящийся мир: обживает-обустраивает-цивилизирует. Одухотворяет, понимаешь! Не даёт упасть в пропасть. Вот запою – и все каменья-деревья-зверья за мною хороводом завьются, оркестром зайдутся, только текста нет. А слабO тебе, Ворон, такой текст придумать для Катарины, чтоб она всё тебе в нём рассказала: и как тебя видит на закате – на балконе, и как тебя любит и уже об этом знает, и на чём свет стоит, и что дальше будет? Вот и сказал бы от моего лица – всадник ведь коню доверяет. Или конь всаднику? А, да ладно. Вот так, что ль:
Вечером будешь стоять на балконе
И сквозь наплывы стаи вороньей
Тихое солнце увидишь на склоне,
Не подымая ко лбу ладоней
И собеседнику (я уж не знаю,
Кто там с тобою) скажешь негромко:
Гаснет-стирается красная кромка,
Горло истаивает от граю.
Ночь начинается, теплит светила,
Ставит ветрила, взывая к Николе.
Месяц-багрянец в цыганское поле,
Быстро бледнея, выплыл бескрыло.
Пооблетели спиреи-старины.
Виснут висками космы седые.
Запад заткала тень Катарины.
Правит востоком призрак России.
Это влеченья меняют личины,
Кто ж не увлёкся тридцать раз кряду,
Ощупью бродит по маскараду,
В коем лирические величины
По-офицерски лихо и строго
Строят в колонны податливый хаос,
Я ж по-вчерашнему: Liebe dich aus
Muenchen nach Kiew, здравствуй, дорога!
Ты ж собеседнице (кто там с тобою
Я уж не вижу) молвишь вползвука:
Дорого взятое только что с бою.
Стань за взаимность наградой, разлука.
Полно, былое! Полночь-волчица
Пятичасовой зорькой чревата.
Новой вселенной начаток – частица –
Сердце взрывает, пустеет палата.
Над псалтырём задыхается чтица,
Иноязычною явью объята.
Были бы звёзды – земля приложима.
В вечном режиме смены режима
Не иссякаю, не задыхаюсь,
Не повторяюсь: Liebe dich aus
Der Ewigkeit , Ворон!
А миссис Клэр спит – не тревожится, и правильно, а то напряжение какое-то в салоне: стюардессы носятся, у всех ремни проверяют, лихорадочно успокаивают. Полно, ребята, кто уже кого потеряет! Я – тебя – навсегда – обрела. Куда ты денешься: вот, стоишь на балконе, снежок ноябрьский из мимоездной синей тучки на ворот рубахи белой садится, а прямо впереди и внизу хмурая река с островами – льда ждёт, не дождётся, тихое солнце красно-закатное отражает, тёмною рябью искажает: бежит рябая вода, а солнце остаётся, закатится солнце – останется Ворон. Ты ведь всё понял – я всегда тебя узнаю, хоть седого, хоть сутулого, лоб в морщинах. Давнее стало новым. Взгляд, стать, цвет – давнее, новое, всё в тебе, всё моё, куда ты денешься, Ворон: что в руках – то и в небе. Вот этот телефон – он в руках, но он и в небе с хозяйкой вместе, с машиной вместе… Эй, куда снова? Уплыть хотел, я не дала. А у нерасторопных, кто не поймал – вон они – ха-ха – полетели телефоны, сумочки-бутылочки, аксессуары. И снова – как на горках: ва-а-а! ма-а-а! И снова – привычная вескость бытия. И плюх – телефоны на колени, бутылочки на столики, аксессуары в сумочки – дальше летим. Хохочет салон, один батюшка Тихон, что позади сидит – встаёт, и – громово-жезлово-железно-пастырски:
– Не бойтесь, братия и сестры, и не смейтесь. Радуйтесь! Настал час возблагодарить Творца за прожитое время, за близкую вечность. Молитесь, благодарите.
Слышится:
– Ну скажу я спасибо, а самолёт не упадёт – а мне что ж, как дураку с помытой шеей?
Слышится:
– Ва-а-а!
Слышится:
– Меня всегда волновало, где находятся: а) закрома Родины? б) коридоры власти? и в) чёрный ящик?
Слышится:
– Zum Teufel!
Слышится:
– Костя, включай ноутбук и записывай! Когда ещё такое…
Слышится:
– Herr Luebke, werden wir sterben?
Слышится:
– Mа-а-а!
Слышится:
– Zweifellos, Verena, aber nicht jetzt. Ich bin sicher: alles ist unter Kontrolle.
Слышится:
– Mа-а-а!
Слышится:
– Gib meine Jugend mir zurueck!
Слышится:
Wir alle fallen. Diese Hand da faellt.
Und sieh die andre an: es ist in allen.
Но слышится:
Und doch ist Einer, welcher diese Fallen
unendlich sanft in seinen Haenden haelt.
Но слышится:
– Панночко, жах! Мені таки наснився літак, can you imagine? Дайте скоріше ще одну горілку more please. А чому? Оh, пані Катерино, заховайте зараз же слухавку – це є край небезпечно користувати mobile connection у польоті. Як «сама заховай»? Why?! Панночко стюардесо, соmе here please, чом та пані не хоче вимкнути слухавку, it’s not allowed, you know?
– Да пусть себе – всё равно на этой высоте нету свя-ази!
Нет связи! Как так нет связи? Так ты не получил, не знаешь, не понял, не дошло? А-а! Ва-а-а! Ма-а-а! Ну что же это такое! Почему «пристeгните ремни»? – Так не улетишь далеко! Зачем же всё-таки «отключите мобильную связь»? – Не хочу терять с тобой связь! Да и не теряла никогда, правда, Володя? Ведь как ты сказал, или не ты сказал:
Sie liebten sich beide, doch keiner
Wollt es dem andern gestehn;
Sie sahen sich an so feindlich,
Und wollten vor Liebe vergehn.
Прогнать любовь за моря? А меня не прогнать, я не картошка – гони в дверь, а я к тебе в окошко. Сяду Ворону на плечо, шеею лебединою шею обовью и песню спою:
Садо, садо, садо-виноградо,
Мэ про фэльдыце гэём – и скорбём отрада!
Ах, пожалейте, тумэ, ромалэ –
Gibt meine Jugend mir zurueck,
Ай-да, голубэлица – серебро-метелица!
Хорошо ль пою? Вот и будем с тобой – Ворон с Лебедихою – вместе петь:
Вот и объятий подобья не розняли,
Шёлково вьётся, не рвётся тесьма:
Вон как развесилась гроздьями мёрзлыми
То ли акация, то ли зима.
Слышится:
– Кeine Panik!
Песнь остаётся – вечно поётся. Я – тебя –
Навсегда обрела, Владимир Ворон! Liebe dich aus dem Himmel . Лечу – долечу. Падает, падает орех, падает самолёт, надвигается на окно многогрудая облачная равнина. В другом окне горит-горит одна звезда. Liebe dich aus…
Отправитель: +491797981070
Послано: 21-Нояб-2004
17:11:22
Ниже, тусклее солнце, слепнет – пропадает из виду вода, туча светляков облепила холмы, красным огоньком смотрится лаврская колокольня, а в небе – горит-горит первая, вечерняя, неопалимая. Гори-гори, озаряй дорогу, разбился орех, пали скорлупы, летит ко мне Катарина.
Да – горит-горит одна звезда, горит-пылает земля-вода . Liebe dich aus…
Отправитель: +491794924001
Послано: 21-Нояб-2004
17:14:11
Прочтёшь – и снова зажжётся улыбка…
........................
Целиком скачать книгу CODA на: http://www.scribd.com/doc/14975826/14-Coda-Liebe-dich-aus